Философский анализ феномена исихазма

Философский анализ феномена исихазма. Какую же роль феномен исихазма может сыграть для философии? И прежде всего не будет ли всякая связь с ним уже заведомо означать отказ философии от некоторых своих необходимых качеств, от своего характера полностью автономной, саморазвивающейся мысли? Подобное утверждают весьма часто относительно связей философии с религией.

Но огульное утверждение некорректно как содержание религиозной сферы, так и формы его взаимодействия с философией очень многообразны.

Нетрудно увидеть, в частности, что такие формы религиозного, как догматическое богословие, спекулятивная мистика и духовная практика, стоят в очень разном отношении к философской мысли. Плодотворная роль мистики для философского развития - классический факт истории философии, имеющий множество примеров. Самые крупные из них - влияние орфического и пифагорейского мистицизма на платонизм и неоплатонизм, а также связь классического немецкого идеализма с мистикой Экхарта, Беме и их последователей.

При этом, однако, в большинстве известных примеров имело место взаимодействие спекулятивной мистики с идеалистической философией, учениями из традиции европейской метафизики. Сегодня этот тип философии уже принадлежит истории, и современная мысль избрала линию преодоления метафизики. Но существует и другое сочетание типов религиозного и философского содержания, при котором взаимодействие их может быть не искажающим и сковывающим, а конструктивным и плодотворным для философии.

Рассмотрим соотношение между сферой религиозной - в частности, мистической - практики и феноменологической философией. Религиозное содержание выступает здесь как определенная область опыта, не имеющая никакой встроенной герменевтики не задающая априорных правил и установок своего описания и толкования. Здесь есть разнообразные феномены сознания, феномены человеческой деятельности, и философия может делать их предметом наблюдения и дескрипции.

И как, скажем, у позднего Хайдеггера делаются предметом философии феномен техники, вещь, произведение искусства так же может стать предметом философии исихазм феномен и опыт человека в подвиге. Конечно, эти феномен и опыт принадлежат граничным, предельным областям антропологической реальности. Поэтому они могут потребовать от философии специального подхода, но поэтому же они могут оказаться и более продуктивны для нее как, скажем, по Ясперсу, важнейшие свойства человеческой природы раскрываются в пограничных ситуациях.

Следующий элемент контекста - богословие. Как ясно уже, намечаемая философия должна занять в отношении его совсем иную позицию, нежели в отношении живого опыта подвига. В отличие от второго, в первом как раз и присутствует своя встроенная герменевтика. Она может быть очень разной в разных школах и направлениях, однако всегда богословие - теоретический, концептуализированный дискурс, полностью или в значительной мере альтернативный по отношению к философскому дискурсу ибо он обладает заведомо иной организацией, грамматикой, включая целый ряд правил, понятий и положений, чужеродных в философском дискурсе.

Поэтому, в отличие от стимулирующего соседства духовной практики, соседство богословия обоюдоострая вещь, не только обещающая, но и опасная для философии чему множество иллюстраций в русской мысли. Бесспорно, оно также может быть и бывает стимулирующим.

Так, Гадамер пишет Когда Мартин Хайдеггер был приглашен в Марбург в 1923 г его мысль пришла в плодотворный, напряженный контакт с современной протестантской теологией, и благодаря этому в 1927 г. появилось его главное произведение Бытие и время. Возможность, а иногда и естественность, целесообразность, даже необходимость его учета и привлечения отнюдь не исключена, однако она всегда и непременно предполагает известное дистанцирование и переосмысление. Но это - лишь общие методологические замечания.

Конкретно же философия, имеющая в поле зрения антропологический опыт исихазма, исихастского человека, не может не иметь соприкосновений - или, возможно, отталкиваний - с тем богословием, которое также обращается к этому опыту. Что это за богословие? Прежде всего это православное мистическое богословие - специфический тип богословия, который стремится быть прямым выражением духовной практики, опыта жизни в Боге. В отличие от обычного теоретического или академического богословия, богословие мистическое вплотную сливается со сферой мистикоаскетического опыта, как бы служа его собственной прямой речью, доставляя ему первичную вербализацию, которая лишь отчасти является систематизацией и концептуализацией. Тексты мистического богословия совмещают черты аскетических и богословских писаний, а его крупнейшие представители - которых во всей истории Православия, собственно, всего два, свв. Максим Исповедник и Григорий Палама впрочем, следом за ними не должен быть забыт и преп. Симеон Новый Богослов являются в равной мере подвижниками и богословами.

Тем самым, метод мистического богословия в известной мере феноменологичен, и философия неизбежно воспроизведет или попросту воспримет отдельные элементы его вербализующего усилия так, для нее не может не послужить напутствием и ориентиром то открытие Паламы, добытое в едином сопряжении мистического и богословского усилия, что весь Исихазм есть в первую очередь речь об энергии.

Однако предметом должен оставаться лишь сам исихазм как феномен, данный в первоисточном корпусе своих практических текстов.

Далее, двигаясь от религиозного контекста к философскому, мы достигаем промежуточной сферы - русской религиозной философии. Было сказано, что к обсуждаемым темам подводит внутренняя логика пути русской мысли. Основания для такого утверждения теперь очевидны. С самого своего зарождения у славянофилов русская философия включала в свои задания работу национального самоосознания, философское выражение духовного опыта, заключенного в истории, религии, культуре России. 9 Основою и ядром этого духовного опыта было, как отмечал еще Пушкин, греческое вероисповедание , Православие а ядром Православия, каким оно воспринималось в России, была, бесспорно, сфера монашества и аскезы - иначе говоря, Исихазм.

Так писал Розанов - как всегда с преувеличением, но и с глубоким чутьем истины во всем христианстве Россия прошла лишь узкий путь, взяла лишь одну ниточку это - заветы Сирийского, Египетского и Афонского пустынножительства. Множество явлений русской жизни - например, уже упомянутая традиция старчества - свидетельствуют о том, что в русской духовности, русском складе сознания этой сфере принадлежала какаято особая харизма, особый авторитет, распространявшийся на весь быт и культуру.

Исихазм наложил на русское сознание прочный отпечаток, следы которого не исчезли до сего дня. Пример можно видеть в том, что с освобождением от коммунизма сразу же и настойчиво появилась тема покаяния. Ее появление - явный след исихастского сознания, для которого покаяние - единственные врата новой жизни, и только с него может начинаться духовная перемена.

Но здесь же видна и вся мера выпадения страны из своей истории тема оказалась чуждой новой реальности и прошла лишь смутным и искаженным призраком, ненадолго всплывшим из коллективного подсознания. Поэтому рефлексия исихастской мистики и антропологии всегда и по праву могла считаться частью естественной проблематики русской мысли.

Однако ее история шла иначе. Если у старших славянофилов - и особенно у Ивана Киреевского - налицо была обращенность к исихастской традиции, но отнюдь не было еще развитой философии, то на следующем этапе, у Владимира Соловьева, развитая философия появилась, но уже отнюдь не было обращенности к исихазму. В поисках духовных истоков Киреевские ездили в Оптину, Соловьев же уехал в Лондон. При отличном литературном вкусе он явно был человеком дурного мистического вкуса и чутья, и софийные авантюры его гениальной личности сильнейше сказались на пути русской философии.

Весь недолгий период ее расцвета, именуемый сегодня русским Религиознофилософским возрождением, стоит под знаком Соловьева и его софийной мистики, хотя в это же время в России происходит возрождение Исихазма. Лишь к концу этого периода, перед самым трагическим обрывом, два русла начинают сближаться. Этому содействовало конкретное событие в церковной среде конфликт по поводу имяславия, который привлек внимание многих философов - Флоренского, Булгакова, Эрна, Лосева.

Но труды их на эту тему писались уже тогда, когда философский процесс в России был оборван и большей частью они только сейчас достигают читателя. К тому же в них еще не обдумывается феномен Исихазма как таковой, но лишь привлекаются начатки паламитского богословия энергий. В диаспоре же исихастская традиция изучалась активно и плодотворно, но, как мы говорили, уже не философами, а богословами. В итоге работа философии сегодня вынуждена, по существу, начинаться заново.

Но в этом есть не только отрицательная сторона если бы даже метафизика начала века попробовала войти в исихастский мир, едва ли ее подход удовлетворил бы нас сегодня, в эпоху преодоления метафизики. Переходя к философскому контексту, мы видим его первым необходимым элементом - философскую антропологию. Исихастский опыт, который мы желаем ввести в поле философского рассмотрения, есть опыт антропологический мы видим в нем определенный образ человека, модели сознания и деятельности, методы контроля, изменения трансцендирования внутренней реальности человека и т. п. Но как можно и можно ли вообще вводить опыт такого рода в философию? Выше мы говорили, что это позволяет сделать феноменология но феноменологическая установка отнюдь не должна пониматься как carte blanche для превращения в философские истины любых произвольно выбранных фактов и положений о человеке.

На этом пути очень легко уклониться в ущербный род философии, который М. Фуко именует антропологический сон и описывает следующим образом Всякое эмпирическое познание, касающееся человека, становится полем возможного философствования, в котором должно обнаруживаться обоснование познания, его пределы и границы и наконец сама истина всякой истины докритический анализ того, что есть человек, становится аналитикой того, что вообще может быть дано человеческому опыту. Критика Фуко основательна, и надо признать, что критикуемый способ философствования, в самом деле, типичен для современного и не только современного антропологизма.

И все же на поверку оказывается, что эта критика дезавуирует не всякий и весь антропологизм и в некотором определенном направлении оставляет возможность и свободу для философской речи о человеке хотя сам Фуко и называет это направление смертью человека. От антропологического сна возможно пробуждение, и путь к нему уже нашел Ницше, установку которого Фуко описывает так Охватить антропологическое поле целиком и, отрываясь от него на основе того, что в нем высказывается, обнаружить некую очищенную онтологию или некую коренную мысль о бытии. Первым конкретным способом такого отрыва от антропологического поля, охваченного целиком, была концепция сверхчеловека Ницше. Согласно Фуко, могут быть и другие способы, однако в любом случае отрыв означает смерть человека и полное отбрасывание антропологической установки в философии.

Заметим теперь, что этот последний тезис Фуко зависит целиком от трактовки терминов.

Гегель учит, что во всяком отрыве можно найти не только отличное, но и общее с исходной почвой. И новая философская реальность, добываемая путем отрыва от эмпирического и докритически рассматриваемого человека но тем не менее, по Фуко, на основе него может быть названа не только смертью человека, но, с тем же правом, и его воскресением. Отрыв же может рассматриваться не только как установка антиантропологизма, но с тем же правом как установка поиска и создания расширенной и обобщенной, онтологически открытой антропологии метаантропологии.

Идея такого антропологического подхода, который осуществил бы отрыв от человека, замкнутого в своей наличной природе и эмпирической данности, онтологически пустого и нашел бы путь к некой метаантропологии, также неоднократно высказывалась в нашем веке. Впервые о нем говорил Макс Шелер в своем позднем Философском миросозерцании, где предложил и сам термин метаантропология. Затем, в богословском дискурсе, идею развивал X. У. фон Бальтазар, который ставил вопрос, нельзя ли сегодня на место метафизики т. е. прежней устаревшей картины мира как а поставить метаантропологию, опираясь на личностное и диалогическое видение человека в христианстве.

Как видим, разные и даже антагонистичные современные подходы к проблеме человека согласны в главном будь то в негативном ключе, как Ницше и Фуко, или же в позитивном, как Шелер и Бальтазар, но все говорят о философской смерти замкнутого в себе, онтологически недвижного человека и о возможности новой жизни в отрыве от него, находящем выход в новое онтологическое пространство пространство метаантропологии.

Но кардинальные расхождения начинаются дальше, в понимании этого пространства и в оценке возможности и целесообразности сохранять для него антропологическую интерпретацию.

Вспоминая популярную антитезу Серебряного века, можно сказать, что в пространстве метаантропологии могут открываться богочеловек и человекобог она может строиться как неоантропология и как антиантропология может самоопределяться как служанка теологии и как антитеология, а равно и как посттеология. С этою широтой возможностей, метаантропология выдвигается как перспективная тенденция в современной философии.

И нам уже ясно, что исихастская практическая антропология энергийного обожения подсказывает философии новый подход и путь в данном направлении. В терминах Фуко этот подход не ограничивается докритическим анализом антропологической реальности, ибо он критичен уже в самой своей опытной основе для философии аскетика есть не что иное, как практическая критика человека, к которой необходимым коррелатом служит критика философская.

В терминах Шелера, этот подход есть вид метаантропологии, и в главных своих чертах он своеобычен и не повторяет других. Акцентируя актуальный характер трансцендирования человеческой природы в обожении, он представляет собой наиболее радикальный отрыв от наличного, ветхого человека. 4.