Возрождение традиций

Китай – скорее всего, к великому счастью этой огромной и древней страны, – не Россия. Эту элементарную истину давно стоило бы усвоить всем тем, кто сегодня столь часто и уже привычно сетует на различие результатов посткоммунистических рыночных реформ у нас и у них. Разница в ходе и результатах современных реформ в России и в Китае уходит корнями далеко вглубь истории и во многом обусловлена несходством господствующей традиции, народной культуры. То, что в свое время сравнительно легко удалось большевикам, энергично подмявшим под себя отечественную народную традицию и умело использовавшим все ее слабости, включая неустойчивую этическую норму, укрепить которую так и не сумела русская православная церковь (о чем уже шла речь в седьмой главе о христианстве), не удалось китайским коммунистам. Именно в этом пункте потерпел свое основное поражение Мао, одержавший победу над го-миньдановцами и объединивший Китай под властью КПК. Получив в свои руки ни с чем не сравнимую власть над почти миллиардной страной и проведя в ней несколько гигантских социальных экспериментов невиданного по размаху масштаба, Мао в конечном счете потерпел решительное поражение. И это поражение нанесли ему не его открытые враги, не предатели или соперники внутри его партии, даже не пассивно противостоявшие ему представители аппарата власти, которых он склонен был обвинить в предательстве и с которыми активно расправлялся в дни памятной Китаю «культурной революции». Совсем напротив, Мао потерпел поражение от Конфуция или, если выразиться точнее, от конфуцианских традиций.
Здесь надо внести ряд уточнений. Во-первых, сам Мао, будучи китайцем, не был полностью чужд этим традициям, входившим в плоть и кровь каждого, кто был рожден и воспитан в Китае китайской матерью. Во-вторых, став коммунистом, Мао вполне осознавал, что главный его противник – это, в конечном счете, все же не едва вставшая на ноги и крайне слабая китайская буржуазия, но именно Конфуций. И далеко не случайно едва ли не последнюю в своей жизни великую битву Мао затеял именно против него. Не вполне ясно, рассчитывал ли Мао всерьез на победу в этой последней своей великой битве. Но стоит констатировать сам факт: пережив эпоху духовного кризиса и переоценки ценностей в начале века, конфуцианские традиции с выходом на авансцену широких масс крестьянства и особенно после преодоления очередного в истории страны тяжелого кризиса обрели новую силу и были обречены на успех, на победу.
Разумеется, не следует упрощать процесс. Революция коренным образом изменила Китай. Исчезли некоторые классы и сословия, изменились – причем на первых порах очень резко побольшевистски, – формы собственности. На смену желтому дракону империи пришло красное знамя революции. Но все эти перемены в конечном счете не помешали возрождению национальных (конфуцианских) традиций, которые оказались на редкость устойчивыми.
В истории Китая массовые выступления в кризисные периоды обычно окрашивались в даосско-буддийские сектантские тона. Это проявлялось, в частности, в стремлении причаститься к священному трепету возбужденной массы, воспеть громкую хвалу обожествленному харизматическому лидеру, привести свой внешний вид в соответствие с той нормой, которая как бы объединяет всех посвященных и противопоставляет их чужакам не причастным к движению либо даже враждебным ему. Выход на авансцену даосско-буддийских традиций с их апелляцией к экстатическим чувствам возбужденной массы, к магии и культу был весьма заметен в годы культурной революции, когда культ Мао в великой державе заслонил собой все. В какой-то мере это было закономерным результатом децентрализации власти и хаоса в стране. И хотя в маоистском Китае 60-х годов период дестабилизации был сравнительно кратким, в XX в. он создал в миниатюре ту ситуацию, которая была характерна для эпох мощных социальных катаклизмов в китайской империи в прошлом, в годы династийных кризисов и смены династий. Культ привычного «своего», апелляция к национальным чувствам, культ формы и ритуала, призывы к строгой дисциплине, скромности и показному самоуничижению, наконец, пренебрежение к личности во имя укрепления корпорации по заимствованному конфуцианцами классическому легистскому принципу «слабый народ – сильное государство» – все это энергично проявилось в годы культурной революции. Но, несмотря ни на что, эта революция привела к обычному в китайской традиции результату – к восстановлению порушенной кризисом нормы.
Норма эта во многом восходит именно к конфуцианству. Сильная централизованная власть, ставящая своей целью создание гармоничного общества, в котором было бы некоторое место строго контролируемым, но жизненно необходимым для процветания экономики частной собственности и рыночному саморегулированию, – это как раз конфуцианская традиция. Речь вовсе не о том, что между политикой КПК в наши дни и конфуцианством нет принципиальной разницы. Если уж на то пошло, то гораздо больше от конфуцианской традиции можно найти в успешной политике гоминьдановцев на Тайване. Но в том, что касается постмаоистского Китая и реформ Дэн Сяо-пина, все сегодня абсолютно ясно: в своей политике современная КПК опирается на определенные традиции, само существование которых уходит в мощную толщу истории. И если поставить в заключение рассказа о китайских религиях риторический вопрос, за кем будущее, то ответ на него недвусмыслен: несмотря на риторику современных лидеров КПК (а как им без нее обходиться?), они внутренне вполне готовы к тому, чтобы реформировать традиционный Китай с ориентацией на вестернизованную модернизацию, но при сохранении конфуцианской (а не марксистско-маоистско-коммунистической!) основы.
Ламаизм

Буддизм, как уже упоминалось, был той универсальной мировой религией, которая являла собой общий религиозный компонент различных цивилизаций Востока, от Индии до Японии. Распространившись столь широко, буддизм не был и не мог быть единым. В своей ранней форме Хинаяны (Тхеравада) буддизм сохранился и развивался в ряде стран на юге и юго-востоке Азии, прежде всего на Цейлоне и в Индокитае (кроме Вьетнама, где укрепился китаизированный буддизм Махаяны), а также в доисламской Индонезии. Буддизм Хинаяны, став в некоторых государствах (Шри-Ланка, Таиланд, Кампучия и др.) официальной государственной религией, на тысячелетия сохранил свой весьма консервативный облик. Все последующее развитие его как доктрины шло за счет другой его формы – северного буддизма Махаяны.
Буддизм Махаяны распространялся и развивался по преимуществу в Китае и Японии, причем из-за воздействия со стороны местных идейных доктрин (конфуцианства, даосизма и синтоизма) он был со временем настолько сильно модифицирован, что превратился соответственно в китайский и японский буддизм и именно в этой модификации оказывал воздействие на другие страны (Корея, Вьетнам).
В позднем средневековье, однако, на базе как хинаянистско-го, так и – в большей степени – махаянистского буддизма (в том числе и в его китаизированной модификации) на стыке между двумя великими цивилизациями, в районе Тибета, возникла своеобразная форма этой мировой религии – ламаизм. И можно сказать, что именно в этой своей наиболее поздней, развитой и весьма специфической модификации буддизм как мировая религия достиг наиболее завершенного облика. Во всяком, случае вплоть до сегодняшнего дня культ главы его – тибетского Далай-ламы –является своего рода символом, центром притяжения, высшей ценностью буддизма не только для самих ламаистов, но и для многих буддистов из числа приверженцев Хинаяны и Махаяны.