Общие мысли

 

Одним из лучших украшений речи служат общие мысли.

Байрон рассказывает, что, прочитав однажды сборник извлечений из старинных драматических произведений, он был удивлен, найдя в них много таких мыслей, которые считал своей нераздельной собственностью; он не подозревал, что другие до него успели сказать многое, позднее самостоятельно высказанное им. "Если это преступление,- прибавляет он,- я охотно признаю себя виновным". Гете находит, что Байрон был слишком скромен. Он должен был сказать: "Что мною написано, то мое, а взял ли я это из книги или из жизни - все равно; мое дело было воспользоваться этим надлежащим образом". Его драма "The Deformed Transformed"*(59), поясняет Гете, есть продолжение моего Мефистофеля, а мой Мефистофель поет песню из Шекспира. Почему бы и нет? К чему было мне трудиться и сочинять свою собственную, когда та, которую сочинил Шекспир, была столь же уместна и выражала именно то, что мне было нужно.

Трудно представить себе, как часто встречаются в литературе такие заимствования, с предумышлением или по неведению. Один из самых распространенных афоризмов в современном немецком разговоре: der Wunsch ist der Vater des Gedankens*(60) есть дословный перевод слов из "Генриха IV" у Шекспира:

They wish was father. Harry, to that thought...*(61)

В "Дон Жуане", в знаменитом отрывке, Байрон восклицает:

Sweet is revenge, especially to women...*(62)

А Корнель двести лет тому назад говорил:

Que la vengeance est douce o l'esprit d'une femme!*(63)

Знание есть монета свободного обращения, и хорошая мысль, хотя бы сказанная или написанная давно, не умирает. В гробницах египетских фараонов находят древние сосуды с пшеницей; эту пшеницу обращали в посев, и англичане и французы XIX столетия видели колосья, выросшие из зерен, собранных руками египетских рабов за 3000 лет до рождества Христова.

Nullum est jam dictum, quod non fuit dictum prius - говорится у Теренция. Гете говорил то же самое: все сказанное уже было сказано раньше, указывая оттенок, освящающий заимствование чужих мыслей: Alles Gescheite ist schon gesagt worden; man muss nur versuchen es noch einmal zu denken*(64).

В этих словах Гете - драгоценнейший совет для оратора. Если такие повторения допустимы в чистом искусстве, то еще более уместны они в искусстве боевом. Судебный оратор должен твердо усвоить себе, что в этом отношении самый наглый грабеж есть самое законное и похвальное дело. Здесь не место самобытной посредственности. Оригинальность скажется сама собою при передаче и приспособлении чужих отрывков к своей речи. Вся неистощимая сокровищница человеческого знания и искусства в вашем распоряжении. Вам подвернулась подходящая мысль, красивый образ в чужой книгe - не стесняйтесь присвоить их. Если вы не увлечены делом, самая остроумная мысль, самая блестящая картина потускнеют в вашей речи, потеряют силу и красоту. Напротив, если вы горите душою, самые простые, затверженные слова оживают в ваших устах и вновь получают утраченную силу, приобретают новый блеск и новые краски в вашей передаче.

С. А. Андреевский с удовольствием говорит о том, что молодые защитники часто пользуются его мыслями. Да как же не пользоваться? Вы защищаете убийцу, который купил не топор, а нож, не нож, а револьвер, не револьвер, а яд. Да вы будете преступником перед подсудимым, если не повторите того, что сказал защитник Зайцева о топоре подстрекателя. Сколько раз пришлось мне слышать с прокурорской трибуны заключительные слова обвинителя по делу Егора Емельянова!

Философские мысли, как и афоризмы практической мудрости, не только украшают речь, но и придают ей силу. Когда перед нами говорит человек остроумный и начитанный, его приятно послушать; когда говорит человек образованный, много думавший и знающий жизнь, его полезно слушать. И коронные судьи, и присяжные заседатели бывают весьма склонны преувеличивать свой ум и знание людей и пренебрежительно относятся к молодому товарищу прокурора или помощнику присяжного поверенного; они по большей части думают, что речи сторон - ненужная болтовня, что они сами понимают дело лучше ораторов и знают без них, как надо решить его. Но когда из юных уст раздаются суждения, достойные зрелого мужа или седого старика, это отношение быстро меняется. И в этом смысле именно внушительны общие мысли, а не разбор обстоятельств дела. Это объясняется просто. Способность к обобщениям есть одно из высших свойств нашего разума, и большинство людей обладает ею лишь в ограниченной мере; с другой стороны, уловить связь отдельного факта с общей мыслью может только тот, кто ясно усвоил ее, проникся ею; у другого новые факты могут скорее затемнить, чем осветить ее; этим объясняется, почему люди малоразвитые так боятся парадоксов.

Общие мысли привлекательны для слушателей еще и тем, что в них сказывается личность оратора. Терсит может говорить, но не может мыслить и чувствовать, как Патрокл; высокий ум "и говорит и мыслит благородно". В одной из речей А. Ф. Кони в Государственном совете есть следующее место: "Неправильно было бы сравнивать работу судьи с работой должностных лиц других присутственных мест. Как бы ни был предан своему делу и усерден управляющий контрольной или казенной палатой, он имеет право быть занят лишь в присутственные часы; кончились они - и он может всецело отдаться семье, знакомым, развлечениям, книгам или какому-нибудь любимому занятию. А судья, понимающий и исполняющий свой долг, когда свободен от умственной работы, от изучения дел, от раздумья о завтрашнем решении, от тревожных воспоминаний и проверки себя по поводу вчерашнего приговора?" - так мог сказать только тот, кто мог так подумать, а подумать мог только тот, кто испытал. Много ли найдется среди нас таких, для кого самая мысль не была вполне чуждой?

Я сказал, что общие мысли придают силу речи. Это объясняется тем, что, взятые в целом, присяжные смотрят на свое служение идеально и возвышенная мысль подчиняет их себе. Защитник сказал: "Если подсудимому не удается быть привлекательным, то надо быть вдвое зорче к тому, чтобы дурное впечатление не повлияло на нравственную оценку его действий". Как только присяжные поймут такую мысль, она станет для них заповедью.

Чтобы обогатиться чужими афоризмами и выработать способность самому находить их, читайте Экклезиаста, Эпиктета, Паскаля, Ларошфуко, "Круг чтения" Толстого.

Есть мысли общие для всех времен и всех народов; есть такие вопросы, которые создаются условиями места и времени; есть вечные, неразрешимые вопросы о праве суда и наказания вообще, и есть такие, которые создаются столкновением существующего порядка судопроизводства с умственными и нравственными требованиями данного общества в определенную эпоху. Привожу несколько вопросов того и другого рода; они остаются нерешенными и доныне, и с ними приходится считаться.

1. В чем заключается цель наказания?

2. Можно ли оправдать подсудимого, когда срок его предварительного заключения больше срока угрожающего ему наказания?

3. Можно ли оправдать подсудимого по соображению: на его месте я поступил бы так же, как он?

4. Может ли безупречное прошлое подсудимого служить основанием к оправданию?

5. Можно ли ставить ему в вину безнравственные средства защиты?

6. Можно ли оправдать подсудимого, потому что его семье грозит нищета, если он будет осужден*(65).

7. Можно ли осудить человека, убившего другого, чтобы избавиться от физических или нравственных истязаний со стороны убитого?

8. Можно ли оправдать второстепенного соучастника на том основании, что главный виновник остался безнаказанным вследствие небрежности или недобросовестности должностных лиц?

9. Можно ли оправдать подсудимого, когда преступление было вызвано безнаказанным преступлением должностного лица по отношению к самому подсудимому, его близким или целому кругу тех или иных лиц?

Такие же вечные или болезненно современные вопросы существуют и в области судопроизводства, например:

1. Заслуживает ли присяжное показание большего доверия, чем показание без присяги?

2. Какое значение могут иметь для данного процесса жестокие судебные ошибки прошлых времен и других народов?

3. Имеют ли присяжные заседатели нравственное право считаться с первым приговором по кассированному делу, если на судебном следствии выяснилось, что приговор был отменен неправильно, например, под предлогом нарушения, многократно признанного Сенатом за несущественное?

4. Имеют ли присяжные нравственное право на оправдательное решение вследствие пристрастного отношения председательствующего к подсудимому?

5. Имеют ли они нравственное право считаться со злонамеренным извращением порядка судопроизводства в государстве и сопряженными с этим произвольностью уголовного преследования и неравномерностью судебного возмездия?

Все эти и им подобные общие вопросы должны быть хорошо знакомы оратору и основательно продуманы им, чтобы он всегда мог говорить о них не только как сведущий законник, но как просвещенный сын своего времени. Мы должны изучить эти вопросы раз навсегда, чтобы пользоваться ими, смотря по обстоятельствам. В каждом процессе может возникнуть такой общий вопрос, и то или иное освещение его, устраняя или подтверждая основные положения оратора, может решить исход дела. Поэтому надо заранее устранить возможность быть застигнутым врасплох.

Эти общие рассуждения полезны еще и в другом отношении: они выводят оратора из затруднения в минуты нерешительности, случайной забывчивости, какой-нибудь неожиданности, вроде замечания со стороны председательствующего, и т. п. Перейдя на общую тему и подвигаясь, так сказать, по давно исхоженным тропинкам, он может оправиться от смущения, заглянуть без суетливости в свои заметки и незаметно вернуться к прерванному течению мыслей.

Удачно выраженные сентенции, особенно если форма их взята из обстоятельств дела, невольно запоминаются слушателями; у искусных ораторов они служат как бы заглавием или эпиграфом каждого отдела речи; запомнив ярлык, присяжные будут легко вспоминать и целое рассуждение. Вот несколько таких афоризмов: "нельзя ограждать себя от заразных болезней невинностью детей"; "звон бутылок привлекательнее, чем звон церковный"; "человек - полубог-полуживотное"; "не страшно быть убитым, страшно убить".

 

Глава III. Meditatio*(66)

 

Готовясь к обвинению или защите, судебный оратор должен уяснить себе три вопроса:

1. Что произошло и почему произошло?

2. Что надо доказать присяжным?

3. Чем можно оказать влияние на их решение?

То, что надо доказать, есть главное положение или главный вывод речи; то, что может иметь влияние на решение присяжных, я, не гнушаясь старым сравнением, назову ее нервами. В теории главный вывод обвинения всегда один: подсудимый виновен в таком-то преступлении; главный вывод защиты также один: подсудимый в этом преступлении не виновен. Поэтому теоретически оба оратора должны доказать все условия, необходимые для такого вывода; но на практике задача суживается, и по большей части спорный пункт сосредоточивается где-нибудь на полпути, в доказательстве одного или нескольких отдельных положений, составляющих звенья общего логического рассуждения оратора; заключительный вывод подразумевается или указывается лишь в общих чертах. Возьмем пример. Подсудимый обвиняется в подлоге расписки на 12 тысяч рублей; подлог сделан искусно. Теоретически главное положение обвинения - подсудимый виновен в том, что подделал расписку; но возможно, что обвинитель ограничит свою задачу доказательством:

а) того, что подсудимый не имел в своем распоряжении 12 тысяч рублей, которые будто бы ссудил потерпевшему, и б) того, что, если расписка подложна, никто иной, кроме подсудимого, не мог совершить подлога. Главный вывод защитника в этом деле - подсудимый не совершал подлога; но защитник может ограничиться доказательством того, что расписка могла быть подделана другим лицом и подозрение против последнего представляется более основательным, чем против подсудимого.

Связь главного положения или вывода речи с тем, что я называю главными нервами дела, может быть очень близкой и более отдаленной. В упомянутом выше деле поручика ла Ронсьера, осужденного в 1835 году за покушение на изнасилование дочери начальника кавалерийского училища в Сомюре Марии Моррель, главный нерв защиты совпадает с одним из ее отдельных положений. Это положение - Мария Моррель лжет. Главный нерв - Мария Моррель страдает истерией и лжет не злонамеренно, а как больная. Эта мысль примиряет защитников Марии Моррель, то есть врагов подсудимого, с его защитниками; она указывает присяжным возможность оправдать подсудимого, не оскорбляя семьи девушки. В речи Н. П. Карабчевского по делу Николая Кашина, обвинявшегося в убийстве жены, главное (неверное) положение почти совпадает с главным (верным) нервом защиты: главное положение - убийство жены было единственным средством нравственного возрождения подсудимого, это неверно; главный нерв - убийство было средством его нравственного возрождения, это верно.- В деле доктора Корабевича (1ч. 1462 ст. и 1463 ст. Уложения о наказаниях) главное положение обвинения - девушка умерла от преступной операции, совершенной Корабевичем; главный нерв не в этом и даже не в том, что он вообще занимался такими операциями, а в том, что он делал их ради наживы; главный нерв целесообразной, хотя безнравственной, защиты заключался бы в том, что врачу трудно отказать женщине в противозаконной помощи.- В деле о подлоге завещания от имени штабс-капитана Седкова главное положение обвинения - Седков был мертв в то время, когда писалось завещание; главный нерв - подлог направлен против тех, кто имел и законное, и нравственное право на наследство, и в пользу той, которая не имела ни того, ни другого.

Главное положение составляет часть формального логического рассуждения о виновности подсудимого, это рассуждение составляется из ряда отдельных последовательных положений. Всякий может найти их чисто рассудочным путем, перебирая в обратном порядке части одного или нескольких силлогизмов. В действительности и этого не приходится делать, так как главный спорный вопрос и условия его решения почти всегда сами бросаются в глаза. Не то - нервы дела; они могут быть совсем в стороне от логического рассуждения; чтобы находить их, нужен живой ум и знание людей.

Указанные выше три разветвления работы в приготовлении оратора к судебному состязанию тесно связаны единством его цели. Вследствие этого, а равно и по свойствам человеческого мышления, останавливаясь мысленно на той или другой из этих трех задач (изучение дела, разбор доказательств, разбор средств убеждения), оратор не может вполне забыть о прочих; они сталкиваются и переплетаются у него в голове. В этом нет беды, но, чтобы твердо владеть оружием в предстоящем бою, оратор должен ясно разделить их с самого начала.