Православном Свято-Тихоновском богословском институте

Лекция 1

Что означает слово "богослужение"? Является ли церковная служба служением Богу? Наши просьбы, благодарности Богу — раз­ве это то служение, которое нужно Богу?

Верующие часто говорят: я верю, но Церковь принять не мо­гу. Зачем она Богу?

Да, церковная служба нужна не Ему — нам.

Естественно, что мы просим прощения за то, что огорчаем Его своими грехами, благодарим Его, воспеваем Ему хвалу. Все это — наша естественная потребность, именно наша, это нужно нам. И это есть служение Богу, так как, устрояя свою духовную жизнь правильно, имея с Богом правильные отношения, мы являем миру факт правильного устроения жизни, то есть проповедуем это устроение, а это — богоугодное дело; следовательно, мы Ему тем самым служим.

Наше православное богослужение очень развито, оно, пожа­луй, самое развитое в мире. Путь его имеет свою историю, древ­нюю, как само христианство.

Существует точка зрения: богослужение устарело, в нем нет динамики, его никак нельзя изменить, и это неразумно, ибо от­гораживает Церковь от мира, препятствует простым людям овла­деть богослужением.

Но это ошибочная точка зрения. На самом деле наше бо­гослужение как раз динамично, оно меняется во времени, и остановить это историческое развитие невозможно, иначе прекра­тилась бы сама жизнь Церкви.

Знание истории богослужения необходимо для того, чтобы в нем участвовать. Церковные традиции, которые трансформирова­лись в истории до нас, — все это составляет церковное Предание.

У Церкви два источника богопознания — Священное Писание и Священное Предание. Священное Писание — это Библия, Ветхий и Новый Завет. Священное Предание — это устное Предание, в котором обособлен­но существует литургическое предание, то есть история литурги­ческой жизни.

Литургия (обедня) — шире, буквально — "богослужение", "об­щее дело". Литургическая жизнь — богослужебная жизнь.

Слово "религия" значит "связь", то, что связывает челове­ка с Богом, что открывает ему духовную жизнь. Главная часть религии — богослужение. Самые древние археологические находки говорят о том, что религия всегда занимала главное место в жизни общества.

Как возникает, откуда идет религиозность? Мы знаем, что земная жизнь началась с того, что Адам и Ева были изгнаны из рая. Есть гипотеза о том, что рай — это вполне конкретное место на земле: Междуречье, устье Евфрата и Тигра.

Есть служба в начале Великого поста, посвященная изгнанию Адама и Евы из рая: "Сидел Адам напротив рая и плакал". Он ка­ялся, молился, просил прощения у Бога.

Человек есть дух и плоть (воплощенный дух). Человеку свойственно воплощать свои мысли, чувства, творческие возмож­ности. Он воплощает и свою молитву. Как? По-разному. Мы поем молитву, облекаем ее в стихи, кладем поклоны, то есть помогаем своей душе, воплощая свои чувства в телесные движения.

Адам и его потомки создали первое богослужение. Оно носи­ло характер жертвы. Что это такое? Это отъятие у себя чего-то дорогого и отдание тому, кого любишь. Настоящая любовь всегда жертвенна. Самый высокий образ любви — жертвование своей жизнью.

Отдать себя можно по-разному: чувства, мысли, волю.

На самом высоком месте строится храм, в красном углу по­мещают иконы, красивые вещи несут в храм. В древности пастух жертвовал Богу лучшего ягненка, земледелец — часть жатвы. На­учные атеисты пытаются на этом основании представить древних людей этакими дурачками: зачем, мол, Богу жареное мясо?

Этот образ жертвоприношений был употребляем с древности. Существовали жертвы очистительные, благодарственные, умилости­вительные. В Законе Моисея было все предусмотрено — когда и какую жертву приносить (птенцы, ягнята). В наше время это све­ча, деньги, которые мы жертвуем храму. Мы и сейчас нуждаемся в жертвоприношении.

В Библии описывается принесение Авраамом в жертву своего сына Исаака. Какая нужна была вера, чтобы при­нести эту жертву — единственного и позднего сына?..

Авраам не усомнился, в то время когда любой из нас усом­нился бы: "Зачем Богу такая жертва? Не может быть, чтобы она была Ему угодна!". Это был образ той особенной великой жертвы, которую Бог-Отец совершил, отдав Сына Своего на распятие.

Но есть иное понимание жертвы. Языческий бог — медный бык с ог­ненной пастью, в которую израильские женщины бросали детей.

С одной стороны, жертвоприношение Авраама, а с другой — ­бесовские жертвоприношения Ваалу. Это совсем другое отношение к божеству: вместо любви — страх, стремление заслужить себе что-то в жизни, "договорные отношения": ты мне — я тебе, выра­жение недоверия. Божественное заменяется бесовским, ве­ра — магией. Все языческие верования — магизм по своей сути. Истинное же отношение к Богу — это отношение любви.

 

Лекция 2

Искушение — это в конечном счете вопрос о том, как усто­ять в истине. Нужно ли истину искать, жертвовать во имя нее чем-то? На пути таких исканий и встает искушение.

Одно из них — возможность подменить истину каким-либо ложным ее изображением. Отсюда — язычество, вера более доступ­ная и понятная.

Можно быть верным внешней традиции, какому-либо кодексу, принимать Священное Писание, но быть неверным в духе. Человек часто ищет легких путей в жизни, и это приводит нас к заблуждению. Сейчас это очень актуально.

Иногда Православие смешивают с церковной политикой, есть и другие возможности для подмены истины. Например, оставаясь в лоне Церкви, участвуя в ее жизни, можно оставаться чуждым духу Православия. Можно не знать, что такое Литургия, чему ты при­чащаешься. Это страшное и печальное явление. Между тем ко­лоссальное большинство так называемых православных таковыми на самом деле не являются. Люди как будто записываются в пионеры, а ведь они должны принять в свое сердце истину о Боге, что требует большого труда. Иметь примитивную веру — этого не­достаточно. Надо полюбить Бога и чувством, и разумом. Мы долж­ны понимать то, что Господь даровал нам для понимания. Истина, за которую люди отдавали жизнь, достойна того, чтобы ее изуча­ли.

Где Дух Божий, там свобода. Поэтому формализм чужд вере христианской. Нужна свободная любовь, свободная вера. Но это не значит, что можно размывать границы Православия.

В древности православное богослужение было харизматично. Харизма — благодатный Божий дар, жизнь по благодатному вдохно­вению. Первыми христианами были евреи. У них была строгая тра­диция, очень развитое богослужение. Например, традиция, зало­женная в Законе Моисеевом: помни день субботний. Правоверные иудеи и сейчас боятся ее нарушить. Суббота должна быть посвя­щена Богу — это было общей нормой еврейской жизни.

Иисус в течение всей жизни постоянно ходил в Иерусалим, хотя жил в Назарете. Зачем? По земной принадлежности Он был правоверным иудеем, а у иудеев был только один храм — Иеруса­лимский (синагога — это не храм, это молитвенный дом, там нельзя принести жертву). Христос восполнял закон, пополнял его. Само Его распятие было перед Пасхой, когда Он пришел в Иерусалим, чтобы принести жертву. Христос не мог не пойти в храм и не принести жертву даже тогда, когда это грозило Ему смертью. Апостолы следовали за ним. Они каждый вечер уходили из Иерусалима в пригород, в Вифанию, чтобы их нельзя было схва­тить, но каждый день возвращались в Иерусалим.

Евхаристию нельзя было совершить в иудейском храме. В первые дни Пятидесятницы апостолы совершали ее по домам. Потом начались гонения, храм был разрушен, приносить жертву стало негде. Но всюду, куда идут апостолы, они совершают Евхаристию. В основе ее — Тайная Вечеря. Она имеет две составляющих — вет­хозаветная традиция и то, что привнес Христос (новозаветное православное богослужение).

Ветхозаветное богослужение имело целью восхвалить Бога, вспомнить особые моменты ветхозаветной истории. Большое место в ветхозаветном богослужении занимало мессианское ожидание Христа. Ветхозаветное богослужение совмещается со словами: "Бога никто не видел нигде. Познать его близко невозможно". И когда приходит Христос, чтобы вернуть человека к Богу, вернуть его достоинство и Богосыновство, все ветхозаветные богослужеб­ные формы наполняются новым смыслом.

Что нового в православной церковной жизни? — Сама задача этой жизни, ее смысл. Древние евреи хотели оставаться верными Богу, просить у Него прощения; целью жизни христианской явля­ется стяжание Духа Святаго, приобщение к Богу. Ветхозаветная жизнь отличается от новозаветной, как небо от земли. Ветхий Завет: на земле помнить Небо; Новый Завет: взойти на Небо, соединиться с Богом. Или пусть Небо придет на землю. Соедине­ние с Богом — этой задаче посвящена вся богослужебная жизнь. Божественная реальность должна присутствовать на земле. Земное — это пространство и время, Божественное живет по другим зако­нам, в другом измерении. Все православное богослужение прони­зано этим, направлено на это. Оно воспринимается в зависимости от того, чего мы от него ждем.

Все духовное вечно, живет вне времени и пространства. Наш земной мир устроен так, что не вмещает эту вечность.

Духовное бытие может воплощаться. Христианство и есть ре­лигия воплощения. Поэтому христианское богослужение имеет целью воплотить события вечные. Например, Рождество — это со­бытие, принадлежащее вечности, а если так, то оно может вопло­титься. Эту цель и имеет богослужение. Значит ли это, что Христос снова рождается? Нет. Но духовная реальность этого факта может быть воплощена в богослужении, а мы можем к ней приобщиться. Духовное тождество — явление во времени и прост­ранстве того, что не имеет ни времени, ни пространства. Бо­гослужение — это приобщение наше к Небу, к Богу, к тому, что Он пришел совершить в этом мире. Без богослужения не может быть полноценной христианской жизни.

Церковь использует здесь язык символов. В Ветхом Завете эти символы имели несколько иной смысл.

Под словом "символ" математики понимают знаки сложения, умножения, деления и другие. Наша жизнь полна знаков, посредством которых мы обозначаем те или иные действия.

Символ в богослужебном понимании — это способ воплощения одной реальности в другой, присутствия одной реальности в дру­гой. Сам Господь дал нам этот язык символов: хлеб — Плоть Моя, вино — Кровь Моя. Господь нам указывает: чтобы приобщиться к Божественной духовной реальности, мы должны воспользоваться языком символов. Господь творит чудеса, и такое воплощение — это всегда чудо. Только примитивные люди думают, что язык сим­волов используется по неграмотности. Икона, говорят они, не имеет перспективы и объема, изображение на ней плоско. Но ико­на — это не реалистическое искусство, это символ. Никакая реа­листическая живопись не обладает силой языка символов. Так же символичны церковная музыка, одежда, архитектура. Язык симво­лов помогает преодолеть пространство и время. Часто на одной иконе изображены события разных времен. Это не примитивизм, а преодоление пространства и времени.

Жития святых часто внушают нам сомнения: достаточно ли они достоверны? Но житие — это словесная икона, она и не стре­мится к буквальному историческому совпадению, ее задача ­дать духовный образ. Средства этого — каноны. В натуралисти­ческой живописи задача — изобразить все как есть, "как в жиз­ни". В символическом искусстве вступает в действие закон кано­на. Есть, например, каноны: как изображать святителя, воина, мученика. Так же и в житиях — для мученика один канон, для во­ина — другой.

В богослужении действуют такие же каноны. Но складываются они не сразу, и богооткровенное знание стяжать не просто. Здесь нужен подвиг духовный — та стихия, в которой живет лю­бовь. Тогда и получаешь благодатные дары. В духовной жизни все надо выстрадать.

Богослужения первых веков были благодатными (харизматич­ными). В древности апостол приходил в тот или иной город и всю ночь беседовал с христианами, объяснял им истины веры, расска­зывал о Благовестии христианском. Потом они вместе молились и совершали Евхаристию.

Сначала апостолы и епископы молились по вдохновению, то есть как и сколько могли и хотели. Апостолы слышали голос Божий, их молитвы были разговором с Богом. Они не стремились повторять друг друга. Богослужение было экстатичным, т.е. динамичным, все было в становлении. В это время богослужение только скла­дывалось — не только в молитвах.

Когда христиан (а также пресвитеров и епископов) стало больше, возникли опасения о появлении разночтений, а значит, и разномыслия. Так было с Евангелием: сначала — изустная передача, потом появились разные списки. Из них-то и было выделено четы­ре канонических Евангелия, а остальные объявлены не подлинны­ми. Так же и богослужение: оно довольно скоро встало перед проблемой — как сохраниться в своей подлинности? Так появились каноны.

Есть люди, которые думают: как установлено все в первый момент после Вознесения Господа, так все и остается. Но это неправильное представление. Неизменными остаются не формы жиз­ни христианской, а духовная ее сущность. Форма ведь может и помогать, и мешать. Существует диалектика формы и содержания: ­содержание требует формы. Но форма принадлежит пространству и времени, а содержание вечно. Поэтому форма меняется, развива­ется, она не догматизируется, иначе она начнет отторгаться от содержания, тормозить духовную жизнь. В истории богослужения христианства диалектика содержания и формы имеет особый смысл.

Богослужение имеет разные части: чтение Священного Писания, молитвы, таинства. Таинство — само слово дает ответ о том, что это такое: некое таинственное действие.

В духовной жизни все таинственно, там ничего нельзя дока­зать, нельзя поставить эксперимент, по своей воле воспроиз­вести то или иное духовное событие. Мы узнаём столько, сколько нам открыто. И это знание — благодатнейший дар. Но мы можем только просить о нем. Мы никогда не узнаем всей Божественной Истины вполне. Господь взывает к сердцу человека, постичь ра­зумом мы можем не все, ибо это — тайна Божественного Промысла. Все богослужение пронизано тайной воплощения в этом мире ду­ховных Божественных энергий.

Учение о 7 таинствах: крещении, миропомазании, браке, по­каянии, елеосвящении (соборовании), священстве, евхаристии (таинстве таинств). Они выделены из других таинств Церкви по определенному признаку. Ведь освящение воды или дома — это то­же таинства, но в число семи они не входят. В семи таинствах благодать Божия дает нам какое-то новое качество, человек восходит на новую ступень.

Жизнь Церкви состоит из постоянного действия благодати Божией, которая соединяет людей с Богом. Как эти таинства жи­вут в истории Церкви?

И евхаристия, и все другие таинства имеют Божественную природу, т.е. получены от Иисуса Христа, или получены через Священное Писание, или дошли до нас в Священном Предании.

Есть определенная схема в изучении таинств, исходя из того, когда и как оно было установлено. Но схема — это схо­ластика.

Богослужение пришло на Русь с Запада, от католиков, а вера ­от греков. Вскоре после этого нас завоевали татары, и нам было уже не до веры. А потом греки попали в неволю, и им было не до того, чтобы учить нас вере. Сейчас наше богословие в упадке 70 с лишним лет коммунистической оккупации.

Избегая католической схоластики и следуя нашим русским богословам на Западе, нам придется полемизировать с католика­ми. Например, у католиков есть каноническая норма: для совер­шения таинства необходимо и достаточно, чтобы оно совершалось правильно поставленным священником, правильным способом и пра­вильными словами. Если хотя бы одно условие не соблюдается, таинство не совершится.

Здесь отчетливо проявляется дух юридизма: ради единов­ластия, контроля, полного послушания, гарантии от какого-либо волюнтаризма папство организует церковную жизнь юридическим способом. Это имеет свои корни в глубокой древности. Дух юри­дизма противоположен духу Евангелия: каноны нужны, но сов­местить духовную жизнь и юридические формы нельзя.

Столь всепоглощающий юридизм всегда был характерен для католиков. Это почва для искушения магизмом. Ведь что такое юридизм? Если все сделано правильно, то таинство совершится, а если неправильно, то таинства не будет. А облик самого священ­ника, чистота его сердца? Это, конечно, подразумевается, но необходимым не считается. А если священник потерял веру, но сделает все правильно — значит, таинство совершится? Но это абсурд. Христос приносит на землю благодать, а не закон. Закон нужен там, где нет благодати. Если мы всё начнём втискивать в рамки юридические, это нанесет ущерб духовной жизни. И на­носит.

Форма богослужения не должна быть догматизирована, и она постоянно меняется. Надо видеть эти изменения, понимать, где они хороши и где плохи. Иначе мы не сможем ни объяснить, ни защитить нашу православную веру.

 

Лекция 3

Евхаристия (благодарение) — еще одно название Литургии. Евхаристия — это суть жизни Церкви, ее сердцевина, центральное переживание и таинство.

Манна небесная прообразовала собой евхаристический хлеб. Она напитала и утешила евреев, и они хранили ее как свиде­тельство чуда во Святая святых.

Господь в пустыне напитал 5 тысяч человек, не считая жен и детей, пятью хлебами. Это тоже прообразовало собой Евха­ристию.

Христос сказал в проповеди, которую Он произнес в синаго­ге города Капернаума: "Я есмь хлеб жизни..." После этого многие ушли от Него, потому что сочли эти слова словами безумца. Как можно есть плоть и пить кровь? Но Христос настаивает на этом.

Это и сегодня не вмещается в наше сознание. И только дойдя в Евангелии до рассказа о Тайной Вечери, мы связываем всё воедино.

Как же понять смысл этого странного таинства, этого чуда? Он открывается, если вникнуть в учение апостола Павла, который говорил: "Церковь есть Тело Христово".

Церковь — это некий таинственный мистический организм, который есть Тело Христово. Для того Господь и установил та­инство Евхаристии, чтобы каждый христианин мог вкусить часть Тела и часть Крови Христа. Это таинство соединяет небесное с земным, воплощает Сына Божия на Земле, и он приходит к нам снова и снова, а точнее, остается с нами, являясь нам во пло­ти. Не в той, которую имел 2000 лет назад, родившись от Девы Марии. Теперь Господь избирает иную плоть — истинную брашну и истинное питие. Мы не смогли бы иначе приобщиться Святых Таин, если бы Тело и Кровь его были подлинными человеческими телом и кровью.

Хлеб и вино — самые простые, благородные, высокие и чистые виды пищи.

В первые христианские времена язычники, не понимая сути таинства Евхаристии, а только зная о нем понаслышке, обвиняли христиан в том, что они едят человеческое тело и пьют челове­ческую кровь. Если бы это было так, мы были бы людоедами, и ничто не могло бы служить нам оправданием.

Хлеб и вино сохраняют свой вид, но прелагаются в Тело и Кровь Христа в таинстве Евхаристии.

Фейербах сказал: "Человек есть то, что он ест", имея в виду, что человек — это материя, и больше ничто. Но слова эти приобретают замечательный истинный смысл, если приложить их к таинству причащения. Мы принимаем в себя Христа, и происходит обожение человека, он становится сопричастным Божеству.

Иисус Христос родился в Вифлееме. Название этого города переводится как "дом хлеба". "Я хлеб, сшедший с небес.."

Святой Кирилл Александрийский: Тело Христа животворит тех, кто является причастниками Его.

Учение о Евхаристии, о Литургии таинственно, оно соединя­ет в себе все главные моменты христианской жизни. В каком-то смысле христианство — это и есть Евхаристия.

Господь предуготовил создание Евхаристии на Тайной Вече­ри. А апостолы сразу же после сошествия на них Святаго Духа стали совершать Евхаристию. Без нее нет Церкви, Церковь евхаристична по природе своей. Евхаристия есть таинство Церкви, постоянно Церковь созидающее. Невозможно быть членом Церкви, не причащаясь Крови и Тела Христова. По древнему преданию тот, кто не причащался более трех недель без особой причины, сам себя от­лучал от Церкви. Позднее было и так: тот, кто не причастился, побывав в Церкви, отлучался от нее, ибо это считалось оскорб­лением Господа.

Преподобный Серафим Саровский говорил: чем чаще человек прича­щается, тем лучше. Святой Иоанн Кронштадтский считал, что при­частие должно совершаться ежедневно. Сегодня, конечно, все об­стоит иначе. В каждом конкретном случае всё решается по-свое­му, но общее, определяющее отношение к Евхаристии остается прежним.

Время совершения Евхаристии на Тайной Вечери остается не совсем известным. Господь пришел в Иерусалим, чтобы принять участие в праздновании ветхозаветной Пасхи. В это время евреи были уже рассеяны по Средиземноморью и стекались в Иерусалим, чтобы в своем единственном храме принести жертву Богу в соот­ветствии с установлениями Закона Моисеева. В эти дни в Иеруса­лиме собиралось до 2,5 млн. человек — для такого маленького города это очень много. Люди расходились по близлежащим селе­ниям. И Христос посылает своих учеников, чтобы они приготовили пасхальную трапезу.

И вот Пасха приготовлена. Приготовлен агнец.

Почему Вечеря называется Тайной? Потому что Христос вы­нужден был скрываться от фарисеев, решивших убить Его. Чтобы успеть совершить пасхальную вечерю, которая была нужна для рождения Церкви, в тишине, темноте и тайне совершается Тайная вечеря. Это происходит накануне 13-го нисана, и мы теперь тоже совершаем ее накануне Пасхи. Христос пришел с 12-ю апостолами и возлег у стола с пасхальной трапезой (тогда полагалось ле­жать при этом). Сначала подавалось вино, смешанное с водой ­в воспоминание о крови агнца, которой были помазаны косяки дверей еврейских жилищ перед исходом евреев из Египта. Тогда Господь пощадил те еврейские дома, где двери были помазаны кровью. А вот в каждом египетском доме в эту ночь было горе ­Бог истребил всех египетских первенцев.

Пасхального агнца полагалось приготовить так, чтобы кости его остались целы, и есть его надо было целиком, с горькими травами, а потом сразу выходить из дома.

Это впечатление грозного избранничества Божия и легло в основу названия "Пасха", слово это означает "прошел мимо".

Исход евреев из Египта символизировал спасение рода человеческого от гибели; Моисей символизировал собой Христа, кото­рый изводит человека из плена дьявола.

Эта символика уже тогда имела свой особенный чин. (Под­робнее см. у Архимандрита Киприана в книге "Евхаристия"). Сопоставляя этот порядок с Тайной вечерей, можно предположить, что евха­ристическая чаша на Тайной вечере была последней (а их могло быть до 5). Все было, как обычно у евреев бывало на Пасху, кроме слов: "Приимите, ядите...". Христос дает здесь заповедь: "Сие творите в Мое воспоминание..."

На Тайной вечере было омовение ног; здесь же произошло предательство Иуды, о котором предупредил Христос. Потом был Гефсиманский сад, где совершилось моление о чаше и где Христос был предан в руки законников.

Тайная вечеря была средоточием всех главных событий. Здесь всё принадлежит Вечности, ибо всё происходившее там не только земная история; всё, что происходит с Сыном Божи­им, имеет смысл Божественного самостроительства. Поэтому Ли­тургия, это продолжение Тайной вечери во все века, — это тоже событие, живущее в истории и принадлежащее Вечности, в ней долж­ны воплощаться Время и Пространство. Через Литургию, через Ев­харистию мы можем приобщиться всему, что произошло на Тайной вечере.

Апостол Павел: "Когда вы собираетесь в Церковь..." Это не тот смысл, когда говорят "собираетесь" в значении "намереваетесь пойти". Здесь смысл иной: когда вы собираетесь все вместе в собрание. Церковь — это собрание, единение. Наука о Церкви на­зывается экклезиологией.

Ученики Христа, собираясь в собрание, совершали Евха­ристию в день Господень, т.е. в воскресенье. Было у них прави­ло: все, кто собрались в собрание, должны были причаститься Телу и Крови Христовым, а те, кто не делал этого, отлучался от Церкви за оскорбление, нанесенное Господу, ибо ничем, кроме неверия, равнодушия и нелюбви к Богу, этого объяснить нельзя.

Таким образом, Евхаристия совершалась всеми для всех в собрании христиан во имя единения христиан.

Православное учение о Святой Троице: Отец, Сын и Святой Дух еди­носущны. Значит, и мы должны быть единосущными во Христе, ибо принимаем в себя Его сущность. Через причастие Святых Таин мы сое­диняемся друг с другом и со Христом — это было главным пережи­ванием для древних христиан. Теперь даже в тех общинах, где часто причащаются, причастие остается личным, индивидуальным делом. "Я буду причащаться", "ты будешь причащаться", "я гото­вился к причастию" — все это некая моя собственная задача. Это было бы совершенно непонятно первым христианам. Причастие в одиночку — это немыслимо. Если мы собираемся в Церковь, мы все вместе причащаемся Св. Таин. Именно здесь христианин избира­ется от всего человеческого рода и получает жизнь вечную.

Мы сейчас далеки от той меры единения, которая была присуща первым христианам. Подлинный дух Евхаристии нам не­доступен, мы утратили живое переживание Евхаристии как откры­тие Царства Божьего на Земле. А между тем такое восприятие Ев­харистии — самое главное для христианина: жизнь со Христом и во Христе.

А сейчас: идем на литургию позавтракав, стоим отстраненно, слушаем хор, смотрим на красивое облачение и т.д. Евха­ристический дух, евхаристическое сознание утрачены. И уходим, не причастившись.

В первые же века христианства, когда Церковь состояла из мучеников, этот дух сохранялся. Традиционный церковный быт пришел на смену духу самоотвержения и жертвенности, жизни со Христом. Евхаристическое сознание утрачивается. Появляются "годовики" — те, кто причащается раз в год, в Великий Пост. Храмы перестали быть тем, чем должны быть. Не удивительно, что народ, бывший богоносным, утратил саму Литургию. Нам необходи­мо вернуться к евхаристической жизни, евхаристическому созна­нию.

 

Лекция 4

Сразу после Пятидесятницы, когда апостолы получили благо­дать Св. Духа, начинается евхаристическая жизнь Церкви. Хотя апостолы продолжают обычную храмовую жизнь, в их жизни появи­лось новое — день Господень, т.е. воскресенье, когда они со­вершают таинство Церкви — Евхаристию.

Как совершалось это таинство поначалу, мы не знаем. Но вся жизнь первых христиан была благодатной. Апостолы получили дары чудотворений, они сердцем ощущали эту благодать. Жизнь их стала служением миру. И борьбой, так как они вызывали у иудеев ненависть.

Апостолы обращались ко Христу с молитвой, говоря все, что было на сердце, никакого особого чина тогда не было, кроме то­го, что осталось от Тайной Вечери. Вероятно, детали этой мо­литвы были разными, но таинство совершалось часто, и каждый апостол, уходя в ту или иную страну, приносил его с собой. Та­ким образом, оно делалось все более значительным для жизни Христовой Церкви.

Вскоре в Иерусалиме появляется апостол Иаков.(Братья Христа — Иаков и Иуда — в свое время не верили в мессианство Христа, ибо знали его с детства. Иаков и Иуда были не прямыми братьями Иисуса, они сыновья Иосифа Обручника. Иаков почита­ется одним из главных, старших апостолов.) До нас дошел чин литургии апостола Иакова, который впоследствии был развит и допол­нен.

Настало время, когда христиане, рассеянные по миру, ощу­тили необходимость введения литургического чина. Жизнь Церкви до поры до времени была харизматичной, и не было нужды в кано­низированном чино­после­довании. Молились как Бог на душу поло­жит. Но когда христиан стало больше, когда апостолы стали ухо­дить от них, возникла опасность появле­ния людей, которые про­извольно внесут изменения в таинство Евхаристии. Христианам хочется сохранить устное предание, дошедшее от апостолов.

Василий Великий, сочтя литургию Иакова слишком длинной и непонятной для простого народа, сократил ее. Святой Иоанн Злато­уст, найдя, что и этот вариант слишком длинен и сложен, тоже сокращает его, заменяя молитвы новыми, более короткими, но тождественными по смыслу.

И вот из множества литургий (а их было несколько десят­ков) до нас дошло три: апостола Иакова, Василия Великого и Иоанна Златоуста. В Уставе же Церкви — две полных литургии: Василия Великого и Иоанна Златоуста. Они относятся к так назы­ваемому византийскому типу.

Литургическое предание — обширная наука, которую можно изучать долго и глубоко. Сотни книг написаны о нем на разных языках. В частности, книга Л. Успенского, где дается отличие наших литургий от католической мессы.

Современный чин литургии состоит из нескольких частей. Проскомидия (приношение), затем — литургия оглашенных, литур­гия верных, которая включает в себя анафору (возношение).

До нас не дошли тексты литургий 4-го, 5-го веков, есть лишь рукописи 8-го века, но в них — только анафора. Василию Великому и Иоанну Златоусту принадлежит именно анафора, и нет оснований считать, что весь чин современной литургии имеет их авторами.

Литургия жила в истории своей жизнью: она была то крат­кой, как у апостолов, то длинной, а в 8-м веке мы видим уже определенную работу по оформлению современного чина литур­гии. Она постепенно узаконивается, складывается ее современное каноническое последование. Но на этом литургическое творчество не заканчивается, части литургии постоянно испытывают добавле­ния и изъятия, и эти изменения не всегда происходят по бла­гословению высшей церковной власти. Пока жива Церковь, не иссякнет и литургическое творчество, и это хорошо. Плохо, ког­да вносятся в литургию плохие изменения.

Проскомидия в 8-м веке обретает примерно теперешние чер­ты, хотя еще и не канонизируется окончательно.

Зачем нужна проскомидия? Что это такое?

Вот апостолы собираются на вечерний ужин. Берут хлеб, во­ду и вино, совершают преложение. Но с течением времени апостол Па­вел замечает, что среди новых христиан появляется некоторое пренебрежение к Святым Тайнам, они приходят на Вечерю любви (ага­пу) и начинают есть, и Тело и Кровь Христовы воспринимаются ими просто как еда. Апостол Павел грозно предупреждает их: те из вас, что причащается без благоговения, болеют и умирают.

Так возникает необходимость отделить в сознании новых христиан таинство Евхаристии от еды. Только тогда Евхаристия делается полноценным центром их литургической жизни. Но даже при том, что на агапах происходит некоторая профанация Евха­ристии, они все-таки остаются очень ценными.

Но с первых веков христианства мы обнаруживаем следы со­вершенствования Евхаристии. Литургии начинают совершаться на гробах мучеников, по утрам, и готовятся к ней, совершая пост, чтобы Евхаристия не могла быть ни с чем совмещена и перепутана. Первые памятники о Евхаристии мало говорят об агапах, они до­носят до нас прежде всего описания Евхаристии.

Апостолы преломляли хлеб и благословляли чашу с вином. Их последователи тоже не видели необходимости в особой проскоми­дии. Все члены евхаристической общины знали друг друга по име­нам, им были известны все скорби и радости друг друга и легко было молиться вместе. При Константине Великом христианство возводится в ранг государственной религии. Первые христиане знали, что они могут поплатиться жизнью за свою веру, теперь же креститься и стать христианином стало легко, это даже обеспечивало покровительство властей. Первые христиане были постоянно готовы пожертвовать жизнью во имя Христа, и это очи­щало их сердца. После реформы Константина Великого становится очень трудно отделить подлинных христиан от тех, кто крестился из чисто конъюнктурных соображений. Тем не менее строятся гро­мадные базилики, которые вмещают тысячи людей, уже не знающих друг друга. Это уже не та христианская община, которая жила не поиском внешнего благолепия, но желанием сохранить верность вере, Христу. Теперь же никто за это не преследует, и христи­анская жизнь изменяется. Вместе с радостью победы приходит со­жаление о том, что та цельность, та жертвенность и горение, которые были у первых христиан, утрачены. И многие бегут — уже от тех, кто мешает молиться по-настоящему.

Однако история идет своим ходом, жизнь в миру продолжа­ется. Меняются богослужебные чины, и это продиктовано необхо­димостью: старые чины не годятся для теплохладных христиан, к тому же теперь очень многочисленных. Как помянуть всех, стоя­щих в храме на литургии? Священник уже не знает их по именам. Но сохранить молитву за верных необходимо, и такая форма постепенно складывается. Отсюда и возникает необходимость проскомидии.

Раньше она совершалась в жертвеннике, куда христиане приносили свои приношения, как и на агапы. Кое-что использовалось на вечери, остальное раздавалось бедным и больным (Церковь сохранила этот принцип). Существовала специальная комната, где складывали все приношения, а также держали хлеб, воду и вино.

Начинается литургия с того, что священник и дьякон выходят на амвон и читают разрешительные молитвы. Целуют образ Спасителя справа от Царских врат, затем опять молятся, затем целуют образ Божией Матери. И так далее...

На литургии полагается полное облачение: на священнике подризник (стихарь — на дьяконе) — тонкий стихарь, епитрахиль, пояс, поручи, награды, если они есть (набедренник и палица), фелонь. На каждую часть облачения читается своя молитва. По­том, умыв руки, священник и дьякон подходят к жертвеннику, ко­торый теперь имеет вид стола, облаченного в особое одеяние. Вся левая часть алтаря называется жертвенником. Здесь же Гол­гофа. На этом столе священник приготавливает сосуды — потир и дискос, а также звездицу, лжицу и копие. Здесь же покровцы (воздухи). Священник молится. На клиросе в это время начинают читать часы.

Просфора — приношение, символизирующее хлеб, который в древние времена христиане приносили для жертвы. На просфоре всегда имеется печатка...

(Далее — рассказ, сопровождаемый рисунками на доске, о совершении проскомидии. Приведенные сведения содержатся в За­коне Божием).

 

Лекция 5

В прошлый раз мы с вами закончили разговор о проскомидии, т.е. о приготовлении приношений для совершения Божественной литургии. После того как священные сосуды с приготовленным на них агнцем — частицами, вынутыми в честь Божией Матери, свя­тых, в честь живых и усопших, — и чашей с вином с добавлением воды — все это покрыто специальными покровцами, или воздухами. После этого священник совершает каждение и отпуст. Дьякон от­верзает завесу царских врат и совершает полное каждение храма, т.е. сначала кадит алтарь, престол, жертвенник, горнее место, иконы, а затем иконостас, клирос, народ и весь храм.

Вы, конечно, знаете, что каждение есть символ молитвы и в то же время символ благодатного присутствия Божия. Таким обра­зом освятив весь храм перед совершением Божественной литургии, дьякон возвращается в алтарь, подходит к престолу, где стоит священник, и они совершают вместе короткую молитву перед нача­лом литургии. Священник, воздевая руки, молится: "Царю не­бесный, Утешителю, Душе истины..." А затем второй раз воздева­ет руки и говорит: "Слава в вышних Богу, и на земли мир, в че­ловецех благоволение..." — дважды. И в третий раз воздевает руки и молится: "Господи, устне мои отверзеши, и уста моя воз­вестят хвалу Твою..." А дьякон говорит на это: "Время сотвори­ти Господеви, владыко, благослови...". Священник благословляет его со словами: "Благословен Бог наш всегда, ныне и присно и во веки веков. Да исправит Господь стопы твоя, да помянет тебя Господь Бог во Царствии Своем". Дьякон выходит на амвон и про­возглашает: "Благослови, владыко".

Все присутствующие в храме обычно видят только этот мо­мент, когда дьякон говорит: "Благослови, владыко". А священник в ответ совершает громкий начальный возглас, литургийный возг­лас: "Благословено Царство Отца и Сына и Святого Духа ныне и присно и во веки веков. Аминь". "Аминь" поет уже клирос.

Во время этого благословения священник поднимает Еванге­лие над престолом, над антиминсом, совершает этим Евангелием крестное знамение и полагает его на место.

Этот возглас имеет особенную непосредственную связь с ли­тургией. Литургийная служба начинается обычно с возгласа: "Благословен Бог наш всегда, ныне и присно и во веки веков". Или, скажем, всенощная или утреня имеют возглас: "Слава Свя­тей, и Единосущней, и Животворящей, и Нераздельней Троице всегда, ныне и присно и во веки веков". И только литургия име­ет возглас: "Благословено Царство...". Почему это так, почему здесь говорится о Царстве?

Потому что именно литургия, если хотите, низводит Царство Божие на Землю, а по-другому можно сказать — открывает нам врата Царства Небесного. Литургия есть явление Царства Не­бесного здесь, на Земле. Это Царство Божие, пришедшее в силе. Именно литургия вводит нас в полноту этого Царства, этой жизни с Богом. В литургии мы соединяемся со Христом, соединяемся, можно сказать, так глубоко, так полно, как не мог бы придумать человек. Это соединение имеет в себе особенную таинственную силу, силу животворящую, которая дает нам вечную жизнь, не только сегодня животворит нас, но соединяет нас с Вечностью, открывает нам дорогу в эту Вечность. Именно это Царство Божие, пришедшее в силе, здесь и есть Церковь, то есть можно сказать, что Церковь, о которой мы уже говорили с вами, ­это литургия, Церковь — это есть Царство Божие. Возглас свя­щенника как раз благословляет это Царство, приветствует его. Священник с самого начала как бы громко приветствует: "Вот, Господь грядет к нам, и с Ним грядет Его Царство Небесное к нам, Царство Отца и Сына и Святого Духа".

После возгласа дьякон немедленно возглашает мирную екте­нию. Вы знаете, что существует несколько разных дьяконских прошений. Они имеют названия: мирная ектения, сугубая ектения, просительная ектения и др. Мирная ектения имеет особое значе­ние, с нее начинается каждая большая церковная служба. Называ­ется она так потому, что первые ее слова — "Миром Господу по­молимся". Но "миром" в русском просторечии стало пониматься так: всем миром помолимся, т.е. все вместе помолимся, потому что весь собравшийся в церкви народ назывался этим словом: весь "мир", "помолимся всем миром". И даже на всё мироздание перешло это название — "мир".

Но это, конечно, вопрос филологический. Я тем не менее позволю себе высказать мнение, что тут, наверное, велико зна­чение мирной ектении, что на Руси даже и народ, и весь земной шар стали называть "миром". Первоначальное значение, смысл этих слов, конечно, иной. Можно было сказать "с миром Господу помолимся", т.е. в мире духовном будем молиться Богу.

Следующее прошение звучит аналогично. Значит, будем молиться в мире — о чем? "О Свышнем мире", о том, чтобы нам был дан этот вышний мир. "О Свышнем мире и спасении душ наших Господу помолимся. О мире всего мира..." Здесь уже "мир" используется в двух значениях: о том, чтобы весь мир, все ми­роздание пребывало бы в мире.

Эта ектения содержит в себе прошения "о святем храме сем", о Патриархе и всем священническом чине, о богохранимей стране нашей, о граде сем или о веси сей, т.е. о том месте, где мы живем, о благорастворении воздухов и изобилии плодов земных, о плавающих, путешествующих, недугующих, страждущих, плененных и о спасении их, о том, чтобы избавиться нам от вся­кой скорби, гнева и нужды. Иначе говоря, эта ектения являет собой удивительную, великую молитву, где очень кратко, удиви­тельно емко содержится прошение о всем самом главном, без чего не может быть нашей жизни, о всем великом. И грустно, когда эта ектения является для нас столь привычной, что мы уже не способны вкладывать в эти удивительные прошения сердечную мо­литву свою, когда мы автоматически слушаем, что поет дьякон, что поет хор, а сами отсутствуем в это время своим сердцем.

Для того чтобы вы поняли силу этой молитвы, я приведу вам эпизод из своей жизни. Вы знаете, наверное, многие, что у меня был замечательный духовный отец, старец, отец Всеволод. Он был очень заслуженным протоиереем, настоятелем был очень много лет и, конечно, всегда служил с дьяконом. И поэтому никогда не произносил мирную ектению, всегда ее произносил дьякон. Я, ко­нечно, тоже к этой ектении привык и уже как-то пропускал ее мимо ушей, как обычно мы это делаем.

Но вот однажды случилось так, что я пришел в будний день на службу и почему-то отец Всеволод служил без дьякона. Он вы­шел на амвон и стал говорить мирную ектению. И для меня это было просто открытием, я вдруг услышал что-то совсем другое, то, чего я никогда не слышал, потому что он так молился, про­износя мирную ектению, что для меня буквально открылся весь мир. Я почувствовал, что это молитва действительно о всем ми­ре, за весь мир, в этой молитве утверждается мир... А ведь так должно быть всегда, чтобы все мы с вами участ­вовали в этом утверждении мира, чтобы от нашей молитвы этот мир стоял в мире. Если бы так мы все молились, все дьяконы, все священники и все православные христиане, так от всего сердца молились бы Богу о мире всего мира, уверяю вас, не было бы тогда войны и не было бы раздоров, которые нас так мучают.

Вот сейчас ко мне подошел один студент старшего курса и просил направить Патриарху письмо об усиленном молении против раздоров и о мире. Это, конечно, инициатива неплохая. Но я не удивлюсь, если Патриарх спросит нас всех с вами и этого сту­дента: "Как вы мирную ектению каждый день произносите? Вы же молитесь о мире всего мира. Разве там нет этой молитвы? Разве Церковь не молится всю свою жизнь каждый день, по нескольку раз в день, разве она не молится о мире всего мира? Разве не вменено это нам в обязанность первую, и разве не с этого начи­нается наша литургия — с того, чтобы вспомнить весь мир и умо­лять Господа о мире всего мира, о благословении всех Божиих церквей, о граде сем, о том, чтобы здесь действительно силой Божией и благодатью Божией утверждался мир и утверждалась доб­родетельная, святая жизнь. Это именно и есть миссия Церкви в этом мире. Именно так приходит сюда Царство Божие — через Цер­ковь. Приходит сюда в силе, и сама наша мирная ектения как раз являет это пришествие Царства Божия. Это Царство Божие как бы вступает в войну со злом и отвоевывает у этого зла нас, наши души и наш народ. И от нас зависит, насколько успешно будет это отвоевано. Так что каждое слово службы вообще, и Божест­венной литургии в особенности, должно, конечно, произноситься нами от всего сердца и с пониманием того космического значе­ния, которое имеет Божественная литургия в нашей жизни. Потому что литургия — это не просто какой-то один молебен. И молебен церковный, молебен святого человека, молитва имеют величайшее значение, конечно, и молитвами такими утверждается жизнь на Земле. Но Божественная литургия — это есть нечто совершенно особенное, это есть нечто превосходящее всякий разум, потому что это есть действительно пришествие Божие к нам, это есть снова пришествие Сына Божия, это снова есть явление в силе Царства Божия, это снова есть наше приобщение к Святой Троице. И ходатайство Церкви перед Богом имеет особую силу, если оно произносится нами от всего сердца, а не только устами, если это не просто какой-то хор поет какую-то очень красивую, может быть, с музыкальной точки зрения ектению, а мы пришли послу­шать ее только как концерт или какую-то новую вариацию на тему мирной ектении.

Есть пластинка с записью голоса Шаляпина, произносящего мирную ектению. И люди восторгаются: вот как хорошо он взял ноту, каким низким басом сказал: "Господу помолимся". Если мы так будем приходить в церковь, тогда это будет просто профана­цией. Я не против Шаляпина, но ему не следовало бы упражняться в таком амплуа. Ектения — это не повод для того, чтобы пока­зать свой бас, продемонстрировать чудеса исполнительского мастерства. Это молитва. Как и вся литургия — это молитва. И если не будет у нас молитвы, тогда все это обратится против нас просто потому, что мы будем кощунниками и просто будем компрометировать Церковь.

После мирной ектении всегда следует священнический возг­лас: "Яко подобает Тебе всякая слава, честь и поклонение, Отцу и Сыну и Святому Духу, ныне и присно и во веки веков. Аминь". Вы понимаете, что это значит: потому что Тебе подобает всякая слава, честь и поклонение. Но какая тут связь? Мы говорим: "Миром Господу помолимся", "О Свышнем мире помолимся". В конце произносим: "Заступи и спаси и помилуй", и последний возглас дьяконский, особенный совершенно и чрезвы­чайно глубокий, таков: "Пресвятую, Пречистую, Преблагословен­ную славную Владычицу нашу Богородицу и Приснодеву Марию со всеми святыми помянувше, сами себя и друг друга и весь живот наш Христу Богу предадим". То есть, помянувше Божию Матерь и всех святых, сами себя, и друг друга, и всю жизнь нашу Христу Богу предадим. И потом вдруг: "Потому что подобает Тебе всякая слава, честь и поклонение...". Можно, конечно, как-то связать все это, хотя тут нет даже связи грамматической. Сначала в ек­тении есть обращение к народу: "Помолимся...", а потом в заклю­чение: "Потому что подобает Тебе...". Даже грамматически это не согласуется. В чем тут дело?

Этот вопрос нужно вам сразу понять, потому что таким странным образом будет дальше продолжаться вся литургия. Дело тут в том, что священник в это время, как написано, тайно чи­тает молитву. Скажу буквально: "Священник глаголет тайно молит­ву первого антифона". Глаголет — значит говорит. Как можно го­ворить "тайно"? Шепотом? На ухо? Что это значит?

Молитва такая: "Господи Боже наш, Егоже Держава несказан­на и слава непостижима, Егоже милость безмерна и человеколюбие неизреченно! Сам, Владыко, по благоутробию Твоему, призри на ны и на святый храм сей и сотвори с нами и молящимися с нами богатыя милости Твоя и щедроты Твоя". И дальше — возглаше­ние: "Яко подобает Тебе всякая слава, честь и поклонение, Отцу и Сыну и Святому Духу, ныне и присно и во веки веков. Аминь."

Как видите, здесь все совершенно грамотно. Эта молитва относится к Богу: "Господи Боже наш..." и заключается: "Яко по­добает Тебе всякая слава..." Кому? "Отцу и Сыну и Святому Ду­ху", т.е. Богу-Троице. Молитва обращена ко Святой Троице. И последние слова, которые произносятся возгласно, т.е. громко, являются просто придаточным предложением, т.е., иначе говоря, окончанием этой молитвы. И вот такая странная ситуация, как я уже сказал, будет сопутствовать нам во время всего служения литургии, т.е. мы будем постоянно слышать, как священник гром­ко возглашает из алтаря разные придаточные предложения: "Яко Тебе подобает...", "Яко Твоя Держава...", "Яко Благ и Челове­колюбец...", "Яко милостив и Человеколюбец еси..." и т.д. Все "яко" и "яко", т.е. "потому что". "Потому что Ты милостив и Человеколюбец", "Потому что Твоя Держава" (т.е. власть). В чем же тут дело? И что значит: "Священник тайно глаголет молитвы антифона"? Почему тайно? Что это — секрет какой-то?

Как видим из текста, никакого секрета нет и нет ничего такого, чего нельзя было бы слышать всем находящимся в храме. Напротив: молитва очень хорошая, очень глубокая, и было бы за­мечательно, если бы ее произносили так же, как все молитвы, если бы в ней участвовали все молящиеся. Но что же все-таки значит слово "тайно"?

Во многих случаях это действительно означает, что священ­ник должен читать молитву в алтаре про себя, тихо. Но первона­чально в греческих служебниках это слово употреблялось совсем в другом смысле: там имелось в виду, что молитвы тайные, до которых мы потом с вами дойдем, просто являются молитвами та­инства, они вовсе не являются секретными молитвами, которых никому нельзя говорить, которые можно говорить только посвя­щенным или только тихо, про себя. Вовсе нет. Они просто явля­ются молитвами этого великого таинства, таинственными (с уда­рением на "а") молитвами. Или таинственными (на "и") молитвами, и так можно сказать, но не в значении "секретными", зап­ретными, запрещенными, которых нельзя знать непосвященным.

Мы к этому вопросу должны будем вернуться еще несколько раз во время изучения литургии. Но сейчас я скажу вам, что тем не мене, хотя таких молитв, секретных и запрещенных, у нас в церкви просто нет и не может быть по самому смыслу, тем не ме­нее во время литургии почти все молитвы священник читает в ал­таре, читает их тихо, про себя, иногда вообще молча, одними глазами — так, что их не слышат даже присутствующие в алтаре, а иногда он читает вполголоса или шепотом — так, что не слышат те, кто находятся вне алтаря. Почему это происходит?

Тому есть много причин. Одна из них — та, что наш народ, и не только наш, а еще с древности — греческий, например, ­оказался не способным внимательно молиться в течение сколь­ко-нибудь длительного времени. Оказался не способным вникать в молитвы, несущие в себе особое глубокое содержание, а посколь­ку литургия является, по существу, одной непрерывной молитвой или, может быть, двумя, тремя, то в течение полутора-двух часов молиться народ, оказывается, не умеет. И если бы мы с вами поставили такой эксперимент: убрали бы хор, а просто свя­щенник стал бы громким голосом молиться среди народа (ну, пусть дьякон говорил бы ектении, а священник читал бы молитвы после этого), то мы бы увидели, что народ или просто ушел или отключился бы, отсутствовал, как мы с вами отключаемся, когда дьякон говорит ектению, а мы этому не придаем никакого значе­ния. Это, мол, пускай он говорит, а мы тут стоим и занимаемся своими делами: кто ищет рубль или теперь уже сто рублей на за­писку, кто ставит свечку, кто раздевает своего ребенка, а кто еще что-нибудь делает, но только не молится. Попробуйте найти человека, который молится во время мирной ектении, скажем, или во время какой-нибудь другой ектении: "Паки и паки...". Я ду­маю, что если найдете одного или двоих таких в храме, то вам повезло. И поскольку народ вот так сосредоточиться и молиться не умеет, то Церковь как бы вынужденно, постепенно, а может быть, даже воспринимая опыт ветхозаветной церкви (даже скорее всего именно так, и наверняка так), пришла к другому способу служения. Т.е. в нашем богослужении участвует не только сила нашего разума, не только наше внимание, наше "рацио", когда мы должны понимать каждое слово и это слово через свое сердце возносить к Богу — вот что такое молитва в обычном понимании слова, — и не только такой способ молитвы использует Церковь, но и другой. Какой?

Церковь использует еще и эмоциональный способ, кроме ра­ционального, т.е. включает наше сердце, нашу душу другим способом. Иконы, которые помогают нам молиться, которые наст­раивают наше сердце на молитву, на особенное расположение духа.

Взгляните на настоящую хорошую икону, древнюю икону, скажем, Владимирскую. Глядя на нее, мне кажется, почти невозможно не молиться Богу, по крайней мере как-то не возвыситься в душе к Богу — невозможно.

Оказывается, искусство церковное тоже имеет громадную си­лу. Оно может нас подвигнуть, приблизить к Богу. Оно очищает. Взирая на такой лик, какой являет нам Владимирская икона, мы сразу же очищаемся сердцем, нас оставляют дурные помыслы, вся­кая суета. Чем больше вы стоите перед иконой, тем больше сосредоточивается ваше сердце, оно как бы устремляется без­молвно к Богу. Может быть, вы ничего не говорите, ни о чем не думаете, но сердце ваше все больше сосредоточивается и как бы открывается перед Богом. Это — тоже молитва. Пение церковное в еще большей степени есть молитва, пото­му что оно соединяет в себе содержательную сторону и сторону эмоциональную. Поются определенные стихиры, молитвы, т.е. до­носится до нас рациональный смысл какого-то прошения, и здесь используется искусство чрезвычайно высокое и сильное. И настоя­щее церковное пение, может быть, легче всего, быстрее всего научает нас молиться. Вы сами знаете, что древние, особенно красивые, песнопения буквально нас научают молиться, помогают нам, как бы влекут нас к молитве. И вот Церковь с древности, еще с ветхозаветных времен, пошла по этому пути — не только использовать рациональные возможности человека, которые, ока­зывается, не так велики, но и включить его душу, его эмоцио­нальную природу.

Так вот в литургии с самого первого момента мы слышим церковное пение. Это пение нас поднимает, и ведет, и нашу не­мощь восполняет. Более того, я думаю, что, может быть, най­дутся некоторые богословы современные, которые меня упрекнут в том, что я говорю что-то с их точки зрения совсем неразумное, но я дерзну сказать. Конечно, богословие — это прежде всего слово, ведь слово — это есть "логос", это есть разумное прославление Бога. Но мы же говорим: "умозрение в красках", "богословие в красках" — об иконе. Эти слова принадлежат заме­чательному русскому философу Евгению Николаевичу Трубецкому. Т.е., живописные образы тоже имеют, оказывается, способность побуждать нас к богословию, к умозрению. Так вот, можно ска­зать, что церковное пение — это "умозрение в звуках", оно тоже может открывать нашему сердцу Бога. Конечно, это не вполне бо­гословие, но если поются слова молитвы, если прославляется Бог словесно, то тогда уже можно этому пению дать название "бо­гословие звуков".

Церковь поняла, что оно имеет огромную силу, огромное значение. Свою литургию, свое служение Церковь соединила с та­кими средствами умозрения. И там, где мы не можем быть внима­тельными, не можем сосредоточиться, собрать силу своего разу­ма, где мы не можем преодолеть привычку к одним и тем же сло­вам, — там Церковь помогает нам вот этим прекрасным, чудным пением. И идет даже на то, чтобы очень важные молитвы произ­носил только священник, а большинство молящихся в храме чтобы получали как бы адаптированный, сокращенный вариант, очень да­же сокращенный. И отсутствие громогласной молитвы вслух восполняется общим пением.

Роль церковного пения нужно было бы обсудить еще глубже и полнее, чем это сейчас возможно, потому что на самом деле она чрезвычайно велика, и то сердечное знание Бога, которое мы по­лучаем через пение, гораздо больше, чем мы думаем. Это действительно достойное служение Богу, это действительно вели­кое служение Богу — церковная музыка.

Но, конечно, изучая литургию, мы должны прежде всего изу­чить те молитвы, которые нам оставили святые отцы, которые вошли в предание Церкви. И должны знать, что даже если мы не слышим ту молитву, которую произносит священник в алтаре, то возглас священника эту молитву как бы здесь символизирует, указывает нам на то, что священник здесь молится. И мы должны тоже молиться с ним вместе, если не во всей полноте, то посильно участвуя в молитве сердцем.

Но есть сейчас, как я уже сказал, священники, которые пы­таются вернуться к древней первохристианской традиции, которые хотят убрать иконостас, чтобы он "не мешал". А еще они хотят, чтобы все молитвы читались вслух, хотят даже перевести их на русский язык, чтобы они были более понятны. Такие священники есть у нас, и движет ими, конечно, доброе желание. Но я поче­му-то уверен, что им ничего этого сделать не удастся. И не только потому, что не позволит епископ или косный народ запо­дозрит в них какое-то обновленчество, коль скоро они переводят на русский язык молитвы и рушат иконостас, который, по тради­ции, уже освящен русской церковью. А прежде всего потому, что народ и вообще Церковь не смогут отказаться от своего служения Богу древним способом — в церкви и с пением. Потому что народ и сейчас уже не предпочтет словесную литургию той литургии, которую мы имеем вот уже в течение многих и и многих веков ­почти двухтысячелетие. Потому что очень рано, очень быстро ли­тургия соединилась с пением, и отказаться от этого не смогут, и конечно, не только по привычке, а потому, что это пение несет в себе нечто большее.

Вот недавно один замечательный священник, очень мною ува­жаемый, высказал такую точку зрения: церковное пение во время литургии должно только не мешать молиться вслух. Что человек должен обязательно молиться вслух, а хор должен не мешать это­му. Так давайте мы вообще его уберем — и всё. И он не будет нам мешать.

Но я думаю, что мы не сможем это сделать. Потому что он нам помогает, а не мешает. Он нам, может быть, "мешает" услы­шать то,что священник читает, но не потому, что хочет мешать. Его поставили, если хотите, вместо священника. Вместо священ­нической молитвы поставили хор не случайно, а потому, что свя­щенник, оказывается не смог включить народ в свою молитву. А хору это удается лучше. В каком-то смысле церковное пение исполняет ту задачу, которую не может выполнить священник в тех условиях, которые наличествуют у нас сегодня.

А первой христианской общине, когда собирались в малень­кой комнате, может быть, 9 или 15 человек, в обстановке гоне­ний, когда все они, конечно, горели душой, можно было читать вслух молитвы "едиными усты, единым сердцем" и пение было не нужно, потому что душа горела и так. Если же сейчас вы найдете священника, который сможет в нашем обычном приходском храме, где собирается 300 человек, если не 1000, прочитать молитвы литургии так, что все будут молиться, я сочту, что это чудо. Думаю, что вы не найдете ни одного такого священника. И тот священник, который читает вслух эти молитвы, делает это обычно в будние дни, когда народу мало, а в праздники, когда народу много, он читает их про себя. Так что весь народ он не может включить в свою молитву.

Вот это рассогласование, когда священник молится, а народ не включается, не отвечает — оно невозможно в литургии. Так литургию служить невозможно. Я буду кричать, молиться так, чтобы все слышали, а народ не будет все равно слышать, не бу­дет со мной вместе повторять, не будет со мной вместе мо­литься. Тогда литургия станет невозможной, ее служить станет нельзя.

И вот когда так стало, когда это стало реальностью, тогда Церковь пошла по другому пути. Священник молитву читает, а с народом поет хор, и народ молится с хором. Проще и более не­посредственно, по-детски, если можно так выразиться. Мы ведь от ребенка не требуем, чтобы он все молитвы понимал, но ребен­ку очень легко петь. Два-три простых слова он будет петь, и сердце его будет петь. Если хотите, народ на таком вот детском уровне может участвовать в служении литургии. Но красота цер­ковного пения, его глубина и величие приподнимают людей с детского уровня, и тут начинается некое новое богословие — бо­гословие в музыке, в пении, в звуке. И этот путь молитвы ока­зался таким плодотворным, таким богатым, он так много дал, так много накопил удивительных богатств духовных, что от него уже теперь Церковь отказаться не может.

Так же, как не сможет Церковь взять и выбросить свои ико­ны. Ведь у первохристиан не было икон, не было иконостаса, и было хорошо, когда все стояли около престола. Но теперь, если мы пожелаем вернуться к тому времени и начнем рушить свои ико­ны, выбрасывать их, Церковь за нами не пойдет, Церковь этого сделать не сможет, потому что в иконах тоже так много благода­ти, так много духовного прозрения, так много благодатного зна­ния Бога, потому что в них тоже присутствует, живет такая мо­литва, от которой не может отказаться Церковь сегодня.

Итак, мы с вами находимся перед фактом, что Церковь се­годня не готова и, может быть, даже не собирается перестроить способ своего служения и произносить тайные молитвы вслух. Из этого нужно исходить и не нужно сердиться, а просто эти молит­вы узнать и посильно и наиболее полно участвовать в служении Божественной литургии.

Ну вот на Западе, например, очень часто бывает так, что молящиеся имеют у себя служебники и читают эти молитвы в то время, как играет орган — скажем, у католиков. У нас была по­пытка до революции издать такие краткие молитвословчики, где указывалось, какую молитву надо читать во время того или дру­гого пения, но это была почти смешная попытка подменить всю литургию, потому что авторы этих молитвословов не освободились от мысли, что молитвы, которые читает священник, секретны, по­этому они туда вставили совсем другие молитвы. Священник пусть читает эти "секретные" молитвы в алтаре, а народ пусть читает те молитвы, которые ему "можно" читать: "Царю Небесный...", 50-й псалом, молитву третьего часа — это можно. А молитву, ко­торая в служебнике, — ни в коем случае! Таким образом попробо­вали вручить народу молитвословы, которые совершенно подменяют литургию, там литургийных молитв полностью просто нет. Но это не удалось, не получилось. Однако молитвословы эти были изданы большими тиражами.

Может быть, мы и дорастем до того, что каждый верующий будет иметь в руках служебник и будет вместе со священником молиться теми молитвами, которые мы имеет с древности. Хотя сейчас, я думаю, очень многие духовники вам скажут: "Что? Вы взяли служебник в руки? Это только священник имеет право де­лать, а вам только издали можно посмотреть".

На самом деле служебник — это не такая книга, к которой нельзя прикоснуться, которая имеет гриф "совершенно секретно". И молитвы литургии печатались много раз в разных изданиях, в том числе в изданиях Московской патриархии, доступных для чте­ния. Можно взять их в библиотеке, ничего секретного там нет, и никакой просвещенный человек не запретит прикоснуться к слу­жебнику. Так что все вы можете, конечно, иметь служебники и ознакомиться с этими молитвами.

Но есть другая опасность, о которой, может быть, не всег­да говорят, но которую чувствуют духовники. Это опасность со­вершенно другого плана: она в том, что нам с вами очень часто приходится подменять благоговение страхом Божиим. Благоговения у нас не хватает, трепета сердечного не хватает, так вот пусть у нас будет хотя бы страх, что нельзя прикасаться — святыня. Поэтому-то у нас инстинктивно в церкви так много запретов: нельзя подойти, нельзя поцеловать, нельзя прикоснуться, нельзя шагнуть туда, сюда, на коврик встать. Почему? Разве коврик святой? И по нему нельзя ходить простым людям?

Нет, это есть инстинктивное желание сохранить в церкви вот такое благоговение. И если в молитве оно не достигается, мы не умеем его сохранить , привыкая к тем или иным текстам, то хотя бы страх пусть будет: нельзя тебе, ты — грешник. И ду­ховники хотят это удержать, и, в общем, это имеет свой смысл.. Поэтому когда меня спрашивают: "Могу я, стоя на литургии, чи­тать все тайные молитвы?" — я отвечаю: "Да лучше не стоит. Пусть тайные молитвы читает все-таки священник...". Ну, неко­торые можно почитать дома, можно знать их. Можно, конечно, и на литургии подержать служебник в руках, но если все время хо­дить с ним, то пройдет месяц — и уже ничего не будешь чувство­вать. Могут спросить: а что, священник не гарантирован разве от такого привыкания? Увы, нет, и священники тоже не гарантирова­ны. И очень часто они тоже привыкают и начинают совершенно ав­томатически читать эти молитвы, не включая свое сердце, и тог­да горе им, тогда это страшно.

Но священнику в каком-то смысле не то чтобы легче — он поставлен в особые условия, т.е. для него создается особая ат­мосфера, чтобы он в этой атмосфере мог сосредоточиться. Ведь он в алтаре, там меньше всяких развлечений. И жизнь у него другая должна быть, он должен себя особенным образом хранить от всякой суеты, от всяких развлечений. В общем, он должен прикладывать специальные усилия, которых мы не можем потребо­вать от всех наших мирян. Поэтому священник в особенности дол­жен сохранять вот это благоговение.

Это такое длинное отступление я сделал о тайных молитвах, которое приостановило наше с вами изучение литургии, но отступление, я думаю, очень важное, потому что без него мы с вами ничего не поймем, т.е., без понимания этой проблемы мы не поймем, почему в церкви так, и что происходит, и как к этому относиться. И будем, действительно, так не по разуму ломать иконостасы и выносить престолы, как это делали обновленцы и живоцерковники, или будем запрещать хору петь, "мешать" нам, или не будем понимать, каким должно быть церковное пение. Одним словом, есть много крайностей. Можно, действительно, всем раз­дать служебники на руки и таким образом тоже потерять очень много. Множество разных трудностей здесь нас подстерегают. Очень важно, чтобы мы поняли суть проблемы: включить наше сердце всеми возможными способами, чтобы оно участвовало в со­вершении самого великого, самого высокого, самого достойного и праведного, что только есть на свете, — того таи