Сосна на цыпочках

 

Когда красная профессура ввалилась в кабинет, она увидела Служкина, в пуховике и шапке сидящего за своим столом и качающегося на стуле. Изо рта у него торчала незажженная сигарета.

– Это у вас, Виктор Сергеевич, новая манера урок вести? – ехидно спросил Старков. – Может, нам за пивом сбегать?

– В учебнике какая тема этого урока у нас обозначена?

– Основное предприятие нашего района, – подсказала Митрофанова.

– В скобочках – поселка, деревни, – добавил Старков.

– А какое основное предприятие нашего района, поселка, деревни?

– Ликероводочный! – крикнули двоечники Безматерных и Безденежных и заржали.

– Судоремонтный завод, – сказала Маша Большакова.

– Вот мы и пойдем сейчас на экскурсию смотреть затон.

Красная профессура взвыла от восторга.

– А можно сумки с собою взять? – спросили девочки. – У нас этот урок последний, мы потом сразу домой пойдем!

– Можно, – согласился Служкин, – но дайте мне слово…

– Даем, даем! – орала красная профессура.

– …дайте мне слово, что не будете разбегаться и будете внимательно слушать то, что я расскажу про судоходство на Каме.

После звонка, стоя на крыльце, Служкин пересчитал девятиклассников, толпившихся у ворот школы, как кони перед заездом, по головам.

– Так, двое уже сбежали, – сказал он. – Зашибись. Пойдемте.

Гомонящей вереницей они перетекли Новые Речники, перелесок, шоссе, Грачевник, Старые Речники и вышли на берег затона. День выдался хмурый – последний день февраля, последний день зимы. Снег вокруг громоздился Гималаями, а над ними тускло блестели окна вторых этажей черных, бревенчатых бараков. Их огромные ватные крыши угрожающе насупились, свесив по углам кинжалы сосулек.

– Куда теперь? – жизнерадостно спросила красная профессура.

– Вон к той скамейке. – Служкин указал сигаретой.

Профессура рванула к скамейке, бросив бессмертный школьный клич: «Кто последний – тот дурак!» Но рядом со скамейкой, оказывается, начиналась хорошо укатанная горка, вокруг которой валялись куски фанеры и оргалита. Когда Служкин дошагал до скамейки, кое-кто из пацанов уже укатился с кручи, а остальные ловили визжащих девчонок и тоже спускали их вниз. Люська Митрофанова, хлюпая носом, собирала втоптанные в снег тетрадки и учебники из своего пакета. Служкин гневно внедрился в суету возле горки.

– Э-эй! – заорал он. – Ну-ка, все ко мне! Веселиться потом будем!

Но на Служкина никто не обратил внимания, как на шумящее под ветром дерево. Пацаны ржали, девчонки вопили ему:

– Виктор Сергеич, скажите им, чтоб не толкались, а-а-а!…

– Живо поднимайтесь! Всем по прогулу влеплю! – грозил Служкин.

На него налетела хохочущая Маша Большакова и укрылась за ним от Старкова, который несся по пятам. Старков метнулся мимо правого кармана Служкина – Маша вынырнула из-под левого локтя. Старков побежал вдоль живота – Маша спряталась за капюшоном. Несколько обалдевший Служкин наконец ухватил Старкова за шиворот.

– А урок?! – яростно спросил он.

– Блин, точно! – спохватился Старков. – Пойду наших позову!…

Через секунду на спине двоечника Безматерных он уже летел с горки. Служкин беспомощно обернулся к Маше.

– Что ж это такое? – спросил он. – А как же судоходство на Каме?

Раскрасневшаяся Маша, улыбаясь, виновато пожала плечами.

Служкин обескураженно развернулся, поплелся к скамейке, сел, закурил и стал смотреть на затон. И опять тесно составленные в затоне корабли напомнили ему город. Служкин смотрел на надменные, аристократические дворцы лайнеров, на спальные кварталы однотипных пассажирских теплоходов, на схожие с длинными заводскими цехами туши самоходок-сухогрузов и барж, на вокзалы дебаркадеров и брандвахт, на трущобы мелких катеров, на новостройки земснарядов, на башни буксиров-толкачей по окраинам, на ухоженные пригороды «метеоров» и «ракет». Мачты вздымались как антенны, как фонарные столбы, а такелаж был словно троллейбусные провода.

Рядом со Служкиным на скамейку присела Маша.

– А что, Виктор Сергеевич, – неуверенно спросила она, – вам очень надо рассказывать про это судоходство?

Служкин, не глядя на нее, пожал плечами.

– Ну, расскажите мне, – вздохнув, согласилась Маша.

– Урок для тебя одной? – удивился Служкин. – Ладно уж… Иди летай со Старковым. Я переживу.

– Расскажите, – повторила Маша и, улыбаясь, поглядела ему в глаза. – Я же вижу, как вам самому хочется…

– Ну что ж… – Служкин недоверчиво хмыкнул, откинулся назад и сладко потянулся. – Ладно, слушай…

И он начал рассказывать, весело поглядывая на Машу, а Маша слушала, задумчиво улыбаясь, и смотрела на затон, в котором начиналась весна. Здесь уже пожелтел лед вдоль берега, и сквозь него проступила вода, а между кораблей грозно потемнели тракторные дороги, наезженные за зиму. С крыш теплоходов экипажи большими фанерными лопатами сбрасывали снег, очищая квадраты небесно-синей краски. Под кормой самоходок чернели вырубленные пешнями проруби для винтов. Трюмы барж вдруг ярко освещались электросваркой. На толкачах звонко скалывали наледь с задранных буферов. И все корабли были увешаны гирляндами сосулек, наросших в недавнюю оттепель.

Служкин увлекся своим рассказом, раскраснелся, расстегнул пуховик, стал прутиком чертить на снегу схемы. Маша слушала его как-то виновато и добросовестно рассматривала кривые чертежи на сугробе. Красная профессура веселилась у горки, не замечая служкинских дерзаний, и когда Служкин иссяк, весело закричала:

– Виктор Сергеевич, а можно домой идти? Время уже!…

Маша сидела задумчивая, молчаливая. Служкин тоже помолчал, искоса изучая свою снеговую графику, потом встал и начал пинать сугроб, хороня ее.

– Идти-то можно или нет?… – не унималась профессура.

Служкин двинулся к девятиклассникам, распихал толчею у горки, вынул из рук заснеженного двоечника Безматерных фанерку.

– В детстве, – весомо сказал он, – мы называли это – «кардонка». Вы весь урок мочало чесали, а кататься на кардонках так и не научились. Теперь смотрите: я показываю вам высший пилотаж. Одно выступление, и только в нашем цирке!

– О-о!… – восхищенно застонал девятый «А». – Геогр… Виктор Сергеевич пилотаж показывает!…

Служкин отошел назад, разбежался и прыгнул, прижав кардонку к животу. Грянувшись на лед, он растопырил руки и ноги, как «кукурузник», и с криком: «Всем двойки за уро-о!…» – исчез внизу в туче снежной пыли.

Присугробившись, Служкин с трудом поднялся на ноги, оглянулся и увидел, как наверху одна за другой исчезают спины уходящих домой девятиклассников. Служкин начал обстоятельно отряхиваться. Кромка берега опустела. И вдруг сверху донесся крик:

– Виктор Сергеевич, вы перчатки забыли!…

Над обрывом стояла Маша и махала над головой его перчатками.

– Маша, не уходи! – вдруг закричал Служкин.

Маша опустила перчатки.

– Не уходи! – снова крикнул Служкин.

– Я жду вас, Виктор Сергеевич, – просто ответила Маша.

– Маша, давай прогуляемся! – орал Служкин. – Как будто у нас свидание!… Я тебе сосну на цыпочках покажу!…

– Давайте, – засмеялась Маша. – Поднимайтесь.

Но Служкин неожиданно развернулся и, разгребая руками сугробы, двинулся к ледяному полю затона. Пропахав между старым дощатым пирсом и ржавой кормой полузатопленной баржи, Служкин выбрался на свободное пространство. Волоча ноги, он побрел прочь от берега по застругам. И с кручи Маше было видно, как дорожка его взрытых следов, ломаясь, складывается на плоскости затона в огромные буквищи: «МАША».

Потом Служкин, задыхаясь, поднялся наверх, подал Маше руку, и они пошагали по широкой тропинке, по самой верхотуре, и рядом, внизу и дальше вширь – до свинцовых полос у горизонта – разлеталась и гудела нереально-просторная равнина реки. Тонкие вертикали сосен вдали особенно остро давали почувствовать чудовищный объем пространства, по околице которого тянулась тропа.

– Смотри, – сказал Служкин. – Практической надобности в этой тропе нет, а люди все равно ходят. Почему?

Маша молчала, не отвечая.

– Виктор Сергеевич, – наконец спросила она, – а откуда вы знаете все это про пароходы, чего мне рассказывали?

– Как тебе объяснить? – Служкин усмехнулся и пожал плечами. – Мы вроде бы в одном районе живем и как будто бы в разных мирах… Здесь у меня прошло детство. Это для вас – тех, кто приехал жить в новостройки, – «Речники» пустой звук, затон вроде заводского склада, а домишки эти – бараки. Для нас же всем этим мир начинался, а продолжался он – Камой… И поэтому Кама, затон – для меня словно бы символ чего-то… Живем мы посреди континента, а здесь вдруг ощущаешь себя на самом краю земли, словно на каком-нибудь мысе Доброй Надежды… Конечно, в детстве мы ничего этого не понимали, но ведь иначе и не считали бы Каму главной улицей жизни. И в нашей жизни все было связано с этой рекой, как в вашей жизни – с автобусной остановкой… Я не обидно говорю?

Маша грустно улыбнулась и промолчала. Они медленно шли мимо косых заборов, поленниц, сараев, зарослей вербы, старых купеческих дач под высокими корабельными соснами.

– И вот с детства у меня к рекам такое отношение, какое, наверное, раньше бывало к иконам. В природе, мне кажется, всюду разлито чувство, но только в реках содержится мысль… Ты сама не ощущаешь этого, Маш?

– Я мало видела рек, – ответила Маша. – Здесь мы живем только два года, а раньше жили в городе, где никакой реки не было. Мама с папой каждое лето возили меня на море… Вот вы говорили про реки, и я вспомнила, что мне как-то странно было видеть море – столько воды, и никуда не течет…

Служкин долго молчал.

– Одна из самых любимых моих рек – река Ледяная на севере, – рассказал он. – Весной я туда в поход собираюсь с пацанами из девятого «бэ». Слышала об этом?

– Рассказывали, – кивнула Маша.

– Хочется мне, чтобы еще кто-нибудь почувствовал это – смысл реки… «Бэшники» так душу мне разбередили своими сборами, что у меня про Ледяную даже стих сам собою сочинился. Хочешь, прочитаю?

– Конечно.

– Раньше по Ледяной шел сплав на барках, везли с горных заводов всякую продукцию… И вот этот стих – как бы песня сплавщиков…

– Да вы не объясняйте, вы читайте, я пойму…

Служкин глубоко вздохнул, огляделся по сторонам и начал:

 

Дальний путь. Серый дождь над росстанью.

Как-нибудь беды перемелются.

Ледяной створами и верстами

Успокой душу мою грешницу.

Здесь Ермак с Каменного Пояса

Вел ватаг удалую вольницу.

Будет прок – Господу помолимся.

Эй, браток, ты возьми с собою нас.

Черный плес. Черти закемарили.

Вешних слез белые промоины

На бойцах, что встают из тальника,

Подлецов кровушкой напоены.

Плыли здесь струги да коломенки.

Старый бес тешил душу чертову.

Что же вы, судьи да законники,

Нас, живых, записали в мертвые?

О скалу бились барки вдребезги.

Шли ко дну, не расставшись с веслами.

Но, сбежав из постылой крепости,

Вновь на сплав мы выходим веснами.

Под веслом омуты качаются.

Понесло – да братва все выдюжит.

Ничего в мире не кончается.

Проживем: вымочит – так высушит.

Ветхий храм на угоре ветреном…

Рваный шрам на валунной пристани…

И погост небо предрассветное

Палых звезд осыпает искрами.

В города уезжать не хочется.

Навсегда распрощаться – просто ли?

Нам с тобой дарят одиночество

Ледяной голубые росстани.

 

Маша задумчиво глядела себе под ноги.

– Что такое – росстани? – наконец спросила она.

– Ну, перекрестки, распутья… Там, где дороги расстаются.

– Я не знала, что вы и серьезные стихи пишете.

– Я не пишу, Машенька. Я сочиняю. Изредка.

– Почему же не пишете? – удивилась Маша.

– Ну-у… – Служкин замялся. – Мне кажется, писать – это грех. Писательство – греховное занятие. Доверишь листу – не донесешь Христу. Поэтому какой бы великой ни была литература, она всегда только учила, но никогда не воспитывала. В отличие от жизни. Можешь преподнести эту мысль Розе Борисовне.

– А при чем тут она? – словно бы даже обиделась Маша.

– Как при чем? Она же у вас литературу ведет.

– А-а…

Служкин и Маша подошли к старой сосне у самого обрыва.

– А вот теперь посмотри, – велел Служкин, указывая пальцем.

Вешние воды, дожди и ветер вынесли почву из-под сосны, и она стояла, приподнявшись на мощных, узловатых корнях. Одни корни вертикально ввинчивались в землю, а другие, извиваясь, как змеиные волосы Горгоны, веером торчали в пустоте.

– Ух ты! – ахнула Маша, присаживаясь на корточки, чтобы разглядеть получше. – Это и есть ваша сосна на цыпочках? А я столько раз была там, внизу, на пляже, и никогда не замечала!…

Служкин подошел к сосне и похлопал ее по стволу.

– Давай обойдем ее с той стороны? – предложил он.

Маша поднялась, подошла к нему и заглянула вниз.

– А не опасно? – наивно спросила она.

– Смертельно опасно, – ответил Служкин. – Но ты делай, как я.

Он обнял сосну, прижался к ней грудью и животом и по корням засеменил вокруг ствола. Маша засмеялась, тоже обняла ствол и смело стала переступать по корням вслед за Служкиным, глядя в обрыв через плечо.

Служкин остановился на полпути, и Маша, дойдя до него, тоже замерла. Они стояли над пропастью, Служкин обнимал сосновый ствол, и Маша обнимала сосновый ствол. В тишине было слышно, как сосна чуть поскрипывает, и высоко над головами плавно покачивались темно-зеленые, ветхие лапы кроны.

Маша упрямо смотрела куда-то вниз, куда-то вдаль по ледяной Каме. На висках ее и на розовых от мороза скулах проступили яблочно-бледные, нервные пятна.

– Виктор Сергеевич, – негромко сказала Маша, – мы с вами упадем…