… Социальная идентификация — сложный, комплексный феномен, включающий разнородные компоненты. Наиболее общим признаком идентификации человека с определенным социальным объектом можно, видимо, считать эмоциональное или символическое его "присвоение", т.е. отношение к нему как к "своему" в отличие от множества иных, "чужих", "посторонних" объектов: "своя" семья, "своя" группа, "свое" государство, "свои" священные символы и т. д…
Всякая идентификация как бы "добавляет" к универсальным в принципе, общезначимым критериям истинности, рациональности, полезности, нравственности, эстетичности и пр. иное по своей природе, партикуляристское измерение "свойскости". Реально-историческая последовательность "добавлений", конечно, была обратной: универсальные нормы "добавлены" к партикулярным, но никак не заменяют их. Человек нигде и никогда в мире не может держаться каких бы то ни было универсалий, не накладывая на них эмоциональных, личностных, традиционных и прочих рамок идентификации, отождествления с неким "своим" в отличие от "не-своего". А это, в свою очередь, создает неустранимые нормативные коллизии, с которыми можно лишь считаться…
В обществах, которые признаны как цивилизованные, доминируют "универсалии", а отношения "по-свойскости" кажутся оттесненными на обочину. Но это слишком упрощенная картина. Идентификация со "своим" государством, "своей" группой (в том числе этнической), "своей" фирмой сохраняется — в разных формах и пропорциях — повсеместно и играет достаточно важную роль в процессах социализации и социального контроля, особенно в условиях социальной мобилизации. Одно из важнейших условий сохранения такого сочетания — участие критического компонента в самом комплексе идентификации. Его смысл достаточно точно выражен известной английской поговоркой: "Права она или не права, но это моя страна". Тем самым допускается, что "свое" может быть неправым, скверным, заслуживающим осуждения. Самый искренний патриотизм мог быть и резко критическим по отношению к порядкам, властям, традициям собственного отечества, что и демонстрировали, между прочим, все российские мыслители — от Чаадаева до славянофилов и революционеров далекого XIX в. …
По всей видимости, именно этот кризис составил главное содержание всех перемен последних лет, рассматриваемых на человеческом уровне. Объясняется это тем, что в традиционно советском обществе идентификация являлась, по сути дела, не только основным, но единственным средством выражения связи человека с общественной системой...
С распадом советской системы человек оказался вынужден в какой-то мере самостоятельно ориентироваться в изменившихся обстоятельствах, определять свое положение, выбирать способ поведения, отношения к происходящему и т.д. Иначе говоря, вынужден искать "свою" или "близкую" позицию, группу, символическую структуру. Тем самым социальная идентификация становится проблемой выбора — вынужденного, часто болезненного, при ограниченных представлениях о содержании выбора и его последствиях. Имеющийся материал позволяет рассмотреть некоторые направления и уровни такой "избирательной" идентификации человека.
Как и следовало ожидать, никакого "естественного" человека, способного свободно и разумно делать социальный выбор, в нашей действительности не обнаружилось, как не обнаружился он и два-три столетия назад в Англии, Франции и т.д. Освобожденный (впрочем, скорее декларативно) от старых политических и идеологических облачений человек остался связан традициями и стереотипами советского и досоветского происхождения. Дискредитация официально-советской идентичности привела не столько к формированию демократических, общечеловеческих координат самоидентификации, сколько к росту значения традиционно групповых, локальных, этнических рамок.
Одним из результатов распада советской государственности явился кризис государственной идентичности на различных ее уровнях (от "советских" граждан к "российским")… Выделить различные типы идентификации, например, обязательные или избирательные, в такой связке не так просто. "Советская" самоидентификация может быть инерционной (привычная обязательность) или ностальгической (избирательная позиция); последняя, в свою очередь, может обозначать сожаление то ли об ушедшей общественно-политической системе, то ли о едином государстве, то ли о возможностях человеческих контактов и т.д. В любом варианте имеет свое значение чисто вербальная (на деле — социально-психологическая) составляющая — какие термины используются людьми для самоопределения…
Во всех вариантах идентификационных вопросов исследований респонденты обычно склонны, скорее всего, отмечать позитивно оцениваемые связи и значительно реже — негативные. Первый опрос по программе "Советский человек" (1989 г.) проходил в исключительный период наиболее активной общественной самокритики и попыток переоценки прошлого (непоследовательных и малоудачных), стимулировавшихся ведущими СМИ и политическим руководством страны... Тогда мы обнаруживали более всего негативных оценок собственной страны, ее места в мире, ее народа, истории — и это все тоже было довольно распространенным элементом социальной идентификации человека в определенный момент исторического перелома ("экстраординарная" критическая идентификация). При некоем оптимистическом варианте развития событий, приводящего к утверждению новой системы признанных обществом ориентиров, общественная самокритика могла сыграть очистительную, созидательную роль. Этого не произошло, катарсис не состоялся. Негативные, даже уничижительные самооценки человека как "совка", лентяя, пьяницы и пр., обнаруживаемые и в массовых опросах, остаются непременным компонентом его социальной самоидентификации и фактически служат средством оправдания пассивности, безволия, холопства во всех их проявлениях в полном соответствии с печальной исторической традицией ("ординарной" псевдокритической идентификации).
Анализ проблемы идентификации в общественном мнении приводит к необходимости различать два уровня рассматриваемых показателей: декларативный (кем люди хотят себя называть) и реальный (кем люди себя ощущают)…
Элита и "массы" в поисках ориентации. Поиск ориентации - это новая проблема, как бы нежданно свалившаяся на голову людей. При этом проблема принципиально непосильная для отдельного человека и требующая групповых вариантов решения. Но ни одна из групп или структур, претендовавших за десять лет на лидерскую роль в обществе, не смогла предъявить человеку каких-либо четких, понятных населению ориентиров, а тем более программ действия. Демонстративное отрицание советского прошлого или конституционно закрепленный лозунг "социального государства" равно не пригодны для роли таких ориентиров.
Главная причина такого положения — отсутствие в стране лидеров или лидирующих групп, элитарных структур, которые были бы готовы и способны определить и задать ориентиры.
Противопоставление элитарных структур (соответствующих функционально специализированных групп, институтов, организаций, средств) и "масс" (слабо организованных, не исполняющих специфических функций и пр.) характерно преимущественно для традиционно-иерархических и модернизирующихся обществ. В первых из них элитарные структуры обеспечивают сохранение социальных и культурных образцов, во вторых — выступают еще и в роли модернизаторов, инициаторов перемен. В развитых обществах такое разделение функций теряет смысл, поскольку действуют многочисленные более или менее автономные динамические факторы экономического, социального, глобального и прочих порядков.
В отечественной истории наиболее очевидна послепетровская тенденция элитарно-бюрократической модернизации, в рамках которой развертывались практически все общественные потрясения и кризисы до начала XX в., а позже и советского, и последующего периода. Как стимулом, так и тормозом модернизации выступали главным образом соотношения сил внутри элитарных структур (а отнюдь не конфликты правящей элиты с угнетенной массой). Властвующая элита советского периода — неважно в данном случае, под какими именно лозунгами и с каким успехом — монополизировала модернизаторские функции в обществе. Примерно к 60-70-м годам смена поколений в элитарных структурах, с одной стороны, и усложнение факторов социально-экономической и культурной динамики — с другой, привели практически к полной утрате этой функции элитарными структурами советского образца.
Инициировавшая перестройку часть партийно-государственной элиты была заинтересована преимущественно в совершенствовании средств поддержания собственного статуса. Демократические течения не имели ни сил, ни решимости играть самостоятельную роль и определять общественные ориентиры. В результате ни накануне общественно-политических сдвигов (перед 1985 г.), ни в последующие годы потрясений и поворотов в стране не существовало новой или альтернативной элиты. А сохранявшая реальную власть государственная верхушка советского образца — при обновленных названиях и конфигурациях — была преимущественно заинтересована в самосохранении, устройстве собственных дел и т.п. Поэтому, в частности, была невозможной в России ни продуманная дальновидная реформа, ни "революционная" ломка старой системы. Радикально настроенная "команда Гайдара" за год работы смогла лишь создать ситуацию "обвала", запустив механизмы рыночных отношений и оставив открытыми проблемы их социальных последствий.
Роль массовых факторов (намерений, настроений, действий) в этих процессах неизменно оставалась вторичной, "зрительской"… Отсюда — растерянность и колебания значительной части населения при определении своего отношения к происшедшим в стране переменам. Представляется полезным разделить, с одной стороны, демонстративное отношение людей к официальным лозунгам, с другой — реальное отношение к повседневной стороне этих перемен, с которой приходится иметь дело "массовому" человеку.
Показателями демонстративного плана в значительной мере можно считать регулярно получаемые ответы на вопросы о пользе реформ, о том, нужно ли их продолжать, было бы лучше, если все в стране оставалось бы так, как до перестройки и т.п. Соответствующие данные многократно публиковались. Имеется, правда, и другая составляющая таких утверждений — уровень доверия и одобрения власти, лидеров, декларирующих линию на продолжение реформ. Поэтому высказывания в пользу продолжения реформ становятся то реже (в последние годы правления Б.Ельцина), то чаще (с приходом к власти В.Путина). Колебания, правда, происходят в ограниченном диапазоне, и перевес того или другого мнения обеспечивает небольшая доля опрошенных при том, что более 40% постоянно затрудняются выразить свою позицию. Стоит заметить, что понятие "реформы" давно утратило свой первоначальный смысл и используется преимущественно для обозначения всех перемен, связанных с переходом от советской экономической модели к рыночной.
Примечательно, что позитивные оценки начатым в 1992 г. реформам высказываются всегда существенно реже, чем суждения о необходимости продолжать реформы, и наоборот, осуждение реформ звучит гораздо чаще, чем требования прекратить их. Объяснить такие расхождения, видимо, можно тем, что оценка начатых перемен не связана каким-либо сегодняшним (да и тогдашним) выбором или иным действием, а вопрос об отношении к нынешним переменам — это вопрос действия, точнее, приспособления. Ведь около двух третей опрошенных утверждают, что они либо уже приспособились к произошедшим переменам, либо смогут этого добиться в ближайшее время.
Адаптация: возможности и пределы. Проблему приспособления человека к широкому спектру социальных и социально-политических изменений приходилось описывать ранее[47]. Не повторяя аргументации, отметим лишь принципиальные тезисы. В перипетиях отечественной истории последних столетий человек (во всех его статусах, включая правящую элиту и революционную контрэлиту) не выбирал варианты изменений, но лишь вынужден был приспосабливаться к ним. Причем сама возможность почти беспредельного приспособления объяснялась весьма ограниченным масштабом собственных запросов. Последняя по времени — и как будто почти успешная — операция такого рода разворачивалась на протяжении примерно последних десяти лет.
В ноябре 2000 г. на волне конъюнктурного массового оптимизма только 20% населения России полагали, что они выиграли от перемен, произошедших за эти годы, но 67% — что они либо уже приспособились, либо в ближайшем будущем приспособятся к этим переменам. В этих цифрах — все основные параметры современных проблем человеческого существования. Не ожидали, не выиграли, не одобряют (в значительной мере), но приспосабливаются.
К чему именно приспосабливается человек в сегодняшней России?
· К снижению уровня жизни. Как известно из опросов, из официальной статистики, к концу 2000 г. доходы населения составят в среднем около 70% от их величины в докризисные месяцы 1998 г.
· К снижению собственных запросов. Это позволяет привыкать жить "на пониженном уровне".
· К конкурентному рынку товаров, услуг и труда.
· К навязчивой рекламе со всеми ее шумами.
· К демонстративной конкуренции политических лозунгов и персон.
· К не существовавшим ранее "рыночным" возможностям получения дохода.
· К новым факторам и параметрам социального неравенства, связанным с личными и имущественными возможностями.
Приспособление в каждом случае означает трудное изменение способов деятельности, ее нормативных и ценностных регуляторов, а также "баланса" этих регуляторов. Даже в стесненных обстоятельствах человек стремится сохранить себя, свой статус, свою самооценку. Не относятся к этой категории те изменения, которые означали только снятие ограничений — появление возможностей для потребительского и политического выбора, для выезда за границу, для получения информации и т.д. Ко всему этому не требовалось приспосабливаться, достаточно было просто привыкнуть (и, как обычно бывает в ситуациях привыкания, тотчас забыть о приобретенных свободах, пока об этом не напоминают какие-либо угрозы их вновь лишиться).
В то же время стало очевидным существование обстоятельств, к которым человек не может приспособиться (или приспосабливается ценой невосполнимых потерь в собственном положении). К таким обстоятельствам относятся нестабильность социальных регуляторов, отсутствие фиксированных критериев и "правил игры", хаос. Страдают и теряют от такой неопределенности "все", но в разной мере. Проще человеку, способному замкнуться в скорлупе собственных привычных интересов. Труднее всего приходится активным общественным группам, которые пытаются играть "на повышение" (или на сохранение относительно высокого уровня) собственного статуса, т.е. элите, имеющей или стремящейся получить доступ к верхним этажам общественной иерархии. Поэтому, в частности, все наблюдаемые в последние годы социально-политические кризисы были (и, скорее всего, будут в обозримом будущем) преимущественно кризисами на этих, элитарных, околовластных этажах.
Получается, что всеохватывающие процессы адаптации оказываются дифференцирующими, формирующими новые структурные группы в обществе, определяющими функции и ответственность элит и т.д. Перспективы общественных перемен, их устойчивость и глубина определяются не "средней" массой (мнениями, голосованиями "всех"), а способностью определенных, специализированных групп и структур воздействовать на ситуацию…
В существующих условиях все три выделенные "оси координат человека" находятся в состоянии сложного кризиса, т.е. ломки и формирования механизмов дальнейшей деятельности в соответствующих направлениях.
Острота ситуации определяется тем, что энергия разрушения, высвобождения от старых ограничений практически полностью исчерпана за предыдущие годы. Поэтому нерешенность принципиальных проблем общественного и государственного устройства, отсутствие его нормативно-правовых основ, ощущается людьми сильнее, чем когда-либо ранее. В этих условиях заметно возрастает роль "призраков" советского прошлого — не только как ностальгических фантомов или символов, но и как вполне реальных структур, традиций, нравов (продуктов "полураспада" разрушенной системы). Отсюда "реставрационные" надежды одних и опасения других. Для того чтобы оценить их обоснованность нужен, очевидно, обстоятельный анализ исходного состояния — положения человека в "традиционном" советском обществе (это особый предмет рассмотрения) в соотнесении с переломами и сдвигами последних лет. Пока же стоит лишь отметить, что наблюдаемые…"призраки" прошлого реальным реставрационным потенциалом не обладают… Процессы разложения и распада социально-политических систем (особенно, если рассматривать их в "дальней", поколенческой перспективе) столь же необратимы как термодинамические. Но продукты такого распада (полураспада) в каждый момент, на каждом этапе значимы сами по себе, могут долго воздействовать на общественную атмосферу, на самоопределение человека.
Роберт Моррисон Макивер (1882-1970)родился в Шотландии и получил образование в Эдинбурге и Оксфорде. Работал в Канаде и США. С 1929 по 1950 гг. - профессор Колумбийского университета. Среди его основных работ: Community (1917), Labor in the Changing World (1919), Society: Its Structure and Changes (1931) (выдержала несколько изданий, до появления работ Т. Парсонса и Р. Мертона рассматривалась как главный источник по вопросам общей социологии), Social Causation (1942).
В книгах и статьях уделял большое внимание теоретическим вопросам социологии. МакИверу принадлежит статья “Интерес”, опубликованная в Американской энциклопедии социальных наук. В 1968 году опубликовал Автобиографию, которая может служить важным источником по истории социологии в США. Был руководителем и организатором эмпирических исследований в области социологии труда, позже изучал деликвентное поведение в Нью Йорке.
Текст, представленный в настоящей Хрестоматии, полемически заострен против антиэволюционистских взглядов, характерных для консервативных направлений философской и социологической мысли. Это часть его основного труда “Общество: его структура и изменения” (по изд. 1937 г.).
СОЦИАЛЬНАЯ ЭВОЛЮЦИЯ КАК РЕАЛЬНОСТЬ*1931 (1937)
Аргументы против эволюции (Misleading Trails)