Проблемы социальных конфликтов, социальной напряженности, проявление группового эгоизма в современной России

Напряжения и конфликты в регионах России до сих пор не привлекали должного внимания ведущих исследовательских социологических центров. Несколько искусственное сосредоточение внимания научной общественности и средств массовой информации лишь на некоторых типах конфликтов вполне определенного уровня и локала создало представление об относительном благополучии социальной ситуации в регионах России, лишь иногда нарушаемом некоторыми более или менее значительными «неурядицами», главным образом бытового, экономического и межэтнического характера. Следует подчеркнуть, что это весьма опасное заблуждение.

В настоящее время наблюдается процесс взаимного усиления, многочисленных конфликтов в условиях региона, города, района, отдельного предприятия, учреждения, организации, вуза, аккумулирования их совокупного конфликтного потенциала. В связи с этим становится достаточно очевидной необходимость изучения процессов взаимовлияния, взаимопереплетения различных социальных конфликтов в условиях конкретного региона и адекватного моделирования их интегрированной совокупности.

Важно также сразу подчеркнуть, что отдельные замеры не дают необходимого результата в изучении совокупности напряжений и конфликтов в условиях региона. Решение этой проблемы предполагает исследование напряжений и конфликтов в режиме мониторинга.

Основная задача конфликтологического моделирования и мониторинга – это информационное обеспечение их последующего менеджмента как процесса практической реализации научно обоснованных и выверенных мер по предупреждению и разрешению конфликтов.

Исследовательская работа по моделированию, мониторингу и менеджменту призвана органично соединить теоретические и практические подходы при анализе и регулировании конфликтов в наиболее конфликтогенных сферах региона. Ее необходимость обусловлена, прежде всего, тем, что характер и динамика современных социальных напряжений и конфликтов в регионах диктуют преобладающее внимание именно к прикладному аспекту: конфликтологическим практикам и технологиям. А реальная многоаспектность, многопрофильность этих практик и технологий, обязанных учесть множество самых разных сторон взаимоотношений и взаимодействий индивидов и групп в процессе функционирования и развития различных сфер общественной жизни в регионах, заставляет не только связать в систему исследования конфликта, ведущиеся в рамках философии, социологии, политологии, правоведения, экономики, педагогики, психологии, культурологии и других научных направлений, но и объединить их результаты под «крышей» конфликтологии, ориентирующейся на междисциплинарный подход к исследованию конфликтов любого вида и уровня.

Как показывает сегодняшняя практика, на обширном постсоветском пространстве образовалось множество форм регионального социально-экономического, политико-правового и межэтнического напряжения, которые, при определенных условиях, грозят вылиться, или уже вылилось, в открытые насильственные столкновения, в том числе и вооруженного характера, несущие многочисленные жертвы и разрушения. Практически каждый регион имеет собственные истоки, тот или иной преобладающий тип конфликтов. Их диагностика и последующее регулирование возможны лишь с учетом всей совокупности факторов, определяющих природу, источники, стратегии поведения участников конфликтного взаимодействия в данном регионе.

Соответственно, региональный уровень анализа социальных конфликтов все больше выдвигается и в центр исследовательского внимания, поскольку для конфликтологов становится все более несомненным, что стабилизация ситуации на этом уровне способна оказать благотворное влияние на стабилизационные процессы и в общенациональном масштабе (как и наоборот). Тем самым дальнейшее углубление разработки и обеспечение реализации научно обоснованной модели региональной политики по предупреждению, прогнозированию и урегулированию конфликтов, в особенности насильственных и деструктивных, превращается в важную исследовательскую и практическую задачу. А осмысление соответствующих успешному решению этой задачи общих методологических и теоретических подходов, существующих в зарубежной и отечественной конфликтологии, в том числе – оценка опыта и дальнейших перспектив их применения, анализ основных противоречий и расколов, характеризующих современный российский социум как в целом, так и в его региональном аспекте, поиск и обоснование мер и средств, способствующих раскрытию конструктивного, созидательного потенциала конфликтов и устойчивому развитию общества на демократической основе, – составляет, в силу этого, одну из наиболее важных и актуальных исследовательских проблем, требующую дальнейшего внимательного рассмотрения.

С учетом того, что сфера внутрирегиональных коллизий является сегодня наиболее взрывоопасной и наименее прогнозируемой, возникает настоятельная необходимость создания в регионах системы оперативного и динамичного моделирования региональной конфликтности и применения действенных «терапевтических» мер, предупреждающих ее опасное нарастание.

Для успешного решения этой задачи, в свою очередь, требуется, прежде всего, активизировать разработку региональной конфликтологии как особого направления современных конфликтологических исследований, обеспечиваемую как местными научными и образовательными структурами, так и центральными исследовательскими учреждениями.

Основной акцент в современных условиях исследователи делают на изучении комплекса социальных, экономических, политических, национальных, демографических, духовных и экологических факторов развития регионов, позволяющем обнаружить корни наиболее острых проблем. При этом изучаются не внешнесобытийные, а глубинные причинно-следственные связи, и не с идеолого-просветительских, а с объективно-практических позиций, с целью извлечения практически значимых уроков для сферы социального управления наших дней.

Достижение указанной цели предполагает решение, прежде всего, следующих задач:

1. Диагностика основных узлов социальной напряженности различного уровня, локала как выражения возникших конфликтных ситуаций.

2. Выявление, иерархизация факторов усиления социальной напряженности.

3. Выявление особенностей становления и развития конфликтных ситуаций.

4. Выявление социальных возможностей и ресурсов эскалации, или, наоборот, локализации и разрешения конфликтных ситуаций.

5. Выявление и описание основных характеристик конфликтной активности отдельных социальных групп.

6. Выявление и анализ основных путей и способов оптимизации напряженных, конфликтных ситуаций.

Социологическая модель динамики конфликтного поведения должна включать, таким образом, следующие структурные и динамические показатели:

· Показатели, фиксирующие неудовлетворенность различных социальных субъектов условиями жизнедеятельности;

· Показатели, фиксирующие процесс выявления и осознания причинно-следственной связи между характером объекта неудовлетворенности и деятельностью других социальных субъектов, вызывающее социальную напряженность;

· Показатели, фиксирующие процесс усиления социальной напряженности в процессе уточнения, нюансировки позиций взаимодействующих субъектов.

Описанный подход к пониманию социального конфликта дает возможность для своевременного и эффективного вмешательства в процесс вызревания конфликтной ситуации. Такая возможность становится реальной только при наличии адекватного социологического инструментария, способного с помощью использования определенных показателей и индикаторов фиксировать характер, направленность, особенности, этапы процесса становления социального конфликта.

Рост взаимной неудовлетворенности и, следовательно, напряженность в отношениях двух или нескольких социальных субъектов возникает вследствие процесса осознания различий, противоположности их отношения к каким-либо объектам, представляющим для них определенную ценность.

Фиксация степени неудовлетворенности населения позволяет уточнить направление дальнейшего исследования социальной напряженности, поскольку дает возможность соотнести ее (степень неудовлетворенности) с составом и структурой социальных субъектов, на которые населением, в той или иной мере, возлагается ответственность, вина за существующее положение дел.

Сравнительный анализ социальных индикаторов предполагает выявление и описание контрсубъекта социальной напряженности. Следует отметить, что этот метод позволяет определить лишь уровень ответственности, что чаще всего оказывается вполне достаточным для выявления сущности отношений напряженности. Методические возможности уточнения, проверки (прожективные ситуации, ситуации выбора путей выхода из кризиса) позволяют выявить и описать социального субъекта (субъектов), на которого (которых) населением возлагается ответственность за сложившуюся ситуацию.

Вместе с тем, необходимо иметь в виду, что на этом пути могут возникать значительные трудности идентификации субъектов потенциального конфликта, уточнения их конкретного адреса. Преодоление этих трудностей возможно лишь на пути конкретизации, уточнения совокупности основных аспектов становящихся отношений напряженности и конфликта путем вычленения из всей совокупности отношений различных социальных групп, как субъектов определенной деятельности, тех отношений, которые представляются существенными именно для данного вида деятельности и, с другой стороны, путем выделения определенных этапов процесса становления конфликтных отношений.

В зависимости от того, насколько распространены среди населения напряженные отношения, можно определить и перспективу их (отношений) трансформации в открытый конфликт, способный дезинтегрировать, дестабилизировать деятельность как отдельных социальных групп, так и населения в целом. В связи с этим следует отметить социальные показатели, фиксирующие отношение социальной группы к открытому протесту, их включенность в реальные протестные действия, забастовки, поведение в прожективных ситуациях, предполагающих принятие решения об участии или неучастии в протестных действиях.

Совокупность показателей и индикаторов, описывающих эти процессы, включает:

· отношение людей, различных социальных групп, населения области к акциям протеста и к участию в них;

· сформированость протестных намерений;

· мотивацию включения в акции протеста;

· наличие, характер сил, выступающих инициаторами и организаторами протестных действий.

Следует отметить, что выше приведены лишь основные показатели и индикаторы, позволяющие, на наш взгляд, отследить необходимые аспекты становящихся, развивающихся отношений напряженности и конфликта. Разумеется, их дальнейшая нюансировка, расстановка необходимых акцентов предполагает использование в процессе исследования и ряда других показателей и индикаторов.

Следует отметить некоторые особенности процесса формирования выборки конфликтологического мониторинга. На наш взгляд, при формировании такой выборки обязательно использование информации, полученной в ходе предыдущих исследований напряжений и конфликтности в условиях той или иной территории и обязательные опросы экспертов.

Методы исследования напряжений и конфликтов должны быть, прежде всего, ориентированы на фиксацию проявлений конфликтности на уровне сознания и на выяснение параметров включенности в напряженные, конфликтные взаимодействия.

Проявление конфликтности на уровне сознания (недовольство, намерения конфликтовать) замеряется на основе:

1. массовых анкетирований, интервьюирований по наиболее актуальным социальным проблемам;

2. экспертных опросов, прежде всего – руководителей предприятий, учреждений, организаций.

Выяснение параметров включенности в напряженные, конфликтные взаимодействия предполагает:

1. сбор и анализ статистических данных о происшедших конфликтах;

2. контент-анализ материалов СМИ;

3. наблюдение за поведением участников конфликтов;

4. уточнение, нюансировку экспертных оценок конфликтов в рамках фокус-группового метода;

5. конфликтологическую переработку имеющейся социологической информации, вторичный анализ эмпирических данных;

6. конфликтологическое картографирование.

Наконец, задачи, связанные с цивилизованным урегулированием и разрешением конфликтов – их менеджментом (содействующим стабилизации и развитию общественных процессов и отношений, с поиском и обоснованием возможных мер по их нейтрализации и по приданию им характера и форм, содействующих общему улучшению социальной ситуации и движению общества к развитой демократической стадии), носят в основном прикладной, процедурно-технологический характер.

Поэтому и в этом направлении также предстоит приложить усилия, чтобы обеспечить достаточное внимание к прагматическому аспекту концепции региональной политики урегулирования социальных конфликтов, в том числе – к анализу успешного использования посреднических миротворческих усилий, переговорного процесса, фасилитации и других «социальных технологий» и процедур, предложенных и освоенных как зарубежными, так и отечественными исследователями и практическими организаторами.

Групповой эгоизм, представленные способы адаптации и интеграции в социально дезинтегрированном обществе, несомненно, имеют прагматический эффект для индивидов, привыкших жить и действовать в условиях социальной аномии и социальной анархии. Но групповой эгоизм блокирует усилия по социальной консолидации общества, созданию эффективного государства и продвижению по пути социальной модернизации.

Поворот к институционализации социального порядка, повышению роли государства в экономической, социальной сфере, который характеризует последнее пятилетие российской жизни, осуществляется в условиях сопротивления со стороны различных групп, действующих по правилам группового эгоизма. Внедрение правовых норм, рациональное функционирование социальных институтов и стремление ограничить или нейтрализовать искажение социальных практик вызывают негативную реакцию, связанную с потерями социальной преференции, издержками социальной ответственности и законопослушания. Возникает парадоксальная ситуация, когда большинство россиян выступают за наведение порядка, восстановление законности и ответственности, но в отношении собственных социально-статусных позиций, объема прав и обязанностей хотели бы сохранить «волю», возможность жить и действовать в соответствии со сложившимися конвенциональными установками. Люди пытаются возложить ответственность на государство и крупный бизнес, не пытаясь осмыслить и принять какие-то действия по обретению «правовой лояльности и навыков жить по нормам». В обществе отсутствуют референтные группы, которые могли быть ориентированы на принятие социального консенсуса, продемонстрировать образ жизни, совпадающий с универсальными правилами социальной жизни, социальным долгом.

Можно говорить о посттравматическом синдроме, слабости государства и маргинальности правовых норм, о непреодолимости социокультурного шока и индивидуализации жизненных стратегий как стимулах группового эгоизма. Тем не менее, миллионы россиян, привыкших к консенсусу «социального невмешательства», социального исключения, ориентированы на сохранение длинной социальной дистанции от общества и государства, испытывают гражданское недоопределение и не готовы к интеграции и консолидации на базе социальных ценностей порядка и справедливости. Групповой эгоизм удобен тем, что переводит социальный протест в социальную девиацию, рассредоточивает социальную энергию на социальном микроуровне, но без его преодоления или хотя бы нейтрализации трудно добиться изменений в повышении эффективности государства, формировании цивилизованного рынка и обеспечении социальной стабильности и безопасности. Групповой эгоизм, связанный с «уверенностью в собственных силах», предполагает только негативную идентификацию и мобилизацию, является «питательной почвой» для эгоцентристских, ксенофобских, локалистских предрассудков и стереотипов. Можно сказать, что групповой эгоизм воспроизводит «дисфункциональную стабильность», диссонансные социальные взаимодействия и досоциальные формы социального обеспечения, что содержит риски социальной деградации и стагнации, доминирования долговременных неформальных практик.

Вышесказанное определяет выбор данной темы, так как по теоретико-методологическим и социально-практическим основаниям важно выявить характер группового эгоизма как самопрезентации и поведения социальных групп, в сфере экономики, социальной интеграции, отношения к государству. Осознание масштабов, форм и неэффективности группового эгоизма является свидетельством гражданской зрелости общества, его способности к рефлексивному мониторингу.

Исследования группового эгоизма имеют устойчивую социально-психологическую традиционность, связанную с работами Дж. Смелзера, Г. Ле Бона, Г. Тарда. Социологическая мысль, признавая социологический дискурс групповой деятельности и группового мышления, отмечает феномен эгоизма, отталкиваясь от сложности описания эгоизма в принятых научной мыслью концепциях.

Тем не менее, классики социологической мысли Э. Дюркгейм, М. Вебер, Л. Ф. Уорд исходили из проблем мотивации поведения привычными социальными ориентациями, желаемыми и потребляемыми. Групповой эгоизм, как поведение, ориентирован на удовлетворение социального потребления путем социальной дисфункции, социальной аномии, нарушения принципов органической солидарности. В классической версии групповой эгоизм представляется нарушением социальных норм, социальной патологией, вызванной различными возмущающими факторами (низкий уровень социальной консолидации, войны, классовая борьба, реформирование общественного сознания). Групповой эгоизм признается следствием несбалансированности социальных и групповых интересов, утраты влияния интегративных ценностей и легитимации противоречащих социальным нормам и правилам средств и способов достижения индивидуальных и групповых целей. Классическая социология анализирует групповой эгоизм в контексте определенных общественных отношений. По Э. Дюркгейму, эгоизм воспроизводится в функциональной зависимости социальных связей и состояния коллективного сознания. М. Вебер рассматривает групповой эгоизм как возмещение рационального поведения, возможность при недостатке рациональных средств и навыков социальной реакции достигать коллективных целей досоциальной солидарностью.

Таким образом, классическая социология оценивает групповой эгоизм как «социальную патологию», которая нормальна в определенных воспроизводящих ее социальных отношениях. Подобный подход развивается в теории функциональной альтернативы Р. Мертона, согласно которой групповой эгоизм ориентирован и поддерживает выполнение социальных функций социальными институтами, служит способом консолидации социальной группы и ее социальной идентичности. По Р. Мертону, групповой эгоизм является альтернативой функциональному давлению в условиях, когда доминируют дисфункции социальных институтов. По его классификации групповой эгоизм можно отнести к ритуализму и ретреатизму, так как формальное искажение правил или уход от них связаны с возможностями в рамках этих правил добиваться реализации групповых ценностей.

Концепции макроуровня освещают групповой эгоизм в системе социальных отношений, предполагая выражение на уровне социальной интеграции, разработанной в исследованиях Дж. Мида, Г. Кули, П. Блумера, П. Бергера, Т. Лукмана. Институционализация перемещает акцент на взаимодействие индивидов и интерпретацию понимания, осуществляемого в процессе такого взаимодействия. Групповой эгоизм является проявлением слабости человека, перемещением индивидуализации в стандартное групповое поведение, позиционированием императивного «Я» над рефлексией, достижением взаимного согласия на уровне группы с целью «навязывания» групповых интересов как универсальных, имеющих общесоциальное значение. Обозначенная собственная (групповая) значимость рассматривается как определенное отношение с другими людьми и внедряется в качестве конструируемого символа. Эта позиция развивается в работах П. Бергера и Т. Лукмана. Групповой эгоизм восходит к объективным условиям существования, интерпретации социальных рисков, согласно которой индивид наиболее успешно реализует свои цели, действуя в группе, имеет длительную социальную деятельность по отношению к другим группам, воспринимает их как «чужих» и поддерживает превосходство по отношению к ним. Упорядочивание реальной повседневной жизни достигается через конструирование общества, в котором группа воспринимается центром «порядка», оппозицией влиянию «чужих».

В трудах П. Бурдье, Э. Гидденса, Д. Макклеланда, П. Штомпки намечаются пути исследования группового эгоизма на основе деятельностного подхода. П. Бурдье в концепции диспозиций указывает на применение норм группового эгоизма, как социально унаследованных или принятых установок, соответствующих правилам «игры». Им подчеркивается присоединение групп к существующему порядку, правилам господствующих групп с целью использования социальной компетенции, официальных процедур для легитимации собственных групповых интересов. Групповой эгоизм относится к символическому измерению социального порядка. Позиции форм группового доминирования являются «естественными», несмотря на то, что реализуются в форме символического исключения: группа может выполнять функции эксперта в той или иной социопрофессиональной сфере, осуществляя легитимацию социальной иерархии.

Подход Бурдье характеризуется отречением от субстанционализма, отклонением группового эгоизма как совместной практики, достаточной действенной и связанной с делегированием интересов, чтобы говорить о возможности группового перемещения из одной сферы в другую посредством диспозиций. Эгоизм может осмысливаться как ресурс достижения, связанный с восполнением политических, экономических и символических ресурсов для деятельности в легитимном пространстве.

Теория структурации Э. Гидденса примечательна тем, что анализирует групповой эгоизм в рамках практик акторов, использования «практических схем» в условиях недостижимости или ослабления рефлексивного знания. Групповой эгоизм уравнивает шансы экспертных и деятельностных групп населения, ограничивая возможности включения дискурсивного сознания, которое делало бы деятельность социальных групп контролируемой и ограничивало в той же степени потенциал социальной мобильности. Групповой эгоизм порочен в том смысле, что упрощает возможность выразить практически то, что группы не в состоянии сделать дискурсивным образом.

П. Штомпка предлагает синтетический подход к проблеме группового эгоизма. Он позиционирует мысль о предопределенности группового эгоизма при травматических социальных изменениях. Согласно исследовательской схеме П. Штомпки, групповой эгоизм, с одной стороны, наследует опыт двойственности человека в социальном обществе, с другой – связан со стремлением преодолеть посттравматический синдром. Групповой эгоизм представляет стратегию, основанную на интерпретации ситуации, как требующей выхода на практику. Отрицание логики и групповой ответственности за прошлое и ориентация на социально-стратегические достижения без применения и поддержания стандартов и норм рыночной культуры характеризуют поведение социально активных агентов. Групповой эгоизм воплощает ретроактивизм и социальную исключительность, предохраняет от чрезмерных социальных ожиданий и отдает предпочтение формам социальной взаимопомощи или «сделки», при которой участники настроены на получение взаимной выгоды. П. Штомпка признает правила группового эгоизма, указывая на вполне возможный отказ от индивидуализма и адаптации до тех пор, пока не появятся система ценностей и новые групповые идентичности, связанные с легитимацией достиженческой культуры.

Российская социологическая мысль исследует групповой эгоизм в различных аспектах социальной жизни. Т. И. Заславская, М. А. Шабанова, В. В. Радаев, Ю. Г. Волков, И. П. Попова рассматривают групповой эгоизм в контексте институционализации неформальных практик, расхождения формально-правовых норм и поведенческих стратегий, направленных на создание механизмов неправового взаимодействия. Групповой эгоизм осмысливается как «переориентация свободы» в обществе с неэффективными правилами, рыночными институтами и «сословностью» социальных интересов.

В исследованиях Л. Д. Гудкова, Б. В. Дубина, А. Г. Левинсона, Е. А. Здравомысловой применяется модель тоталитаризма, анализа группового эгоизма, как сословной, навязанной идентичности, неразвитости навыков социальной самостоятельности и идентификационного выбора в условиях неэффективности государственных институтов. Группа играет роль «институционализированного сектора», гаранта социальной уверенности, безопасности и поддержания связей с обществом.

Работы Л. А. Беляевой, З. Т. Голенковой, Т. И. Заславской, М. Ф. Черныша, Л. А. Семеновой посвящены интерпретации группового эгоизма, как состояния социальной дезинтеграции российского общества, невозможности и неготовности к применению форм социально-мобильного взаимодействия, обеспечивающего воспроизводство социальных коммуникаций, соблюдение базисных социальных ценностей и поддержание паритета интересов, направленного на доступ к социальным благам различных социальных групп. Гипертрофированные формы социального неравенства, по мнению данных авторов, закрепляют групповой эгоизм, так как негативная зависимость между результатом труда и вознаграждением ведет к тому, что группы находятся в конкурентных отношениях с целью давления, продвижения и использования социальных и властных ресурсов в «свою пользу».

Исследования М. К. Горшкова, Н. Е. Тихоновой, Т. М. Макеевой, Е. С. Балабановой, А. Л. Темницкого показывают групповой эгоизм, как следствие «ускоренной модернизации», как формы достиженчества, связанной с актуализацией личных и групповых ресурсов, переопределением иерархии социальных ценностей и предпочтений, наследственностью традиционных форм идентичности. Предполагается, что групповой эгоизм имеет тенденцию к «нивелированию», конкурируя с достижением социально-группового консенсуса. Одновременно выявлены его роль в расширении возможностей социальной карьеры и влияние на социальную активность по достижению целей группового «комфорта» и «уверенности».

Таким образом, в современной социологической мысли сложились три основных подхода к истолкованию проблем группового эгоизма:

а) структурный, рассматривающий групповой эгоизм как условие воспроизводства общественных отношений, связанных с социальным и профессиональным обособлением и демонстрацией групповых и социальных интересов;

б) диспозиционный, анализирующий групповой эгоизм, как символический ресурс, воспроизводимый в процессе определения и переопределения групповых позиций согласования интересов;

в) деятельностный, направленный на исследование группового эгоизма как способа реализации определенных практических схем и установок в условиях неравного доступа к социальным ресурсам, низкого социального доверия в обществе.

Указанные подходы обладают объяснительным и аналитическим потенциалом, но имеется определенная проблема в изучении группового эгоизма, как совокупности поведенческих стратегий, направленных на легитимацию неформальных практик и использование социальных институтов с целью сохранения «достигнутого положения» или получения достаточных социальных привилегий, а также закрепления «особого» положения и сокращения или удлинения социальной дистанции с другими социальными группами.