Если попытаться дать краткий ответ на поставленный вопрос, то он будет следующим: “Безграничный, доведенный до последовательного иррационализма, волюнтаризм”. Он вычитывается уже с первых страниц “Воли к власти”: “Мне посчастливилось после целых тысячелетий заблуждений и путаницы, снова найти дорогу, ведущую к некоторому да и некоторому нет .
Я учу говорить нет всему, что ослабляет, - что истощает...
Я учу говорить да всему, что усиливает, что накопляет силы, что оправдывает чувство силы.
До сих пор никто не учил ни тому, ни другому: учили добродетели, самоотречению, состраданию. Учили даже отрицанию жизни. Все это - ценности истощенных”[995] . Чему же в более конкретной форме говорит “да”, а чему - “нет” Фридрих Ницше?
Решительное “нет” он говорит платонической теории ценностей, и прежде всего ее отцам-основателям - Сократу, который для него “представляет в истории ценностей пример глубочайшей извращенности”[996], и Платону. В их теоретическом и биографическом наследии его категорически не устраивает буквально все: и примат духовных ценностей над витально-телесными; и попытка рационального обоснования абсолютного и объективного характера этих духовных ценностей, особенно моральных; и стремление к нравственному совершенству; и уж тем более - какая-то там “сама по себе сущая” идея Блага.
Платонизм - это не просто невинное философское заблуждение. С точки зрения Ницше, это источник разжижения человеческой воли и разложения человеческого сообщества. Вот одна из самых дерзких его инвектив против платонизма и христианства, которых он ставит в один ряд своих самых непримиримых врагов. “Нравственный фанатизм (короче Платон) разрушил язычество, переоценив его ценности и отравив его невинность. Мы должны же наконец понять, что разрушенное стояло выше того, что победило! - Христианство возникло из психологической извращенности, могло пустить корни лишь на испорченной почве.”[997] И далее: “Борьба против Сократа, Платона, против всех сократовских школ имеет в своей основе глубокое инстинктивное сознание, что человека нельзя сделать лучшим, внушая ему, что добродетель есть нечто подлежащее доказательству и требующее обоснование...”[998]. Ницше, впрочем, говорит “нет” и разным формам гедонизма, ибо это мировоззрение грубых рабов и духовных плебеев, серой безликой массы, ненавистное ему не менее, а, пожалуй, даже и более, чем платонический аристократизм и рационализм в трактовке ценностей.
Надо отдать должное его критической проницательности: он тонко подмечает бессильный и бесплодный, лишенный подлинной ценностной укорененности, характер многих научных и философских абстракций, в которые самозабвенно “играет” интеллект, утративший чувство живой жизни и загоняющий себя в “башню из слоновой кости”. Германский мыслитель безжалостно вскрывает и ханжеский характер современной ему христианской морали, примиряющей личность с безобразной действительностью, оправдывающей человеческую лень и слабости, выдающей свою систему мертвых предрассудков за единственно истинную систему ценностей. Ницше одним из первых ставит и так называемую проблему “дискурса власти”, подмечая инструментально-манипуляционный характер многих расхожих понятий (той же категории “истина”), метафор и даже целых идейных комплексов. Он пророчески - задолго до эпохи массовых коммуникаций - восстает против ложных политических и духовных авторитетов, которые попросту маскируют свое человеческое ничтожество и духовное убожество искусно подаваемой словесной мишурой.
Словом, Ницше беспощадно, порой с явными перегибами и откровенным эпатажем, воюет с мертвящим ценностным догматизмом (религиозным, философским и научным) современной ему эпохи. Никакие рациональные, да и внерациональные (типа веры или мистической интуиции) формы обоснования ценностей представляются ему невозможными.