Послание 4, к пресвитеру Кледонию, против Аполлинария—второе

Поскольку многие, приходя к твоему благочестию, требуют утверждения в Вере, а потому ты с любовью просил у меня краткого определения и правила, излагающего образ моих мыслей; то писал я твоему благо­честию, что я (о чем ты знал и прежде моего писания) никогда ничего не предпочитал и не могу предпочитать Никейской Вере, изложен­ной святыми отцами, собравшимися в Никее для низложения арианской ереси, но при помо­щи Божией держусь и буду держаться сея Ве­ры, проясняя только неполно сказанное в ней о Святом Духе; потому что не возникал еще тогда вопрос о том, что в Отце и Сыне и Свя­том Духе нужно признавать единое Божество, Духа исповедуя Богом Посему, кто так дума­ет и учит, с тем и ты, подобно мне, имей об­щение, а держащихся иного учения отвра­щайся и считай чуждыми Богу и вселенской Церкви. Поскольку же предлагается вопрос и о Божием очеловечивании, или воплощении, то уверяй всякого о мне, что Сына Божия, рожденного от Отца и потом от Святой Девы Марии, свожу воедино и не именую двумя сы­нами, но поклоняюсь единому и тому же в не­раздельном Божестве и в нераздельной чести. Если же кто или теперь не согласен, или по­сле не будет согласоваться с сим, то он даст перед Богом ответ в день Суда. Таково в крат­ких словах и такой силы мое возражение и противопоставление на безумное их мнение касательно ума: ибо почти одни они чему учат, то на самом деле претерпевают, по безумию отсекая ум.

А чтобы не обвиняли меня в том, что прежде принимал, а теперь отвергаю веру воз­любленного Виталия, которую он изложил письменно, по требованию блаженного Дамаса, епископа Римского; то и о сем объяснюсь кратко. Когда они богословствуют при искренних своих учениках и посвященных в их тайны, подобно как манихеи при своих так называемых избранных, тогда, обнаруживая перед ними весь свой недуг, едва присваива­ют Спасителю и тело. Но когда общими по­нятиями об очеловечении, какие представляет Писание, бывают обличены и приведены в за­труднение, тогда исповедуют благочестивые речения, но касательно ума прибегают к хит­рости; не говорят, что Христос есть человек, не имеющий души, слова и ума и несовершен­ный; но вместо души, слова и ума вводят самое Божество, будто бы соединено было с плотью Оно одно, а не что-либо ваше и человеческое, хотя безгрешное, выше нашего естества и есть очищение наших немощей. Таким образом, и сии слова: «Мы же ум Христов имамы» (1 Кор. 2,16), толкуют они худо и весьма нелепо, под умом Христовым разумея Божество, а не как мы понимаем, что имеющи­ми ум Христов называются очистившие свой ум через подражание тому уму, какой ради нас воспринят Спасителем, и по возможности сообразующиеся с этим умом; равно как мож­но было бы сказать, что имеют плоть Христо­ву те, которые обучили плоть свою и в этом отношении стали «стелесником и спричастником о Христе Иисусе» (Еф. 3,6). И «якоже облекохомся во образ перстнаго», так сказано, «да обле­чемся и во образ небесного» (1 Кор, 15,49). Равным образом они учат, что совершенный человек не есть человек, искушенный по всяческим, что только сродно нам, грехам (см.: Евр. 4,15), но со­единение Божества и плоти: это, говорят они, совершенно. Ухищряются они также в объяс­нении слова «очеловечивание». Очеловечился, толкуют они, не значит был в человеке, кото­рого теснейшим образом соединил с Собой, по сказанному: «Сам бо ведяше, что бе в человеце» (Ин. 2,25), но значит, говорят и учат они, что Он беседовал и жил вместе с людьми; и в подтверждение этого прибегают к изречению: «Посем на земли явися и с человеки поживе» (Вар. 3,38). К чему еще спорить с ними? Отвергая человека и внутренний образ через вводимую ими новую и только види­мую личину, они очищают одно внешнее наше, до того противореча самим себе, что ради пло­ти иногда и другое объясняют грубо и плотски (отсюда произошли у них новое иудейство, ты­сячелетнее, ни на чем не основанное наслаж­дение в Эдеме, и мнение, что мы опять воспри­мем почти то же и для того же употребления, что имеем теперь), а иногда вводят более при­зрак плоти, нежели действительную плоть, вводят такую плоть, которая не испытывает ничего свойственного нам, даже и того, что свободно от греха; и в подтверждение этого берут апостольское слово, только не по-апос­тольски понимаемое и изрекаемое, а именно, что Спаситель в нашем подобии человеческом был, «и образом обретеся якоже человек» (Флп.2,7), как будто сими словами означается не чело­веческий образ, но какое-то обманчивое пред­ставление и призрак. Итак, поскольку те же слова, если понимать их хорошо, согласны с благочестием, и если толковать худо, заключа­ют в себе злочестие; что удивительного, если и Виталиево писание я, убеждаемый в том соб­ственным желанием, принимал в благочести­вом смысле, а другие оскорбляются смыслом написанного? Мне кажется, что и сам Дамас, рассмотрев дело вновь и вместе услышав, что они остаются при прежних толкованиях, отлучил их от Церкви и письменное изложение веры их изгладил с произнесением анафемы, огорчившись на них за самый обман, какому подпал по простоте.

Посему, будучи так ясно обличены, пусть не гневаются, но усрамятся и сотрут с дверей это свое великое и удивительное пред­начертание и воззвание Православия, и не станут уже входящих встречать прежде всего вопросом и различением, что должно покло­няться не человеку-Богоносцу, но Богу-плотоносцу. Может ли что быть безумнее сего, хотя и высоко думают о сем речении эти новые про­поведники истины? Оно не более как софис­тическая забава, состоящая в быстроте превращения, проворное перекидывание камней, увеселяющее невежд; на самом же деле, оно есть нечто из смешного смешное, из неразум­ного неразумное. Ибо если кто-нибудь, из­менив слова «человек» и «плоть», из которых первое нравится нам, а второе им, в слове «Бог» потом употребит это чудное и боголюбезное превращение, что тогда выйдет? То, что должно поклоняться не плоти богоносной, но Богу-человеконосцу. Какая нелепость! Сегодня только возвращают нам мудрость, сокровен­ную от времен Христовых, что подлинно до­стойно слез! Ибо если вера началась только за тридцать до этого лет, а почти четыреста лет протекло со времени явления Христова, то в продолжение столь долгого времени суетно было наше благовествование, суетна была и ве­ра наша, напрасно мученики приняли муче­ничество, напрасно столь многие и великие предстоятели управляли людьми, и благодать состоит в стихах, а не в вере. Но кто не поди­вится их учености? Сами они ясно различают касающееся Христа и то, что Он родился, был искушен, алкал, жаждал, утруждался, спал, приписывают естеству человеческому, а то, что Он был прославлен Ангелами, победил искуси­теля, накормил народ в пустыне, и накормил чудесно, ходил по морю, присваивают Божест­ву; также говорят, что слова: «Где положисте Лазаря?» (Ин. 11, 34) свойственны нашему естест­ву, и сказанное: «Лазаре, гряди вон» (Ин. 11,43), и воскрешение четверодневного мертвеца, принадлежит тому, что выше нас, равным образом то, что Он скорбел, был распят и погребен, относится к завесе, а то, что Он уповал и вос­крес, и восшел на небо, относится к внутренне­му сокровищу. После этого обвиняют они нас, будто бы вводим два естества, совершенные или противоборствующие, и разделяем сверхъес­тественное и чудное единение. Им надлежало бы или не делать того, в чем обвиняют дру­гих, или не обвинять в том, что сами делают, если бы только умели быть верными сами се­бе, а не высказывали вместе и собственного мнения, и мнения противников. Таково нера­зумие: оно в противоречии и само с собой, и с истиной, так что они или не понимают, или не стыдятся своего затруднительного по­ложения. И если кто думает, что пишу и го­ворю это добровольно, а не по крайнему при­нуждению, и что отвращаюсь единения, а не особенно о нем стараюсь, тому да будет изве­стно, что он превратно рассуждает и не уга­дал моего желания. Для меня нет и не было ничего предпочтительнее мира, в чем уверяют самые дела; хотя единомыслие совершенно преграждается тем, что делают и предприемлют против меня.