Что это? И ты, Максим, смеешь писать? Писать смеешь ты? Какое бесстыдство! В этом уже превзошел ты и псов.
Вот дух времени—всякий смел на все! Подобно грибам, вдруг выбегают из земли и мудрецы, и военачальники, и благородные, и епископы, хотя и не потрудились прежде на свою долю над чем-нибудь добрым. Что ж выходит из этого? Добродетель унижается, не берет преимущества пред необразованностью; потому что дерзость пользуется ненаказанностью, едва бросит несколько каких ни есть слов. Кидайся вниз головою всякий и не учась, стреляй из лука, заносись на крыльях под самые облака; довольно захотеть, а знать дело—вовсе не нужно.
Видно, и ты у нас вдруг получил вдохновенье от муз, как говорят иные о древних мудрецах? Видно, и тебя привела в исступление какая-то лавровая ветвь? Или нечаянно ты напился прорицательных вод, и начал потом источать стихи, не наблюдая даже и стихотворного размера? Какие невероятные и неслыханные доселе новости! Саул во пророках; Максим в числе писателей! Кто же после этого не пророк? Кто сдержит свою руку? У всякого есть бумага и трость; и старухи могут говорить, писать, собирать вокруг себя народ. А ты не побоялся возбуждать и рукоплесканья. В числе слушателей немного бывает мудрых, но много Максимов и слабоумных. Нужно понравиться последним, а мудрецам можно пожелать доброго пути, после того как пообстригут и посожмут их насмешки. А если нужно отомстить (мудрому на все надобно быть отважным); будь смел! Пусть знают Максима по дерзости. И мы в праве посмеяться! Что ныне этого легче, как смеяться, и смеяться много. Будь витией; а на оскорбителей—псом. В таком случае никто не возьмет над тобою преимущества.
Опять воскликну, и воскликну не раз: о речи! Этим истощу свою скорбь, но истощу не вполне. Писать смеешь ты? Скажи же: где и у кого научился? Чьей руки дело—этот дар—писать? Но вчера было не то; ты рад был и тому, что узки плащ и непрестанно лающие жизнь и нравы доставляли тебе скудный кусок. А речи для тебя тогда были то же, что для осла лира, для вола—морская волна, для морского животного—ярмо. Теперь же ты у нас Орфей, своими перстами все приводящий в движение, или Амфион, своими бряцаньями созидающий стены. Таковы-то ныне псы, если захотят позабавиться! верно, смелость эту вдохнули в тебя старые няньки, твои помощницы, за одно с тобою слагающая речи; для них ты лебедь, для них музыкальны издаваемые тобою звуки, когда подобно зефиру, текут с крыльев, приятно распростираемых кроткими веяниями.
Но что и против кого пишешь ты, пес? Пишешь против человека, которому так же естественно писать, как воде течь, и огню греть. Не буду говорить, что пишешь против того, кто, сколько возможно человеку, ничем тебя не обижал, хотя и много был оскорблен. Какое безумье! Какая невежественная дерзость! Коня вызываешь, дорогой мой, помериться с тобою в бегу на равнине; бессильной рукой наносишь раны льву. Разве допустить, что у тебя одно было в виду: ты надеялся, что, и оскорбляя, не будешь удостоен словом. Это одно и кажется мне в тебе умным. Ибо кто при здравом смысле захочет связываться со псом?