Нравственная оценка преступления

Нравственная оценка не заносится в писаные кодексы; благодаря бесконечным оттенкам действительной жизни она в большинстве случаев только приближается в большей или меньшей степени к законной, а часто и прямо противоречит ей. Она, так сказать, носится в воздухе; оратор должен уловить ее и выразить ее перед судьями.

"Когда расследуется преступление,- говорит Э. Ферри*(92), вызвавшее особое внимание общества по искусному ли выполнению его или по чрезвычайной жестокости, то в общественном мнении сразу устанавливаются два течения: одно из них создается обществом в широком смысле слова; оно стремится выяснить, как, почему, по каким побуждениям совершил этот человек такое преступление. Об этом спрашивают себя все не причастные к судебной стороне дела. Те же, кто служит уголовному правосудию, образуют другое течение; они стремятся изучить самое "деяние"; деятельность общественного сознания происходит здесь только в области юридической оценки. Прокурор, судьи, полицейские чиновники рассуждают о том, как назвать преступление, совершенное известным человеком при данных обстоятельствах: есть ли это убийство, отцеубийство, оконченное или неоконченное покушение на убийство, составляет ли оно кражу, мошенничество или присвоение. Служители правосудия совсем забывают о главном вопросе, с самого начала поставленном в общественной совести: как? отчего? и погружаются всецело в технические подробности, представляющие как бы юридическую анатомию деяния виновного. Эти два течения представляют собою классическую и позитивную школу уголовного права".

В этих словах указан основной недостаток наших обвинительных речей. Мы все остаемся классиками, не замечая, как сильно отстаем от жизни. Если бы, по крайней мере, мы были настоящими классиками, если бы мы читали Аристотеля, Цицерона, Квинтилиана! Мы многому научились бы у них. Судебный оратор должен быть бытописателем, психологом и художником, говорит нам опытный защитник. Мы постоянно забываем об этом. Наши прокуроры излагают обстоятельства дела, "представляют улики" и, разъяснив присяжным, что "судебным следствием установлены все признаки законного состава преступления в деянии подсудимого", опускаются в кресло с сознанием исполненного долга. Это иногда бывает правильно в коронном суде, но это совсем не то, что нужно в суде с присяжными. Некоторые защитники знают это и ведут защиту, разбирая бытовые стороны дела. В этой области они естественным образом несравненно чаще соприкасаются с настроением и чувствами присяжных, чем их противники в своих рассуждениях и выводах. Поэтому они имеют и больше влияния на них, чем те.

Молодой крестьянин еще ребенком был отдан отцом в ученье к сапожнику в уездный город. Отец овдовел и, имея для простого крестьянина хорошие средства, о сыне не заботился. Сын сошелся в городе с молодой мещанкой, и она забеременела от него. Любя ее, он решил жениться и просил у отца денег на свадьбу. Отец не дал денег и стал требовать, чтобы сын отказался от брака, угрожая, что иначе сам женится на соседней бобылке и лишит сына наследства. Между тем срок беременности девушки подходил к концу. Сын распорядился свадьбой, позвал гостей на воскресенье и за неделю до свадьбы, в субботу, пробрался в хату к отцу и зубилом от бороны забил его насмерть. На крики умирающего сбежались крестьяне и задержали отцеубийцу. Он во всем сознался. Обвинитель будет доказывать присяжным, что "в настоящем деле не может быть сомнения в наличности обдуманного заранее намерения в деянии подсудимого, что никак нельзя говорить о запальчивости и раздражении, нижe о простом умысле", и напомнит присяжным о нарушении всех законов божеских и человеческих. Защитник не станет тратить времени на спор с прокурором: он со всем согласится, признается, что преступление ужасает его еще больше, чем самого обвинителя, но поговорит о семейных отношениях, скажет и докажет, что отец был развратник и жестокий самодур, а сын находился в безвыходном положении и совершил убийство не из корысти или иного низменного чувства, а из благородного побуждения, с безрассудной мыслью спасти от позора девушку, которую сделал матерью. И за это приходится карать его самым строгим бессрочным наказанием, установленным в нашем законе после смертной казни!.. Кто будет виноват, если присяжные оправдают?

Те, кому приходилось беседовать с присяжными, знают, что они спорят не о том, какое преступление совершил подсудимый, а о том, какой он человек. Интересно сопоставить эту точку зрения с рассуждениями чисто философского характера. Шопенгауэр говорит, что, несмотря на безусловную необходимость наших поступков по закону причинности, всякий человек считает себя нравственно ответственным за свои дурные поступки и считает так потому, что сознает, что мог бы не делать их, если бы был иным человеком; таким образом, основанием нравственной ответственности служат не отдельные преходящие поступки человека, а его характер; он сознает, что должен нести ответственность именно за свой характер. Так же относятся к этому и другие люди: они оставляют в стороне самое деяние и стараются только выяснить личные свойства виновника: "он дрянной человек, он злодей", или "он мошенник", или "это мелкая, лживая, подлая натура"; таковы их суждения, и упреки их обращаются на его характер. Едва ли можно сомневаться, что присяжные, оправдавшие Позднышева, руководились именно соображениями этого рода.

В своей статье о Шекспире*(93) Толстой говорит, что содержанием искусства служит определенное мировоззрение, соответствующее высшему в данное время религиозному пониманию общества; это мировоззрение бессознательно для оратора проникает все его произведение. Религиозное понимание в том смысле, как о нем говорит Толстой, есть не что иное, как нравственное сознание общества, и определение, выраженное им по отношению к драме, вполне подходит и к ораторскому искусству. Судебная речь должна заключать в себе нравственную оценку преступления, соответствующую высшему мировоззрению современного общества; в этой оценке, несомненно, есть доля бессознательного, хотя, конечно, значительно меньшая, чем в чисто поэтическом произведении.

Ни одно явление в жизни общества не бывает вполне независимо от современной ему действительности; напротив, оно обыкновенно находится в самой тесной связи с нею. Мы живем солнечным светом и теплом, кислородом воздуха, телесной пищей и духовным воздействием на нас окружающих и наших книг; в свою очередь мы сами оказываем физическое и нравственное влияние на людей и события, с коими соприкасаемся. И каждое преступление, как определенное общественное явление, бывает связано тысячью нитей со всей современной ему обстановкой. Оратор, призванный наряду с законной оценкой этого преступления дать и нравственную, должен считаться с этим. Как же сделать это? Введите ваше дело в современные условия общественной жизни; пусть станет оно для вас центром, в котором, как отдельные нити и круги в паутине, сосредоточится все научное и нравственное сознание, все практические и высшие стремления того общества, среди которого жил и совершил свое преступление подсудимый, а затем пусть все это отразится в вашей речи и найдет в ней свою равнодействующую по отношению к этому делу.

Чтобы не быть превратно понятым, я должен оговориться: я намечаю перед вами практическое правило в идеальной, недостижимой в действительности формуле; но всякий оратор, по моему убеждению, должен, насколько может, приближаться к ней. При этом, когда я говорю: пусть все отразится в вашей речи, я отнюдь не хочу сказать: пусть будет и все высказано; и здесь необходима та разборчивость, о которой я уже говорил: не пытайтесь сплетать перед вашими слушателями всего узора этих кругов и нитей жизненной паутины, умейте выбрать две, три из них, но так, чтобы они воспроизводили всю сеть перед умственными взорами судей.

Но это не все. Нравственные воззрения общества не так устойчивы и консервативны, как писаные законы; в нравственном сознании людей всегда происходит то медленная, постепенная, то иногда резкая, неожиданная переоценка ценностей; глубоко вкоренившиеся, казалось бы, взгляды иногда со дня на день изменяются и часто сталкиваются между собой. Требование нравственности всякий понимает и толкует по-своему, и всякий вполне свободен в своих суждениях при этом толковании. Поэтому в рассматриваемой мною части своей речи оратор имеет выбор между двумя ролями. Он может быть послушным и верным, уверенным выразителем господствующих воззрений; такая уверенность часто высказывается в прокурорских речах. Но бывает и другое: оратор вовсе не обязан всегда быть глашатаем господствующего или подчиненного большинства. Он может выступить перед судьями в качестве изобличителя распространенных заблуждений, предрассудков, косности или слепоты общества, идти против течения, отстаивать свои собственные, новые, неслыханные взгляды и убеждения.