Новые времена

 

«Возвеселитесь с Иерусалимом и радуйтесь о нем, все любящие его! Возрадуйтесь с ним радостью, все сетовавшие о нем…»

Книга пророка Исаии, Гл. 66:10

 

В самом конце XVIII в. в Палестину вновь вторглись европейские войска, впервые со времен крестоносцев. В феврале 1799 г. 13‑тысячная французская армия во главе с молодым генералом Наполеоном Бонапартом двинулась из Египта в Сирию и нанесла поражение османским войскам в Газе и Яффе. Наполеон в свои неполные тридцать лет уже имел за плечами ряд блестящих побед в Европе, но лавры Александра Великого, отправившегося на завоевание Востока также в 30‑летнем возрасте, не давали ему покоя. Генерал мечтал о воссоздании великой империи древнего полководца от Египта до Инда. Он говорил своим приближенным, что только на Востоке можно добиться истинной славы и величия.

Романтическое честолюбие удачливого генерала подкреплялось и сугубо практическими внешнеполитическими задачами. Французское правительство – Директория намеривалась восстановить позиции Франции на Востоке, рассматривая это как одно из необходимых условий борьбы с Англией. Овладение Египтом, а затем Восточным Средиземноморьем позволило бы установить безраздельное французское господство во всем Средиземном море и нанесло бы сокрушительный удар по Великобритании – заклятому врагу революционной Франции.

Однако именно на Востоке удача впервые отвернулась от будущего императора Франции. Сначала английский адмирал Нельсон наголову разбил его флот при Абукире, отрезав французской армии путь на родину. В восставшем против французских завоевателей Египте силы экспедиционного корпуса Бонапарта быстро истощались. Тем не менее, он принял решение прорываться на север, через Палестину и Сирию в Малую Азию.

18 марта 1799 г. французские войска подошли к стенам Акко – старинной прибрежной крепости на севере Палестины, которая когда‑то служила последним оплотом крестоносцев на Святой Земле. Наполеон считал, что у форта Акко должна решиться судьба Востока: за ним открывался путь на Дамаск, Алеппо и, наконец, Константинополь. В дальнейшие планы «нового Александра Македонского» входил разгром Османской империи и создание вместо нее великой восточной империи. Так он надеялся увековечить свое имя в истории.

Надо заметить, что Наполеон, как в свое время и его кумир Александр Великий, не стремился завоевать Иерусалим. Святой город, расположенный вдали от коммуникационных путей, доведенный алчными и корыстолюбивыми османскими правителями до полной нищеты и разорения не представлял стратегического интереса для полководца, грезившего о мировом господстве. И все же, разбив свой лагерь в Рамле, в 25 км от Иерусалима, Наполеон не мог не испытать притягательного воздействия города‑легенды, овеянного тысячелетиями славы.

В середине апреля у горы Фавор Бонапарт одержал победу над турецкими войсками, присланными из Дамаска в помощь осажденному Акко. Теперь он не сомневался, что в ближайшее время его ожидает триумфальный вход в Иерусалим. Там он собирался расположить свою штаб‑квартиру и уже оттуда, из города Давида, обратиться с воззванием к евреям. Подтверждением этому служит сообщение, опубликованное во французской газете «Монитор» 22 мая 1799 г.: «Бонапарт издал воззвание, в котором он предлагает всем евреям Азии и Африки стать под наши знамена, чтобы восстановить древний Иерусалим».[220]

Депеша с Ближнего Востока добиралась до французской столицы более месяца. Ко времени ее публикации французы уже потерпели поражение в Палестине, осада Акко была снята, и французская армия отступала в Египет. Наполеон так и не побывал в Иерусалиме.

Среди многочисленных документов, сохранившихся от египетской экспедиции Наполеона, до недавнего времени были известны только воззвание к египетскому народу, а также обращение к арабам Палестины. Никакого воззвания к евреям, или «воззвания из Иерусалима», как его называют некоторые историки, никто никогда не видел. Видимо, текст был уничтожен после провала осады Акко. Лишь в 1940 г. в архиве одной венской семьи еврейского происхождения, предки которой входили в окружение Наполеона во время египетского похода, была найдена рукописная запись на немецком языке, отражавшая содержание загадочного воззвания к евреям.[221]

Бонапарт, рассчитывая на безусловную победу в Палестине, искал союзников. Как и в воззвании к египтянам, в котором он призывал их восстать против мамлюкского правления и изображал себя другом и покровителем ислама, так и в обращении к евреям он созывал их под свои знамена, обещая помощь и поддержку французской нации в деле возвращения исторического наследия и защиты от посягательств пришлых завоевателей. Он объявлял евреев законными наследниками Палестины и обещал восстановить их Древнее царство Иерусалимское. Конечно, подобные заявления были ничем иным, как демагогической уловкой талантливого политического лицедея, которым в любой ситуации оставался Наполеон. И все же, если найденная в Вене рукопись не фальшивка, то она представляет собой исторический документ, в котором европейская держава впервые признает право еврейского народа на воссоздание еврейского государства в Палестине.

Наполеон в свойственном эпохе и лично ему высокопарно‑величественном стиле от имени Франции заверял евреев в готовности поддержать требования в восстановлении их гражданских и политических прав как нации, равной с другими нациями, а также право отправлять культ Яхве в соответствии со своей религией. Так что, окажись Наполеон победителем в своем походе на Восток, возможно, еврейское государство могло бы отмечать сегодня уже свой двухсотлетний юбилей.

Но он проиграл. Французская армия не смогла преодолеть сопротивление защитников Акко, на помощь которым с моря пришли английские корабли. Измотанные болезнями и голодом французы вместо триумфального похода на Иерусалим вынуждены были повернуть в обратный путь на Египет. Поражение под Акко всю жизнь терзало Наполеона как самая большая неудача. По свидетельству его брата Люсьена, даже в свой звездный час при Аустерлице он якобы пробормотал с сожалением: «Я проиграл свою судьбу в Сент‑Жан д'Акр»[222]

Наполеоновская экспедиция способствовала возрождению интереса европейцев к Востоку, опять, как когда‑то в Средние века, путешествия в восточные страны стали входить в моду. В XIX в. к Святой Земле и Святому городу проявляли интерес многие европейские ученые, писатели, художники, а также путешественники из России и даже Америки. Европейские монархи и принцы, политические и религиозные деятели – все стремились увидеть святые места. Многие из них вели дневники, записывали свои впечатления и различные сведения, почерпнутые во время путешествия, делали зарисовки, поэтому об Иерусалиме этого времени до нас дошло гораздо больше деталей, чем из любой предыдущей эпохи.

Палестина представала перед ними заброшенной, разоренной страной. С описанием Марка Твена, побывавшего в этих краях в конце 60‑х годов XIX в., пожалуй, согласились бы многие иностранцы, которые не поддались предрассудкам и пристрастиям обычного паломника. В своей книге «Простаки за границей» он писал: «Чем дальше мы ехали, тем яростнее пекло солнце, и окрест расстилалась все более каменистая, голая, мрачная и угрюмая местность… Нигде ни травинки, ни кустика. Даже оливы и кактусы, верные друзья бесплодной земли, почти вывелись в этом краю. На свете не сыщешь пейзажа тоскливей и безрадостней, чем тот, что окружает Иерусалим»[223]

Правда, панорама Иерусалима, открывавшаяся при подъезде к городу, покоряла многих. Английский миссионер У. Джоует так описывал в 1823 г. свои первые впечатления: «…В беспорядочном скоплении куполов, которые венчают крыши монастырей, церквей и домов и придают этому заброшенному городу даже своеобразное великолепие, нет ничего более прекрасного, чем купол, занимающий место Соломонова храма…В молчаливом восторге я разглядывал все, и особенно привлекательны были элегантные пропорции, блестящий золотой полумесяц и чудесный зелено‑голубой цвет мечети Омара».[224]

Однако за стенами Иерусалима приезжих ждало большое разочарование. Вместо величественного и роскошного города, знакомого по ветхозаветным и евангельским сюжетам, путешественники из дальних северных стран, уже познавшие первые радости технического прогресса, попадали в грязный, обшарпанный городишко. Улочки в нем были такими узкими, что, по наблюдениям Марка Твена, кошки без труда перепрыгивали с подоконника одного дома на подоконник другого, стоящего через улицу.

«Дома в Иерусалиме… похожи на тюремные камеры или гробницы. При виде этих каменных домов на фоне пейзажа из камней может возникнуть мысль, уж не кладбище ли это с полуразрушенными могильниками посреди пустыни! В самом городе ничто не возместит вам блеклости окрестностей. Вы блуждаете по маленьким, немощеным улицам, то убегающим вверх, то падающим вниз по неровной поверхности, вы бредете в тучах пыли или по разбросанным булыжникам…На улицах пустынно, никого нет у ворот города, лишь изредка проскользнет в тени крестьянин, пряча под одеждой плоды своего труда в страхе, что их отнимут солдаты…»[225]Это отрывок из путевых заметок одного из известнейших писателей Франции начала XIX в. Ф. Шатобриана, который к тому же был активным политическим деятелем и в 1822 г., в период реставрации Бурбонов стал министром иностранных дел. Его книга «Путь из Парижа в Иерусалим», вышедшая в 1811 г., пользовалась большой популярностью и отличалась достоверной и детальнейшей информацией о палестинском быте. Он одним из последних описал храм Гроба Господня до пожара 1808 г.

Тема заброшенности, запустения в Иерусалиме особенно бросается в глаза в заметках всех путешественников первой половины XIX в. Мрачные, полуразрушенные улицы и грязные, нищие базары оживлялись только в период больших христианских праздников, особенно на Пасху, когда в Святой город съезжались паломники. В остальное время численность его населения не превышала 8–10 тыс. человек, хотя эти цифры весьма приблизительны и неточны, так как вплоть до 1922 г. в Иерусалиме официально не проводилась перепись населения.

Очень удивляло европейцев отсутствие в Иерусалиме элементарных признаков цивилизации. С наступлением темноты, а темнеет на Ближнем Востоке довольно рано, жизнь в городе, казалось, прекращалась. Ворота запирались, и запоздалых путешественников могли пропустить в город только за немалую мзду. Ни один из известных к тому времени способов освещения улиц – газовые, масляные, парафиновые фонари или просто факелы – в Иерусалиме не применялся. Поэтому ночью можно было передвигаться, только имея проводника с фонарем. К тому же любой, кто появлялся на улице восточного города ночью без фонаря, мог быть арестован как вор. Европейцам, вспоминавшим о блеске вечерних Лондона и Парижа, ночной Иерусалим казался городом мертвых.

Ничто не вызывало большего возмущения приезжих, чем тотальная антисанитария и грязь, царившие на иерусалимских улицах. «Путешественник вынужден пробираться между разбросанных камней, грязи и нечистот, размышляя с горечью и сожалением, как деградировал Святой город». «Иерусалим не оставляет никаких других впечатлений, кроме грязи, разрухи, нищеты, деградации… Все улицы до самого входа в Святой Гроб – это источники заразы».[226]Эти и многие другие свидетельства плачевного санитарного состояния города, которыми пестрят записки очевидцев, говорят о том, что старинные дренажные системы Иерусалима пришли в полную негодность. В лучшем случае мусор собирали и сваливали прямо в долины под стенами города, но в основном всевозможные отбросы человеческой жизнедеятельности и трупы животных оставались гнить на узеньких улицах. В записках одного из русских путешественников упоминается даже труп верблюда, на который он наткнулся, бродя по городу. Нетрудно себе представить, какую атмосферу создавали все эти гниющие нечистоты в местности, где в течение семи месяцев в году вообще не бывает дождей и нещадно палит солнце. Над Иерусалимом стоял смрад.

Мало того, Иерусалим превратился в один из самых опасных для здоровья человека городов на Востоке. Нищета, голод, антисанитария способствовали частому возникновению эпидемий таких страшных болезней, как чума и холера. Ежегодно осенью начинался сезон лихорадки, которой заболевало более четверти населения. Одним из основных источников заразы являлась вода.

Когда‑то в древнем Иерусалиме существовала разветвленная система водоснабжения с использованием акведуков и бассейнов. Однако со временем они разрушались, и османские власти не находили нужным выделять средства на их восстановление. На протяжении XIX в., как и в предыдущие столетия, главными водохранилищами в городе служили цистерны – огромные каменные резервуары, в которых собиралась и хранилась дождевая вода. Часть из них принадлежала частным лицам, другие находились в общественном пользовании. При правильном содержании цистерн вода в них должна была сохраняться чистой и свежей на протяжении длительного времени. Но в условиях Иерусалима в воду попадали нечистоты, и к концу лета она неизбежно становилась источником всевозможной заразы.

Тем не менее, до конца турецкого правления Иерусалим не знал современной водопроводной системы. Один из первых исследователей и топографов Иерусалима итальянский инженер Э. Пьеротти, живший и работавший в Палестине с 1854 г. по 1860 г, насчитал в городе 992 цистерны. С началом строительства нового Иерусалима за пределами стен Старого города их количество значительно возросло. Турецкая администрация придавала такое большое значение этому источнику водоснабжения, что своим указом запретила выдачу разрешений на строительство домов, если параллельно во дворе не сооружалась цистерна. К началу английского правления в Палестине (1922 г.), по сведениям городских инженерных служб, в городе насчитывалось 7300 цистерн общей емкостью 445 тыс. куб. м.[227]

Одна из таких цистерн, по причудливым законам иерусалимской архитектуры, сохранилась на крыше самого храма Гроба Господня, где с незапамятных времен ютятся в жалких, облупившихся кельях коптские и эфиопские монахи. Сегодня это вместилище для воды, которое называют цистерной Елены, стало исторической достопримечательностью и даже приносит некоторый доход взявшим ее под свою опеку коптам. Опустив в кружку коптского сторожа горсть монет, с чувством глубокой заинтересованности туристы лезут по скользким ступеням узкой шахты приобщаться к очередному историческому диву. Внизу, в похожем на пещеру зале, находится огромный резервуар, заполненный мутноватой зеленой водой. В середине XIX в. его обследовал английский инженер Чарлз Вильсон – составитель первого подробного плана городской системы водоснабжения. Он установил, что цистерна имеет не менее 200 м в глубину и что дождевая вода стекает в нее с крыш и террас соседних домов. Хотя уже много десятилетий город имеет современную водопроводную сеть, в сезон дождей природа исправно продолжает наполнять водой сооружение предков, как будто напоминая о том, что вода на Ближнем Востоке остается первостепенным стратегическим ресурсом.

 

* * *

 

Как бы ни был далек Иерусалим от османской столицы, жизнь его всегда оставалась подчиненной тем экономическим, социальным, политическим закономерностям, которые действовали в масштабе всей империи. Само его бедственное положение являлось следствием крайне неэффективных, грабительских методов управления, практиковавшихся центральным турецким правительством. Империя разрушала себя изнутри своим архаичным государственным устройством, отсталой экономикой, задавленной феодальными пережитками. В начале XIX в. Европа уже не сомневалась в обреченности османского режима. «Разрушат эту империю не удары извне или изнутри; у нее прогнило сердце; гнездо коррупции – в самом правительстве», – писал в 1809 г. известный английский политический деятель Ч. Стрэтфорд.[228]

В этом «прогнившем королевстве» Иерусалим был отдан на произвол местных властей. Как и в более ранний период, в соответствии с официальным административным делением, он числился в Дамасском пашалыке. Но в начале XIX в. город фактически находился в подчинении могущественных правителей Акко, особенно укрепившихся после неудачной осады Наполеона. Аккский паша Абдалла (1818–1831 гг.) установил жесткий контроль над Иерусалимом, всячески подчеркивая свою приверженность мусульманским святыням. На самом деле, как писал российский консул в Бейруте К. М. Базили, не мечеть Омара прельщала Абдаллу, а христианские святыни, этот золотой рудник для мусульманских правителей.

Базили утверждал, что за право владения святыми местами только с одного греческого монастыря[229]паша получал тысячу мешков, то есть 500 тыс. пиастров в год, что соответствовало примерно 100 тыс. рублей серебром. Еще столько же расходовалось на подарки, на содержание верховного мусульманского правителя, когда он со своей свитой соизволял посещать Иерусалим. Около 500 мешков в год православные греки подносили влиятельным мусульманским кланам, чтобы избежать преследований. Злоупотребления мусульманских властей, превратившиеся в обыденные правила, распространялись и на паломников. При пересечении определенных местностей (например, в Яффе или на подходах к Иерусалиму), при входе в храм Гроба Господня или другие святыни они должны были платить специальные пошлины – так называемые каффары, составлявшие до 500 пиастров с одного паломника.[230]Кроме того, любой мусульманский чиновник – паша, мулла, муселим – мог произвольно оштрафовать иноверца, например, за драку или другое действительное или мнимое нарушение общественного порядка и положить деньги себе в карман. Не говоря уж о тех астрономических поборах, которые традиционно взимались за разрешение починить крышу или отреставрировать любое христианское здание.

Немусульманское население Иерусалима постоянно жило под угрозой введения очередных дискриминационных мер. Так, Абдалла‑паша повелел всем христианским женщинам носить только черную одежду, а еврейским только красную. Христиане, как и евреи, в любой момент могли оказаться заложниками мусульман. Когда армия Наполеона вошла в пределы Палестины, около 2000 христианских монахов и паломников были заперты в качестве заложников в храме Гроба Господня. В случае победы Наполеона им грозила расправа со стороны мусульман. По всем городам Палестины, в том числе и в Иерусалиме, прокатилась волна антихристианских и антиеврейских погромов. В Иерусалим для наведения порядка даже был прислан отряд английских морских пехотинцев.

В 1821 г., когда до Иерусалима дошли вести об антитурецком восстании в Греции, нападению подвергся Греческий патриархат. К межрелигиозной вражде добавлялись внутриконфессиональные конфликты: различные христианские деноминации жили в состоянии позиционной войны, которая в любой момент могла перерасти в кровавые стычки; не было мира и между сефардскими и ашкеназийскими евреями. Город, в котором каждая из трех религий искала покоя и умиротворения, не знал мира и безопасности.

Крупные волнения потрясли Иерусалим в середине 20‑х годов XIX в., когда в Палестине стали ощущаться плоды реформаторской деятельности султана Махмуда II. По сути своей реформы, направленные на реорганизацию государственного управления, армии, на упразднение ряда архаичных форм в системе землевладения, носили положительный характер. Но они были сопряжены со значительным увеличением налогового бремени для населения империи и к тому же урезали бесконтрольность местных властей, особенно в том, что касалось сбора податей.

В 1824 г. в Иерусалиме вспыхнуло восстание в связи с десятикратным повышением налогов, причем его возглавляла местная арабская знать. Восставшие изгнали из города османский гарнизон и все неарабское население и оказали стойкое сопротивление пришедшим из Акко войскам. Турецким властям пришлось снизить налоги и согласиться с тем, что впредь все городское управление будет состоять только из арабов. Историки отмечают, что восстание в Иерусалиме явилось одним из самых ранних проявлений арабского национального самосознания.

В этой связи необходимо отметить, что на протяжении всего периода османского господства турки практически не селились в Иерусалиме. За исключением присылаемых время от времени государственных чиновников и военного гарнизона, численность которого колебалась от 600 человек в обычное время до 1500 в периоды больших религиозных праздников, мусульманское население состояло из местных арабов, а также этнических арабов из стран Магриба, эфиопских, индийских мусульман и даже черкесов и татар. Арабский был основным языком повседневного общения, в то время как турецкий язык не использовался даже в официальном обиходе. По замечанию одного из первых исследователей палестинской жизни американца Э. Робинсона, в 40‑х годах XIX в. правители Газы, Иерусалима и Хеврона не могли даже прочесть фирман паши, написанный по‑турецки. Им приходилось прибегать к услугам переводчиков.[231]

На рубеже 30‑х годов XIX в. Османская империя на несколько лет потеряла контроль над своими ближневосточными владениями – Сирией и Палестиной. Виновником опасного кризиса, поставившего Османскую державу на грань краха, являлся вассал султана, могущественный правитель Египта Мухаммед Али. Личность Мухаммеда Али, основателя династии, последним представителем которой был король Фарук, свергнутый в 1952 г., заслуживает особого внимания. По национальности он был албанцем, родившимся в небольшом македонском городе Кавалла. В 30‑летнем возрасте его зачислили в военный отряд, направлявшийся по распоряжению Порты в Египет. Там он воевал с французами, а после их изгнания вступил в борьбу с мятежными мамлюкскими беями. В Египте Мухаммед Али проявил незаурядные способности и в военных сражениях, и на политическом поприще. Сначала он стал командиром всех албанских войск, находившихся в составе турецкой экспедиционной армии. Затем, приобретя большую популярность среди египтян, при всеобщем одобрении народа он был «избран» пашой. В 1805 г. султан Селим III был вынужден признать его египетским пашой.

В следующие десятилетия, управляя Египтом фактически как автономной провинцией, Мухаммед Али провел ряд реформ, направленных на ликвидацию средневековых пережитков в экономике страны, укрепление государственного аппарата, создание сильной армии и флота. Этот бывший торговец табаком, научившийся читать, когда ему было 45 лет, обладал удивительным здравомыслием, позволившим ему за короткий период превратить Египет в самую жизнеспособную часть Османской империи.

Египетский паша не раз приходил на помощь Стамбулу в тяжелых ситуациях. В 1811 г. он участвовал в войнах с ваххабитскими правителями Центральной Аравии, десять лет спустя его войска боролись с греческими повстанцами в Морее. В награду за свои услуги новый правитель Египта рассчитывал получить от Порты власть над Сирией и Палестиной. Однако, к его разочарованию, благодарность османских властей ограничилась островом Крит. Тогда Мухаммед Али решил завоевать силой то, что считал принадлежащим ему по праву.

В октябре 1831 г. египетские войска под командованием Ибрагим‑паши, сына Мухаммеда Али, выступили в поход и, не встречая особого сопротивления, заняли Газу, Яффу, а затем осадили Акко. Иерусалим сдался огромной египетской армии 7 декабря 1831 г. К лету 1833 г. египтяне стали хозяевами всей Сирии и Палестины.

Египетское правление ознаменовалось важными преобразованиями во всех сферах жизни завоеванных провинций, и многие историки признают, что это время явилось поворотным пунктом в истории Иерусалима и всей Палестины. На завоеванных территориях Ибрагим‑паша пошел по стопам своего отца, предприняв ряд мер по реформированию архаичной административной и судебной системы. В Иерусалиме был создан городской совет (меджлис). Большим новшеством стало участие в нем наряду с мусульманами представителей христиан. В компетенцию совета были переданы многие юридические вопросы, которые раньше решал единолично мулла.

Впервые за многие века османского господства египетские завоеватели предприняли меры по ограничению беспредельного произвола властей в отношении христианского и еврейского населения. Начало правления Ибрагим‑паши в Иерусалиме ознаменовалось обнародованием следующего приказа: «В Иерусалиме есть храмы, монастыри и поклонения, к коим приходят все христианские и еврейские народы разных исповеданий из стран самых далеких… Справедливость требует, чтобы они были освобождены от всех налогов, которыми произвольно их облагали местные власти. А посему повелеваем, чтобы все налоги, взимаемые с монастырей и храмов всех христианских народов, пребывающих в Иерусалиме, как то: греков, франков, армян, коптов и других, равно и налоги старые и новые, платимые народом еврейским, были навсегда уничтожены».[232]Отменялись все подати в казну пашей и других мусульманских чиновников, а также каффары всех видов.

Ибрагим‑паша грозно обещал рубить ту руку, которая посмеет брать деньги у паломников. Хитрые жители Иудейских гор все же нашли возможность обходить этот запрет. Не желая терять своего легкого заработка, они заставляли оказавшихся в их местах паломников бросать деньги на землю и поднимали их, когда те уже скрывались из виду.

Нашлась управа и на разбойничий род Абу Гош, уже много лет обиравший паломников на дороге из Яффы в Иерусалим. Ибрагим‑паша назначил главе рода жалованье из казны, и его люди теперь охраняли подступы к Святому городу. Благодаря этим мерам в период египетского правления, по сведениям Базили, только число греков и армян, направлявшихся со всех турецких областей в Иерусалим, достигало 10 тыс. человек ежегодно. Кроме того, египтянам удалось обуздать бедуинов, имевших обыкновение устраивать налеты на монастыри и вымогать у них выкуп. Через много лет после изгнания египтян из Палестины русский литератор П. А. Вяземский, побывавший в Иерусалиме в 1850 г., записал рассказы христианского духовенства и мирян, с благодарностью вспоминавших о днях владычества Ибрагима.[233]

Конечно, политика египетских правителей в том, что касается религиозных меньшинств, в значительной степени диктовалась их желанием завоевать симпатии европейских держав, в поддержке которых они остро нуждались, встав на тропу войны против своего сюзерена в Стамбуле. Но все же принятые меры проложили путь для дальнейшей эмансипации иноверцев, что в следующие десятилетия стало одним из факторов превращения Палестины в более открытую, доступную для европейцев страну. Европейское влияние, а также привлечение европейского капитала для обустройства христианской и еврейской общин на Святой Земле сыграли важную роль в модернизации всей общественной и хозяйственной жизни страны.

Местная арабская знать не простила египтянам ущемления своих административных и финансовых прав. Исламское духовенство было возмущено их слишком большой веротерпимостью. Религиозные чувства иерусалимских мусульман особенно задело неслыханное доселе осквернение Омаровой мечети («Купол скалы»), в которую по особому распоряжению Ибрагима стали допускаться христиане. Иностранцам приходилось либо окружать себя кольцом солдат, либо, как русский путешественник А. Норов, переодеваться в восточные одежды, чтобы избежать гнева фанатичной толпы.

Сильным раздражающим фактором для всего мусульманского населения Сирии и Палестины являлись введенные Ибрагим‑пашой рекрутские наборы, вырывавшие молодых, трудоспособных людей на многие годы, а иногда и навсегда из привычной для них среды. Преобразования, начатые завоевателями, нарушали традиционный, веками устоявшийся жизненный уклад всех слоев общества, поэтому против них поднялась вся страна. Одним из центров Палестинского восстания 1834 г. являлся Иерусалим. Небольшой египетский гарнизон из 600 человек не мог долго противостоять толпам крестьян, пришедших под стены города из Наблуса, Хеврона и других областей Иудеи. Восставшие проникали внутрь городских стен по заброшенным канализационным туннелям, и в конце концов иерусалимские мусульмане просто открыли им ворота. Египетский отряд с несколькими пушками укрылся в Цитадели, которая так и осталась неприступной для повстанцев.

Свою ярость против непрошенных реформаторов повстанцы выместили на иноверцах – иерусалимских христианах и евреях: в который уже раз в истории города невинные люди не знали, где укрыться от разбушевавшейся толпы.

Войскам Ибрагима, отброшенным повстанческой волной на средиземноморское побережье, понадобилось несколько месяцев, чтобы подавить крестьянский бунт. Жестокость, проявленная египетским пашой в отношении участников волнений и их предводителей, оставила в памяти жителей Палестины не меньший след, чем его добропорядочность в деле защиты христиан.

До 1840 г. египтяне успешно противостояли как местным волнениям в Сирии и Палестине, так и турецким попыткам восстановить свои права в обеих ближневосточных провинциях. Однако возникавшие у Османской империи проблемы не в первый раз за время ее существования обращали на себя пристальное внимание европейских держав. «Восточный кризис» 1839–1841 годов, порожденный военно‑политическим противостоянием египетского паши и турецкого султана, превратился в объект всевозможных дипломатических комбинаций в большой игре европейских политиков. Вмешательство европейских держав и положило конец планам Мухаммеда Али закрепить за своими преемниками наследственные права на Сирию и Палестину.

Среди европейских стран самым опасным противником египетского паши являлась Великобритания, которая считала его главным препятствием для установления английского господства в Восточном Средиземноморье. Если в Константинополе англичане успешно продвигали свои интересы, оказывая эффективное давление на султана и его окружение, то Мухаммед Али был менее сговорчив. В своих антитурецких выступлениях он опирался на поддержку Франции, которая уже захватила прочные торговые позиции в Египте и в Сирии. Однако Лондон исходил из того, что для сохранения господства Англии на Востоке Сирия и Египет должны быть включены в сферу ее влияния. «Хозяйка Индии не может позволить Франции превратиться прямо или косвенно в хозяйку путей в Индию», – заявлял тогда глава Форин оффис знаменитый Г. Пальмерстон.[234]

Другим, еще более опасным, соперником англичане считали Россию. Царское правительство, единственное среди всех европейских держав, оказало Порте военную помощь в борьбе против Мухаммеда Али. По словам министра иностранных дел графа К. В. Нессельроде, Россия стремилась предотвратить переворот, «который повредил бы нашим интересам, приведя к падению слабой, но дружественной державы и заменив ее державой более сильной, которая под руководством Франции стала бы для нас источником тысяч затруднений».[235]Зимой 1833 г., когда многотысячный русский экспедиционный корпус высадился на азиатском берегу Босфора, Российская и Османская империи, непрестанно враждовавшие между собой, на короткое историческое мгновение оказались союзниками.

Подписанный Россией и Турцией в июле 1833 г. Ункяр‑Искелесийский договор закреплял фактически оборонительный союз двух государств и закрывал черноморские проливы для военных флотов неприбрежных держав. При этом за Россией оставалось право военно‑морского присутствия вблизи Константинополя «в случае, когда представятся обстоятельства». Договор, хотя и оказался недолговечным, впервые обеспечивал России выгодные контролирующие позиции за входом в Черное море.

Англичане, для которых вторжение России в Константинополь издавна было своего рода навязчивым национальным кошмаром, восприняли русско‑турецкое сближение как опасный симптом. В Лондоне развернулась интенсивная антирусская кампания, в которой участвовали и пресса, и оппозиционные правительству парламентарии. В течение следующих нескольких лет дипломатия Г. Пальмерстона была сконцентрирована на том, чтобы переломить ситуацию в пользу англичан, добиться внешнеполитической переориентации Порты и в конце концов превратить ее в форпост против России.

В решении Восточного кризиса Англии удалось взять на себя ведущую роль и выбить почву из‑под ног своих главных соперников на Ближнем Востоке. В соответствии с Лондонской конвенцией об урегулировании турецко‑египетского конфликта, подписанной в июле 1840 г. Австрией, Великобританией, Пруссией и Россией, а затем и Турцией, русские теряли ряд преимуществ в том, что касалось черноморских проливов. Франция вообще была исключена из европейского «концерта» и на время очутилась в полнейшей изоляции.

Оказавшись хозяйкой положения, Великобритания взяла на себя инициативу и в военных делах. В помощь султану против Мухаммеда Али она направила осенью 1840 г. полуторатысячный морской десант в Бейрут. Командующим турецкой армией в Сирии был назначен английский протеже генерал Иохмус. Сами турецкие военные признавали, что своими успехами в антиегипетской кампании 1840 г. турецкая армия была обязана служившим в ней европейским, преимущественно английским, офицерам.

Однако возросшая боеспособность армии султана была не главной причиной сокрушительного поражения Ибрагим‑паши в Сирии и Палестине. Не менее значительную роль в разгроме египтян, потерявших в этом последнем отступлении половину своей 75‑тысячной армии, сыграла тотальная враждебность населения, подогреваемая и поддерживаемая внешними силами. Англичане, например, снабдили восставших против Ибрагима сирийцев 30 тыс. винтовок.

Этот экскурс в историю Восточного кризиса 1839–1840 гг. и связанных с ним маневров европейской дипломатии не случаен. Он дает представление о том, почему египетское вторжение в ближневосточные провинции султана явилось прологом для включения Палестины в большую европейскую политику. А это, в свою очередь, кардинально меняло судьбу Иерусалима. Христианские державы, озабоченные дележом ближневосточного пирога, вновь вспомнили о Священной истории библейского города, которая теперь служила удобным предлогом для их проникновения в самую глубь Османской империи. Как образно выразился один из английских путешественников того времени, «следы Авраама пролегают там, где теперь проходит самая короткая дорога в Индию».[236]

В XIX в. библейская история, святые места очень явственно вплетаются в канву большой европейской политики, хотя и не становясь ее краеугольным камнем, как во времена Крестовых походов. Никто больше не собирается отвоевывать Гроб Господень у мусульман, но каждая держава «европейского концерта», включая Россию, не прочь использовать высокие духовные мотивы в своих сугубо прагматических, земных целях.

Не только европейские дипломаты и политики вновь открывали для себя ценность Святой Земли. В Великобритании в начале XIX в. получило широкое распространение направление протестантизма, которое исповедовало идею возвращения обращенных в христианство евреев на их историческую родину. Приверженцы этого течения свято верили, что вслед за переселением обращенных евреев в Палестину должно исполниться библейское пророчество о втором пришествии Христа и наступлении его тысячелетнего царства на земле. Созданное английскими евангелистами в 1808 г. Лондонское общество по распространению христианства среди евреев пользовалось влиянием в высших сферах политического истэблишмента. В первой половине XIX в. к его деятельности имели отношение члены королевской семьи, в его рядах числились маркизы и графы, виконты и высшие иерархи Англиканской церкви.

К 1850 г. Общество создало 32 миссии от Лондона до Иерусалима, в которых состояло 78 миссионеров. Правда, результаты их трудов были довольно скудные. За тридцать лет евангелистам удалось обратить в христианство 207 евреев в Лондоне. На Ближнем Востоке дела шли еще хуже: в Багдаде, где проживало 10 тыс. евреев и работало 3 миссионера, в христианство перешло 2 еврея, в Смирне с полуторатысячным еврейским населением не было ни одного обращенного, что и привело к закрытию миссии.

Несмотря на столь незначительные успехи, пыл сторонников этого религиозного течения не ослабевал. Одним из наиболее активных его приверженцев являлся представитель известной английской аристократической фамилии лорд А. Эшли, граф Шефтсбери. В то время, как лорд Г. Пальмерстон занимался разработкой хитроумных дипломатических ходов для нейтрализации успехов соперников, лорд Эшли строил планы возрождения государства Израиль под эгидой Англиканской церкви.

Эшли и его соратники находили отклик у тех, кто творил и проводил в жизнь британскую политику. Он хорошо знал Пальмерстона, нередко беседовал с ним о палестинских делах. Не без влияния английских евангелистов в заключенное с Портой в 1838 г. торговое соглашение был внесен пункт об открытии британского консульства в Иерусалиме. В 1839 г. Форин оффис направил в Иерусалим своего первого консула У. Т. Янга. Британскому консулу было вменено в обязанность опекать еврейское население Палестины. Пальмерстон полагал, что укрепившаяся на своей древней земле еврейская община может стать важной опорой британского влияния в Османской империи и способствовать сохранению ее целостности.

Назначением британского консула была открыта важная страница в истории Святого города. В течение следующих пятнадцати лет в нем появились консульства Франции, Пруссии, России и Австрии, которые сыграли большую роль в развитии экономики, образования, медицины в городе. При их непосредственном участии Иерусалим стал превращаться из захолустного восточного поселения, в котором едва теплилась жизнь, в город с европейскими постройками и современными бытовыми удобствами.

В сентябре 1841 г. благодаря совместным усилиям английских и немецких евангелистов британский парламент принял специальный билль об учреждении в Иерусалиме протестантского епископата. Первым епископом был назначен преподобный доктор Александр, еврей, обращенный в протестантизм, преподаватель иврита и арабского языка в элитном английском колледже. Церемонию его посвящения проводил сам архиепископ Кентерберийский в присутствии высокопоставленных служителей Англиканской церкви и известных английских политических деятелей, в том числе У. Гладстона. Лорд Эшли добился, чтобы новый епископ был отправлен в Иерусалим на правительственном пароходе, что придавало его миссии общенациональное звучание.

Под нажимом английского посла в Константинополе турецкие власти дали разрешение на строительство в Иерусалиме первой протестантской церкви. Церковь Христа вблизи английского консульства у Яффских ворот строилась несколько лет и была освящена в январе 1849 г. Она стала одним из первых храмов, положивших начало новому расцвету христианского строительства в Святом городе после длительного периода мусульманских запретов и гонений. С колокольни этой церкви впервые за десятилетия вновь зазвучал колокольный звон, прежде запрещенный мусульманскими властями.

В мае 1843 г. первые три еврея прошли в протестантской церкви обряд крещения. В еврейской общине Иерусалима деятельность английских миссионеров, обещавших евреям безопасность и благосостояние в случае их перехода в христианство, вызывала немалую панику. Однако эти опасения были преждевременными. Английский путешественник Э. Варбертон, посетивший епископа Александра в 1844 г., обнаружил в церкви 10 прихожан, 8 из которых были обращенными евреями, а 2 – туристами. «Какой еврей осмелится предать веру отцов на Сионской горе», – сказал тогда Варбертону один местный раввин.[237]В Англии, видимо, такие деликатные соображения никому не приходили в голову.

В связи с Восточным кризисом 1839–1840 гг. вопрос об ущемленном положении христиан в Османской империи оказался в фокусе европейской политики. Перед османскими властями встала задача проведения реформ в стране, не дожидаясь вмешательства в свои внутренние дела извне. В ноябре 1839 г. в знаменитом реформаторском декрете, известном под именем Гюльханейский хат‑и‑шериф, султан провозгласил равенство всех своих подданных независимо от их национальности и вероисповедания. Но спущенная сверху, из столицы, эмансипация неверных встретила яростное сопротивление мусульман на местном уровне. Христиане и их святые места по‑прежнему не были избавлены от произвола и вымогательства паши, кади и прочих местных должностных лиц.

Прусский кайзер Фридрих Вильгельм IV выдвинул тогда проект первого в истории международного соглашения о святых местах в Иерусалиме, Вифлееме и Назарете. В нем предлагалось обеспечить экстерриториальность проживавшего в них христианского населения, не нарушая территориального статуса самих городов как части Османской империи. Каждая из христианских общин – католическая, православная, протестантская – выводилась из‑под юрисдикции султана и ставилась под контроль так называемых резидентов, назначаемых соответственно Австрией и Францией, Россией, Англией и Пруссией. Святые места в трех городах также переходили во владение пяти христианских держав.

Главной противницей этого плана выступила Россия, для которой сохранение Палестины под контролем слабого Константинополя казалось предпочтительнее, чем передача даже небольшой ее части под управление европейских держав. Министр иностранных дел Нессельроде не без оснований полагал, что «братская любовь» к восточным христианам, вдруг обуявшая европейских партнеров, имеет не столько религиозные, сколько сугубо политические истоки. Россия в защите православных на Святой Земле предполагала идти уже проторенными путями, лавируя в константинопольских коридорах власти.

Странная это была политика. С одной стороны, обер‑прокурор Синода Н. А. Протасов направил в 1841 г. записку царю, в которой указывал на необходимость усилить поддержку Греческого патриархата в Иерусалиме и предпринять меры для улучшения условий жизни русских паломников в Святом городе. Вслед за этим Министерство иностранных дел во главе с К. В. Нессельроде составило «всеподданнейший доклад» для Николая I, в котором бедственное положение восточного христианства связывалось не только с мусульманским владычеством, но и с чрезвычайно усилившимся прозелетизмом католиков и протестантов, а также с недостатком средств у греческого духовенства противостоять ему.

С другой стороны, признавая необходимость «присутствия в Иерусалиме благонадежной образованной особы из российского духовенства»,[238]царское правительство очень опасалось, как бы европейские державы не заподозрили Россию в слишком больших притязаниях на Святую Землю. И это в то время, когда европейский натиск на Иерусалим осуществлялся вполне открыто и без всякого стеснения. Вслед за британским консульством в Иерусалиме в 1842 г. было открыто консульство Пруссии, в 1843 г. – консульства Франции и Сардинии, в 1849 г. – австрийское консульство. В 1847 г. Папа Пий IX восстановил Латинский патриархат в Иерусалиме и направил в Святой город своего представителя, хотя со времен изгнания крестоносцев эта должность имела сугубо титулярное значение в римской иерархии.

Надежды Николая I на решение Восточного вопроса в союзе с Великобританией в тот период заставляли Россию демонстрировать «сдержанность» в проникновении в Палестину. Но царь оказался весьма посредственным стратегом во внешней политике. Уже в скором времени русским пришлось дорого заплатить за этот просчет, когда была развязана Крымская война, обернувшаяся для России не только тяжелыми военными и политическими потерями, но и отставанием от европейских стран в развертывании своего присутствия на Святой Земле.

В 1843 г. российское правительство с очень большими предосторожностями, «негласно», в качестве «испытательной меры», направило в Иерусалим архимандрита Порфирия Успенского под видом паломника. Он был снабжен единственной инструкцией: установить на месте, что необходимо предпринять для поддержания православия в Палестине. Следовало дипломатично выяснить, как расходуются средства, выделяемые Россией в этих целях. Ведь Иерусалимской патриархии были переданы доходы с бессарабских и валашских земель, приобретенных Россией по Бухарестскому договору 1812 г. На протяжении нескольких десятилетий они являлись основным источником финансирования православной церкви в Иерусалиме.

Порфирий оказался из числа тех энтузиастов и бессребреников, на которых так часто зиждутся многие российские начинания. Пробыв более года в Сирии и Палестине и проведя много времени в Иерусалиме и его окрестностях, он представил правительству обстоятельный доклад о плачевном состоянии православия в Святой Земле, о том, что православное арабское население, разочарованное небрежением его интересами и коррупцией греческого духовенства, становилось легкой добычей католических и протестантских миссионеров. Главная рекомендация Порфирия Успенского относительно дальнейшей деятельности России на Святой Земле сводилась к учреждению в Иерусалиме пусть небольшого, но постоянного представительства Русской Православной Церкви, которое должно было способствовать улучшению отношений между арабским православным населением и Греческим патриархатом, а также обеспечивать помощь русским паломникам.

Предложение Порфирия хотя и нашло поддержку в Петербурге, и в 1847 г. высочайшим указом он был назначен главой первой Русской Духовной Миссии в Иерусалиме, но в Святой Земле он должен был действовать исключительно как паломник, без какого‑либо официального статуса и без соответствующих полномочий. Поставив перед ним такие необъятные задачи, как «преобразовать греческое духовенство» и «привлечь к православию и утвердить в оном те местные элементы, которые постоянно колеблются в своей вере под влиянием агентов разных исповеданий»,[239]царское правительство выделило архимандриту Успенскому более чем скромное содержание – всего 7 тыс. рублей ежегодно.

Несмотря на неблагоприятные условия, в которые был поставлен первый русский представитель, его пребывание в Иерусалиме в течение шести лет вышло далеко за рамки сугубо символической демонстрации русского присутствия. Используя зачастую свои личные средства, он сумел организовать обучение православных арабов в богословских и приходских школах на родном арабском языке, по его настоянию в типографии Греческой патриархии стали печататься религиозные книги на арабском языке. Хотя официально он не был уполномочен заниматься русскими паломниками, но и в этом деле он по собственной инициативе пытался улучшить тяжелые условия их быта. Фактически Порфирий Успенский в этот короткий период заложил основы той деятельности, которую российские представители широко развернули на Святой Земле уже во второй половине XIX в., после Крымской войны.

Об отношении же царского правительства к первому русскому представителю в Иерусалиме красноречиво свидетельствует такой факт: когда началась Крымская война и все российские подданные должны были покинуть территорию Османской империи, об архимандрите Порфирии просто забыли. Из Иерусалима ему помогали выбираться англичане.

Что касается дипломатического ведомства, то с 1839 г. Иерусалим находился в ведении российского консульства в Бейруте, куда оно было переведено из Яффы. В 40‑х годах должность консула занимал К. М. Базили, один из выдающихся российских дипломатов того времени, чья судьба оказалась связанной с Ближним Востоком. Он наезжал в Иерусалим по большим христианским праздникам, особенно на Пасху, когда в городе оказывалось много русских паломников.

Однажды, на Пасху 1848 г. он сопровождал в Иерусалим Н. В. Гоголя, с которым был в дружеских отношениях со школьных лет. К сожалению, великий писатель посетил Палестину в пору глубокого душевного разлада. При встрече со святыми местами он не нашел в себе того горячего религиозного энтузиазма, на который так пламенно рассчитывал, отправляясь в далекое путешествие. Убогая будничная жизнь Иерусалима, да и всей Палестины была далека от тех величавых картин, которые он рисовал в своем воображении. Гоголь не любил вспоминать об этой поездке. Только в одном из писем друзьям он признался: «Скажу вам, что еще никогда не был я доволен состоянием сердца своего, как в Иерусалиме и подле Иерусалима. Только разве что больше увидел черствость свою и свое себялюбие – вот и весь результат».[240]Однако именно благодаря Базили знакомство Гоголя со Святой Землей было гораздо более всесторонним и, что немаловажно, более безопасным, чем у обычных паломников. Ведь русский консул слыл среди местного мусульманского населения «полновластным визирем великого падишаха» России.

Для других же паломников из России Базили мало что мог сделать, хотя и имел предписания от своего правительства оказывать им помощь, а также поддерживать дружеские отношения с Греческим патриархом и учреждениями православной церкви. Отсутствие материального обеспечения этих указаний, а также неблизкий тяжелый путь от Бейрута до Иерусалима препятствовали более активному участию российского консула в делах палестинского православия.

О неприоритетности Палестины в российских внешнеполитических планах в 40‑х годах XIX в. говорит и такая деталь: правительство уполномочило Базили предложить представителям Великобритании осуществлять покровительство над колонией российских евреев, поселившихся в Палестине. Подобная щедрость русских совершенно изумила англичан, стремившихся взять под свое крыло как можно больше жителей Палестины.

Хотя английский консул Янг в донесениях своему правительству сообщал, что русские паломники часто говорят о том времени, когда Палестина «будет находиться под русским управлением»,[241]Россия не строила каких‑либо конкретных планов овладения Святой Землей. В предстоявшем переделе наследия одряхлевшей Османской империи для России представляли интерес балканские и причерноморские провинции, а с Палестиной ее связывала, прежде всего, традиция, требовавшая поддержания образа Святой Руси – защитницы православных. Некоторые историки объясняют вялость российской политики в Палестине в период до Крымской войны и тем, что российский министр иностранных дел, а затем и канцлер империи К. В. Нессельроде – выходец из немецкой протестантской семьи – не испытывал страстного благоговения перед святыми местами, столь характерного для православной натуры.[242]

Распри между католиками и православными из‑за святых мест в Иерусалиме и Вифлееме сыграли роковую роль в развязывании одной из самых тяжелых для России войн, в результате которой она утратила целый ряд своих позиций и в Европе и на Востоке. Не будем здесь вдаваться в подробности всех сложных перипетий европейской политики, приведших к Крымской войне. На самом деле борьба за святые места, конечно, была лишь видимой частью айсберга, в подводном основании которого скрывались гораздо более серьезные политические, экономические, территориальные проблемы, приведшие к столкновению России с Турцией и ставшими ее союзниками Англией и Францией. Этой войне посвящены многочисленные основательные труды как в русской, так и в зарубежной историографии.

И тем не менее, Крымская война вошла в историю как война из‑за «ключей от Вифлеемского храма». Войной из‑за монашеских ссор в Иерусалиме называл ее академик Е. В. Тарле, посвятивший Крымской войне свое двухтомное исследование. Американский историк Б. Тачман писала, что конфликт из‑за святых мест, приведший к Крымской войне, был одной из самых нелепых в истории причин начала войны.

Впоследствии через несколько лет после окончания войны и сам Наполеон III отзывался обо всей проблеме со святыми местами как о «глупой затее» (une affaire sotte). Но в 1850 г. дело представлялось французской стороне совсем в ином свете: установленный за два года до этого режим Луи Наполеона нуждался в наглядном подтверждении своей силы. Успехи в восточных делах должны были сыскать ему не только симпатии французского народа, но и поддержку католического духовенства.

В Палестине не прекращались вылазки греков против католиков вплоть до похищения в 1847 г. из священного грота в Вифлеемском храме, считающегося местом Рождества Христова, серебряной звезды с надписью на латыни. Французский посол в Константинополе потребовал от турок в мае 1850 г. восстановления всех прав францисканцев на святые места в соответствии с капитуляциями 1740 г. Турки, привыкшие извлекать из христианских распрей собственную политическую корысть, готовы были благосклонно отнестись к этим требованиям и пересмотреть статус‑кво 1757 г., но в защиту православных вмешалась Россия. Порте была направлено послание за подписью самого Николая I с угрозой разрыва дипломатических отношений в случае удовлетворения французских претензий.

В конце концов в феврале 1852 г. султан издал очередной фирман касательно христианских святых мест, в котором фактически подтверждался их статус, существовавший с 1757 г. В то же время небольшие уступки были сделаны и латинской церкви: в Вифлеемский храм была возвращена католическая серебряная звезда, а в Иерусалиме в торжественной обстановке католическому епископу были переданы ключи от храма Гроба Господня и храма Рождества. Стараниями французской консульской службы в Иерусалиме эти мероприятия были обставлены с многозначительной пышностью, чтобы подчеркнуть одержанную Францией «победу».

В Петербурге действия Франции вызвали жесткую реакцию. После того как Николай I убедился, что его мечта о «полюбовном разделе» Турции в союзе с Англией является абсолютной химерой, он решил, что настало время заставить европейские державы и Порту признать не только особую роль России в Иерусалиме и Вифлееме, но и ее особые права в защите всего христианского населения на территории Османской империи. Причем эти права предполагалось закрепить в специальном договоре между императором и султаном, что фактически открывало России возможность прямого вмешательства во внутренние дела соседа.

Ни сами турки, ни имевшие собственные виды на дальнейшую судьбу Османской империи англичане и французы не могли допустить, чтобы под протекторат России попало 12–14 млн. османских христиан. Формальным поводом к войне и послужил отказ Порты, поддерживаемой и поощряемой Лондоном и Парижем, принять российские требования. Таким образом, спор о святых местах, имевший сугубо локальное значение, перерос в крупный международный конфликт.

По завершении Крымской войны на Парижском мирном конгрессе в 1856 г. стало совершенно очевидно, что вопрос о положении восточных христиан и о святых местах являлся второстепенной темой для европейских дипломатов. Он интересовал европейские державы лишь с точки зрения ограничения российских претензий на роль покровителя христианского населения Османской империи и святых мест христианства. Не слишком настойчивые попытки русского представителя графа Орлова включить пункт о защите прав христиан в качестве обязывающего Турцию международного решения в окончательный текст мирного договора не имели успеха.

В Парижском трактате содержалось только упоминание о Хартии реформ для Османской империи (хатт‑и‑хумаюн, февраль 1856 г.), в которой султан даровал своим подданным свободный и равный статус практически во всех областях общественной жизни независимо от их религии, национальности и языка. В статье IX трактата до сведения держав доводилось, что таким образом «утверждаются великодушные намерения его [султана] касательно христианского народонаселения…».[243]Никаких положений, обязывающих Турцию выполнять провозглашенные намерения, в Парижском трактате не содержалось. Державы приняли на себя обязательства не вмешиваться по этому поводу во внутренние дела Османской империи, что отсекало поползновения Российской империи взять под свою опеку единоверцев.

 

* * *

 

События первой половины XIX в. – египетское вторжение, повышение интереса великих держав к Святой Земле, реформаторские устремления стамбульских властей – медленно, но неотвратимо преображали иерусалимскую действительность. Теперь, когда возродилось внимание христиан к Иерусалиму, турки также вспомнили о его особом значении. В самый разгар Крымской войны в 1854 г. Иерусалимский район получил статус независимой провинции. Иерусалимский паша отныне напрямую подчинялся Константинополю. Но сохранявшаяся практика частой смены городских правителей делала пашу временщиком, которого мало заботили условия жизни в городе и его безопасность.

Приходившие из центра реформаторские указы, направленные на эмансипацию иноверцев, наталкивались на стену глухого, яростного сопротивления местного мусульманского чиновничества. Тем не менее, появившиеся еще в пору египетского нашествия первые ростки городского самоуправления с участием представителей всех конфессий, с развитием турецких реформ постепенно укоренялись на иерусалимской почве. Документальные свидетельства говорят о том, что в 60‑х годах XIX в. при иерусалимском паше существовал городской совет (меджлис), в состав которого помимо должностных мусульманских лиц входило 8 выборных членов: 4 мусульманина, избиравшихся по жребию среди самых знатных семей; 3 христианина, выбиравшихся монастырями; 1 еврей, назначавшийся главой еврейской общины.

В 1863 г. в Иерусалиме, раньше чем во многих других городах Османской империи, был создан первый муниципальный совет (baladiyya al‑quds). Его члены избирались раз в четыре года мужским населением, имевшим турецкое подданство, при соблюдении соответствующего возрастного и имущественного ценза. Мэр назначался пашой и, как правило, являлся представителем одного из влиятельных арабских кланов Иерусалима. К концу столетия иерусалимский муниципалитет играл довольно активную роль в благоустройстве города, обеспечении медицинских услуг, создании первых городских музеев и театров.

Конечно, мусульманские власти беззастенчиво манипулировали новыми городскими органами. Мусульмане играли в них первую скрипку, а запуганные, веками унижаемые иноверцы даже не пытались им противоречить. Британский консул Дж. Финн, служивший в Иерусалиме в 40–50‑х годах XIX в., писал, что христиане, «будучи избраны в члены гражданского совета, не отваживались вполне осуществлять свои привилегии и отказывать, например, в своей подписи под явно фальшивыми документами. Они робко присаживались в нижней части дивана (помещение совета), благодарные и за тот скудный почет, какой им был оказан».[244]Городское самоуправление с участием представителей всех конфессий так и осталось в османском Иерусалиме лишь замыслом, но не реальной действительностью.

Процесс эмансипации христианства в Иерусалиме шел медленно, враждебность мусульман, прикрытая тонким слоем навязанных из столицы нововведений, прорывалась наружу при каждом удобном случае. Антихристианские инциденты в Иерусалиме и во всей Палестине усилились во время Крымской войны, которую мусульманские массы воспринимали как новую религиозную войну между исламом и христианством. После Крымской войны на волне одержанных Турцией в коалиции с Англией и Францией побед, как писал в своих донесениях консул Финн, «магометанская дерзость расцвела пышным цветом». Причем мусульмане с одинаковой яростью громили как жилища английских, французских и прусских агентов, так и Греческую церковь и дома греческих священников, как это было, например, во время антихристианских беспорядков в Наблусе в 1856 г. В Воззвании иерусалимских протестантов, направленном по этому поводу османским властям, указывалось, что решимость всего мусульманского населения противостоять осуществлению эдикта о равенстве всех вероисповеданий очевидна и что необходимо своевременно карать виновных, чтобы избежать повторения подобных бесчинств в будущем.[245]Но поскольку судебная система по‑прежнему оставалась в руках мусульман, зачинщики оскорбительных и насильственных действий против христиан и евреев, как правило, оставались безнаказанными.

И все же в середине XIX в. немусульманские жители Иерусалима чувствовали себя в большей безопасности, чем их предки в начале века. Сказывались и реформаторские веяния, исходившие от центральных властей, и покровительство обосновавшихся в городе западных консульств. Мусульманские чиновники больше не смели вторгаться в христианские дома, требуя пищи, крова и денег. Больше не допускались неурочные произвольные денежные поборы. Каждый встречный мусульманин не мог теперь столкнуть христианина с лучшей части дороги в сточную канаву с грозным криком: «Обойди меня слева, собака!». Христианам больше не запрещалось ездить верхом на лошади и носить одежду ярких цветов.

 

* * *

 

В результате всех турецких преобразований начиная с 40‑х годов XIX в. был открыт более свободный доступ в Иерусалим для немусульман. Иностранцы чувствовали себя теперь более уверенно перед лицом мусульманских властей. К тому же на страже их интересов стояли консульства европейских стран. Особые отношения с Англией и Францией принуждали турок делать определенные «реверансы» в сторону своих христианских союзников.

В 1856 г., после Крымской войны, был окончательно снят запрет на посещение иноверцами мусульманских святынь в Иерусалиме. Правда, для прохода на Храмовую гору каждый раз необходимо было получать у паши специальный фирман – разрешение, а также вносить значительную плату, и этот порядок сохранялся до конца турецкого владычества в Палестине. Но если учесть, что еще несколько десятилетий назад иноверец, обнаруженный слугами Аллаха на священной горе, мог поплатиться за это головой, то прогресс веротерпимости был налицо.

Первыми знатными гостями из Европы стали принц Леопольд, будущий бельгийский король, и герцог и герцогиня Брабантские, посетившие мусульманские мечети на Храмовой горе в 1855 г. В этом же году там побывал сэр Мозес Монтефиори, английский финансист еврейского происхождения, фигура чрезвычайно важная для Иерусалима XIX в., так как именно он являлся идеологом расселения евреев в новых кварталах за пределами Старого города, финансировавшим их строительство. В 1855 г. он совершал уже свой четвертый визит в Иерусалим. Как истинный иудей, он боялся осквернить своими ногами священное место, на котором стоял древнееврейский храм, и поэтому был отнесен на Храмовую гору на специальных носилках.

Во время этих визитов свирепых североафриканских стражей, охранявших мечети, запирали в резиденции паши, чтобы они не набросились на посетителей. Ведь у мусульман существовало поверие, что если христианин войдет в священную мечеть, то Аллах вынужден будет выполнить любую его просьбу, а они не сомневались, что первая же молитва неверного будет направлена на подрыв религии пророка.

Надо сказать, что и в наши дни Храмовая гора остается самой закрытой иерусалимской святыней. Любой человек в любое время может подойти к Стене Плача, не нарушая, естественно, спокойствия и не оскорбляя религиозных чувств тех, кто около нее молится. Открыт и свободен доступ в храм Гроба Господня независимо от того, идут ли в нем службы или нет. На Храмовую гору немусульманин может пройти только в строго отведенные часы, когда там нет молитв. Для того чтобы полюбоваться несравненным великолепием внутреннего убранства «Купола скалы» и увидеть легендарный «камень основания», посетить необъятный, перегороженный лесом колонн зал мечети Аль‑Акса, нужно выложить определенную сумму, не меньшую, чем за посещение Лувра. Возможно, что такой подход мусульман является продолжением османской традиции, когда иноверцев заставляли оплачивать каждый свой шаг на Святой Земле и требовали бакшиш (выкуп) на каждом углу.

С открытием в начале 50‑х годов XIX в. пароходного сообщения между европейскими портами Триестом, Марселем, Одессой и ближневосточными Константинополем, Александрией, Бейрутом, Яффой в Палестине начинает развиваться туризм в его современном понимании. В Иерусалиме расцветает гостиничный бизнес: уже в середине XIX в. несколько небольших гостиниц оказывали вполне сносные, на взгляд европейцев, услуги. К началу следующего века иерусалимские гостиницы одновременно могли обслуживать несколько тысяч приезжих.

В 60–70‑х годах XIX в. появились первые путеводители по Палестине, в том числе и знаменитый Бедекер. Изданный впервые в 1876 г., он содержал помимо описания достопримечательностей массу полезных бытовых советов. Например о том, что отправляясь в путешествие, необходимо заказать своему портному особенно прочно сшитый костюм, так как починка одежды и пришивание пуговиц стоят на Востоке очень дорого. Бедекер советовал также захватить с собой как можно больше мелких монет, поскольку бумажные деньги незнакомы местным жителям и обычно в ходу у них турецкие, французские, английские, австрийские и русские монеты.

По разным оценкам, число ежегодно прибывавших на Святую Землю путешественников колеблется от 8000 до 20 000.[246]К концу столетия эти цифры возрастают в несколько раз: только в связи с визитом в Иерусалим в 1898 г. немецкого кайзера Вильгельма II ожидалось прибытие более 3000 туристов. Эти люди, зачастую движимые не только религиозными мотивами, тратили в Палестине немалые деньги: им приходилось нанимать драгоманов – переводчиков и гидов, сопровождавших их в течение всего путешествия, они покупали сувениры и оставляли щедрые пожертвования в святых местах. По некоторым подсчетам, в середине 40‑х г