ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

 

 

В здании 3-го нью-йоркского уголовного суда в ожидании процесса сидел Америго Бонасера; он жаждал отомстить людям, которые жестоко надругались над его дочерью, пытаясь обесчестить ее.

Судья, человек с грубыми чертами лица, засучил рукава своей черной мантии, будто собираясь собственноручно наказать двух молодых людей, сидящих на скамье подсудимых. Его лицо изображало холодность и даже гнев. Но это было фальшью, которую Америго ощущал, но которую в то же время не мог до конца постичь.

— Вы действовали как последние дегенераты, — жестким голосом произнес судья.

«Да, да, — подумал Америго Бонасера. — Звери. Звери.» Двое молодых людей с коротко подстриженными блестящими волосами и гладко выбритыми щеками скромно потупились и почтительно склонили головы.

Судья продолжал:

— Вы действовали как дикие звери, и ваше счастье, что вы не изнасиловали несчастную девушку, иначе я упрятал бы вас за решетку на двадцать лет. — Судья остановился, его глаза хитро блеснули из-под лохматых бровей в сторону мрачного Америго Бонасера, а потом уткнулись в стопку протоколов, лежавшую перед ним. Он скорчил гримасу и пожал плечами, показывая, что действует против своей воли.

— Но учитывая вашу молодость, безукоризненное прошлое и незапятнанную репутацию ваших семей, я приговариваю вас к трем годам заключения условно.

Только сорок лет занятия своим ремеслом не дали гримасе ненависти исказить лицо Америго Бонасера. Его дочь все еще находилась в больнице со сломанной челюстью, а эти звери уже выходят на свободу? Все это выглядело настоящей комедией. Он смотрел на счастливых родителей и родственников, которые сгрудились вокруг своих дорогих чад. О, теперь все они счастливы, теперь все они улыбаются.

Комок черной желчи подкатил к горлу Бонасера и с силой прорвался сквозь сомкнутые зубы. Он вынул белый носовой платок и поднес его к губам. Он стоял и глядел на двух паршивцев, которые уверенно прошагали в направлении к выходу, не удостоив его даже взглядом. Он позволил им пройти, не произнеся ни звука, и лишь крепче прижимая к губам чистый, пахнущий мылом платок.

Теперь мимо него проходили родители этих зверей, — двое мужчин и две женщины его возраста, но, судя по одежде, американцы с большим стажем. Они смотрели на Америго, и в их взглядах смущение смешивалось со странным презрением победителей.

Потеряв самообладание, Бонасера грубо прокричал:

— Вы у меня поплачете так, как я плачу теперь! Я заставлю вас плакать, как заставили плакать меня ваши дети.

Адвокаты подталкивали своих клиентов к выходу и не спускали глаз с молодых людей, которые было повернули обратно, пытаясь встать на защиту родителей. Служащий суда, огромного роста мужчина, рванулся к ряду, где стоял Бонасера, но в этом уже не было необходимости.

Все годы, проведенные в Америке, Америго Бонасера верил в закон и справедливость. Теперь его мозг заволокло туманом мести, он уже видел, как покупает пистолет и убивает двух мерзавцев. Однако у него оказалось достаточно самообладания, чтобы повернуться к жене, которая ничего еще не поняла и объяснить ей: «Они оставили нас в дураках». Помолчав, он добавил: «Во имя справедливого суда нам придется поклониться дону Корлеоне».

Развалившись на красной кушетке, Джонни Фонтена тянул шотландское виски прямо из бутылки, время от времени промывая глотку ледяной водой из хрустального бокала. Было четыре часа утра, и его воображение лихорадочно рисовало картины, одну страшнее другой, как он убивает свою блудную жену. Пусть только вернется домой. Было слишком поздно звонить первой жене, чтобы спросить ее о детях, а звонить кому-либо из друзей в момент сплошных неудач было просто нелепо. В свое время они прыгали бы от радости и гордости, позвони он им в четыре утра, а теперь они даже не скрывают, как им скучно с ним.

Потягивая виски, он услышал звяканье ключей, но продолжал пить, пока жена не вошла в комнату и не оказалась рядом с ним. У нее было лицо ангела, живые голубые глаза, нежное и хрупкое, но совершенное по форме тело. Сто миллионов мужчин были влюблены в лицо Маргот Аштон и платили за то, чтобы видеть его на экране.

— Где ты шлялась, черт побери? — спросил Джонни.

— Пришла прямо с оргии, — ответила она.

Она явно недооценила его возможности. Он рванулся к столу и схватил ее за глотку, но близость прекрасного лица и голубых глаз выветрила остатки злобы и снова сделала его беспомощным. Она совершила новую ошибку, насмешливо улыбнувшись. При виде занесенного над его головой огромного кулака, она закричала:

— Только не в лицо, Джонни! Я снимаюсь в фильме.

Она засмеялась. Он ударил ее кулаком в живот, и она упала. Вот он уже ощущает ее дыхание и опьяняющий запах духов. Он молотит кулаками по ее рукам и смуглым атласным бедрам. Он бил ее точно так, как в свое время, будучи подростком, в одном из кварталов бедноты Нью-Йорка, избивал своих сверстников. Удары болезненные, но не оставляют никаких следов в виде выбитого зуба или сломанного носа.

Он бил ее недостаточно сильно. Он не мог бить сильнее, и она насмехалась над ним. Она лежала, раскинув руки и ноги, шелковая юбка задралась выше колен, и в перерывах между приступами смеха, она пыталась вызвать в нем желание:

— Ну иди же сюда, воткни его. Воткни его, Джонни, ведь именно этого ты хочешь.

Джонни Фонтена встал. Он ненавидел женщину, лежавшую на полу, но ее красота служила ей защитой. Маргот повернулась набок и с изяществом балерины встала на ноги. Она начала пританцовывать вокруг Джонни, по-детски напевая: «Джонни, не больно, Джонни, не больно». Потом с грустью в голосе произнесла:

— Жалкий и несчастный выродок. Ах, Джонни, ты всегда был и останешься глупым и романтичным итальянцем. Даже любовью ты занимаешься, как ребенок. Тебе все еще кажется, что с женщиной спят, как в песнях, которые ты любил петь.

Она покачала головой и добавила:

— Бедный Джонни, будь здоров.

Она шмыгнула в спальню и заперла за собой дверь.

Джонни остался сидеть на полу, уткнувшись лицом в ладони. Безнадежное отчаяние одолевало его, но железное упрямство, которое не раз помогало ему устоять в джунглях Голливуда, заставило его поднять телефонную трубку и заказать такси, которое должно его было отвезти в аэропорт. Только один человек способен его спасти. Он вернется в Нью-Йорк. Он пойдет к тому единственному человеку, у которого найдется достаточно силы, ума и любви, чтобы помочь ему. Он пойдет к крестному отцу Корлеоне.

Пекарь Назорине, такой же пухлый и грубый, как его огромные итальянские булки, ругал свою жену, дочь Катерину и помощника Энцо. На Энцо была форма военнопленного с зеленой лентой на рукаве, и он не без основания опасался, что вспыхнувшая ссора задержит его и не позволит вовремя добраться до Гувернор-Айленд. Как и тысячи других военнопленных итальянцев, которым было выдано разрешение на работу, он жил в постоянном страхе, что это разрешение будет отнято. И потому маленькая комедия, которая здесь разыгрывается, может превратиться для него в серьезное дело.

Разгневанный Назорине спрашивает:

— Ты обесчестил мою семью? Ты оставил моей дочери подарочек на память о себе? Ведь ты хорошо знаешь, что война кончилась, и Америка вышвырнет тебя пинком в зад в твою вонючую деревню в Сицилии!

Энцо, низкорослый, но очень сильный парень, приложил руку к сердцу и едва не плача сказал:

— Падроне, матерью божьей клянусь, никогда не злоупотреблял я вашим великодушием. Я люблю вашу дочь всей душой и прошу ее руки. Я знаю, что у меня нет никаких прав и что если меня пошлют в Италию, я никогда не сумею вернуться в Америку. И тогда я не смогу жениться на Катерине.

Жена Назорине, Филомена, вступила в спор без выкрутасов:

— Брось ты эти глупости, — сказала она своему тучному мужу. — Ты хорошо знаешь, что ты должен сделать. Оставь Энцо здесь, отправь его к нашему родственнику в Лонг-Айленд.

Катерина плакала. Раздутый живот и настоящие усики над верхней губой сильно безобразили ее. Никогда не найти ей такого красивого мужа, как Энцо, никогда не встретить ей мужчину, который бы с такой любовью и благоговением ласкал самые интимные места ее тела.

— Я поеду в Италию, — визжала она. — Если не оставишь Энцо здесь, я сбегу с ним.

Назорине бросил на нее лукавый взгляд. Его доченька — «горячий пирог». Он видел однажды, как она трется своими пухлыми ягодицами о взбухшую ширинку Энцо, который стоял сзади нее, чтобы наполнить корзины горячими хлебами. Если он не предпримет надлежащие шаги, горячий хлеб этого мерзавца будет в ее печи. Надо оставить Энцо в Америке и сделать его американским гражданином. Только один человек способен уладить это дело. Дон Корлеоне.

Эти и многие другие люди получили отпечатанные приглашения на свадьбу мисс Констанции Корлеоне, которая должна была состояться в последнюю субботу августа 1945 года. Несмотря на то, что отец невесты, дон Вито Корлеоне, живет сейчас в огромном великолепном доме в Лонг-Айленде, он никогда не забывает своих друзей и соседей. Гости будут приняты в доме Корлеоне, и пир будет продолжаться весь день и всю ночь. Момент для свадьбы самый подходящий. Только что кончилась война с Японией, и мысли родителей о воюющих на фронте детях не смогут омрачить веселье. Свадьба — это именно то, чего недостает в настоящий момент людям, жаждущим выплескать свою радость.

В субботу утром к дому Корлеоне стали стекаться приглашенные из Нью-Йорк-Сити. В качестве подарка невесте они несли желтые конверты, наполненные наличными. В каждый конверт была вложена карточка с именем гостя и с выражением уважения крестному отцу. Уважения, которого он добился заслуженно.

Дон Вито Корлеоне был человеком, которого все приходили просить о помощи и от которого никто не уходил разочарованным. Он никогда не давал пустых обещаний, и никогда не отказывал под трусливым предлогом, что не может бороться с сильными мира сего. Неважно было, способен ли ты должным образом отблагодарить его за услугу. Требовалось лишь одно: чтобы ты сам, лично, заявил, что ты его друг. И тогда не имеет значения, беден или богат проситель: дон Корлеоне безоговорочно встает на защиту его интересов. Вознаграждение? Дружба, почетная приставка к имени — «дон». Подарки? Символические, для выражения чувства уважения: галлон домашнего вина или корзина поперченных пицц, испеченных специально к Рождеству. Подобные подарки показывают, что ты должник дона и что он имеет право в любую минуту прийти к тебе и потребовать погашения долга оказанием какой-либо услуги.

В этот великий день — день свадьбы его дочери, дон Корлеоне стоял на пороге своего дома в Лонг-Бич и встречал гостей, каждого из которых он знал и каждый из которых был ему предан. Многие из них были обязаны своим успехом в жизни дону Корлеоне и позволяли себе звать его «крестным отцом»; даже слуги на свадьбе были его друзьями. Его старым другом был и бармен, который в качестве подарка обеспечил пиршество напитками. Подаваемая на складные столики еда была приготовлена женой дона Корлеоне и ее подругами, а дорожки в саду и клумбы были разукрашены подругами ее дочери — невесты.

Всех — бедных и богатых, сильных и слабых — дон Корлеоне принимает с одинаковым почетом. Он никого не обижает. Таков уж его характер. Гости так громко выражают восторг при виде дона Корлеоне, что сторонний наблюдатель мог бы подумать, что счастливый жених — сам дон Корлеоне.

Вместе с ним у двери стояли трое его сыновей. На старшего, Сантино, которого все, кроме отца, зовут Сонни, старые итальянцы смотрят косо; молодые взирают на него с обожанием. Сонни был слишком высок для первого поколения итальянских эмигрантов, а огромная шевелюра делала его еще выше. У него было лицо купидона с довольно красивыми чертами, но толстые и чувственные дугообразные губы и ямка на подбородке создавали впечатление чего-то непристойного. Он был силен, как бык, и к тому же он был так щедро одарен природой, что его жена (все это знали) боялась первой брачной ночи, как еретики инквизиции. Шепотом поговаривали, что во время посещения им в молодости злачных мест, даже самые искушенные в своем деле проститутки требовали после тщательного изучения его естества двойной оплаты.

Здесь на свадьбе, несколько молодых широкозадых дам с глазами, полными вожделения, следили за Сонни, но они напрасно тратили время. У Сонни Корлеоне, несмотря на присутствие его жены и троих детей, были сегодня планы относительно подружки сестры, Люси Манчини. Молодая девушка сидела в своем розовом платье и венком на блестящих черных волосах за столиком в саду. Всю неделю во время репетиций свадьбы она флиртовала с Сонни, а утром даже пожала ему руку во время молитвы. Для девушки это немало.

Ее не волновало, что он никогда не станет таким великим человеком, как его отец. Сонни Корлеоне — сильный и смелый человек, а сердце у него такое же большое и щедрое, как и член. У него буйный темперамент, и это не раз заставляло его совершать ошибки. Он часто помогал отцу в делах, но многие сомневались, сумеет ли Сонни стать достойным его наследником.

Второй сын, Фредерико, которого обычно звали Фред или Фредо, был парнем, какого мечтал бы иметь сыном каждый итальянец. Исполнительный, преданный, всегда готовый услужить отцу, он в тридцать лет жил с родителями. Это был невысокий, крепко сложенный человек, со свойственной его семье головой купидона, с некрасивой копной курчавых волос над круглым лицом. Губы у Фреда не были столь чувственны, как у его брата, но зато казались высеченными из гранита. Он часто впадал в депрессию, и в то же время всегда был опорой отца; никогда не перечил ему и никогда не огорчал отца скандальными историями с женщинами. Несмотря на все достоинства, у Фредо не было того обаяния и той звериной силы, без которых не может обойтись ни один руководитель, и он тоже не собирался унаследовать семейное дело.

Третий сын, Майкл, не стоял вместе с отцом и братьями, а сидел за столиком в самом безлюдном уголке сада.

Майкл Корлеоне был самым молодым из сыновей дона и единственным, кто осмелился пойти против воли этого великого человека. Лицом он не походил на братьев, и черные, как смоль, волосы были скорее прямые, нежели курчавые. Его смуглая, оливкового цвета кожа, была удивительно красива и больше шла девушке. У него был добрый и нежный взгляд. В свое время отца даже беспокоила излишняя женственность младшего из его сыновей. В семнадцать лет Майкл Корлеоне успешно выдержал, однако, испытание на мужественность.

Теперь Майкл уселся в наиболее удаленном уголке сада, демонстрируя как бы свою непричастность к взглядам отца и семьи. Рядом с ним сидела американка, про которую все слышали, но которую до сегодняшнего дня никто не видел. Она не произвела на семью Корлеоне особого впечатления. Слишком худая, слишком светлая, черты лица слишком острые и в них чувствовался слишком большой для женщины ум. Она вела себя слишком свободно для девушки. Ее имя тоже было чужим для итальянского уха: Кей Адамс. Скажи она, что ее предки поселились в Америке двести лет назад и что ее имя — обычное для Америки, они просто бы пожали плечами.

Гости заметили, что дон не уделял особого внимания младшему сыну. До войны Майкл был его любимым сыном, и все думали, что именно он в надлежащий момент возьмет в руки управление семейным делом. Он унаследовал спокойную силу отца и врожденную способность внушать людям уважение. Как только вспыхнула вторая мировая война, Майкл Корлеоне записался добровольцем в военно-морской флот, и тем самым пошел против воли отца.

У дона не было никакого желания позволить младшему из своих сыновей погибнуть за совершенно чуждую ему державу. Врачам была дана крупная взятка. Но Майклу был 21 год, и ничего нельзя было сделать без его содействия и против его желания. Он пошел на фронт и воевал на Тихом океане. Он дослужился до звания капитана и получил много наград. В 1944 году его фотографию поместил журнал «Лайф». Друг показал журнал дону (члены семьи не осмелились этого сделать), тот презрительно шмыгнул носом и сказал:

— Он творит чудеса для чужих.

В начале 1945 года Майкл был ранен; его демобилизовали и поместили в госпиталь, но он не догадывался, что демобилизация была организована доном. Он пробыл дома несколько недель, а потом, опять не посоветовавшись с отцом, поступил в Дортмутский колледж в Ганновере и оставил отцовский дом. Свадьбу сестры он собирался использовать для того, чтобы познакомить домашних со своей будущей женой — этой бесцветной американкой.

Майкл Корлеоне развлекал Кей Адамс рассказами о нескольких самых живописных гостях. Она, со своей стороны, тоже заметила, что гости очень экзотичны и, как всегда, он был очарован ее непосредственностью и интересом ко всему новому и чуждому. В конце концов, она обратила внимание на группу мужчин, собравшуюся возле бочки с домашним вином. Это были Америго Бонасера, пекарь Назорине, Антони Копола и Лука Брази. Она заметила, что эта четверка не выглядит слишком счастливой. Майкл улыбнулся.

— Верно, — сказал он, — у них нет особого повода для радости. Они хотят встретиться с отцом наедине. Они хотят просить его об одолжении.

Легко было заметить, как все четверо непрерывно следили за каждым движением дона.

Дон Корлеоне только собирался выйти навстречу гостям, когда в отдаленном конце аллеи остановился большой «шевроле». Двое мужчин на переднем сиденьи вытащили из карманов пальто записные книжки и, не таясь, начали записывать номера машин, стоящих по обочинам дороги. Сонни повернулся к отцу и сказал:

— Нет сомнений, эти ребята — полицейские.

Дон Корлеоне пожал плечами.

— Улица мне не принадлежит. Они имеют право делать все, что им вздумается.

Тяжелое лицо Сонни покрылось красными пятнами:

— У этих грязных выродков нет ничего святого.

Он спустился по лестнице и направился к месту, где стоял «шевроле». С выражением гнева на лице посмотрел на шофера, но тот спокойно показал Сонни зеленое удостоверение. Сонни отошел, не сказав ни слова. Он надеялся, что шофер выйдет из машины и пойдет за ним следом, но этого не случилось. У лестницы он сказал отцу:

— Это ребята из ФБР. Они записывают номера машин. Сопляки!

Дон Корлеоне знал, кто это. Ближайшим друзьям он посоветовал приехать на свадьбу на чужих автомобилях. Он был не в восторге от идиотского поведения сына, но переполох пойдет на пользу непрошеным гостям. Поэтому дон Корлеоне не сердился. Он давно понял, что общество часто наносит обиды, которые надо уметь стерпеть, потому что в этом мире беднейший из беднейших способен однажды открыть глаза и отомстить сильнейшему из сильнейших.

В саду за домом заиграл оркестр. Все уже собрались. Дон Корлеоне выбросил из головы мысли о незванных гостях и повел двух своих сыновей к праздничному столу.

В огромном саду сотни гостей. Некоторые танцуют на украшенной цветами деревянной сцене, остальные сидят за длинными столами, заставленными всевозможной снедью и кувшинами с домашним вином. Невеста, Конни Корлеоне, сидит за особым столом на возвышении, рядом с женихом, дружками и подружками. Все в традициях старой доброй Италии. Это не совсем по вкусу Конни, но она столько раз огорчала отца при выборе мужа, что на этот раз решила порадовать его, согласившись на свадьбу «по-итальянски».

Жених, Карло Ричи, был сыном сицилианца и итальянки с севера, от которой унаследовал светлые волосы и голубые глаза. Его родители жили в Неваде, а самому Карло пришлось оставить этот штат из-за незначительного столкновения с законом. В Нью-Йорке он познакомился с Сонни Корлеоне, а через него — с Конни. Дон Корлеоне послал, разумеется, верных друзей в Неваду, и те доложили, что столкновение с законом состояло в излишне поспешном использовании пистолета, что дело несерьезно и его очень просто изъять из книг, сделав тем самым прошлое юноши безукоризненно чистым. Они вернулись с разрешением открыть азартные игры в Неваде, в котором дон Корлеоне был очень заинтересован. Он умел извлечь выгоду из любого дела, и это было то самое, что привело дона к вершине его величия.

Конни Корлеоне была не слишком красивой девушкой, очень худой и нервной и наверняка, должна была в будущем превратиться в сварливую бабу. Но сегодня, в белом подвенечном платье, она казалась почти красавицей. Ее рука покоилась под деревянным столом на мускулистом бедре жениха.

Он казался ей необычайно красивым. На самой заре своей юности Карло Ричи тяжко трудился в пустыне под открытым небом, и теперь у него были могучие руки, а плечам было явно узко в свадебном фраке. Его согревали восхищенные взгляды невесты, и время от времени он наполнял ее рюмку вином. Они были так церемонны и вежливы друг с другом, что казались водевильными актерами. Но его глаза, не отрываясь смотрели на огромный шелковый кошель, переброшенный через плечо невесты. Он был уже доверху завален желтыми конвертами. Сколько в нем денег? Десять тысяч? Двадцать? Карло Ричи улыбнулся. Это только начало. Он вступает в королевскую семью. Теперь им придется заботиться о нем.

В толпе гостей еще один человек не отрывал взгляда от кошелька. Это был молодой человек с гладкой беличьей головкой. Просто в угоду привычке Пауло Гатто размышлял, как он мог бы схватить этот жирный кошелек. Мысль забавляла его, но он знал, что это безнадежное дело, пустые мечтания, детский сон, подобный тем, в которых танк подбивают пистолетом, заряженный горохом. Он посмотрел на своего босса, Петера Клеменца, тучного пожилого господина, который кружил молодых девушек в вихре деревенской тарантеллы. Громадный Клеменца танцевал с несомненным изяществом, и гости с удовольствием рукоплескали ему. Женщины наперебой тянули его за рукав, предлагая себя в качестве следующей партнерши. Молодые парни сошли со сцены и теперь хлопали в ладоши, стараясь угнаться за бешеным ритмом мандолины. Когда Клеменца плюхнулся, наконец, в кресло, Пауло Гатто поднес ему стакан холодного, как лед, черного вина и вытер ему лоб своим шелковым платком. Клеменца хлебал вино и дышал, словно кит. Но вместо того, чтобы поблагодарить Пауло, он коротко произнес:

— Нечего глазеть на танцы, делай свое дело. Пройдись по кварталу и посмотри, все ли в порядке.

Пауло смешался с толпой. Оркестр ушел на перерыв. Молодой человек по имени Нино Валенти поднял мандолину, поставил левую ногу на стул и запел неприличную песенку о любви. Красивое лицо Нино Валенти распухло от беспробудного пьянства. Он закатывал глаза, и язык его произносил одно ругательство за другим. Женщины визжали от восторга, а мужчины выкрикивали последние слова каждого припева вместе с певцом.

Жена дона Корлеоне визжала вместе со всеми, но сам он был слишком скромен, чтобы выслушивать непристойности и потому скрылся в доме. Заметив исчезновение отца, Сонни проложил себе дорогу к столику невесты и уселся рядом с Люси Манчини. Теперь они были в безопасности. Его жена делала последние приготовления перед подачей на стол свадебного торта. Сонни прошептал несколько слов на ухо молодой женщине, и она встала. Подождав несколько минут, Сонни пошел за ней следом, останавливаясь для короткой беседы то с одним, то с другим гостем.

Десятки глаз провожали их. Подружка невесты, которая за три года учебы в колледже успела основательно американизироваться, была зрелой девицей, «с именем». Во время репетиций она флиртовала с Сонни Корлеоне, полагая, что действует в допустимых рамках: ведь они как бы напарники на свадьбе. Теперь Люси Манчини подобрала свою розовую юбку, с наигранно веселой улыбкой вошла в дом, легко взбежала по лестнице, вошла в ванную и задержалась там несколько минут. Выйдя, она заметила на верхней площадке Сонни, который знаками предлагал ей подняться.

Томас Хаген наблюдал за весельем, стоя у закрытого окна кабинета дона Корлеоне. Стены кабинета были уставлены книгами по юриспруденции. Хаген был адвокатом и исполняющим обязанности консильори (советника) и в качестве такового владел важнейшей должностью в семейном деле. Здесь, в этом кабинете, они с доном решили немало сложных проблем и теперь, видя, что крестный отец покидает гостей и входит в дом, он понял: свадьба — не свадьба, сегодня будет работенка. Потом Хаген заметил, как Сонни Корлеоне прошептал что-то на ухо Люси Манчини и всю комедию, разыгравшуюся после этого. Хаген состроил гримасу, пораскинул мозгами, стоит ли докладывать об этом дону и решил, что не стоит. Он подошел к столу и взял в руки список людей, которым разрешили встретиться с доном Корлеоне. Когда дон вошел в комнату, Хаген подал ему список. Дон Корлеоне покачал головой и сказал:

— Оставь Бонасера напоследок.

Хаген воспользовался черным ходом, чтобы войти в сад, где возле бочки с вином столпились просители. Он показал пальцем на пекаря, толстяка Назорине.

Дон Корлеоне встретил пекаря с распростертыми объятиями. Ведь это был его друг по детским играм в Италии, они вместе росли и воспитывались. На каждую Пасху дон Корлеоне получает свежеиспеченные пироги. Их желтовато-золотистая корка напоминает яичный желток и величиной они с колесо автомобиля. На Рождество и дни рождения каждого из членов семьи Корлеоне свежие изделия из пекарни Назорине напоминают о глубине уважения Назорине к дону. И все эти годы, сытые и голодные, Назорине с удовольствием платил налоги союзу пекарей, организованному доном. Никогда не просил он об одолжении и только однажды воспользовался предоставленной ему доном Корлеоне возможностью купить на черном рынке правительственные карточки на сахар. Теперь пекарь пришел в дом дона на правах преданного друга, и дон Корлеоне с удовольствием ждал возможности исполнить любую его просьбу.

Он угостил пекаря сигарой «ди нобили», стаканом желтой водки и положил руку на его плечо, как бы призывая Назорине посмелее изложить свою просьбу. По своему собственному горькому опыту он знал, сколько смелости требуется, чтобы попросить кого-либо об одолжении.

Пекарь рассказал о своей дочери и Энцо. Красивый и хороший парень из Сицилии был взят в плен американской армией и в качестве военнопленного послан в Соединенные Штаты. Энцо и его дочь Катерина полюбили друг друга, но война кончилась, и бедного парня собираются вернуть в Италию. Разбитое горем сердце Катерины не выдержит. Только крестный отец Корлеоне в силах помочь несчастным влюбленным. Это их последняя надежда.

Дон прошелся с Назорине по кабинету, не снимая руки с его плеча и покачивая в знак согласия головой. Когда пекарь кончил, дон Корлеоне улыбнулся и сказал:

— Дорогой друг, можешь спать спокойно.

Надо обратиться с петицией к местному конгрессмену. Тот предложит новый закон, который позволит Энцо стать гражданином США. Такой закон наверняка будет принят конгрессом. Эти сволочи приберегли для себя подобное право. Дон Корлеоне объяснил, что это дело будет стоить денег и что принятая сегодня цена — две тысячи долларов. Он, дон Корлеоне, гарантирует принятие закона и готов взять деньги. Его друг согласен?

Пекарь энергично закивал головой в знак согласия. Он и не ожидал, что подобное одолжение будет оказано ему бесплатно. Это понятно. Новый закон не может стоить дешево. Назорине так расчувствовался, что едва не заплакал. Дон Корлеоне проводил его к двери и обещал, что в пекарню будут посланы авторитетные люди, которые выяснят все детали и запасутся необходимыми документами.

Хаген улыбнулся:

— Это неплохое капиталовложение для Назорине. Зять и дешевый помощник в пекарне, и все — за две тысячи долларов!

После короткой паузы он спросил:

— Кому я поручаю эту работу?

Дон Корлеоне в раздумье сморщил лоб.

— Только не нашему итальянцу. Поручи это еврею из соседнего штата. Кроме того, мы должны мобилизовать кое-каких людей в Вашингтоне, и это поможет нам оставить цену прежней.

Хаген записал в своей книжке: «Не Лутако. Попробовать Фишера.»

Следующий случай был очень простым. Хаген ввел в кабинет человека по имени Антони Копола, с отцом которого дон в молодости работал на железнодорожной станции. Копола собирался открыть пиццерию, и для этого ему нужны были пятьсот долларов. По причинам, которые здесь не обсуждались, ссуду он получить нигде не мог. Дон сунул руку в карман и вытащил груду скомканных купюр. Этого оказалось недостаточно. Он сделал кислую мину и попросил Хагена:

— Одолжи мне сто долларов, верну их тебе в понедельник, когда пойду в банк.

Проситель протестовал, говоря, что и четырехсот долларов будет достаточно, но дон Корлеоне похлопал его по плечу и, как бы извиняясь, произнес:

— Эта шикарная свадьба оставила меня почти без наличных.

Он взял сто долларов Хагена, присоединил их к пачке своих денег и протянул все это Антони Копола.

Хаген наблюдал за этой сценой с тайным восхищением. Дон всегда учил его, что если человека считают щедрым, он должен неизменно показывать свою щедрость. Как лестно должно быть для Антони Копола сознание того, что такой великий человек, как дон, одолжил деньги у другого, чтобы дать их ему, Антони Копола знал, что дон — миллионер, но сколько миллионеров пойдут на то, чтобы оказаться в столь неловком положении?

Дон вопросительно поднял голову. Хаген сказал:

— Лука Брази не в списке, но он хочет видеть тебя. Он хочет лично поздравить тебя.

Впервые в этот день дон казался недовольным.

— Это необходимо? — спросил он.

Хаген пожал плечами.

— Ты знаешь его лучше меня. Он очень благодарен тебе за то, что ты пригласил его на свадьбу. Он этого не ожидал. Мне кажется, он хочет выразить тебе признательность.

Дон Корлеоне кивнул, давая понять, что можно ввести Луку Брази.

Фиолетовые пятна ярости на лице Луки Брази произвели сильное впечатление на Кей Адамс, и она спросила Майкла, кто это. Майкл привел Кей на свадьбу в расчете на то, что исподволь она поймет правду о его отце. До сих пор она видела в доне не более, чем делового человека, добивающегося успеха не совсем честными путями. Майкл решил намекнуть ей на истинное положение дел. Он сказал, что Лука Брази — один из людей, которых больше всего боятся в преступном мире. Наибольший из его талантов заключается в том, что он, как правило, предпочитает убивать собственноручно, и это делает раскрытие преступления невозможным. Майкл сделал кислую мину и добавил:

— Не знаю, правда ли это. Знаю только, что он друг моего отца.

До Кей начало доходить. Она спросила с некоторым недоверием:

— Не хочешь ли ты сказать, что этот человек работает на твоего отца?

«Была не была», — подумал он и сказал прямо:

— Около пятнадцати лет назад группа людей хотела прибрать к рукам контору моего отца по импорту масла. Они пытались убить отца, и это им почти удалось. В течение двух недель Лука Брази убил шестерых, и это положило конец знаменитой «войне за оливковое масло».

Он улыбнулся, будто бы это была лишь шутка.

Кей содрогнулась:

— Ты хочешь сказать, что гангстеры стреляли в твоего отца?

— Пятнадцать лет назад, — сказал Майкл. — С тех пор было спокойно.

Ему показалось, что он зашел слишком далеко.

— Ты просто пытаешься запугать меня, — сказала Кей. — Ты не хочешь жениться на мне. — Она улыбнулась ему и легонько подтолкнула его локтем. — Очень умен.

Майкл улыбнулся ей в ответ.

— Я хочу, чтобы ты об этом подумала, — сказал он.

— А он и в самом деле убил шестерых? — спросила Кей.

— Так утверждали газеты, — сказал Майкл. — Никогда никому не удалось это доказать. Но существует еще одна история, которой никто не рассказывает. Говорят, она настолько ужасна, что даже отец не позволяет о ней заикаться. Том Хаген все знает, но не хочет рассказать мне. Однажды я спросил его в шутку: «Когда я буду достаточно взрослым, чтобы услышать историю Луки?» — «Когда тебе будет сто лет», — ответил мне Том. Майкл отхлебнул из своего стакана.

— Это, наверно, та еще история.

Лука Брази и в самом деле был человеком, способным испугать самого сатану. Низкорослый, ширококостный, с могучим черепом. Одно его присутствие служило сигналом об опасности. Его лицо постоянно было покрыто маской гнева. У него были карие глаза, но в них не чувствовалось свойственной этому цвету теплоты, рот был не столько жестоким, сколько безжизненным.

Слухи о жестокости Брази навевали страх, а о его преданности дону ходили легенды. Он был одним из столпов, на которых покоилось могущество дона. Лука Брази не боялся полиции, не боялся общества, не боялся бога, не боялся черта, он не боялся людей и не любил их. Но он сам, по своей воле, избрал страх перед доном Корлеоне и любовь к нему. Перед доном Брази вытягивался в струнку. Теперь, войдя в кабинет, он пробормотал несколько пышных поздравительных фраз и выразил надежду, что первый внук дона будет мальчиком. Затем он вручил дону подарок для новобрачных: конверт, наполненный наличными.

Собственно, для этого он и просил аудиенции. Дон принял Брази, как принимает король своего подчиненного, оказавшего ему услугу громадной важности: не слишком приближая к себе, и в то же время с королевскими почестями. Каждым движением, каждым словом дон давал понять Луке, насколько тот ценим. Не было даже намека на удивление тем фактом, что Лука преподнес подарок лично ему. Он понял.

В конверте Брази наверняка было больше денег, чем в любом другом конверте, полученном сегодня. Он хотел быть самым щедрым — и хотел показать, что питает к дону самое глубокое уважение. Поэтому он и пошел на этот странный шаг, вручив конверт лично дону. Дон все понял и свою благодарственную речь пересыпал напыщенными фразами, как бы игнорируя нелепость ситуации. Хаген видел, как лицо Брази разбухает от гордости и удовольствия. Выходя в дверь, которую Хаген все время держал открытой, Брази поцеловал руку дона. На всякий случай Хаген дружески улыбнулся Брази, и карлик в ответ на это вежливо сжал свои телячьи губы.

Когда дверь захлопнулась за Брази, дон Корлеоне с облегчением вздохнул. Лука был единственным в мире человеком, который мог заставить его нервничать. С этим человеком надо быть все время настороже и вести себя с ним, словно со взрывчаткой. Дон пожал плечами. Даже бомбу в случае необходимости можно в случае надобности взорвать. Он вопросительно посмотрел на Хагена:

— Остался только Бонасера?

Хаген утвердительно кивнул головой. Дон Корлеоне в раздумьях сморщил лоб, а потом сказал:

— Перед тем, как ввести его, пригласи сюда Сантино. Он должен поучиться некоторым вещам.

Хаген с беспокойством искал Сонни Корлеоне в саду. Ожидавшему Бонасера он предложил запастись терпением и подошел к Майклу Корлеоне и его подруге.

— Ты не видел Сонни? — спросил он.

Майкл отрицательно покачал головой. «Черт побери, — подумал Хаген. — Если Сонни все еще развлекается с Люси, могут быть крупные неприятности. Его жена, семья девушки… Это может превратиться в катастрофу». Озабоченный, он шагнул к дверям, в которых полчаса назад исчез Сонни.

Видя, что Хаген входит в дом, Кей Адамс спросила Майкла Корлеоне:

— Кто это? Ты представил его как брата, но у него другая фамилия, и он явно не итальянец.

— Том с двенадцати лет живет с нами, — сказал Майкл. — Его родители умерли, и он беспризорничал. Однажды Сонни привел его домой, и он остался у нас. Ему некуда было идти, и до своей женитьбы он жил с нами.

Кей Адамс расчувствовалась:

— Это и в самом деле романтично, — сказала она. — Твой отец, должно быть, очень добрый человек. Имея стольких детей, взять и просто так усыновить еще одного…

Майкл не стал объяснять, что для итальянцев четверо детей это ничто. Он сказал:

— Тома не усыновили. Он просто жил с нами.

— А! — громко воскликнула Кей, а потом с любопытством спросила: — А почему вы его не усыновили?

Майкл засмеялся:

— Отец сказал, что будет неуважением к родителям Тома, если он сменит фамилию.

Они видели, как Хаген подталкивает Сонни к двери кабинета дона, а потом пальцем подзывает Америго Бонасера.

— Почему они беспокоят твоего отца в такой день? — спросила Кей.

Майкл снова засмеялся:

— Они знают, что, согласно сицилийской традиции, отец не сможет отказать просителю в день свадьбы его дочери. И ни один сицилиец не упустит такого шанса.

Люси Манчини, придерживая свое длинное розовое платье, взбежала наверх по лестнице. Тяжелое лицо Сонни Корлеоне, красное от желания, испугало ее, но ведь она сама возбуждала его на протяжении всей недели. Два ее прежних романа в колледже не оставили в ее жизни значительного следа и не продолжались больше недели. Когда она поссорилась со своим вторым любовником, тот заметил что-то вроде того, что «она слишком велика там, внизу».

На протяжении всей зимы, во время подготовки к свадьбе ее лучшей подруги, Конни Корлеоне, Люси постоянно слышала передаваемые шепотом рассказы о Сонни. Однажды в воскресенье на кухне дома дона Корлеоне к обычным сплетням прибавилось и замечание жены Сонни, Сандры. Сандра — грубая и равнодушная женщина, родилась в Италии, но ребенком была привезена в Америку. У нее было крепкое тело, большие груди, и на протяжении пяти лет замужества она успела три раза родить. Сандра и другие женщины пугали Конни ужасами первой брачной ночи.

— Что касается меня, — смеялась Сандра, — то впервые увидев мачту Сонни и поняв, что он собирается воткнуть ее в меня, я закричала, будто меня собирались резать. Через год мои внутренности стали напоминать хорошо проваренные макароны. Услышав, что он проделывает ту же работу над другими женщинами, я пошла в церковь и зажгла свечу.

Все засмеялись, а Люси почувствовала сладкое томление внизу живота.

Теперь, когда она поднималась по лестнице навстречу Сонни, по всему ее телу проходили волны дрожи. На лестничной площадке Сонни схватил ее и потащил по коридору в свободную комнату. Когда двери за ними закрылись, ноги ее подкосились от слабости. У своего рта она почувствовала рот Сонни, его губы, горький вкус жженого табака. В тот же момент его рука проскользнула ей под платье и очутилась между ног. Люси обхватила руками его шею, а он положил свои большие ладони на ее обнаженные ягодицы и поднял ее.

Оказавшись в воздухе, она обвила ногами его талию. Что-то пылающее скользило по ней, касаясь ее бедер. Она опустила руку, ощутила в ладони огромный, полный крови мускул и направила этого бьющегося, словно живого, зверька прямо в свое влажное разбухшее лоно… Резкая, невероятной силы судорога наслаждения прошла по ее телу; толчки следовали один за другим, и это стало для нее мучительно-сладкой пыткой, потом зверь ослабел, ритм замедлился и, наконец, по ее бедру потекла струйка липкой жидкой массы. Ноги ее расслабились, соскользнули вниз и опустились на пол.

Только теперь они услыхали легкое постукивание в дверь. Сонни приставил ногу к незапертой двери и принялся спешно застегивать брюки. Люси в смятении опустила розовое платье, глаза ее блестели. Тихий голос Тома Хагена за дверью произнес:

— Сонни, ты там?

Сонни вздохнул с облегчением и подмигнул Люси.

— Да, Том. А в чем дело?

— Дон хочет тебя видеть в своем кабинете. Теперь.

Они услышали его удаляющиеся шаги. Сонни подождал несколько минут, крепко поцеловал Люси в губы, а потом скрылся вслед за Хагеном.

Люси причесалась, проверила платье, выровняла корсет. Во всем теле чувствовалась боль, губы распухли. Она вышла в дверь и, спустившись в сад, уселась за столом рядом с Конни, нетерпеливо спросившей ее:

— Где ты была, Люси? Кажется, ты пьяна. Останешься сидеть рядом со мной.

Жених налил Люси стакан вина и понимающе улыбнулся. Но Люси было на все наплевать. Она поднесла красную жидкость к пересохшим губам и выпила. Тело ее дрожало. Она косилась через верхний край стакана и жадно искала глазами Сонни Корлеоне.

Америго Бонасера вошел вслед за Хагеном в угловую комнату дома и увидел там дона Корлеоне, который сидел за огромным рабочим столом. Сонни Корлеоне стоял у окна и смотрел в сад. В этот праздничный день дон впервые проявил холодность. Он не обнял гостя и не пожал ему руки. Угрюмый могильщик удостоился приглашения только благодаря своей жене, которая была близкой подругой жены дона. Дон не любил Америго Бонасера.

Бонасера подошел к своей просьбе окольными путями:

— Ты должен простить мою дочь, крестницу твоей жены, за то, что она не пришла сегодня поздравить тебя и твою семью. Она все еще в больнице.

Он посмотрел на Сонни Корлеоне и на Хагена, давая понять, что не хочет говорить в их присутствии. Но дон был безжалостен:

— Всем нам известна история с твоей дочерью, — сказал дон Корлеоне. — Если я могу ей чем-нибудь помочь, только скажи, и я все сделаю. Ведь моя жена — ее крестная. Я никогда не забывал этой оказанной нам чести.

Это было уколом. Могильщик никогда не звал дона «крестным отцом», как этого требовал обычай.

Лицо Бонасера посерело, и он спросил прямо:

— Я могу остаться с тобой наедине?

Дон Корлеоне отрицательно покачал головой:

— Я жизнь свою доверяю этим людям. Оба они — моя правая рука. Я не могу обидеть их таким недоверием.

Могильщик закрыл на мгновение глаза, а потом начал говорить. Говорил он тихим, навевающим тоску голосом:

— Я воспитал свою дочь по американской моде. Я верю в Америку. Америка дала мне богатство. Я предоставил дочери свободу, но в то же время предупредил ее, чтобы она не принесла позор семье. Она нашла себе друга — не итальянца. Ходила с ним в кино. Возвращалась домой поздно. Но он ни разу не пришел познакомиться с ее родителями. Я принял все это без протеста. Два месяца назад он повез ее кататься на машине. С ним был еще один друг. Они заставили ее пить виски, а потом пытались изнасиловать ее. Она сопротивлялась и защитила свою честь. Я навестил ее в больнице. У нее сломан нос и раздроблен подбородок. Она плакала от боли: «Папа, папа, почему они это сделали? Почему они это сделали?» И я тоже плакал.

Дон Корлеоне сделал явно принужденный соболезнующий жест, а Бонасера продолжал страдающим голосом:

— Почему я плакал? Она была светочем моей жизни. Чувствительная девушка, красавица. Никогда больше не будет она красивой.

Он весь дрожал, безобразное его лицо покрылось темно-красными пятнами.

— Как добропорядочный американец, я отправился в полицию. Парней арестовали. Их судили. Доказательства были налицо, и им пришлось во всем сознаться. Судья приговорил их к трем годам условно. В тот же день они вышли на свободу. Я стоял, как последний идиот, а эти выродки насмехались надо мной. И я тогда сказал жене: «Мы должны пойти к дону и просить его о справедливом суде».

Дон склонил голову в знак участия. Но когда он заговорил, слова его прозвучали холодно и обиженно:

— Для чего ты пошел в полицию? Почему не пришел сразу ко мне?

Бонасера неслышно пробормотал:

— Чего ты хочешь от меня? Я на все готов, только сделай то, о чем я тебя молю.

Его слова прозвучали почти нахально. Дон Корлеоне спросил серьезным голосом:

— А о чем ты молишь?

Бонасера бросил взгляд на Хагена и Сонни Корлеоне и покачал головой. Дон, который все еще сидел за рабочим столом Хагена, пересел поближе к могильщику. Бонасера с секунду колебался, потом нагнулся к волосатому уху дона, почти касаясь его губами. Дон Корлеоне слушал, словно священник на исповеди, глядя в невидимую даль и не произнося ни звука. Это продолжалось довольно долго, пока Бонасера, наконец, не кончил нашептывать и не выпрямился во весь рост. Дон окинул его недобрым взглядом. У Бонасера раскраснелись щеки, и лицо покрылось испариной, но он посмотрел дону прямо в глаза.

Дон наконец ответил:

— Этого я сделать не могу. Ты требуешь слишком многого.

Бонасера ответил громким и ясным голосом:

— Я заплачу тебе, сколько запросишь.

Услышав эти слова, Хаген нервно встрепенулся. Сонни Корлеоне скрестил руки и насмешливо улыбнулся из своего угла, — казалось, он только сейчас заметил разыгрывающийся в кабинете спектакль.

Дон Корлеоне встал из-за стола. Лицо его все еще ничего не выражало, но от голоса веяло холодом.

— Мы с тобой знакомы много лет, — сказал он могильщику. — До сегодняшнего дня ты ни разу не приходил ко мне за советом или помощью. Я не могу припомнить, когда в последний раз ты пригласил меня к себе на кофе. А ведь моя жена — крестная твоей единственной дочери. Давай будем откровенны. Ты отклонил мою дружбу. Боялся быть моим должником.

Бонасера промямлил:

— Я не хотел навлечь на себя беду.

Дон поднял руку:

— Нет. Не говори. Америка показалась тебе раем. У тебя была хорошая профессия, ты нажил состояние. Ты думал, что Америка — самое безопасное место на земле. Ты не позаботился о том, чтобы обзавестись надежными друзьями. Ведь тебя охраняла полиция. Ведь существует, в конце концов, правосудие, призванное защищать таких честных и добропорядочных граждан, как ты. Ты не нуждался в доне Корлеоне. Очень хорошо. Я оскорблен в своих лучших чувствах и я не намерен просто так дарить свою дружбу людям.

Дон выдержал паузу и насмешливо-презрительно улыбнулся Бонасера:

— Теперь ты приходишь ко мне и говоришь: «Дон Корлеоне, сотвори суд справедливости». И даже в этой твоей просьбе не чувствуется уважения ко мне. Ты не предлагаешь мне своей дружбы. Ты входишь в мой дом в день свадьбы моей дочери и говоришь (дон изменил голос, подражая Бонасера): «Я заплачу тебе, сколько ты запросишь». Нет-нет, я не обиделся, но разве дал я тебе повод относиться ко мне с таким неуважением?

В голосе Америго перемешались горе и страх:

— Америка была так добра ко мне. Я хотел быть хорошим гражданином. Я хотел, чтобы моя девочка была американкой.

Дон хлопнул в ладоши, будто подводя итог своему решению:

— Это ты хорошо сказал. Очень хорошо. Так нечего жаловаться. Судья вынес приговор. Когда пойдешь в больницу, прихвати цветы и коробку конфет для твоей дочери. Будь доволен. В конце концов, ведь дело не так уж серьезно: парни молодые, горячие, один из них — сын влиятельного политического деятеля. Нет, дорогой Америго, ты всегда был честным человеком. Несмотря на то, что ты отклонил мою дружбу, я готов положиться на слово Америго Бонасера больше, чем на слово любого другого человека. Так дай же мне слово, что ты отбросишь все эти глупости. Прости. Забудь. Жизнь полна несчастий.

Жестокая насмешливость и презрительность, с которыми все это было произнесено, и едва сдерживаемый гнев дона Корлеоне превратили несчастного могильщика в кисель, но он смело произнес:

— Я прошу твоего справедливого суда.

Дон Корлеоне ответил коротко:

— Суд вынес справедливый приговор.

Бонасера упрямо затряс головой:

— Нет. Этот приговор справедлив только для преступников.

Кивком головы дон подтвердил свое согласие с этим тонким диагнозом, потом спросил:

— А каков он, твой справедливый приговор?

— Око за око, — ответил Бонасера.

— Ты просил большего, — сказал дон. — Твоя дочь жива.

Бонасера произнес недовольным тоном:

— Пусть пострадают так же, как моя дочь.

Дон выжидал. Бонасера собрал последние остатки своей храбрости и спросил:

— Сколько я тебе должен за это заплатить?

Это было криком отчаяния.

Дон Корлеоне повернулся спиной к Бонасера, что было явным намеком на конец аудиенции, но Бонасера не трогался с места.

Наконец, со вздохом дон Корлеоне снова повернулся к могильщику, который был теперь бледнее своих клиентов. Дон Корлеоне был нежен и терпелив:

— Почему ты боялся довериться мне первому? — спросил он. — Ты идешь в суд и ожидаешь месяцами. Ты тратишь деньги на адвокатов, которым прекрасно известно, что ты останешься в дураках. Ты выслушиваешь приговор судьи, который продает себя, как последняя уличная девка. Много лет назад, когда ты нуждался в деньгах, ты пошел в банк и заплатил разрушительные проценты, словно нищий стоял ты со шляпой в руках, а они обнюхивали тебя со всех сторон и совали носы в твой зад, чтобы выяснить, сможешь ли ты возвратить им долг. — Дон остановился, голос его стал жестче. — А приди ты ко мне, мой кошелек стал бы твоим. Приди ты ко мне за справедливостью, мерзавцы, которые изничтожили твою дочь, плакали бы сегодня горькими слезами. Если бы по какой-то непонятной причине столь честный и порядочный человек, как ты, нажил бы себе врагов, они стали бы моими врагами. — Дон поднял руку и показал пальцем на Бонасера. — И тогда, поверь мне, они боялись бы тебя.

Бонасера наклонил голову и невнятно произнес:

— Будь другом. Я принимаю.

Дон Корлеоне положил руку на плечо могильщика:

— Хорошо, — сказал он. — Ты получишь мой суд справедливости. Однажды, причем может случиться, что этот день никогда не наступит, я приду к тебе и попрошу оказать мне ответную услугу. До того дня считай это подарком от моей жены, крестной твоей дочери.

Когда дверь за могильщиком захлопнулась, дон Корлеоне обратился к Хагену:

— Передай это дело Клеменца, пусть они позаботятся о том, чтобы это проделали надежные люди, которых не воротит от вида крови. Ведь мы, в конце концов, не убийцы, как думает пустая голова этого служителя трупов.

Он обратил внимание на то, что его старший сын наблюдает за гулянием в саду. «Положение безнадежное, — подумал дон Корлеоне. — Сантино не хочет учиться, и ему никогда не взять в руки семейное дело, никогда не быть ему доном. Придется придумать для него что-нибудь другое. И как можно скорее. Ведь жизнь не бесконечна.»

Со стороны сада донесся вопль радости, который удивил всех троих. Сонни Корлеоне прижался носом к стеклу. То, что он увидел, заставило его с довольной улыбкой на лице повернуться к дверям:

— Это Джонни, он приехал на свадьбу. Что я вам говорил?

Хаген подошел к окну.

— Это и в самом деле твой крестник, — сказал он дону Корлеоне. — Привести его сюда?

— Нет, — ответил дон. — Дай людям насладиться его присутствием. Приведи его сюда, когда он будет готов, — улыбнулся он в сторону Хагена. — Видишь, он хороший крестник.

Хаген почувствовал укол ревности. Он произнес в отчаянии:

— Прошло два года. Он, наверное, попал в беду и нуждается в твоей помощи.

— А к кому же он должен прийти, если не к своему крестному? — спросил дон Корлеоне.

Первым заметила Джонни Фонтена Конни Корлеоне. Она завизжала: «Джонни!» и бросилась к нему в объятия. Он крепко обнял ее и поцеловал в губы. Гости один за другим подходили и здоровались с ним. Это были его старые друзья, люди, вместе с которыми он рос и воспитывался. Потом Конни подтащила его к своему будущему мужу. Джонни с удовольствием отметил про себя, что блондин скис, видя, что перестает быть центром торжества. Джонни крепко пожал руку жениху и поднял стакан в его честь.

Знакомый голос раздался со стороны оркестра:

— А как насчет песни, Джонни?

Он поднял голову и увидел, что сверху ему улыбается Нино Валенти. Джонни вскочил на сцену и обнял Нино. В юности их невозможно было разлучить: перед тем, как Джонни стал знаменитостью и начал выступать по радио, они пели вместе. Уехав в Голливуд на съемки, Джонни несколько раз звонил Нино и обещал устроить ему выступления в ночных клубах. Так никогда он этого и не сделал. Теперь, при виде Нино с его насмешливой пьяной улыбкой, он снова почувствовал симпатию к этому парню.

Нино принялся бренчать на мандолине. Джонни Фонтена положил руки на плечо Нино. «Это для невесты», — сказал он, отбивая ногой чечетку и напевая любовную сицилийскую песню, полную непристойностей. Исполняя песню, Нино делал многозначительные движения туловищем. Невеста раскраснелась от гордости, а толпа гостей одобрительно зашумела. Все притоптывали и повторяли вслед за певцами двусмысленные слова каждого припева. Темп все нарастал, и они не успевали уже хлопать в ладоши, когда Джонни откашлялся и предложил другую песню.

Все гордились им. Он был одним из них и сумел стать знаменитым певцом, звездой экрана, который спал с самыми шикарными женщинами в мире. И в то же время он оказал такое почтение своему крестному, проехав триста миль, чтобы принять участие в этой свадьбе. Он все еще любил таких старых друзей, как Нино Валенти. Многие из присутствующих помнят, как Джонни и Нино пели вместе в молодости; тогда никто и думать не мог, что Джонни Фонтена будет держать в своих руках сердца пятидесяти миллионов женщин.

Джонни Фонтена нагнулся и поднял невесту на сцену, так что она оказалась между ним и Нино. Оба они бросились на колени, и Нино с силой ударил по струнам мандолины. Это было их обычным поединком, и оружием им служил голос, когда они выкрикивали по очереди одну песню за другой. Джонни из благородства позволил Нино одержать верх над собой, взять невесту на руки и спеть последний, победный куплет. Гости закричали «браво», а они все трое обнялись друг с другом. Гости умоляли их спеть еще одну песню. Один только дон Корлеоне, стоявший в угловой комнате дома, чувствовал, что не все в порядке. С притворной веселостью он громко сказал:

— Мой крестник проехал триста миль, чтобы поздравить меня, и никто не догадывается смочить ему горло?

Со всех сторон к Джонни Фонтена потянулись полные стаканы вина. Он отпил из каждого и побежал обнимать крестного. Обнимая дона, он прошептал ему что-то на ухо, и тот повел Джонни в дом.

Том Хаген протянул руку вошедшему Джонни. Джонни пожал ее и спросил: «Как поживаешь, Том?», но сделал он это без той теплоты, которая была в его голосе еще несколько минут назад, в саду. Хагена такая холодность немного оскорбила, но он постарался не обращать внимания. Это одно из наказаний, которым постоянно подвергается верный оруженосец дона.

Джонни Фонтена сказал дону:

— Получив телеграмму, я сказал себе: «Крестный на меня больше не сердится». После развода я звонил тебе пять раз, но Том каждый раз говорил, что ты вышел или что ты занят, и я понял, что ты сердишься.

Дон Корлеоне разливал по стаканам желтую водку:

— Все это забыто. Чем я могу быть тебе полезен? Ведь ты так богат, так знаменит, что вряд ли смогу тебе чем-либо помочь.

Джонни залпом осушил стакан со жгучей жидкостью и попросил снова наполнить его. Он старался казаться веселым.

— Я не так уж богат, крестный. И с каждым днем мои дела становятся все хуже и хуже. Ты был прав. Мне нельзя было оставлять жену и детей ради этой шлюхи. Ты вправе сердиться на меня.

Дон пожал плечам:

— Я просто переживал за тебя, ведь ты мой крестник. Это все.

Джонни нервно ходил по комнате.

— Я с ума сходил по этой суке. Самая знаменитая звезда Голливуда. Лицо ангела. А ты знаешь, чем она занимается после фильма? Если гример хорошо знает свое дело, она отдается ему. Если фотограф постарался красиво подретушировать ее фотографию, она отдается ему. Она отдается всем и каждому. Она пользуется своим телом, как я мелочью на чаевые, что у меня в кармане. Шлюха, созданная для самого сатаны.

Дон Корлеоне резко оборвал его:

— А как поживает твоя семья?

Джонни вздохнул:

— Я о них позаботился. После развода я дал Джинни и детям даже больше того, чем присудил суд. Я навещаю их раз в неделю. Мне их недостает. Иногда мне кажется, что я схожу с ума. — Он отпил немного водки. — Теперь вторая жена смеется надо мной. Она не понимает, почему я ревную. Она зовет меня «старомодным итальяшкой» и издевается над тем, как я пою. Перед уходом я хорошенько побил ее, но не в лицо, так как она снимается в фильме. Я бил ее по рукам и ногам, а она продолжала смеяться. — Он зажег сигарету. — Так вот, крестный, именно теперь мне кажется, что не стоит жить.

Дон Корлеоне сказал очень просто:

— Это относится к тому сорту проблем, в которых я не могу тебе помочь разобраться. — Он выдержал паузу, а потом спросил. — Что случилось с твоим голосом?

Показная веселость исчезла с лица Джонни Фонтена.

— Крестный, я не могу больше петь. Что-то случилось с моим горлом, и врачи не знают, что именно.

Дон и Хаген удивленно посмотрели на него. Джонни всегда был так силен. Фонтена продолжал:

— Два фильма принесли мне кучу денег. Я стал знаменитостью. Теперь они выбрасывают меня на улицу. Директор студии всегда меня ненавидел, и теперь у него прекрасный случай отомстить мне.

Дон Корлеоне подошел к своему крестнику и грустно спросил его:

— А почему этот человек не любит тебя?

— Все свои песни я исполнял на сборищах либеральных организаций. Джек Вольтц не любит эти песни. Он звал меня коммунистом, но ему не удалось приклеить мне эту кличку. Потом я увел у него из-под носа девушку, которую он берег для себя. Это было делом одной ночи, и она, кроме того, преследовала меня. Что я, черт побери, должен был делать? Потом эта шлюха, моя вторая жена, выбрасывает меня на улицу. Джинни и дети готовы принять меня при условии, что я приползу к ним на коленях. Петь я больше не могу. Крестный, что, черт побери, мне делать?

Лицо дона сделалось холодным и утратило последние признаки симпатии к молодому человеку. Дон с презрением сказал:

— Прежде всего ты должен быть мужчиной. — Неожиданно его лицо перекосила гримаса гнева, и он закричал. — Мужчиной!

Он протянул руку над столом и схватил Джонни Фонтена за шевелюру.

— Во имя Христа, неужели ты не можешь быть мужчиной? Голливудская тряпка, которая плачет и умоляет о жалости! Которая скулит, как баба: «Что делать? Что делать?»

Имитация дона была столь удачной и неожиданной, что Джонни и Хаген отпрянули и засмеялись. Дон Корлеоне был доволен. С минуту он думал о том, как сильно любит этого крестника. Как прореагировали бы трое его сыновей на подобную выходку? Сантино погрустнел и плохо вел себя в ближайшие несколько недель. Фредо испугался бы. Майкл ответил бы холодной улыбкой и покинул бы дом на несколько месяцев. А Джонни… какой прекрасный парень. Он смеется, собирается с силами, знает, хитрец, в чем дело.

Дон Корлеоне продолжал:

— Отбил у своего босса девушку, а потом жалуешься на то, что он отказывается помочь тебе. Какая чушь. Оставил семью, детей, чтобы жениться на шлюхе, а потом плачешь, что они не встречают тебя с распростертыми объятиями. Шлюху ты не бьешь по лицу, потому что она снимается в фильме, а потом удивляешься, что она смеется над тобой. Ты жил как дурак и добился своего.

Дон Корлеоне прервал свой монолог, а потом спросил Джонни терпеливым голосом:

— На этот раз ты готов послушаться моего совета?

Джонни Фонтена пожал плечами:

— Я не могу второй раз жениться на Джинни, во всяком случае не так, как она этого хочет. Я должен играть в карты, я должен пить, я должен иметь друзей. Красотки толпами бегают за мной, и я не могу сопротивляться. Возвратясь к Джинни, я чувствовал бы себя обманщиком. Нет, не могу я снова проходить через это дерьмо.

— Я не советую тебе снова жениться на Джинни. Делай, что хочешь. Но плохой отец никогда не будет настоящим мужчиной. А чтобы ты мог быть хорошим отцом для своих детей, их мать должна принять тебя. Кто сказал, что ты не можешь видеть их каждый день? Кто сказал, что ты не можешь жить с ними в одном доме? Кто сказал, что ты не можешь сам распоряжаться своей жизнью?

Джонни Фонтена засмеялся.

— Крестный, не все женщины сделаны из того же теста, что и старые итальянки. Джинни на это не пойдет.

Теперь дон явно насмехался:

— А почему не пойдет? Потому что ты вел себя, как тряпка. Одной ты дал больше, чем присудил суд. Вторую не бил по лицу, потому что она снималась в фильме. Ты позволяешь женщинам диктовать себе условия, а им это не полагается. Здесь, на земле, во всяком случае. На небесах они наверняка станут святыми, а нас изжарят в аду. — Голос дона сделался серьезным. — Ты был хорошим крестником и всегда относился ко мне с уважением. Но как ты относишься к своим друзьям? Один год ты вертишься с одним человеком, другой год — с другим. Помнишь парня-итальянца, он был таким смешным в фильмах? Счастье не улыбнулось ему, а ты не соизволил с ним встретиться и помочь ему, потому что был знаменитостью. А что с твоим старым другом, вместе с которым ты ходил в школу, вместе с которым вы пели — Нино? Он разочаровался и запил, но он никогда не жалуется. Он работает шофером, а в конце недели поет за несколько долларов. Он ни разу не сказал про тебя дурного слова. Ты не мог ему немного помочь? Почему? Он поет неплохо.

Джонни Фонтена ответил с терпеливой усталостью:

— Крестный, он недостаточно талантлив. Сам он в порядке, но голос у него не особенно сильный.

Дон Корлеоне сузил глаза и сказал:

— А теперь ты, крестник, недостаточно талантлив. Помочь тебе устроиться на такую же работу, что и Нино? — Джонни не ответил и дон продолжал. — Главное — это дружба. Дружба значит больше таланта. Никогда этого не забывай. Заведи себе настоящих друзей, тебе не пришлось бы обращаться ко мне за помощью. А теперь скажи мне, почему ты не можешь петь? В саду ты пел неплохо. Не хуже Нино.

Джонни и Хаген улыбнулись.

— У меня слабый голос, — терпеливо объяснял Джонни. — Спою песню-другую, а потом не могу петь несколько часов и даже дней. Я не дотягиваю до конца репетиций. Голосовые связки ослабели, но врачи не могут понять, что это за болезнь.

— Итак, у тебя неприятности с женщинами. Голос твой ослабел. А теперь расскажи, что у тебя с этим мыльным пузырем из Голливуда, который не дает тебе работать.

Дон поставил вопрос ребром.

— Он действительно пузырь, но не мыльный, — сказал Джонни. — Это директор студии. Он советник президента по вопросам военной агитации в кино. Месяц назад он купил права на инсценировку самого популярного романа года. Это настоящий бестселлер. А главное действующее лицо… Словом, мне не пришлось бы даже играть — надо было лишь оставаться самим собой. По сценарию мне не полагается петь. У меня было бы много шансов получить приз Академии. Все знают, что роль прямо создана для меня и что она способна снова сделать меня знаменитым актером. Но этот выродок, Джек Вольтц, мстит и не соглашается дать мне эту роль. Я предложил играть за минимальную оплату, почти бесплатно, но он стоит на своем. Он просил передать мне, что если я приду в павильон и поцелую его в задницу, то он, возможно, подумает над тем, чтобы изменить свое решение.

Движением руки дон Корлеоне как бы отмахнул весь этот бред. Среди людей со здравым смыслом такой деловой вопрос всегда можно уладить. Он мягко похлопал своего крестника по плечу:

— Ты в отчаянии. Думаешь, никого уже не интересуешь. Потерял в весе. Много пьешь, а? Не спишь и принимаешь снотворное?

Дон неодобрительно покачал головой.

— Теперь я хочу, чтобы ты исполнил мой приказ, — сказал он. — Я хочу, чтобы ты на месяц остался в этом доме. Я хочу, чтобы ты хорошо питался, отдыхал и много спал. Я хочу, чтобы ты меня всюду сопровождал и тогда, быть может, ты чему-нибудь научишься у своего крестного, который собирается помочь тебе в твоих делах в Голливуде. Но без пения, без пьянок и без женщин. В конце месяца сможешь вернуться в Голливуд, и мыльный пузырь, этот великий человек, даст тебе работу, о которой мы говорили. Договорились?

Джонни Фонтена не верилось, что дон обладает таким могуществом. Но ведь крестный отец никогда не давал пустых обещаний.

— Этот парень — личный друг Эдгара Гувера, — сказал Джонни. — Против него нельзя даже голос поднять.

— Он деловой человек, — нежно и мягко произнес дон. — Я предложу ему сделку, от которой он отказаться не сможет.

— Слишком поздно, — сказал Джонни. — Контракты уже подписаны, и он приступает к съемкам через неделю. Это невозможно.

Дон Корлеоне сказал:

— Возвращайся к гостям. Друзья ждут тебя. Остальное предоставь мне.

И он вытолкал Джонни Фонтена из комнаты.

Хаген сидел за письменным столом и составлял списки. Дон глубоко вздохнул и спросил:

— Еще что-нибудь?

— Невозможно уже отказывать Солоццо. На этой неделе тебе придется с ним встретиться.

Хаген держал ручку над блокнотом. Дон пожал плечами:

— Теперь, когда свадьба позади, я к его услугам в любое время.

Этот ответ говорил Хагену о том, что Виргилию Солоццо будет отказано.

Хаген осторожно заметил:

— Приказать Клеменца привести в дом нескольких человек?

Дон был поражен:

— Для чего? Я не ответил перед свадьбой, потому что в такой великий день не должно быть ни облачка. Кроме того, я хотел заранее знать, о чем он собирается говорить. Теперь это известно. Он предлагает нам позорное соглашение.

Хаген спросил:

— Значит, ты отказываешься?

И когда дон утвердительно кивнул головой, Хаген добавил:

— Я счита