Колебания в суждениях

 

По смерти преобразователя в обществе, захваченном реформой и обаянием его личности, долго господствовало отношение к его деятельности, которое можно назвать благоговейным культом Петра. Простой токарь Нартов, 20 лет проживший при Петре, вспоминал о нем после: «Хотя нет более Петра Великого с нами, однако дух его в душах наших живет, и мы, имевшие счастие находиться при сем монархе, умрем верными ему и горячую любовь нашу к земному богу погребем вместе с собою». Ломоносов называл Петра человеком, богу подобным, а Державин спрашивал: «Не бог ли в нем сходил с небес?»

Но уже современники Державина, увлекавшиеся французской философией, начинали смотреть на дело Петра иначе. Умам, привыкшим к отвлеченным общественным построениям и к тончайшим сюжетам академической морали, не могла нравиться деятельность реформатора, посвященная самым конкретным мелочам военного дела и государственного хозяйства. Она должна была казаться им слишком низменной и материальной, недостойной ни ума, ни положения Петра. Такой взгляд любили выражать, сопоставляя реформу Петра I с деятельностью Екатерины II. Херасков пел: «Петр Россам дал тела, Екатерина — души». Тогдашнее великосветское общество, приветствовавшее стольких философов на престоле, не любило царей в роли чернорабочих. Вопрос осложнился, когда в оценку реформы внесены были мотивы нравственный и национальный. Князь Щербатов в своей записке О повреждении нравов в России признает реформу Петра «нужной, но может быть излишней», отвечавшей народным нуждам, но слишком радикальной, не в меру многосторонней. Не довольствуясь потребными нововведениями — законодательными, военными, экономическими, просветительными, Петр стремился исправить и частное общежитие, ввести людскость, смягчить грубые древние нравы, а это смягчение повело к распущенности и положило начало крайней порче нравов. В Вене за обедом у князя Кауница в 1780 г. княгиня Дашкова, порицая страсть Петра к корабельным и другим ремесленным занятиям как к пустякам, недостойным монарха, между прочим, призналась своему собеседнику, что, если бы Петр обладал умом великого законодателя, он предоставил бы правильной работе времени постепенно привести к улучшениям, какие он вводил насилием, а ценя добрые качества наших предков, не стал бы искажать оригинальность их характера чуждыми обычаями. Директор Академии наук, интеллигентная барыня‑белоручка, и не могла взглянуть на черную работу Петра с менее возвышенной и менее патриотической точки зрения. Минувший век занес в Россию новые умственные течения и новые точки зрения на Петра. Французская революция создала боязнь переворотов, старческую привязанность к старине, и Карамзин явился у нас ярким показателем этого поворота и смелым выразителем усталого консерватизма, которому чудилась революция в порывистой и нервной ломке, совершенной Петром. Некогда, в лета юности, исходя из космополитического тезиса, что все народное ничто перед человеческим, он прославлял просветительную реформу Петра и считал жалкими иеремиадами упреки Петру за изменение русского характера, за утрату русской нравственной физиономии. А 20 лет спустя в Записке о древней и новой России он сам стал жалким Иеремией, плакался, что начавшееся с царя Михаила изменение гражданских учреждений и нравов, постепенное, тихое, едва заметное, без порывов и насилия, вдруг прервано было порывистым подавлением духа народного, составляющего нравственное могущество государства, — насилие беззаконное и для монарха самодержавного: «Мы стали гражданами мира, но перестали быть в некоторых случаях гражданами России — виною Петр!» Реставрационный возврат Европы к старине, подтолкнутый чувством раздражения против завоевательных насилий французской революции и империи, вызвал национальное движение, стремление подавленных или раздробленных народностей Европы к восстановлению политической самобытности и цельности. И за это национальное возбуждение пришлось поплатиться реформе Петра новыми обвинениями. В 30‑40‑х годах минувшего века оживился спор о древней и новой России. В отпор западникам, указывавшим России культурный путь, пройденный Западной Европой, на который Петр толкнул Россию, славянофилы, особенно Хомяков, повторяя прежние упреки, густо подчеркнули едва отмеченную еще Карамзиным вину реформы — в том, что она произвела разрыв в нравственной жизни русского народа, оторвав от него, от его преданий и обычаев, просвещенное общество, которое Хомяков сравнивал с европейской колонией, брошенной в страну дикарей. Жизненных начал надобно‑де искать не на этом западноевропейском пути, даже не в родной допетровской старине, где их искали князь Щербатов и другие «люборуссы», а в наличной Руси, не тронутой реформой с ее западным просвещением.