Хирон Райан, журналист

 

Секретарь редакции протя­гивает мне видеокассету, и мы идем туда, где можно просмотреть ее.

Это было снято 26 апреля 1986 года. На пленке запе­чатлена нормальная жизнь обычного города. Мужчина за столиком кафе. Мать с ребенком на улице. Озабочен­ные прохожие спешат на работу. Один или двое стоят на остановке автобуса. Площадь, скамейка, человек с газетой.

Но вот по экрану бегут горизонтальные полосы. Я встаю, чтобы нажать кнопку «tracking», но секретарь удерживает меня:

– Ничего‑ничего. Смотрите дальше.

Продолжают мелькать кадры провинциального го­родка. Совершенно ничего примечательного – обыч­ная повседневная жизнь.

– Вполне возможно, что кто‑то из этих людей знает о катастрофе, случившейся в двух километрах отсюда. Возможно, они даже знают, что погибли тридцать че­ловек. Это – много, но недостаточно, чтобы нарушить покой горожан.

На экране – школьные автобусы. Они останутся здесь надолго. Изображение совсем скверное.

– Нет, это не повреждение пленки. Это – радиация. Это видео снято КГБ, тайной полицией Советского Со­юза.

В ночь на 26 апреля, в 1:23 ночи, украинский го­родок Чернобыль постигла страшная техногенная катастрофа. Взорвался один из реакторов атомной электростанции, и уровень радиации в девяносто раз превысил тот, что был в Хиросиме. Все население под­лежало немедленной эвакуации, однако о чрезвычай­ном происшествии не было даже объявлено, ибо пра­вительство, как известно, ошибок не допускает. Лишь неделю спустя на последней странице местной газеты напечатали заметку в пять строк, где без объяснения причин сообщалось о гибели операторов АЭС. Как раз в этот день по всему Советскому Союзу отмеча­ли 1 Мая, и в Киеве, столице Украины, люди пошли на демонстрацию, не зная, что в воздухе растворена не­зримая смерть.

И он заключил:

– Я хочу, чтобы вы отправились туда и сделали репортаж о том, что происходит в Чернобыле сейчас. Отныне вы – специальный корреспондент, ваше воз­награждение увеличивается на 20 процентов, и вы по­лучаете право предлагать жанр статьи.

Мне бы нужно прыгать от радости, а меня обуяла глубочайшая печаль, которую я должен скрывать. Не стану же я объяснять, что в моей жизни есть две жен­щины, что я не хочу покидать Лондон и что на карту по­ставлены и жизнь, и душевное равновесие. Спрашиваю, когда должен вылетать, и слышу в ответ – как можно скорее, потому что ходят слухи, что другие страны зна­чительно увеличивают производство ядерной энергии.

Мне все же удается найти лазейку: надо, мол, сперва проконсультироваться со специалистами, досконально изучить суть вопроса, а как только у меня будут все не­обходимые материалы, я отправлюсь в путь немедленно.

Шеф согласен – он жмет мне руку и поздравляет с повышением. Поговорить с Андреа не удается: когда я возвращаюсь домой, она еще в театре. Проваливаюсь в сон, а утром нахожу нежную записку, а на столе – кофе.

Иду на работу и, стараясь порадовать шефа, «по­высившего качество моей жизни», обзваниваю специ­алистов по атомной энергетике и физиков‑ядерщиков. Выясняется, что напрямую были затронуты катастро­фой 9 миллионов людей во всем мире, причем из них – 3‑4 миллиона детей. За первыми тридцатью погиб­шими последовали, по мнению Джона Гофманса, еще 475 тысяч человек, которые заболели неизлечимыми формами рака, а еще столько же хоть и выжили, но ста­ли инвалидами.

Около двух тысяч городов и деревень просто пере­стали существовать. Согласно прогнозу Министерства здравоохранения Белоруссии в период с 2005 по 2010 го­ды следует ждать резкого повышения числа заболевших раком щитовидной железы. Еще один эксперт объясняет мне, что, кроме этих 9 миллионов, непосредственно подвергшихся облучению, еще 65 миллионов человек в разных странах мира пострадали косвенно – через за­раженные радиацией продукты и воду.

Это – серьезное дело, заслуживающее почтительного отношения. Под вечер я сообщаю секретарю редакции, что смогу посетить Чернобыль не раньше, чем в годов­щину аварии, а до тех пор соберу материалы, выслушаю мнения экспертов и посмотрю, какие меры предприни­мает британское правительство. Шеф согласен.

Звоню Афине – она столько раз говорила, что ее возлюбленный служит в Скотланд‑Ярде, что сейчас пришло наконец время попросить его об одолжении, тем более что гриф секретности с материалов о ката­строфе снят, да и СССР больше нет. Она обещает пере­говорить со своим «другом», но предупреждает, что за успех не ручается.

Добавляет, что завтра уезжает в Шотландию, а вер­нется только к собранию группы.

– Какой группы?

Группы, отвечает она. Неужели все это уже вошло в наезженную колею? Когда же мы сможем встретиться, поговорить, прояснить все?

Но она уже дала отбой. Возвращаюсь домой, ужи­наю в одиночестве, смотрю новости, заезжаю в театр за Андреа. Спектакль еще не кончился, и, к моему не­сказанному удивлению, в женщине на сцене я едва могу узнать ту, с которой прожил почти два года: в ее движе­ниях появилось нечто завораживающее, а произноси­мые ею слова обрели непривычную силу. Отчужденно вглядываясь в эту незнакомку, я сознаю, что мне хочется, чтобы она была рядом со мной, – и спохватываюсь: она ведь и так рядом.

– Ну, как поговорили с Афиной? – спрашиваю я по дороге домой.

– Хорошо. А что у тебя на работе?

Не хочет отвечать – меняет тему. Рассказываю о своем повышении, о командировке в Чернобыль, но она слушает без особого интереса. Мне начинает чудиться, что я теряю прежнюю свою любовь, а новой не добил­ся. События, впрочем, идут своим чередом: по возвра­щении она предлагает вместе принять душ, а затем мы оказываемся в постели. Но прежде она включила на полную громкость ту ритмичную музыку, которую мы слышали у Афины, и велела мне не думать о соседях – люди и так слишком озабочены из‑за своих ближних и потому живут вполнакала.

То, что происходит дальше, выше моего понимания. Неужели женщина, которая с небывалой, дикой страс­тью занималась со мной любовью, наконец обрела под­линную природу своей сексуальности и помогла ей в этом –научила ее или разбудила – другая женщина?

Потому что, вцепясь в меня с невиданной прежде яростью, она повторяла без остановки одно и то же:

– Сегодня я – твой мужчина, а ты – моя женщина.

Так проходит около часа, в течение которого я по­знаю такое, на что никогда не отваживался раньше. В какие‑то мгновения я даже испытывал стыд и едва сдерживался, чтобы не попросить ее остановиться, но она все равно бы не послушала, ибо шла на это осознан­но. И мне оставалось лишь подчиняться, потому что выбора не было. Зато было очень любопытно.

Под конец я был в изнеможении, тогда как Андреа просто излучала энергию.

– Пока ты не заснул, хочу, чтобы ты знал. Если пой­дешь вперед, секс позволит тебе заниматься любовью с богами и богинями. Сегодня ты испытал это на себе. Я хочу, чтобы ты заснул, зная – я разбудила Мать, дре­мавшую в тебе.

Мне хотелось спросить: «Тебя научила этому Афи­на?», но я не решился.

– Признайся – сегодня ночью тебе понравилось быть женщиной.

– Понравилось. Не знаю, как там дальше будет, но сегодня я чувствовал и страх, и ликование.

– Признайся – тебе всегда хотелось испытать то, что ты испытал сегодня.

Но все же одно дело – подчиняться Андреа, сжимая ее в объятиях, и совсем другое – хладнокровно разби­рать впечатления. И я промолчал, хоть и не сомневался в том, что ответ ей и так известен.

– Так вот, – продолжала она. – Все это пребывало во мне, о чем я и не подозревала. И еще была маска, ко­торая упала сегодня, когда я была на сцене. Ты заметил что‑нибудь особенное?

– Конечно. От тебя исходил какой‑то особый свет.

– Это – харизма: божественная сила, которая про­является в мужчине и в женщине. Сверхъестественное могущество, которое никому не надо демонстрировать, ибо оно пробивает даже самых бесчувственных. Но проявляется оно лишь после того, как мы останемся нагими, умрем для мира и воскреснем для самих себя. Вчера вечером я умерла. Сегодня, выйдя на сцену, увидела, что в точности осуществляю свой выбор, и воз­родилась из пепла.

Ибо я всегда пыталась быть собой, пыталась, да не могла. Всегда хотела производить впечатление на окру­жающих, вела умные разговоры, не огорчала родителей и в то же время – шла на любые ухищрения, чтобы суметь делать то, что нравится. Я всегда торила себе путь с кровью, со слезами, напрягая всю силу воли, – а вчера поняла, что поступала неправильно. Моей меч­те ничего этого не нужно: она требует лишь, чтобы я предалась ей, а если покажется, что страдаю, – стисну­ла зубы. Потому что страдание пройдет.

– К чему ты все это говоришь мне?

– Погоди. Проходя тем путем, где страдание кажет­ся единственным правилом, я боролась. За то, что ника­кой борьбы не стоит. Это же как любовь: либо она есть, либо нет, и тогда никакой силой ее не пробудить.

Мы можем притвориться, что любим. Можем при­выкнуть друг к другу. Можем испытывать дружеские, родственные чувства, быть во всем заодно, создать семью, каждую ночь заниматься сексом и даже полу­чать наслаждение, и все равно – постоянно ощущать какое‑то зияние, пустоту, нехватку чего‑то очень важного. Так во имя чего я изучала все тонкости от­ношений между мужчиной и женщиной, зачем билась за то, что не стоит таких усилий?.. В том числе – и за тебя.

И сегодня, когда мы занимались любовью, когда я выкладывалась полностью и чувствовала, что и ты ста­раешься изо всех сил, я вдруг поняла, что старания эти мне больше не интересны. Я проведу с тобой ночь, а утром уйду. Мое таинство – театр, там я смогу выра­зить и развить то, что хочу.

Я чувствовал жгучее раскаянье – за то, что отпра­вился в Трансильванию и там столкнулся с женщиной, вполне способной разрушить мою жизнь, что собрал первую «группу», что в ресторане признался в любви. В эту минуту я ненавидел Афину.

– Знаю, что ты сейчас думаешь, – произнесла Ан­дреа. – Что твоя подруга основательно промыла мне мозги. Но ты ошибаешься.

– Я – мужчина, хоть сегодня в постели вел себя как женщина. Я – представитель вымирающего племени, потому что редко встречаю таких, как я. Немногие бы пошли на такой риск.

– Не сомневаюсь, и это лишь усиливает мое восхи­щение. Но неужели ты не спросишь меня, кто я такая, чего хочу, чего домогаюсь?

Я спросил.

– Хочу сразу всего. Хочу зверства и нежности. Хочу тревожить соседей, а потом пытаться успокоить их. И женщины в постели мне не нужны. Нужны мужчины, настоящие мужчины – такие, как ты, например. Пусть любят меня или пользуются мной, это не имеет значе­ния – моя любовь больше этого. Хочу любить свобод­но и позволять всем, кто вокруг, вести себя так же.

И наконец: я говорила с Афиной только о тех про­стых вещах, которые высвобождают подавленную энер­гию. Это – секс, например. А можно просто идти, по улице, повторяя: «Я – здесь и сейчас». Ничего особен­ного у нас с ней не было, никаких тайных ритуалов… Более или менее необычно в нашей встрече было лишь то, что обе мы были голые. Отныне мы будем видеться с нею по понедельникам, и если мне захочется что‑ни­будь сказать, я сделаю это лишь после сеанса, ибо вовсе не набиваюсь ей в подруги.

И точно так же она, когда захочет пооткровенничать, отправится в Шотландию к этой своей Эдде, которую, судя по всему, ты тоже знаешь, хоть никогда про нее не рассказывал мне.

– Да я ее и не помню!

Я почувствовал – Андреа понемногу успокаивает­ся. Она сварила кофе, и мы выпили по чашке. Вновь стала улыбаться, в подробностях расспрашивать о моем повышении, сказала, что ее беспокоят эти сборища по понедельникам, потому что утром узнала, что друзья друзей собираются привести своих друзей, а помеще­ние – небольшое. С неимоверным трудом мне удалось притвориться, что все это было всего лишь приступом ревности, нервным срывом или проявлением предмен­струального синдрома.

Я обнял ее, она прижалась к моему плечу, и, несмо­тря на усталость, я дождался, когда она уснет. Мне ни­чего не снилось в ту ночь, и никакие предчувствия меня не томили.

А когда проснулся утром, увидел – вещей ее нет, ключ лежит на столе, прощальной записки не оставлено.