ЗАВТРА БУДЕТ ЛУЧШЕ

 

Кажется, я куда-то летел. Сносил спиной какие-то перегородки, врезался грудью во что-то острое и несся дальше — пикировал, проваливался, падал. Это длилось недолго и было совсем не похоже на то, что рассказывают люди, испытавшие клиническую смерть.

Я пошевелил головой — что-то воткнулось в горло и разбудило приступ тяжелого влажного кашля.

— Ох ты, ожил! Земляк, сигареты есть? Надо мной стоял высокий старик с впалыми щетинистыми щеками и смуглым горбатым носом.

— Поднимайся. Пойдем покурим.

— Что это у меня?

Я потрогал тонкий стержень, торчавший прямо из тела, и его движение отдалось неприятной щекоткой под ребрами.

— Зонд, — объяснил старик. — Жидкость из легких откачивали. Они всегда его оставляют, вдруг пригодится. — Он взялся за стержень темными окаменелыми пальцами и внезапно потянул на себя.

Гибкая трубка легко вышла наружу — пятнадцать или двадцать сантиметров розовой пластмассы. Я вновь закашлялся и сплюнул на пол какой-то комок.

— Пошли, — дернул меня старик. — Одному надоело.

— Не слушай его, — раздалось из дальнего угла.

Там кто-то зашевелился, и колченогая капельница звякнула полупустой склянкой.

— Это Олег, у него не все дома. Олег!

— Чего тебе?

— Отстань от него. Пусть оклемается.

— Не коллектив, а черт-те что! — сокрушенно произнес старик и поперся прочь.

— Меня зовут Женя, — представился мужчина. — Сейчас иголку вытащат, тогда подойду.

Я приподнялся на локте и оглядел помещение. Кроме того, что это была больничная палата, я ничего не узнал. Пять кроватей, три из которых пустовали, но не были застелены — пациенты по укоренившейся в русской медицине традиции где-то шлялись, — пять тумбочек с термосами, кружками и мятыми салфетками да косая капельница, нависшая над бородатым Женей. На окнах — крахмальные занавесочки, загораживающие голубое небо.

— Склифосовского?

— Ну.

— Сколько время?

— Скоро обед.

— А точнее?

— Зачем тебе? Здесь никуда не торопятся. Выдувая через ноздри остатки дыма, появился старик.

— Олег!, — позвал я. — Можно тебя?

Он с преувеличенным достоинством подошел к моей кровати, и я, притянув его за лацкан истончившегося от многих стирок халата, спросил:

— Какое сегодня число?

— Не знаю, — бесхитростно ответил Олег. — Лежи, болей, скоро все равно не выпишут.

— Ну а месяц-то? Сентябрь или нет?

— Это да, сентябрь, — закивал он, давая понять, что во времени ориентируется.

Я набрался храбрости и, поднеся губы к его волосатому уху, шепнул:

— А год, Олег? Год сейчас какой?

Старик отстранился и посмотрел на меня с укоризной.

— Молодой, а туда же — потешаться. Женька, что ли, подучил?

— Какой год, Олег? — требовательно повторил я.

— Амнезия? — равнодушно осведомился Женя. — Бывает. Или симулируешь? — Он оглянулся на дверь и, убедившись, что она закрыта, посоветовал:

— Если решил прикидываться, надо идти до конца.

Я сел на кровати и поискал ногами тапки. Голова немного кружилась — то ли от травмы, то ли просто от долгого сна. Живот был стянут тугой эластичной повязкой и привычно побаливал. Я представил себе шрам, посеченный осколками, — на пузе мог получиться вполне симпатичный узор. Фирсова разорвало пополам, это я своими глазами видел. Тихона, кажется, тоже убило, остальных — не помню. Как там появилась граната? С неба свалилась, точнее, с потолка.

Я посмотрел вверх — ничего. Тонкая трещинка на пожелтевшей побелке.

— Какой сейчас год? — снова повторил я.

— Да успокойся ты. Первый. Ну, две тысячи первый. Куда собрался? Ложись, тебе еще от наркоза отходить.

Подтверждая это, внутренности екнули, и я привалился обратно. Спешить мне действительно некуда. Передохну.

Неожиданно дверь распахнулась, и в палату вбежал ребенок. Он гулко топал пятками в полосатых шерстяных носках, ноги путались в вытянутом, потерявшем форму свитере, а на маленькой головке был по-старушечьи завязан белый платок с мелкими черными листиками.

— Мальчик, ты мальчик или девочка? — издевательски спросил Олег.

— Мальчик, — гордо ответствовал ребенок.

— А чего в косынке?

— Мамка заставляет, чтоб не простудился. У вас игрушки есть?

— Иди-к сюда, — сказал Женя, шаря по тумбочке свободной от иглы рукой. — Лепесин хочешь?

— Апельсин, — строго поправил его мальчик. — Давай, если не жалко.

— Сколько ж тебе лет, орелик?

— Три, а тебе?

— А мне сорок, — глупо ответил Женя.

— Ты уже большой, — констатировал мальчик, разглядывая подарок.

— Ты вроде тоже не маленький. Серьезный такой.

— Не, я пока малолетний.

— Скоро станешь взрослым.

— Не, не скоро, — замотал головой ребенок и, крепко держа апельсин, подбежал ко мне.

— Тот дяденька болеет, — попытался оградить меня Женя от детской назойливости.

— Да ничего, ничего, — махнул я ладонью. — У тебя здесь, наверное, мама лежит?

— Лежит.

— Скучно тебе?

— Скучно, — вздохнул мальчик.

— Дома небось игрушки, друзья?

— Нету. Дома тоже скучаю, но не так сильно. Вырасти бы… Тебе тоже сорок лет?

— Нет, тридцать.

— Тридцать и три — тридцать три, — задумчиво проговорил он. — Хороший возраст.

— Так ты считать умеешь? Молодец! А сколько будет пять плюс два?

— Ладно, пойду я. Мамке без меня плохо.

— Погоди, мальчик, — остановил его Олег. — На вот тебе бараночек. — Он высыпал в пухлые ладошки горсть сушек.

— Спасибо, дядя. — Ребенок выбежал из палаты, но в коридоре споткнулся или на кого-то налетел — было слышно, как баранки зацокали по полу.

— Что ж ты, Тишка, такой неаккуратный? — участливо проговорила невидимая женщина. — Давай собирать, а то растопчутся. Опять вы? — Обратилась она еще к кому-то. — Сейчас посмотрим.

В палату заглянула приземистая нянечка.

— Очнулся. Я за врачом схожу, ведь замучаете человека.

— Такого замучаешь! Ему теперь сто лет жить, — сказал какой-то мужчина, приближаясь к моей койке. Вторую фразу он адресовал не столько ей, сколько мне. Кроме того, незнакомец приветливо улыбнулся и даже подмигнул — он явно спешил наладить доверительные отношения.

— Бог троицу любит, — заметил он неизвестно к чему. — Здравствуйте. Я уже два раза наведывался — вы все не просыпались. Как самочувствие?

— Нормально.

— Прекрасно. Я следователь Михайлов, — представился мужчина. — Можно Петр.

— Какой следователь?

— В смысле?

— Ну, вы ведь разные бываете, следователи.

— Уголовный розыск, если вас это интересует.

Врет, собака. Четыре человека из ФСБ, включая полковника Фирсова, размазаны по стенам, а ко мне присылают простого сыскаря с Петровки.

— Только не долго, — с казенной чуткостью потребовал появившийся в комнате врач. — Им скоро обедать.

— Десять минут, — покладисто отозвался Михайлов.

За доктором вошел санитар и отсоединил Женю от опустевшей бутылки. Капельница, словно не желая расставаться с теплой рукой, пронзительно заскрипела всеми четырьмя колесиками. Женя торопливо натянул спортивный костюм и потащил Олега к выходу. Следователь благодарно кивнул. Он уже собрался озвучить первый вопрос, когда старик вдруг остановился и, шумно растерев шершавые ладони, попросил закурить. Михайлов протянул ему пачку, и Олег, пользуясь моментом, нагло предупредил:

— Я две возьму.

— Берите три, только, пока не выкурите, сюда ни ногой, — раздражаясь, сказал следователь. — И дверь за собой прикройте. Итак, — молвил он, возвращая лицу выражение крайней доброжелательности, — начнем с формальностей: имя, фамилия, отчество, год рождения — ну, сами знаете. Думаю, анкеты заполнять приходилось.

Усевшись рядом, Михайлов пристроил на коленях хорошую кожаную папку, постелил на нее лист бумаги и приготовил ручку.

— Вы не поверите…

— Поверю, — пообещал следователь, торопливо заполняя шапку протокола.

— …но я ничего не помню.

— Как так? — Он оторвался от листка и удивленно воззрился на мой лоб. — Врачи говорили, череп не пострадал. В животе нашли несколько осколков, ушибов тоже много, но только на теле.

— Откуда мне знать? Нет, имя-отчество я не забыл, но вам ведь не это нужно.

— Уже кое-что. Диктуйте.

— Переверзев… Михаил Евграфович.

— Прямо как у Салтыкова-Щедрина, — заметил Михайлов, чему-то усмехаясь. — Ну вот, видите? Значит, не совсем память отшибло. Сколько вам лет?

— Тридцать, — ответил я.

Дернул же черт с мальчишкой языком трепать! Тридцать мне дома, в две тысячи шестом, а здесь двадцать пять.

— С семидесятого. Ровесники, выходит.

— Выходит, так, — безвольно подтвердил я.

— Еще что-нибудь сообщить можете? Тогда подытожим: Михаил Евграфович Салтыков… пардон, Первенцев, тридцать один год. Правильно?

— Нет. Тридцать ровно.

— Подождите. Вы же сказали, семидесятого, — делано растерялся следователь.

— Это вы сказали, а я согласился.

— Так какого вы года?

— Не помню.

— Сколько лет — помните, а когда родились-нет?

Михайлов выглядел обескураженным, но я уже разгадал его нехитрую тактику. Жалко, поздновато. Молчать надо было. И фамилию он, кажется, тоже переврал. Как я первый раз назвался? Уже забыл.

Тьфу, дубина!

— Не помню, — упрямо повторил я.

— Хорошо, вы только не нервничайте, Михаил э-э… ой, у меня такой почерк, сам прочесть не могу.

— Евграфович! — сказал я резко.

— Да-да. Когда вы познакомились с гражданином Куцаповым?

— А кто это?

— Понятно…

Следователь погрыз ручку и с тоской посмотрел в окно. В его аналитических извилинах разбегались табуны версий, а он, вместо того чтобы запрыгнуть в седло, все еще не мог выбрать нужного направления.

«Ничего-то у тебя, братец, нет, — подумал я. — Гора трупов и неопознанный субъект в травматологическом отделении. Застегивай свою папочку и чеши отсюда».

— При вас нашли довольно любопытные вещи, — по-прежнему глядя на занавеску, сообщил .Михайлов.

— А именно?

— Два пульта от телевизора. Странно, не правда ли? И еще…

Ну, рожай, пинкертон!

— Пистолет шведского производства.

Круто. Почему не самолет?

Следователь повернулся ко мне и стал терпеливо ждать, на что я клюну в первую очередь.

— Чушь. И то, и другое. Оружия у меня никогда не было, а пульты — зачем они мне?

— Может, вы занимаетесь ремонтом аппаратуры. — Михайлов всем своим видом пытался показать, что искренне желает помочь мне найти какие-то зацепки. Пистолет его как будто и не волновал.

— Вряд ли, к технике у меня склонности нет.

— Гуманитарий? А я вот, представьте, наоборот. В школе для меня что история, что литература…

В дверь постучали — требовательно, как в коммунальный сортир.

— Три минутки, — крикнул следователь, задирая голову к потолку. — В общем, так, гражданин хороший, — произнес он скороговоркой. — Кончай прикрывать эту сволочь. Он человека убил, а ты в беспамятство играешь. Не поможешь его найти — пойдешь как соучастник.

— Про пистолет ты загнул, — сказал я, возвращая его «ты».

— Зато видишь, как быстро к тебе память вернулась.

Петр грустно улыбнулся, и я понял, что дальше морочить ему голову бесполезно. Как я устал!

— Ладно, пиши. Зовут меня действительно Михаилом. Из-за бабы это случилось. Из-за Машки, гори она огнем!

— Куда вы ездили? — оживился следователь. — И с кем?

— Никуда мы не ездили.

— Ну вот, снова-здорово! — вышел из себя Михайлов. — Вас с Куцаповым забили, как свинину, а ты в отказ!

— Почему, не только…

— Еще кто-то пострадал?

— Ну да.

Определенно мы друг друга не понимали. У меня возникло впечатление, что мы с Михайловым обсуждаем разные происшествия. Уехали-приехали. О чем это он?

— Знаешь, Петр, я что-то запутался совсем. Пистолеты, пульт от телевизора… Уже не разберу, где правда, а где глюки. Ты мне расскажи, как все было, а я, если что, поправлю.

— Это не разговор. Кто из нас следователь?

— Я кто — пострадавший или подозреваемый?

Михайлов поднялся и, пройдя через палату, высунулся в коридор. Что он там сказал, я не расслышал, но возня за дверью стихла.

— Отдал вашему дурачку всю пачку, — пояснил он. — Видишь ли, Михаил, труп, с которым ты обнимался, лежа на газоне, имел некоторое отношение к криминальному миру. Поэтому в твоих интересах максимально прояснить ситуацию, причем сделать это быстро.

— Из-за бабы все.

— Это я и сам знаю.

— Как догадался?

— По аналогии. Когда совершается заказное убийство, оружие киллер обычно оставляет рядом с жертвой, это как бы фирменный знак. Вас взорвали гранатой, скорее всего — за городом, а потом привезли к дому Куцапова и положили прямо под его окнами. И что интересно, кольцо с чекой бросили тут же, в траву. А к нему приклеили записку. То есть киллеры намекнули, за что его убили.

Петр залез в папку и вынул из нее две большие фотографии. На первой я увидел линейку в контрастном бурьяне и рядом — кольцо для ключей, конфискованное у Тихона. Оно было обмотано клейкой лентой, и кроме того, к нему прикреплялась какая-то проволока. Второй снимок запечатлел то же кольцо, только взятое еще крупнее и уже на белом фоне. То, что я принял за изоленту, было развернуто в полоску с длинной надписью: «ПРОВЕРЕНО ЭЛЕКТРОНИКОЙ. ГАРАНТИРУЕТ ПОЛНОЕ УДОВЛЕТВОРЕНИЕ».

Прочитав это, я уронил голову на подушку. Граната принадлежала Тихону, хотя и свалилась прямо с потолка. А чеку он выдернул за несколько часов до взрыва и спокойно носил ее в кармане, зная, что она вместе со мной вылетит в окно. История, похожая на моток пряжи, с которым поиграла кошка. Вполне в духе Тихона.

— Ты в курсе, на каких изделиях встречаются такие уведомления? — спросил Михайлов.

— Читал, приходилось. А с чего ты взял, что это произошло за городом?

— Да потому что в Москве за последние сутки взрывов не зафиксировано. И следы! Представляешь, сколько было осколков? Где они?

Хороший вопрос. Неужели он поленился зайти к Куцапову? Вряд ли. Тогда действительно, где осколки?

— Какое сегодня число? — воскликнул я неожиданно для самого себя.

— Двадцать третье.

— Сентября?

— Не пугай меня, Миша. Сентября, естественно. И скоро обед.

Хорошенькое дело. Тихона мы ловили в пятом часу.

— Когда меня нашли?

— Вчера.

Так вот куда я летел! Не только в пространстве, но и во времени. Кто же открыл дыру, и чем он ее открыл, если обе машинки находились у меня? Или одна из них сработала сама, от детонации? Что-то не верится.

— Ты уверен, что, кроме нас с Куцаповым, там никого не было? Я хочу сказать, трупов.

— Надо будет посмотреть, вдруг не заметили, — съязвил Михайлов.

— И еще ты говорил про какие-то пульты, — напомнил я.

— Чего это ты о них забеспокоился? От них мало что осталось — так, два спекшихся куска. Их вместе с твоей одеждой в камеру хранения сдали, у нянечек спроси. Только зачем они тебе?

— Память об одном человеке.

— Память — это да. Вспоминай, Михаил, не будь дураком. Я ведь про бандитов не шучу. Если не найдем виновных мы, это постарается сделать кое-кто другой, и начнет он с тебя. Сейчас у вас обед. Кушай, выздоравливай, я к вечеру еще зайду.

Следователь угрозыска стращает меня преступным элементом. Это ничего, это, можно сказать, нормально. Слово-то какое сочное — бандиты. Вольное, почти официальное. Когда-то Федорыч казался мне позором всей милиции. Пообтерся я с тех пор, пообвык. Бандиты, говорит, придут. А нехай приходят, чего мне теперь терять? Машинок нет, зато часам к пяти Петр получит свой взрыв, а вместе с ним еще пятерых покойников, и, как только опознают Фирсова, мной займутся всерьез.

Столкнувшись в дверях с Михайловым, в палату вперся Олег, за ним вошел Женя.

Привезли тележку с обедом. Тут же нагрянули и отсутствовавшие больные: двое хромых типов с похожими лицами. Каждый из них молча взял свою порцию и протянул чашку для компота.

— Где можно получить вещи? — поинтересовался я у санитара, когда тот ставил мне на тумбочку тарелку с маленькими выщербленками по краю.

— Домой, что ли, собрался?

— Забрать кой-чего, — сказал я, погружая взгляд в мутный бульон.

— На первом этаже, около раздевалки, — монотонно произнес санитар, разворачивая тележку. — Сейчас не ходи, у них перерыв.

Я проглотил чуть теплый суп с желтоватыми ломтиками соленого огурца и разварившейся до размеров клецок перловкой. Второго, надо думать, мне не полагалось. В кружке, беспардонно вытеснив жидкость, плавал гигантский сухофрукт, поэтому собственно компота там поместилось не больше глотка.

Соседи по палате закончили обед и, одновременно поднявшись, гуськом вышли на перекур. Олег меня не позвал — оскорбился.

Я полежал минуты три, прислушиваясь к желудку. Затем, свесив ноги, нашел тапочки, такие же бедные, как вся прочая больничная утварь. Дальнейшее промедление было чревато большими неприятностями.

На стальной двери камеры хранения висел мощный замок. Я беспомощно побродил вокруг и подпер стену плечом. По крайней мере буду первым. Сзади раздались тяжелые шаги, и еще до того, как я обернулся, мне сказали:

— Не жди, не жди. Через полчаса. Пожилая женщина в коротких резиновых сапогах сноровисто отомкнула замок и скрылась внутри.

— Я тороплюсь, тетенька!

— Никаких «тетенька», — отрезала та. — Ты покушал, а я еще нет.

— Будьте вы человеком!

— А я кто, по-твоему? — с укором поинтересовалась женщина, высовываясь из-за двери. — Ладно, давай номерок.

— Какой номерок?

— При выписке получить должен. А-а! Ты никак в побег намылился?

— Да нет же, я только посмотреть, что там со мной привезли.

— Фамилия.

Я замялся.

— Что, фамилию забыл? — Женщина утомленно тряхнула головой. — Постой, не тебя вчера бомбой убило? Надо говорить «неизвестный». Так ничегошеньки и не помнишь? Горемычный ты мой…

Она ушла в глубь длинной комнаты и, найдя на бесконечном стеллаже нужную ячейку, выдала черный шуршащий пакет.

— Небогато у тебя.

Имущество, бесспорно, принадлежало мне. Ключи и носовой платок я узнал сразу. Две дискеты без наклеек могли быть и не моими, но с какой тогда стати им лежать вместе с ключами? Больше в кульке я ничего не обнаружил. Права тетенька — небогато.

— Это все?

— Ну, ты спросил. Вещи, может, какие и были, только на что они годятся — все в крови да в дырках. Ты не волнуйся, если родные не объявятся, при выписке новые получишь. Брюки, ботинки, белья пару — голым не уйдешь.

— А кроме одежды?

— Еще тетрадка в клеточку, но она почти вся сгорела. Я ее выкинула. Что, зря?

— Туда ей и дорога. А еще?

— Бумажник, что ли? — напряглась женщина.

— Коробочки. Пластмассовые такие, продолговатые.

— Ты нормально объясни.

— Черные, с кнопками.

— А, с кнопками? Видела.

— Ну! — заволновался я. — Где они?

— Нашел, о чем печалиться, о коробках каких-то! Чудной, ей-богу.

— Где коробки?! — рявкнул я.

— А ты не ори, — осерчала она. — Разорался, ненормальный. Не знаю я, где твои штуки. Тоже, наверно, выбросили.

— Куда? — мне захотелось вцепиться тетке в горло и душить ее до тех пор, пока она не отрыгнет мои дыроколы.

— В помойку, куда же.

Я почувствовал, как холодный халат прилипает к спине.

— Где помойка?

— Да не ищи, вчера это было. Вывезли уже. Если так переживаешь, я тебе из дома принесу, у меня таких знаешь сколько?

— Барахло я забираю.

Женщина не протестовала: ключи и платок — велики ценности! Я сгреб с прилавка свое добро и распихал его по карманам.

Уйти? Без машинки, без денег, в одном халате? Можно попроситься к Алене. Ха-ха! Если она и пустит, то лишь для того, чтобы сдать меня своему начальству. Оставаться тоже нельзя. Как только всплывет, что Куцапов не единственный, кто погиб при взрыве, меня моментально перевезут туда, откуда уже не вырваться. А потом они докопаются до моего происхождения, и я по гроб жизни буду куковать взаперти. Это еще в лучшем случае.

Лишний. Я здесь лишний. И сам во всем виноват, вот что досадно.

На пути в палату мне снова попался мальчик в косынке. Он слонялся по коридору, будто кого-то ждал.

— Тебя ищут, — заговорщически предупредил он.

— Кто?

— Дядька, который до обеда приходил. У него еще чемодан такой тонкий без ручки.

«У людей Фирсова тоже были чемоданы», — почему-то подумал я.

— Хочешь убежать? — неожиданно спросил мальчик.

— Хочу, — признался я.

— Я тебе одежду принесу.

— Ты всем помогаешь?

— Только тебе. — Он был совершенно серьезен.

— Как тебя звать, спаситель?

— Тишка.

В голове что-то тревожно звякнуло.

— Сними платок, — сказал я.

— Нельзя, замерзну.

Ни с детьми, ни с собаками я общаться не умел. Мне всегда казалось, что они чего-то недоговаривают и втайне надо мною глумятся, а несмышлеными только притворяются, чтобы легче жилось.

— Тихон, ты рыжий?

— Подумаешь… — В его голосе послышалась обида.

Смешной паренек. Это он, точно. Маленький Тишка вырастет и станет большим подонком с огненными бакенбардами. «Жаль, но мне придется тебя убить, прямо под портретом великого Склифосовского», — подумал я, не особо веря, что смогу это сделать. Кнута понарошку — и то не решился, а здесь ребенок. И всерьез. Так, чтоб не спасли, не откачали. Кстати, следователь Петр уже на месте, протокол и наручники обеспечены. Давненько меня не арестовывали.

— Ну что, побежишь? Жди, я сейчас.

Тишка принес мне джинсы и кроссовки.

— На, это мамки моей. У нее еще есть.

Не знаю почему, но я послушно зашел в туалет и переоделся. Джинсы оказались размера на два меньше, но все же застегнулись. Я задышал неглубоко и часто, как астматик, однако смущало меня не это. Модель была явно женская: узкие штанины плотно обтянули ноги — получилось даже слегка сексуально, впрочем, оценить это мог не каждый. Еще хуже дело обстояло с пахом. Покрой предусматривал полное отсутствие того, что у мужчин, как правило, присутствует, и жесткий шов немилосердно впился в плоть, пытаясь разделить ее надвое. Однако, надев жмущие кроссовки, я понял, что маленькие джинсы — это ерунда. Пальцы ног спрессовались и при ходьбе закручивались в подобие кукиша. Я глянул в зеркало и начал раздеваться.

— Вот еще, — мальчик стянул с себя свитер и положил его на подоконник.

— Не налезет, — заранее сдался я.

— Он на всех налезает.

По сравнению с дамскими портками свитер сидел идеально. Вкупе со щетиной и ссадиной на носу он придал мне сходство с обычным пьющим художником.

— Выходи через кухню, — напутствовал Тишка. — Там народу много и машины разные, можно в кузове спрятаться.

— Хочешь, вместе рванем?

— Куда я без мамки? — скорбно проговорил ребенок.

Я спустился вниз и пошел по длинному застекленному переходу. Завоняло щами и половой тряпкой, послышался глухой звон алюминиевых крышек. На ближних подступах к пищеблоку стали различимы более деликатные звуки: стук тарелок, шум льющейся воды и незлобивая ругань поваров. В воздухе повис чад от перегоревшего растительного масла.

Миновав несколько смежных комнат, я вышел на узкое крылечко с жирными ступенями.

— Мусор забери!

На перилах сидел, уперев локти в колени, какой-то мужчина с сигаретой. Я безропотно поднял пустую картонную коробку и отнес ее к большому баку.

Рядом, всего в двух шагах, находилась невысокая эстакада, у которой стояли три грузовика. Я обошел их вокруг, изучая обстановку. В первом дремал, укрывшись газетой, водитель, во втором никого не было. Мужчина на крыльце отбросил окурок и скрылся на кухне. Где-то далеко заиграло радио, и объявили четырнадцать часов тридцать минут. Пешком уже не успеть.

Сцепление заревело, как издыхающий бегемот, и на улице сразу оказалось полно народу. Из-за кирпичного строения появились спешащие женщины в шубах поверх белых халатов, откуда-то вышел хмельной рабочий в грязной тельняшке, за ним — двое грузчиков и даже несколько собак.

Машина сдвинулась с места, но как-то неохотно, с натугой. Черт, груженая. Это не просто угон, это грабеж.

— Стой! Стой! — заорал рабочий.

Он поравнялся с грузовиком и вскочил на подножку. Дорога петляла между корпусами, и разогнаться я не мог. Рука в тельняшке пыталась ухватиться за руль, но машина, наскакивая на бордюрные камни, так прыгала, что рабочий еле держался сам.

— Слезай! — крикнул я.

— Нет, — злобно и сосредоточенно ответил он.

Я прижал ладонь к его голове и надавил большим пальцем на правый глаз.

— А, а, а… — неуверенно завыл мужик.

— Слезай, циклопом сделаю!

Он спрыгнул и покатился по мокрому газону. В зеркало было видно, как он встает и вновь устремляется за машиной, но я уже выехал на прямой отрезок, упиравшийся в решетчатые ворота с красным восьмиугольником «STOP». Я просигналил, и подвешенная на двутавре створка поползла вбок. Можно было притормозить и дождаться, пока ворота не откроются полностью, но сзади догонял настырный рабочий.

Я зацепил решетку краем бампера, и она отогнулась, как брезентовый полог армейской палатки. Звякнуло сорванное вместе с креплениями наружное зеркало, взвизгнул, продираясь сквозь торчащие прутья, обитый жестью кузов. Я оказался за пределами больницы, но ощущения свободы это не принесло.

Солдаты, БМП, милицейские патрули в касках и бронежилетах — вся эта силища не пропала, она рассредоточилась по городу и нервно замерла, ожидая то ли президентского обращения, то ли красной ракеты, то ли еще чего знаменательного.

Я оставил грузовик на набережной, не доезжая метров трехсот до Ордынки. Ступни вопили от боли, и бежать было невозможно. Меня занимали только две мысли: добраться до «Третьяковской» и переобуться.

Я подошел к знакомому микроавтобусу и стрельнул у водителя сигаретку — Фирсов вряд ли ухитрился меня сфотографировать, а в ориентировке, которую он мог раздать подчиненным, наверняка значился кто угодно, только не взлохмаченный педераст в бабьем наряде.

Группа захвата уже в метро, это хорошо. Если б они засекли Тихона на поверхности, приблизиться к нему было бы трудно.

— Ты еще жив? — раздалось у меня за спиной.

— Живее некоторых.

Тихон держал за руку рыжего мальчика из больницы. А как же мамка? — хотел спросить я, но решил его не травмировать. Вместо свитера на Тишке была аккуратная курточка, на голове — оттеняющая спартаковская бейсболка. Ни дать ни взять сынок с папашей. Я оглянулся на микроавтобус. Задержать двоих Тихонов можно было быстрее и гораздо проще, но теперь я знал, чем это закончится.

Нагрянет Иван Иванович и, не разбираясь, порешит всех. Или так надо? Жалко Тишку, он ведь еще не маньяк, не разрушитель. Несчастный ребенок. Но какую цену заплатит мир за его не сложившееся детство? Не дороговато ли выйдет?

— Увидимся, гуляй пока, — бросил Тихон и, взяв Тишку на руки, направился в метро.

— Там ничего не случится, — сказал я вдогонку.

— С кем? С кем не случится? — он остановился и посмотрел на меня снизу вверх.

— С Кнутовским. Не трону я его, не бойся.

— Так это ты затеял?

— Привык играть без противника, да? Расслабился, сволочь.

Тихон быстро сунул руку в карман. Дошло наконец. Его жест напомнил мне о Ксении, и в сознании моментально выстроилась цепочка аналогий: метро, ловушка, киллеры с чемоданчиками. Кто я в этой пьесе?

Я знал и еще кое-что: машинка, которую теребил Тихон, была последней. Два прибора уже зарыты на городской свалке, синхронизаторы в тридцать восьмом — не в счет. Если я упущу и этот дырокол, то останусь здесь навсегда.

— Зачем ты все сломал?

Это наша беда. Мы верим, что поступки возможно исправить словами — хорошими и правильными. Мудрой брехней.

— Я?! — возмутился Тихон. — И у тебя язык поворачивается? Сами же испоганили!

— Видишь солдатиков? Откуда они взялись? До тебя их не было.

— Не было, — легко согласился он. — Потому и произошло то…

— Да ничего не произошло!

Тихон или не понимал, или прикидывался — в любом случае все опять сводилось к говорильне. А между тем Михаил и трое посланцев Фирсова ожидали внизу.

Сдать обоих рыжих, чтобы им тут же, в автобусе, сделали по уколу. Воспользоваться последним дыроколом и вернуться в свое время.

— Давай махнемся: ты мне — приборчик, я тебе — жизнь.

— У нас нет оснований доверять друг другу, — сказал Тихон. — Я просто уйду.

— И будешь крушить дальше.

— Да восстанавливать же! После того, что наворотили вы со своим фюрером.

— С каким фюрером? Ты бредишь?

— Да вон он, собственной персоной, — Тихон показал на подъезжающий кортеж из трех автомобилей.

Я опасался, что он попросту отвлекает внимание, я в этом почти не сомневался, но все же посмотрел. Из средней машины вышел Иван Иванович. Не сводя с меня глаз, Фирсов что-то сказал одному из подручных, и тот вынул из салона коричневый кейс. Тихон укрылся за мной и чуть шевельнул рукой в кармане. Пологие ступени заколыхались, как галька на морском дне.

— Счастливо, — сказал он, крепче обнимая мальчика.

В торце чемоданчика образовалось маленькое окошко. Я мог бы упасть на землю, и тогда тело Тихона, не до конца скрывшееся в дыре, взорвалось бы десятками кровяных прорех — это как раз то, чего мне так хотелось.

Я уперся в парапет и прыгнул. Врезался Тихону в плечи, оттолкнул его в сторону, пролетел дальше и, заваливаясь на спину, еще сумел выставить ладони, чтобы принять ребенка. Тишка даже не успел испугаться.

Прежде чем Тихон как-то отреагировал, я понял, что, бросившись в дыру, поступил правильно. Я увидел фюрера.

На здоровенном щите, который еще секунду назад призывал подключиться к Интернету, был изображен сильно приукрашенный лик полковника. Фирсов, только что отдавший приказ расстрелять меня и обоих Тихонов, по-отечески взирал с плаката на ржавый ларек с табличкой «Кваса нет. Завоз ожидается». На месте рекламного слогана, под твердым подбородком Ивана Ивановича, пролег категорический лозунг: «ОЧИСТИМСЯ ОТ СКВЕРНЫ!»

В конце улицы виднелся еще один портрет. Нижнюю его часть заслоняло старое дерево, поэтому, куда он звал и чего требовал, было неизвестно, однако то, что он обязательно требует и непременно зовет, сомнений не вызывало.

— Все насмарку, — сокрушенно произнес Тихон. Он как будто не удивился тому, что я составил им компанию. — Чего мне стоило пробиться к президенту, убедить его, что я не параноик… Ведь он поверил!

— Поверил, поверил, — успокоил я. — И войска пригнал, и даже к народу обратился по телевизору.

— И что он сказал?

— Вот это я пропустил. Стоило ему открыть рот, как Фирсова разметало твоей гранатой, ну и мне слегка досталось.

— Что-то я не припомню.

— Это когда тебя поймали на «Третьяковской».

— Значит, поймали все-таки?

— Теперь уже нет.

— И Фирсов не погиб. И все осталось как было. — Тихон с ненавистью посмотрел на плакат. — Откуда ты знаешь, что та граната — моя?

— Догадался. Кто еще на них этикетки от презервативов наклеивает?

— Хочу квасу, — ни с того ни с сего заныл мальчик.

— Нету, — виновато ответил Тихон. — И не будет.

— Куда нас занесло? — запоздало поинтересовался я.

— Две тысячи шестой.

Так я у себя дома? Это — мой дом?

— Добро пожаловать. За что боролся, то и хавай. — Тихон прижал к себе ребенка и замолчал, позволяя мне сойти с ума самостоятельно.

Капризный старичок, хиреющий в керосиновой затхлости бункера, никак не вязался с монументальной мордой Кормчего, помещенной на каждом углу. Взгляд натыкался то на могучие колосья, то на исполинские мечи. Улица была черной от флагов, на каждом полотнище трепетал либо профиль Фирсова, либо странный герб с одноцветным глобусом.

По дороге, изнемогая, тащились квадратные машины с глазастыми рылами. У выезда на набережную стоял полосатый шлагбаум с серой будкой. Перекладина была поднята вверх. Двое молодых солдат с автоматами безмятежно болтали, пропуская всех без разбору. Рядом ползла длинная очередь, упиравшаяся в здание с вывеской «Пункт сдачи крови». За исключением доноров народу почти не было — лишь несколько человек, шагавших по идеально чистому тротуару.

На двухэтажном доме между Пятницкой и Ордынкой блестела масляной краской надпись «ВЫДАЧА РАЗРЕШЕНИЙ». В нижнем окне, за рассохшейся рамой, был вставлен пожелтевший лист ватмана со словами: «Выдача разрешений временно прекращена». Какой-то человек торопливо подергал дверь, прочитал объявление и так же поспешно ушел.

— Что здесь происходит? — спросил я.

— А что может происходить при Фирсове?

— Он только хотел исправить.

— Да не он! Я хотел! — взорвался Тихон. — Вернее, пытался. А Фирсов — вот, — он кивнул на плакат. — «Очистимся»!

— Вот чем это кончилось…

— По-настоящему все закончится в две тысячи тридцать третьем.

— Там ничего не изменилось? Война будет?

— Будет, — мрачно отозвался Тихон.

— Если б я тогда не послушал своего старшего…

— При чем тут ты? — удивился он.

— Ну, затеял всю эту историю. Потом взялся переделывать…

— И что же ты, Мефодий, мог переделать?

— Лучше — Миша. Авария, драка… — Это прозвучало так наивно, что кажется, даже Иван Иванович на плакате усмехнулся.

По улице проехал открытый грузовик с солдатами, и Тихон проводил его тревожным взглядом.

— Авария, говоришь, — задумчиво произнес он. — Синхронизаторы обнаружил я, в две тысячи тридцать первом году, аккурат на день рождения. Я, разумеется, ждал от друзей сюрпризов, все-таки тридцать три года — возраст неоднозначный. К аппаратам прилагалась записка: ты, мол, умный, сможешь их починить. Ну, я и смог. Покорпел месячишко и отремонтировал. Думал, пошутили ребята, пустышку мне какую-то подкинули, а она взяла и заработала.

— Ты, выходит, самородок. Мастер-надомник.

— Почему? Я в институте прикладной физики работал, у Лиманского.

— И ты побежал показывать их Петровичу, а он отдал их Ивану Иванычу. И понеслась.

— Только одну — с трехчасовой погрешностью. Вторую, более совершенную, себе оставил. Сперва личные проблемы хотелось решить. Ты в семье рос? А я в детдоме. — Он нежно погладил Тишку по плечу. — Мамаша завернула в одеяло, приколола булавкой записку с именем и отнесла в приют. И фамилию, и отчество воспитатели изобрели сами, чтоб им в воде не напиться! Как, думаешь, нормально жилось сироте Тихону Базильевичу, рыжему к тому же?

Тихон повел нас в метро. Моя карточка осталась у бдительной тетки из две тысячи первого, а денег не было не только местных, но и никаких вообще, однако ничего этого и не понадобилось. Турникеты были снесены, а их следы — залиты серым раствором. В окошках касс то ли продавали газеты, то ли раздавали их бесплатно; лишь пожилая дежурная по-прежнему дремала в своей овальной будке, словно напоминая о прежних временах.

— Начал я с того, что вычислил свою матушку. Институт у нас был режимный, соответственно и Особый отдел имелся. Я им объяснил, что разыскиваю родственников, просил помочь. Отца так и не установили, а мать нашли. И вот, дую я в девяносто восьмой, за полгода до своего рождения. Посмотрел на нее — молодая, симпатичная, глупая. Беременная. Обычная девчонка. Думаю: такая мать мне подходит. Скажи, Тишка, мамка у тебя хорошая?

— Не знаю, — неожиданно ответил мальчик.

— Правильно. Не было ее, и не надо. Обрабатывал я мамочку в точности как товарищ Бендер миллионера Корейко. Брошюрки разные подкидывал на религиозную тематику, пару раз присылал ей на дом юных оборванцев за милостыней. Если б она знала, — хохотнул Тихон, — что я с ними за эти спектакли пивом рассчитывался и сигаретами! Короче, после такой пропаганды ни одна порядочная женщина от своего ребенка не отказалась бы.

Так и вышло. Вернулся в тридцать первый — батюшки! — воспоминания откуда-то появились. Не тусклые и обрывочные, а мои собственные, полнокровные. Просто в памяти вдруг возник второй вариант детства, хотя и первый остался там же. То волчонком был детдомовским, а то вдруг семьей обзавелся: сестра, мама, папа — все как у людей! Фамилия с отчеством в паспорте изменились, и не чужие чьи-то были — мои, мои!

Целую неделю валялся на диване и вспоминал свою новую жизнь. Процесс непередаваемый! Будто смотришь кино, только про себя самого. Нет, не так. А, все равно объяснить не смогу, вот отчим бы описал как надо — с терзаниями, с жаром. Любил папенька в страстях поковыряться, да ты и сам это знаешь.

— Чего знаю? — Не понял я.

— "Чево"! Кнутовского.

— Кнута?!

— Это тебе он Кнут, а мне — папаша. Приемный, конечно.

Я заглянул в его глаза — шутит?

— Тишка, — обратился я к мальчику, надеясь, что хоть он не соврет. — Папа твой книжки пишет?

— Батя только уколы делает, — осуждающе проговорил тот.

— Он у тебя врач? — обрадовался я.

Подловить Тихона оказалось не так уж трудно.

— Никакой не врач, — насупившись, возразил Тишка. — Себе делает. А потом ходит целый день и смеется. А когда лекарств нету, тогда на всех ругается. Один раз плакал даже.

— Не мучай парнишку. Мы с ним одинаковые, но не до такой же степени. С Кнутовским мать сойдется, когда мне исполнится восемь. Да и не сойдется теперь.

Из темноты вынырнул сияющий вестибюль станции, и Тихон прислушался к объявлению машиниста.

— Жили хреново, — продолжал он. — Денег вечно не хватало, отчим занимался лишь собой и своим компьютером. Все что-то писал. Подойдешь к нему, бывало, о чем-нибудь спросишь — он только кивнет и дальше наяривает.

Мать завела мужика на стороне, я дома не ночевал. Сестренка сама по себе росла. Вообще-то она на год старше была, и не сестра вовсе, а тетка, но я уж так привык — сестренка. Я о ней только и помню, что красивая была как кукла и что в детстве о дубленке мечтала. А то сбитыми туфлями и потрепанным пальто любую красу изуродовать можно. Куда там! Отчима ничто не касалось, лишь бы обед был вовремя да носки чистые. Иногда он печатался, но так редко, что сам не знал, писателем себя называть или кем. Мать выпивать стала. Я, конечно, замечал, но у меня тогда свои проблемы были. А он все сидит, сочиняет. Потом пошло-поехало. У отчима истерики: жизнь проходит зря и все такое. У матери — запои по неделе. Наследственность у нее неудачная, бабка, между прочим, остаток дней в дурдоме провела.

Чего это я разоткровенничался? Давно душу не изливал. Закончилось все неожиданно и довольно паршиво. В подробностях я не буду, ни к чему это.

Одним словом, полежал я, повспоминал и решил, что первый вариант детства все-таки лучше. Ну серый, ну безрадостный, зато без особых потрясений. Да и роднее как-то. Они ведь, эти варианты, в памяти не перемешивались, а шли параллельно. И в жизни у меня ничего не изменилось — искусственное прошлое привело точно туда же, куда и натуральное. Разве что, я говорил, фамилия другая стала. Чуешь, к чему подвожу?

— Боюсь, что да.

— Тебе-то чего бояться? Я тогда не ходил — летал, до такой степени окрылился первым успехом. С точки зрения науки эксперимент удался на славу: «сегодня» от вмешательства во «вчера» совершенно не пострадало. Даже наоборот: парень один из соседней лаборатории принес сотню, сказал, что брал взаймы. Я — убей, не помню, чтобы кому-то одалживал, но раз дают — спасибо, приходите еще. Так вот, подумал я, Миша, и решил, что надо вернуть все как было. Сумел убедить матушку не сдавать меня в приют — сумею и разубедить.

Приперся обратно в девяносто восьмой, за два месяца примерно до первого визита, и давай по новой агитировать, только в другую сторону. Тоже всякие штучки придумал, справочник по психологии проштудировал, в общем, подготовился. И, поверишь, не рассчитал я чего-то, перестарался, что ли. Возвращаюсь домой, а Тихона там нет — ни Золова, ни Кнутовского. Удалили, как больной зуб. Из всех списков вычеркнули. Не рожала она меня, понимаешь? Смешно, наверное, да? Мне тогда не до смеха было. Сам посуди: мамаша аборт произвела, а я вот он, живой и здоровый!

Скучавший неподалеку юноша пересел на другое место.

— Ты потише, — посоветовал я.

— Правда, — согласился Тихон, понижая голос до шепота. — Но это только присказка, сама сказка пострашнее. Я-то в тридцать первом году пропал, зато кое-что появилось. Кругом солдаты не наши, броневики по улицам разъезжают, и так все буднично, так обыденно. Никто ничему не удивляется, как если бы не вдруг эта беда свалилась, а еще лет десять назад.

Я, не удержавшись, закивал. Приятно было сознавать, что подобное испытал не я один. Как описать свое одурение, когда выходишь за пивом и у подъезда натыкаешься на вражеский танк? Где те волшебные слова? Да кто, в конце концов, им поверит?

Чем больше Тихон рассказывал, тем меньше в нем оставалось от того противника, которого я недавно мечтал подвергнуть самым изощренным пыткам. На нем по-прежнему лежала кровь и еще много чего такого, за что стоило ненавидеть, но ярость во мне уже прошла.

— Разные версии, — подсказал я.

— А? Версии? Подходящее название. Сам придумал?

— Девушка одна.

— Неглупые у тебя девушки. Вернулся, значит, герой на родину, а его никто не встречает. Квартира занята, знакомые не узнают. Хожу по Москве, с каждым домом здороваюсь — а они молчат. И люди — то же самое. Киваю соседям по привычке — улыбаются, мол, обознался. Мало того, сама работа как сквозь землю провалилась. Целый институт. Пытался выяснить, оказалось, что ИПФ переименовали в какой-то там Отдел и перенесли в другое место. Засекретили.

— Может, из-за машинки?

— Из-за синхронизатора то есть? Наверняка.

— Все сходится, только вот незадача: машинки тебе достались в тридцать первом, а в Отдел они попали на пять лет раньше, в двадцать восьмом.

— Не приборы попали, а сам институт! Это мне уже потом Лиманский рассказал, когда я с ним в Сопротивлении встретился. Были у него такие идеи — в прошлое переместиться всей лабораторией, но я отговорил, хотел сперва на себе испытать. Он ко мне прислушивался, я ведь синхронизатору вроде крестного отца. А пока я отсутствовал, снялись с места и ушли.

Сначала было желание эмигрировать в иные времена, потом — остаться в своем и броситься с крыши. К вечеру остыл, начал что-то соображать. Стало мне дико интересно, откуда вдруг такая напасть. Ведь не на пустом же месте возникли Балтийский кризис и прочее. Снова отправился в прошлое.

— Меня это тоже всегда волновало.

— Синяя папка, — коротко ответил Тихон. — Что и как изменил Фирсов, я не узнал, зато увидел, с какой целью. К две тысячи третьему году сложилась такая ситуация, что он пришел к власти, причем совершенно естественным образом. Без единого выстрела.

— Как это?

— Выборы, — усмехнулся Тихон. — У Фирсова не осталось серьезных противников, он их всех уничтожил — загодя. Поднял в стране волну недовольства, заложил противоречия, которые своевременно созрели и сработали на него.

— Ты представляешь, какие нужны расчеты для такого пасьянса? Сколько надо привлечь специалистов?

— Специалистов? Да черт с ними. Я просто взял и убил его.

— Как так убил? — опешил я.

— Не до смерти, конечно. Ранил. Вернулся в тридцать первый — там все то же самое. Пока Иван Иванович отлеживался, появился другой и воспользовался моментом. В сущности, все повторилось, только с новыми фамилиями.

Но в чем заключался весь кошмар! Я ведь думал, что это по моей вине случилось: стронул камушек, он и покатился, а там, глядишь, уже натуральная лавина. И тут, представь себе, встречаю парня, от которого мне в прошлый раз халявная сотня перепала. Он меня узнал! Привел к каким-то мужикам, те долго сомневались, затем завязали мне глаза и повезли куда-то. Ехали мы несколько часов, а когда повязку сняли, я уже был в двадцать шестом, на лесной базе Сопротивления.

Там и начальника своего увидел, Петровича. Он меня тоже помнил, только воспоминания у него какие-то странные были: будто Россия участвовала в войне, которую то ли выиграла, то ли проиграла, в общем, все закончилось иракской диктатурой, которая длится уже много лет. А я, с его слов, все это время работал вместе с ним. Нет, работал, конечно, я не отказываюсь, но Лиманский уверял, что я знаю и о бомбежке Таллина, и о том, что случилось после.

— Ригу, — поправил я. — Ригу бомбили, а не Таллин.

— Это смотря где. В некоторых версиях уже сегодня ничего не осталось. Народ в Сопротивлении подобрался толковый, кто из института, кто из разведки. Командовал, нетрудно догадаться, Фирсов. О своем президентстве и о том, как перекраивал историю, Иван Иванович ничего не помнил — это где-то в побочной ветви осталось, то есть версии. Знал только, что давным-давно подстрелила его какая-то гадина.

Занимались в основном мелкими диверсиями и попутно синхронизатор ковыряли, пытались скопировать. Ну, я им и помог немножко. Наладили выпуск — по три штуки в неделю. Вскоре приличный арсенал накопился, хотя приборы были с большой погрешностью — полный аналог создать так и не удалось. Иван Иванович уже настоящую партизанскую войну запланировал: распределил, кто, что и в каком году уничтожит.

Присматривался я к нему долго. Нормальный старикан, кадровый шпион. Ну и не выдержал однажды, рассказал про другой вариант прошлого, где он управляет страной и все живут счастливо.

— Зачем? — удивился я.

— Да чтобы заинтересовать, заставить пройтись по старому маршруту — а я бы посмотрел, куда он суется и где что исправляет. Мне только до заветной папки добраться требовалось, ведь то, на что я его подбивал, уже было сделано: и Россия распалась, и с Балтией погрызлись, и какой-то там Ирак нас поимел. Фирсов тогда лишь посмеялся, но жизнь я себе таким образом сохранил.

Однажды ночью лагерь накрыли. Все, кто успел, собрались в одной комнате и эвакуировались в тридцать восьмой, а Фирсов, уходя, подорвал мастерскую вместе с двадцатью инженерами — чтоб врагу не досталось. Из бывшего института выжили только мы с Лиманским. Не случайно, как выяснилось, потому что навел на базу его же человек по кличке Кришна, и весь сценарий, от первого выстрела до взрыва мастерской, был расписан заранее.

Фирсов нуждался в солдатах, а интеллектуалов он всегда недолюбливал. Да и должность лесного брата Ивана Ивановича уже утомила, у него амбиции погуще были, — Тихон указал глазами на плакатик рядом с дверьми.

Фюрер пристально всматривался в лица пассажиров и жирным шрифтом предупреждал: «Главные победы — впереди!»

— Запала ему в душу моя байка, и не партизанить он собирался, а упущенную власть восстанавливать. Начал Фирсов не откуда-нибудь, а с пятидесятых, с самой смерти Иосифа Виссарионыча. Фундамент будущего экспромта он заложил за четыре года до собственного рождения.

— Не знаю, — снова засомневался я. — Какой должен быть умище, чтобы события в масштабах страны вычислить на полвека вперед?

— У него под рукой черновик был — вся наша история. Целиком папочку он мне не доверил, но в некоторые детали посвятил и даже небольшое задание дал, для проверки. Одного не отпустил, послал вместе с напарником.

— Которого ты укокошил и подкинул в мое время.

— Одним ублюдком меньше.

— А Маму за что? Спокойный был человек, молчаливый, мухи не обидел.

— Да, трепаться Мама не любил — он больше метанием ножей увлекался. Насчет мух не в курсе, а вот в людей он попадал частенько. Разное про него говорили: кто — уголовник, кто — сумасшедший. Иван Иваныч. неспроста таких набирал, ему среди зверей уютнее.

Тишка всю дорогу сидел смирно, только под конец, когда мы совсем заболтались и перестали следить за остановками, тактично напомнил:

— Мы куда едем, на Луну, что ли?

Так далеко мы не собирались, поэтому пришлось возвращаться. Поднявшись на поверхность, мы вновь оказались среди моря волнующихся знамен и пошли в сторону моего дома.

— Если ты знал о планах Фирсова, то почему не помешал? — спросил я. — По крайней мере убил бы его еще раз — молодого, рвущегося к штурвалу.

— Именно так я и поступил. Если б ты не устроил облаву на «Третьяковской» и не сорвал его с обычного маршрута, то крест на могиле Иван Иваныча уже покрылся бы плесенью. А вообще без толку это, Миша. Я же говорил, что видел версию без Фирсова. Тоже не годится. Ну, был бы сейчас не его портрет на транспарантах, а чей-то другой. Тебе от этого легче?

— Значит, того Фирсова грохнуть, который в тридцать восьмом окопался.

— Грохнуть? Испортило тебя Сопротивление. Генерал Фирсов — это жалкий старик с простреленными легкими. Там все уже закончилось. Разве ты не заметил, что в тридцать пятом России больше нет?

Я молчал, ожидая продолжения. Его не могло не быть, иначе зачем Тихон продолжает что-то делать? Зачем мы сейчас разговариваем, куда-то идем, зачем мы вообще существуем? Прожить в нищете еще два десятилетия, а потом быстро и безболезненно скончаться от ядерного взрыва?

Тихон чего-то не договаривал. Даже по интонации было ясно, что за приговором последует намек на амнистию. Хотя бы отсрочка.

Мы подошли к моему дому, и Тишка, заприметив в небе что-то необычное, восхищенно выдохнул:

— Ух ты-ы-ы!

Над крышами, делая неожиданные виражи, носилась стая голубей. Немногочисленные прохожие останавливались и, задрав головы, наблюдали за птицами. Пустырь через дорогу разразился радостным лаем. Владельцы собак натягивали поводки и, щурясь, вглядывались в небо. Мальчишки на крыше темно-зеленой голубятни задорно свистели и размахивали рубахами. На этом пустыре хоть что-то достроили до конца.

 

Нерешительно, будто заранее извиняясь за беспокойство, тренькнул дверной звонок. Так тихо и коротко умела звонить только соседка: пощупает кнопочку и тут же отпустит, точно обожжется или чего-то испугается.

— Добрый день, — сказала Лидия Ивановна.

— Здрасьте, — скупо ответил я.

— Вы дома, Мефодий?

— А что, не похоже? — схамил я, внутренне перекашиваясь от такого ее обращения.

— Опять вы меня на словах ловите, — с улыбкой заметила она. — Ну я с вами в каламбурах не буду состязаться, у меня старушечья болтовня, а у вас — профессия.

Чертовски приятно, только каким образом она пронюхала?

— Вы что-то спросить хотели или просто поздороваться?

— Я думала, вас дома нет, а тут слышу: голоса за стенкой. Забоялась: вдруг кто чужой залез?

— Спасибо за заботу, все в порядке. У меня и брать-то нечего.

— А документы, а рукописи? Это ведь дороже, чем материальные ценности.

«Ценности» она произнесла как «гадости» — надменно и немножко брезгливо. И все же откуда ей известно про рукописи? Неужто сам с пьяных глаз проболтался?

— Еще раз благодарю, Лидия Ивановна. До свидания.

Я с облегчением потянул дверь на себя, но соседка настырно схватилась за ручку.

— А без бороды вам, Мефодий, гораздо лучше. Нет, правда. Я все стеснялась сказать, не хотела обидеть, ну а раз уж вы ее сбрили, теперь можно. Портила она вас. Видите ли, есть такие типы лица…

— Обещаю… — Я дернул дверь сильнее. — Обещаю никогда не носить бороду. Простите, у меня гости.

Отделавшись от старушки, я дважды крутанул защелку и посмотрелся в зеркало. Сквозь дымку пыли и сальных оттисков проявилась изможденная морда, успевшая отвыкнуть от туалетных принадлежностей. Я с сомнением огладил щеки — обычная щетина. Терпеть выкрутасы Лидии Ивановны становилось все труднее.

Я пинком отправил ботинки в угол, машинально поправил куртку на вешалке. Не забыть заменить «молнию» — скоро зима. Из прихожей была видна часть комнаты: неубранная постель и письменный стол с компьютером. Возле клавиатуры лежала пачка черновиков в картонном скоросшивателе. Краткий вопль фанфар возвестил о начале выпуска новостей.

Или не было ничего? Пригрезилось?

— Миша, ну где ты там? — крикнули с кухни. — Иди, полюбуйся.

Оба рыжих, старший и младший, синхронно уплетали макароны с тушенкой.

— Ешь, остынет. — Тихон придвинул мне тарелку и, уставившись в телевизор, спросил. — Кто приходил-то?

— Поклонница за автографом.

— А… Во, во, смотри!

Посреди каменистого ядовито-желтого пространства возвышался сияющий город: белоснежные и розовые корпуса жилых домов, ячеистые зеркальные башни, маленький прогулочный вертолет над крышами.

— В пригороде Багдада состоялся очередной конгресс народов Ближнего Востока. Форум прошел в специально построенном комплексе, громко названном «Юниверс-Кэпитал», что переводится как «столица вселенной». Пока это всего лишь поселок с населением в несколько тысяч человек, но, быть может, в недалеком будущем…

— Весьма недалеком, — пообещал Тихон. — Ты понял?

— Как не понять. Наелся, Тишка? Еще хочешь?

— Не, спасибо. — Мальчик выскочил из-за стола и убежал в комнату. — Ух ты, у тебя компьютер есть? И книжек столько! Я почитаю.

— Он что, серьезно?

— Да нет, рисуется. Не похожи мы с ним?

— Зачем ты его выдернул? Будешь теперь с собой таскать, лепить новую биографию? У человека хоть какое-то детство имелось.

— Со мной безопаснее.

— Уверен? За тобой Фирсов охотится!

— За ним — тем более.

— Странный ты мужик, Тихон. Два раза пытался меня убить, а от чужих пуль спас.

— Гражданская война, обычное дело. Для того и спас, чтобы третью попытку себе оставить. Спасибо за обед, пора нам.

— Значит, какой-то план все же есть?

— План… — тяжело вздохнул Тихон. — Пройдусь по времени, посмотрю, где что можно исправить. В Фирсова постреляю. Уже, знаешь ли, привычка: если к вечеру его не казню, засыпаю плохо.

«Никаких идей, — с ужасом осознал я. — Ни замыслов, ни воли к их исполнению. Нет даже надежды, что из этого что-нибудь получится».

— Если, допустим, не позволить мне передать Фирсову то письмо…

— Решающей роли оно не играет.

— Или снова наведаться к Алене?

— Не терзайся, Миша, это бесполезно.

— Все потеряно?

— Почему же? Пока остается синхронизатор… — Тихон не закончил, но я прекрасно понял, что он хочет сказать.

То же самое говорил и я, когда отнес в «Реку» рукописи. А за сорок с лишним лет до этого Фирсов уже начал строить свою Вавилонскую башню.

— Ты хоть раз видел нормальное будущее? — спросил я. Больше из спортивного интереса, чем из-за желания услышать правду.

— Да, — сказал он. И честно добавил:

— Однажды. Две тысячи сто десятый год. Это рай.

— Где он сейчас, твой рай? Только в памяти.

— Он существует, — возразил Тихон. — Там, где не было синхронизатора. Там все развивалось естественным путем, там… Знаешь, что я оттуда вынес? Кроме приятного впечатления, конечно.

— Оружие, — легко догадался я.

— Вот так, Миша.

В дверь опять позвонили. Я поднялся с табурета и пошел открывать, на ходу соображая, как отшить надоедливую соседку.

— Побрился? — с порога бросил Кнутовский и, не дожидаясь приглашения, ввалился внутрь. — Молодец, а то смотреть тошно. Кто это у тебя? Здравствуйте, — поприветствовал он Тихона и принялся расшнуровывать обувь. — Надеюсь, гости нас извинят. Работа есть работа.

— Какая еще работа?

— Обыкновенная. Хватит отдыхать, заводи свой драндулет. С повестью пока обождать придется. Бумага есть? Я же тебе велел на складе получить! На чем распечатывать будем?

— Ты чего раскомандовался? — возмутился я. — Пришел в гости — веди себя прилично!

— Как ты сказал? — Шурик бросил ботинки и вплотную приблизился ко мне. — Не забывайся, Мефодий, не надо. Мы хоть и друзья, но всему есть предел.

— Так вы тот самый Александр Кнутовский? — вмешался Тихон, отодвигая меня в сторону. — Много о вас слышал, давно мечтал познакомиться.

— Очень приятно, — сухо улыбнулся Шурик. — Это кто? — бесцеремонно обратился он ко мне. — Еще один подающий надежды? Любишь ты с ними возиться, время тратить. Давай, Мефодий, садись. К утру не управимся — Одоевский шкуру спустит. Напрасно мы Локина раздраконили, его, оказывается, сам Иван Иванович почитывает. Будем хвалить. Идейная выдержанность, социальная направленность, что там еще? Стилистическое богатство.

— Какой Иван Иванович?

— Издеваешься, да? — страшным голосом спросил Кнут. — Ты при мне так не шути, не посмотрю, что в приятелях числишься.

Меня, несомненно, принимали за кого-то другого. И кто — Шурик! Какие-то статьи, суровый Одоевский, идеологически полезные сочинения Локина… Но особенно меня покоробило высказывание о том, что я где-то там числюсь. Такого я от Кнутовского не ожидал. Неужели все настолько изменилось?

— Александр Борисович, я прочитал вашу книгу. Получил огромное удовольствие, — снова подал голос Тихон.

— Рад слышать. Какую именно? — Разъяренная физиономия Шурика на мгновение приобрела сходство с человеческим лицом.

— "Ничего, кроме счастья".

— Гм, вы что-то путаете, я такого не писал. Из последних — «Подвиг сержанта» и «Враги отступают», а про счастье даже не собирался. Внимательнее надо быть, дружище, ведь книга начинается с обложки.

— И чего я тогда поперся его прикрывать? — разочарованно произнес Тихон. — Только неприятностей нажил. Тишка, хватит по чужим вещам лазить, пойдем. Всего хорошего!

— Что, не узнаешь собственного родителя? — спросил я, игнорируя гневно-растерянные взгляды Шурика.

— Я запомнил его иным.

— Медные трубы. Чего ж ты хочешь от живого человека?

— Уже не такого живого, как раньше. Тишка! Ну где ты там!

— Разыграть решили? — Кнутовский попытался улыбнуться, но у него не получилось. — Мефодий, мы сегодня работать будем?

Он некоторое время постоял на месте и, не дождавшись ответа, направился к компьютеру.

— Сколько можно тебя звать?! — гаркнул Тихон, теряя терпение.

— Не орите там, — прошептал Шурик. Он на цыпочках вышел из комнаты и аккуратно прикрыл дверь. — Спит. Забавный мальчишка. Ваш? Похожи.

— Нам в дорогу собираться, — сказал Тихон. — После отдохнет.

— Дорога никуда не денется, а ребенку требуется сон. Ничего, на кухне посидим. Все равно Мефодий бумагу проворонил. Гениальная рассеянность, твою мать! Напишем от руки, а в редакции распечатаем. Вам, кстати, как начинающему литератору, будет полезно потренироваться. Задание: хвалебный отзыв о романе, которого вы в глаза не видели.

— Я не по этой части, — запротестовал Тихон.

— Думаете, трудно? Дорогой мой, это же азы!

Внезапно в прихожей послышалась какая-то возня.

— Кто там? — спросил я, встревоженно выглядывая в коридор.

— Кто здесь? — одновременно вскрикнуло эхо, пятясь к стене.

Мы снова встретились. Я не предполагал увидеть своего двойника здесь, на родине, не думал, что две тысячи шестой год, единственное место, которое я занимаю по праву, мне придется с кем-то делить. Агрессивные пассажи Кнута хоть и намекали на разницу между мной и местным Мефодием, все же не давали повода усомниться в том, что эта версия, пусть извращенная, перевернутая, готова меня принять.

Я надеялся занять свою нишу, прижиться и со временем все забыть — и обрести покой. Забыть по крайней мере о самом первом варианте настоящего, ведь я видал версии и похуже — гораздо хуже! — а здесь все-таки над пустырем летают голуби и нет этих проклятых броневиков. Здесь мы снова вместе и живем сами по себе. Пусть нами руководит негодяй Фирсов, он хоть не так противен, как мистер Ричардсон. А что до катастрофы, от которой мы никуда не денемся, которая все равно случится — просто потому, что она уже существует в будущем, — то, может, как-нибудь и обойдется.

— Проходи, не стесняйся, — подбодрил я Мефодия, однако это ему не помогло.

— Саша… — ошеломленно выдавил он, вцепляясь в вешалку.

Испугавшись за деревянные крючки и душевное здоровье двойника, я бережно довел его до кухни и усадил на свою табуретку. Тихон сунул ему в рот сигарету и заставил затянуться. После нескольких вдохов Мефодий наконец моргнул и зашевелился.

Все, что говорила Лидия Ивановна, оказалось чистой правдой. На подбородке Мефодия торчал жидкий светящийся клинышек, на который хотелось натянуть женские трусы. В остальном он мало отличался от того, что я привык видеть в зеркале. Вот только затравленный взгляд мне совсем не шел.

— Саша, кто это? — взмолился Мефодий.

— Ты, — Кнутовский выглядел более спокойным. — Я решил, что это ты. Теперь понимаю, что ошибся.

— Продолжайте без меня, — заявил Тихон, вставая из-за стола. — Разбирайтесь тут, выясняйте.

— Где таскался, раззява? — неожиданно набросился на Мефодия Шурик. — У тебя тут какие-то люди, а ты гуляешь! Ключи небось кому ни попадя раздаешь. Государство тебя жилплощадью обеспечило — оно ведь и спросить может. Устроил здесь постоялый двор!

— Яблоки покупал.

Подтверждая свое алиби, Мефодий метнулся в прихожую и притащил оттуда полиэтиленовый пакет с мертвыми буквами РОСПОТРЕБКООП.

— Вызывай милицию, — приказал Кнут.

— Нет уж, обойдемся, — возразил я. — Мы у тебя ничего не взяли, разве что покушали немножко.

— А вещи? Ты мою рубашку надел.

— Из-за такой мелочи расстраиваться! Я еще ботинки позаимствую, не босиком же мне идти.

Хозяева времени и пространства начали приходить в себя. Высокая драма плавно низвелась до банальной кражи со взломом, и такой поворот устраивал, кажется, всех. Отдельные неурядицы вроде нашего сходства при желании можно было легко объяснить. Я уже видел в них это желание — втолковать друг другу, что не так уж мы и похожи, что замки в дверях стоят стандартные, что их имена нам известны по причине огромной популярности обоих. Кажется, я даже расслышал их пока еще не высказанные аргументы, неопровержимые доказательства того, что чудес не бывает. Им, хозяевам своего времени, без чудес было уютней.

Тишка все еще не проснулся. Тихон нес его на руках, задевая за все углы. Всякий раз, когда мальчик вздрагивал, он тревожно замирал и вслушивался в детское дыхание, но Тишка спал крепко.

— Я еще проверю, не пропало ли чего, — совсем осмелел двойник, однако Шурик велел ему заткнуться и не будить ребенка.

Прощались, как в пошлом кино: местные литераторы вышли проводить нас в прихожую, и Мефодий, расчувствовавшись, презентовал мне старые кроссовки. Затем он подошел к зеркалу и старательно расчесал бородку мелким гребешком. От этого она стала еще прозрачнее и еще отвратительнее.

— Сбрей ты ее на фиг, не позорься, — посоветовал я напоследок.

Расставаться было не жалко.

— Не понравилась версия? — спросил Тихон вполголоса.

— Компьютер не того цвета. Я лучше что-нибудь другое поищу.

— Другое — это какое?

— Ты сам-то знаешь, куда идешь?

— Нет.

От метро двигалась целая толпа. Люди шли с работы — к горячему ужину, шкодливым детям и одинаково хорошим теленовостям. Они и сами были чем-то похожи, люди. Дурацкой уверенностью в своем дурацком будущем? В том, что завтра, хоть ты тресни, ничего не случится. Просто придет еще один день — серый, никчемный, спокойный. Он подарит еще одни сутки нормальной жизни — и ничего больше. А больше ничего и не надо. Люди твердо знали, что завтра будет похоже на вчера. И я им завидовал.

— Ружьишко далеко спрятал? — поинтересовался я.

— В Измайловском парке.

— Прямо тут, что ли?

— В двадцать шестом.

— Ну и как там?

— Что-то похожее я читал у отчима. Страшный сон, да и только.

— Как ты узнал о его гибели?

— А как узнают факты своей биографии? Вспомнил, — простодушно ответил Тихон. — Зато ума не приложу, откуда тебе известно про гранату.

— Которой ты Иван Иваныча угрохал? Видел в твоем арсенале с такими же наклейками.

— Я что, и чеку там же оставил?

— Конечно, ее под окном нашли. Или подожди… Она из моего кармана вы