РАЗВИТИЕ ГУМАНИСТИЧЕСКИХ МОТИВОВ

О сборнике "Семь цветов радуги" критика писала: автор "раскрепощает в себе человека "из плоти и крови". Думается, такой вывод, говоря мягко, запоздал. "Плоти и крови" никогда не чурался поэт. Его волновала личность во всех ее проявлениях. На протяжении долгих лет Брюсов пристально всматривался в свой внутренний мир, не скрывая самых потаенных движений. И одновременно не страшился любых, самых мучительных впечатлений извне.

Интимные стихи Брюсова сокровенны и вместе с тем выражают общий для его времени нравственный опыт, весьма невеселый, даже горький. Все свидетельствует о том, что нельзя отделять брюсовскую "поэзию мысли" от лирики настроений.

Как часто поэт говорит об одиночестве! Этот образ у него - многоликий и устойчивый, приносящий муки, но и дающий силу провиденья. Стихотворение 1903 г. "Одиночество" (сб. "Urbi et Orbi") воссоздает беспощадность заточения "на дне своей души - тюрьмы", ощущение отъединенности от другого человека даже в страсти, наконец, то, что особенно непереносимо - быть "вечно в центре круга, / И вечно замкнут кругозор" (А. Блок понятие неразмыкаемого круга разовьет ярче, значительнее). В той же книге есть и более раннее поэтическое признание "Презрение", содержащее, может быть, еще большие страдания: "все мечты как призраки, и все желанья - ложь"; "и лишь растет презрение и к людям и к себе". К Андрею Белому обращена другая исповедь: "и мне был сладок мой бред влюбленности, огнем сожженной, залитой кровью"; "как глухо в безднах, где одиночество"... В сборнике "Все напевы" слышится почти крик обманутого жизнью:

О братья: человек! бацилла! тигр! гвоздика!

О жители иных, непознанных планет!

И духи тайные, не кажущие лика!

Мы все - лишь беглый блеск на вечном море лет!

Примеров подобных настроений - не счесть. Везде приоткрываются потаенные минуты отчаяния, страдания, незащищенности.

Брюсов склонен "развернуть" в лирическом монологе самое течение переживания, как бы постоянно стремящегося от одного центра к своему распространению в разных "изгибах". Но, пожалуй, еще сильнее действует на читателя другой способ сгущения мучительной эмоции - образно-афористическое ее выражение. Такие находки есть и в приведенных выше строчках: "замкнут кругозор", "мечта-призрак", "влюбленность, сожженная, залитая кровью", люди - "беглый блеск на вечном море лет". Сразу поражаешься оригинальности и внутренней сосредоточенности высказывания. В следующий момент начинает работать наше ассоциативное восприятие, и поэтический образ "допускает" к (*299)своим глубинам. Одно и то же будто настроение - объемно, ведет к многоплановым раздумьям.

Еще в сборнике "Tertia Vigilia" был раздел, названный "Прозрения", где приподымалась завеса над авторским ощущением мига, дней, жизни, ее устоев. Но в те годы подобные мотивы были, по сравнению с позднейшими, более просветленными. В зрелом возрасте мрачное душевное состояние и продолжительнее, и трагичнее. Причем оно возникает в сфере, как будто очень знакомой по ранней поэзии Брюсова. Именно ему присущее претерпевает внутреннюю метаморфозу.

Вспомним, сколько безоглядной страсти было в любовной лирике молодого поэта. Затем сгущается иная атмосфера. Уже в стихотворения 1901 г. (сб. "Urbi et Orbi") волнения чувственной любви сменяются нечистым плотским наслаждением, указанным в названии стихотворения: "Сладострастие". Героиня пугающе откровенна: "веет от губ ее чем-то звериным", "выпуклы, подняты, вечно не сыты, груди дрожат от желания встреч". Тягостным становится ответное влечение героя: "Снова, о снова истомы и счастья! / Пусть осыпается пурпурный мак". Много позже (1909) приходит "отреченье" (название произведения, сб. "Все напевы"):

Все кончено. Я понял безнадежность

Меня издавно мучившей мечты.

Мою любовь, и страсть мою, и нежность

Ни перед кем я не пролью...

Любовь - "отреченье", страсть - "неизбежность":

Нет, не случайность, не любовь, не нежность,-

Над нами торжествует - Неизбежность.

И даже когда приходит светлое мгновение, порыв оказывается кратким, потому что он "вымысел безвестных вдохновений" ("Ее колени", 1908). Сладость ласки чужда сердцу.

В книге "Все напевы" есть стихи 1905-1907 гг., объединенные рубрикой "Мертвая любовь", где от первых до последних слов царит некростихия: "ранняя осень любви умирающей"; "в могиле двое, мертвые, оплели изгибы рук"; "холод, тело тайно сковывающий, холод, душу очаровывающий"; "и к утру будем мы два трупа у заметенного костра". Здесь достигнута мрачная выразительность. Не только переходом живого дыхания любви в свою противоположность - бездыханность. Но и страшным финалом: неразрывное единение рук, уст, тел достигнуто лишь смертью.

Снова, в который раз, хотя теперь в необычной форме, донесена невозможность разорвать путы одиночества. Позже появились стихи (1911; сб. "Зеркало теней"), завершающие это настроение:

Любовь приводит к одному -

Вы, любящие, верьте!-

Сквозь скорбь и радость, свет и тьму

К блаженно-страшной смерти!

Блаженно-страшное - такой оксюморон (как многие, ему (*300) предшествующие) философски значителен. Среди массы других оттенков выделена блаженность вечно недостижимых упований на земную радость, любовную отраду. В юношестве поэт с болью писал о несвершенности надежд. В зрелые годы - о чуде самих грез - великого дара души. Потому и появился мажорный аккорд в глубоко печальной "Балладе воспоминаний" (сб. "Семь цветов радуги"). Память здесь и личная, и общечеловеческая:

Но понял я: все цепи - ржавы,

Во всем - обманы суеты:

И вы одни в сем мире правы,

Любви заветные мечты.

Мотив мечты, завершив грандиозный круг сквозь долгие думы Брюсова, предстал обновленным, философски-просветленным несмотря на любые реальные разочарования.

Путь постижения человека для Брюсова никогда не прерывался. В переживаниях любви, мечты, одиночества складывалась стойкая логика, приводящая через страдания к открытию вечных гуманных ценностей. Горе позволяло лучше понять радость, потери влекли к находкам. Однако было бы несправедливо считать, что духовный мир героя в поэзии Брюсова был ограничен спонтанными, самопроизвольными процессами. Широта авторского кругозора благотворно воздействовала на внутреннее состояние личности. Громадное значение приобрело опять-таки увлечение судьбами мировой культуры. Вера в неостановимую созидательную деятельность человечества ломала рамки субъективного "Я".

Неотрывно друг от друга протекали два направления в осмыслении человека: его духовных глубин и его роли в судьбах мира. Рядом со стихами-исповедью - философскими медитациями появились стихи-приветствия - воспевание. Вечный смысл жизни - в строительстве, открытиях - привлекал поэта.

Брюсов отнюдь не идеализировал каждодневный труд, но поклонялся величию его свершений. В "Работе" (1901), в двух стихотворениях с одним названием "Каменщик" (1901 и 1903) по-разному отражена необходимость быть в "тюрьме земной". Но звучит и другой мотив: "Здравствуй, тяжкая работа, плуг, лопата и кирка". Наряду с социальными мотивами возникает раздумье о священном "ремесле" - быть человеком на Земле. В стихотворении "Век за веком" (1907, сб. "Все напевы") есть такие строки:

Сквозь годы и бедствий, и смут

Влечется, суровый, прилежный,

Веками завещанный труд.

Брюсов "обозревает" большие исторические пространства и видит высокое назначение сынов Земли. Естественно, искренне звучит "Хвала человеку" (1906) - "молодому моряку вселенной", заставившему "петь вещий молот", залившему "блеском города". Своеобразно осваивается здесь старинный жанр величальной песни, неожиданно обращенной к человечеству в целом, насыщенной (*301) очень разным материалом: реальных деяний, сказочных подвигов, конкретными наблюдениями за противоречивыми деяниями "подлунного царства", предчувствиями будущих завоеваний космоса. В книге "Семь цветов радуги" эта линия перерастает в так называемую "научную поэзию", которая давно интересовала Брюсова. Он пишет целый ряд монологов: "Сына Земли", жителя иной планеты ("Земле"), свой, авторский,- о далеком будущем Земли ("Предвещание").

Сложным переплетением социальных и предельно обобщенных начал раздумья о человеке и человечестве живо напоминают мысли Брюсова о городе. Урбанистические и гуманистические мотивы тесно взаимодействуют между собой: ведь города, в том числе Великий Рим - идеал поэта, возведены руками, предопределены талантом людей.

Сходен и другой момент. Как образ города тесно объединился с цепью других (революционной действительности, поэта в его исканиях смысла творчества), так и образ человека на земле предстал в окружении леса, рек, полей, проложив тем самым новое русло наблюдений.

В "Семи цветах радуги" зазвучал взволнованный голос "природы соглядатая" (так назван раздел), с теплой проникновенной интонацией доносящий такую знакомую и всегда неожиданную красоту родины, краски среднероссийского пейзажа. И живопись словом вдруг открылась особой гранью.

Еще в "Хвале человека" с редкой живостью прояснены будто привычные детали: "лукаво краснеет гречиха", "синеет младенческий лен". Это не простое одушевление природы, но такое, от которого в ее явлениях вдруг познается неуловимое. Подобных находок очень много: "вот вышла ель в старинной тальме"; "в просвете - свечи первых звезд и красный очерк полушарья"; "крыши изб на косогоре, как нежная пастель,- легки"...

О столь утонченном видении можно и хочется говорить долго, в частности в его связях с восприятием земных таинств другими поэтами - А. Блоком, С. Есениным... Но думается, прежде всего здесь нужно обратить внимание не на результат, а на истоки мастерства. Они - в душе "соглядатая природы". Брюсовский человек обнаружил новую "емкость" своего внутреннего мира. Удивление, восхищение окружающим царством красок и линий влечет к иным, доселе незамеченным ценностям. Одна из них: "Никуда нам не уйти от непонятно милой родины". От взгляда солнца "глаз в глаза" "опять в душе кипит избыток и новых рифм и новых слов".

Прочувствованное рождает в книге "Девятая камена" цикл "В родных полях". Исходные образы возвращают: "Снежная Россия" - чистую, поэтическую грусть; "Утренняя тишь" - "сердца счастье"; тихий сад ("В гамаке") - ощущение" "я, как ласточка, крылат". А любование скромными полевыми цветами одаривает предчувствием неведомого.

(*302)Поистине семицветной радугой "загорается" душа лирического героя Брюсова. Человек в его поэзии обладает редким богатством и подвижностью внутренних стремлений. Брюсов писал, что лирика Э. Верхарна "вправе сказать о себе: "Я - вся современность, и ничто современное мне не чуждо". Нечто подобное можно отнести и к его собственному творчеству. Контрастные переживания: одиночества и слияния с большим миром, разочарования в мечте и поклонения ей - восприняты поэтом от своего времени. Заслуга Брюсова в том, что он открыл нравственные, эмоциональные связи между противоположными состояниями души. Тягостные сомнения не исключали здоровой целостности личности. Вера в человека вселяла надежду на будущее. Вот почему цикл "Учителя учителей" завершается мажорным аккордом.