Отмеченное выше сходство между характером этно‑языковых ситуаций и распространением древнейших верований и культов — это сходство «ландшафтов», общей структуры языкового и фидеистического пространства первобытного мира. Помимо таких структурно‑географических параллелей, между языком и религией первобытной древности наблюдаются и некоторые другие соответствия или аналогии, например, в общем характере их содержания.
В XIX—XX вв. исследователей архаических социумов поражало, как много в племенных языках названий для всего конкретного и единичного, позволяющих в зримых, слышимых, осязаемых подробностях представлять в речи внешний мир, — и это при заметных лакунах[6]в сфере общих и родовых обозначений. «У них [австралийских аборигенов. — Н.М.] нет общих слов, как дерево, рыба, птица и т.д., но исключительно специфические термины, которые применяются к каждой особой породе дерева, птицы и рыбы». «Австралийцы имеют отдельные имена почти для каждой мельчайшей части человеческого тела: так, например, вместо слова „рука“ у них существует много отдельных слов, обозначающих верхнюю часть руки, ее переднюю часть, правую руку, левую руку и т.д.». «В области Замбези каждое возвышение, каждый холм, каждая горка, каждая вершина в цепи имеет свое название, точно так же, как каждый ключ, каждая равнина, каждый луг, каждая часть и каждое место страны… обозначено специальным именем… Оказывается, география примитивного человека гораздо богаче нашей» (цит. по: Выготский, Лурия, 1993. 96—97).
Первобытные верования представляются современному человеку такими же избыточно подробными, громоздкими, рассыпающимися на сотни мелких магических приемов и поверий, не объединенных общей идеей, безразличных к вопросам о смысле и цели всего происходящего. В «смутном пандемонизме» (B.C. Соловьев) первобытного язычества преобладали страх и вынужденное почтение к высшим силам, далекие от той любви к Богу, которая в теистических религиях придает вере человека глубоко личное и эмоционально насыщенное звучание. Древнейшие бесписьменные религии очень практичны, утилитарны: они учат действовать, примеряясь к мироустройству, и выживать любой ценой, используя и природные, и сверхприродные силы.
Аналогичным — чисто утилитарным и при этом как бы равнодушным, безличным — было и отношение древнего бесписьменного человека к языку. Еще не хватало умственных и эмоциональных сил задуматься о слове, ощутить или создать его красоту. Следы рефлексии над словом сохранились только в отдельных мифологических традициях (см. §23, 114—116). Эти следы немногочисленны и, по‑видимому, относятся к достаточно поздним предписьменным временам. Что касается веры в сверхъестественные силы слова, то словесная магия и табу были такой же частью практической жизни племени, как и всякая магия (см. подробно §13, 20—21).