Бытие и сознание практического психолога

¹

бытие и сознание практического психолога

 

 

 

:

 

Москва

Смысл

 

УДК 159.9:794

ББК 88.4+75.581 3 14

 

 

Оглавление

Загайнов P.M.

314 Проклятие профессии: бытие и сознание практического психолога. — М.: Смысл, 2001. — 571 с.

Автора этой книги — доктора психологических наук, профессора Р.М.Загайнова — многие считают номером 1 в отечественной психологии спорта высших достижений. В качестве практического психолога-консультанта он подолгу работал с такими выдающимися спортсменами, как В.Корчной, А.Карпов, Н.Гаприндашвили, С.Бубка, Е.Водорезова, с футбольными, баскетбольными и другими командами. Жанр этой не имеющей аналогов книги трудно определить. Это дневники практического психолога, раскрывающие повседнев­ную «ткань» его работы в непредсказуемых ситуациях в усло­виях сверхвысокой ответственности и вместе с тем многочис­ленные размышления о современном спорте и о работе практического психолога. В эту книгу вошли как публи­ковавшиеся ранее, так и впервые публикуемые тексты.

Практическим психологам всех специализаций, спортсме­нам, работникам и любителям спорта.

ISBN 5-89357-002-2

©Р.М.Загайнов, 2001. ©Издательство «Смысл», 2001. ©Б.Еудинас, оформление, 2001.

Предисловие.............................................................................................. 4

от автора..................................................................................................... 6

Два матча................................................................................................... 9

пять месяцев в команде.................................................................... 71

Погоня ..................................................................................................... 147

Работа по совместительству ..................................................... 259

Поражение ........................................................................................... 349

Покаяние............................................................................................... 515

Поскршггум собратьям по ремеслу........................................... 539

;

;

■

■

Предисловие

В последнее время появилось много пособий, излагаю­щих принципы и приемы практической психологии помо­щи. Пафос предлагаемой книги иной.

Книга Рудольфа Загайнова позволяет читателю как бы побывать в лаборатории практического психолога, оказы­вающего помощь спортсменам высокого класса. Она со­держит дневниковые записи, посвященные анализу конк­ретных ситуаций, отдельных случаев повседневной рабо­ты спортивного психолога. Автор анализирует «каждый шаг, каждый используемый практический прием, каждое слово, обращенное к спортсмену». В итоге ему удается выстроить панорамную картину составляющих работы практического психолога, как в случае успеха, так и в ситуациях неудач. Контекст активности автора очень ши­рокий — это и индивидуальная работа со спортсменом, и работа с командами — причем в самых различных видах спорта, порой совсем не похожих.

Знакомясь с текстом, каждый читатель расставит свои собственные акценты. Мое внимание привлекло на­личие в книге двух основных планов — анализа средств, используемых автором в различных случаях и с разны­ми людьми, и анализа собственно позиции психолога, спектра ее возможных проявлений. Для меня в качестве основной выступила идея о том, что именно психолог, его личность является главным инструментом практи­ческой психологической работы. В книге это представ­лено весьма рельефно и объемно. Среди составляющих успеха в работе психолога названы и профессиональное

мастерство, и полная отдача, но главным оказывается любовь к человеку.

В контексте подобного подхода естественны обраще­ния психолога к анализу изменений собственной личности и их влияния на эффективность практической работы: «Если я потерял веру, если меня одолевают сомнения, смогу ли поддержать веру в другом?» Интересен и очень значим вопрос о возрастных изменениях и их эффекте. Как сказываются возрастные накопления и утраты (в осо­бенности) на результатах работы психолога? Насколько возможна коррекция этих утрат? В известной мне литера­туре по практической психологии с подобной постановкой вопроса я встречаюсь впервые. Позиция автора в диалоге со мной, читателем-коллегой, весьма мне созвучна, близ­ка и профессионально, и просто по-человечески.

Думаю, что книга вызовет тот отклик, на который высказывает надежду автор.

Л.А,Петровская,

профессор, доктор психологических наук, член-корреспондент РАО

 

■

Посвящаю Мише — моему любимому сыну

■

: - ■ ■ -

От автора

Миновали, точнее — пролетели двадцать пять лет этой прекрасной и очень непростой жизни, и все чаще в последнее время хочется замедлить ее темп, остановить­ся хотя бы на время, оглянуться назад, в свое прошлое, все хороша, вспомнить и более того — произвести самый точный и честный анализ всего, что было. Разобраться в этой странной профессии практического психолога, да и в себе тоже.

Я выбрал из своего прошлого несколько опытов. Пер­вые четыре относятся к тем годам, когда я получил воз­можность не совмещать эпизодическую работу со своей основной — в ВУЗе. Была такая веха в моей биографии, когда я был приглашен в штат Спорткомитета Грузии глав­ным психологом и наконец-то получил возможность сос­редоточиться на самой деятельности и на людях, которых опекал, а также и на себе как на профессиональном психо­логе. Последнее я подчеркиваю особо, так как, получив возможность круглосуточно опекать спортсменов, я также получил возможность беспрерывно анализировать каждый свой шаг, каждый используемый практический прием, каждое свое слово, обращенное к спортсмену.

На более чем пятидесяти чемпионатах в году я имел возможность быть рядом с человеком во всех ситуациях: в предстартовых и послефинишных (после побед и пораже­ний), в дни, недели и месяцы подготовки к самым ответ­ственным турнирам, и в жизненных ситуациях, когда при­ходилось сутками сидеть в аэропортах.

 

 

От автора 7

А жизнь в гостиницах и на спортивных базах, а мас­са проблем личной жизни «моего» спортсмена, когда он рассчитывал главным образом на меня и нельзя было ошибиться ни в одном совете и даже ни в одном отдель­ном слове?

Сейчас я понимаю, что должен благодарить Бога за эту возможность с головой окунуться в свою профессию, в которой не дано права на поражение, и не было у меня иного выхода, кроме как работать с полной отдачей, по­рой по двадцать четыре часа в сутки, чтобы ... не проиг­рать. Не проиграть не спортивный бой (поражения неиз­бежны в спорте), а не проиграть другое — борьбу за чело­века, за его полное доверие, дружбу и преданность.

Да, был такой фантастический период в моей жизни — с 1979-го по 1983-й годы, когда получалось буквально все, и мои спортсмены практически везде побеждали! Шел, как говорят, невероятный фарт, и последние годы я посто­янно занят одной проблемой (и обсуждаю ее в материалах об Анатолии Карпове): что лежит в основе тех беспрерыв­ных побед?

Если дело во мне, то что было во мне тогда и чего нет сейчас? А чего-то сейчас нет, раз поражения все чаще че­редуются с победами, хотя по-прежнему я соблюдаю свой внутренний закон обязательной стопроцентной отдачи.

То, что я намного больше знаю сейчас и работаю на много порядков совершеннее, чем в те победные годы, — неоспоримый факт. Но, значит, не это, не профессиональ­ное мастерство лежит в основе труда практического психо­лога и его побед. А что же?

... Мы встретились с одним из самых моих любимых спортсменов — Нодаром Коркия совсем недавно, ровно через десять лет после нашего последнего матча. Он уз­нал, что я в Тбилиси и сразу же приехал за мной. Это была счастливая минута, когда мы обнялись и долго сто­яли молча. Потом поехали к нему, пили вино и весь вечер вспоминали те пять месяцев настоящей жизни. И он ска­зал: «Знаете, что было главным тогда?» — И сам ответил на свой вопрос: «Вы нас очень любили!»

Проклятие профессии

Все чаще я вспоминаю эти его слова и думаю: «Неуже­ли он абсолютно прав и неужели все так просто? Неужели любовь к человеку есть та основа, тот фундамент, на кото­ром практический психолог (да разве только он?) строит свой успех, совершенство в своей профессии, и более того — свою жизнь!» Потому что без побед в своей профессии жизнь психолога — сплошная трагедия.

Итак, я все больше верю своему другу Нодару Коркия и все чаще в последнее время думаю о себе. И признаю: все так и есть — любви во мне стало меньше!

Можно оправдать себя, обвинив в данных моих лично­стных изменениях те же поражения и связанные с ними переживания, отдельных разочаровавших в себе людей и что-то еще. Но в главном виноват я сам — я допустил эти трагические изменения в себе самом, я стал менее способ­ным любить человека, и именно это привело к тому, что во мне стали меньше нуждаться, чем в те мои счастли­вые годы!

Психологу тоже нужен психолог, нужна психологичес­кая поддержка. Я очень надеюсь сейчас на психологическую поддержку всех тех, кто прочел эту книгу и оценил мою искренность. Все остальное — я знаю это — заслуживает серьезного анализа и критики, но за искренность этих стра­ниц я отвечаю. Ни слова не изменил я в своих дневниках. -■*■'

Рудольф Загайнов

 

■

.

 

I

Это особая страница в моей биографии практического психоло­га. Нона Гаприндашвили, Нана Александрия, Нана Иоселиани, Нино Гуриели — сборная Грузии, в недавнем прошлом — сборная СССР, победитель Всемирной Олимпиады. Мне посчастливилось работать с ними, быть рядом на самых ответственных матчах, ви­деть вблизи их характеры и души, пусть не полностью, но познать их внутренний мир.

И они в моей памяти — в отдельном от всех строю. О них я вспоминаю, так сказать, автономно. Ни на кого они не походили, и работа (как и общение) с ними всегда проходила в особой ат­мосфере, которую отличало от атмосферы других, не менее пре­красных коллективов и отдельных людей, неповторимое благо­родство их натур, отношения к людям, поведения. Даже после поражения сохраняли они свой лучший образ, мужчинам есть чему поучиться у них.

На некой предельно высокой ноте живут они и всегда готовы поделиться богатством своего внутреннего мира с простым смерт­ным. И я, простой смертный, до сих пор несу в себе и боюсь расте­рять в суете мирской жизни ощущение той сказочной атмосферы, в которой волею судьбы пришлось побывать, прикоснуться к боже­ственному миру этих редких людей.

 

 

Матч первый

Я вхожу, и мы пожимаем руки. Сегодня первая партия матча. Готовлюсь с утра, детально продумываю наш раз­говор и сеанс внушенного сна, темой-лейтмотивом которо­го будет: «Готова ко всему, ничто не удивит!» Перед нача­лом матча необходимо напомнить шахматистке, что нео­жиданность может подстерегать ее в первой же партии. Имеется в виду дебют и даже самый первый ход против­ника.

Тему, эти несколько слов, я обозначаю в форме лозун­га на отдельном листе бумаги, который вручаю Ноне Те­рентьевне Гаприндашвили при нашей встрече в четырнад­цать часов тридцать минут — за два часа до начала партии. Потом обыграю эту тему в сеансе, а когда Нона встанет, то сама прочтет эти слова еще раз.

Мы проходим в ее комнату, садимся напротив и обсуж­даем состояние и настроение Ноны. Она говорит:

— Не могу сказать, что испытываю волнение.

— Ну и хорошо, — говорю я.

После этого диалога я провожу сеанс внушенного сна, в который включаю приготовленный заранее сюжет в рас­чете на то, что он разбудит воображение человека, при­даст его мыслям эмоциональную окраску, являющуюся как бы ключом ко всему задуманному настроению.

Но в этом есть и более простой смысл. Я составляю человеку, образно говоря, компанию в его отдыхе. Но сам я не отдыхаю, моя роль иная. Своим рассказом я помогаю Ноне отвлечься от разных навязчивых мыслей, например о том, что ждет ее сегодня.

Сам спортсмен избавлен в этом одностороннем диалоге от необходимости отвечать. Мне нужно только слушать и не обязательно с полной включенностью. Чаще всего спорт­смен засыпает под аккомпанемент моего ровного, моно-

Проклятие профессии

 

Два матча

 

тонного текста. И это тот случай, когда я рад невежливо­сти моего собеседника. Но быстро уснуть перед боем труд­но, и главное я успеваю сказать.

Когда Нона прочла лозунг, мы засмеялись. Она поня­ла меня, хотя, конечно, готова к неожиданностям. Но в этом понимании есть еще один смысл — мое сопережива­ние, участие, готовность взять на себя часть ее груза.

И я понимаю, что и на все последующие партии должны быть приготовлены такие же темы-лозунги. И нельзя допус­тить повтора, неточного посыла, пустоты содержания.

Ухожу на полчаса раньше Ноны. Медленно иду к Двор­цу шахмат, анализирую все, что было, оцениваю себя, свою работу и подготовку к ней. Вроде бы все было непло­хо — подвожу я итог.

Побыл на партии полтора часа и ушел в гостиницу. Но через час что-то стало беспокоить меня. И когда я снова пришел на партию, то увидел, что у Ноны хуже и вдобавок — цейтнот... Полтора часа я не сводил взгляда с ее лица, особенно концентрируясь в момент обдумывания ею хода. Партия отложена с лишней пешкой и шансами на выигрыш.

Сразу после партии я подошел и сказал:

— Нона Терентьевна, очень нужно десять минут —
кое-что сделать в отдельной комнате. — Она на секунду
задумалась, потом решительно сказала:

— Идемте. — И твердым шагом пошла обратно во
Дворец шахмат.

И получился момент для фильма. Когда мы вошли в комнату и остались без свидетелей, то сразу же пожали друг другу руки, как заговорщики. И она эмоционально заговорила:

— Главное, что вся партия — сплошная импровизация.

— Ну и отлично, проверили себя, — отвечаю я и про­
должаю, — но главное сейчас — забыть об этой партии,
потому/Что завтра другая партия.

— Да» — говорит Нона, — я даже расставлять пози­
цию не буду дома.

— А теперь ложитесь, — И провел сеанс на тему: «За­
быть! Вы спокойны».

После сеанса Нона сказала:

 

_ Теперь интересно, как я буду спать после этого.

Раньше сон не имел такого значения. Но сейчас, когда такая борьба...

_ Хорошо будете спать, — мягко перебиваю я.

Прекрасное чувство победы! С этим чувством я уходил в свой одинокий номер и был благодарен спортсменке за это.

Очень устал, но заставил себя записать впечатления дня и приготовил лозунг на завтра: «Не сходить с ума!» Так сама Нона охарактеризовала одно из обязательных условий правильной стратегии матча. И завтра, вспомнив эти слова, наверняка снова улыбнется. А улыбка спорт­смена перед боем стоит многого. Но я предлагаю этот ло­зунг не только ради улыбки. Завтра важно белыми не за­теять слишком острую, рискованную игру после первой

удачной партии.

i

Лозунг она встретила хорошо. Сна­чала не поняла, но потом вспомнила и засмеялась. Ночью спала плохо, и ак­цент в сеансе я сделал на усыплении. Встала свежей, но играла тяжелее, чем вчера. Партию отложила с двумя лиш­ними пешками. С меньшей охотой по­шла на сеанс. Я заметил это и при прощании сказал:

— Завтра партии нет, живите по своему плану, а пос­лезавтра я у Вас в четырнадцать тридцать.

Во время доигрывания Иоселиани долго не сдавалась. Вероятно, это часть их стратегии, рассчитанная на изматы­вание Ноны.

Нона в этот день была бледнее обыч­ного, и я решил предложить взять тайм-аут. Но важно это сделать аккуратно, чтобы шахматистка не почувствовала намека на ее уста­лость и на мою в связи с этим неуверенность.

Проклятие профессии

Два матча

 

Накануне вечером я позвонил и сказал:

— А не отдохнуть ли денек на даче?
Нона ответила:

— Вообще-то я хочу играть. Чувствую себя отлично.

— Хорошо. Спокойно спите ночь, а утром решим. Я
позвоню.

Это заслуживающий внимания путь, используя кото­рый можно предсоревновательную ночь, неспокойную и напряженную, преобразовать в обычную. Но это допусти­мо только в шахматах, где возможен перенос партии по желанию спортсмена.

Утром я позвонил, и Нона сказала:

— Спала отлично. — И я сократил разговор до мини­
мума:

— Значит, буду полтретьего. А тайм-аут я предложил
по одной причине: куда нам спешить?

Все оставшееся время я ломал голову над девизом оче­редной партии. Все же удалось придумать, и Нона снова смеялась.

Я звоню. Нона открывает. Я говорю как всегда:

— Прошу разрешения? — И вхожу. Пожимаем руки,
и я вручаю лист бумаги. Сегодня там написано: «И снова
бой! Покой (то есть дача) нам только снится».

Проходим в комнату, минут десять разговариваем. Сегодня ■— о футболе, к которому Нона неравнодушна. Потом час и десять минут Нона отдыхает, и я работаю более тщательно, все-таки она устала от трех трудных дней.

Ничья, но с позиции силы, то есть Нона взяла иници­ативу. После партии мы встречаемся, и я говорю:

— Давайте по традиции посидим в той комнате. — Мы
идем по коридору, и она говорит:

— Где-то я упустила, можно было играть на выигрыш.

— Все отлично, — говорю я. И продолжаю:

— А может быть день отдохнуть и прибить ее белыми?
(Что означает: «А завтра не возьмем тайм-аут?»)

Нона думает, потом говорит:

— Нет. Она плохо играет, надо воспользоваться этим и
играть. Это они должны брать тайм-аут.

 

— А знаете, — сразу же я ухожу от этой небезобидной
темы, — сколько мы работаем, Вы еще не проиграли ни
одной партии.

— Правда? — спрашивает она и облегченно смеется.
Потом говорит:

— Но в Ростове на Кубке страны я плохо играла.

 

— Но меня там не было.
Она смеется, а я говорю:

— Раз завтра играем, то ложитесь.

Нона беспрекословно подчиняется, а во время сеанса я продолжаю тему:

— За состояние, за пятый час игры я отвечаю. А шах­
матная подготовка — это ваше личное дело. До пятидеся­
ти лет гарантирую успех. А там решайте сами.

Нона лежит с закрытыми глазами и опять смеется.

Противники взяли тайм-аут. И пер­вое, что Нона мне сказала: — Ну, как я угадала? Потом мы обсуждаем ситуацию в матче и снова оцениваем те восемь сла­гаемых будущей победы, которые опре­делили перед началом матча. Сама идея перед каждым соревнованием определять слагаемые буду­щего успеха, на мой взгляд, заслуживает внимания. Спортсмен задумывается о качестве и деталях своей под­готовки к каждому соревнованию. А после его окончания есть смысл определить ценность каждого отдельного сла­гаемого и внести необходимые коррективы в план подго­товки к следующему соревнованию.

Сегодня все слагаемые получили отличную оценку. Зна­чит, сформулированы они были объективно. А во-вторых, подготовка к матчу была отличной. Я предложил запом­нить все детали проделанной работы и образа жизни, чтобы повторить их при подготовке к следующему матчу.

V Ноны прекрасное настроение. И мы стали гораздо ближе, как настоящие соратники в этой борьбе. Но, ко­нечно, главными причинами такого тесного рабочего кон-

Проклятие профессии

Два матча

 

такта является успех, победа. И поэтому, чтобы, не дай Бог, не было неудачи, я столь же ответственен в своей работе, строг к самому себе, к своей ежедневной готовно­сти, к каждому своему слову.

Закончился большой перерыв, и не­ясное чувство тревоги подкрадывается ко мне. Я давно знаю, сколь хрупкое это по­нятие — «спортивная форма», состояние человека. Сколько раз я был свидетелем того, как за секунду менялось что-то в спортсмене, готовящемся к началу боя. Боюсь всего, на что не могу повлиять сам. Просто надеюсь, что ничего не помешает, не подведут шахматные тренеры, не подкрадет­ся болезнь.

Как всегда, Нона открывает мне дверь. Я говорю:

— Я Вас приветствую. — Нона слегка улыбается:

— Здравствуйте. — Я вручаю ей лозунг: «Если не Вы,
то кто же?» Она смеется (задача решена), и мы идем в ее
комнату.

Первое, что Нона говорит мне:

— Сын заболел. — И еще я вижу какого-то молодого
человека в квартире и думаю: «Все-таки жить нужно в
гостинице». Но перед партией ничего не говорю. Мы об­
суждаем ее состояние. Шахматистка объясняет мне свои
ощущения, вместе анализируем их и синтезируем в цело­
стную оценку готовности к партии.

Сегодня Нона говорит мне, что отлично отдохнула на даче, что шахматами не занималась.

— Ну и правильно, — говорю я, и то же самое я сказал
бы, если бы услышал, что шахматами Нона занималась
много.

Сегодня в сеансе у меня сложная задача. Ввиду того, что Нона свежая, основное место в сеансе я уделю не рас­слаблению, а внушению.

И я начал:

— Так как мы много отдыхали, то обязаны больше
позаботиться о собранности, чем об отдыхе. И итогом на-

шей сегодняшней работы будет состояние, которое наибо­лее верно можно определить как «спокойная собран­ность...*

То есть я сразу указываю цель, направление, финиш­ную черту. И потом вместе со спортсменом мы идем к этому финишу. При наличии установки!

И я продолжаю:

— Именно «спокойная собранность», и играть мы дол­
жны сегодня спокойно, без риска. Я понимаю, что Вы
лучше нас всех знаете, что и как делать (перед партией
нелишне напомнить спортсмену, что сегодня он — глав­
ная фигура в нашей группе), это лишь дружеское напоми­
нание.

Потом в части «внушение» было возвращение к лозунгу:

— Да! Если не Вы, то кто же? Я чистосердечно могу
Вам сказать, что не знаю, кто, кроме Вас? И в 1981 году
мы исправим положение, которое я считаю искусствен­
ным.

Кстати, лозунг к матчу с Чибурданидзе я уже пригото­вил: «Сделать историю!» Действительно, вернуть звание чемпионки мира означает сделать историю. Такой лозунг был у Кроуфорда — олимпийского чемпиона в беге на сто метров в Монреале. Правда, в Москве сделать историю ему не удалось, но об этом я говорить Ноне не буду.

Да, победа над девятнадцатилетней Майей Чибурда­нидзе будет подвигом, равным подвигу пятидесятилетнего Ботвинника, победившего в матче-реванше двадцатилет­него Таля. Надо будет этот пример сделать основным для Ноны в процессе подготовки к матчу 1981 года. И я иног­да якобы случайно намекаю Ноне, что готовлюсь уже к той работе.

Уходя от Ноны, я полечил ее сына. И ему стало лучше. Он, конечно, расскажет об этом маме перед ее уходом на партию. И ей это будет приятно. В трудные дни спортсмен исключительно ценит любую, самую пустячную заботу о себе. А доброе слово, сказанное вовремя, вообще не имеет цены.

На партию я пришел к концу. Позиция Ноны была явно лучше, но она была в страшном цейтноте. Дорого

Проклятие профессии

мне стоил этот последний час партии. Но как уверенно Нона делала ходы на висячем флажке!

Я задержался в толпе, спускавшейся со второго этажа, и, подойдя к служебному входу, увидел, что муж и брат Ноны ищут меня, и прибавил шаг. И думал по дороге: «А когда-то я мечтал об этом. Меда мечты сбываются, но чув­ствую это я один. Наверное, одиночество психолога еще больше, чем одиночество спортсмена».

Когда мы вошли в комнату, я протянул руку:

— Это поздравление с блестящей игрой в цейтноте, но
будет и критика.

— Какая? — и Нона даже напряглась.

— Мне показалось, что дома была нерабочая обстанов­
ка. Этот мальчик — ваш родственник...

— Нет, — прервала меня она, — мы поцеловались,
когда он пришел, вот и все мои нервные затраты.

— А как Дато?

— Он в таком восторге, — и она широко улыбнулась.

— Ну ложитесь, надо отдохнуть.

Нона ложится, закрывает глаза и говорит:

— Да, я устала сегодня, но была борьба все пять ча­
сов.

Я начинаю сеанс, чаще обычного вставляя слова:

— Молодец! Вы — молодец! Мы все благодарны Вам за
такую отдачу.

Потом, когда мы прощаемся, она говорит:

— Я посплю, а утром решу...

— Я Вас понял, я — за.

Вот так, скрывая даже от стен, мы обсудили возмож­ный завтрашний тайм-аут.

Я шел в гостиницу, вспоминал всю нашу работу, нашу группу и подумал: «Вот идеал спортивного коллектива, где главная фигура — спортсмен, а мы — помощники спортсмена. И каждый отвечает за свой участок работы».

С тренерами мы вежливо здороваемся. Никто никому не мешает. Нет конфликтов, нет лишних разговоров, ко­торые иногда обязательны и утомительны, как «приятно­го аппетита» по несколько раз в день при вынужденном контакте.

 

Два матча

А если есть проблема, я докладываю свой вариант ее решения Ноне, она обсуждает его с тренерами, потом зво­ню снова и принимается решение. И плюс за такой дело­вой климат в группе самому спортсмену — нашей Ноне Терентьевне.

«И все-таки, — заканчиваю я свои раздумья, — цейт­нот был по причине нарушения обычного порядка дома в день этой партии».

Наверное, это ворчание стареющего человека.

Предчувствие никогда меня не обма­нывает. Или плохо была проанализи­рована позиция или что-то другое (как потом выяснилось, анализ продолжался до 15.00, а доигрывание начинается в 16.00), но победа была упущена. Нона, а это случалось с ней раньше, прозевала троекратное повто­рение позиции. Это удар.

Я позвонил. Сын ответил, что ее нет. Я сказал ему: — Дато, передай маме, что звонил я и что все в поряд­ке. Понял? Все в порядке!

■

Я звоню утром, и Нона говорит:

— Все в порядке, я еще вчера взяла
себя в руки.

— Тогда до полтретьего.

И как всегда Нона говорит:

— Я жду Вас.

До полтретьего я в раздумьях. Продумываю лозунг и наш разговор перед партией, точнее — перед сеансом. Представляю, как мы встретимся. Вижу лицо Ноны, ее глаза, глаза спортсмена, обращенные к тебе. В надежде на твое понимание возникшей ситуации и душевного состоя­ния, в надежде найти в тебе опору перед очередным испы­танием.

Проклятие профессии

Два матча

 

И я понимаю, что никакого спокойствия в моей работе никогда не будет. Еще вчера я думал, что все у нас идет отлично и затруднений не предвидится. И не придется опять что-то искать, придумывать и максимально мобили­зоваться. Но сегодня все иначе, и у меня такое чувство, что к этому я не готов. И еще — ощущение большой уста­лости и какой-то заторможенности мысли.

В полтретьего я нажимаю на кнопку звонка, и Нона открывает. Мы пожимаем руки, и она говорит:

— Видите, какой несчастный случай. — И поднима­
ет на меня глаза. И в ее глазах я не вижу уверенности.
Сколько я видел таких глаз перед стартом! Спортсмен
как бы предлагает тебе: «Действуйте, я слушаю Вас, я
надеюсь на Вас!*

И я должен выиграть в очередной раз битву за этого человека, за его сегодняшнее состояние и результат. Да, в этой работе не может быть побед раз и навсегда.

И, главное, Нона не сопротивляется, как иногда быва­ет, когда спортсмен считает, что способен настроиться и без посторонней помощи. Он весь твой сегодня. Он рассчи­тывает только на тебя. Это тот случай, когда свои соб­ственные ресурсы человек исчерпал.

И поэтому сегодняшняя твоя работа должна быть безо­шибочной, принести успех могут только искренность и вдохновение, и самые точные слова.

Действовать надо категорично и с абсолютной уверенно­стью в каждом своем слове. И даже в интонации нужно быть точным, интонация не менее информативна, чем слова.

И я твердо говорю:

— Никакого несчастного случая, а просто — урок на
будущее. Хорошее напоминание о том, что нам есть над
чем работать.

Это я говорю по пути в ее комнату, где мы садимся друг против друга и несколько минут разговариваем.

— Сегодня вместо лозунга я принес папку, которую
хочу показать Вам.

На папке написано: «М.Чибурданидзе». Нона улыбается. А я продолжаю:

— Так что имейте в виду, что я уже готовлюсь.

Она улыбается снова и говорит:

— А знаете — вчера после этого не хотелось почему-то
идти домой. Мы пошли в кино, погуляли по Тбилиси. Вро­
де бы нарушила режим — легла полпервого, но зато сразу
уснула. Хорошо выспалась. И, главное, сегодня есть еще
и злость.

— О, — говорю я, — это очень хорошо. — И снова

Нона улыбается.

Начинаем сеанс. Я делаю акцент на внушении уверен­ности и в паузах между «формулами расслабления» встав­ляю свои размышления-монологи.

— Да, уже время думать о Чибурданидзе и именно
поэтому я даже в какой-то степени доволен этим уро­
ком.

Это «метод возвращения» к тому, что уже было ска­зано. Затем я так же «возвращаюсь» к злости и говорю:

— Это хорошее, нужное, мобилизующее чувство.

И возвращаюсь к вчерашнему, так как очень важно до­копаться до сути ошибки и объяснить ее так, чтобы она — эта суть — сыграла на уверенность, а не наоборот.

И я говорю:

— Это была переоценка позиции, что может случиться
с любым шахматистом.

В какой-то степени я защищаю тренеров, которых при желании можно было бы обвинить в недоброкачественном анализе.

— Да, переоценка отложенной позиции, — повторяю я.
Снова идут формулы: «Вы спокойны и расслаблены.

Отдыхает голова, отдыхают глаза*.

И следующая вставка — о сплоченности нашей группы, о взаимной преданности, о порядке в нашей работе. Сегодня нужно напомнить о наших сильных сторонах, а сильные стороны — это и есть опоры уверенности человека.

Работа до партии продолжается один час. Я ухожу, а Нона еще полчаса подремлет.

Затем мама постучит в дверь, и Нона встанет. Двад­цать минут на приведение себя в порядок, и за десять минут до начала партии муж отвезет Нону на машине во Дворец шахмат.

Проклятие профессии

Два матча

 

Все расписано по минутам, и где бы я ни был, я посто­янно посматриваю на часы и мысленно говорю себе: «Нона встает.., одевается.., садится в машину...» И в эти минуты боюсь одного: чтобы родные не сбили Нону с настроя не­нужными разговорами, вопросами, нарушающими кон­центрацию. Но в этой семье, по-моему, полный порядок. И эта мысль успокаивает меня.

Уходишь от спортсмена и не знаешь, решил ли ты се­годня задачу. Это выяснится позже, когда я приду в зал и буду изучать и оценивать не только позицию, но и расход времени, напряженность позы, уверенность походки. И так как пока ничего не ясно, я так же напряжен, как и до прихода к своему спортсмену.

И, дай Бог, если поздно вечером удастся облегченно вздохнуть. Но это может случиться не раньше половины десятого. Затем мы будем минут двадцать беседовать и восстанавливаться. А еще позже, где-то через час, я сяду за письменный стол, чтобы подвести итоги дня и сделать заготовки на завтра.

Но сегодня вечерняя программа будет иной. Попро­щавшись с Ноной, я беру такси и еду в аэропорт. Сегодня же вечером я должен быть в Сухуми, где произошло ЧП с нашими художественными гимнастками, которые в соста­ве сборной СССР готовятся к чемпионату Европы.

Я думаю о Ноне, и совесть моя неспокойна. Я успокаи­ваю себя тем, что Нона играет белыми и проиграть не дол­жна. И еду я всего на три дня. И не могу не поехать, так как, во-первых, приказ руководства и, во-вторых, Ира Га-башвили, Марина Халилова и Ира Жемчужина очень меня ждут. Так мне сказала их тренер, выдающийся специалист и человек Нелли Ильинична Саладзе. У девочек травмы и сложные взаимоотношения с тренерами сборной.

В таком самоуспокоении проходят часы дороги. При­ехав в гостиницу, бегу к телевизору, но программа «Вре­мя» уже закончилась. Выхожу на улицу, где гуляют отды­хающие, нормальные в отличие от меня люди, подхожу к одному, другому с вопросами:

— Вы не смотрели программу «Время»? — Нет, никто не смотрел. Вдруг вижу тренера ленинградского «Спарта­ка» Кондрашина.

— Владимир Петрович, как сыграли Гаприндашвили —
Иоселиани?

И как обухом по голове:

— Счет 3:3.

— Не может быть, — говорю я.

— Точно, — повторяет Кондрашин, — три—три. Нона
проиграла.

Я ухожу, забывая сказать «спасибо». В гостиницу, где наверняка встретятся знакомые, не иду. Хожу среди дере­вьев и проклинаю себя. Потом снова вспоминаю Нону.

Когда она легла и закрыла глаза, я внимательно рас­смотрел ее лицо. Оно было бледнее обычного, под глазами темные круги. Лицо человека, пережившего страдание.

Но предложить взять тайм-аут было уже поздно. Это можно было сделать не позже одиннадцати часов утра.

На секунду появляется злость на Нону. Разве она сама не чувствовала, что не в порядке? Но тут же оправдываю ее. Думаю, что она рвалась в бой с тем чувством злости, о котором говорила.

Но дело может быть и в том, что Иоселиани сегодня очень хорошо играла. Вчерашний подарок Ноны наверня­ка стал мощным стимулом в данном случае.

Утром просыпаюсь разбитым, но вспоминаю, что меня ждут другие спортсмены, которые столь же дороги мне, как и Нона. И приказываю себе забыть о шахматах.

Но шестнадцатого сентября с утра я уже неспокоен. Нона знает, что я приеду семнадцатого утром, и при жела­нии может взять тайм-аут, чтобы дождаться меня. И я признаюсь себе, что мне было бы это приятно.

Сажусь в вечерний поезд и первое, что спрашиваю у проводника, — работает ли в вагоне радио? Но нет, радио не работает, и он не помнит, когда оно работало.

Утром на вокзале покупаю газеты и читаю, что Нона в отложенной позиции имеет материальное и позиционное преимущество. Я мысленно говорю: «Ура!» Ускоряю шаг,

Проклятие профессии

Два матча

 

сажусь в такси и с трудом сдерживаю радостную улыбку. И думаю: «Какой боец — Нона! После поражения белыми сесть за доску и отыграться черными!»

Потом вспоминаю свои вчерашние раздумья о возмож­ном тайм-ауте и становится неудобно перед самим собой.

Сразу же набираю номер Ноны. И, пока гудок зовет ее, как-то мгновенно вонзается мысль: «А вдруг Нона изме­нила свое мнение о том, что мы делаем перед партией? Ведь вчера она и без этого хорошо сыграла».

— Алло, — слышу я ее голос.

— Здравствуйте, я приехал.

— Очень хорошо, — говорит Нона.

— Как сегодня? — спрашиваю я.

— Сегодня партия, если они не возьмут тайм-аут.

— Встречаемся в полтретьего? — и я добавляю, —
если есть желание.

Но Нона не замечает никаких подтекстов, быстро го­ворит:

— Да, я жду Вас, — и кладет трубку.

И слышу:

_ А я бы хотела сейчас поспать. Все-таки устала за

эти дни.

— Сделаем сеанс?

— Если у Вас есть время.

* * *

Я всегда со взрослыми спортсменами на Вы и стараюсь продлить это на Вы как можно дольше. В этом случае со­храняется очень нужная для работы дистанция. И это нуж­но не только мне, но и спортсмену. Это нужно для дела.

* * *

На календаре 18 сентября. Я звоню, и Нона говорит:

— Они сдали партию.

— Что будете делать сегодня? Не поехать ли на дачу?

— Что-то не хочется, — отвечает Нона, — вечером по
телевизору два хоккея, так что есть занятие, а днем про­
сто отдохну.

— Ну и прекрасно, — говорю я.

 

В полтретьего я той же рукой и тем же пальцем нажи­маю на звонок, и Нона открывает дверь. Я вопросительно смотрю на нее. Она еле сдерживает улыбку и, растягивая слова, говорит:

— Партии сегодня не будет.

И мы оба смеемся. Проходим в гостиную, садимся в кресла, и я спрашиваю:

— А как позиция?

— По-моему, выиграно. Так что ничего особенного не
случилось. Просто мы обменялись ударами.

— Но до Вашего удара я проклинал себя.

— Вы здесь ни при чем, — сразу отвечает Нона, —
виноваты мои шахматные тренеры и я, поровну. Нельзя в
матче бояться белыми сделать ничью.

Потом я рассказываю ей о поездке к гимнасткам, а она мне о футбольном матче, который игрался в дни моего отсутствия в Тбилиси.

— Расстаемся до завтра? — спрашиваю я Нону.

 

С утра много дел, но в паузах я напо­минаю себе: «Ты еще не приготовил ло­зунг». И за полчаса до отъезда к Ноне захожу в библиотеку, сажусь за стол, со­средотачиваюсь, мысленно перебираю в памяти разные лозунги и останавлива­юсь на следующем: «Не может быть так хорошо, чтобы не могло быть еще лучше!» Этот лозунг использовал тренер сборной Польши Гурский после того, как его команда выиграла бронзовые медали на чемпио­нате мира по футболу.

Здороваемся как всегда. Нона читает лозунг, а я жду ее реакции. Она смеется, и я рад — и ее смеху, и уверенно­му взгляду, и свободе жестов. «Сегодня она в порядке», — отмечаю я про себя и чувствую большое облегчение. То ее выражение лица с темными кругами под глазами, навер­ное, еще долго будет жить в моей памяти как напоминание

Проклятие профессии

Два матча

 

о том, что это может повториться. И я принимаю решение предложить Ноне утром в день партии встречаться для анализа ее состояния, чтобы успеть взять тайм-аут до один­надцати.

Сеанс проходит как обычно, кроме новой моей вставь ки, в которой я благодарю шахматистку за проявленное мужество. Фразу «Мы все благодарны Вам» я повторяю дважды.

Это одна из форм воздействия на душевную, чувствен­ную сферу спортсмена, что почти всегда гарантирует на­строенность на его максимальную отдачу в борьбе.

Партия откладывается с лишней пешкой у Ноны. Она спускается со сцены, входит в холл и глазами ищет меня.

— Я здесь.

Нона находит меня глазами, но улыбнуться не в си­лах. Мы идем к нашей комнате, и я замечаю, как тяжела ее походка.

В комнате она сразу садится на диван и молчит. «Как она устала к концу матча», — думаю я. А говорю:

— По-моему, Вы играли прекрасно. — Нона смотрит в
пол и тихо говорит:

— Вроде бы хорошая партия.

Замолкает, поднимает глаза на меня и спрашивает:

— Ну что, ложиться?

Чем же меня так привлекает работа с Ноной? Ведь прежде в работе с женщиной-спортсменкой, точнее, в от­ношениях с ней, было не только специальное, рабочее начало, но и эмоциональное — дружба, взаимная сим­патия.

С Ноной же мы даже друзьями не стали. Но связыва­ет нас нечто иное. Вероятно, нас объединяет абсолютно профессиональное отношение к делу. И это является самым прочным, не зависящим от колебаний настрое­ния и симпатий, а потому более постоянным и надеж­ным по своей сути. Как цемент.

Да, именно это привлекает меня в Ноне — ее высо­чайший профессионализм, преданность нужному для

дела образу жизни, ее отношение к каждому часу жиз­ни, к каждому человеку, с которым связывает ее жизнь. Это, наверное, и является ответом на вопрос, как Нона смогла 16 лет владеть шахматной короной, и мо­жет быть, на что я твердо надеюсь, еще продлит этот

срок.

Сеанс я удлиняю, и Нона не торопится вставать, как это было в начале матча. Перед тем, как попрощаться, советую дома подержать ноги в теплой воде.

— А зачем? — спрашивает Нона.

— Для снятия возбуждения, — отвечаю я, — и будете
лучше спать.

Через полчаса я звоню и спрашиваю:

— Ноги в теплой воде?
Нона смеется и отвечает:

— Еще нет, пока кушаю.

Голос ее бодрый, и я успокаиваюсь. Нону после партии я встретил с моим другом, известным спортсменом, кото­рого потом спросил:

— Ты видел, как они устают после партии?

— Да, — сказал он, — я впервые на шахматах и про­
сто потрясен тем, что увидел. Какое напряжение борьбы!

Я говорю:

— И так она бьется уже больше 20 лет. Женщина-
герой.

— Да, конечно, — соглашается мой друг.

— Доброе утро. Доигрывание се­
годня?

— Да, — отвечает Нона.

— Только одна просьба — не анали­
зируйте до трех часов.

— Хорошо, — смеется Нона.

Но я перехожу на серьезный тон:

— Обычно мы не отдыхаем перед доигрыванием, но
сегодня давайте отдохнем.

Нона делает паузу, потом неохотно соглашается:

— Но немного, ладно?

Проклятие профессии

Два матча

 

— Буду в три часа, — говорю я и мысленно хвалю себя за твердость, которую раньше не осмеливался проявлять по отношению к этой шахматистке. Но сегодня нельзя ни­чем рисковать, ведь победа — это почти окончание матча.

Ох, эта близость победы! Какая это большая опасность, способная обезоружить спортсмена. И произойти это мо­жет мгновенно. А потом мы спрашиваем: «Что случилось? Как это могло случиться?»

И виной всему — подсознание человека. Это оно пер­вое начинает нашептывать: «Все в порядке, все хорошо». И противостоять этому очень трудно. Потому что ты так долго ждал этого, и оно — это «все в порядке, все хоро­шо» — действительно, совсем близко.

Я и настоял на этом сеансе, нужды в котором перед ко­ротким доигрыванием, конечно, не было, с одной целью — как-то дисциплинировать спортсменку.

Но подсознание уже нашептывало свое, и даже вели­кая Нона, которая днем раньше не возражала против продления сеанса, уже сегодня хотела избежать его и даже рассматривала мое предложение как давление на ее личность, как вмешательство в личную <жизнь.

* * *

И победа состоялась. Я не стал ждать Нону ради одно­го поздравления. А сделал это по телефону и услышал от Ноны:

— Завтра я играть не буду.

— Правильно, — сказал я, — куда нам спешить.

А подумал: «Подсознание побеждает. И Нона повери­ла ему. А может быть — и своему прошлому, которое ожило и тоже нашептало свое: "Ты на голову выше всех. Как и раньше, ни о чем не беспокойся"».

Итак, противников прибавилось. И это самые опасные противники — свои, которые, если верить французам, и предают.

 

Итак, выходной. В 11.00 мы погово­рили по телефону.

— Как спали?

— Вроде бы хорошо.

—- На дачу не поедете?

— Что-то не хочется.

_ Сегодня по телевизору много спорта и в Тбилиси

художественная гимнастика.

— Хорошая идея, — говорит Нона, — я, пожалуй,

схожу.

— И одно напоминание, Нона Терентьевна: стало хо­
лодно. Не открывайте широко окна.

— Да, обязательно, — соглашается Нона, и мы про­
щаемся до послезавтра.

Я расстроен. Легкость отношения к режиму, желание делать то, что хочется — опасные симптомы преждевре­менной разрядки, расслабления, опустошения. Если вы­ходной и нужно было брать, то посвятить его следовало другому — всему тому, что поможет собраться, настроить­ся на завоевание недостающей для победы половины очка в двух последних партиях. И надо бы, конечно, уехать на дачу, в тишину и одиночество, где бороться с самой собой было бы легче один на один, потому что друзья и даже родные стали в этот момент противниками спортсмена.

Они могут молчать и не говорить ничего лишнего, но в их возбужденном поведении, в улыбках, в лихорадоч­ном блеске глаз подсознание спортсмена читает одно: «Победа!»

Но мне надо продолжать свое дело. Я за письменным столом и думаю, какой же я предложу лозунг в день пред­последней партии, которая может оказаться последней, если Нона ее не проиграет.

Осталось набрать всего пол-очка, и понимание Ноной этого факта может оказаться самым опасным в день партии.

 

Проклятие профессии

Два матча

 

Пишу первоначальный вариант: «Осталось две партии». Лозунг невыразительный, и улыбки он, конечно, не вызо­вет, но сейчас, наверное, улыбка уже не нужна. Нельзя на­страиваться на эту партию как на последнюю в матче.

В то же время, раз я предлагаю такой лозунг, значит, вроде бы, допускаю возможность поражения в девятой партии.

Значит, мало просто предложить лозунг спортсмену, его надо оживить. Пожалуй, я скажу:

— Мне грустно, что матч заканчивается и наши встре­
чи станут редкими. — И тогда она, может быть, улыбнет­
ся. Все-таки надо, чтобы она улыбнулась.

Да, недостаточно предложить человеку лозунг как та­ковой. Его всегда надо оживлять: приветствовать, вешая его на стену, прощаться с ним, когда снимаешь.

Так я и делал в партии Корчной—Карпов. Когда Корч-ной, с которым я работал, проиграл, я повесил лозунг: «Переживаем вместе».

А через два дня, в день следующей партии, я принес другой лозунг, но прежде, чем повесить его, спросил:

— Хватит переживать, правда?

— Да, конечно, — ответил Виктор Львович.

Я снял лозунг и молча, ожидая реакции спортсмена, повесил другой: «Вспомни свои победы!*

Шахматист прочел, засмеялся (!) и сказал:

— Но я и поражения помню.

Вот оно — сопротивление личности. Спортсмен как бы предлагает: «Объясните свои действия, докажите, что Вы правы».

И я говорю:

— Но ведь побед было намного больше. — И мы оба
засмеялись. Это и есть приветствие новому лозунгу и
объяснение его появления.

А в Сухуми я развесил разные лозунги в комнате у гим­насток, и через два дня Марина Халилова — самая стар­шая из этого прекрасного трио — сказала:

— Вы знаете, я часто перечитываю Ваши лозунги, на­
верное, каждые два часа. Это очень хорошо на меня дей­
ствует, успокаивает.

А самая младшая — Ира Жемчужина — впервые уви­дев лозунги, всплеснула руками и сказала:

— Ой, как много бумажек!

Помню, это очень огорчило меня. Но потом я сказал себе: «К лозунгу человека надо еще и готовить!» Работать всегда есть над чем.

И я еще подумал вот о чем. Оставляя в комнате чело­века лозунг, ты как бы оставляешь частицу себя.

Спортсмен посмотрит на лозунг, например, утром, от­крыв глаза, или вечером перед сном. И вспомнит о тебе, о нашей совместной работе, о нашей договоренности, о на­строе на высшие достижения. И это поможет ему успоко­иться или, наоборот, настроиться на бой или на очеред­ную изнурительную работу на тренировке. Это как гипноз на расстоянии.

Вот как получилось. Всего один короткий разговор по телефону, а исписано две с половиной страницы.

Я настаиваю опять на встрече из-за

^%*% ее дисциплинирующего влияния на спорт-

**** смена. И решаю вновь опросить Нону по

тем восьми слагаемым, хотя не сомнева-

СбНТЯбрЯюсь, что оценит она их на отлично. Но в

__-__^_^__ir_ процессе опроса надеюсь найти повод

^^^^■^^И для предостережения Ноны.

Итак, опрос. Все отлично. Внешне я рад, но внутренне тревожен. Слишком весела и спокойна. Так и хочется по­вторить одно слово: рано, рано! И я говорю:

— Все-таки надо готовиться к жесткой борьбе.

И снова быстро, как о само собой разумеющемся, Нона говорит:

— Да, я понимаю, что ей нечего терять.

Очень типичный случай, когда спортсмен заранее пе­реживает свою победу, и не может настроиться на послед­ний шаг, считая его чисто формальным.

На это последнее усилие действительно трудно настроить­ся, хотя и понимаешь, что настрой необходим. Но сладость покоя, как раковая опухоль, растекается по всему телу.

Проклятие профессии

Два матча

 

И это расслабление легко обнаружить опытному глазу. Еще работая в футболе, я быстро диагностировал подоб­ное состояние перед матчем со слабой командой по отве­денным в сторону глазам футболистов.

Помочь спортсмену в такой момент очень трудно. Он все понимает, но не может с собой ничего сделать. Можно сказать, что регуляция запоздала. Такое состояние надо предвидеть заранее и заняться его профилактикой посред-' ством жесткого режима, изоляции от друзей и т.п.

У Ноны это состояние, которое я бы назвал «пустым состоянием», тянется уже три дня. Она, ни с кем не совету­ясь, взяла тайм-аут, что, конечно, было ошибкой, хотя она привыкла за эти шестнадцать лет сама принимать решение. А перестроиться, изменить хотя бы частично свою психоло­гию, психологию лидера не смогла. Наверное, еще не успела.

И я уже не столь категоричен при анализе нашей груп­пы. Да, спортсмен, который претендует на звание чемпи­она мира, является главной фигурой. Но он должен сове­товаться с теми, кто ему помогает, и не только тогда, ког­да трудно.

 

играла медленно, как-то заторможенно, долго и несмело принимала решения.

Я внимательнее, чем раньше, изучаю лицо Наны Иосе­лиани. И поражен ее исключительным хладнокровием, хлад­нокровием человека, которому действительно нечего терять.

И подумал: «Каким может быть человек в самый тя­желый момент жизни!» А у восемнадцатилетней Наны тя­желее момента ее шахматной жизни, конечно, не было. Признаться, сегодня я скорее ожидал увидеть иное — не состояние полной мобилизации противника, а сверхвоз­буждение или растерянность.

И я сделал вывод — этого человека я недостаточно знаю. Личностно она сильнее, чем я думал раньше.

Партия отложена в плохой позиции. В нашей комнате Нона говорит:

— Обидно, что плохо играла.

А во время сеанса прерывала меня, анализировала отложенную позицию вслух.

Мы прощаемся. Я смотрю ей вслед и вижу целую толпу ее родственников и друзей. Они все пришли сегодня на партию. Все пришли поздравить Нону с победой в матче. И она это наверняка знала.

 

сентября

В день партии я прихожу пораньше. Слежу за собой. Я должен быть таким же, как всегда, чтобы подсознательно Нона не сделала вывод, что я считаю се­годняшнюю партию последней.

Я слышу свой голос, в котором плохо замаскированное волнение. Да, мне не­легко владеть собой. Мне тоже трудно обмануть себя, пото­му что не могу поверить, что нас сегодня ждет неудача.

Нона не торопится идти в ту комнату, где мы обычно делаем сеанс. Чувствую, что она хочет поговорить о чем-нибудь постороннем, и это еще сильнее тревожит меня. Я говорю:

— За работу, товарищи! Лицо Ноны меняется, становится строже. Мы работаем как всегда, и я ухожу, вроде бы успоко­енный. Но во Дворце шахмат тревога вернулась. Нона

2 Р. Загайнов

Нона уходит на доигрывание, а я уезжаю в аэропорт и перед посадкой в самолет узнаю, что счет стал 5:4.

Нигде так хорошо не работает меж­дугородный телефон, как в Литве. Тби­лиси дали через три минуты:

— Здравствуйте, Нона Терентьевна,
прошу прощения, но я звоню из Виль­
нюса.

— Мы догадались, — отвечает Нона.

Проклятие профессии

Два матча

 

25

Матч второй

сентября

Да, я в Вильнюсе. Прилетел ночью, но спать не ло­жусь. Скоро увижу Нану, а к этой встрече я еще не готов. Для переключения нужно время, и вчера я впервые рад задержке самолета.

Итак, скоро я увижу Нану Александрия. Перед отъез­дом председатель Спорткомитета передал мне содержание своего разговора с Вильнюсом и перечислил симптомы нарушенного состояния Наны: сильная простуда, потеря сна, постоянные головные боли. Но он не назвал главного й самого трудного препятствия — потери уверенности, что не могло не произойти после трех поражений подряд.

Да, ситуация, конечно, критическая. Счет 3:4. И что­бы свести матч хотя бы вничью, необходимо в трех остав­шихся партиях набрать два очка.

Думаю все время о Нане, представляю ее лицо. Навер­ное, опять увижу темные круги под глазами. И знаю, что буду докапываться до истинной, ведущей причины. Чтобы определить, что будет главным в моей работе с этим чело­веком, с чего начать.

Итак, что? Следствие ли бессонных ночей, накопив­шейся усталости, потери уверенности или какие-то сугубо личные переживания человека, узнать о которых не дано никому? «Почти никому», — поправляю я себя.

Но ты должен знать, если претендуешь на подлинную близость к спортсмену. А если пока не знаешь, то должен будешь узнать, но ненавязчиво, тактично, бережно под­толкнуть человека к откровенности с тобой о себе.

Удастся ли быстро (ведь времени нет) решить эту зада­чу? С Наной все очень сложно.

И я ехал к ней с нелегким сердцем. И не только пото­му, что пришлось уехать от Ноны.

Мы впервые встретились в январе 1979 года, когда она готовилась к международному турниру в Белграде. И я был поражен ее неиспользованным, нерастраченным по­тенциалом, хотя в шахматных кругах бытовало мнение, что ее лучшие дни позади. Помню, с каким недоверием руководство грузинского спорта восприняло мои слова о том, что через два с половиной года Нана будет играть с Майей Чибурданидзе.

Резервы я видел в таких характеристиках ее личнос­ти как высокий интеллект, блестящие человеческие ка­чества, способность воспринимать советы и учиться на опыте других.

Но было и слабое место — обнаженная чувственная сфера и как следствие — уязвимость для любых влияний. Нана не была психологически вооружена, а точнее — за­щищена.

Создание такой защиты я считал нашей первоочеред­ной задачей. И Нана согласилась со мной, поверила мне. У человека, который в любых жизненных ситуациях тратит много нервной энергии, путь к совершенствованию один — самоограничение. И когда Нана пошла мне на­встречу, мы разработали систему самоконтроля, режима, расписали поведение Наны во всех возможных соревнова­тельных ситуациях: при встречах с противниками, до и после партии, в выходные дни.

И надо отдать должное Нане — она следовала заданно­му курсу до конца. В результате — первое место без еди­ного поражения с солидным отрывом от занявшей второе место Чибурданидзе, убедительные победы над такими гроссмейстерами, как Вереци, Николау и другие.

Но потом, когда я пытался влиять таким же образом на Нану, я почувствовал сопротивление. Мои призывы к профессиональному образу жизни, к подчинению всей жизни поставленной задаче не нашли ответа с ее стороны. И я понял, что Нана любит не только шахматы, но и все остальное в жизни, и жертвовать чем-либо даже ради звания чемпионки мира не желает.

В результате не были решены необходимые задачи в подготовке к межзональному турниру, который Нана про-

Проклятие профессии

Два матча

 

вела неуверенно, со срывами, правда, решив минималь­ную задачу — заняв третье место.

Потом, работая на чемпионате страны с Ноной Гап-риндашвили, я наблюдал и за Наной. И опять видел ее слабые места, которым мы объявили войну перед белград­ским турниром.

И однажды после ее проигранной партии я подошел к Нане и спросил:

— Почему забыто все то, что Вы делали в Белграде?
И Нана одной фразой дала мне исчерпывающий ответ:

— Меня на это не хватит.

В этом и была вся суть вопроса — профессионалом быть очень нелегко.

Вероятно, так и есть. Подлинный профессионализм есть своего рода ограниченность. Но в хорошем смысле слова. И поэтому я хотел бы назвать ее «блистательной ограниченностью».

Это не призыв к ограниченности жизни личности, а предложение разумно самоограничить количество интере­сов, и если не в жизни вообще, то в особые ее временные отрезки, например, на трехгодичный цикл борьбы за пер­венство мира по шахматам или четырехгодичный цикл между Олимпиадами.

Так что под блистательной ограниченностью я пони­маю добровольное сужение интересов, сокращение числа объектов общения, что способствует накоплению особого опыта, необходимого в соревнованиях.

Но так как спортсмен выступает часто и долго, самоог­раничение может стать его постоянной личностной харак­теристикой. Наверное, этого подсознательно опасается и хочет избежать Нана, для которой сама жизнь не менее притягательна, чем абсолютный успех в одном из ее на­правлений.

Но все же я призываю спортсмена к зтому, так как другого пути, уверен, не существует., V

В результате этих раздумий вдруг приходит мысль, что мне с сегодняшнего дня предстоит не только быть ря­дом со спортсменом, но и бороться с ним, отстаивая свои идеи, свою точку зрения.

Ведь сам мой приезд — признание факта, что спорт­смен не в порядке, что прав я, а не Нана. И это делает нас не только соратниками, но и противниками.

И только сейчас я понимаю всю сложность стоящей передо мной задачи, которую вчера недооценивал.

И чувствую, что очень важно верно начать. Именно в самом начале сделать правильные шаги, потому что Нана тоже неспокойно ждет нашей встречи.

И я говорю себе: «Главное — ничем не показать причину моего приезда, поражение Наны в споре со мной». Я не дол­жен быть похожим на спасателя и уже запланировал темы сегодняшних бесед: о Вильнюсе, о том, что никогда здесь не был, и вообще, Прибалтика — хорошее место для отдыха, как будто я приехал отдыхать, а не работать с Наной.

Беззаботность — вот главная характеристика моего образа сегодня! Но внутренне я буду максимально моби­лизован, потому что я должен контролировать выражение своего лица, позы, походку, голос, взгляд.

Никакой озабоченности положением в матче! Но, при­знаться, я верю в себя. Так что проблема перевоплощения меня не тревожит, наоборот, как бы не переборщить.

Вот и восемь часов. Иду на почту и даю Ноне телеграм­му: «Я с Вами сегодня и всегда*.

— Предлоги сохранять? — слышу вопрос.

— Обязательно.

Возвращаюсь в свой номер и вспоминаю разговор, ко­торый состоялся в день отъезда с одним известным грос­смейстером.

— Не надо Вам ехать, — убеждал он меня,"— матч
проигран. Это будет жизненная ошибка. Испортите репута­
цию. Вы и здесь не будете присутствовать при победе и там
ничего не сделаете. Придумайте что-нибудь, заболейте.

— Но у меня другое мнение, — возражаю я.
Но он еще более убедительным тоном говорит:

— Так думают все, кто знает Нану. А Вы ее знаете мало. Когда она проигрывает, становится неуправляемой. Ситуация безнадежна.

Проклятие профессии

Два матча

 

— Тем более надо ехать, — твердо отвечаю я.

И подумал тогда: «Хоть бы Нана взяла тайм-аут, что­бы у меня было не меньше двух дней». Будем бороться! Лишь бы она не сдалась, не смирилась.

Вот стук в дверь. Входят Нана и ее муж Леван. И наши глаза встречаются.

— С приездом, Рудольф Максимович!

— Спасибо.

Я смотрю на Нану. Внешне она в полном порядке, от­лично владеет собой, собрана, как перед боем.

— Мы идем прогуляться, — беззаботным голосом го­
ворит Нана, — не хотите составить нам компанию?

— С удовольствием, — отвечаю я.

Мы гуляем втроем. Разговор о прошедшей Олимпиаде, о Вильнюсе. На обратном пути я говорю:

— Для работы мне нужно полтора часа после обеда.

— Хорошо, — довольно сухо отвечает Нана.
Входим в гостиницу, и она, слегка улыбнувшись, спра­
шивает:

— Вы обедать или как всегда?

— Как всегда, — отвечаю я и возвращаюсь в парк,
радуясь тому, что услышал.

Нана дала мне понять, что она помнит наш сбор перед Белградом, где она узнала о моем принципе — не обедать вместе со спортсменом, оставить его в этой обыденной си­туации.

И в этом я увидел первый шаг навстречу мне, чуть не написал — к примирению, ведь мы не ссорились.

Два чувства в моей душе: благодарность и удовлет­воренность, нет, три — и еще большая мобилизован­ность!

Я понимаю, что это лишь первый кирпич в нашем за­ново строящемся здании под названием «сотрудничество*.

А впереди у меня самое ответственное — после обеда мы будем репетировать контролируемый отдых перед на­чалом партии. Но это для Наны будет репетиция, а для меня — серьезнейший экзамен. Потому что сегодня она

обязательно должна уснуть и тогда поверит, что и в следу­ющих сеансах, уже перед официальными партиями она тоже поспит, а значит — отдохнет и на партию отправится

свежей.

Да, меня ждут полтора часа максимальной собраннос­ти и вдохновения.

Но задержка самолета была действительно кстати. Я вынимаю из кармана исписанные листки бумаги и перечи­тываю свои заготовки. Да, в аэропорту и затем в самолете я поработал неплохо.

Тема есть, осталось полдела — хорошо настроиться. Вот так и продолжаю соревноваться сам, продолжаю по­беждать самого себя.

Я начну сеанс с выдержек из дневника своего большо­го друга, мастера спорта международного класса Георгия Макасарашвили, с которым работаю полтора года. Днев­ник он ведет с большим чувством, и Нана с ее восприим­чивой душой не сможет остаться равнодушной к пережи­ваниям другого человека, который, как и она, прошел через период спада в своей спортивной биографии, но глав­ное — сумел этот период преодолеть!

Разбудить душу Наны — вот цель моей сегодняшней работы, а в душе, я уверен, всегда есть резервные силы.

И в этом дневнике есть такие слова: «Я всегда за Нану болел, как фотографию ее увидел».

Да, Георгий очень поможет мне сегодня. Как белград­ский дневник Наны помог Георгию на Спартакиаде наро­дов СССР.

«Наверное, так и надо, — подумал я, вспомнив всю группу моих подопечных — ведущих спортсменов Грузии, — быть нам всем единой семьей, поддерживать друг друга в трудные моменты жизни».

И, кажется, сами спортсмены понимают это. Ведь хо­дил же Георгий болеть каждый день за Нану в Кисловод­ске, где она играла с Ахмыловской. А друг с другом они даже не знакомы.

Пора идти к Нане. И я думаю: «Вот и настал, может быть, самый ответственный день в моей жизни».

Проклятие профессии

Два матча

 

Когда я еще только начинал, то очень увлекался анке­тированием, что сейчас наряду с тестами считаю замени­телем настоящего дела, в лучшем случае — его дополне­нием. И один молодой боксер в своей анкете описал свое отношение к предстоящим всесоюзным соревнованиям следующим образом. «Раз меня поставили в состав, зна­чит, на меня надеются. Значит, я отвечаю». Такое же чув­ство сейчас и у меня: на меня надеются, и я отвечаю.

— Что мне делать? — спрашивает Нана.

— Ложитесь отдыхать точно так же, как Вы это дела­
ете в день партии.

Сажусь рядом с кроватью и говорю:

— Я начну с отрывка из дневника одного нашего бор­
ца, а Вы хотите — слушайте, хотите — нет. Отдыхайте.

И я начинаю читать самые трогательные страницы о тех дорогих людях, ради которых спортсмен одерживает свои победы.

Лицо Наны напряжено, она сопереживает, и лишь тень улыбки мелькает на ее лице, когда она слышит свое имя.

Я заканчиваю эту вводную часть сеанса и хочу перехо­дить к основной, но Нана открывает глаза и спрашивает:

— Кто этот мальчик?

— Георгий Макасарашвили, будущий олимпийский
чемпион.

Нана улыбается своей неповторимой улыбкой и говорит:

— Вы про всех, с кем работаете, так говорите. Вы и в
моем номере вешали лозунг: «Здесь живет будущая чем­
пионка мира!*

— Правильно, — подтверждаю я, — и сейчас я верю в
это. Но я же не виноват, что Вы не хотите быть чемпион­
кой мира.

Нана смеется, и я ловлю себя на мысли: «Как я мечтал об этом еще сегодня утром». Кажется, это было очень давно.

— А теперь закрываем глаза и просто слушаем меня,
вернее мой голос, который успокаивает, согревает, помо­
гает отдохнуть и забыть обо всем, что заботит.

Нана делает глубокий, облегчающий ее состояние вы­дох, как будто она простилась с большим грузом своих переживаний.

И я, фиксируя это, говорю:

_ И сомнения покидают Вас.

Потом идут известные формулы расслабления и вну­шения спокойствия. Но иногда я делаю паузы, которые заполняю монологами.

Сегодня их три.

¹ В первом я призываю Нану вспомнить все, что было в Белграде, все слагаемые того большого успеха.

Во втором — объясняю ей необходимость перевоплоще­ния человека на период сверхответственной деятельности.

Так и говорю:

_ На пять часов шахматной партии Вы должны стать

другим человеком, неуязвимым, без Вашей повседневной эмоциональности, стать железным бойцом.

А заключительный диалог посвящаю ее первому тре­неру Вахтангу Ильичу Карселадзе, которого Нана считает гениальным человеком, именно человеком.

Я говорю:

— Помните, Вы однажды мне рассказывали, что не сомневались в своей победе над Левитиной, потому что Вахтанг Ильич мечтал не только об этом, но и о том, что­бы Вы стали чемпионкой мира. И сейчас Вы близки к этому званию.

Нана только слушает, но я чувствую ее участие. И еще чувствую, что не просто говорю, а борюсь со спортсменом, с его вторым «я», которое затаилось, но не исчезло совсем и сразу же, как я замолчу, оно — это второе «я» — начнет нашептывать что-то свое, и это будет именно то, о чем нельзя сейчас думать и вспоминать.

Это может быть и лицо противниками сцена, на ко­торую послезавтра снова предстоит подняться, и шахмат­ные позиции и фигуры. И поэтому я не делаю паузы и на все полтора часа должно хватить моего настроя и тер­пения — Нану в отличие от Ноны нельзя оставлять один на один с ее вторым «я», мысли которого легко могут взять верх.

Проклятие профессии

Два матча

 

Я сижу совсем рядом с кроватью, на которой лежит Нана, и смотрю на ее лицо. Оно усталое, но спокойное. И я мысленно даю себе клятву: «До партии еще два дня, и я сделаю все за это время для Наны, все, что могу».

Я снова смотрю на ее лицо, лицо дорогого человека, который, кажется, снова поверил мне.

И вот она уснула.

Не могу скрыть радостную улыбку, выхожу в другую комнату, и ее муж тоже с радостной улыбкой спрашивает:

— Что? Уснула?

Мы сидим с ним целый час и шепотом обсуждаем наши проблемы.

Потом слышим шум открываемой двери, и заспанная Нана выглядывает и удивленно-радостно говорит:

— Я поспала!

И мы все смеемся.

Действительно, ничто меня бы сейчас не могло больше обрадовать, чем это лицо и эта улыбка.

Но вот и я получил отдых — у Наны три часа шахмат. Ночь я провел в самолете и спал часа полтора. Иду к себе в номер, ложусь. Но стук в дверь.

— Кто там?

— Дворецкий, — отвечает главный тренер Наны, — я
бы хотел с Вами поговорить.

— С удовольствием, — говорю я и открываю.
Мы не виделись и рады встрече.

Дворецкий — один из тех, кого я уважаю всерьез. И в основе моего отношения к нему лежит его профессиона­лизм в работе. Считаю, что это то качество, которое и должно украшать мужчину.

Дворецкий рассказывает о первых партиях матча. Потом мы переходим к предстоящей, и я говорю:

— Меня волнует одно. Общую уверенность Наны я
обеспечу, но будет ли она уверена в том, что Вы предлага­
ете ей играть завтра?

— Не знаю, — отвечает тренер, — мы решили, что она
будет играть то, что никогда не играла.

_ А не растеряется ли она в миттельшпиле, если воз­
никнет незнакомая позиция?

_ Боюсь именно этого, но Литинская хорошо готова

_Ко всему, что Нана играла раньше. Но думаю, главное сейчас не шахматы, а ее состояние. Уже несколько ночей она практически не спит.

Так мы обмениваемся сомнениями, потом идем к Нане.

Она оживлена и с улыбкой играет блиц.

Постоянный тренер Наны Давид Джаноев шепчет мне:

_ Не узнаю Нану. Что случилось? — и сжимает мой

локоть.

Я оглядываю лица. И вижу, что все также оживлены.

Это и есть цепная реакция единомышленников, кото­рым Нана очень дорога. И все, что происходит с ней, от­дается в них аналогичным отзвуком.

Оживление не покидает нашу группу во время прогул­ки по вечернему Вильнюсу. Слышим шутки, смех. Чудес­ная картина!

Мы с Наной идем рядом, потом немного отстаем. И Нана говорит:

— Почему-то хорошо сегодня.

— Так будет всегда, — говорю я. И продолжаю:

— Я давно хотел Вам кое-что сказать. Однажды я был
не совсем искренен. Я работаю с Ноной не только ради
эксперимента. Еще и из-за уважения к ней. И сам дорожу
ее отношением. Вообще, ветеран в спорте для меня фигура
особая, и я всегда готов помочь ему.

Нс(на слушает с серьезным лицом, но смотрит не на меня. Потом медленно, подбирая слова, говорит:

— Да, ветеран — это...
И замолкает.

— Но несмотря на это, я бы все равно никогда ни с кем
не стал работать, кроме Вас. Но я считал, что мы разош­
лись навсегда.

Нана молчит. И довольно долго мы идем молча, потом

догоняем остальных.

* * *

После ужина вроде бы наступило время прощаться. Но я предлагаю встретиться минут на двадцать перед сном, чтобы обсудить итоги дня.

Проклятие профессии

Два матча

 

Все соглашаются.

И в десять часов вечера в комнате Наны снова весело. «Это очень хорошо», — думаю я. Нана, как натура чув­ствительная, еще полнее зарядится этой бодростью.

И я рассчитываю еще на один фактор — изменение образа жизни, распорядка дня.

В те кошмарные дни не было ни веселья, ни соблюде­ния режима. Сейчас у нас получилось собрание всего на­шего коллектива и подсознание Наны, надеюсь, сделает заключение: «А ведь мы большая и сильная группа*.

— Ну, все в сборе, — говорю я, — есть предложение
начать. Я предлагаю, Нана, вспомнить то, что мы делали
в Бакуриани (а на самом деле это еще одно напоминание о
Белграде). Помните, мы оценивали в баллах Ваш волевой
багаж? Давайте сравним то, что было почти два года на­
зад, с тем, что есть сейчас.

Я рискую, так как в этой своего рода анкете есть вопро­сы, касающиеся только самого спортсмена, который может воспротивиться обнародованию каких-либо личных мотивов.

И Нана понимает это. Она смотрит на меня, что-то взвешивает в себе, и, решившись, говорит:

— Хорошо.

И в этом я вижу еще один шаг мне навстречу.

Но значение этого шага и в другом. Мы сейчас вслух обсудим все слагаемые будущей победы, которые в разной мере касаются любого из нас. И хотя оценивать эти слага­емые будет одна Нана, но о своем вкладе в ее успех заду­мается каждый.

Всего параметров, которые мы обсуждаем, девять. При максимальной оценке «пять» предельная сумма равняет­ся сорока пяти. Нана набирает тридцать четыре с полови­ной и, услышав это, удивленно спрашивает:

— Так мало?

— А сколько было в Бакуриани? — это вопрос Дворец­
кого.

— Тридцать три, — отвечаю я.

— Значит, за два года, — говорит Дворецкий, — при­
бавили полтора балла.

— Значит, так работаем, — говорю я и смотрю на Нану.

У нее серьезное, даже строгое лицо.

_ Но очень важно, — продолжаю я, — что мы все это

проанализировали. Тридцать четыре с половиной балла

_ _эт0 семьдесят шесть процентов из ста возможных, из

ста желаемых. Вот и качество игры равно семидесяти ше­сти процентам, а мы ищем причину в Литинской, хвалим ее волевые качества и тому подобное. А дело не в ней, а в самой Нане. Была бы она в порядке, пусть даже не на сто процентов, и все было бы иначе — и счет, и настроение.

Я слежу за Наной и вижу, что на упоминание фамилии противницы она отреагировала спокойно. Это радует меня. И еще больше успокоило меня то, что при обсуждении оценки своей формы Нана прервала наши споры, реши­тельно сказав:

— Конечно, плохая форма, раз Литинской проигры­
ваю, — и засмеялась.

Это исключительно важный признак состояния спорт­смена, если он спокойно реагирует на разговоры о против­нике и даже подшучивает над собой. Значит, у Наны уже заживают последние раны.

— А что же делать? — спрашивает Нана.

— Играть хотя бы на девяносто процентов. Этого хва­
тит, — говорю я.

Начался заключительный диалог, и все внимательно слушают нас.

— А где их взять?

— Прибавка за счет мобилизации. Разозлиться.

— На кого? На шахматы? На Литинскую?

— Нет, — отвечаю я, — на себя.

— На себя жалко.

Значит, Нану больше устраивает шутливая концовка нашего собрания, и в тон ей я говорю:

— А что делать с недостающими десятью баллами,
решим после матча с Литинской.

Все засмеялись и начали прощаться.

Вот и закончился этот не самый легкий день моей жизни.

Я поднимаюсь в номер. В руках у меня папка, на кото­рой надпись: «Н.Г.Александрия». Как будто не было это-

Проклятие профессии

I

Два матча

 

го периода в моей жизни, периода раздумий, переоценки себя, вопросов к себе.

«Но все это ерунда, — говорю я себе, — не главное. Главное, что мы снова вместе».

Двенадцать часов ночи.

Недавно я пришел от Наны и вот сей­час сел за свой дневник. Настроение тя­желое, хотя с Наной все в порядке.

Но Нона проиграла. И вину я беру на себя. Хотя и имею формальное оправда­ние. Но мне было сказано:

— Мнение ЦК, что Вы должны быть в Вильнюсе.

И не объяснить, что мой отъезд — это нарушение сте­реотипа жизни спортсмена. А в условиях ответственных соревнований спортсмен сверхчувствителен и легко ока­зывается во власти обид, примет, подозрений.

И нарушение этого стереотипа может иметь опасные последствия для его состояния, чувства уверенности и спо­койствия.

И все равно виноват я, хотя и пытался отказаться. Но руководство сказало:

— Если Нона не может белыми сделать ничью, то ей
нечего играть на первенство мира. И, в конце концов, она
что — в финале с Литинской хочет играть? Пусть не валя­
ет дурака.

Сама же Нона, когда я объяснил ей ситуацию, задума­лась, потом сказала:

— Нане, конечно, надо помочь. Там тяжело. Но я сей­
час думаю о другом — а как будет потом, если мы встре­
тимся с Наной в финале?

А сегодня утром Нана при обсуждении дел Ноны ска­зала:

— Хотелось бы, чтобы Нона выиграла. Рано этим де­
вочкам выигрывать у нас.

Вот как обе наши великие шахматистки поддерживают друг друга. Мужчинам-шахматистам есть чему у них по­учиться.

После завтрака мы гуляем. Пошел дождь, и мы сокра­тили прогулку. Вернулись в номер и прочли приготовлен­ное мной заранее интервью с Сарой Симеони, пережившей в своей жизни немало тяжелых минут и все-таки добив­шейся высших показателей.

Это исключительно эффективный практический путь улучшения состояния и повышения настроения спортсме­на — предложение ему наглядного адекватного примера. Аналогичное я делал и вчера, но пример Сары Симеони более эффективен. Она, как и Нана — женщина, и по клас­су выше, чем Георгий Макасарашвили. Это уже уровень Наны.

Людям, пережившим подобное, человек верит. И та­ких людей, пусть даже незнакомых, я смело называю на­стоящими друзьями, единомышленниками, помогающи­ми на расстоянии. А вывод из этих разных примеров и историй один — значит, это возможно! А это и нужно Нане перед завтрашней, во многом решающей партией.

Потом я лечу своими средствами Нанину простуду. Она уже почти прошла, голова не болит, лицо посвеже­ло, и на нем постоянно готовность к улыбке. Только бы не сглазить.

Нана с мужем идут обедать. А в два часа мы встреча­емся снова. И снова контролируемый сон — модель нашей завтрашней работы. Но содержание завтра будет иным. Сегодня, когда партии нет, я не опасаюсь возбудить Нану. И приготовил для первой части сеанса призыв к завтраш­нему подвигу.

В этой части будет сказано много серьезного, к чему Нана не сможет отнестись спокойно. А завтра, в день партии, будет только работа на успокоение и расслабле­ние, но Нана об этом не знает, а будет ждать призывов. И хотя не услышит их, но вспомнит то, что услышит сейчас. И завтрашняя работа на успокоение должна решить, та­ким образом, две задачи: и успокоить, и мобилизовать спортсмена.

А сегодня я смело дам максимум. Сегодня можно не бояться даже перевозбуждения, так как главная задача — предельно поднять уровень мотивации.

Проклятие профессии

Два матча

 

У меня даже какое-то чувство, будто не сговариваясь, мы с Наной пришли к тому, что завтра мы не только долж­ны, но и можем дать бой.

И поэтому можно действовать смело. И я говорю:

— Вся Грузия болеет за Вас. И сегодня я обращаюсь к
Вам, Нана, с просьбой понять, что в возникшей ситуации
Вы не только шахматистка...

Я продолжаю и изучаю лицо Наны. Ее губы плотно сжаты, она вся слушает меня.

И я заканчиваю эту вводную часть строками стихов, а именно стихи, и это я знаю, особенно сильно влияют на душевное состояние Наны.

Следует последняя фраза в прозе:

— Завтрашняя партия — это дело Вашей чести.
И стихи:

Честь — жизнь моя.

Они слились в одно.

И честь утратить для меня равно

Утрате жизни.

— ...И именно поэтому, как это ни парадоксально зву­
чит, Вы спокойны.

И я перехожу к следующей части сеанса, тема которой тоже специально подобрана для сегодняшней ситуации в матче: «Прощанье с прошлым, со своими ошибками». Автор этого исключительно насыщенного текста — ленин­градский психотерапевт Ирина Анатольевна Копылова, которую я в очередной раз вспоминаю с благодарностью. Она один из соавторов моей работы, как и каждый, кого я цитирую или о ком рассказываю спортсмену.

Текст волнует меня самого, и это волнение я не прячу. И делаю это сознательно, потому что давно понял, как много значит для человека волнение близких ему людей. В этом он видит сопереживание, теплоту и заботу.

После отдыха у Наны шахматы и ужин. И я исчезаю из поля ее зрения до позднего вечера. Контакт со спортсменом должен обязательно регламентироваться, чтобы не утомить, не_допустить адаптации и незначимых разговоров.

Перед сном мы гуляем всей группой, и я говорю:

_ Завтра все будем на партии так же вместе. — Потом

_в номере у Наны еще один курс лечения, обсуждение про­шедшего дня, и мы расстаемся.

Вроде бы Нана в порядке, но впереди очень важное — это проклятая последняя ночь перед партией. Последняя ночь перед стартом вообще серьезнейшая проблема почти для каждого большого спортсмена. И чем ответственнее соревнование, тем труднее эта задача, тем тяжелее уснуть.

И все мои надежны на Левана. Муж Наны отвечает за ночной сон, и на вчерашнем собрании мы ему так и сказа­ли. Это очень важно, когда в группе нет лишних людей.

Один час ночи. Очень хочу спать, но усну ли? Ка­кое-то скорбное чувство и тяжесть в груди, и я снова вспоминаю Нону.

.

Вот и начался этот день. У каждого из нас свой номер, и по несколько раз в день мы обмениваемся звонками. И сегодня утром мне уже зво­нили оба секунданта и задали один и тот же вопрос:

— Вы не знаете, как Нана спала се­годня? — Оба они — действующие шахматисты и знают, чего стоит эта последняя ночь перед партией.

Но ответ на этот вопрос мы получим только в одиннад­цать часов, когда назначена наша первая встреча. И вот на часах одиннадцать. Мы все стоим у Наниной двери, и я негромко стучу. И слышу Нанино:

— Войдите! — И по тону этого «войдите» я чувствую, что
все в порядке, ее состояние по меньшей мере неплохое. И вот
последние шаги до ее комнаты, и я впиваюсь взглядом в ее
лицо, в прекрасное выспавшееся лицо Наны Александрии.

Потом с Наной остаются шахматисты, а я возвращаюсь к себе в номер и сразу набираю телефон руководителя на­шей группы, который тоже ждет ответа на тот же вопрос.

— Ну как? — сразу спрашивает он.
И я отвечаю:

— Гора с плеч.

Проклятие профессии

Два матча

 

В моем распоряжении один час, а затем я включаюсь и до конца дня должен быть на одном дыхании. Сажусь за стол и перелистываю свои дневники, статьи, письма спорт­сменов, с которыми меня связывают дружба и дело. И память отбирает самое-самое нужное для моей беседы с Наной, которая начинается в двенадцать часов.

Потом обед. Отдых перед партией. Пять часов в зале. Восстановление после партии. И сеанс успокоения перед сном. А потом можно будет вернуться в свой номер, и все вспомнить, и все записать.

Я очень надеюсь, что вечером мне будет хорошо одно­му в моем номере.

Пять часов утра. Я проснулся и не могу уснуть. И сел за дневник, потому что другого времени наверняка не будет. В тот день моим последним надеж­дам не суждено было сбыться. Состояние поздно вечером было страшным. Нана блестяще вела всю партию, но в самом конце, в момент получения решающего преимущества ее затрясло, и она сделала не поддающиеся пониманию ошиб­ки. Партия была отложена без пешки, а поражение равно­сильно окончанию матча. К тому же, это будет четвертое поражение подряд.

Но сначала о том, как прошла первая половина дня. До обеда мы гуляли вдвоем. Пошли в парк, и я вспомнил наш сбор в Бакуриани. И Нана спросила:

— Неужели это было всего пять дней?

— Да, я сам не поверил, когда пересчитал дни в поез­
де, уезжая от Вас. А знаете, как я назвал те дни в своем
дневнике? На одном дыхании, или пять дней настоящей
жизни.

Нана улыбается задумчиво, мы идем молча, и вдруг видим большой костер. Я предлагаю:

— Давайте подойдем поближе и посмотрим на огонь, —
а сам думаю: «Какое везение, ведь я приготовил сегодня

для сеанса тему "огонь" того же автора Ирины Анатольев­ны Копыловой».

Так что эта встреча с огнем — и подготовка к сеансу, и, надеюсь, доброе предзнаменование.

— На огонь можно смотреть долго, правда?

— Да, — говорит Нана, — в огне есть что-то волшебное.

* * *

Мы сидим в машине плечом к плечу. Иногда я рас­сматриваю профиль Наны и с трудом отвожу глаза. Какое необыкновенное сочетание женственности и суровости, мягкости и силы. Еще одна иллюстрация полноты и кра­соты жизни.

На ступеньках лестницы мы прощаемся.

— Болейте хорошо, — последние слова Наны.

Я сижу в зрительном зале в одном из первых рядов. Смотрю на доску, на Нану, изучаю лицо Литинской. Это лицо сильного человека. Сегодня мы один раз обменялись взглядом, и она выдержала мой взгляд до конца.

Потом я вспоминаю свой звонок Ноне. Как был удив­лен, услышав ее бодрый голос.

— Вы представляете, что я вчера натворила? — пер­
вое, что она сказала мне, — подарила очко!

И я рад, что мы смеемся вместе. И в тон ей говорю:

— На этом надо с подарками кончать.
Она говорит:

— Конечно. Как дела у Наны?

 

— Все будет хорошо. Она сказала, что рано им выиг­
рывать у Вас.

— Передайте ей, что я с ней согласна.

— Нона Терентьевна, я предлагаю посвятить две до­
полнительные партии Вашему сыну.

— Ничего не имею против.

Мы снова смеемся и прощаемся.

* * *

Все пять часов я сижу на одном месте. Нет, я никого не гипнотизирую. Просто все пять часов я рядом. И Нана

Проклятие профессии

Два матча

 

знает это. Она, в отличие от Ноны, изучает зал, хотя я против этого.

И все пять часов в своем ответном взгляде я готов выразить поддержку и доброту. И боюсь встать и уйти даже на несколько минут, чтобы взгляд Наны не натолк­нулся на пустоту моего кресла.

Меня часто спрашивают: есть ли в этом что-то парапси-хологическое? Может быть, но не менее важно другое — присутствие, когда ты становишься опорой в эти тяжелей­шие соревновательные часы и минуты.

Потом наступает этот роковой пятый час. И Нана долго не записывает ход. Литинская покидает зал, зрители тоже.

Нана думает над записанным ходом, обхватив руками голову. Но я понимаю, что руками она закрывает лицо. Но слезы мешают видеть доску, и она вытирает их пальца­ми, не решаясь вынуть платок-доказательство.

Вытирает слезы и снова склоняется над доской. Еще есть шансы спастись, и ход надо записать лучший.

Мы едем в тишине.

Я продумываю объяснение случившемуся.

Это очень важно — уметь объяснить спортсмену при­чину неудачи так, чтобы исключить недооценку им своих возможностей, то есть снижение уверенности.

Около двенадцати с трудом уговариваем Нану лечь спать, а я иду в номер к Дворецкому, где начинается ана­лиз. Завтра доигрывание, и ночь предстоит без сна.

Дворецкий передвигает фигуры, и мы обмениваемся репликами.

~- Обидно, — говорит он, — что обеспечено все: и состояние, и настроение, и дебют, а глупая ошибка, незна­ние стандартных положений сводят все на нет.

— Почему же она до сих пор ке знает этих вещей?

— Потому что никогда серьезно не работала, играет до
сих пор на таланте.

Анализ продолжается, а я сижу рядом. Делаю вид, что изучаю позицию, хотя так устал, что не отличаю одну фигуру от другой. Но я давно заметил, что секундантам

приятно быть не одним во время их главной работы. Рабо­тается веселее. Иногда Дворецкий обращается ко мне, показывает какой-нибудь вариант. Я делаю вид, что пони­маю, киваю головой. И спрашиваю одно и тоже:

— Ну, есть ничья?

Он говорит то «да», то «нет». И эти «да» и «нет» чере­дуются.

Периодически выхожу из номера, поднимаюсь на три этажа выше — к другому секунданту Джаноеву и задаю тот же вопрос. И ответы такие же: то «да», то «нет».

Каждый раз, когда я появляюсь на том или другом этаже, слышится голос дежурной:

— Кто там?
И я отвечаю:

— Свои.

* * *

Утром в восемь мы собираемся снова. Секунданты све­ряют анализ, я слушаю, пытаясь понять по их усталым лицам определить — есть ли все же ничья? От этого зави­сит все.

Вчера после партии к Дворецкому подошел один из тренеров Литинской и спросил его мнение об отложенной позиции. И когда я услышал:

— По-моему, плохо, — то сказал ему, когда мы оста­
лись одни:

— Марк Израилевич, никогда не говорите вслух слово
«плохо». Сомневаемся мы только внутренне.

И сейчас я обращаюсь к секундантам с просьбой: преж­де всего своим уверенным видом, решительной походкой, выражением лица внушить Нане надежду и спокойствие, и тогда Нана с большей уверенностью будет вести анализ.

«Внушите ей то, — думаю я про себя, что не смогли внушить мне». Но все, вероятно, так и должно быть. У меня своего психолога никогда не будет.

Со вчерашнего дня тренеры стараются быть ближе ко мне. Они явно подавлены ситуацией в матче и концовкой

вчерашней партии.

Я понимаю их и благодарен им за доверие, но могу ли я взять на себя все? Я готов, но справлюсь ли со всеми

ТРУДНОСТЯМИ?

Проклятие профессии

Два матча

 

Во всяком случае, я поставил перед собой одну задачу: я должен излучать только уверенность и силу. И слежу за каждым своим словом, выражением лица, походкой.

И тренерам, как и Нане, я предложил следующее объяснение происшедшему в этой партии: груз трех пора­жений подряд не смог пройти бесследно, и он дал знать о себе именно в тот момент, когда можно было получить решающее преимущество. Представьте себя на ее месте — такая ситуация, и вдруг — близость победы! И ее затряс­ло. Запаса спокойствия не хватило на все пять часов. Но уже в следующей партии этого запаса хватит. С каждым днем она будет чувствовать себя лучше. Это я обещаю. А ваша задача — сделать ничью сегодня.

Мы расстаемся до отъезда на доигрывание, но каждые пятнадцать—двадцать минут раздается звонок Дворецко­го и опять то «кажется, горим», то «вроде бы нашли, как обезвредить». ,

Я боюсь, потому что скоро прогулка с Наной, и я дол­жен быть в полном порядке, и думаю о лозунге. И не могу придумать самое-самое для создавшегося момента, когда от Наны при трудном доигрывании потребуется железная выдержка и максимальная включенность.

Решаю остановиться на таком: «Вспомните Белград!» Но опять «Белград», и рука не тянется к авторучке, а я верю руке, точнее — своему чувству. А чувствую — не то. Нельзя сегодня в такой критической ситуации предлагать то, что не сработает на сто процентов. И я откладываю карандаш и снова включаю бритву. Бреюсь и вспоминаю нашу вчерашнюю прогулку, когда мы обсуждали раннего Юрия Бондарева, и на Нану сильное впечатление произве­ли слова одного из его героев: «Нам приказано жить».

Я откладываю бритву, сажусь к столу и рука сама пи­шет: «Приказано жить!» И слово «жить» рука пишет круп­ными буквами.

В машину мы садимся в ином порядке. После неудач­ного дня надо обязательно что-нибудь изменить, хотя бы формально. Это называется: «Чтить законы фарта».

Леван садится вперед с шофером. Я сзади — между Наной и Дворецким. У меня такое чувство, что Нане не

помешает повторить вслух разобранные варианты, и я наклоняюсь вперед, к переднему сидению, чтобы Нане с Дворецким было удобно разговаривать. Нана, обращаясь к Марку, говорит:

— Значит, если я играю на «Ь4&...
А я говорю:

— Леван, спасибо, что Нана хорошо спала этой но­
чью. — Мой долг — всем уделить внимание, чтобы ник­
то не почувствовал "себя ненужным.

А потом, пока шло трехчасовое доигрывание, я лишь один раз отвлекся от позиции и лица Наны и вновь вспом­нил всю нашу группу. И подумал — их отношение ко мне обусловлено не только тем, что я психолог и приехал, по их мнению, свежим к ним, уже так много пережившим в этом матче. А дело еще и в том, что я старше этих трене­ров по возрасту. Вот и пришло время, когда я стал самым старшим. А совсем недавно, и очень часто, даже спорт­смен был старше меня.

Потом мы снова едем в машине, шутим и смеемся. Нана поворачивается ко мне и говорит:

— До чего дожили, радуемся ничьей.

—- Нет, — решительно возражаю я, — радуемся друго­му, что Вы в порядке.

Прошло немало времени, а сесть за дневник просто не было возможности, да, признаться, и настроения. На девя­тую партию ушло четыре дня и три ночи. Как и в восьмой партии, Нана играла хорошо, переиграла черными, но на пя­том часу стала ошибаться и отложила в худшем положении.

Ночь анализа, а утром узнаем, что противники взя­ли тайм-аут. Их решение естественно. Им нужно время, чтобы найти выигрыш, и тогда этой партией заканчива­ется матч.

Но время нужно и нам, чтобы найти ничью. И анализ продолжается.

Проклятие профессии

Два матча

 

Проходит день и еще одна ночь. Затем шесть часов доигрывания, сделано почтя сто ходов, и снова Нана оши­бается и выпускает почти завоеванную ничью. Партия откладывается вторично.

Снова в гостиницу, и еще одна ночь. И снова лишь слегка тлеет надежда. Надежда на ничью. Чтобы завое­вать право на последнюю партию, а в ней мы играем бе­лыми.

И снова садимся в машину, и еще три часа доигрыва­ния, и, наконец, — ничья!

* * *

Я изучаю не только Нану, но и Литинскую. Бледное лицо, красные, опухшие глаза, все пять часов она сидит, не вставая, не гуляет. Один из наших секундантов, мастер Гавриков, говорит:

— Такое ощущение, что Литинской мучительно дается
игра.

Но и Нане не легче. Три поражения сказываются на ее настроении, хотя физическое состояние улучшается с каж­дым днем, и это замечают многие. Она увереннее выгля­дит за доской, решительным движением руки делает ход и нажимает на часы, часто гуляет во время обдумывания противницей хода.

Но Нану хватает не на всю партию. На пятом часу игры появляется обязательный цейтнот, а потому нервоз­ность и ошибки.

Обе играют плохо.

Вспоминаю фрагменты четырех последних дней. День третий девятой партии. После ночного анализа засыпаем под утро. Но уже в восемь звонок от Дворецкого.

— Должен Вас огорчить. Последним ходом Нана ошиб­
лась, и если Литинская записала «конь е2>>, то у нас про­
играно. Я посмотрел на свежую голову и ужаснулся.

Вот так. Не хочется вставать, ведь вчера засыпали с надеждой. И я заранее продумывал настрой Наны на пос­леднюю партию, на подвиг. Но будет ли она — эта партия, и будет ли подвиг?

Да, мы сбили Литинскую с темпа, но сами не можем выиграть партию. Хотя бы одну. Нет даже повода в конце тяжелого дня пожать друг другу руки. Возвращаемся в гостиницу напряженные и опустошенные. Трудно сесть за дневник. Нет радости — стимула жизни и деятельности. И подкрадывается одиночество. Действительно: «И некому руку подать в минуту душевной невзгоды».

Ищешь что-то, ходишь из номера в номер к своим. И возвращаешься к себе. И замечаешь за собой, что каждый раз, входя в свой номер, включаешь телевизор. Но слы­шишь веселую песню и сразу выключаешь. Не эта радость тебе нужна, а та и только та, которая может прийти вечером после доигрывания! И радость ли это будет? Ведь мы можем в лучшем случае спасти партию. Да, это будет не радость, а лишь надежда на будущую радость в последней партии мат­ча. И в гостиницу в случае этой относительной удачи мы снова вернемся в молчании и ночью попытаемся уснуть.

И мы, и наши противники стали спокойней относиться друг к другу, а точнее — перестали обращать друг на дру­га внимание. Все устали: и участницы, и тренеры, и судьи. И в пресс-центре я нередко вижу склоненные над одной доской головы Дворецкого и тренера Литинской Желян-динова.

И мы с Мартой Литинской сегодня впервые поздоро­вались. Я стоял на первом этаже в ожидании лифта. Когда он пришел, и открылись двери, там стояла она — виновница всех наших бед. Наши глаза встретились, и она сказала:

— Здравствуйте.

— Здравствуйте, — ответил я и поклонился.

Все ждут конца матча. И «номер как тюрьма», как сказала Нана. И я понимаю ее. Для акклиматизации она приехала в Вильнюс раньше нас всех, и сегодня пошел второй месяц ее жизни вдали от дома.

«А что же будет, — думаю я, — если удастся сравнять счет и придется играть дополнительные партии?»

Принято критически относится к жребию. Но вспоми­наю слова Иры Левитиной об ее финальном матче претен­денток с Наной в 1975 году:

Проклятие профессии

Два матча

 

— У меня было такое впечатление, что при счете 8 : 8
мы обе мечтали о жребии.

И когда мы ехали на второе доигрывание, Нана, по­смотрев на руководителя нашей делегации, сказала:

— Георгий Иванович, Вы как комок нервов. Остава­
лись бы в Тбилиси и нервничать бы за меня не надо было.

Я сидел впереди рядом с шофером и, не оглянувшись к Нане, сказал:

— Нервничать, особенно за Вас — это тоже настоящая
жизнь, Нана.

И снова не повернул к ней головы, чтобы она не поду­мала, что это опять целенаправленно, ради настроя.

Мне снова стало казаться, что чем дольше я с Наной, тем труднее нам общаться. И, кажется, я понял, в чем дело.

Я сейчас для нее человек, который должен настраи­вать ее психологически, и она думает, что все, что я гово­рю и делаю, имеет какой-то особый смысл, подтекст. И, к тому же, она не может забыть, что меня прислали к ней после трех поражений. И ее сильная натура большого спортсмена, ее самолюбие оказывает мне молчаливое со­противление, критически воспринимает каждое мое сло­во. Мне самому неприятно постоянно ощущать этот эле­мент воли в наших отношениях.

И я не вижу другого пути, как ограничивать наши встре­чи и беседы, подбирать слова, взгляд, обращенный к Нане. Я даже предложил ей звонить мне, когда я нужен. И сижу в номере, хотя очень хочется уйти куда угодно в другое место.

Но я не ухожу, придумываю себе занятия, заставляю себя писать дневник, пока не раздается звонок, и она не­много нараспев не произносит:

— Рудольф Максимович, я бы хотела сделать сеанс,
если можно.

И я не говорю то, что сказал бы еще несколько дней назад, например:

— Я буду рад Вас видеть, — а бросаю кратко:

— Иду. — И все. Но сейчас позвонила даже не она, а
один из тренеров и сказал:

— Нана просит Вас прийти.

Спускаюсь к ней со своего одиннадцатого этажа на ее шестой и думаю: «Наверное, снова приходит конец нашей

дружбе».

Виновата ситуация — я приехал, как врач приезжает к больному. Но не только в этом дело, признаюсь я себе. Все больше я убеждаюсь, что Нана — спортсмен не моего типа. Она — не профессионал в плане отношения к делу и, вероятнее всего, никогда им не станет. И поэтому в работе с ней есть проблема выбора: или быть удобным для нее | человеком, который, как и тренеры, будет подстраиваться к ее настроению, относиться к ней нетребовательно и не­критически; или занять жесткую позицию по отношению ко всему, что вредит делу — к ее слабостям, к жизни по настроению. И я принимаю решение идти по второму пути, так как иного пути к победе не вижу.

И, наверное, мы снова расстанемся после этого мат­ча. Но думаю, что придет время очередного испытания, когда в трудные минуты я буду нужен не только как друг, а как человек, который может конкретно помочь, то есть как профессионал. И оказать эту помощь, помочь Нане преобразиться, стать на время соревнований дру­гим человеком — пусть временным, но профессионалом, я смогу при одном условии — если останусь профессио­налом сейчас. Хотя и ценой нашей дружбы.

Значит, нам суждена дружба поневоле, но в данном случае именно такая дружба и обеспечит отдачу. А в ко­нечном итоге это и нужно самой Нане.

«А мне? Это ли нужно мне? — думаю я, подходя к Двери номера 605 вильнюсской гостиницы "Дружба". — Ведь так вообще можно остаться без друзей».

Я вхожу, и Нана встает мне навстречу. Я смотрю на ее лицо и сразу все понимаю. Она говорит:

— Рудольф Максимович, дело плохо, кажется, у меня
температура. Может быть, принять лекарства?

— Не надо, справимся сами. Сначала сядьте на диван
и покажите горло.

Нана пытается улыбнуться и произносит:

— А—а—а.

Но я прерываю ее:

Проклятие профессии

Два матча

 

— Я серьезно.

— А я почему-то решила вспомнить детство, — а мо­
жет, нет температуры?

Я прикладываю ладонь к ее лбу, и она вдруг приникла к моей руке как к опоре и надежде, как ребенок. Лоб ее горит, но я говорю:

— Если и есть, то небольшая, но сделаем все, чтобы
утром ее не было.

Нана поднимает на меня глаза, и я снова вижу моего спортсмена, моего друга.

Можно ли уснуть в такую ночь? Се­годня, четвертого октября, обе шахма­тистки, с которыми меня связывают пос­ледние годы жизни, решают свою судь-Я I бу. И больше, чем шахматную. У той и другой семья, сын.

Отец Наны — Георгий Нестерович — сказал мне в день моего отъезда в Вильнюс:

— Пусть проигрывает и живет как все. У меня одна дочь.

Так можно ли просто лечь и уснуть в такую ночь? Часа в два я лег и четыре часа пробыл в каком-то бреду. Сейчас шесть. По законам парапсихологии, чтобы человеку стало лучше, нужно больше думать о нем.

Но я и так не могу не думать о Нане, вспоминаю ее лицо, растерянное лицо усталого и больного человека, и мысленно повторяю ее имя: «Нана, Нана, Вам лучше, Вам лучше».

Так я посылаю сигналы. Сижу за письменным столом. Как хорошо, что уже работает радио. Я включаю его и слышу человеческий голос. И под аккомпанемент этого голоса пишу.

Да, вот и настал этот день. Обе они — и Нана, и Нона играют белыми, обеих устраивает только победа. И обе в случае неудачи должны будут через три года начать следу­ющий цикл борьбы за первенство мира. Только место в финале дает право остаться наверху, в ряду избранных.

А если все-таки неудача? Состоится ли тогда возвра­щение?

Вспоминаю разговор с руководителем спорткомитета,

который так и сказал:

— Мы можем навсегда потерять этих шахматисток.
И я задаю себе вопрос: «Что я должен сделать, чем

пожертвовать, чтобы этого не случилось?* Я на многое готов ради удачи этих двух, в общем-то, чужих для меня

людей.

* * *

И вот пришел он — этот день ПОБЕДЫ! Литинская остановила часы, и мы встали. И сразу вышли из зала. Выходим на улицу и молча стоим все вместе в темноте осеннего вечера. Ждем Нану.

Но первой выходит заплаканная Литинская с трене­ром и отцом.

И я отворачиваюсь, чтобы не встретиться с ней взгля­дом.

Нана должна вот-вот подойти, и мысленно я командую себе: «Работа продолжается», и обращаюсь к нашим:

— Только прошу — никакой праздничной реакции.
Иначе можем так расслабить Нану, что потом будет ее не
собрать. А к Вам, Марк Израилевич, просьба: подумайте,
за что можно ее покритиковать.

Дворецкий говорит:

— Честно говоря, она играла блестяще.

— Значит, надо придумать, — настаиваю я.

— Уже придумал, — говорит мой единомышленник, —
например, за ход «ферзь аЗ».

— Ну и отлично, — подвожу я итог.

Выходит Нана и идет к нам. Где-то уже достала сигаре­ту и жадно затягивается.

— Наночка, — говорит счастливый и сразу все забыв­
ший Джаноев, — двадцать пять дней ты не выигрывала!

У Наны нет сил отвечать, и на эти слова она только тире раскрывает глаза. И Давид подтверждает:

— Да — с девятого сентября.

Я жду, пока каждый не скажет ей что-то хорошее, а потом говорю:

Проклятие профессии

Два матча

 

— Сразу ноги в теплую воду и чай с медом.

И она посмотрела на меня таким укоризненным взгля­дом, что он до сих пор гложет меня. Но я добавляю:

— Да-да, потому что ничего еще не кончено.
Теперь я уже навсегда понял, что только так и нужно.
За нами приходят две машины, и я сажусь не в ту, где

расположилась Нана.

* * +

Но в номере никого не удержать. Смех, радость. Все говорят, и никого не слышно. Я изучаю лица дорогих мне друзей и думаю: «Лучшие часы жизни. Остановись, мгно­вение!»

Пьем кефир с печеньем, больше ничего не успели дос­тать. Стоит гвалт. Но мы с Наной сидим напротив, и она слушает меня.

— Главное, все пять часов Вы были хладнокровны, —
говорю я.

Нана соглашается, кивает. А я специально отмечаю то, в чем надо усилить уверенность Наны перед дополни­тельными и снова решающими партиями, убедить Нану, что это уже есть у нее, хотя сам я и не очень уверен в этом.

У нас впереди еще лечение, и надо как-то гибко подго­товить людей к расставанию, хотя мне трудно пойти на это.

Но Дворецкий приходит на помощь и приглашает всех перейти в его номер.

Теперь мы вдвоем, и Нана спрашивает:

— Почему я так устала сегодня?

— Потому что сегодня Вы были профессионалом.

— Быть профессионалом — значит так уставать? —
задает Нана коварный вопрос, но я к нему готов — к это­
му продолжающемуся сопротивлению.

И говорю:

— Не совсем так. Вы были предельно собраны, но
эта собранность была на фоне Вашей плохой готовности
к матчу в целом. И поэтому партия отняла так много
сил. А если бы Вы были готовы? Не было бы такой ус­
талости и был бы другой счет. То есть профессионалом
надо быть всегда.

И заключаю:

_ К этой партии Вы отнеслись профессионально. В

этом все дело.

Нана вынимает градусник, смотрит на него, говорит:

— Тридцать семь и три, — и вопросительно смотрит на

меня-

— Ничего, — уверенно говорю я, — так и должно быть
после партии. Это реакция организма на усталость. Завт­
ра выходной, и весь день можете провести в постели.

Начинаем сеанс.

Глаза Наны закрыты, и я имею возможность смотреть на ее лицо столько, сколько хочу. И' вдруг замечаю не­сколько седых волос и думаю: «Почему я не видел их рань­ше? А может, их и не было раньше», — говорю я себе.

Мы прощаемся, и в ее прощальной улыбке столько тепла, что я удивляюсь, где она взяла силы, чтобы так

улыбнуться.

* * *

Потом я сижу с тренерами. Обсуждаем детали, все, что пережили за эти пять часов партии, и я говорю:

— То, что произошло сегодня, это подвиг, и каждый
вложил в него свою долю. И каждому из Вас я хочу ска­
зать: «спасибо». — Я пожимаю каждому руку и ухожу.
Сил у меня больше нет.

Медленно поднимаюсь на свой одиннадцатый этаж (лифт уже не работает) и думаю: «Почему мы так редко говорим друг другу хорошие слова?» Спортсмену я гово­рю только одно — что он велик, что он будущий чемпион мира! И вижу, как у человека светлеет лицо, распрямля­ются плечи, и он ждет следующей нашей встречи и новых слов!

Да! И слово — «подвиг» я тоже не стесняюсь произно­сить.

Но Нане это слово я не скажу. Наоборот, завтра я сделаю вид, что никакого подвига она не совершила, а сделала только то, что и должна была сделать. Что может делать всегда, если как следует захочет.

Вот и мой этаж. И приходит главная мысль: надо_все-гда хорошо делать свое дело!

Проклятие профессии

Два матча

 

И победа придет, не сможет не прийти! Я иду в свой номер с таким чувством, будто соскучился по нему как по дому.

Нана не спала всю ночь. Георгий Иванович Гачичеладзе — руководитель нашей группы — проснулся в пять, я — около шести, но до восьми не вставал, лежал с закрытыми глазами и смотрел «фильм» о десятой партии матча Алек­сандрия—Литинск ая. Ранний звонок Джаноева:

— Рудольф, Вы еще не знаете, как спала Нана?

Три сеанса лечения: первый в 11 часов, второй — в час дня, до обеда, третий — в два часа, после обеда.

И звонок Джаноева, который обедал вместе с Наной:

— Нана веселая, и лицо совсем другое.

Да, от сеанса к сеансу ее вид улучшался. И дело было не только в лечении. Я видел, что с каждым часом при­ближения партии Нана становилась все более собранной.

Шел процесс мобилизации! И это была мобилизация великого спортсмена. Такими же запомнились мне олим­пийские чемпионы — Борис Кузнецов, Михаил Коркия, Леван Тедиашвили и другие, с кем я работал, у кого мно­гому научился, и чьи лица в день боя запомнил навсегда.

Да, дело не только б лечении.

Минуты сеанса я использовал, чтобы сказать Нане несколько слов, но слов не рядовых, не обычных.

— Я предлагаю, Нана, сегодняшнюю партию посвя­
тить Вашим родителям. Я никому не завидую, кроме лю­
дей, у которых есть родители. Я разговаривал с Вашим
папой перед отъездом и, действительно, позавидовал Вам.

Но сейчас я хочу спросить Вас: много ли у них будет своих побед в жизни? И Вы согласитесь со мной, что не очень. А Ваша победа сегодня будет и для них праздником, который с лихвой заменит все то, что может не состояться.

Я делаю паузу и перед тем, как закончить сеанс, тихо спрашиваю:

— Мое предложение принимается?

И Нана еле слышно отвечает:

— Да.

И я сразу же выхожу из ее номера.

* * *

У меня два часа времени до нашей следующей встречи, и я тщательно продумываю продолжение своего монолога. Планирую в следующей части настроя объяснить ее пред­стартовое состояние так, чтобы она спокойнее отнеслась к своему повышенному волнению, которое неизбежно сегодня.

И в час дня я продолжаю:

— И сегодня мы — вместе с вами, и волнуемся вместе
с Вами. И наше волнение естественно. И более того — оно
очень нужно сегодня, потому что волнение — это признак
ответственности, мобилизованности.

Все правильно — волнуйтесь!

А в заключительный сеанс я не боюсь вставить слова о

противнике:

— Ваше состояние, по крайней мере, не хуже, чем
состояние Литинской. Вам нужно выиграть, а ей нельзя
проиграть. А это намного труднее переживать в себе. И
Вы это знаете не хуже меня.

Затем — возвращение к родителям:

— Итак, Литинская — это человек, который стоит
между Вами и вашей семьей, Вашими родителями. И она
хочет отнять у всех вас радость вашей встречи.

И в заключение последний призыв к личности спорт­смена:

— Мне не нужно искать для Вас примеры из героичес­
кого прошлого других людей. У Вас самой есть блестящее
прошлое, например, концовка матча до первой победы с
Левитиной. Просто нужно все хорошо вспомнить.

Потом я спросил:

— Вам помочь уснуть?

И Нана коротко и жестко сказала:

— Нет.

И отказ от моей помощи я воспринял как признак готовности к бою и уверенности в себе. «Я справлюсь сама, — как бы сказала Нана, — и не только со сном».

3 Р. Загайнов

Проклятие профессии

Два матча

 

Больше никто из нас до партии не услышал от нее ни одного слова. Нана молча спустилась на лифте, села в машину и весь путь просидела в одной позе, глядя вперед, и на этот раз в ее лице я не увидел ничего, кро­ме суровости.

* * *

Мотивация человека. Что это — простым языком?

Это смысл жизни, деятельности, смысл поступка и когда нужно — подвига!

~~? Настроить спортсмена на победу — одна из основ­ных задач психолога, работающего в спорте. При под­боре средств влияния на мотивационную сферу челове­ка очень важно ни в чем не ошибиться, правильно диаг­ностировать исходное состояние спортсмена, значимость данных соревнований для него, знать все о его личной жизни, о тех людях, ради которых спортсмен способен на подвиг.

Такими людьми для Наны являются ее родители. И я это знал. В биографии Наны имел место случай, когда любовь к родителям сыграла решающую роль б последнем туре ответственных международных соревнований с пред­ставительницей ФРГ.

И хотя в этот день у Наны была высокая температура, она была предельно мобилизована и, выиграв эту партию, заняла первое место.

Так мы защищаем своих людей.

Эту партию Нана тоже выиграла и почти без борьбы. И не потому, что Литинская «развалилась». Просто Нана за­играла в свою силу, стала сама собой. А как шахматистка она, конечно, значительно превосходит свою соперницу.

И еще две недели назад, до того, как я уехал от Ноны, я бы мог сказать, что теперь можно уезжать, так как я свои функции выполнил, конкретные задачи решил. Но нет- Теперь я знаю, что даже не выполняя конкретной работы, я нужен спортсмену как катализатор. Я стал ча­стью нового, изменившегося с моим приездом стереотипа жизни спортсмена. Одно мое присутствие напоминает спортсмену, что он стал другим после моего приезда, и к тому, прежнему спортсмену нет возврата, пока мы вместе.

Да, опыт — великая вещь.

Раньше я мог расстроиться, если спортсмен не показы­вал радости при моем появлении. Но сейчас знаю, что в некоторых ситуациях это естественно. И с утра в день партии я не жду от Наны улыбки, ее неразговорчивость не угнетает меня.

Но где-то с часа дня и по мере приближения начала партии я снова вижу стремление спортсмена сблизиться со мной. Изменяется тон его слов, взгляд теплеет. Спорт­смен как бы говорит: «Я снова Ваш, я верю Вам и жду от Вас помощи».

 

ОК

Но с мотивационной сферой челове­ка надо быть очень осторожным. Слиш­ком сильным был мотив предыдущей партии, чтобы уже через день менять его на какой-нибудь другой. И сегодня, в день первой дополнительной партии, мой настрой был коротким. Во время

сеанса я сказал:

— Нана, все, о чем договорились, остается в силе. Я с

Вами от первой до последней секунды.

 

Но у человека не может быть все хо­рошо. Нона не выиграла матч. В тот день, который я назвал днем победы, она не играла, взяла тайм-аут.

Я позвонил ей, и она сказала: — Передайте мои поздравления Нале. — Берите с нее пример. — Обязательно, — ответила Нона, На другой день я позвонил снова и сказал:

— Ваше фото стоит у меня на столе и с половины пято­
го я не буду сводить с него глаз.

— Спасибо, — сказала Нона.

Проклятие профессии

Два матча

 

— Вы поняли меня?

— Да, поняла.

Но больше ничьей она сделать не смогла, хотя и вло­жила в партию всю свою волю.

Вот и еще один человек, перед которым я виноват на всю жизнь. Какие бы оправдания я не находил, но в ее поражении есть и моя вина.

И что я скажу Ноне при нашей встрече? Что жизнь продолжается? Жизнь, конечно, продолжается, несмотря ни на что. Но где взять радость, особенно если хорошо знаешь, что такое победа.

Мы сидели рядом с десятилетним сыном Ноны во Двор­це шахмат, и я спросил его:

— Дато, ты не хочешь заниматься психологией?
Он ответил:

— Нет, это неинтересно.

 

— А чем ты хочешь заниматься? Что ты считаешь
самым интересным в жизни?

— Я думаю, — ответил он, — что самое интересное —
это спорт.

И вот сейчас, наверное, и он впервые почувствовал, что в спорте не все так ясно и просто.

Сегодня вторая дополнительная пар­тия. И снова я просыпаюсь в шесть. Но уже не из-за волнения. Постоянная уста­лость убила эмоции. А бессонница тоже стала стереотипом.

Сажусь за дневник, хотя с каждым днем думается труднее. Сейчас в основе моей работы — восстановление На-ны. Бледность ее лица пугает меня, и я работаю макси­мально. Но мой вид, вероятно, не лучше, и Нана сказа­ла мне вчера:

— Вы тоже устали.

Но многое в Нане меняется в лучшую сторону. Она уверенно держится, отвечает на шутки, с удовольствием гуляет на свежем воздухе.

Я передал поздравления от Ноны, но она восприняла это иначе, чем раньше. И спросила:

— А почему Нона рада моей победе? Она что, считает,
что в финале со мной будет легче?

— Нет, — ответил я, — она просто болеет за Вас.
Значит, Нана уже думает о следующем матче. Это

очень хороший признак. И впервые я почувствовал это вчера во время доигрывания одиннадцатой партии. Я по­смотрел на Нану и удивился необычности ее позы. Она впервые смотрела не на доску и не на противницу, а выше ее головы, рассматривая картину, висевшую на противо­положной стене зала. И в этот момент я поверил, что мы выиграем матч. Потому что это был взгляд в ту жизнь, которая существует вне шахмат, куда Нана начала воз­вращаться.

... И потому разговор с Наной перед началом сегод­няшней партией, в которой ей достаточно сделать ничью, будет коротким.

Я уже готов к нему, к этому, надеюсь, последнему раз­говору в этом матче.

Я скажу, когда буду заканчивать свой сеанс:

— Я обращаюсь к Вам не как к шахматистке, а как к человеку. Сегодня Вы не имеете права отдать то, что заво­евано в такой жестокой борьбе.

И снова шесть утра. Вчера закончил­ся этот матч, и я сел написать последние страницы.

Нана выиграла третью партию под­ряд и не просто выиграла, а поставила мат с жертвой ладьи, и эту комбинацию не видели мастера, находящиеся в зале. Было такое ощущение, что ничто сегодня не может остановить Нану. Она быстро принимала решения, делала сильнейшие ходы, гуляла, пока Литинская думала, посто­янно сжимала в кулак пальцы правой руки, оживляя ра­боту левого полушария мозга.

Проклятие профессии

И на лице Наны была непоколебимая решимость, как будто сегодня только победа была ей нужна. Я видел личность и был благодарен ей.

* * *

А сам день был почти таким же, как предыдущие. Но я с утра не находил себе места. И сеанс Нане делал дрожа­щими руками. И когда Нана в начале партии сделала со­мнительный ход, то я поймал себя на мысли, что если матч затянется, то у меня на это просто не хватит сил.

* * *

Нана давала автографы, а мы спустились в комнату пресс-центра и ждали ее там. Сидели молча.

Нана вошла с улыбкой, и все встали. Она подходила к каждому, каждый пожимал ей руку и целовал ее. Я был последним в этой очереди. И когда Нана подходила ко мне, что-то вдруг остановило ее, и она посмотрела на меня воп­росительно, как бы предложив нарушить эту дистанцию, которая была между нами на протяжении всего матча. Но что-то удержало меня от этого шага вперед, и я просто протянул ей руку. И она протянула свою. Но пожатие было

крепче, чем обычно.

* * *

В самолете мы сидели рядом. Нана дремлет, а я выни­маю записную книжку и составляю план своих дел на завт­ра. И среди обязательных мероприятий на первое место ставлю встречу с Ноной Терентьевной Гаприндашвили.

Продумываю наш первый разговор, который, пожа­луй, начну такими словами:

— Отдохнули и хватит. Пора готовиться к чемпионату страны и через него — к следующему циклу чемпионата мира.

Это будет нелегкий разговор, но я сделаю все, чтобы она поверила мне.

— Я постараюсь, — так обычно отвечает Нона на мои призывы. И завтра после нашего разговора я очень надеюсь услышать эти слова снова.

Работа продолжается.

Тбилиси—Вильнюс, 1980

Когда все хорошо, психолог не нужен. А если позвали, то го­товься к большой проблеме, а других в большом спорте быть не может. Почти вся команда ходила в ЦК снимать тренера. Вопрос был в стадии обсуждения, но чемпионат страны шел своим ходом и надо было играть. Была достигнута договоренность, что глав­ный тренер Леван Мосешвили будет руководить командой только в процессе игр. А тренировки будет проводить второй тренер Амиран Схиерели. Мне было поручено жить в команде и зани­маться баскетболистами.

Удручающее это было зрелище: не выходящий сутками из своей комнаты тренер и не разговаривающие с ним спортсмены. Не зная этого, читатель может неверно истолковать мою слишком активную роль. Поэтому я счел необходимым написать данное предисловие.

 

.

1

 

Задание получено — с завтрашнего дня я направлен в баскетбольную коман­ду «Динамо» (Тбилиси). Надеялся немно­го отдохнуть после полуфинального мат­ча на первенство мира по шахматам меж­ду Наной Александрия и Мартой Литин-ской. Но председатель Спорткомитета закончил наш раз­говор о шахматах резким переходом:

— Рудольф, теперь — баскетбол. Обстановка там тя­желая. Берите все, что нужно для работы и жизни, и пере­езжайте на базу. Комната Вам приготовлена.

В моем распоряжении целый вечер, и я не спеша укла­дываюсь, собирая книги и дневники, выбирая из своего багажа жизни и работы то, что может быть интересно спортсменам и тренерам.

Мысленно уже готовлюсь к первой встрече с командой, планирую содержание первой беседы, первых личных раз­говоров с теми, кого я уже знаю. Как будто мое второе «я» оценивает меня сегодняшнего, и я соглашаюсь с этим оцен­щиком и критиком в том, что нет у меня сегодня свежести и того радостного ожидания встречи со спортсменом, ког­да я соскучился по напряжению спортивного боя и сам рвусь в него в надежде и уверенности, что заражу своим нетерпением и стремлением к победе спортсмена.

Но, к сожалению, этой свежести нет, так как тяже­лый шахматный матч отнял много сил. И я надеюсь на одно — на хорошую реакцию баскетболистов, которые знают меня, а это и есть основные силы команды: Тамаз Чихладзе, Николай Дерюгин, Гиви Бичиашвили, Нодар Коркия.

Я не готов к встрече, но почему-то внутренне спокоен. Анализирую эту деталь своего состояния и понимаю, что причина моего спокойствия, точнее — исток моей уверен­ности лежит в только что одержанной победе Наны.

«Об этом матче и расскажу ребятам», — принимаю я решение и успокаиваюсь еще больше, потому что знаю — есть что рассказать, и это будет по-настоящему интересно.

Проклятие профессии

Пять месяцев в команде

 

Значение этого рассказа, этой темы еще и в том, что ситуация, в какой находилась Нана, почти безнадежно проигрывающая матч, в чем-то схожа с той ситуацией, которая сложилась в «Динамо» после семи стартовых мат­чей, после пяти поражений.

Такой идентичный пример может сделать больше, чем часы лекций и обсуждений. К тому же пример не истори­ческий, а свежий. Пример из самого большого спорта — матч на первенство мира. Пример из биографии грузин­ской шахматистки, очень популярной среди баскетболис­тов. Пример, свидетелем и в какой-то степени участником которого я был.

Я пока не думаю о проблемах команды. Потому что мой путь к этим проблемам лежит через установление близкого контакта с каждым отдельным человеком. И чем удачнее пройдет первая наша встреча, тем быстрее удаст­ся сблизиться с людьми и завоевать их доверие.

А что касается проблем, которые осложнили жизнь команды и ее турнирное положение, то о них мне пове­дали в двух словах: это взаимоотношения между моло­дыми игроками и ветеранами, а также между тренером и командой.

Но я не интересовался подробностями, так как пони­мал, что мне прежде всего придется заниматься состояни­ем игроков, их подготовкой и настроем к завтрашней игре.

Действительно, что можно сделать за один день? Мо­жет быть, только поднять настроение человека. Но и это непросто. Хотя и немало. Потому что настроение, душев­ное состояние спортсмена в день соревнования играет все большую роль в современном большом спорте, характер­ной чертой которого становится примерное равенство со­перников в специальных компонентах мастерства — в тех­нике, тактике, физических кондициях.

И в рассказе о Нане я делаю ударение на тех ключевых моментах матча, когда она проявила свои лучшие душев­ные качества, посвятив последние решающие партии са­мым дорогим людям.

Беседа проходит в абсолютной тишине, внимание бас­кетболистов предельно, и я вижу — они понимают меня.

И верю, что в завтрашнем матче они, может быть, не смогут показать свою лучшую игру, но отдадут максимум

сил для победы.

И этого может хватить для успеха в матче с такой ко­мандой как «ВЭФ» (Рига). А победа будет моим союзни­ком в процессе подготовки к следующему матчу с очень серьезным соперником «РТИ» (Минск).

Потом, перед сном, я обхожу все комнаты — каждому отдельно нужно пожелать спокойной ночи. И по лицу че­ловека угадать — а не хочет ли он сказать тебе еще не­сколько слов один на один, без свидетелей?

И в четырех комнатах я задерживаюсь. Именно здесь — те, кто более тревожно ждет завтрашний матч, кто менее уверен в себе и в своей способности самостоятельно спра­виться с этим естественным волнением и быстро уснуть

сегодня.

Возвращаюсь к себе далеко за полночь. И как всегда, записываю все, что нельзя забыть, что необходимо деталь­но проанализировать.

И снова вижу лица тех, кто наиболее тревожит меня. Это лишенный уверенности Игорь Бородачев, оптимизма — Николай Дерюгин, интереса к работе — тренер Леван Мосешвили, спокойствия и сна — ветеран и капитан ко­манды Тамаз Чихладзе.

Все они очень тепло встретили меня, и в их глазах я видел вопрос и надежду, надежду на меня, мою помощь. И чувствую я себя тревожно, потому что на доверие людей надо ответить в кратчайшее время, а времени-то у меня и нет. Матч уже завтра.

И вновь завтрашний день я планирую использовать максимально. Каждому уделю время, для каждого найду слова поддержки и участия.

Не спится. Снова включаю свет и перечитываю записи о сегодняшнем дне. А узнал я немало. И прежде всего вспо­минаю Тамаза Чихладзе. Он живет в соседней комнате. Я прислушиваюсь и кроме тишины ничего не слышу. И наде­юсь, что он спит в эту очень важную последнюю ночь перед боем. Сон — одна из главных его проблем перед матчем. И в прошлом сезоне я помогал ему справиться с этой пробле-

Проклятие профессии

Пять месяцев в команде

 

мой. Наверное, поэтому он так радостно-удивленно отреа­гировал на мое появление на базе и сказал:

— Ая как раз сам к Вам хотел поехать. Ну надо же...

И именно у него в комнате я пробыл перед сном доль­ше, чем у других, и сделал ему то, что делал и год назад.

Выглядел он очень плохо. Подавленное настроение, синяки под глазами, вид сверхутомленного человека.

«Да, он тяжелее других перенес разлад в команде», — делаю я вывод. И это еще более положительно характери­зует Тамаза как человека. И завтра я уделю ему повышен­ное внимание.

Давно ночь, но абсолютной тишины нет. Кто-то ходит по коридору, открываются и закрываются двери, слышит­ся чей-то кашель.

Да, трудно уснуть в эту ночь, особенно тем, кто неспо­койно ждет матча. Трудная эта штука — современный большой спорт.

 

Встаю пораньше. Хочу увидеть ре­бят и начать процесс под названием «диагноз». Мне надо знать, кто как спал, кто с каким настроением проснул­ся, и насколько уверенно чувствует себя с утра. И только тогда я могу планиро­вать свою деятельность относительно каждого отдельно­го спортсмена.

Но ребята еще спят. И очень важно в день матча дать спортсмену поспать лишние полчаса, а может быть и час. И не разбудить его резко. Давно знаю, какие это разные вещи — крикнуть «подъем» или ласково провести ладо­нью по щеке, и спортсмен подумает, что он проснулся са­мостоятельно.

Но внизу шум, и я быстро спускаюсь со второго этажа, где спят ребята, и вижу уборщицу, которая гремит ведра­ми и громко разговаривает со сторожем.

Прошу вести себя потише и начать уборку попозже, но она удивленно реагирует на мои слова и отвечает, что все-

_гпа убирает базу рано, и никто ей ничего не говорил по

этому поводу.

Я захожу в комнату отдыха, где спортсмены в основ­ном проводят свободное время и поражаюсь неприглядной картине ее запущенности. Мрачное, насквозь прокурен­ное помещение, полные окурков пепельницы, поломанные кресла, плохо работающий телевизор, неаккуратно рас­черченная таблица баскетбольного первенства на стене.

И делаю вывод: на базе нет хозяина, а точнее, нет вни­мательного отношения к условиям жизни спортсменов. А ведь давно известно, и в прессе многократно обсуждалось и принято_как_аксиома, что на спортивноймбазе должно быть даже лучше, чем дома у спортсмена. И тогда на эту базу спортсмен приезжает с хорошим настроением. А чув­ствуя заботу о себе, более "ответственно относится к своему делу, лучше настраивается на официальные матчи, благо­дарен руководству команды.

"Ия фиксирую все это более тщательно, потому что мне предстоит разобраться в причине конфликта и определить — кто же прав в своих претензиях, игроки или тренеры?

Тренеров я не спешу обвинять, потому что то, что я увидел — не самое главное. Претензии баскетболистов к тренерам другие, они касаются чисто рабочих моментов — низкого, на взгляд спортсменов, качества тренировоч­ного процесса, отсутствия индивидуальных планов и ин­дивидуальной работы с каждым отдельным игроком.

Пока я не знаю, верны ли эти претензии, но то, что я увидел на базе, говорит не в пользу руководства команды. Это не мелочи, да и вообще — есть ли мелочи в сегодняш­нем спорте, где от спортсмена постоянно требуется наи­высший результат и полная самоотдача?

Но самое главное — это все же люди, и я с нетерпением жду встречи с ними. Узнаю от сторожа, что Мосешвили не спит, и стучу к нему.

Мы хорошо встретились вчера, и он тепло поздравил меня с победой Наны. Так и сказал:

— С большой победой, — и подробно расспрашивал меня о матче. «Даже более подробно, — подумал я, — чем в том году об игроках своей команды».

Проклятие профессии

Пять месяцев в команде

 

Но это не в плане претензии, потому что, — и я давно согласился с этим, — тренер, к которому меня направля­ют, имеет право на любую позицию по отношению ко мне, пока он не узнал меня в работе. И я был благодаренему за его позицию, которая заключалась в том, что мне никто не мешал делать то, что я считал нужным. В этом я видел., доверие ко мне и к моим действиям, хотя при желании это можно было принять за безразличие.

Но с сегодняшнего дня, и это я знал твердо, безразли­чия быть не могло- Команда была на одном из последних мест, а Грузия не та республика, где общественность мог­ла бы отнестись к этому факту спокойно.

И в глазах Мосешвили я действительно увидел интерес и пристальное внимание к каждому моему слову.

Я спрашиваю его о шансах команды в сегодняшнем матче, и он отвечает:

— Во многом это будет зависеть от того, как сыграет
Чихладзе. В тех матчах он был очень плох.

Я обещаю ему, что уделю Тамазу максимум внимания, и задаю вопрос об обстановке в команде. В ответ он обру­шивается на молодых игроков, которые еще ничего из себя не представляют, а требуют, чтобы их ставили в основной состав. В этом он видит причину усложнившихся отноше­ний в коллективе.

— А как Коля? — спрашиваю я о Дерюгине.

— Играет на тридцать процентов своих возможностей.
Им Вам надо заняться очень серьезно, — говорит мне тре­
нер и через некоторое время добавляет:

— ...Потому что он и Чихладзе — это семьдесят про­
центов команды.

Потом я рассказываю о содержании своей работы се­годня и ставлю тренера в известность о том, что планирую каждого опросить по проблемам жизни в команде.

Тренер соглашается, и на меня это производит хоро­шее впечатление. Потому что не каждый тренер согласил­ся бы на такой шаг. Ведь такой вопрос к спортсмену — это в какой-то степени провокация критики в адрес тренера.

Через час уезжаем на тренировку, и я сажусь в авто­бус, отказавшись от предложения тренеров сесть к кому-

яибудь из них в машину.

На своих машинах уезжают не только тренеры, но и Дерюгин, Чихладзе, Бичиашвили. И в этом я тоже вижу отсутствие порядка, что несет в себе большой психологи­ческий брак в работе по объединению коллектива.

В день матча тренер должен быть только вместе с командой! Этим он не только ближе к людям в букваль- Ч ном смысле, но и одновременно символизирует свое уча- \ стие в их сегодняшних переживаниях, едет вместе с ними

в бой.

А я — в автобусе еще и для того, чтобы использовать время для индивидуальных бесед с игроками. И подъез­жая к Дворцу спорта, я уже знаю все, что мне нужно знать для моих дальнейших практических действий.

Знаю, что плохо спали Бородачев и Коркия, и обещал им помочь уснуть после обеда. И этим успокоил их,/Спорт­смен очень мнителен при оценке своего состояния в сорев-новательныи день, и его недосыпание может перерасти в неуверенность и раздраженность, что, в свою очередь, как цепная реакция передается другим.У

Тамаз спал хорошо, и пока для меня это самое прият­ное событие дня.

— Впервые за этот месяц, — сказал он мне, радост­
но улыбнувшись. И я подумал: «Совсем у него другое
лицо».

Я верю, что поднять человека на один матч можно, даже если он «на нуле», то есть в плохом состоянии. Но для этого надо быть рядом со спортсменом в течение все­го соревновательного дня. И я не спускаю с Тамаза глаз. Он чувствует мое внимание. Наши глаза встретились, и я не отвел их, пусть видит, что я на него обращаю боль­ше внимания. После обмена взглядами он подготовился к броску, и я подумал: «Как было бы хорошо, если бы он попал!»

И он попал! И я сказал так, чтобы он услышал:

— Отлично, Тамаз.

В ответ он улыбнулся. И я вспомнил название спектак­ля «Миллион за улыбку». Да, эта улыбка, действительно, Дорого стоит.

Проклятие профессии

Пять месяцев в команде

 

Я продолжаю контролировать всю его работу. А перед тем, как закончить, он подошел ко мне, и я сказал:

— По-моему, все есть: и мягкость движений, и све­
жесть. Но не уставай, а днем еще отдохнем.

И Тамаз ответил:

— Я сам чувствую, что лучше.

И с другими игроками я был в контакте. Хвалил их за точные попадания, за собранный вид, за красивую форму. Да, мало ли за что можно похвалить человека! Но похвалить обязательно нужно, особенно перед труд­ным делом.

Подошел Игорь Бородачев и сказал:

— Руки трясутся почему-то?
Я ответил:

— Хорошая примета.

Он засмеялся, но я серьезным тоном продолжал:

— Да, да, значит, уже настраиваешься. Молодец!

А в автобусе на обратном пути я наклонился к нему и тихо сказал:

— Игорь, в Тбилиси я тоже один. Так что сегодня бу­
дем вместе.

Он кивнул, не повернув ко мне лица, но я почувство­вал, что слова попали в цель.

Это очень важно — вовремя сказать самые точные слова. Я много работал над этим и продолжаю работать. Это задача, которая никогда не может быть решена до конца.

На обеде нет Дерюгина и Бичиашвили. На базу они возвращаются незадолго до начала отъезда на игру. И вид у Коли несвежий.

И я говорю себе: «Нет порядка, нет элементарной дис­циплины*.

Но у. меня дела. Я по очереди усыпляю тех, кто ко мне обратился за помощью. Потом беру протоколы оп­роса и спускаюсь к старшему тренеру. Нам есть, что обсудить с ним.

Опрос спортсмена в день официальных соревнований — это прежде всего возможность получить информацию о спортсмене, о его состоянии, готовности идти в бой.

Но дело не только в информации, тем более, что она не всегда достоверна. Большой спортсмен — это всегда слож­ная личность, маскирующая многие свои переживания. И он, конечно, не все говорит о себе, но всегда в таких опро­сах видит внимание к себе, уважение к своему мнению и к \ личности в целом.

Еще одно значение такой формы работы со спортсме­ном в том, что он рассматривает ее как нечто новое, до­полняющее чисто баскетбольную работу и, бесспорно, по­вышающее культуру всей работы с командой.

И в итоге это возвышает спортсмена. И с каждым ра­зом, а это показал мой многолетний опыт, спортсмен все серьезнее относится к этому «мероприятию», даже ждет его, включив в своей стереотип подготовки к игре. И дает все более богатую и достоверную информацию о

себе.

По ходу дела спортсмен учится анализировать свои ощущения, оценивать состояние, и начинает задолго до опроса готовить себя не только к оценке, но и параллель­но к матчу в целом. Ведь каждому приятно оценить себя перед матчем получше. А потом сыграть получше. А одно всегда связано с другим.

В этом опросе я предлагаю спортсмену оценить свое состояние в день матча. Но одной оценки для детального анализа состояния недостаточно, и поэтому я детализи­рую опрос, разбиваю его на следующие четыре составляю­щие:

1) самочувствие;

2) настроение;

3) желание играть;

4) готовность (то есть уровень спортивной формы на
сегодняшний день).

И пятый параметр — «жизнь в команде*, который не имеет прямого отношения к сегодняшнему состоянию, но, бесспорно, оказывает на него немалое влияние.

Все разделы этой анкеты спортсмены оценивают по пятибалльной системе и делают это сразу после⁴ обеда, когда начинается процесс непосредственного настроя на сегодняшнюю игру.

Проклятие профессии

Пять месяцев в команде

 

Тренер интересуется основными игроками, и мы об­суждаем оценки Дерюгина, Чихладзе, Коркия, Гулдеда-вы, Бородачева. Других фамилий он не называет, и я до­гадываюсь, что это и есть стартовый состав.

Кроме состояния отдельных игроков, такой опрос еще вскрывает и общую картину дел в команде. Для этого надо высчитать среднее арифметическое, что я уже сделал, но не говорю об этом тренеру, чтобы не портить ему настро­ение перед игрой. А по средним оценкам картина удруча­ющая: «самочувствие» — 3,8 (из 5); «настроение*— 4; «желание играть» — 4,6; «готовность к игре» — 3,9; «жизнь в команде» — 3,4.

С такими оценками трудно рассчитывать на что-либо в высшей лиге. Только за «желание играть» можно быть спокойным, но для успеха одного желания, как известно, мало.,, Желание человека должно быть подкреплено хо­рошим самочувствием, боевым настроением, оптимальной специальной готовностью. И все это построенное в работе здание должно опираться на прочный фундамент жизни в команде, под которым следует понимать добрые отно­шения между всеми членами коллектива, доверие и ува­жение в системе тренер—спортсмен, взаимную поддержку не только на спортивной площадке, но и во всех других жизненных ситуациях.

В спорте, особенно в командном виде, каким является баскетбол, жизнь в команде осложняется таким фактором как конкуренция за место в основном составе. От этого никуда не денешься и, по-моему, чтобы эта проблема по­меньше осложняла жизнь, нужно навсегда поставить все точки над «i». To есть позиция тренера должна быть ясна всем — в основном составе играют лучшие, а не те, кто моложе, кто пользуется особыми симпатиями у тренеров или руководства.

В этом вопросе я склоняюсь к тому, что буду на стороне тренера. И повод мне дали сами спортсмены. Сегодня на утренней тренировке намного серьезнее, чем молодые иг­роки, работали ветераны: Чихладзе, Пулавский и другие.

Эти факты я тоже фиксирую и включаю этот вопрос в план своей следующей беседы с командой.

Пора ехать, но автобуса нет. Ребята нервничают, слы­шатся возгласы недовольства, и нечего возразить спорт­смену. Он прав. Тратятся драгоценнейшие крупицы его нервной энергии, которой может не хватить в самый ре­шающий момент игры, в ее последние минуты или в мо­мент решающего броска.

Приходит автобус, но вид у него настолько несимпа­тичный, что настроение у ребят портится еще больше. Коля Дерюгин говорит мне:

— Видите, Рудольф Максимович, какой у нас шикар­
ный автобус.

Я отвечаю:

— Ничего, Коля, это не главное.

А сам думаю: «Ты прав, Коля. В таком автобусе ездят

на поражение».

Зрителей во Дворце спорта мало, и это устраивает меня. Будет спокойная обстановка, а для сегодняшнего состояния команды это лучше.

В раздевалке изучаю ребят, обстановку, поведение тре­неров. «Обстановка любительская», — говорю я себе, вкладывая в это слово один смысл — отсутствие професси­онального отношения к делу. Много лишних людей и по­сторонних разговоров. Надо дать спортсмену сосредото­читься, а его глаза должны видеть только своих, с кем вместе он пойдет в бой.

Тренеры курят прямо в раздевалке, и я думаю: непо­нимания в данном вопросе быть не может, это скорее пренебрежение к известным общим положениям. И ина­че, чем распущенность, я не могу определить то, что увидел.

Но особенно не огорчаюсь, так как надеюсь, что спорт­смены привыкли к этому и не обращают внимание на эти «мелочи».

Но вот и игра. Первая игра с моим участием, и я очень боюсь неудачи. Знаю, как легко в спорте в случае пораже­ния оказаться «несчастливым», вернее — не приносящим счастья. Спортсмены очень мнительные люди и, как_бы ты хорошо ни работал, эта твоя работа сразу будет забы­та, если она не будет подкреплена победой.

Проклятие профессии

Пять месяцев в команде

 

Сижу на скамейке рядом с ребятами и смотрю не толь­ко игру. Еще изучаю «скамейку», тех, кто готовится вый­ти на замену и особенно тех, кого заменил тренер.

Вижу, что замененный чаще всего расстроен, и потому подхожу к каждому, кто заменен, и успокаиваю его.

«В чем еще я могу быть полезен, сидя на скамейке?» — задаю себе вопрос. Пока не знаю. И просто продолжаю наблюдать за игроками, слышу их реплики в адрес друг друга и кое-что тут же записываю. И накапливается мате­риал для серьезного разговора с ребятами.

Первый тайм убедительно выигран, и в раздевалке об­становка полной разрядки — все говорят, смеются, опять полно посторонних, и опять тренеры с сигаретами в руках.

И я тревожно жду начала второго тайма, потому что в перерыве все было сделано, чтобы ребята вышли на поле в расслабленном и опустошенном состоянии. Так и случи­лось. За несколько минут завоеванное преимущество «ра­стаяло», и весь тайм прошел очень нервно, с большой затратой энергии. Ребята нашли в себе силы собраться и выиграли концовку матча, но в ялане утомления это им стоило очень дорого.

В раздевалке после матча было тихо, как всегда быва­ет, когда спортсмены одержали победу, но недовольны собой.

«Но ничего, — думаю я, — все-таки победа. Главное — срочно объявить войну тому, что мешает. Навести поря­док в собственном доме».

И поздно вечером я составляю этот перечень недостат­ков и несделанных дел. Таких перечней получается три: для тренеров, для руководства Спорткомитета и для са­мих баскетболистов.

С тренерами я увижусь завтра на вечерней тренировке и в дружеской форме выскажу им свое мнение о курении в раздевалке и других вопросах, которые в их компетенции и власти.

Но касательно большего спорта многие вопросы могут решаться только на более высоком уровне. В этот пере­чень я включаю больше десяти пунктов, таких, как авто­бус, комфорт на базе, питание в день матча и так далее.

И с этим списком пойду к руководству завтра с утра. Потому что исключительно важно, чтобы спортсмены уже завтра увидели, что идет процесс улучшения. И тогда они тоже сделают свой шаг навстречу, что выразится в их бо­лее ответственном отношении к режиму и в большей отда­че в тренировках.

Приведение всех возможных слагаемых в движение обязательно увеличит сумму, в которую, я очень надеюсь на это, войдет и результат следующей игры.

И тогда эта абстрактная сумма еще более увеличится и еще лучше подействует на обстановку в команде, на на­строение каждого отдельного спортсмена. А какой чело­век не хочет, чтобы у него хорошо шли дела и было хоро­шее настроение?

Но за это надо бороться, и прежде всего самим спорт­сменам. И к ним у меня подготовлен серьезный разговор. Да, я соглашусь с ними в некоторых их бесспорных пре­тензиях. Но в то же время скажу, что каждый человек имеет право на критику только в том случае, если сам сделал все, зависящее от него. И перечислю свои претен­зии к ним: отношение к зарядке, на которую вышел один Зураб Грдзелидзе; их поведение в день матча на базе, куда приходят друзья и родственники и только мешают подго­товке к игре; не всегда дружеское отношение друг к другу во время игры.

Это очень важно — доказать спортсмену, что он не­прав.

Но мои факты неопровержимы.

Да, в отличие от моего первого разговора завтра ребя­та услышат много критики. И право на эту критику мне дала победа.

И я не только сообщаю баскетболистам средние оценки опроса команды, но и критикую их за плохую готовность к матчу. Так и говорю:

— Тот, кто выходит на игру не в лучшем состоянии — виноват сам! — Й в пример привожу Нодара Коркия, который в день матча был простужен. Хотя совесть моя неспокойна, что я начинаю с него. Но я верю в Нодара. Верю, что он не обидится, и верю именно потому, что

Проклятие профессии

Пять месяцев в команде

 

он истинный патриот команды, человек, преданный бас­кетболу.

Этот разговор состоялся вечером перед сном, точно в то же время, что и накануне матча с «ВЭФом». Обязатель­но нужно сохранять все «приметы» последней победы, в этом случае они действуют на спортсмена сильнее.

И снова обхожу всех подряд перед сном, и настроение ребят мне нравится. Бесспорно, они более спокойны, и в их поведении, репликах угадывается нетерпение в ожида­нии завтрашнего дня.

К Тамазу Чихладзе я прихожу последним и задержи­ваюсь у него, пока не убеждаюсь, что он уснул. Очень хочу, чтобы завтра он сыграл еще лучше. Старший тре­нер оценил игру Тамаза с рижанами неплохо, хотя до­бавил:

— И все же эта была лучшая его игра в этом сезоне.

Снова последняя ночь перед матчем. И ловлю себя на том, что вроде бы я и сам спокойнее сегодня, хотя против­ники завтра намного серьезнее «ВЭФа». И понимаю, что это спокойствие дали мне спортсмены. Сегодня я не уви­дел в их глазах сомнения, в походках — робости, в вопро­сах — неуверенности. И зреет где-то в подсознании пред­чувствие победы.

Но до победы еще далеко, еще один длинный день. И длинный он потому, что спортсмену нечего делать на базе, где нет библиотеки, куда не выписаны газеты. И ходят спортсмены с этажа на этаж, из комнаты в комнату, убивают время. А кто не выдерживает этого монотонного хода времени, садится в машину и уезжает туда, где убить время удается быстрее.

В какой-то степени часть времени убивает тренировка, которую Мосешвили проводит с утра в день игры. Но се­годня я более отчетливо вижу ее отрицательные стороны. Во-первых, спортсмены устают от езды во Дворец и обратно, а вечером этот маршрут повторяется снова.

Во-вторых, и это мне представляется большей опасно­стью, ребята к этой тренировке относятся эмоционально, _что вообще характерно для грузинского склада характе­ра. Ребята увлекаются, часто спорят друг с другом и рас­ходуют много нервной энергии.

И я думаю: «А ведь лучше спортсменам выспаться и сделать хорошую зарядку на свежем воздухе*. Но пока не имею права предлагать такие резкие изменения; опять же надо запастись доказательствами. Но на тренировке под­хожу к старшему тренеру и спрашиваю:

— Леван Вахтангович, а какую задачу решает трени­
ровка в день матча?

Мосешвили отвечает не сразу:

— Главное — отработка бросков. Глазу нужна эта ра­
бота.

«То есть, — продолжаю я его мысль, — потренировав­шись утром, баскетболист должен быть более точным в бросках вечером». Надо проследить — будет ли здесь пря­мая связь? Если будет, значит, утренняя тренировка необ­ходима. Но если нет....

Со старшим тренером мы сближаемся все больше, и это радует меня. Его беспокоит простуженный Коркия. И он спрашивает меня:

— Он может играть?

Мосешвили знает, что я лечу Нодара своими средства­ми, и он имеет право задать мне именно такой вопрос. И еще его волнует Бородачев. И он спрашивает:

— Ну как Игорь?

А я не успел еще пообщаться с Бородачевым, и каз­ню себя за этот брак в своей работе. Психолог всегда должен быть готовым к вопросу тренера о любом чело­веке. Я всегда должен знать, что с кем происходит. И у меня не может быть оправданий типа: «Я еще его не видел».

Тренеры рассчитывают на меня. Я чувствую это по их взглядам, крепкому пожатию, руке, вдруг положенной на мое плечо.

В эти секунды мне неловко, потому что мало еще сде­лал. И знаю, что далеко не все от меня зависит.

Проклятие профессии

Пять месяцев в команде

 

Поэтому я подключаюсь к разным людям, которые могут сделать то, что не под силу мне. И я очень надеюсь, что мои встречи с руководителями баскетбола Грузии на другой день после игры с «ВЭФом» дадут результат. Все они — и председатель Федерации баскетбола Г.М. Данелия, и председатель Спорткомитета Давид Александрович Пер-тенава, и заместитель председателя Спорткомитета, отвеча­ющий за баскетбол, Шота Михайлович Квелиашвили, и начальник отдела спортивных игр Гурам Николаевич Мег-релидзе — были предельно внимательны в разговоре со мной о делах и проблемах команды.

Только с помощью этих людей можно день ото дня улучшать дело, а иначе моя информация останется мерт­вым грузом. Да, я могу улучшить настроение и состояние спортсмена, но этого может хватить ка какой-то один матч, пусть на два—три.

Но ведь задача поставлена иная — вернуться на преж­ние позиции одной из лучших команд Советского Союза. А это возможно лишь при одном обязательном условии — участии всех заинтересованных лиц и организаций.

И когда я увидел сегодня более качественное питание, когда к базе даже раньше установленного времени подка­тил вместительный автобус, я с благодарностью вспомнил всех тех людей, с которыми встречался всего лишь сутки назад.

И поэтому повторяю: ни один человек не может сде­лать чудо: ни психолог, ни парапсихолог, ни колдун. Чу­дес в спорте не бывает. Но много может сделать и один человек, обладающий полной и свежей информацией. Рас­полагая этим истинным богатством, он обращается к тем, кто в состоянии реально и быстро помочь.

Но получить эту информацию очень и очень непросто.

* * *

На утренней тренировке слежу за Тамазом, но не толь­ко за ним. Число людей, с которыми я сблизился, увели­чилось, и я стараюсь не пропустить ни одного взгляда в мою сторону и ответить кивком головы, приветственным жестом руки, точным словом.

— Ты лучше с каждым днэм, — говорю я Юрию Пу-
лавскому, которого уже давно не ставят не только в со­
став, но и на замену.

Ветеран в спорте — для меня самая уважаемая фи­гура, и я много раз убеждался, что стоит уделить вете­рану хотя бы немного дополнительного внимания, и он вновь способен блеснуть своей мастерской и надежной,.

игрой.

Но именно вниманием обходят обычно ветерана. И в прошлый раз, когда я подошел к Пулавскому сделать оп­рос, один молодой игрок сказал громко:

— Бесполезно.

И Юра принял это как должное и повторил:

— Бесполезно.

В комнате отдыха было многолюдно, и все засмеялись. Но я решительно и тоже громко сказал:

— Нет, не бесполезно.

Я сел рядом с ним, как бы приготавливаясь к долгому и серьезному разговору, показав всем и ему самому, что меня интересует все, что касается Юрия Пулавского, и в той же степени, что и сегодняшних лидеров команды: Де­рюгина, Чихладзе и других.

И Игорь Бородачев уже спокойнее относится к своим неудачным броскам. Увидев, что я смотрю на него, он сказал:

— Не попадаю и коплю злость.
И я ответил:

— Правильно делаешь, Игорь.

А после обеда снова опрос, и я жду его не только с тревогой (пункт «жизнь в команде» по-прежнему беспоко­ит меня), но и с надеждой. Все-таки много сделано за эти дни, но отразилось ли это в оценках ребят? Сказалось ли это на их отношении к матчу?

Мы снова в номере у Мосешвили и вместе сравниваем оценки. За «самочувствие» средняя оценка точно такая же — 3,8.

Проклятие профессии

«Настроение» — 4,4. На четыре десятых больше, чем перед той игрой. Я говорю:

— Это очень солидная прибавка — четыре десятых.
И старший тренер говорит:

— Согласен.

«Желание играть» уменьшилось на две десятых, и мы оба приходим к общему выводу: это следствие ожидания более трудного матча.

«Готовность к игре» — 4,2, на три десятых выше.

«Жизнь в команде» — на том же уровне.

«Не торопятся поднимать эту оценку», — думаю я. Значит, травма коллективом пережита серьезно и не так-то легко ее забыть.

Я доволен ростом других оценок и говорю об этом Мосешвили.

Но он озабочен и говорит:

— Очень боюсь сегодняшнего матча.
И помолчав добавляет:

— Как там Тамаз?

— За Тамаза отвечаю, — уверенно говорю я.

И я действительно уверен в Тамазе. Все эти ночи он спит полноценно, исчезли синяки под глазами, все чаще он отвечает мне спокойной улыбкой.

* * *

И это был матч на одном дыхании. Причем, судьба его была решена во втором тайме, когда команде пришлось проявить максимум волевой собранности и выносливости.

— Видите, как они могут играть, — сказал я Гураму
Николаевичу Мегрелидзе, когда он подошел поздравить
меня.

Но внутренне я напряжен больше, чем раньше, потому что знаю, как непросто обеспечить цепную реакцию побед. В моей работе рецепт один — ни в коем случае не повто­ряться, быть всегда интересным в беседах, расширять фор­мы воздействия на душу спортсмена, а этих душ — две­надцать.

И я рад небольшой паузе до следующей игры и на не­сколько дней исчезаю из поля зрения баскетболистов. Не

Пять месяцев в команде

попустить адаптации к себе — моя постоянная забота. И хотя ребят не вижу, но мысленно общаюсь с каждым из них и уже готовлюсь к очередной вечерней беседе с ними накануне матча с новосибирским «Локомотивом»,

■

Матч завтра, и сегодня, как и в те дни, я прихожу на вечернюю трениров­ку и еду на базу вместе с командой. За­тем —~ ужин, просмотр программы «Вре­мя» и —- наша беседа, которая состоит из двух частей. Первая посвящена мат­чу прошедшему, вторая — будущему. С сегодняшнего дня на первую часть времени будет затраче­но значительно больше, потому что я решил, что пора от общих тем переходить к конкретным лицам. И первой я называю фамилию Дерюгина, который не знает, что такое критика в его адрес.

Но на моей стороне аргументы, и один из них — его неудачная игра в последнем матче. И я предлагаю Коле вместе со мной вскрыть причины случившегося. И выска­зываю свою точку зрения:

— Ты после утренней тренировки заезжал домой и
приехал на базу в плохом настроении. Я прав?

Коля отвечает: -Да.

И сразу же обобщаю услышанное, обращаюсь ко всем остальным:

— Это может случиться с каждым. Настроение челове­
ку может испортить любой встречный. Поэтому и суще­
ствуют у всех команд базы, где вы должны отдыхать от
привычных, каждодневных дел и помех. Накануне матча
спортсмена держат на базе именно по этой причине, а не
потому, что Вам не доверяют.

* * *

Фамилию Дерюгина я больше не называю. Для него и тот короткий диалог был достаточной нагрузкой. Я вижу это по его лицу. Я знаю, что для Коли это — не единствен-

Проклятие профессии

Пять месяцев в команде

 

ная причина для переживаний. С каждой игрой лучше играет Бородачев, а он — единственный, кто в будущем может реально конкурировать с Колей за лидерство в ко­манде. И Дерюгин нервничает.

Но я приготовил для Коли идею, содержание которой выскажу ему один на один. Скажу примерно так:

— Коля, у вас с Игорем может образоваться прекрас­
ный тандем, равного которому не будет в Советском Со­
юзе. И в сборной у тебя будет помощник и верный чело­
век. Ты же сам говорил, что в сборной чувствуешь себя
одиноко.

Намек на сборную будет своевременным, так как Коля уже узнал, что в Спорткомитет пришел вызов из сборной на Бородачева. Опасениями по этому поводу вчера поделился со мной Гурам Николаевич Мегрелид-зе, который оказывает мне неоценимую помощь в рабо­те, информируя обо всем, что касается команды. А ин­формация стекается прежде всего в отдел, который он возглавляет.

И Бородачеву я подниму настроение в самый нужный момент. Мегрелидзе так мне и сказал:

— На Игоря пришел вызов, но об этом скажите ему
Вы, когда сочтете нужным.

Я продолжаю разбор готовности к игре каждого в от­дельности, и через это оценивается на глазах всего кол­лектива отношение к делу!

Замечания получают многие. Шалва Синджарадзе — за то» что в день матча сдавал два экзамена. Вова Дзидзи-гури и Кока Джорджикия — за отсутствие серьезного от­ношения к режиму (поздно легли спать). Нодар Коркия — за то, что слишком эмоционально и долго играл в нарды в день матча.

И подвожу итог впервые прозвучавшей критике:

— В этом матче вы показали, как можете прекрасно играть! Но — эпизодически. И потому выиграть 30 оч­ков вы не можете. Играем все время на грани пораже­ния, нервируем всех и прежде всего себя. А причина

_одна ___ непрофессионально ведем себя на площадке и в

жизни.

Я вижу посерьезневшие лица спортсменов и на этом заканчиваю критическую часть. Хвалю Зураба Грдзелид-зе за самоотверженность в последнем матче и лишь каса­юсь «темы» Пулавского, а точнее темы ветерана.

Говорю:

_ Юрия Пулавского выпустили всего на несколько

минут и даже я, не разбирающийся в баскетболе, уви­дел большого спортсмена. Какое хладнокровие, понима­ние ситуации. Таким вещам нужно учиться, пока Юра играет.

И темы тренера я тоже обязан коснуться. Хвалю Мо-сешвили за то, что он хорошо вел игру.

И подвожу итог:

— Работать есть над чем. Во-первых, умение настро­
иться и сохранить настрой до конца матча. Задача завтра
— не удовлетвориться победным результатом, а сделать
разрыв в 30 очков. И эту задачу сохраним до январских
матчей с ЦСКА и московским «Динамо», в которых тоже
победим.

Игорь Бородачев спрашивает:

— Как у ЦСКА можно выиграть?
И я отвечаю:

— Выиграем, вот увидишь. Но для этого вы должны
поверить мне. Великий врач древности Гиппократ гово­
рил больному: «Нас трое: Вы, я и болезнь. На чью сторо­
ну Вы встанете, та и победит». Ты понял меня, Игорь?

И, рассмеявшись, Игорь отвечает:

— Понял.

Предлагаю разойтись, но ребята просят рассказать что-нибудь, и в этом я вижу отсутствие в их сознании «фак­тора противника», то есть завтрашний противник не вол­нует спортсменов.

Да, команда из Новосибирска занимает последнее ме­сто и мобилизующим фактором быть не может. И я начи­наю опасаться завтрашнего матча. Но боюсь не за оконча­тельный результат, а за качество игры и вложенную в нее отдачу каждого игрока, а это меня интересует в первую

Проклятие профессии

Пять месяцев в команде

 

очередь, потому что борьба за изменение психологии лю­дей только началась.

Обхожу комнаты, и никто еще не лег. Слушают музы­ку, весело разговаривают. Один Коля Дерюгин серьезен. Я сажусь на край его кровати, и мы продолжаем начатый на собрании разговор.

Я спрашиваю:

— Коля, ты правильно меня понял? Домой не стоит
заезжать в день матча, правда?

— Но я всегда заезжаю за формой.

— Форму же можно привезти заранее.

— Правильно, но неужели даже мелочи могут вывести
из равновесия? . .

— Коля, уугаких людей, как ты, мелочей »-авизная, не
бывает. Ты — лидер, звезда. На тебя все рассчитывают.
Поэтому всем нам, и мне и ребятам не все равно, с каким
настроением ты едешь на матч.

А потом, когда я зашел к Нодару Коркия, его сосед Леван Гулдедава сказал:

— Мы вместе с Колей заходили к нему домой, и он
пятнадцать минут разговаривал с девушкой по телефону.
И больше ничего не было.

— Пятнадцать минут с девушкой, — отвечаю я, — это
много в день матча.

Работы прибавляется. И происходит это за счет информации, которую рань­ше ты собирал сам, а сейчас она сама идет к тебе.

Пулавский подошел после завтрака:

— Максимыч, я плохо спал сегодня.

— Я зайду к тебе после обеда.
Нодар Коркия ждет, пока я останусь один и «по сек­
рету» говорит:

— Зайдите к нам в комнату, Леван простужен, а сам стесняется к Вам обратиться.

И болен Бородачев. Так всегда бывает, когда спорт­смен слишком уверенно ждет матча и менее строг к са-

мому себе: где-то выпьет воды из холодильника, постоит на сквозняке, легко оденется и по дороге в столовую за­мерзнет. Иногда спортсменов хочется назвать большими

детьми.

Лечу Гулдедаву и предупреждаю Нодара:

— Ты выздоровел, и сегодня на тренировке почувству­
ешь прилив энергии и желания тренироваться. Но сдер­
живай себя, вечером — матч.

Так заболел и Бородачев. Вчера на тренировке его было не остановить. Я дважды подходил к нему и говорил:

— Сдерживай себя. — Но он отвечал:

— Я восстановлюсь.

Тренировка, обед, опрос, послеобеденный отдых. Все как обычно в соревновательный день, за исключением одного — на базе нет Синджарадзе.

Я спрашиваю Вову Дзидзигури, и он отвечает:

— А он не приедет. Не будет сегодня играть.

— Это чье решение: его самого или тренера?

— Его самого, — отвечает Вова, — он сказал, что все
равно его не поставят.

Я спускаюсь к Мосешвили, и он говорит:

— Завтра же отчислим из команды.

Обсуждаем оценки, и хотя их динамикой можно быть довольным, я все же опасаюсь недостаточного настроя ребят на игру. И тогда мы вместе с тренером на основе анализа оценок и другой информации о спортсменах пы­таемся предвидеть настрой каждого. И сходимся во мне­нии, что по крайней мере три человека из основного со­става независимо от силы противника сегодня будут мо­билизованы полностью. Это Дерюгин, которому надо сыграть лучше Бородачева. Это Чихладзе, который сво­ей улучшающейся игрой возвращает авторитет у болель­щиков и игроков. И это Бородачев, который проверяет себя перед отъездом в сборную.

Сначала он обрадовался, когда после тренировки ус­лышал от меня о поездке во Францию. Сказал:

— Париж!.. — Но потом уже тише добавил:

— Вообще-то, я боюсь сборную.

 

Проклятие профессии

Пять месяцев в команде

 

— Естественно, — ответил я, — все сначала боятся.
А потом появятся друзья, Коля будет рядом. Но глав­
ное — не ставь сверхзадач, будь самим собой. И не каз­
ни себя за неудачи. Тебя же берут в сборную не по игре,
а за твои прекрасные данные. А эти данные — рост, дли­
на рук — всегда с тобой. А твою игру пусть подождут.

Итак, трое, и это немало, — приходим мы к общему выводу и видим приехавшего на машине Синджарадзе. И я подумал: «А вот и четвертый.

— Это Вова ему позвонил, — говорит Мосешвили.

Я поднимаюсь к Шалве. Он уже лежит. Так сказать, готовится к матчу. Я сажусь к нему ближе и смотрю ему в лицо. Оно буквально потемневшее, злое.

— Как самочувствие, Шалва?

— Пять.

— Настроение?

— Два.

— Желание играть?

— Два.

— Готовность к игре?

— Два.

— Жизнь в команде?

— Пять.

Я проставляю оценки, делаю паузу — изучаю их я говорю:

— Шалва, одни «двойки», а ты сегодня очень нужен. Б
команде много больных.

Он сразу же отвечает:

— Рудольф Максимович, Вы о нем слишком хорошо
думаете. Он меня все равно не поставит, даже если не­
кому будет играть. Лучше с улицы возьмет и поставит.
Вы же видите — он мне мстит за то, что я был против
него.

—v Но мне он говорит, что ты тренируешься почти без отдачи, и он прав. Я тоже это вижу.

Шалва резко садится и возбужденно говорит:

— Так как же я могу тренироваться, если со мной
даже не разговаривают. Помните, в той игре я к Вам не­
сколько раз подходил. Так это я специально вставал, ду-

_мал ___ может заметит и даст поиграть. Мне же стыдно

сидеть на скамейке, друзья, родные приходят смотреть. Я успокаиваю его:

— Шалва, осталось тебе отдыхать всего 30 минут. Я
обещаю тебе очень серьезно обсудить этот вопрос с Мосеш­
вили. И еще обещаю, что ты будешь сегодня играть в ос­
новной пятерке.

— Не верю, — отвечает Шалва.
И я спрашиваю:

— Мне не веришь?

— Вам верю, но Вы его не знаете.
Я снова смотрю на часы и говорю:

— Осталось 28 минут, а сыграть ты должен не просто
хорошо.., ты меня понял, да?

■

* -к -к

¹

Спускаюсь к тренеру и говорю ему:

— У меня личная просьба — поставьте Синджарадзе в
основной состав.

Мосешвили думает, а я продолжаю:

— Бородачев хандрит, и есть смысл его поберечь.

— Хорошо, — отвечает тренер.
И я успокаиваюсь.

Иду к себе наверх и думаю, как сложна работа в ко­мандном виде спорта. Сколько проблем с каждым отдель­ным человеком. И эти проблемы необходимо решить к началу матча и ни секундой позже, а сделать это надо умело и тонко.

Я вспоминаю нашу сегодняшнюю работу с Мосешви­ли и оцениваю действия тренера очень высоко. Может быть, сегодня мы создали лучшую модель совместной работы пары «тренер—психолог». Наверное, так и есть. Но есть и привкус горечи. И я знаю, в чем причина. Шалва частично прав. Тренер должен был оказаться выше сведения счетов со спортсменом.

Но в том-то и дело, что и тренер прав, когда мотивиру­ет свое решение такой объективной причиной как плохое отношение спортсмена к тренировочному процессу.

4 Р.Загайнов

Проклятие профессии

Пять месяцев в команде

 

Три года я работал в большом футболе, бесспорно, самом сложном виде спорта, где я прошел не школу, а «мои университеты». И подобных ситуаций там видел множество. И знаю, что обиженные всегда есть и будут. Это закон жизни, который проявляется и в специальной деятельности, связывающей общей задачей группу лю­дей. Но неужели эти обиды, чьи-то неудачи и трагедии обязательны? Вот и сегодня отдельные баскетболисты, которые должны решить исход матча, настроены нами совершенно особыми путями. Один — через конфликт с большими личными переживаниями, другой — через са­моутверждение перед отъездом в сборную, третий — че­рез самолюбие на грани тщеславия.

И я допрашиваю себя: «Неужели без этого нельзя обойтись, неужели ты, психолог, для этого и пришел в команду?»

И лишь после матча, поздно вечером, когда я в де­сятый раз вспоминаю вдохновенную игру Шалвы Синд-жарадзе, отвечу себе: «Нет! Можно обойтись без всего этого, но это время для этой команды еще не пришло! Еще нет коллектива, прямых и честных отношений меж­ду людьми (нет правды!), нет профессионального отноше­ния всех к своему делу. Когда же это будет, то мы обой­демся без этих исключительных мер, и тогда прекрасная игра Шалвы Синджарадзе тоже не будет исключением».

Итак — победа! Третья подряд! И мы расстаемся с бас­кетболистами до 3 де­кабря в Ташкенте, куда они приедут из Новосибирска. Я же уезжаю с борцами на крупный турнир, и матч в Новоси­бирске пропущу.

Но все эти дни думаю о ребятах, постоянно перечиты­ваю дневник своей работы, готовлюсь к новой встрече с командой.

Изучаю средние оценки перед последним матчем: «са­
мочувствие» — 4,3; «настроение» — 4,05; «желание иг-
_ть>> ______ 4,4; «готовность к игре» — 4,05; «жизнь в ко­
манде» — 3,7.

Большой прогресс в первой и последней оценке. «Же­лание играть» — на том же уровне. «Настроение» и «го­товность» чуть ниже из-за «двоек» Шалвы.

Его импульсивно поставленные оценки, конечно, иска­зили объективность картины, но ненамного. А вот «пятер­ка» за «жизнь в команде» вместо обычной «двойки» оза­дачила меня. И выбрав момент, я спросил Шалву:

_ А почему ты поставил пять?

И он искренне и спокойно ответил:

— Так ребята хорошо стали друг к другу относиться. А это главное.

Да, хорошо, что появилось время и есть возможность детально осмыслить то, к чему трудно объективно отнес­тись в присутствии конкретного человека. И сейчас я мно­го думаю о Дерюгине, и вижу вопросы, которые выраста­ют в проблемы его дальнейшей жизни, его будущего как человека.

«Что делать?» — думаю я. Или готовить Колю к трудностям будущей жизни, заставить думать, критичес­ки относиться к себе, принять конкуренцию Игоря Бо-родачева как должное, что может в данный момент осла­бить самого Дерюгина, а значит и команду. Или встать в один ряд со всеми, кто аплодирует его точным брос­кам, поддерживать его эгоцентризм, право на исключи­тельность? И в итоге — испортить его и его будущую жизнь бесповоротно, но в этом сезоне это поможет ко­манде, так как он будет по-прежнему много забивать. Но ведь и в будущем сезоне опять надо будет забивать!...

И я затрудняюсь один принять решение, откладываю это на более поздний срок, когда увижу тех людей, кото­рые руководят баскетболом в республике.

Этот вопрос тоже требует комплексного подхода, как и самые большие проблемы команды.

Проклятие профессии

Пять месяцев в команде

 

В Ташкент прилетаю рано утром. Ко­манда еще спит. Я сижу в холле, жду. В Новосибирске матч выигран, и меня бес­покоит — не успокоились ли ребята, выполнив программу-минимум, обеспе­чив даже в случае неудачи 50% очков на выезде. Обычно именно такую задачу ставит команда, иг­рающая на «чужих» полях.

Очень важно заранее предвидеть характер предстарто­вого состояния спортсмена. В этом случае обычно не позд­но в случае надобности изменить его, применив те или иные средства регуляции.

В холл спускается второй тренер Амиран Схиерели, и я узнаю от него, что тренировка назначена на 10.00. По­являются ребята, и мы приветствуем друг друга. И сразу же изучаю лица. Все серьезны, но жалуются, что недоспа­ли — прилетели поздно ночью.

Тренировка проходит без подъема. Ребята вялые, ме­ханически бросают мяч в кольцо. Я подхожу к Мосешви-ли и спрашиваю:

— А нельзя было потренироваться попозже?

В ответ он пожимает плечами. А я думаю: «Вот так мы вредим сами себе».

Подходит Тамаз Чихладзе и говорит:

— Сил нет, не выспался и позавтракать не успел.

— Ничего, Тамаз, поспишь днем, я зайду.

И до самой установки обхожу номера. На выезде рабо­ты всегда прибавляется. И дело не только в травмах и бессоннице. Вдали от дома у человека более выражена потребность в общении со своим.

И, проводив команду на установку, я спрашиваю себя: «Все ли я сделал?» И анализирую. Больше других меня беспокоит Коля Дерюгин, его лицо выделялось своей блед­ностью. И Игорь Бородачев, который поставил тройку сво­ему «желанию играть» в городе, где жил раньше.

По традиции я не иду на установку и сажусь в холле так, чтобы видеть ребят, когда они будут выходить из но­мера, в котором живет и проводит установку Леван Мо-

сешвили. И они будут видеть меня — своего человека в чужой гостинице, «в чужих стенах*.

Через полчаса они выходили и улыбались мне. На лицо Дерюгина я посмотрел более внимательно. Оно было успо­коенным. Коля приветственно поднял руку, и я ответил

ему тем же.

_ Почему после установки он стал спокойнее? — спро­
сил меня работающий со мной врач Давид Эристави.

_ Думаю, — ответил я, — что когда собираются все

вместе, это напоминает ему о том, что людей в команде много, а за результат, за количество набранных очков отвечает фактически он один. Его чувство ответственности в этот момент резко усиливается, получает импульс. А в процессе установки, когда предстоящая деятельность де­тализировалась, он успокоился, как бы переключился.

Все садятся в автобус, а я жду Игоря, чтобы по дороге к автобусу сказать ему несколько приготовленных слов.

Игорю в отличие от Коли надо все объяснить. И когда он поравнялся со мной, я сказал:

— Игорь, всем тяжело играть в чужом городе, а тебе
не то что тяжело, а неприятно. Да?

Он поспешно кивнул.

— Я тебя понимаю. Но ты же уехал из Ташкента
честно?

— Да, — отвечает Игорь, — здесь они меня не ста­
вили в основной состав. И даже тренер мне остался дол­
жен деньги.

— Ну, тем более. Вот и надо заработать премию вместо
этого долга.

Игорь смеется и говорит:

— Дают — бери, не дают — все равно бери.
Мы шли и смеялись.

Выходим в зал, и я сразу вижу эту жестокую разницу между своим и чужим полем. Нет привычных условий для последних приготовлений к матчу. А они — эти последние приготовления — являются составными частями давно отработанного стереотипа настройки спортсмена. Ребята

Проклятие профессии

Пять месяцев в команде

 

переодеваются прямо на площадке. Объявляют нашу ко­манду, и слышится свист переполненного зала. И недоб­рожелательные взгляды незнакомых людей.

Да, это не надуманное препятствие — «чужое» поле. Ведь вроде бы все такое же, как и дома — и мяч, и пло­щадка, и надо делать то, что делаешь всегда — давать пас, бросать по кольцу, «держать» противника. Но в том-то и дело, что здесь, в этом непривычном зале, все удается труднее: и пас, и точный бросок, и опека противника, ко­торый здесь, в своем зале, все делает увереннее и быстрее.

И это все — чужое и непривычное — помимо созна­ния, как бы обходя, минуя его, проникает «внутрь спорт­смена» через подсознание, которым управлять, как изве­стно, человек не может. Но именно через сознание можно если не бороться с подсознанием, то хотя бы противосто­ять ему. Чтобы это получилось, сознание человека как управляемая сфера должно быть подготовлено к этим не­привычным раздражителям и помехам. Во-первых, спорт­смен должен быть информирован, предупрежден о том, что ему предстоит пережить. И, во-вторых, такую ситуа­цию необходимо опробовать в тренировках. Для этого по­лезно почаще тренироваться в «чужих» залах, организо­вать специально приглашенных зрителей, которые будут болеть против команды. То есть надо думать над трениро­вочным процессом, а этого я как раз и не увидел за время \ своего пребывания в команде. Все тренировки похожи как две капли воды. И вспоминаешь об этом каждый раз, ког­да видишь брак в действиях игроков, которого не должно быть в команде высшей лиги.

Идет матч, и все полтора часа ощущаешь это страшное напряжение «чужих» стен и неясности окончательного результата. И в конце матча понимаешь, что в число фак-\ торов «чужого» поля не включил исключительно значи­мый — фактор безжалостного, уничтожающего судейства.

Матч проигран, и весь вечер провожу в гостинице, перехожу из комнаты в комнату и не ухожу, пока не вижу, что ребята относительно успокоились.

Нодар Коркия говорит:

— Я не понимаю этих судей. Они же потеряли совесть. Уничтожается спорт.

Но, признаться, я недоволен только результатом. Все же остальное вполне удовлетворило меня. Сегодня на поле была Команда с большой буквы. И в течение дня я наблю­дал картину настоящего настроя всех без исключения иг­роков. И сражалась команда до последней секунды. По­жалуй, с этого я и начну нашу беседу перед следующим матчем со «Статибой». Похвалю и поблагодарю ребят за настоящую отдачу.

А что касается предстоящей игры, то суть Мегрелидзе выразил в одной фразе:

— Именно матч со «Статибой» будет настоящей про­веркой. Это одна из самых техничных команд в стране.

Но у меня уже сейчас, хотя до матча целых четыре дня, предчувствие победы. Я начинаю всерьез верить в ребят, которые меняются на глазах и не только в профес­сиональном плане. Они не только лучше тренируются и с большей отдачей сражаются в официальных играх. Они еще и меняются как личности. С каждым днем я слышу больше вопросов и не только на спортивные темы. Оцени­вая свое состояние, они все чаще задумываются, загляды­вают в протоколы будущих опросов, сравнивают. То есть идет процесс анализа, мышления.

Для меня сам факт анкет, опросов и любого другого тестирования ценен в большей степени тем, что я получаю еще одну возможность поговорить с человеком.

Я давно убедился, что никакая «батарея» тестов не даст исследователю больше, чем его умелое наблюдение. Лицо человека, изменившаяся походка, реакция на шутку и многое подобное дает гораздо больше информации, чем любой научный эксперимент.

Но есть еще лучший путь — установить настоящий взаимно доверительный контакт с человеком на уровне Дружбы, и тогда не надо хитрить и предлагать анкету, а достаточно отвести спортсмена в сторонку, положить руку на его плечо и вполголоса спросить: — Ты чем-то расстроен сегодня?

И спортсмен сам рассказывает о себе все. Но завоевать это доверие — задача огромной сложности.

Проклятие профессии

Пять месяцев в команде

 

Я изучаю оценки ташкентского матча. Они — рекорд­ные. «Самочувствие» — 4,3; «настроение» — 4,6; «жела­ние играть» — 4,75; «готовность к игре» — 4,45; «жизнь в команде» — 3,9.

И я думаю: «Если эти оценки станут стабильными, обеспечит ли это стабильную игру?* Если так, то эти субъективные оценки спортсменов являются объективны­ми данными их состояния. И действительно,'никто не мо­жет знать опытного спортсмена лучше, чем он сам, пото­му что у него есть годами отработанное чувство формы. И этим оценкам тренеры должны доверять и верить спорт­смену, когда он говорит: «Что-то я устало тебя чувствую сегодня?. И, услышав это, не заставлять его выполнять всю запланированную тренировку, а дать отдохнуть или переключить на менее утомительную работу.

«Но, — я опять говорю себе, — в этой команде такой тип отношений еще не созрел, еще рано». Но есть у меня чувство, что это время приближается.

А что касается оценок, то пока бесспорно одно — чем лучше оценки, тем лучше игра.

В самолете наблюдаю за тренером. И думаю — именно сейчас после переживаний последнего матча очень благо­приятный момент для улучшения отношений со спортсме­нами. Но Мосешвили не меняется. Ни к кому не подойдет, не поговорит пусть даже на баскетбольную тему. Он обра­щается официальным и сухим тоном, которому не изменя­ет последнее время.

И я думаю: «В чем дело? Или он не чувствует этого момента, или просто не может пойти наперекор своему характеру?» И спрашиваю себя — затронуть или нет мне эту тему, когда мы останемся с ним вдвоем? Как он отне­сется к этому и даст ли это результат? Его я еще мало знаю. Но решаю — ведь в случае удачи изменившийся образ тренера исключительно положительно повлияет на команду, на настроение спортсменов. И это будет тем бо­лее важно перед таким противником, как «Статиба».

И накануне матча, пока ребята ужинают, мы вдвоем в холле, где через полчаса начнется традиционная беседа с командой.

И я говорю:

_ Леван Вахтангович, ребята очень довольны тем, как

Вы ведете последние игры.

Лицо его не меняется, но он поднимает на меня глаза и ждет продолжения.

И я продолжаю:

— Будьте и Вы подобрее к ним сейчас. Увидите — это
даст всем нам очень многое. Я лично уверен, что они очень
ждут этого.

Мосешвили смущенно улыбается и говорит:

— Постараюсь.

Но у меня еще вопрос, своевременность и даже необхо­димость которого для меня несомненна.

— Леван Вахтангович, у меня просьба-предложение.
Давайте завтра отменим тренировку. Дадим лишний час
поспать. Потом сделаем большую зарядку, а после завтра­
ка я займу ребят. В общем, до вашей установки отдайте
ребят мне.

Он махнул рукой:

— Делайте как хотите.

* * *

Сложная гамма чувств в моей душе. Здесь и радость, и благодарность тренеру за доверие, и резко новое ощуще­ние, которое вдруг надвинулось, как огромная непреодо­лимая стена — я как-то вмиг понял это, эту огромную ответственность за результат матча.

Да, завтрашний день — это большой для меня экза­мен, и начнется он с утра, с той самой запланированной зарядки, которую в команде никто, кроме Зураба Грдзе-лидзе, вообще не делает.

Мосешвили так и сказал мне:

— Они на зарядку не выйдут. Пулавский уже восемь
лет не делает зарядку.

И я понимаю, что мой бой за завтрашнюю победу нач­нется уже сейчас — в процессе нашей беседы, которая обычно проходит спокойно и мирно.

Но сегодня я сам слышу в своем голосе плохо скрытое волнение. И ребята сразу чувствуют это и вопросительно поднимают на меня глаза...

Проклятие профессии

Пять месяцев в команде

 

Обхожу всех и задерживаюсь у Пулавского. Говорю ему:

— Юра, зарядка больше всего нужна тебе. Ты же зна­
ешь, что с возрастом у человека «засыпает» скорость. Вот
ее и надо будить утром. И, вообще, я уверен, что ты мо­
жешь играть еще десять лет. По крайней мере до Олимпи­
ады-84.

— Да что Вы, — удивленно, но с улыбкой отвечает
Пулавский, — все, последний сезон. Хватит.

Долго не ложусь. Расписываю план на завтра и при­слушиваюсь. Абсолютная тишина. Сегодня никого не надо было торопить ко сну. Серьезность матча понимают все.

Но я думаю не о матче, а о тех часах, которые будут ему предшествовать. Сейчас уже никто не будет спорить, что существует прямая зависимость между результатом соревнований и тем, как спортсмен готовился к ним в це­лом и, в частности, как провел последний день до старта. Поэтому спортсмену и создаются все условия для подго­товки к соревнованию.

Но освободить спортсмена от всех забот и посторон­них дел — это еще не значит создать ему все условия для настроя. Как это ни парадоксально, но в этом слу­чае появляется еще один противник — изобилие свобод­ного времени, когда спортсмен не знает куда себя деть, чем, какими делами «убить* свободное время. Сколько я видел перегоревших еще до старта спортсменов. И не случайно именно в спорте появился новый термин «от­дельная болезнь». Вероятно, «убегая* от этой болезни, баскетболисты и уезжали с базы в середине дня, что, понятно, недопустимо в день матча.

«Значит, — прихожу я к выводу, — время в день матча должно быть жестко расписано». Спортсмену нуж­но предложить ряд мероприятий, которые заполнят его свободное время, и в то же время решат еще несколько задач: 1) не утомят; 2) отвлекут от переживаний, свя­занных с ответственностью за сегодняшний результат; 3) будут способствовать наилучшему настрою, его на­коплению.

Так я и спланировал день: в 10.00 — подъем, в 11.00 — завтрак, в 13.00 — сеанс аутогенной тренировки, в 14.00 — обед и потом в 17.00 — индивидуальный отдых.

Таким образом, свободное время у ребят только с 11.30 до 13.00. Но этой паузы я не боюсь, поскольку спортсмены знают, что в час дня мы собираемся снова. И поэтому ощущения пустоты у них не будет. И настрой не гаснет, он поддерживается как слабый огонь в печи, поддерживается сознанием того, что в режиме жизни команды есть порядок.

На зарядку вышли все. Светило солн­це, и никто не хотел уходить с зеленого футбольного поля. Закончив упражне­ния, стояли группами и оживленно раз­говаривали. И в этих беседах я тоже ви­дел нечто, скрепляющее коллектив пе­ред матчем, объединяющее людей. Дерюгин делал и делал круги вокруг поля. И когда я спросил его:

— Не много?
Он ответил:

— Нет, я люблю бегать.

Пулавский закончил зарядку первым. А когда он вы­шел в спортивном костюме из здания базы, все баскетбо­листы встретили его приветственными возгласами и кто-то зааплодировал.

Тренеры, оставшиеся в комнате у Мосешвили, через окно наблюдали за Пулавским, который широкими шага­ми отмеривал метр за метром по газону футбольного поля. Их лица были серьезны.

Я немного боялся тех полутора часов незанятого вре­мени. Но потом убедился, что они нужны. Кто-то брился, другие гладили форму, остальные играли в нарды или си­дели у телевизора. Уже давно на глазах у всех никто не курил.

И в час дня все сидят в креслах, а я сначала рассказы­ваю о сущности аутогенной тренировки, о ее практичес-

Проклятие профессии

Пять месяцев в команде

 

ком значении, называю имена великих спортсменов, кото­рые давно включили аутотренинг в режим своей работы.

А затем начинается сам сеанс. Я прошу закрыть глаза и принять свободную, расслабленную позу. И начинаю. Но предлагаю не общеизвестный текст, а более усложнен­ный вариант так называемой «второй ступени», который заключается в том, что человеку предлагается эмоцио­нально насыщенный текст, достаточно интересный, чтобы увлечь его внимание, но не связанный со спортом, с сегод­няшними переживаниями спортсмена и потому не усили­вающий их. Этот текст, наоборот, отвлекает от доминиру­ющей сегодня темы спорта.

Фактически это чтение вслух интересного рассказа. Читаю я его спокойным, усыпляющим голосом. Содержа­ние абстрактно. Просто рисуется картина проводов одного человека другим. И рассказывается о чувствах, которые испытывает человек, расстающийся с очень дорогим ему человеком.

Но текст имеет точный посыл — к слушателю, к каж­дому участнику сеанса. «Вы проводили человека» — наз­вание этого рассказа.

Но насколько и кто переживал эту ситуацию проводов, меня сегодня мало волнует, хотя это и интересно в плане диагностики таких личностных характеристик человека как чувствительность, способность к сопереживанию и тому подобное. Меня интересует другое — насколько хо­рошо ребята отдохнули за эти полтора часа.

И, кажется, в конце сеанса я доволен. Спят Чихладзе, Дерюгин, Коркия. Лица большинства посвежевшие и ус­покоенные. Ребята потягиваются, не спешат вставать, об­мениваются шутками.

Пулавский спрашивает Бородачева:

— Ну что, проводил девушку?
Игорь отвечает:

— А ты проводил, да?

U опрос, и все идут спать. Меня это удивляет и радует. Удивляет, потому что я ожидал, что после сеанса

наоборот — спать не захочется. А радует, потому что не будет двух часов этого опасного свободного времени. Зна­чит, этот сеанс может решить задачу подготовки ко сну, настроя на сон. Это интересно.

Да, интересно, но будет ли это иметь положительный эффект в сегодняшнем матче? Вот о чем я опять вспом­нил, и чувство удовлетворения тотчас же улетучилось.

И я подошел к старшему тренеру. Рассказываю о сеан­се, об оценках, которые по ряду показателей ниже, чем были в Ташкенте.

— Естественно, — говорит Мосешвили, — сегодня со­всем другой матч. Я, например, боюсь за результат. И они боятся, хоть и делают вид.

* * *

Но это был лучший матч команды в этом сезоне. Во втором тайме «Статиба» была буквально смята. И впер­вые в этом сезоне была настоящая поддержка трибун. И зажгли зрителей баскетболисты, зажгли своей неудержи­мостью. Долго я не мог уснуть в эту ночь.

И снова в путь — в Ленинград и Таллин.

— Страшная поездка, — сказал мне Мегрелидзе, — в
этих городах только ЦСКА выигрывает.

В поездках функция общения выходит на первый план. Все-таки большую часть времени спортсмены проводят в гостинице. Живут в разных номерах и вместе собираются редко. «Молодые» собираются в том номере, где живет Шалва. И я чаще засиживаюсь у них, стараюсь оконча­тельно погасить тот пожар. И в Ленинграде мы откровен­но поговорили и, кажется, удалось убедить их, что за ме­сто в составе надо бороться. Но бороться не разговорами, не забастовками, а трудом.

— Ты, Шалва, — говорю я, — должен тренироваться
в два раза больше, чем Гулдедава, который занимает твое
место б стартовом составе.

— А он вообще не тренируется, — отвечает Шалва.

— Согласен, но играет все равно лучше тебя. За счет
таланта. Ему одного таланта хватает, чтобы быть полезнее

Проклятие профессии

Пять месяцев в команде

 

тебя. А вот если ты будешь в два раза больше его рабо­тать, то быстро компенсируешь свое отставание. И тогда, чтобы сохранить место в составе, Гулдедава должен будет больше работать. А он вряд ли сможет сделать это. И тог­да ему придется уступить это место тебе. Вот и все, что требуется от тебя. А я второй месяц вижу твое недоволь­ное лицо, но хотя бы пяти минут дополнительной работы не видел ни разу.

И, обращаясь ко всем, как бы подвожу итог: — Нужно биться, такова жизнь. Но биться честно — работой. Как бился Отар Гобелия за место основного вра­таря. И как бьется Коля Дерюгин за место в сборной.

Матч в 12 часов дня, и опрос я про­вожу рано утром. Я стал замечать, что заполнение опросника стало восприни­маться баскетболистами как своего рода сигнал к настрою, то есть тест превра­тился в мобилизующий фактор. Поэтому сегодня я решил «просигналить» с утра, что­бы ребята как можно раньше начали думать о матче.

Очень важно все делать вовремя. Но не все к этому готовы, и сегодня один из тренеров разбудил команду по тбилисскому времени, то есть на час раньше.

Обидно, когда по крупицам собираешь состояние спорт­смена, а оно может быть уничтожено или в лучшем случае испорчено одним телефонным звонком.

Дерюгин жалуется на плохое состояние. Для него важ­но выспаться перед матчем, но после этого телефонного звонка он так и не мог уснуть.

Еще меня беспокоит Зураб Грдзелидзе. Вчера он подо­шел ко мне и спросил:

— Я хочу в Эрмитаж сходить. Можно?
Я ответил:

— Можно, но не старайся все увидеть, а то устанешь.
Заранее договорись сам с собой, что гуляешь по Эрмитажу
два часа. Именно — спокойно гуляешь. А через два часа
уходишь.

Но он вернулся усталый. Наверное, увлекся.

«А остальные вроде бы оптимальны», — заканчиваю я анализ своих наблюдений в автобусе по дороге на матч. Такое впечатление, что ребята спокойны, а я с утра нерв­ничаю. И понимаю себя — ведь я впервые приехал в свой родной город в роли гостя, а если быть до конца точным, то в роли противника.

И почему-то спокойствие ребят не действует успокои­тельно на меня. Я даже думаю, что они не осознают всей сложности сегодняшней задачи. Ведь «Спартак* — это и Силантьев, и Павлов, и Капустин! И самое главное — Кондрашин! Он знает, что я приехал с тбилисцами, и по­здоровался со мной настолько сухо, что даже Дерюгин заметил это.

Но еще неспокойнее Мосешвили. Я впервые вижу его таким. И догадываюсь, что ему по каким-то сугубо личным соображениям очень хочется выиграть у Кондрашина.

В автобусе он рассказал мне, что вчера Кондрашин спросил у него:

— Вы что, с психологом приехали?
И Мосешвили ответил:

— Да, мы приехали выигрывать.

«Хорошо ответил, — подумал я. — Очень хорошо от­ветил, с позиции силы».

Внести в состояние тренера соперников элемент нервоз­ности очень важно. Это обязательно передастся команде. И Мосешвили решил эту задачу. И я подумал, что если бы не его характер, он мог бы быть большим тренером.

Но вот мы и во Дворце спорта. Все здесь очень знако­мо, и это мешает мне. Я нервничаю и боюсь, как бы это не передалось ребятам. И вспоминаю Анатолия Владимиро­вича Тарасова, который тоже нервничал перед каким-то матчем, но сказал себе: «Как я могу не доверять им: Фир-сову, Рагулину. Они же соберутся!»

И я стал более внимательно разглядывать лица пере­одевавшихся ребят, которые продолжали, как и в автобу­се, шутить и улыбаться. И подумал: «А может быть, это не недопонимание сложности сегодняшнего матча, а то, что можно обозначить одним словом — мужество!»

Проклятие профессии

Пять месяцев в команде

 

Я сажусь на скамейку и отдаю себе отчет, что сегодня я — зритель и только. Сегодня мне самому нужен психо­лог. Дана команда — закончить разминку, и ребята сни­мают костюмы.

И весь Дворец спорта начинает скандировать:

— «Спартак», «Спартак»!

А Коля Дерюгин, отдавая мне костюм, небрежно сказал:

— Видите, как за нас болеют.
И улыбнулся.

И я был благодарен ему за это. Он как бы сказал: «Пусть пошумят, но Вы же знаете, что это не главное. И мы это знаем».

«Настоящий спортсмен», — подумал я тогда о Дерю­гине.

И вот начался этот матч. И мы сразу стали отставать в счете. «Спартак» играл в каком-то сверхтемпе. Видно было, что настроена команда предельно.

И мы проигрываем 6 очков, затем 10, в середине тай­ма — 16, к концу тайма — 12.

К раздевалке идем в молчании, и я говорю Мосешвили:

— Можно, чтобы в раздевалке никого, кроме нас с
Вами, не было?

— Да, —- отвечает он.

В раздевалке сразу говорю:

— Они выдыхаются. Кондрашин их перенастроил. Их
не хватит на весь матч. Вот увидите! Но сделайте одно
дело — уменьшите разрыв хотя бы до 6 очков, и они
кончатся.

Старший тренер делает замечания, а я обхожу ребят и каждому на ухо шепчу:

— Я верю.

А Бородачеву еще сказал:

— Игорек, Коле сегодня трудно с Силантьевым. Возьми
игру на себя.

И примерно то же самое — Нодару:

— Тамаз устал, и я очень тебя прошу — не жалей себя.
Каждый, с кем я беседовал, без раздумий соглашался со

мной и кивал головой в ответ. И в этом я видел решимость.

И ребята выиграли 5 очков! Их отдача была настолько полной, что они были неспособны контролировать себя после матча — и обнимались, и кричали что-то нечлено­раздельное. Просто кричали. И кричали по дороге в раз­девалку. И в раздевалке тоже.

Это было счастьем — такая победа!

А потом как-то разом все замолчали, и стало так же тихо, как было тихо на трибунах Дворца спорта во время второго тайма.

«Силы кончились», — подумал я, оглядывая ребят. Головы были опущены, все думали о чем-то, наверное, воспринимали факт победы на уровне второй сигнальной системы.

Потом Коля повернулся ко мне и сказал:

— Рудольф Максимович, теперь мы Вам верим.
Я ответил:

— А раньше не верили?

Коля подыскивал слова, но Игорь опередил его, сказав:

— Не то, что не верили. Но были сомнения.
И все рассмеялись.

Я вышел в коридор и у противоположной стены увидел Кондрашина. Вид у него был потрясенный. Он был совер­шенно один. Таким я и запомнил его, и, наверное, навсег­да, как и этот матч, — в светло-сером свитере, со скрещен­ными на груди руками.

И я вспомнил: «У победы сто отцов, поражение всегда сирота».

И сразу в Таллин. Матч с «Кале-вом» через день. Что-то я меньше стал уделять внимания оценкам. Может быть потому, что и без них диагноз состоя­ния команды положительный. Это вид­но и невооруженным глазом. Измени­лись лица, приподнятое настроение стало стабильным. И не случайно впервые средняя оцен­ка за «жизнь в команде» доросла до четырех. И только

Проклятие профессии

Пять месяцев в команде

 

двое — Грдзелидзе и Синджарадзе — поставили 3. Кро­ме того — пять «четверок» и четыре баскетболиста по­ставили 4,5. «Пятерок» пока нет. Так что есть еще ре­зервы в нашей работе.

В Таллин едем поездом, и времени на раздумья боль­ше, чем в самолете.

Да, коллектив выздоравливает. И уже давно я не слы­шу от ребят слово «премия». Как будто они перестали думать о том, что победа отмечается премированием игро­ков. Но еще работая в футболе, я пришел к выводу, что все подобные меркантильные разговоры возникают тогда, когда в команде нарушается моральный климат, чему может способствовать необъективное отношение тренера к спортсменам, нездоровая конкуренция за место в составе, деление игроков на «звезд» и «рабочих лошадок».

Да, когда в коллективе благоприятный моральный климат, такие вещи как премия становятся не главным фактором. Но спортсмены должны награждаться и обяза­тельно вовремя. В этом случае премия независимо от раз­мера несет в себе психологическое содержание, потому что спортсмен видит, что его труд отмечен.

Количественная же сторона премии не имеет решаю­щего значения. Это проверено многократно. Известный тренер НХЛ по хоккею Фред Шеро говорил в одном своем интервью, что материальный стимул срабатывает далеко не всегда.

Да и в том же футболе довольно часто, когда команда по каким-то причинам была неспособна на сверхусилие, игроки говорили мне после матча:

— Сегодня мы ничего бы не смогли сделать, хоть по­обещай нам тысячи.

И снова о Дерюгине. Вспоминаю, как я был поражен его хладнокровием перед самым началом матча в Ленинграде. И думаю, как Игорю еще далеко до Коли. Одно дело — хорошо сыграть, когда Коля рядом на площадке. И совсем другое, когда надо взять игру на себя и более того — решать исход встречи, что Коле приходится делать часто.

Без Коли Игорь мне иногда напоминал растерявшего­ся ребенка. И я снова вспоминаю ту идею о тандеме Дерю­гин — Бородачев. Но чтобы он появился в игре, этих людей необходимо сблизить, сдружить в жизни. И первую роль, конечно, мог бы сыграть тренер. С ними двумя нуж­но чаще беседовать, а в тренировке наигрывать какие-то комбинации.

Но тренер всегда в тренировочных играх ставит их играть друг против друга.

И когда я спросил:

— А почему они никогда не играют рядом? — Мосеш-
вили ответил:

— Игорь удачно играет против Коли, и тот злится и
поэтому хорошо тренируется.

И я думаю, что если Мосешвили и прав, то в неглав­ном. Таким образом решается лишь одна задача — Дерю­гина, но не решается задача команды и задача Бородаче-ва. Уже от многих специалистов баскетбола я слышу, что Бородачев не растет как спортсмен.

А Дерюгин привык, что в первую очередь решаются его задачи. И в игре даже позволяет себе выбирать, кому отдать мяч, то есть опять же учитывает свои интересы, а не интересы команды.

Однажды я рассказал ребятам, как Фред Шеро, трениро­вавший «Филадельфия Флайерс», оштрафовал на 500 дол­ларов капитана команды Боба Кларка за то, что тот улы­бался в автобусе после поражения. И больше других этот пример понравился Дерюгину, но почему-то он не поду­мал, что и сам часто заслуживает подобного наказания.

Помню, как мы подробно разбирали смысл этого штра­фа, и сошлись во мнении, что Кларк не имел права пока­зывать игрокам пример такого отношения к поражению. То есть штраф в данном случае защищал интересы коман­ды, морального климата в ней.

Я готовлюсь к очередной беседе с командой. На смену радости пришла озабоченность. Уж очень мало времени

Проклятие профессии

Пять месяцев в команде

 

осталось до матча. Успеют ли ребята отойти от опустоша­ющего воздействия: большой победы?

Но «чужие стены» делают свое дело, и ка этот раз это дело можно назвать добрым. Организаторы очень плохо встретили нашу команду, разместили в плохой гостинице на окраине города. И в течение всего дня ребята перебира­лись в гостиницу «Виру*.

И возвращались «на землю». Лица их становились серьезные, а у ветеранов — злые. И я как психолог был благодарен организаторам. Они сделали большую часть моей работы, и уже с утра в день матча я видел тот же уровень собранности, готовности к серьезному испыта­нию. И эта серьезность усугублялась полученной инфор­мацией о том, что к сегодняшнему матчу приурочено празднование 60-летия эстонского баскетбола. Со всей страны были приглашены специалисты этого вида спор­та, ветераны и судьи. И первый этаж ресторана «Виру» был забронирован для проведения там банкета по этому поводу.

На собрании мы обсудили эту новость, и Коля сказал:

— Есть предложение испортить им праздник.
И все рассмеялись.

А я подумал: «Все-таки я не знаю им цену, этим пре­красным ребятам!» И снова, как и в Ленинграде, вспом­нил те слова Анатолия Тарасова о Фирсове и Рагулине, и подумал: «Как можно не доверять им!»

«Но неужели они не понимают все-таки, — задаю я себе вопрос, — что сегодня все против нас, что будет сде­лано все, чтобы ке испортить этот праздник».

И по пути на матч говорю Мосешвили:

— Все-таки меня беспокоит их спокойствие.
Но он с улыбкой отвечает:

— Этот спортхалле сразу приведет их в порядок.
И спрашивает:

— Вы никогда здесь не были?

— Нет.

— Сейчас увидите.

И я увидел! И пережил за этот вечер столько, сколько не переживал за двадцать лет в спорте.

Но сначала о том, что было до матча. Нервозность Бородачева я заметил еще в автобусе. И к спортхалле мы пошли вместе. Из зала был слышен рев зрителей, там иг­рали ветераны. И я подумал: «Хорошая разминка для болельщиков "Калева"».

Мы вошли внутрь и были задавлены, смяты этим кри­ком возбужденной толпы. «Зал переполнен — это мягко сказано», — подумал я. Проходы были забиты, дети сиде­ли прямо на полу у самых боковых линий площадки и под щитами. У Игоря по лицу пошли красные пятна. И я ска­зал ему:

— Не думай об очках, которые ты должен забить.
Просто проживи этот матч, прочувствуй эту обстановку.
Потому что еще много таких матчей будет в твоей жизни.

— Страшно, — сказал он.

— Ничего, я все время с тобой.
И он благодарно кивнул.

С трудом расталкивая зрителей, буквально пролезаем на площадку.

И началось такое... Это было какое-то неистовство, не утихающее ни на секунду. И я вспомнил ленинградский матч, как что-то отдаленно напоминающее происходящее здесь.

«А здесь, — подумал я, — выиграть в этот вечер могут только сверхлюди». И такими сверхлюдьми оказались наши ребята.

Десятки раз «Калев» вел в счете, и каждый раз дина­мовцы догоняли их.

Первый тайм — 52:52. Второй тайм — 91:91. Пе­ред дополнительным временем в раздевалки никто не уходит. Игроки той и другой команды ложатся на пло­щадку и массажисты колдуют над ними. Эту картину надо было видеть!

У нас из игры выбыл Чихладзе, и в этом последнем перерыве я около Коркия, который сегодня лучше всех владеет собой, и говорю ему:

— Нодар, судьбу матча решишь ты! Будь внимателен!

Проклятие профессии

Пять месяцев в команде

 

И он кивает в ответ, но не то, что соглашается, а при­нимает поручение, понимает задачу.

И вот этот момент! За 30 секунд до конца при счете 100:100 мячом владеем мы. Нодар делает длинный дриб­линг, но не торопится отдавать мяч и даже позволяет себе роскошь в этом аду (какое самообладание!) оглянуться на табло и проверить время.

И за 7 секунд до свистка делает финт, а сам отдает пас Коле, и тот сквозь трех хватающих его за руки защитни­ков закладывает мяч в корзину. Все! Мы обнимаемся и кричим! Коля теряет сознание, и его под руки уводят в раздевалку.

А там — праздник. Я смотрю на ребят и до меня доходит весь смысл термина «пьянящее чувство победы!» Как точно сказано. И я бы добавил: «Прекрасное чувство победы!*

Все смеются, вспоминают фрагменты матча, выжима­ют мокрые майки.

Коля говорит:

— Рудольф Максимович, свидание с девушкой. Не по­
можете? Сил нет.

Я говорю:

— Единственное, что могу предложить, — сделать за­
мену.

Коля категорически заявляет:

— Не согласен.

И все снова смеются.

Подвожу итоги. Всего три дня, а как много пережито, как много я узнал о людях, как раскрывается человек в трудные моменты жизни! И как бесконечно разнообразен спорт. Каждое соревнование, каждая поездка дает много нового для раздумий и для души. И как эти раздумья и воспоминания украшает победа!

Но что же это было? Что стоит за этими цифрами 102:100?

Прежде всего потенциал команды, которая, как оказалось, способна на подвиг в самых неблагоприятных условиях.

И еще был идеальный настрой коллектива людей, объе­диненных одной целью. Эти люди были непобедимы в этот _Бечер. И корреспондент «Советского спорта» так и напи­сал в своем отчете: «Я никогда ранее не видел динамовцев столь заряженными на победу».

И я думаю: «Что нужно сделать всем нам, кто работает с командой, чтобы в дни оставшихся матчей баскетболис­ты вновь выходили бы на поле такими же, какими они были 13 и 15 декабря?»

Пока нужно одно — сохранить этот лучший образ ко­манды в памяти, чтобы этот эталон и в дальнейшем ука­зывал дорогу к нему.

И еще есть оценки, которые тоже надо запечатлеть как эталонные и ориентироваться на них, сверяя каждый но­вый образ игроков с тем, который, к сожалению, уже стал «старым» образом, стал нашим прошлым.

Вот эти оценки: 4,45; 4,4; 4,6; 4,4; 4,04. Я изу­чаю их и думаю: «Какой еще есть резерв!» Но тут же отдаю себе отчет, что еще далеко не все делаем мы вместе с игроками для того, чтобы эти оценки были выше. И прежде всего не так тренируемся. И думать сейчас надо не о том, чтобы обязательно поднять сценки, а о том, чтобы не снизить их, удержать на этом уровне. Еще далеки мы от идеального типа боль­шого спортсмена.

Но о продвижении по этой дороге я думаю постоян­но. Во всяком случае, больше думаю об этом, чем о том, какое место займет команда в чемпионате. Признаюсь честно, я даже не слежу за турнирной таблицей, потому что свою задачу вижу в другом. Как изменить каждого отдельного спортсмена, его психологию к лучшему? Как сделать, чтобы ребята поверили в себя и в возможность самого большого успеха?

Может быть, для этого достаточно будет победы над ЦСКА? А с этой командой мы и играем наш следующий матч.

 

Проклятие профессии

Пять месяцев в команде

 

Двухнедельный перерыв между иг­рами и в нашем об­щении тоже, я — в командировке. И хо­тя еще много време­ни впереди, но я

уже готов к беседе с командой и чувствую, что в ней долж­ны быть самые точные слова и не просто слова, а слова вдохновенные. Эта беседа должна стать кульминацией настроя на ЦСКА!

' Идеальный настрой — это сумма усилий всех действу­ющих лиц, когда каждый сделает свой шаг навстречу дру­гим, навстречу победе. А этот шаг самих баскетболистов должен заключаться в полноценных тренировках в этот период, накануне Нового года. И я боюсь этих двух не­дель, боюсь Нового года, потому что не уверен именно в качестве тренировочного процесса и в режиме — в эти праздничные дни. И, говоря нестно, больше надеюсь на спортсменов, чем на тренеров. И думаю: «Неужели ребята не поняли, чего им стоили эти "кровью" добытые очки на выезде, и растеряют их из-за собственной лени и непрофес­сионального отношения к ежедневной, черновой работе?»

Неужели опять все надежды придется возлагать на великую способность грузинского спортсмена к предель­ной мобилизации и полной самоотдаче в процессе борьбы за победу?

Да, это есть у ребят. И лишний раз убеждаюсь в этом на тренировке ленинградского «Спартака» под руковод­ством Кондрашина. «Какая профессиональная работа*, — думаю я и удивляюсь, как мы могли у них выиграть с на­шими тренировками? Но это и есть цена той самой мобили­зации, на которую способен далеко не каждый человек.

После тренировок мы сидим с Владимиром Петрови­чем и теперь уже хорошо разговариваем.

— Хотим выиграть у ЦСКА, — говорю я ему.

— У этого состава можно выиграть, — отвечает Конд-
рашин, — все эти мышкины, лопатовы — пижоны, кото-

рые сразу дрогнут, как только почувствуют сопротивле­ние уважающих себя людей.

И я благодарен ему за эти слова. Обязательно включу их в нашу предматчевую беседу.

А он продолжает:

— Мы у них должны были выиграть, но ребята перего­
рели.

— Как и в матче с нами, да? — пытаюсь шутить я.
Но он не принимает шутливого тона и, зло сверкнув

глазами, отвечает:

— Вам проиграли из-за Капустина, он не выполнил
задания.

Но я возражаю:

— Извините, Владимир Петрович, но я уверен, что
даже если бы он выполнил задание, тот матч Вы бы не
выиграли. Наши ребята сейчас в большом порядке. А
видели бы Вы, что они сделали в Таллине!

— Да, мне рассказывали, — отвечает он и, подумав о
чем-то, продолжает:

— Вообще, я не узнал команду. Мы же играли с тби-
лисцами первый матч сезона. Там они выглядели растре-
нированными.

Перед прощанием он показывает на мою папку и спра­шивает:

— А что Вы записывали во время нашей тренировки?
Я отвечаю опять в шутливом тоне:

—- Украл у Вас пару идей.

На этот раз он принимает шутку;

— Не будем больше пускать Вас.

Провожает меня до выхода, и в коридоре, где висит незаполненная таблица, я говорю ему:

— Владимир Петрович, чтобы не остаться в долгу,
могу, с Вашего разрешения, дать один совет.

— С удовольствием выслушаю, — отвечает тренер,
впервые приведший нашу олимпийскую команду к золо­
тым медалям, — я не стесняюсь учиться у других.

— Снимите эту таблицу или пусть ее заполнят. Неза-⁴
полненная таблица несет информацию смерти, и Ваши

Проклятие профессии

Пять месяцев в команде

 

ребята подсознательно, то есть не думая даже об этом, будут эту информацию воспринимать*.

Мы идем к дверям, и Кондрашин как-то рассеяно про­щается. Потом говорит:

— Извините, просто я думаю о том, что Вы сказали.

3 января прилетаю в Тбилиси и прямо из аэропорта еду во Дворец спорта.

Тренировка близится к концу. Пробегаю взглядом по лицам ребят и вижу, что у двух из них плохое настроение. Подхожу к одному и другому и выясняется, что у Бичиаш-вили это «личное», а у Коркия осложнился вопрос с полу­чением квартиры.

Как мог успокоил того и другого, но это нужно было сделать до тренировки. «Приезжать надо раньше, това­рищ психолог», — говорю я себе. Последняя тренировка больше нужна в психологическом плане, а не с точки зре­ния нагрузки. Потому что это последняя модель завтраш­него матча и провести ее надо так, чтобы спортсмены ушли в приподнятом настроении. Все должно быть бодро, радо­стно, интересно и красиво. И разминка, и тон указаний, и внешний вид тренеров.

Но все, что происходит, не выдерживает критики. В зале масса посторонних, тренеры сидят развалившись в первом ряду и курят. Схиерели со свистком во рту расха­живает по площадке, даже не потрудившись переодеть обувь. Судит двустороннюю игру, которая идет вяло, без каких-либо эмоций.

Мы стоим с Леваном Чхиквадзе — одним из тренеров команды, и я спрашиваю его:

— Почему такая мертвая обстановка?

— Обычная двусторонняя игра, — отвечает он.

— В том-то и дело, что обычная. Но ведь завтра нео­
бычный матч. Неужели нельзя каждому поставить инди­
видуальную задачу в такой двусторонней игре? Например,
Бородачеву сказать, что он играет против Лопатова, а
Джорджикия, которого он «держит*, пусть делает что-то,
хотя бы по форме напоминающее игру Лопатова.

Но еще лучше не сказать, а написать. Всего один лист бумаги! И чтобы там была указана фамилия каждого. И каждый десять раз подойдет к этому листу и прочитает. И подумает хорошо о тренерах. Увидит, что о нем думали, его не забыли. И у него возникнет желание ответить тем же, то есть возникает так называемая «реакция порядка»./

— Мы к этому не готовы, — отвечает Левая, — в ин-' ституте этому не учат.

И в автобусе по дороге на базу я еще больше концент­рируюсь. Понимаю, что беседу надо провести еще лучше, чем планировал.

Я действительно встревожен. Так к матчу с ЦСКА не готовятся. Но не настрой беспокоит меня. Он завтра бу­дет, не может не быть настроя на матч с ЦСКА в перепол­ненном Дворце спорта.

Но в том-то и дело, что настрой и уверенность — не одно и то же. А сохранилась ли та уверенность, которая отличала ребят в матчах на выезде? Это я еще не установил.

И вот мы снова лицом к лицу. И в лицах ребят я вижу все, что хотел бы увидеть. И серьезность, и надежду, и волю, которая пока спрятана в плотно сжатых губах.

Рассказываю им о своей поездке, о разговоре с Конд-рашиным, о тренировке «Спартака».

Так и говорю:

— Еще раз посмотрев «Спартак», я всерьез прихожу к мнению, что вы — лучшая команда в стране. Посмотрите, какие вы все разные. Ведь против вас именно поэтому очень трудно играть, особенно если вы настроены так, как это было в том же Ленинграде, где вы выиграли у коман­ды, которая тренируется круглый год почти без выход­ных. Видите, на что вы способны! И должен вам сказать, что сейчас для нас самый благоприятный момент. ЦСКА только что убедительно проиграли итальянцам, и притом в Москве. А знаете, почему это случилось?

Потому что итальянцы не интересуются такими фа­милиями как Милешкин, Мышкин и так далее. Рань­ше — да, когда были Сергей Белов, Жар-Мухамедов! И

Проклятие профессии

Пять месяцев в команде

 

ЦСКА это почувствовали, увидели, что их не боятся. И дрогнули. Ведь они к этому не привыкли в нашем чем­пионате.

Значит, завтра наша первая задача — показать, что мы готовы дать бой. И надо, чтобы они увидели это до матча, еще в коридоре, где вы будете вместе разминаться. И эта разминка должна быть тоже продумана. Во-первых, мы должны их опередить, занять весь коридор. Не соби­раться тесной группой где-нибудь в углу, а наоборот, бе­гать, прыгать, используя все пространство. Можно и по­шуметь.

В общем, во всем вашем облике должна сквозить уве­ренность. Отнеситесь к армейцам спокойно, даже друже­любно. Подходите первыми, хлопайте по плечу, спраши­вайте: «Как жизнь?» Это тоже будет выглядеть проявле­нием с позиции силы.

10.00 утра. Из своей комнаты выгля­дывает Пулавский и кричит на весь ко­ридор:

— Что делаем, Максимыч?

— На зарядку, Юра, ты же знаешь.
Мы снова не едем на тренировку, и

день проходит четко, если не считать новых препятствий: много людей, которые едут и едут на своих машинах на базу в поиске билетов на сегодняшнюю игру.

И самое нежелательное, что эти люди, и каждая вновь приехавшая машина, напоминают спортсменам о том, что сегодня не рядовой матч.

А ребята и так напряжены и после обеда могут не ус­нуть. И я меняю содержание нашего «сеанса гипноза», как стали называть его баскетболисты. Сегодня я постара­юсь усыпить всех, и если это удастся, то свежести на игру им хватит, даже если они не поспят днем.

На сеансе присутствует Шота Михайлович Квелиаш-вили, и потом он скажет мне:

— Главное, как они серьезно относятся к этому!

И вот заполнен опросник, и я более внимательно, чем в последнее время, изучаю оценки. Давно не было этой информации. И замечаю, что с нетерпением подсчитываю средние баллы и боюсь — не снизились ли они?

«Самочувствие» — 4,8 (!). «Настроение» — 4,6. «Же­лание играть» — 4,8 (!). «Готовность» — 4,25 (могла бы быть и выше!). «Жизнь в команде» — 3,9 (?).

«Небольшое, но все-таки снижение», — думаю я о последнем параметре. «За счет кого?» — ищу ответ. И вижу — за счет Бичиашвили. Он впервые поставил «трой­ку». Надо им заняться с завтрашнего дня.

И еще не в порядке Бородачев. И у него две «тройки» — за «настроение» и «готовность». Это не что иное, как сни­жение уверенности после его неудачной игры в Таллине. И я снова о том же — так неужели нельзя было поднять его настроение и уверенность за две недели тренировок? А теперь неизвестно — сможет ли он завтра помочь коман­де. А он с его ростом завтра просто незаменим.

Я уже поговорил с ним один на один, постарался как мог снизить напряженность ожидания им игры, сказав:

— Игорь, твоя задача сегодня — помочь Коле.

И еще изучаю индивидуальные средние каждого бас­кетболиста. Эту среднюю я назвал «коэффициентом готов­ности». Сегодня самый высокий коэффициент у Коркия —■ 4,9. У Дерюгина и Гулдедавы — 4,8. У Чихладзе — 4,5.

Очень высокие баллы у игроков стартового состава! Но у Бородачева всего — 3,7.

И я снова иду к Моеешвили, чтобы рассказать ему об этой проблеме, но к нему не попасть. С утра в его комнате толпа верных болельщиков команды.

И я думаю: «А где же они были в те дни, когда дела у команды шли плохо?» Действительно, «у победы сто от-

ЦОЕ...»

Ну, вот и свисток.

И уже через несколько минут я увидел все, о чем меч­тал, представляя будущее команды. Это был штурм коль­ца ЦСКА, хотя слово «штурм» мало подходит для баскет-

Проклятие профессии

Пять месяцев в команде

 

бола, где обе команды атакуют вроде бы поочередно. Но это был штурм!

И к середине тайма тбилисцы ушли вперед на 20 оч­ков. Армейцы растеряны. Были моменты, когда, перехва­тив медленно отданный кем-нибудь из армейцев пас, дина­мовцы проводили молниеносную контратаку, а москвичи, остановившись, просто смотрели, как наши ребята вдох­новенно делают свое дело!

Но уже в перерыве я заметил, как сильно ребята уста­ли. И во втором тайме ЦСКА устроили погоню. Но отрыв был велик, и, к тому же, Коля сегодня — в ударе. Он давно зол на ЦСКА, где играют многие его конкуренты за место в сборной и стараются набрать максимум очков.

Победа!

Но после матча в раздевалке намного спокойнее, чем это было в последних играх. И я не участвую в церемонии позд­равлений, а сижу в сторонке и записываю то, что можно назвать минусами в сегодняшней игре. «Первое, — пишу я, — ребята перестают "работать" в защите, когда ведут в счете. Второе — был большой брак в элементарных техни­ческих приемах. И третье — налицо физическая растрени­рованность». «Ох, этот Новый год», — говорю я про себя.

«И, четвертое, — записываю я уже для себя, — во что бы то ни стало надо сохранить жажду победы, которая так украсила команду в первом тайме».

Входит председатель федерации Данелия и целует ре­бят. Потом говорит мне:

— Я увидел других людей, — и добавляет, — беспо­щадных.

И я успокоился в главном. То есть не беспокоюсь за результат остальных четырех тбилисских матчей, потому что уверен — после такой победы вряд ли возможно оста­новить наших ребят.

Но уже на тренировке вернулось, к сожалению, хоро­шо знакомое чувство тревоги. То, что я увидел, можно назвать одним словом: опустошение. И нельзя сердиться на ребят, потому что давно замечено, как трудно противо­стоять воздействию важной победы.

Насколько я помню, впервые в печати об этом выска­зался бывший тогда чемпион мира Борис Спасский, кото­рый в «матче века» сборной СССР со сборной «остального мира» после отличной победы над Бентом Ларсеном на другой день зевнул ему фигуру. И сказал после той партии:

— Я давно заметил, что очень трудно играть после хорошей победы.

А потом в книге чемпиона мира, конькобежца Кееса Феркерка, я прочел, что он nocJiejnepBOro удачного дня соревнований больше всего боялся «праздничной реак­ции» и, чтобы уменьшить ее разрушающее влияние, де­лал еще до 20 кругов по стадиону, успокаивался, а за­одно и ждал, пока разойдутся восторженные поклонни­ки. Вот оно — профессиональное отношение к делу!

Итак, ребят я понимаю. Но этого мало. Надо что-то делать!

И я по очереди разговариваю с каждым. Объясняю, в чем дело, что с каждым из них происходит, и что надо сделать, чтобы быстрее преодолеть «пустое» состояние. Прошу каждого как можно строже отнестись к себе, к режиму жизни в эти два дня до следующего матча с мос­ковским «Динамо».

Но и на другой день ребята такие же. Все понимают, но индивидуальные усилия пока бесплодны, и последняя тре­нировка проходит вяло.

Дерюгин говорит:

— Трудно настроиться на два матча подряд.

Ему действительно труднее других, он отдал в матче все. И я выбираю момент, собираю вместе Тамаза Чихлад-зе, Левана Гулдедаву, Нодара Коркия — постоянных «кол­лег» Дерюгина по стартовому составу и обращаюсь к ним:

— У Коли нет сил после ЦСКА. Вся надежда на вас.
Прощу мобилизоваться максимально.

— Все ясно, — говорит Тамаз.

И как было бы хорошо, если бы заиграл Игорь. Но не вижу подъема в его настроении и работе. Он подходит и говорит:

Проклятие профессии

Пять месяцев в команде

 

— В газетах меня ругают. Мол, мало забиваю.

— Кто тебе сказал? — делаю удивленное лицо.

— Я сам читал в «Заре Востока».

— Я знаю, что в «Вечернем Тбилиси* о тебе написано
хороню. И меня не интересует, сколько ты забиваешь. А
интересно, как ты растешь психологически. Ты же знаешь,
что в этом твой главный резерв. А забивать сразу начнешь,
как решишь эту задачу. Кстати, ты завел дневник?

— Да,— отвечает Игорь.

Едем на базу, и снова от меня потребуется максимум усилий. Содержание разговора мне ясно, но еще нужен и тот самый настрой, к которому я призываю спортсмена перед боем.

До начала собрания я удаляюсь в свою комнату. Я хорошо знаю, что для меня обязательное условие при под­готовке к важному делу — побыть в одиночестве, напол­нить душу, вызвать у себя то особое состояние, которое я называю «состоянием молитвы».

Первым при анализе этого волшебного механизма на­строя применил слово «душа» Юрий Власов. И его пре­красный рассказ о том, как он наполнял свою душу в тя­желый момент борьбы, я всегда привожу в пример спорт­сменам, с которыми работаю.

Власов наполнил свою душу поэзией, девизами.

Международный гроссмейстер Лев Полугаевский гово­рил мне, что его больше всего наполняет живопись.

Этим людям можно верить. А раз так, значит, весь сек­рет в том, как наполнить душу и через это усилить тело!

И я вспоминаю людей, тех, кого я никогда не смогу забыть. Меня больше всего наполняют люди, воспомина­ния о них.

И я спускаюсь в холл, где команда уже ждет меня.

— Завтра мы имеем дело с полностью мобилизован­ным противником. Мобилизованным по двум причинам. Первая — наша победа над ЦСКА, и вторая — им нельзя

проиграть, так как они могут не попасть в шестерку. А завтра мы можем убить двух зайцев: получить два очка и выбить из финальной шестерки команду, которая в послед­нем московском туре будет, если мы не решим эту задачу, одним из опаснейших противников.

Потом мы обсуждаем матч, и я благодарю ребят за настрой. А их усталость в конце матча объясняю боль^^ шим нервным напряжением. Нельзя накануне следую­щей встречи ставить плохой диагноз такому важному по­казателю спортивной формы как выносливость. Потому что спортсмен запомнит это, завтра будет ждать наступ­ления усталости и раньше времени ее ощутит.

В конце беседы я снова возвращаюсь к главному и говорю:

— Но динамовцы будут не только мобилизованы, но и запуганы. И не только вашим успехом в матче с ЦСКА, но и всей вашей суммой побед. Итак, представьте две чаши весов. На одной — их мобилизация, на другой — страх. И какая из них перетянет — зависит от нашего начала! А начало будет зависеть от настроя, который надо задать уже сегодня. Надо серьезно уснуть.

Итак, если мы начнем несобранно, а значит и вяло, то это предельно мобилизует их, и потом остановить эту ко­манду будет трудно. Но если мы так же потрясем их, как ЦСКА, то верх возьмет страх.

Сегодня перед сном я больше занят с Кокой Джорджи-кия. После собрания он подошел ко мне и попросил по­мочь ему уснуть. Я не смог скрыть удивления, но он ждал именно такой реакции и объяснил:

— Я чувствую, что завтра меня поставят. В Москве я
хорошо сыграл против Фисенко.

И я сразу перехожу в «педагогическую атаку»:

— То-то я удивился, увидев твою отдачу в тренировке.
Так надо всегда работать, а не только перед встречей с
московским «Динамо». А если Фисенко бросит баскетбол,
то и ты бросишь тоже?

5 Р. Загайнов

Проклятие профессии

Пять месяцев в команде

 

Он смеется, и смеются Вова Дзидзигури, Каха Ломид-зе, которым тоже есть о чем подумать в плане отношения к работе.

И снова весь день помехи. Руковод­ство Спорткомитета прямо на базе орга­низовало милицейский пост, и два ми­лиционера исправно несут службу, не пуская посторонних в здание, но приез­жающие сигналят из машин, кричат, и так — весь день. У меня появляется еще одна функция — оберегать спортсменов от друзей и род­ственников.

Весь день наблюдаю за ребятами и собранности не вижу. Как-то суетливо ведут себя, ходят с места на место, на лицах — отсутствующее выражение.

Наверное, сами они считают, что они — «в порядке». Но, на самом деле, много только одного — радостных эмоций, которые маскируют пустоту их состояния.

И тяжело шла игра. Не было собранности, но было мужество и вера, что все-таки должны победить.

Первый тайм проигран, и в перерыве я обращался к каждому:

— Моя личная просьба — сделать все! Больше всего я все-таки верю в призыв к человеческо­му в человеке, к резервам его души. Выиграли — 104:101. Трудный был этот день — 7 января.

Уже 9 января, то есть через день, матч с «Жальгири-сом». Тяжелая серия игр в этом месяце. Прибавляется больных. И слово «устал» я слышу от баскетболистов все чаще.

И очередную беседу заканчиваю так:

— «Жальгирис» устал не меньше, ведь они приехали к нам из Новосибирска, где провели трудный матч. Завтра судьба проверит — достойны ли мы большого успеха, ведь

«Жальгирис» — наш главный конкурент в борьбе за брон­зовые медали».

Итак, последние 40 минут чистого времени, а потом 10 дней перерыва. И тогда отдохнете.

* * *

Перед сном лечу простуду Левану Гулдедаве и Гиви Бичиашвили. У большинства усталые лица, темные круги под глазами. Только бы «пройти» этот матч!

Вроде бы все спят, и я спускаюсь к старшему тренеру. Давно с ним не разговаривал вдвоем, а завтра такой воз­можности наверняка не будет,

— Не могу простить себе матча в Ташкенте, —- гово­
рит Мосешвили.

— Никогда ни о чем не жалейте, Леван Вахтангович.
Это наша судьба. Проиграли бы какой-нибудь другой
матч. Значит именно в Ташкенте мы не заслужили победу.
Что-то делали не так.

Долго сидим, обсуждаем чемпионат этого года, и Мо­сешвили говорит:

— Все-таки в спорте нет никакой логики.

— Я не согласен.

— Возьмем пример из нашей команды, — продолжает
тренер, — от нас ушел лидер Михаил Коркия. Первый
сезон команда без него — и заиграла.

— Как раз все логично, — отвечаю я, — значит, в
последние годы он не был настоящим лидером. Он был
выше в одном — в классе. Но были и отрицательные мо­
менты. Он не мог не ревновать к Коле, подавлял осталь­
ных. И сразу, как он ушел, появился истинный лидер,
рост которого он сдерживал.

Переходим к проблемам завтрашнего матча, и тренер говорит:

— Поработайте побольше с Зурабом Грдзелидзе. Ему
завтра держать главного игрока.

— Хорошо, — отвечаю я.

 

Проклятие профессии

Пять месяцев в команде

 

Все идет гладко, но после завтрака подходит Леван Гулдедава и говорит:

— Максимыч, я съезжу на 15 минут на машине. Мне трудно сидеть и ждать.

«Пусть едет», — решаю я. Его лучше отпустить, чем не отпускать.

Спрашиваю:

ну

— Ты сам за рулем? (напоминаю ему, что вести маши-

— это нагрузка).

— Да, — отвечает Леван, — но я люблю водить.

— До часа дня свободен.

А в час дня наш сеанс, в процессе которого стали за­сыпать все, кроме Гулдедавы. Он вообще из тех людей, кому трудно сидеть на одном месте. Любое однообразие — для него пытка: и монотонная нагрузка тренировки, и длительный кросс, и жизнь на сборе. Да и наш сеанс ему трудно терпеть. Все полтора часа он ворочается в кресле, меняя позы, мешая другим. И когда видит, что я смотрю на него, жестами спрашивает, нельзя ли ему уйти? Но я делаю вид, что не понимаю его. Нельзя от­пускать ни одного человека. Я верю, что такой сеанс объединяет команду на уровне подсознания.

Я любуюсь Пулавским. На сеанс он приходит рань­ше всех, выбирает самое удобное кресло. А сегодня сде­лал строгое замечание одному опоздавшему к началу се­анса, Пулавский прибавляет с каждым матчем, и Мосеш-вили все чаще ставит его на игру.

Изучаю Бичиашивили. Ему трудно и играть, и тре­нироваться, и сосредоточиться на тексте, который про­изношу вслух. Какие-то заботы одолевают его, и отклю­читься от них хотя бы в день игры он не может.

А в день матча с московским «Динамо» он приехал на базу в четыре часа дня, то есть за час до установки. И сразу после матча, который он провел крайне неудачно, я не выдержал и сказал ему в раздевалке:

— Нельзя, Гиви, приезжать на базу в четыре часа дня.
И он ответил, вспыхнув:

— Максимыч, я не могу 15 лет жить в Дигоми.

И я пожалел о своих словах.

Не спит Бичиашвили, хотя, я вижу, старается уснуть, отключиться, что-то забыть.

* * *

В автобусе я доволен тем, что вижу. Очень серьезные лица и тишина. Поведение спортсменов в автобусе по пути к полю боя — очень важный показатель их отношения к соревнованиям и противнику- В автобусе спортсмен как / бы сохраняет тот настрой, который сформировался у него 1 в течение дня. Поэтому я и боюсь посторонних людей в автобусе, отвлекающих внимание спортсменов от сохране-кия своей полной мобилизации.

Уже в середине второго тайма «Жальгирис» прекра­тил сопротивление. Матч просто доигрывался, и Мосеш-вили дал возможность поиграть всем запасным.

Приз лучшего игрока матча получил Юрий Пулавский.

В раздевалке я сказал ему:

— Ну, что я тебе говорил?
Он ответил серьезно:

— Но были и те, кто не верил.

 

 

Был у фигурис­тов и там увидел про­фессиональную рабо­ту. И увидел людей, которые ждут твоего совета и выслуши­вают его с «впивши­мися» в тебя глаза­ми. Наверное, в этом — отличие «индивидуальных» спорт­сменов от представителей командных видов спорта, где я должен думать, как и когда подойти к человеку, которому хочу сказать что-нибудь полезное. Вот почему и отстают представители командных видов спорта от спортсменов, выступающих индивидуально. И отстают не только в уме-

Проклятие профессии

Пять месяцев в команде

 

нии работать, но и в уровне спортивной личности, под которой понимаю целый набор умений, практически обес­печивающих решение таких проблем, как мотивация и настрой, образ жизни и восстановление, изучение против­ников и знание самого себя.

В своей работе я стремлюсь добиться того, чтобы каж­дый отдельный баскетболист отнесся к делу так, как будто именно от него зависит успех этого дела. Я понимаю, что этот процесс трудоемкий и небыстрый. Но в этой команде люди, которые уже близки к эталонному образцу настоя­щего спортсмена. Это Зураб Грдзелидзе и Нодар Коркия. Да и Игорь Бородачев идет в правильном направлении развития своей личности. Но он пока еще нуждается в постоянной опеке.

Главное же, что отличает их от других наших баскет­болистов, которых, к сожалению, на сегодняшний день больше, это желание идти по этому пути, стать большим спортсменом.

А желание — это уже первый шаг к тому человеку, который может помочь решить поставленную задачу. И я провожу аналогию. Пациент и врач: пациент должен быть «товарищем по оружию». Точно сказано, что ле­чить болезнь и лечить больного — не одно и то же, по­тому что лечить болезнь — это значит работать на уров­не организма, а лечить больного — работать уже на уровне личности. И именно как личность больной дол­жен идти навстречу врачу, взяв с собой уверенность, тер­пение, оптимизм.

То же происходит и в процессе взаимодействия пары тренер—спортсмен. Если тренер под процессом трени­ровки понимает только количество нагрузки, которую спортсмен должен выполнить, значит он с ним работа­ет только на уровне организма. И тогда личность спорт­смена, не получающая пищи для своего развития и участия в работе, рано или поздно будет протестовать против тренера.

Надо будет поделиться с Мосешвили этими раздумья­ми. Очень хотелось бы, чтобы он изменился и включил весь свой потенциал в работу. Иногда мне кажется, что он

близок к этой победе над собой. Но вдруг опять что-то происходит с ним — он замыкается в себе и в отдельных репликах снова прорывается обида на ребят, на тот их осенний взрыв.

Завтра матч с армейцами Киева, с командой, уже поте­рявшей шансы на выход в финальную шестерку, и снова меня беспокоит проблема их мобилизации.

Я стал думать, как предостеречь ребят, как «усилить» теоретически образ их противника. Для этого остаюсь посмотреть тренировки киевлян.

И вечером говорю:

— Что такое СКА (Киев)? Это прежде всего атлеты, которые не остановятся перед грубой игрой. И в этой ко­манде есть такие люди как Сальников и Едешко, способ­ные «вспыхнуть» именно в состоянии ажиотажа, который наверняка будет во Дворце спорта.

Я действительно боюсь обстановки ажиотажа вок­руг баскетбола, потому что для наших баскетболистов это является лишней нагрузкой, а гостей эта обстанов­ка может разозлить и оптимально настроить на игру.

Сегодня я не тороплюсь закончить наш разговор, пото­му что знаю, что спать все равно спешить никто не будет. Так лучше мы поговорим по душам, тем более, что есть что им рассказать о сильнейших фигуристах страны, о том, что умеют они и не умеем мы.

Подробно разбираем матч с «Жальгирисом» и вместе решаем считать средние оценки перед этим матчем эта­лонными. Сами спортсмены считают, что предстартовое состояние именно перед этой игрой было наилучшим в этом сезоне.

Вот эти оценки: «самочувствие» — 4,9; «настроение» — 4,7; «желание играть» — 4,7; «готовность» — 4,66; «жизнь в команде» — 4,08.

В индивидуальных оценках у всех прогресс, и у Боро-дачева «тройки» сменились «четверками».

Проклятие профессии

Пять месяцев в команде

 

Потом говорю о Пулавском, ставлю в пример его под­готовку к матчу и игру в нем.

И в заключение говорю:

— В «Советском спорте» опубликованы таблицы всех европейских турниров по баскетболу. Ваш вид приобрета­ет все большую популярность в мире. Надо непременно попасть в один из этих турниров, а для этого, вы знаете, необходимо занять одно из трех первых мест в чемпиона­те. И завтрашние два очка нам очень нужны для решения этой задачи!

Я решил напомнить ребятам об этой возможности, что для них является самым действенным стимулом.

Опять победа, но матч не получился. И так же, как каждая несчастливая се­мья несчастна по-своему, так и неудач­ные матчи, как правило, не похожи один на другой. В этой игре не ощущалось той свинцовой тяжести в ногах, замедленной реакции и усталости уже к концу перво­го тайма, что было характерно для матча с московским «Динамо». Но было другое — легковесность отношения к противнику, удачные броски которого воспринимались как досадная случайность, отсутствие желания сыграть коллективно, броски по кольцу из любых положений и броски неподготовленные, а значит в большинстве случа­ев и неточные, что сопровождалось реакцией недоволь­ства, раздраженностью. Я не видел истинных спортсменов на площадке. И это угнетало меня.

Потом в раздевалке заметил, что сам факт победы ос­тавил ребят равнодушными, и они остались недовольны собой. «А значит, — подумал я, — они просто не могли быть другими сегодня. Что-то сейчас, в этот период време­ни сильнее их». И, увидев толпу друзей и болельщиков, ожидающих ребят у выхода из Дворца спорта, я ответил себе: «Вот это! Этот пресс внимания и шума, в котором ребята находятся почти месяц».

Да серия игр у себя дома тоже тяжелое испытание, осо­бенно для команды, которая выигрывает матч за матчем.

Но очень важно все это объяснить людям, чтобы не было у них излишней критики в свой адрес, самокопания, подтачивающего силы.

И в нашей беседе накануне матча с киевским «Строи­телем» я предлагаю назвать состояние команды в день последнего матча состоянием «нетерпения победы».

И уточняю.

_ Не жажда победы, а именно ее нетерпение. То есть

вы не бьетесь за нее, а как бы требуете ее у противника и у судей. Это опасное состояние вы готовили сами. Зарядку вы провели формально, небрежно. После обеда многие не пошли спать, а просидели у телевизора, и ваша шумная болтовня была слышна даже на втором этаже. И разогре­вались перед игрой недостаточно. То есть вы почему-то стали считать это необязательным.

На этот раз вся наша беседа проходит с позиции крити­ки, но считаю это необходимым, потому что «Строителю», находящемуся в опасной зоне, нечего терять, и завтра нас ждет серьезный бой.

В конце беседы я меняю тон и говорю:

— Но было и хорошее в день того матча — правильные
с объективной точки зрения, заниженные оценки. Это го­
ворит о том, что вы научились точно оценивать себя, свое
состояние,

Я действительно удивлен объективностью этих субъек­тивных оценок. На полбалла упали средние оценки само­чувствия, готовности и настроения. А может быть опять причина та же — неумение поддержать свою форму в пе­риод перерыва между матчами?

— Выиграть у вас никто не может, — моя последняя
фраза, — но вы сами можете проиграть.

Перед сном я более внимателен к Коле. Ему завтра играть против Белостенного, а может быть и Ткаченко, который приехал в Тбилиси, несмотря на травму.

Проклятие профессии

Пять месяцев в команде

 

Днем, заполняя опросник, Дерюгин не ставит себе ни одной пятерки, но это, я знаю, страховка, осторожность, боязнь переоценить себя в тот день, когда спорт­смену будут предъявлены высшие требо­вания.

Оценки других тоже ниже эталонных. И я снова жду матча с напряжением и вспоминаю слова одного хорошего боксера: «Трудный бой не тот, который трудно проходит, а которого трудно ждешь».

Но в чем же дело? Почему такой спад у команды? «Нет, — прихожу я к выводу, — это не физическая усталость. Ребята, вероятно, устали от постоянного волевого усилия, от предельной мобилизации, к которой я призываю их уже три месяца».

Но что же делать, как не играть на победу? В чем тогда смысл всего этого? И я не нахожу ответа на эти вопросы. А может быть и ребят уже не хватает на постоянные победы. И это тот самый случай, когда может помочь одно поражение, которое сыграет роль хорошего раздражите­ля. Но не хочется призывать на помощь неудачу. Как все сложно в этом мире большого спорта.

Трудная, трудная победа. И я прощаюсь с ребятами. У меня командировка к другим спортсменам, и мы расста­емся надолго.

... В итоговой таблице первенства GCCP команда ока­залась на пятом месте. И я сознательно нарушаю кален­дарный ход событий, как бы заранее ставя точку в своем дневнике, потому что на этом заключительном отрезке чемпионата «той* команды больше не было. Были те же номера на майках, те же фамилии, но не было людей, способных на чудо, на подвиг, на большую победу.

Когда я вернулся, команда готовилась к финальному туру в Москве и находилась на желаемом третьем месте. И

я ожидал увидеть в худшем случае усталых физически людей и только. В остальном же в команде все должно быть в порядке, поскольку близость медалей и реальность этого успеха обеспечивают боевое настроение и сплочен­ность.

Но я увидел иное. Сумрачные лица, нежелание рабо­тать, постоянные споры в ходе двусторонней игры.

На замечания тренеров ребята, никого не стесняясь, отвечают грубостью.

Это была потрясающая но своей обреченности картина.

Я не стал ни к кому конкретно подходить, а сел в стороне и наблюдал. И настроение мое портилось все больше. Потому что все это отличало и тех, в кого я так верил: и Нодара Коркия, и Тамаза Чихладзе. И совсем растерянным выглядел Игорь Бородачев. Один Коля Дерюгин работал с полной отдачей, но было ощущение, что он одинок в этом своем стремлении.

Я подошел к Тамазу и сказал:

— У меня есть серьезный разговор с командой. Как ты
считаешь, удобно будет сделать его в раздевалке?

И вдруг, а для меня это было действительно неожидан­но, я услышал:

— А может быть завтра, а то я очень спешу.
«И это говорит капитан», — подумал я.

И отвечаю ему:

— Раз ты куда-то спешишь, то быть тебе на этом собра­
нии необязательно. А остальным прошу объявить.

Мы одни в раздевалке, как и в те дни, когда это по­мещение было наполнено только радостными эмоциями. Но сейчас атмосфера иная. Поникшие головы ребят, гне­тущая тишина, и впервые мне трудно начать свою речь. Да это и не речь. Я говорю тихо, с трудом подбирая сло­ва. Говорю, что не узнал людей, в которых поверил и считал своими единомышленниками. Прошу вспомнить весь наш путь, начиная с той победы над ВЭФом. И про­шу подумать, чего это стоило.

— Кто хочет сказать что-нибудь? — спрашиваю я.
И опять опущенные головы и спрятанные глаза.

Проклятие профессии

Пять месяцев в команде

 

Я не отрываясь смотрю на Тамаза, и он поднимает голову и тоже медленно подбирая слова говорит:

— Мы уже ненавидим друг друга. Надоели все.
Возникает тяжелая пауза, и Коля говорит:

— Рудольф Максимыч, устали ребята. Конец сезона.

И мне нравится его желание смягчить обстановку, обойтись в своем диагнозе без слов «ненависть» и других, равнозначных приговору команде.

Из Дворца спорта мы уезжаем в его машине, и он пред­лагает:

— Давайте проедем по Руставели.

И в этом предложении продлить наш разговор я вижу его подсознательное желание показать мне, что он — тот же, на кого я могу рассчитывать, опереться.

Да, ему очень важно хорошо сыграть в Москве перед чемпионатом Европы. И говорю:

— Коля, ты должен появиться в Москве в полном блес­
ке. И потому сбавь вес. Сократи мучное и этого хватит.

С тяжелым настроение жду завтрашнего дня, но все равно готовлюсь к бою, к борьбе за ребят. Не может быть, что все забыто. Просто надо все вспомнить, оживить.

Одно угнетает, что мало времени. А ведь все надо на­чать сначала.

— Зураб, ты в отличном состоянии. Задача одна —
сохранить его до Москвы.

Тамаз Чихладзе сегодня весь в работе, но когда недо­волен партнерами, то не может сдержать себя.

_ Тамаз, ты нервничаешь по пустякам. Это очень хо­
рошо, что ты их учишь, но лучше это делать без эмоций,
не в ущерб своему состоянию.

Юрий Пулавский — тот же, что и всегда в тренировке. Не понять, с желанием работает или нет. Как и каждый опытный спортсмен — замаскированная система.

И не знаешь, что ему сказать. И говорю одну из общих нейтральных фраз:

— Юра, ты — в порядке.

Но он «подхватывает* разговор:

— Я до 5 часов не спал.

Но в тоне его голоса доносится не потребность в сочув­ствии, а желание услышать что-то веселое и доброе. И я говорю:

— Значит, тебе и не надо спать.
И мы оба рассмеялись.

Николай Дерюгин в потемневшей от пота майке со строгим лицом бесконечно пробивает штрафные. И я мол­ча постоял против него минуту, любуясь его настроем, и отошел в сторону, чтобы не мешать.

 

И на тренировке я не сажусь. Делаю круги по площадке, выбираю момент и подхожу к каждому, а к некоторым и не один раз.

Гиви Бичиашвили внешне намного спокойнее. И если это значит, что все у него хорошо дома, то я очень рад за него. И говорю ему:

— Гиви, видишь, какая у тебя точность, когда ты спо­коен. Значит, надо успокаиваться в день матча.

Зураб Грдзелидзе — труженик и независимо ни от чего честно делает свое дело.

«По-моему, сегодня они лучше», — думаю я по пути на базу, где через час начнется наша последняя перед отъездом беседа.

Сегодня я больше думаю не о настрое, а о содержании нашего разговора, потому что очень важно все верно пре­поднести людям, буквально «вложить» в их головы.

Я озабочен и, признаться, удивлен страхом ребят пе­ред этим туром в Москве. Почему-то они боятся этих пяти команд, у которых выиграли в январе в Тбилиси.

Возникла, можно сказать, «опора неуверенности», для ослабления психического воздействия которой необходимо придумать «опору уверенности» — своего рода противоядие.

Проклятие профессии

Пять месяцев в команде

 

И я решаю с сегодняшнего дня говорить с баскетболи­стами только о двух ближайших матчах: с «Жальгири-сом> и «Спартаком». Как будто других игр вообще не бу­дет. А двух побед наверняка хватит для сохранения тре­тьего места.

То есть опять я рассчитываю на эту уникальную спо­
собность грузинского спортсмена «зажечься* в нужный
момент. И если удастся это сделать и снова обеспечить то
январское предстартовое состояние, то победы в этих мат­
чах вполне реальны. Но мало того! Потом, если наши ре­
бята разыграются......

Но я не хочу об этом думать сейчас. И опять по той же причине — слишком глубокий произошел спад. И вче­рашние оценки, — а я снова начал делать то, что в памяти ребят связано с победами, — доказали мне это.

Да, если не все, то многое надо начинать сначала.

И я говорю:

— Наш успех будет состоять из двух слагаемых. Пер­
вое — сплотиться! Забыть все обиды! На неделю мы долж­
ны встать плечом к плечу, стать самой дружной коман­
дой. Никаких упреков в игре! Вспомните, как японцы в
волейболе аплодируют друг другу!

И второе. Общее состояние команды — это сумма со­стояний каждого игрока в отдельности. Поэтому каждый — задумайтесь о себе! Эту неделю надо прожить серьезнее, чем обычно. Я не призываю к сверхжертвам. Просто стань­те построже к себе. Уменьшите общение, ограничьте куре­ние, следите за восстановлением, питанием, режимом,

И заканчиваю:

— Третье место — это «окно в Европу». А мы сейчас
на третьем месте. То есть, никакого подвига совершать не
надо. Надо сохранить это место, а для этого будет доста­
точно двух побед.

И в Москве ребята собрались. И все идеально: и сон, и режим в целом, и дружба на поле. А для «сеанса гипноза» в нашем распоряжении не было холла, и прямо в номере у Тамаза Чихладзе ребята ложились на пол и засыпали.

И все было: и идеальный настрой, и вдохновение в игре, и вера в победу, которая... ускользала от нас в пос­ледние секунды матча будто по мановению волшебной па­лочки.

И я не знал, что ответить Тамазу после этих двух игр, когда он сказал мне при всей команде:

— Бог не с нами.

Да, я не мог в той тяжелой ситуации сразу после пора­жения найти убедительных слов для доказательства его неправоты. Но чувство у меня было, что отгадка в другом.

И утром следующего дня я уже был готов ответить ему, но ждал часа нашей беседы, потому что ответить ему я должен был тоже при всех.

— Нет, Тамаз, ты не прав. Как раз Бог, то есть удача,
были с нами. Ведь они же позволили за семь секунд до
конца матча с «Жальгирисом» нам выйти вперед! А что
было потом? Ни один из вас не побежал в защиту, а вы все
стояли и подняли руки от радости. И Линкявичус, убежав
к нашему щиту, забросил мяч на последней секунде.

И Бог был с нами и в матче со «Спартаком». Ленинг­радцы вели очко, и Капустин, не выдержав нервного на­пряжения, за 14 секунд до конца выбросил мяч в аут. То есть возникла идеальная ситуация. 14 секунд — это опти­мальное время для одной атаки. Но здесь случилось сле­дующее. Коля, отлично зная, что три спартаковца будут держать его, подбежал к Пулавскому и сказал: «Юра, будь ближе к щиту!»

И, получив мяч, Коля имитировал бросок, а сам снизу отдал мяч Пулавскому. Но... Юры не было там, где он должен был быть. Он стоял в двух метрах от щита, и его бросок успели накрыть. И в результате — еще одна упу­щенная победа.

Да, это похоже на трагедию, на злой рок судьбы. Но если бы судьба хотела нас наказать, то она не предоставила бы нам этих возможностей для побед в том и другом матче.

Нет, это было не наказание, а проверка! Достойны ли мы успеха? — был нам задан вопрос. И сегодня, я делаю на этом акцент — мы ответили судьбе: «нет». Не достой-

Проклятие профессии

Пять месяцев в команде

 

ны, раз мы не проявили элементарной игровой дисципли­ны в первом матче, и взаимного уважения — во втором. Юра Пулавский, при всем моем уважении к нему, не любит никаких указаний. Но все же, Юра, было указание в интересах дела, команды, а ты о команде не подумал в этот момент. А ведь я много раз говорил всем: помните закон — все плохое, что есть между вами в жизни, обяза­тельно перенесется на площадку.

Имеем ли право обвинять спортсмена в поражении?

Ведь когда нужно защитить спортсмена, мы всегда находим массу объективных причин, помешавших его победе.

Но сейчас я не хочу ни обвинять, ни защищать людей, которых я успел полюбить. Хотя, признаться, был очень сильно разочарован в них, когда они, потеряв шансы на медали, не дали бой ни ЦСКА, ни «Строителю». Но это тоже, вероятно, в крови у наших спортсменов — не бить­ся, если нет конкретной цели, и в данном случае, когда очки не нужны.

Но... И вот здесь я, кажется, ближе к истине. Ведь в этих, не имеющих турнирного значения играх, можно было бы поставить задачи чисто тренировочного характе­ра: обыграть молодежь, попробовать другой вариант стар­товой пятерки, дать Бородачеву роль лидера.

Но нет, об этом никто и не думал, а Бородачев был заменен после первого же неудачного броска.

Это действительно вывод номер один: жизнь в коман­де в целом, цель этой жизни, уровень работы с коман­дой, где чисто тренировочная работа — лишь одно из слагаемых — не отвечает требованиям сегодняшнего дня.

Способен ли этот тренерский состав на решение данной задачи, а точнее — на пересмотр "своих взглядов и отноше­ний к делу и людям?

Это вопрос не моей компетенции, но я могу и, навер­ное, имею право сказать, что эти взгляды и саму работу необходимо менять самым категорическим образом. По-

тому что отсюда берет свой исток и все то, что надо менять спортсменам в своей жизни и психологии,

И сейчас, когда я хочу перейти к спортсменам, считаю необходимым разделить их на две группы: молодых и тех, кто является зрелым мастером и может обойтись в работе над собой без руководящих влияний.

И молодых баскетболистов я хочу взять под защиту. Их нельзя ни в чем обвинять. Тренировочный процесс, какой он есть в команде, не обеспечивает их профессио­нального роста, а в играх расти очень трудно, тем более, что в официальных матчах они практически не задейство­ваны.

А ко второй группе, куда входят люди, ставшие моими друзьями, я хочу предъявить серьезные претензии.

Еще я хочу спросить их: что они сделали, лично каж­дый, для того, чтобы сохранить до конца чемпионата нуж­ный для победы дух команды?

Думаю, что ничего или очень мало. Все было пущено на самотек в период подготовки к последнему туру, и ни у кого из них это не вызвало беспокойства, хорошей боязни плохо выступить в Москве. Я подчеркиваю это необычное сочетание слов: «хорошая боязнь». Именно — хорошая, лотому что она является производным от такого качества личности как чувство ответственности.

Вот этого я не увидел ни в одном зрелом игроке коман­ды. Да, серьезно готовился один Дерюгин. Но, пусть Коля меня простит, я на сегодняшний день не уверен, что он так же тренировался бы, если бы не решался вопрос его вклю­чения в состав сборной СССР для поездки на чемпионат Европы.

И снова возвращается та мысль — может быть все, что сделали ребята — это их предел на сегодняшний день? И пятое место нужно оценивать как удачу, тем более, что в прошлом сезоне команда была шестой.

Да, мы нашли палочку-выручалочку, золотой ключик к душам наших ребят. И они пошли навстречу и соверши­ли не один подвиг. Но каждый подвиг был результатом максимальной мобилизации. А максимальная мобилиза-

Проклятие профессии

ция — это всегда сверхусилие, своего рода НЗ — непри­косновенный запас, который у человека не беспределен.

Как видит читатель, и я не знаю ответов на многие вопросы. И потому считаю своим долгом предоставить свои дневники на суд тех, кому небезразлична судьба этой ко­манды. Кто тоже хочет найти правильные ответы на все поставленные этим чемпионатом вопросы.

Сейчас, когда двенадцать лет спустя я перечитал свои записи, мне безумно, до слез, жаль той команды и тех пяти месяцев прекрасной жизни. Это лучшее, что было в моей жизни психолога! Спасибо, мои дорогие ребята: Коля, Тамаз, Игорь, Нодар, Юра, Леван и все другие.

Тбилиси, 1980—1981

 

■;-^Ч,-^1

 

¹

■

 

 

Коммунисты неплохо руководили спортом, этого нельзя не признать. И если надо было, то для конкретного спортсмена или команды делалось все, что способствовало их будущей победе, будь то на Олимпийских играх, или, как в нашем случае — в первой лиге чемпионата страны по футболу.

Происходило это примерно так. За два месяца до окончания чемпионата изучалась ситуация и устанавливался диагноз: «Это реально!» Что означало, что «поезд» еще «не ушел», и вполне ре­альной является возможность на него успеть. Далее (прежде, чем выбивать из местных мафиози деньги на судей и на покупку от­дельных, наиболее возможных игр) следовало согласовать запуск всего механизма с руководством, то есть — с Центральным Коми­тетом. И если «добро» последовало, то с этого самого дня в городе устанавливается чрезвычайное положение, и вопрос футбола объяв­ляется вопросом номер один.

В один день это становилось известно всем — от повара фут­больной команды, которому вдруг начинали привозить и лучшее мясо, и фрукты, и все то, что зовется деликатесом, до журналис­тов, обязанных ныне до подробностей описывать каждую победу любимой народом команды.

Саму же команду в срочном порядке вызывали на ковер, и первый секретарь лично обещал каждому, в случае решения по­ставленной партией задачи, машину, а также квартиру, которые должны были дать года два — три назад.

«Что бы сделать еще?» — подумали всесильные. И вспомнили о психологе. Так оказался я во втором по масштабам и значению городе Грузии — Кутаиси и полтора месяца был в команде, все видел и многое пережил.

Да, были и рекордные премии, и отдельные договорные игры, и игры «другие», когда уничтожали нас, то есть все то, чем славен советский футбол, но рэшало не это, а то, что решает всегда — сами люди, их отдача и дружба, большие переживания и жерт­вы, мечта о победе и путь к ней, каждый шаг которого описан в моем очередном дневнике.

 

 

J

И снова — начало! Начало работы с новой командой, с новыми, незнакомы­ми людьми. Процесс всегда трудный, болезненный. Знаю, что ждет меня в пер­вый день нашей встречи. Равнодушные взгляды в мою сторону, холодная вежливость, в лучшем случае ожидание моих первых действий и слов. Я знаю все это и к этому готов. Это и есть цена моего опыта. И знаю, что пока могу противопоставить этому одно — терпение и еще мужество, потому что очень нелегко видеть все это.

Итак, — «Торпедо» (Кутаиси) — вторая футбольная команда нашей республики, у которой за полтора месяца до окончания чемпионата появились призрачные шансы на выход в высшую лигу, и в этот момент руководство направило меня в команду.

Беру билет в Одессу, где команда играет очередной матч, и где люди примут меня в коллектив, по моим расчетам, быстрее. В другом городе, в «чужих стенах» каждый свой человек встречается спортсменами гораздо более приветли­во, чем в родном городе: он как бы «возводится в степень». Зго ценность здесь, среди чужих, намного выше.

Но я еще не свой. Хотя сразу почувствовал, что меня знают, обо мне слышали.

Я стою на площадке у входа в гостиницу, откуда фут­болисты выходят на зарядку. Они стоят группами, разго­варивают.

А я стою один и всем своим нутром ощущаю это свое одиночество. Еще не знаю ни одного имени, и, вроде бы, не имею права без причины подойти и начать разговор с человеком.

Но надо начинать, ведь игра — уже завтра. И я ре­шаюсь.

— Покажите мне вратаря! — прошу врача команды,
который стоит недалеко от меня.

— Идемте, я Вас познакомлю, — предлагает он.
Отвечаю:

— Нет, спасибо. Я сам.

Проклятие профессии

Погоня

 

И делаю этот очень нелегкий первый шаг. Идя мимо игроков, я чувствую их взгляды. «Нет, они не безразлич­ны, — говорю я себе. — Они уже изучают тебя. И сейчас их интересует, к кому ты идешь, с кого начинаешь свою работу. И наверное, — думаю я, — многие из них решили, что я иду к Манучару Мачаидзе, наиболее известному из них». Но нет, таких ошибок я уже не делаю в своей рабо­те. Это действительно было бы большой ошибкой — выде­лить того, кто и так выделен в коллективе.

Да, я иду к вратарю, и знаю, что это правильное реше­ние. Потому что у вратаря самая горькая доля. Пеле в одном интервью так и сказал о них:

— Вратари — это безумцы или герои, я еще не решил
точно.

Помню, когда я работал в «Пахтакоре», вратарь Степа Покатилов сказал, услышав эти слова:

— Я думаю, что безумцы!

Я подошел к вратарю и краем глаза заметил, что все зафиксировали это, а уже через секунду продолжали свои беседы.

— Вы — вратарь?
-Да.

— Рад с Вами познакомиться, — и я протянул руку.

* * *

В автобусе открываю блокнот и записываю: «Вратарь — Авто Кантария, без отца, есть два брата, один старше на пять лет, со вторым — близнецы. Брат-близнец учится в Ростове заочно. Сам Авто учится заочно в Тбилиси. Хо­лост. Живет на базе».

Закрываю блокнот, больше пока записывать нечего. Хорошее у меня осталось впечатление от этого человека, первого, кого я увидел вблизи. Крепкий материал, вырос­ший на природе, в тишине (поселок Хоби). Наш контакт сегодня будет продолжен; он простужен, и я обещал зайти к нему полечить.

Мысленно продумываю план вечерней беседы с коман­дой, проведение которой предложил тренеру сам. Спешу, у меня мало времени.

Знаю, что команда неуверенно играет на чужих полях _и решаю познакомить ребят с доказанным фактом, что на выезде спортсмен лучше по своим объективным показате­лям. Похоже на парадокс, но это действительно так. Это молодой спортсмен лучше готов функционально у себя дома. А спортсмен опытный и известный чаще наоборот — на выезде успокаивается. Он отдыхает от привычных раз­дражителей, от помех «своего поля» в лице навязчивых болельщиков, домашних забот и тому подобного. И на выезде обычно более объединенным и крепким становится коллектив.

Да, обязательно скажу им это в сегодняшней беседе. И еще добавлю одну опору уверенности в виде приметы из своей биографии. Расскажу, что это третий случай в моей жизни, когда меня приглашают в футбольную команду осенью, когда решается переход в высшую лигу. И оба раза удача была со мной. И, конечно же, ребята вспом­нят, что «Бог троицу любит».

Томительно тянутся первые часы, но по мельчайшим деталям поведения — добрый ответный взгляд, улыбка, уступают место в автобусе, дорогу — угадываю отношение к себе, и это наполняет меня уверенностью, а уверенность нужна и мне, чтобы хорошо работать.

Все это говорит об одном — меня здесь ждали и на меня надеются, и я готов в ответ на это через десять минут в нашей беседе рассказать им много важных и интересных вещей.

Беседа продолжалась полтора часа. Все задавали воп­росы. Один Мачаидзе молчал. И я спросил его:

— А что скажет Манучар?

— Нужно шесть очков в этих трех играх на выезде, —
ответил он, и все засмеялись.

Вот и закончился этот важный для меня день. Запи­сываю в дневник все детали своей сегодняшней работы, оцениваю себя, свои действия, каждое свое слово, обра­щенное к спортсмену. И сужу себя строго, потому что в этот первый день не имел права на ошибку. В первый

Проклятие профессии

Погоня

 

день строится фундамент. И он должен быть из отбор­ных «камней».

Общением с людьми я доволен, вечерней беседой тоже. Но нет ясности в оценке своих действий в середине дня, когда я занимался со вторым вратарем команды Нодаром Месхия.

Утром тренер команды Мурад Иванович Цивцивадзе сказал мне:

— Особенно Ваша помощь нужна этому человеку.

И подвел ко мне Нодара. И Нодар сразу «выплеснул» мне все свое наболевшее. Он так и назвал происшедшее с ним «несчастным случаем».

А произошло следующее. Весной его пригласили в тби­лисское «Динамо». И в первой же игре с «Нефтчи» (Баку) он пропустил два гола. Матч был проигран, и Нодар был отчислен из команды.

— С тех пор, — продолжал Нодар, — не могу играть за
основной состав. Как увижу зрителей...

Я внимательно выслушал его и сказал только одно:

— Ты тогда был виноват не больше других, у команды
была серия неудачных игр.

Потом, в оставшееся до игры время, я уделил ему мак­симум внимания, а перед игрой сказал:

— Представь, что сегодня ты играешь за основной со­
став, никакого дубля не существует.

И до самого выхода на поле я был ближе к нему. По­дошел журналист, начал задавать вопросы, но я неотрыв­но смотрел на вратаря. И когда журналист спросил:

— Что Вы так смотрите? — ответил:

— Я сейчас занимаюсь Нодаром, и если он обернется и
увидит, что я смотрю на Вас, а не на него, то это будет
брак в моей работе.

Когда команда двинулась, Нодар оглянулся на меня. И я поднял руку. И он кивнул мне в отвег. Мы как бы закрепили нашу договоренность с сегодняшнего дня рабо­тать вместе. И увидев мое пристальное внимание к нему в эти последние предсоревновательные минуты, спортсмен подумает, что он не один сегодня. Рядом, совсем рядом есть свой человек.

И я повторил про себя: «Да, была бы очень большая ошибка с моей стороны, если бы спортсмен не увидел мо­его ответного взгляда». Я всегда ругаю себя, если пропус­каю взгляд человека, обращенный ко мне. Вероятно, в этот момент человеку, который связан со мной совместной работой или дружбой, что-то нужно найти в моих глазах, в моем ответном взгляде: или поддержку, или дружбу, или преданность, а может быть, и любовь.

И я всегда предельно внимателен к спортсменам, будь то тренировка или официальный матч. Боюсь пропустить взгляд кого-нибудь из них в мою сторону, и в своем ответном взгляде всегда стараюсь выразить очень много, все, что могу.

Особенно это важно в таком виде спорта, как фигурное катание. Я много раз убеждался в этом, работая в сборной СССР по фигурному катанию. Стоишь за бортом ледового катка и постоянно ловишь на себе взгляды фигуристов, проезжающих то и дело мимо. И понимаешь, что им трудно там на холодном, скользком и жестком льду, и ты — тот самый «свой» человек из обычной жизни, такой спокойной и хорошей жизни. Да, очень тяжелый вид спорта — фигур­ное катание.

Как это действительно важно для любого человека — кметь «своего» человека «за бортом», за пределами его дела. И как хорошо однажды сказала одна известная шах­матистка, с которой мы вместе работали несколько лет:

— Спортсмену очень важно вручить кому-то свою лич­
ность.

Нодар хорошо «стоял» в этом матче. И потом, когда я скажу ему, что тренер очень доволен его игрой, он ответит:

— Может, Вы действительно спасете меня.

Вот и наступил этот день решающего для меня матча. Первая игра с моим участием, и я просыпаюсь очень рано.

Лежу и вспоминаю вчерашний день. Сразу после матча дублеров я поехал на тренировку основного состава, изучал «последнюю модель» завтрашней игры.

Проклятие профессии

Погоня

 

И я был доволен тем, что увидел. Было настроение, под­вижность, желание двигаться, играть, шутить, и даже была страсть. И несколько игроков сказали при вечернем опросе, что сами были удивлены своим, состоянием.

А в самой работе я снова опекал вратаря. И Авто, увидев меня за своими воротами, слыша мои слова одобрения, «со­единился» со мной и после каждого броска оборачивался, и мы вместе анализировали его действия. Я снова был «чело­веком за бортом», «своим» человеком за бортом.

Вечерний опрос был насыщен. И хотя ребята впервые делали это, но чувствовалось, что они готовы к анализу прошедшего дня, к профессиональному разговору о себе.

Манучар Мачаидзе в этом разговоре хочет уйти от сво­ей сегодняшней жизни и при первой возможности перево­дит разговор на тему шахмат, чем увлечен давно. Он — сильный перворазрядник и однажды играл даже в сорев­нованиях на первенство Грузии.

Сегодня на вопрос о прошедшем дне он отвечает:

— Здесь все нормально, а вот какую ошибку совершил
Ботвинник, что не ушел непобежденным!

Я отвечаю:

— Трудно уходить, когда хорошо идут дела.
И он, подумав о чем-то, сказал:

— Да, конечно.

И как-то поспешно отошел. И я подумал: «Не ошибся ли я, намекнув футболисту на его собственную судьбу?»

Брат Манучара Гоча тоже переводит разговор на «свое».

— Одно плохо, — говорит он, — семья далеко. Заез­
жаю на один день после матча и все.

Я лечу ему ногу, и в это время в номер заходит капи­тан команды Шота Окропирашвили, так рано весь посе­девший.

Гоча, увидев его, говорит:

— Доктор, одни старики в команде.
Я отвечаю:

— А я верю в стариков. Они надежнее.

— Да, конечно, — соглашается Гоча, — но все равв
трудно.

Заканчиваю лечить Шоту, и заходит вратарь Авто. И мысленно я еще раз благодарю свою новую деятельность — лечение. Через это я получаю возможность чаще общаться со спортсменом, сблизиться с ним, от лечения перейти к чисто психологическим воздействиям на душу, настроение человека. То есть получается целая система воздействий: от организма — к личности!

Бадри Коридзе всегда подвижен, эмоционален, процес­сы возбуждения явно преобладают в его психической структуре. Но в день матча эта особенность становится врагом спортсмена.

Я вышел в коридор гостиницы и увидел его. Он ходил по холлу из угла в угол, явно не зная, куда себя деть.

И я сказал:

— Бадри, зайди ко мне. Ты говорил, что простужен.
Он ответил:

— После матча.
Но я настаиваю:

— Всего пять минут, и все исправим.

Он заходит, располагается на моей кровати, а я ду­маю: «Наверное, я что-то нарушил в его стереотипе пове­дения в день матча. Влез грубо. Может быть, общение со мной не входило в план его сегодняшнего поведения?»

Но почему-то я уверен, что поступил верно. Его важнее успокоить перед матчем, чем соблюсти все приметы соревно­вательного дня. В коллективном виде спорта, где один чело­век решает только часть задачи, такой риск не опасен.

Лечу его простуду и сопровождаю лечение формулами успокоения. В начале этого неожиданного для него психо­логического воздействия он улыбается. Но я готов к этому и просто не обращаю внимания на эту его реакцию, и сно­ва благодарю за этот свой многострадальный опыт.

И усиливаю интонацию, включая в голос элемент воли:

— Ты спокоен! Ты чувствуешь себя свежим и напол­
ненным энергией...

И улыбка исчезает с его лица, глаза закрыты, он дей­ствительно отдыхает.

Через несколько минут я считаю его пульс и говорю:

— Пульс отличный.

Проклятие профессии

Погоня

 

Он встает, сразу же идет к двери, потом останавливает­ся и говорит:

— Большое спасибо.
Я говорю:

— Пожалуйста, Бадри.

И смотрю ему вслед. И думаю: «По-моему, я впервые с позиции силы навязал себя, свою помощь». Но если быть точным, то я предложил спортсмену, который абсолютно не в курсе подобных вещей, попробовать новое.

Он и заспешил из моего номера, потому что это для него внове и явилось слишком сильным раздражителем.

Но главное — он ушел успокоенным. Это я видел и в его походке, и в выражении лица. Теперь надо (ох, как надо!), чтобы он хорошо себя проявил в игре. И как нужна нам всем сегодняшняя победа! Особенно она необходима мне. Для меня она как воздух, которым мне нужно ды­шать, чтобы продолжить свое дело, свою жизнь в коман­де. И если победа придет, то путь спортсмена в мою ком­нату станет его потребностью и одновременно — приме­той. А примета спортсмена — вещь очень значимая, отно­ситься к которой надо исключительно осторожно и с ува­жением.

И тогда с завтрашнего дня я предложу спортсмену больше, чем сделал сегодня. А потом еще больше. А пока я чувствую, что на сегодня хватит, и решил не проводить опрос перед игрой. Боюсь переборщить, слишком нагру­зить спортсмена. Я новый человек и потому являюсь слиш­ком сильным раздражителем.

До матча остается шесть часов. Это и «всего шесть часов» и «целых шесть часов»! Да, их мало, но тянуться они будут очень долго.

И вот — раздевалка- Здесь спортсмен проводит послед­ний свой час перед выходом на поле боя. Здесь он слышит последние указания тренера, и здесь он в последний раз перед боем заглядывает внутрь себя, проверяя свою готов­ность. И нередко говорит себе последние и столь нужные слова.

Задача этих последних приготовлений одна — сфоку­сировать свой предстартовый "настрой, сконцентрировать

г

волю и мужество, отключиться от всего, забыв все из сво-1 ей обычной жизни: свои переживания и мысли, жизнен-\ ные планы и даже самых близких и дорогих людей. Пото- J ту что все это становится тем, что можно обозначить сло­вом помеха!

Капитан сборной ФРГ по футболу Брайтнер говорил:

— Когда футболист находится на поле, он должен» как актер на сцене, играть только одну драму: драму борьбы за победу над соперником. Как бы выглядел актер на сце­не, если бы он вдруг начал думать главным образом о том, что дома у него, скажем, остался ребенок с температурой, и ломал голову над тем, падает она или растет? У каждого из нас хватает драм — покрупнее или помельче, но когда ты вышел на поле, то будь добр — играй, и играй как можно лучше, не ломай голову над разными драмами...

Да, такова спортивная жизнь. Забыть то, что забыть, кажется, невозможно и, более того, преступно. Но раз твоя победа нужна им, твоим единственным и по-настоящему дорогим людям, то забудь о них — ради них же!

Я смотрю на лица бойцов, пытаясь увидеть следы этих спрятанных внутрь переживаний человека. И пока ставлю перед собой одну задачу — изучить каждого человека и запомнить то, что увижу.

Я стою в стороне, в самом дальнем углу, потому что сегодня в первом матче с моим участием я должен решать еще одну задачу — не помешать! Пока я тоже отнесен в разряд помех.

И лишь победа в сегодняшней игре даст мне право войти смело в следующий раз в эту же раздевалку и даже подойти к игроку, который, по моим расчетам, нуждается в этом, и сказать ему самое нужное слово, которое помо­жет решить эту непростую задачу — забыть обо всем и максимально настроиться на игру и на победу. То есть победить себя!

Сама игра плохо запечатлелась в памяти. Хорошо по­мню только одно — собственное огромное напряжение в течение всего второго тайма, когда одесская команда бес­прерывно наступала, стремясь сравнять счет. И я ловил себя на том, что иногда поглядываю на небо, призывая

Проклятие профессии

Погоня

 

помощь оттуда, потому что казалось, что здесь на земле все против нас. Во всяком случае, здесь, на одесском ста­дионе, совершенно точно все были против нас: и зрители, и судьи. Давно я не работал в футболе, и сегодня вновь буквально кожей ощутил враждебность трибун и жесто­кость футбольного болельщика.

Но все равно — победа! И минуты счастливого возбуж­дения в нашей раздевалке. Все что-то говорят по-грузин­ски. Я ничего не понимаю, но улыбаюсь и смеюсь вместе со всеми. Радуюсь без слов, потому что еще не ощущаю своего значения в этой победе. И чувствую неловкость, когда тренер подходит и целует меня. Это акт вежливости с его стороны, я понимаю это, своего рода аванс, который мне предстоит отработать. И как бы прочитав мои мысли, Роча Мачаидзе, все понимающий ветеран, пожимает мою руку и говорит:

— Поздравляю, доктор, со счастливым началом.

...И ночь, которую я могу спать спокойно.

 

Но просыпаюсь рано, и память де­лает свое дело. Да, помню все детали вчерашнего, такого важного для меня дня. И мысленно оцениваю все свои дей­ствия, и делаю вывод: вроде бы ошибок не делал.

Одно за другим вижу лица ребят. Утром после завтра­ка к нам заходит полузащитник Дуру Квирия. Вид у него напряженный.

— Ну что, Дуру, — спрашивает врач, — хочешь чего-
нибудь?

— Конечно, хочу, — отвечает футболист, — девушку
хочу, жены нет, пойти некуда.

Но думает не о девушке, и я понимаю его. Он просто ушел от темы футбола, которая в день официального мат­ча доминирует настолько, что не знаешь, как ускорить его тянущееся время, как «убить» его, как найти другую тему и переключиться.

Потом вижу Вову Шелия, с которым сидели рядом по дороге на игру, и на обратном пути он пригласил меня снова сесть рядом с ним и сказал:

_ . Теперь всегда будем сидеть вместе.

И Шота Окропирашвили скажет свои последние слова перед выходом на поле:

— Эх, опять то же самое надо сделать!

И я подумал: «Как много он сказал!» И вспомнил себя. Когда сажусь на скамейку рядом с запасными, то всегда всплывает в глубине сознания одно и то же: снова ждать, чем это кончится. «Опять то же самое надо сделать!»

И Манучар Мачаидзе, вопросительно скользнувший по мне взглядом. И я сказал ему, с передач которого были забиты оба гола:

— Можешь играть еще пять лет.

И врач, задержавшийся в столовой после ужина, ска­зал мне перед сном:

— Унизился до того, что стал официантом.

Но я понимал, что это проверка. Проверка меня, мое­го отношения к нему и к тому, что он делал в столовой. И я сказал:

— Почему унизились? Я тоже готов сделать все для
спортсмена в день матча.

И подвожу итог: вроде бы, действительно, я не сделал ошибок.

Но это касается меня самого. А что касается команды, то вижу резервы. Нет собранности в обычных жизненных ситуациях, что проявляется в опозданиях на собрания и на обед, в небрежно одетой тренировочной форме, в прере­каниях в ответ на замечания по делу.

Я давно заметил, что подобные «мелочи» очень точно диагностируют уровень воспитания людей и их професси­онализма.

И в конце дня я решился на первый серьезный разго­вор с тренером, в котором поделился с ним своими наблю­дениями. Не критиковал увиденное, а именно поделился наблюдениями.

Я навсегда запомнил один совет олимпийского чемпи­она по классической борьбе Романа Руруа.

Проклятие профессии

Погони

 

— Никогда не забывайте одного, — сказал он мне,
когда я работал с его командой на Спартакиаде народов
СССР, — надо обязательно щадить самолюбие тренеров.

— Мурад Иванович, — сказал я, — мне кажется, что
если мы улучшим внутреннюю дисциплину, построже бу­
дем относиться к ним и к себе, то это даст и собранность в
игре.

И тренер согласился со мной, и мы пришли к общему решению, что завтрашний день надо сделать рабочим.

Одно знание спортсменом того, что вечером будет тре­нировка, обеспечивает сохранение у него собранного со­стояния в течение всего дня.

Я рад, что тренер был исключительно внимателен к моим словам и даже пошел на то, чтобы изменить привыч­ный стереотип в жизни команды, сделать выходной день рабочим.

Я не увидел ни высокомерия, ни позы. А что скрывать, многие тренеры больны этой болезнью.

«Нормальный человек», — думал я, уходя из его но­мера, вкладывая в слово «нормальный» очень много: и уровень культуры, и доброжелательность, и уважение к другому человеку. И появилось еще большее желание — максимально помочь!

И еще вспомнил его лицо при взгляде на турнирную таблицу. «Локомотив» потерял два очка в Вильнюсе, и мы еще больше приблизились к нему.

Действительно, идет погоня! И хотя отрыв по-пре­жнему велик, но мы имеем одно преимущество: «Локо­мотив» не может делать ничьи, а мы можем. И потому в лице тренера, изучающего турнирную таблицу, я видел надежду, хотя напряжения в его взгляде было все-таки больше.

«А моя задача, — перехожу я к мыслям о своей рабо­те, — сформировать у футболистов соответствующее от­ношение к требованиям сегодняшнего дня, когда вместо обычного отдыха им придется в восемнадцать ноль-ноль выйти под дождь на испорченное этим дождем футболь­ное поле. И еще — подготовить их к возможной критике со стороны тренера, к чему тоже не привык спортсмен

после победы». Но только так и надо, уже давно знаю я. Победа — это очень хорошо, но перед очередным серьез­ным препятствием эта победа может тоже выступить в роли помехи, своего рода психологического барьера пе­ред очередным процессом мобилизации спортсмена.

Первое собрание, которое мы прово­дим вместе с тренером. Он делает раз­бор игры, потом предоставляет слово мне. Я предлагаю им свой анализ на­строя команды перед игрой и в самой игре. Говорю:

— Во втором тайме вы были непобедимы.

Потом делаю анализ их оценок, которыми они инфор­мируют нас об уровне готовности к игре. Они делали это впервые в своей жизни, и сейчас в их глазах я вижу ин­терес к новой форме работы с ними. В трудный момент что-то дополнительное, новое является импульсом боль­шой силы.

И теплый взгляд тренера после собрания.

— Очень хорошо Вы сказали им про эти оценки. Это
интересно, — сказал он.

И я бы добавил, что значение этой формы еще и в том, что спортсмен, оценивая свое настроение, состоя­ние, свои взаимоотношения в коллективе, видит, что меня интересует многое в нем, в его неповторимой лич­ности. Человек понимает, что мне он интересен не толь­ко как футболист.

А после игры я снова провел опрос, но по другим пара­метрам: каждый оценил свою игру и то же сделал тренер. И когда я высчитал средний балл, то получилось, что тре­нер оценил игру команды на полбалла выше, чем сами игроки, что позволило мне сказать на собрании:

— Хорошо, что вы критически отнеслись к своей игре.
Ваша оценка три и восемь десятых, а оценка тренера —
четыре и три десятых. Значит, если верить вам, то резерв
у вас одна и две десятых. Это очень много.

И в заключение сказал:

6 Р.Загайнов

Проклятие профессии

Погоня

 

— Оценки, которые каждому из вас поставил тренер, я
не буду зачитывать вслух. Кого это интересует, тот может
потом подойти и посмотреть.

Этот прием я рассматривал с двух позиций. Во-первых, щадил на этот раз самолюбие игроков, тех, кому поставле­ны низкие оценки. А во-вторых, и это меня интересовало значительно больше, — как тест: кто подойдет? Кто готов к этой индивидуальной психологической работе?

И уже на обратном пути из номера тренера я увидел, что в коридоре меня поджидал, прячась за открытую дверь своего номера, Бадри Коридзе, который сам себе поставил за игру два. И я увидел, что ему было приятно увидеть напротив своей фамилии выведенную рукой тре­нера «тройку».

И потом тренер мне скажет:

— Я специально ставлю не три с плюсом, а четыре с ми­
нусом. Я знаю, что это одно и то же, но им кажется, что
больше.

— Согласен, — ответил я.

Да, я действительно согласен, что сейчас, в конце сезона, когда люди устали, а от них требуются все большие усилия, надо поднимать людям и настроение, и мнение о себе.

Хожу из номера в номер, встречаюсь с ребятами, обме­ниваюсь с ними взглядами и вижу, что больше всех пони­мает меня капитан Шота.

И уже не в первый раз при встрече со мной он успока­ивающее говорит:

— Все будет в порядке.
И я благодарен ему.

Утро. Утро очередного рабочего дня. Тщательно бреюсь, выбираю галстук. И думаю: «От личности каждого идет ин­формация. А там, где эта информация прямым образом влияет на деятельность людей, она всегда должна быть направ­ленной! То есть должна соответствовать образу, который возник в воображении людей, которые

тебя видят постоянно. И надо быть всегда адекватным своему образу».

Помню, когда занимался психологией труда, началь­ник цеха, в котором мы обследовали рабочих, выходя из кабинета в цех, где это обозревали сотни людей, принимал позу «важной персоны», которая, по его мнению, соответ­ствовала той информации, которая должна была идти от него к его подчиненным.

Я не принимаю искусственных поз, но стараюсь, что­бы от меня всегда шла информация, призывающая к со­бранности, настрою, серьезному отношению к жизни. По­этому спортсмен не увидит меня небритым, небрежно при­чесанным и неопрятно одетым. Я всегда готов к случай­ной встрече в коридоре гостиницы или на улице. И выхо­жу из своего номера как на поле боя.

И на тренировку всегда беру свою папку, даже если знаю, что вряд ли придется ее открыть.

Я никогда не сижу в группе людей на трибуне, а нахо­жусь как можно ближе к месту действия или около врата­ря, которого опекаю больше, чем других.

Когда ребята, потные и грязные, покидают футбольное поле, я уже стою там, где мне надо стоять. Я встречаю их! И проходя мимо меня, все услышат от меня добрые слова похвалы, благодарности за работу, поддержки.

И тренеру, который исключительно эмоционально про­вел полуторачасовую тренировку, я сказал:

— Высший класс!

И мы оба засмеялись. Он понял меня.

* * *

Последний день перед матчем. День исключительно важный, потому что необходимо решить сразу несколь­ко задач: в последней тренировке уточнить спортивную форму каждого, не перегрузить спортсмена, дать ему до­статочно времени для отдыха, чтобы он успел полностью восстановиться, и еще очень желательно, чтобы это сво­бодное время не было пустым.

Я делюсь этими опасениями с тренером, но он успока­ивает меня тем, что все продумано. Утром будет трениров-

Проклятие профессии

Погоня

 

ка, а вечером — кино. Но кино сорвалось и получилось так, что ребята «проболтались» практически весь день. Ничего не предложили мы им взамен, и постепенно, кто в одиночку, кто — группами, разбрелись кто куда.

Да, это был брак в нашей работе. У нас, и в этом я виноват тоже, не было точного плана проведения этого важного предсоревновательного дня. А план — это поря­док в жизни человека и в его психике, которая, как изве­стно, отражает жизнь.

Весь день меня мучило одно — сохранится ли у ребят тот настрой, который был вчера?

День приближается к концу, а как узнать, что про­исходит с человеком? Что скрыто за невозмутимым вы­ражением лица, за вежливой улыбкой? Сегодня, когда я не видел спортсмена в деле, день малоинформативный для меня. Но впереди опрос, и я очень надеюсь на него. Среди приготовленных вопросов есть такой: «Настрой сохраняем? »

И что бы спортсмен ни ответил мне, я все равно узнаю истину, и основанием для ее диагноза будут на этот раз не сами слова, а то, как они будут сказаны, с какой интона­цией, с какой уверенностью в голосе, не отведет ли глаза человек, когда, задав вопрос, я внимательно посмотрю ему в лицо.

И снова Шота Окропирашвили успокаивает меня, когда я слышу от него:

— Максимыч, все в порядке. — Сказал он это спокой­
но и уверенно, и не отвел глаз, и еще — успокаивающе
тронул меня рукой за плечо.

Да, ветераны были на месте в час отбоя. И опрос прохо­дил совсем не так, как в первые дни. После обсуждения оценки проведенного дня мы переходили на другие темы — на темы жизни, темы нефутбольных проблем.

Но в номере Мачаидзе тревога вернулась.

— Ну, как, Манучар, сегодня?

— «Четверка», — отвечает он.

— Почему?

— Настроение плохое.

— А что случилось?

_ Сижу без дела. И мысли всякие невеселые.

Да, это следствие того, что у человека много свободно­го времени, и он активизирует свой мыслительный про­цесс. Человек много думает о том, о чем лучше не думать в этот день накопления сил и положительных эмоций.

Но еще более опасным врагом может быть память че­ловека! Многое может приказать себе человек, но не может приказать одного: забыть! Забыть то, что у него на сердце, забыть тех, разлука с кем стоит ему очень дорого. Сколько я видел тоскующих глаз спортсменов, находящихся вдали от дома, особенно тех, у кого далеко жены и дети. Попро­буйте успокоить их! Это почти невозможно. Есть один путь — как-то отвлечь. Поэтому и надо было занять сегод­няшний, свободный от нагрузки день мероприятиями и — предел мечтаний — провести его интересно.

Но мы не смогли решить эту задачу, и получился от­дых, от которого можно только устать.

Мы продолжаем разговор с Манучаром. Говорим о жизни, о религии, о космосе, о вселенной. Футболист го­ворит:

— Я сейчас читаю Иммануила Канта. Он говорит, что
мир непознаваем. И так же трудно доказать, что Бог есть,
как и то, что его нет.

И потом он спрашивает:

— А у Вас никогда не бывает страха смерти?

И выходя из номера, я сказал себе: «Вот до каких проблем дошел человек в своих раздумьях в день, когда мы ему дали время для отдыха, но об отдыхе не позаботи­лись».

Спешу к другим. Боюсь, что все уже спят, и я не успею опросить их. Все наоборот: двери открыты, никто еще не ложился, а некоторых нет в гостинице. «И это следствие "отдыха"», — говорю я себе.

Теймураз Цнобиладзе лежит и смотрит телевизор. Се­годня перед матчем дублеров я впервые делал ему «сеанс погружения*. Он стал спокойнее и потом, перед началом игры, подошел и сказал:

Я хочу после игры с Вами поговорить. Что-то я вообще нервничаю.

 

Проклятие профессии

Погоня

 

Я помню эту его фразу, поэтому и зашел к нему, хотя дублеров не опрашиваю в конце дня, просто не успеваю. Но к Теймуразу я обязан зайти, хотя бы для того, чтобы сказать:

— Извини, но до завтрашнего матча я занят с основ­ным составом. А потом мы с тобой поговорим. . — Да-да, конечно, — отвечает он.

Около двенадцати ночи, а шесть человек я так и не нашел в гостинице. А ведь завтра такой матч...

Да, снова решающий матч. Утром команда садится в автобус, чтобы поехать в парк на зарядку. Я сижу рядом с Шелия и думаю: «Всех ли я обо­шел, не упустил ли кого-нибудь?* Я не могу войти в автобус и громко сказать:

— Надо хорошо размяться! Это будет ошибкой, потому что это неадекватно моему образу, который в сознании спортсменов утвердился как образ человека, с которым молено поговорить тихо, пого­ворить о личном, интимном, и даже о самом сокровенном. И сегодня я вышел на зарядку пораньше, чтобы по очереди успеть каждому тихо сказать:

— Надо хорошо поработать сейчас, ведь вчера нагруз­
ки фактически не было.

И поработали хорошо. Вова Шелия, садясь рядом со мной, сказал:

— Даже ускорились несколько раз.

На обратном пути, будь то с игры или с тренировки, мы с ним беседуем. Но когда едем «на работу», я молчу, боюсь «сбить с настроя». Чтобы не обижать и не напря­гать его своим молчанием без причины, эту «причину» готовлю заранее. Когда автобус трогается, открываю кни­гу или журнал и говорю:

— Вова, ты не против, если я почитаю?
И вижу, как он облегченно соглашается.

Да, ему нужно помолчать, но как-то неловко предложить:

— Давайте помолчим.

И чтобы освободить его от этой «нагрузки», я беру инициативу «организации молчания» на себя.

Да, умение молчать — тоже непростая штука.

А сейчас, после зарядки, когда он «сделал свое дело», я предлагаю ему подумать об аспирантуре.

Говорю:

— Институт ты закончил. Обязательно должно быть
что-то кроме футбола. Ты согласен?

— Да, — отвечает он.

Таким образом я строю перспективные отношения со спортсменом. Очень важно для моей работы, чтобы спортсмен не считал меня «временным» человеком в своей жизни.

А с Манучаром мы решили вместе после окончания сезона поехать в Москву на турнир фигуристов, где меня ждет Лена Водорезова, с которой я начал работать в прошлом году. Перспективы отношений имеют большое значение в жизни спортсмена, который постоянно меня­ется в зависимости от достигнутых результатов. И пото­му особенно дороги спортсмену люди, с которыми он связан постоянно, прочно, независимо от своих спортив­ных результатов. Особенно важно это для ветерана, пер­спективы которого чаще всего не очень ясны.

После завтрака обхожу номера. Начинаю, как всегда, с вратаря и застаю у него компанию играющих в карты.

Спортсмены часто спрашивают меня, как я отношусь к картам? И я не сразу отвечаю, потому что вижу в этом «феномене» и плюсы и минусы.

Я не против карт по двум причинам:

1. За картами быстро проходит время, а это, как изве­
стно, в день игры немаловажный положительный факт.

2. Карты — азартная игра, и значит, сам процесс игры
этот азарт сохраняет и даже усиливает.

Но я и против карт. Потому, что в большинстве случа­ев играют на деньги (без денег неинтересно, то есть нет того азарта). И, во-вторых, в картах почти все зависит от карт. А значит, это игра несправедливая.

Проклятие профессии

Погоня

 

Эти свои соображения я обычно излагаю в ответ на вопрос о картах. И всегда добавляю, что чисто интуитивно считаю карты чем-то нечистым, по своему духу неблаго­родным делом, занятием, не украшающим мужчину. И потому сам в карты не играю.

Многого я еще не осмыслил в спорте, но кое в чем убежден абсолютно. В частности, в том, что спорт по сво­ему духу, по самой задумке прежде всего благороден!

И очень хорошо подчеркнул это один никому не изве­стный тренер, когда в моем присутствии он сказал своим ученикам — юным боксерам:

— До соревнований еще два часа. Идите погуляйте.
Поговорите о чем-нибудь постороннем, о женщинах. Толь­
ко без пошлостей.

А когда ребята ушли, я подошел к тренеру и спросил:

— А почему Вы сделали акцент на словах: «только без
пошлостей»?

И он ответил твердым голосом человека, абсолютно убежденного в том, что он говорит:

— Потому, что это неблагородно! А боксер должен быть
благородным.

Это было лет пятнадцать тому назад, но я запомнил все в том разговоре: и лицо тренера, и каждое его слово, и его глаза. Это осталось у меня в памяти как воспоми­нание о встрече с человеческой чистотой. И чем больше я работаю в спорте, тем больше соглашаюсь с ним: преж­де всего все должно быть благородно, это — один из источников той красоты, которую я вижу в личности спортсмена, в процессе его борьбы с противником, нет, не с противником, а просто с другим человеком, а в идеале — с другом, ведь в словах «друг» и «другой» один корень.

* * *

Но совсем категорично я против карт, если процесс игры сопровождается курением. Авто не курит, но полу­чает от меня замечание в дружеской форме.

Я приглашаю его в коридор и говорю, когда мы оста­емся одни:

_ . Хы не должен стесняться выгонять посторонних.

Когда ты пропустишь гол, не исключено, что на тебя будут кричать ребята, правда?

_ Да, — соглашается вратарь.

_ В этом случае ты же не будешь объяснять им, что в

твоем номере было накурено, и у тебя не было возможно­сти отдыхать?

_ Да, — соглашается вратарь.

— Авто, — я кладу ему руку на плечо, — запомни
навсегда: все в футболе занимаются командным видом
спорта, один ты — индивидуальным. Как боксер. Бить
будут в тебя, в твои ворота. И ты будешь отвечать за все.
Согласен?

— Да, — соглашается вратарь.

* * *

Опережая события, скажу, что больше Авто Кантария не давал поводов для подобных бесед, и расстались мы с ним большими друзьями.

Итак, я прошел по коридорам гостиницы и все увидел. И иду к тренеру, чтобы успокоить его.

Иду в его номер и думаю: «Каждый тренер — тайна». Как проникнуть в эту «святая святых» — в душу тренера? Туда, где охраняются этой тайной сведения о людях, об их прошлом, которого я еще не знаю, их истинных и мнимых ценностях, о планах тренера в отношении этих людей.

До этих глубин мне добираться и добираться. И это дело будущего. А сегодня меня интересует то, что ближе к поверхности, хотя бы состав команды на сегодняшний матч. И я пришел к тренеру обсуждать этот вопрос, пото­му что у меня есть свое мнение, которое я считаю долгом сообщить тренеру.

И я говорю:

— Мурад Иванович, Гурам Чкареули рвется в бой, чувствует себя отлично, говорит, что не знает, почему его не ставят.

Тренер задумчиво смотрит на меня, потом говорит:

Проклятие профессии

Погоня

 

— Ну а кто, на Ваш взгляд, лучше готов сегодня к
игре: Чкареули или Квернадзе? Обоих я ставить не могу в
нападении, играем на чужом поле.

Я тоже задумываюсь и говорю себе: «Отбрось личные симпатии, которые вызвал за эти дни Гурам». И я отбра­сываю их, но все равно я — за Гурама. Но мой вывод построен не на интуиции, а на основе логических компо­нентов анализа, сформировавшихся в процессе наблюде­ния за этими людьми.

И я отвечаю тренеру:

— Думаю, что на Чкареули можно положиться, потому,
что он более серьезно ждет матча. А Квернадзе не о том
думает, где-то гуляет каждый день до позднего вечера.

— Я посоветуюсь с самими ребятами, — принимает
решение тренер.

Потом мы обсуждаем сегодняшние оценки ребят и тре­нер говорит:

— Наверное, это очень хорошо, что по сравнению с
Одессой оценка готовности выросла до 4,7?

— Да, конечно!

— Что это значит, — продолжает тренер, — улучши­
лось состояние?

— И уверенность, — отвечаю я, — которая не могла не
усилиться после такой трудной победы в Одессе.

Тренер изучает лист с оценками и медленно произно­сит:

— Да... и уверенность.

Потом, как бы приняв решение, говорит:

— Знаете что? Я хочу использовать эти данные по
установке. Скажу: «Молодцы, ребята!..* Вы приходите
тоже.

— Нет, Мурад Иванович, я не приду, потому что я не
был на установке в Одессе. Ребята все это замечают. А
лист с оценками я оставляю Вам.

— Спасибо, — говорит тренер, провожает меня до ко­
ридора и там говорит тихо:

— Скажите Вы Гоче, что ему надо прибавить в трени­
ровочной работе. Он в плохой форме, а мне неудобно ска­
зать ему об этом, ведь мы с ним — ровесники.

И снова автобус, который отвезет команду на матч. Я прихожу первым, смотрю на пустой пока автобус с откры­тыми дверьми и вспоминаю слова из рассказа Юрия Вла­сова: «И штанга ждет как бессердечие целого мира!»

Как метко замечено, вернее испытано великим штан­гистом: «Штанга ждет». Да, это для большинства людей она не ждет, а просто лежит. А Юрия Петровича Власова она ждала как живая, как живой противник.

И сейчас я тоже не вижу, а чувствую, что этот метал­лический автобус тоже не просто стоит, а ждет! Ждет нашу команду и меня тоже ждет. Я тоже имею право сказать, что я это чувствую, а не вижу. Я тоже отвечаю за резуль­тат того, что случится сегодня. Отвечаю перед руковод­ством, перед ребятами, перед собой. И мне вдруг показа­лось, что автобус не просто стоит и не просто ждет, а боль­ше того — знает что-то о нас и о том, чем все сегодня кончится. И даже может каким-то таинственным образом на это повлиять. И, наверное, на уровне подсознания че­ловек опасается каким-нибудь нарушением отрицательно повлиять на этого неодушевленного свидетеля и участни­ка предстоящего испытания. Не потому ли строжайше соблюдается молчаливо установленный порядок при по­садке в автобус, и каждый занимает в нем свое место? Доказать здесь что-либо трудно. Но я уважаю приметы спортсмена, а приметы победы тем более. Их желательно сохранять, потому что они напоминают спортсмену об удачном дне его жизни. Приметы, которые складываются в стереотип поведения человека, в его отношение к своему делу — это не суеверие, а в первую очередь, столь необхо­димый в любом серьезном деле порядок в форме жизни, которая обязательно связана с ее содержанием.

В раздевалке снова изучаю лица ребят и сейчас, в от­личие от Одессы, вижу в этих лицах волнение. А может быть, дело в том, что еще три дня назад эти лица, этих людей я просто плохо знал и потому они казались мне бесстрастными. Но сегодня я знаю всех не только по име­нам и чувствую, что внутренне готов подойти к любому и сделать то, что считаю нужным.

Проклятие профессии

Погони

 

Да, сегодня во многом решающий матч, потому что и «Локомотив» играет на выезде, где играть всегда трудно, а ничья очков им не принесет. Мы же, если сделаем ни­чью, приблизимся на целое очко, а после Львова будем играть у себя дома, где наверняка возьмем все. Но взять сегодня очко будет очень трудно, потому что команда Ивано-Франковска находится в опасной зоне и у себя дома сделает все, что может.

И я принимаю решение действовать сейчас, когда еще есть время усилить мотивацию каждого человека. Ребята разминаются, а я выбираю момент, когда футбо­лист делает паузу между упражнениями, и тогда подхо­жу. Всего на несколько секунд, но успеваю сказать то, что задумал:

— Дуру, давай посвятим матч твоей будущей семье.
Он поднимает голову, смотрит на меня вопросительно

и серьезно, потом молча кивает. Губы его плотно сжаты, и смотрит он куда-то вдаль. Почему-то я был уверен, что попал в цель. Он не так уж молод, а живет один. Во вся­ком случае, принял он это серьезно. И сказано это было ему тоже серьезно.

— Шота, посвящаем матч твоим детям, хорошо?
В ответ капитан широко улыбается и говорит:

— Как раз у одного из них сегодня день рождения.

 

— Тогда ему — сегодняшний, а второму — матч во
Львове.

— Спасибо, — ответил капитан.

И вроде бы удалось найти слова для каждого. Я не стал подходить только к Манучару, потому что поднимать его мотивацию в этих играх не нужно. Помочь команде войти в высшую лигу — последняя цель в его спортивной жизни. И никакой — ни моральный, ни материальный — дополнительный стимул ему не нужен.

Вижу, что его брат чем-то встревожен. Он подходит ко мне и говорит, показывая на незнакомого человека в на­шей раздевалке:

— Доктор, у этого человека несчастливая нога. Как он
приезжает, так мы проигрываем. Сделайте что-нибудь, Вы
умеете.

По одному ребята выходят на поле. Один Манучар за­держивается, жонглируя мячом в углу коридора. Подхо­жу ближе, но ничего не говорю. Он чувствует мой взгляд, смотрит на меня и говорит:

— Нужно два очка.
Я отвечаю:

— Все будет в порядке, ребята настроены предельно.

Какой это был тайм! Первый тайм этого матча!

— На поле была команда высшей лиги, — так я скажу завтра в разборе. Но гол забить не удалось. А во втором тайме уступили инициативу, и мы уже мечтали о ничьей. Ноль — ноль. Мы получили очко и напряженно ждем про­грамму «Время», в которой регулярно оповещают обще­ственность о делах московского «Локомотива».

Но и там ничья. А значит, мы еще больше сократили дистанцию. Теперь только бы не проиграть во Львове.

Поздний вечер. Не в лучшем настро­ении сел я за свой дневник подвести ито­ги прошедшего дня. Весь день наблюдал за ребятами и к вечеру опять вернулось никогда не обманывающее меня чувство тревоги. Я не получил сегодня той ин­формации, которая бы «разгрузила» меня. Я опять не видел ребят в деле. А что было? Затянув­шийся завтрак, неорганизованный, с опозданием, отъезд, тяжелый путь в автобусе, долгое и суматошное устройство во львовскую гостиницу. Это и есть цена «чужих стен». Вот почему труднее выступать на «чужом» поле! Дело не только в зрителях и в менее привычных условиях незна­комого стадиона. Человека выматывает дорога! И чем больше трудностей испытывает он в ней, тем чаще вспо­минает уют дома, привычные условия своей базы. А потом уже добавляется предельно настроенный противник, недо­брожелательные зрители, и, к сожалению, как правило,

Проклятие профессии

Погоня

 

судьи. Бее это суммируется и отнимает у спортсмена силы, у одного — десять процентов, а у другого — все пятьдесят. Вот почему на чужом поле мы часто не узнаем свою ко­манду. Вот почему даже киевское «Динамо» придумало свою осуждаемую прессой «выездную модель».

А что касается нашей команды, то перед матчем с «Карпатами» против нас работает еще один фактор — дли­тельность этой поездки. Обычно на выезде команда играет два матча, а в этой поездке нам предстоит третий матч подряд. Виновен в этом только календарь, но от этого не легче.

Но что же делать? Смириться и ждать неминуемой расплаты за это смирение? Нет. Путь один — сделать наш быт еще более организованным. Должен быть четкий рас­порядок дня, обязательно интересные тренировки и, глав­ное, никакого пустого времяпрепровождения.

Но я пока мало что могу сделать в этом плане сам. Могу одно — поделиться своими сомнениями с тренером. После обеда я подошел к нему и сказал:

— Боюсь пустого вечера.
Но он ответил:

— Пусть отдохнут от нас. Мы им тоже надоели.
Частично он прав. Они устали, точнее — не от нас, а от

постоянного напряжения всех этих игр, каждая из кото­рых теперь имеет все большее значение. И они с удоволь­ствием отдохнули бы и от нас, и от футбола. Но как отдох­нешь, если послезавтра такая игра? То самое постоянное напряжение и не даст возможности отдохнуть, переклю­читься, забыть о футболе. И спортсмен вместо полноцен­ного отдыха, который невозможен, начинает «болтаться». И это «болтание» началось еще вчера после игры. Чело­век не может сосредоточиться на книге, на экране телеви­зора, не может просто полежать (мешает та самая доми­нанта предстоящего испытания) и начинает ходить. Хо­дит из номера в номер, спускается в холл гостиницы по­смотреть на людей, выходит на улицу, постоит там минут пять—десять и возвращается в гостиницу, чтобы продол­жить это «болтание». И в результате опустошается и еще больше устает.

В «военной обстановке», в которой оказалась наша ко­манда, свободное время должно быть только в одной фор-_ме — б форме небольшой паузы между запланированны­ми заранее мероприятиями. Тогда в свободное время со­храняется нужное для основного дела рабочее состояние и настроение. В этом случае можно не бояться «отельной» болезни, или, как еще более сильно сказано — «смерти в отеле».

И я спрашиваю тренера:

— Может быть, собрать команду после ужина?

Но он тоном человека, убежденного в свое правоте, отвечает:

— Завтра.

И его уверенность успокаивает меня. Я говорю себе: «Ты еще недостаточно знаешь ребят, да и саму ситуацию тоже. Ведь тренер, в отличие от тебя, видел свою команду в такой ситуации десятки раз».

И с небольшой группой ребят ухожу в кино. Мы сто­яли в холле кинотеатра в окружении людей, и ребята рас­сматривали этих людей. Действительно, в каждом городе люди какие-то особенные.

Но я смотрел на лица футболистов. Они интересовали меня больше, чем жители города Львова, с которыми я через два дня надолго расстанусь.

И постепенно тревога вернулась. Не видел я того, что хотел бы увидеть. Не видел внутренней бодрости, запаса энергии, которая прячется внутри глаз, но выдает себя в желании человека в любой момент улыбнуться, пошутить и ответить на шутку. Ребята молчали. И я вспомнил Кон­стантина Ивановича Бескова, который однажды сказал мне:

— Футболист — это человек без праздников. Он посто­
янно травмируется, когда за общим ужином в ресторане
видит танцующие пары.

И, проследив за некоторыми взглядами ребят, я согла­сился с ним. Мне и самому было нелегко видеть проходя­щую мимо счастливую пару людей.

Ближе всех ко мне Дмитрий Гоголадзе. И я спраши­ваю его:

Проклятие профессии

Погоня

 

— Ну, как, Дима, оценим твою вчерашнюю игру?
Он думает, потом доверительно-тихо говорит:

— Не очень.

— Почему?

— Во втором тайме устал и хуже все получилось.

Но сейчас мне хочется сказать футболисту что-нибудь хорошее, и я говорю:

— Но ты играл лучше, чем в Одессе. Это не только мое
мнение. Согласен?

— Да, — отвечает Дима.

И я чувствую, что сам не выдерживаю этого внутрен­него напряжения и задаю спортсмену вопрос, который, по-моему, не задавал никогда раньше. И признаюсь себе, что обращаюсь к спортсмену за помощью.

Вздохнув (мне нелегко задать этот вопрос), говорю:

— Ну что, Дима, как сыграем с «Карпатами»?

Но он не удивляется вопросу, и, как бы войдя в роль психолога, тихо, но с твердостью в голосе отвечает:

— По-моему, выиграем.

И мысленно я поблагодарил его.

А перед сном повторил этот вопрос в комнате, где жи­вут Авто Кантария и Гурам Чкареули. И снова услышал уверенное:

— А что «Карпаты»? Сейчас это слабая команда. Лишь
бы мы были серьезными.

И я пошел спать в свой номер. Спортсмены успокоили меня.

И еще один долго тянущийся день. И снова к вечеру у меня тревожное предчувствие. И это опять результат ПКТабпанаблюдений за людьми. И я увидел ра-зобшенность людей, которые уходили из гостиницы в разные стороны, несоб­людение режима, опоздания и даже неявка некоторых игроков на обед и другие «мелочи».

И снова пошел к тренеру. И более твердо, чем вчера,

говорю:

— У меня тревожное чувство. Просьба собрать ко­манду.

«Еще не поздно, — думаю я, — надо серьезно погово­рить с ними, и тогда они уснут серьезными. А ночью зап­рограммированное в интересах завтрашней задачи созна­ние в процессе сна "разберется" со своим подсознанием, таким же образом запрограммировав и его». Я верю в эту вечную «ночную войну» сознания и подсознания челове­ка. И всегда беседую со спортсменом перед сном, програм­мируя его сознание нужным образом. Я много раз убеж­дался, что существует прямая связь между предложенной перед сном программой и состоянием и поведением чело­века на следующий день. Особенно это важно в таком виде>~ спорта как шахматы.

Но на этот раз тренер реагирует на мои слова иначе и

говорит:

— Я тоже приду.

Ухожу в свой номер и готовлю начало беседы, первую фразу. У меня многое зависит от «старта». Пожалуй, я скажу так:

— Непорядок, который имел место в последние два
дня, — результат усталости и длительности поездки. Мы
не обвиняем вас, мы понимаем вас. Но я боюсь не их, а
их следствия — завтрашнего вашего состояния и неспо­
собности к максимальной отдаче. Чтобы этого не было,
необходимо хорошо поспать, пораньше лечь, перед сном
продумать возможные ситуации, которые могут возник­
нуть в игре.

Так я начну, назову вещи своими именами. Иногда правда отрезвляет, а сейчас надо именно отрезвить ре­бят, сделать их более серьезными, потому что похоже, что многие махнули рукой на свой процесс мобилизации, решили: «что будет, то будет». Устали.

И в сегодняшней тренировке я не увидел улыбок и увлеченности работой. Процесс разложения боевого со­стояния имеет тенденцию инерционности. Поэтому столь важно остановить его каким-нибудь экстренным вмеша-

Проклятие профессии

Погоня

 

тельством. Перед тренировкой мы это сделать не успели и перед игрой дубля тоже не успели, и, вернувшись с тренировки, узнали, что дубль проиграл 0:5.

Вот оно — предупреждение! А для меня оно явилось и подтверждением правильности моих опасений.

И еще одним предупреждением было возвращение автобуса за проспавшим на тренировку Гоги Габичвад-зе. «Судьба предупреждает и предупреждает нас», —| думал я, сидя в автобусе по пути с тренировки. Меня убивает непрофессионализм спортсмена в дни сорев­нований, когда все, наоборот, должно иметь «знак ка­чества».

Но вдруг подкралась мысль — оставить все как есть и посмотреть, чем кончится завтрашний матч. Может быть, зря я беспокоюсь, и не будет прямой связи между безалаберным сегодняшним днем и завтрашней игрой? Может быть, еще одной специфической особенностью футбола является независимость друг от друга этих мо­ментов, которые обязательно взаимосвязаны в других видах спорта?

Но нет! Я в этой команде не с целью эксперимента. Я отвечаю за результат вместе с тренером. И потому обязан сделать все, чтобы результат был положитель­ным.

Итак, после ужина собрание и опрос. Нет, лучше сделать наоборот — сначала опрос, и тогда мне будет еще более ясно, коснулось ли все происшедшее глубин состояния и настроя спортсмена. Может быть нет, и тог­да вновь спортсмены успокоят меня. Но... новая инфор­мация. Пришел врач и сообщил, что сорван ужин, и ребята остались голодные. Беда не приходит одна...

Я пошел к тренеру, но вдруг, стоя в ожидании лиф­та, ощутил навалившуюся усталость, хотя не должен был устать сегодня. Мне захотелось вернуться в номер, раздеться и, ни о чем не думая, упасть в постель и на­плевать на завтрашний матч. Просто уснуть, чтобы бы­стрее пришел этот день 13 октября. Не мое число.

 

И снова решающий матч. Теперь так оно и будет. Пока есть шансы догнать «Локомотив», все матчи будут решаю­щими.

Ребята убегают в тень парка, и мы с тренером остаемся одни.

— После этого сезона ухожу из спорта, — говорит он.

— Ни в коем случае, — отвечаю я.
Но он продолжает:

 

— Я уже не выдерживаю. Невроз. Иногда падаю, те­
ряю сознание. (18 марта 1982 г. я узнаю, что перед нача­
лом нового сезона он уйдет из команды.

— Почему?! — спрошу я, услышав это.

— По состоянию здоровья, — ответят мне. И у меня
будет чувство, будто я потерял в бою друга.)

Возвращаются ребята. Всматриваюсь в их разгорячен­ные лица и прихожу к выводу: все серьезны. А значит, можно успокоиться? Но нет. Впереди еще это тянущееся до восемнадцати часов время.

Думаю — а не повесить ли перед установкой лозунг: «В Одессе — 4,3; в Ивано-Франковске — 4,7; во Львове — 4,75!»? И еще один: «Ради тех, кто мне дорог!»

Пришло ли время для лозунгов? Я сказал в одной из наших бесед, что идеал — это такой клуб, у которого есть свой флаг и свой гимн. И такие команды существуют, в частности — в бундеслиге ФРГ.

— Но готовы ли мы к этому сегодня? — спросил я
тогда у ребят. И они согласились, что пока нет. Но путь
к этому, хотелось бы мне верить, уже начался. И почув­
ствовал я это в процессе вчерашнего опроса. Люди были
серьезными и сами, не дожидаясь вопросов, расшифро­
вывали свои оценки. В среднем получилось 4,75. Можно
сказать — почти отлично. И только один Гоги Габичвад-
зе напомнил о сорванном ужине, сказав:

— За консервы пять ставить нельзя.

И еще один человек — Гоча Мачаидзе — не поставил за прошедший день «пятерку». Он коротко отчеканил:

 

 

 

Проклятие профессии

 

Погоня

 

— Четыре. — Но я не отошел от него, а поднял глаза
от своего блокнота, показав ему, что жду объяснений. Й
он рассмеялся. И, махнув рукой, сказал:

— Ну хорошо, доктор, четыре с плюсом.

— Я не уговариваю, — говорю я.

Но он повторяет с убежденностью в своем мнении: —- Доктор, действительно четыре с плюсом. Как вас увижу, у меня вроде сил прибавляется. Остальные поставили «пятерки?.

— А за ребят ты спокоен? — спросил я у капитана.

— Да, —ответил Шота.

И я тоже вроде бы стал спокойнее после опроса. И решил не проводить собрание, которое планировал исполь­зовать с диагностирующей и мобилизующей целью. Диаг­ноз помог установить опрос: все в порядке, дополнитель­ная мобилизация не обязательна. А значит, опрос заме­нил собрание!

И я записал эту «идею» в свой рабочий дневник, кото­рый веду постоянно и куда вписываю все итоговые мысли, касающиеся моей практической работы с людьми.

Да, это очень важно — точно почувствовать своевре­менность и необходимость проведения собрания. У боль­шинства людей само слово собрание вызывает негатив­ную реакцию. Начиная чуть ли не с детского сада чело­век сотни, а может быть и тысячи часов просидел на собраниях, многие из которых проводятся формально, неинтересно, а значит, воруют у человека время и, к тому же, нагружают, утомляют, раздражают его. Но в обычной жизни факт такой перегрузки, как правило, не имеет серьезных последствий. Человек после собрания сменит обстановку, переключится на более лично зна­чимые для него дела и забудет о том, что было. Но это в обычной жизни. Здесь же — совсем другое. Люди, объе­диненные общей доминантой предстоящего испытания, не смогут равнодушно присутствовать при разговоре о том, что эту доминанту усилит, или, по меньшей мере, напомнит о ней. Их внимание будет предельно серьезно. И потому, если собрание все-таки необходимо, проведе­но оно должно быть на высшем уровне. Каждое слово,

которое услышат люди, должно быть тщательно взвеше­но. Это условие номер один. Условие номер два: не дол-ясно быть лишних слов, то есть «воды». И третье усло-_вие — тон, которыми эти слова будут произнесены. Тон должен быть искренним, как говорится, «от души», Если спортсмен услышит в голосе говорящего волнение, это будет неплохо. Человек больше поверит в этом слу­чае говорящему и его словам.

Решить целый комплекс задач может только тот чело­век, который владеет собой, предметом и речью на уровне искусства. Этим я лишний раз хочу подчеркнуть, что именно такие люди и должны работать в современном и очень сложном спорте.

Если задача собрания решена, то спортсмены разой­дутся в нужном для дела настроении. Они или предельно настроятся на бой, или, наоборот, их преждевременный настрой будет вовремя снижен. Это зависит от задачи, которую ставил перед собой тот человек, который разгова­ривал со спортсменами, который увидел, а вернее — по­чувствовал, что пришло время поговорить с людьми. Ина­че время было бы упущено, и они или не настроятся или, наоборот, перегорят. Почувствовать этот важнейший мо­мент, этот «психологический пульс* команды — тоже ис­кусство!

Да, все это так на самом деле. Усложняется спорт и усложняются требования к людям, которые живут в спорте и «делают» победы.

Итак, обойдя всех, я пришел к тренеру и сказал:

— По-моему, все в порядке. Давайте отменим соб­
рание.

— Как Вы считаете, — отвечает тренер.

Дождь, напряжение, боязнь ошибки на скользком поле, мучительное ожидание удачи — таким запомнился этот матч.

Проклятие профессии

Погоня

 

Перерыв в работе. Но все эти дни я в раздумьях, в поиске причины неудачи. «Были ли люди готовы к игре? — за­даю я вопрос самому себе. — То есть — выполнил ли я свою задачу?» — И отве­чаю: «В общем, да, люди были хорошо настроены на игру и провели ее с отдачей. Но почему же тогда, — продолжаю я этот самосуд, — сама игра команды была на редкость некачественной, и даже можно сказать — беспомощной? »

И я снова беру в руки свой рабочий дневник и пишу: «Значит, мало выйти на поле настроенными, мобилизо­ванными на достижение желаемого результата. Надо еще уметь сохранять этот настрой в течение установленного правилами времени, в данном случае — в течение девяно­ста минут. Этот уровень подлинной настроенности, веро­ятно, более глубокий, внутренний в отличие от внешнего, "поверхностного" и создается длительным волевым усили­ем человека, способного ждать испытания столько, сколь­ко нужно. А этого мы и не смогли обеспечить в нашей команде».

Да, ребята серьезно легли спать, утром хорошо прове­ли разминку, в течение всего дня тоже были серьезны. Но это обеспечило лишь одно — боевое предсоревновательное состояние спортсмена, позволившее команде хорошо про­вести лишь первые пятнадцать минут игры. Потом, когда они столкнулись с предельно ожесточенным противником, с тяжелыми условиями игры, с предвзятым судейством, дрогнули. На все это их не хватило, потому что в дни, предшествующие игре, мы все, я подчеркиваю — все, и в том числе сами футболисты, не обеспечили оптимального соревновательного состояния, запаса которого хватило бы на все девяносто минут тяжелой борьбы.

Да, это важный вывод для моей последующей работы со спортсменами не только в этой команде. «Психологи­ческий запас», или «психологическая выносливость» — так я пока назвал эту характеристику подготовленности спортсмена к соревнованию. Ее не обеспечишь одномомент-

_ным, путь даже умелым настроем спортсмена на макси­мальное усилие. Эту характеристику надо формировать в течение длительного периода работы спортсмена над са­мим собой, а еще точнее — работать над этим постоянно!

«Так что, — говорю я себе, — не переоценивай свое умение быстро сблизиться с человеком, узнать секреты его мотиваций и воздействовать на него». Это может по­мочь и даже очень, и я не раз убеждался в этом, но при условии, если спортсмен готов и во всем остальном: функ­ционально, технически, тактически.

И я продолжаю свое дело. Провожу опрос каждого по качеству его игры, и средние оценки спортсменов и трене­ра почти идентичны: у ребят — 3, у тренера — 2,9.

И снова мне нравятся люди, их отношение к опросу. Нападающий Алеко Квернадзе говорит:

— Анархия на поле. Вот главная причина.
Потом изучает лист с оценками и добавляет:

— Надо критически оценивать. За что защитники ста­
вят себе 4?

Я говорю:

— Они считают, что нападающие им не помогали.

Я не продолжаю спор, потому что установление чисто футбольной истины — не моя задача, но возбудить мысль, анализ происшедшего — это я считаю своей задачей, по­тому и ставлю эти наводящие на раздумья вопросы.

Другой нападающий — Гоги Габичвадзе, скользнув взглядом по столбцу оценок, зло буркнул:

— Кто это себе четыре поставил? Смешно.
Я говорю:

— Полсостава, и ты в том числе, ставите себе «двой­
ки*. Но кто-то ведь сыграл получше? Иначе бы мы проиг­
рали крупно. Согласен?

— Не знаю, — отвечает он, — за других отвечать не
хочу. Я лично плохо сыграл второй тайм, но это не моя
вина.

Я сейчас не жду объективной оценки. Мне важно услы­шать эти мысли и увидеть людей! И я рад, что вижу это.

Хотя «Локомотив» выиграл, и все приуныли, но я внутренне не сдаюсь. Наоборот, что-то зреет и укрепляет-

Проклятие профессии

Погоня

 

ся в моей душе. Да, это только на вратах ада можно зачер­кнуть слово «надежда»! Но до нашего «ада» еще далеко, еще не потеряны шансы догнать этот рвущийся в высшую лигу «Локомотив»!

— Мое время, - - говорю я, — после программы
«Время».

И вот мы друг против друга. «Хотя и не против, —>. думаю я, — но в то же время и против». Пятнадцать пар глаз смотрят на меня. Пятнадцать пар глаз настоящих бойцов! Какой мощный визуальный пресс! И как непросто не проиграть этот бой, победа в котором придет только при одном условии, если всех, кто собрался в этой комна­те, сможешь объединить, сделать единомышленниками, товарищами, нет, не товарищами, а братьями по оружию!

И я предлагаю провести разговор в форме дискуссии.

— Потому что мы вместе должны все проанализиро­
вать и найти причину того, что случилось во Львове. И
только потом имеем право забыть!

И предлагаю свою точку зрения:

— Нам не хватило волевого усилия на длительный пе­
риод — в три матча. Мы пошли по легкому пути — стали
убивать время как попало, лишь бы убить. А внутреннее
состояние пустили на самотек. Необходимо совмещать от­
дых с внутренней мобилизацией. Без этого второго слага­
емого сумма равна нулю. Вы думали: «Начнется игра и
соберемся». Нет, для такого длительного «действия», как
футбол, этого недостаточно. Собраться непосредственно
перед стартом можно на сиюминутное действие: бег на сто
метров, подход к штанге. А на длительное волевое усилие
короткого настроя не хватит.

Так я использую в работе записи своего дневника.

Потом буквально по пунктам перечисляю все минуты нашей львовской жизни: и опоздания на тренировку, и неявку на обед, и все остальное.

И подвожу итог:

— Наши мысли и само желание выйти на поле мобили­
зованными — это лишь часть настроя, причем часть фи-

нальная, завершающая. Ндчало настроя надо искать в образе жизни спортсмена, в его ежедневной работе, что потом самым прямым образом находит свое отражение в игре. Поэтому сама игра с «Карпатами», ошибки защит­ников, безынициативная игра нападающих — это след­ствие, а не причина нашей неудачи. Чтобы в ближайшей игре не повторить эти ошибки, нельзя позволить себе на­рушения в образе жизни. Если выходим на зарядку, to._j вовремя и выходим все.

Зарядку я делаю в стороне от ребят, но издали наблюдаю за ними. И делаю вывод: что-то слишком суровы их лица. Не слишком ли критически я выступил вчера? И когда увидел, что капитан ос­тался на поле один, подошел к нему и спросил:

— Шота, не слишком ли жестко я разговаривал с ре­
бятами?

Он отвечает:

— Все в порядке. Иначе сейчас и нельзя, а то ничего
не получится.

Подошел тренер. Я вопросительно посмотрел на него. Он рассмеялся и сказал:

— Все ровно в девять вышли на зарядку. Молодец! —
И обнял меня за плечи.

Сегодня, как всегда за день до игры, играют дублеры, и я впервые решил заняться ими. После первой беседы с ними мне опять есть что записать в свой дневник. И я нишу: «К любой работе, к любому контакту, воздействию человек должен быть подготовлен, подготовлен опытом своей прошлой жизни, уровнем своего развития». Сегодня я подобрал для этой беседы действительно интересный материал, и мое состояние, мой настрой позволили прове­сти эту беседу на достаточно хорошем уровне. Впервые я

Проклятие профессии

Погоня

 

та

не услышал ни одного вопроса. И меня это не столько расстроило, сколько удивило, хотя интерес в глазах ребят был. Когда они разошлись, я спросил их тренера Тейму­раза Давидовича Грдзелишвили, что он думает по этому поводу. И он ответил:

— Эти ребята в своей футбольной жизни еще не видели хорошего врача. Поэтому все, что Вы говорите, им кажет­ся чем-то очень далеким.

Но я думаю, он не совсем прав. Пусть не на уровне сознания, но на уровне своей интуиции ребята близки к пониманию таких вещей как мотивация, внутренний мир человека, его воображение, которое спасает человека в минуты, часы и дни одиночества. А именно об этом мы и говорили сегодня, и в их глазах я видел неподдельный интерес.

Они не готовы не к пониманию этих вопросов, а скорее к их обсуждению, к произнесению слов, которые еще ред­ки в их словаре.

И у меня такое ощущение, что та толстая панка с анке­тами и сложными тестами, которую я отложил было в сторону как ненужную, «преждевременную», обязательно понадобится нам, и в самом скором времени.

И снова решающий матч. Вернее, решающий день, потому что полная яс­ность будет после информации из города Джизака, где «Локомотив» играет с «Бу-стоном». Если москвичи не потеряют там очков, то наших усилий может оказать­ся недостаточно. А о себе в команде разговоры прекратились. Всем ясно, что если мы не выиграем у себя дома, то просто не о чем говорить. Мы в таком случае ничего не стоим.

Еду в автобусе с закрытыми глазами. Уснуть не могу, но хотя бы расслабляюсь. Уже какое-то хроническое со­стояние «антисна». Вчера до часа ночи просидел в комна­те у братьев Мачаидзе. Но это не нарушение. Для таких

спортсменов, как они, важнее настроение, с которым они ■уснут, чем обязательное соблюдение режима.

И мы хорошо поговорили.

Я в любом разговоре стараюсь совместить приятное с полезным. Но услышав что-нибудь из области спорта, Манучар протестующе перебивает:

— Доктор, хватит о спорте. Давайте лучше поговорим
о женщинах.

И мы переходим на другие темы. Но перед уходом я не забываю напомнить:

— На зарядку выходим вместе.

И они не могут сказать «нет», потому что и я не го­ворил им «нет», когда они просили сменить тему разго-

Рядом с моей комнатой — комната тренера. И прежде, чем идти к себе, я смотрю на его дверь, и если вижу свет, то обязательно захожу. Он не спит в ночь перед игрой и рад «убить* хотя бы один час этой долгой ночи. И мы с ним теперь уже один на один обсуждаем наши львовские ошиб­ки. И он соглашается со мной, что большой помехой там были «лишние» люди — болельщики, которые приехали во Львов и все дни были с командой. Такие люди даже не подо­зревают, как мешают команде. На подсознательном уровне спортсмен заражается их психологией, психологией людей, которые «неплохо» проводят время: веселятся, приводят в гостиницу знакомых, ходят по магазинам, мешают спорт­сменам разговорами на футбольные темы.

Мурад Иванович говорит:

— Вы правы, больше никто с нами не поедет.

Мы прощаемся, но я еще долго не усну, потому что тре­нер как всегда будет разговаривать по телефону с женой. Через стену все слышно, и придут ко мне мысли о доме, о детях, и я снова буду считать дни до окончания сезона.

...И вспомню дубль, его победу со счетом 5:0! А ведь перед поражением во Львове было и поражение дубля 0:5. И по лицам игроков основного состава я понял, что они тоже вспомнили Львов. И подойдя к Манучару, я сказал:

Проклятие профессии

Погоня

 

Мелочь, а приятно. Точно, — ответил он.

 

Да, не уснуть.

И я вспоминаю тренировку основного состава, которая проводится «по желанию» сразу же после игры дублеров. Всего трое на поле. В воротах Авто, ему бьют Бадри Ко-ридзе и Важа Куртанидзе. Остальные наблюдают. Работа идет невесело. Я начинаю комментировать действия игро­ков, то есть включаю «стимулирующий диалог». Хвалю бьющих за каждый гол и вратаря за удачные броски. Ре­бята после своих ударов поглядывают на меня, и я готов ответить на каждый взгляд. Снова вступил в действие ме­ханизм «человек за бортом».

«Отдыхающие» подходят ближе, и я говорю:

— Девиз, при твоей крупной массе тебе очень нужна
нагрузка за сутки до игры.

Он отвечает:

— Когда я дома не тренируюсь, то всегда забиваю.

— Но ведь можно не забить, а сыграть хорошо. Прав-

"^d? тт

— Да, — соглашается он.

— Вова, — обращаюсь я к Шелия, — без тебя скучно.
И он выходит на поле, как будто ждал этого приглаше­
ния. Подходит к мячу, громко говорит:

— Гроза вратарей вышел.

И бьет по мячу. Он так и тренируется, постоянно ведя «репортаж» о своих действиях, оживляя и украшая таким образом уже наскучившую ему — тридцатидвухлетнему спортсмену — работу.

Проходит минут десять, и на поле появляются еще двое: Гурам Чкареули и Девиз, который сразу обращается ко мне:

— Я не тренируюсь, потому что он меня боится.
И показывает на вратаря.

Авто отвечает:

— Научись бить сначала.

И тренировка идет еще более остро.

*

Я меняю свое местоположение. Встаю у выхода, чтобы сказать несколько слов каждому, кто работал:

— Бадри, ты сегодня в ударе.

И он широко улыбается в ответ.

— Гурам, на последней тренировке футболист должен
быть в бутсах.

Вчера мы с ним договорились в любом случае хорошо закончить сезон, и именно та договоренность дает мне право на критический тон.

Он отвечает:

— Я не планировал тренироваться, просто вышел по­
смотреть.

— Володя, — обращаюсь к Шелия, — главное, что ты
потренировался с хорошим настроением.

— Да, конечно, — соглашается он.

Я знаю, что этот футболист очень дорожит отношением к нему кутаисских болельщиков и здесь в Кутаиси гораздо серьезнее, чем на выезде, готовится к игре.

С Авто мы вместе идем в раздевалку, и я говорю ему:

— Ты в отличной форме сейчас. Завтра сделай зарядку
и вечером будешь в идеальном состоянии. И оденься теп­
лее после душа, вечера стали холодные.

— Обязательно, — отвечает вратарь.

* * *

И еще вспомнил ужин. Неожиданно погас свет, и в темноте кто-то сказал:

— Это агенты «Локомотива».
И раздался дружный хохот.

Да, вся эта осень проходит под знаком «Локомотива». Но сейчас мне не смешно. Сегодня я узнал, что заменен судья и на матче «Бустон» — «Локомотив». Серьезно взя­лись за нас.

* * *

Не спится, и снова вспоминаю дублеров. В их лицах после матча я видел удивление. Они сами были ошеломле­ны своей победой над сильным дублем запорожского «Ме­таллурга».

Проклятие профессии

Погоня

 

Ведь команда наших дублеров идет на последнем мес­те. И руководству команды не до них. Столько забот с этим шансом выйти в высшую лигу, что на дублеров вни­мания не остается.

И снова вспоминаю нашу предматчевую беседу, в кото­рой я рассказал о личности «большого* спортсмена, об умении поставить цель и добиться ее. И сам не очень верю, что этот дополнительный импульс мог сыграть такую роль. Но на поле действительно была не похожая на себя коман­да. И удивлены увиденным были и игроки основного со­става, и даже тренеры.

Значит, ребята хорошо поняли меня и, может быть, задумались о себе как о личностях.

Я так и сказал в конце беседы:

— Моя задача сегодня одна — чтобы вы подумали об
этом.

«И теперь, — продолжаю я свои раздумья, — надо снова собрать их. И обсудить игру, поблагодарить за отда­чу, за их шаг мне навстречу». И с ними надо работать всерьез, как и с основным составом. Итак, то, что было раньше, надо умножить на два, возвести в степень, в квад­рат. Опять подтвердилось правило: чем больше ты работа­ешь, тем больше тебе надо работать.

* * *

Не уснуть. Вспоминаю концовку дня, когда после про­граммы «Время» ко мне в комнату зашел вратарь и сказал:

— Максимыч, там ребята просят Вас прийти. Они спо­
рят о Луне...

И мы хорошо просидели целых два часа. Говорили о Луне, о космосе, о психологии, много шутили и смеялись. И с хорошим настроением все пошли спать. Не было возмож­ности в эти последние часы дня, который проходит вдали от дома, вспоминать липший раз об этом доме. И это очень важно накануне ответственного дня, когда воспоминание и тоска могут подточить силы и испортить настроение.

Да, это очень важно — занять спортсмена в последние часы перед сном. В своем дневнике я это назвал: «выиг­рать борьбу за время после программы "Время"».

Здесь можно совместить приятное с полезным. В этой беседе я коснулся и нашей последней поездки. И напом­нил то, что уже было сказано ранее:

— Причина неудачной концовки в том, что мы (я так и сказал: «мы») не оказались способны проявить длитель­ное волевое усилие. А значит, это один из наших главных резервов, над чем мы и поработаем перед следующим сезо­ном в высшей (!) лиге.

И воспринято это не самое приятное напоминание было спокойно, без эмоций, на уровне сознания. Предстоящей игры мы коснулись тоже. Ребята обсудили план игры, вспомнили встречу первого круга. И говорилось и воспри­нималось это снова спокойно. Можно сказать, что у нас получилось собрание без слова «собрание». И я был дово­лен вдвойне, потому что мы не убили время, а провели его интересно и полезно. И ребята уснут, унеся в свой сон про­грамму завтрашнего дела, а значит и отношение к нему.

Я не могу не повторить, что очень важно — «серьезно» лечь спать, запрограммировав себя, свое сознание и под­сознание, которое ночью будет руководить «жизнью» че­ловека, его мыслями на завтрашнюю деятельность.

Еще работая в баскетболе, я заметил, что разный эф­фект давала одна и та же беседа, проведенная перед сном и утром в день игры. Во втором случае спортсмены не успевали впитать мои психологические установки, не ус­певали настроиться на игру, полностью сконцентрировать­ся на ней. И наоборот, после вечерней беседы я уже с утра видел серьезные, сосредоточенные лица, и уже трудно было каким-нибудь помехам помешать их настрою.

И снова вспоминаю беседу, которая не более, чем на пятьдесят процентов состояла из «нужных» для дела воп­росов. Но пока в этой команде трудно увлечь спортсменов только одной темой, например, о психологии спорта, даже о психологии их команды. Поэтому я и отыскиваю в своем опыте работы и жизни пусть не самое нужное, но зато способное в данный момент заинтересовать, увлечь и от­влечь их.

Но надеюсь, что к этому мы идем. И ребята накануне следующего матча снова будут ждать, что мы соберемся и

Проклятие профессии

Погони

 

интересно поговорим после программы «Время*. И снова мне нужно будет подобрать для беседы интересные темы и материалы. Но с каждой новой нашей встречей я все более буду приближать темы беседы к делу, которым мы зани­маемся, которое нас свело друг с другом и, надеюсь, объе­динило.

И последние размышления. Как все-таки раскрывают­ся и меняются люди! Сколько дремлет в человеке и сил, и желания совершенствоваться, быть лучше. Уже через три дня после одесского матча я заметил эти перемены к луч­шему. Так было и в других командах, куда я приезжал. Но — стоп, я не хвалю себя, а просто думаю: «В чем же дело?»

Что отличает жизнь спортсмена до встречи со мной и после того, когда мы начали работать вместе? Нет, дело не в «количестве» работы, которую спортсмен выполняет. Да он и не меняет сразу это количество. А что же он меняет? И я отвечаю себе: «Прежде всего внимание к человеку, к его личности ,и._к его жизни*. Да, это так. Внимание к человеку, сопереживание с ним всех его проблем — осно­ва моей работы. А что же еще?

«Еще и то, — нахожу я, по-моему, верный ответ — что я_ предлагаю человеку подумать!» О себе, о своей работе, сво­ем коллективе, о чувстве долга, в конце концов — о своей жизни на Земле. И оптимизирую этот процесс «думания» о себе постоянно, всегда, когда мы общаемся, и независимо от того, где мы находимся в этот момент нашего общения: в столовой или у кромки футбольного поля. Наверное, это действительно так. И я вспомнил тренера ташкентского «Пахтакора» Александра Петровича Кочеткова, у которого месяц был в команде, и потом он сказал мне:

— Вы уехали, и каждый задумался о себе.

И снова я ни в коем случае не хвалю себя. Мне надо в этом вопросе детально разобраться, потому что мне быва­ет нелегко ответить разным «проверяющим» на их воп­рос: «В чем заключается Ваша работа? Что Вы делаете в команде?»

И потому, что далеко не всегда встречаешь человека, который способен сам прийти к такому, например, выводу:

— Не знаю, что конкретно Вы делаете, но ребята Вам верят.

Так сказал мне заслуженный мастер спорта по водно­му поло Нодар Валерианович Гвахария после того, как я побыл в ватерпольной команде тбилисского «Динамо».

И снова я веду свой анализ. Итак: внимание к челове­ку и его раздумья о самом себе. Все ли? «Нет, чего-то не хватает», — чувствую я. Ведь, очевидно, что человек ста­новится увереннее в себе. Значит, идет работа по активи­зации этого процесса, очень важного для человека, кото­рый постоянно борется за победу!

Как же удается добиваться этого? И, наконец, прихо­дит ответ. Эту задачу удается успешно решить, потому что

Я ПОСТОЯННО $WKCW£g7O_J3J^33^^

каждый его шаг, каждую деталь его улучшающегося со­стояния и более успешной деятельности; И помогаю бо­роться с собой. Ведь часто один правильный анализ, точ­ный диагноз случившегося обеспечивает неповторение ошибок и неудач.

А оценивая прожитый день, обсуждая все его детали, мы вместе со спортсменом повышаем цену этому дню, каж­дому дню прожитой им жизни. И кроме уверенности, у него повышается и настроение!

Теперь, кажется, все. Ничего не упущено, не забыто. Но это была расшифровка, анализ, что и интересует того самого «проверяющего». А как же синтезировать все про­анализированное? Что бы коротко и обобщенно ответить самому себе? И я рассмеялся вслух. Потому что пришед­ший ответ оказался таким простым, что, кажется, не сто­ило его поиску посвящать целую ночь. Все это звучит, действительно, просто и даже сухо: работа с человеком!

Но чтобы так ответить себе, наверное, было необходи­мо пройти этот, поверьте, нелегкий путь работы в спорте длиной в двадцать лет.

И теперь мне стал ясен весь смысл ответа Георгия Тов­
стоногова журналисту, бравшему у него интервью:
... ....... .....

7 Р. Загайнов

Проклятие профессии

 

Погоня

 

— Мне надо сорок минут, чтобы рассказать Вам все о режиссуре.

Но право уместить это «все» в сорок минут дали вели­кому режиссеру сорок лет его режиссерской работы!

Ну вот и светает. Наконец-то прошла эта ночь, после­дняя ночь перед матчем.

Зарядку делали все, кроме братьев. Большинство ра­ботает на поле с мячом, а Вова Шелия в стороне, без мяча. И в душ он идет после всех. И я знаю, что и в остальные часы до игры он не будет ни с кем общаться. Таков стерео­тип его подготовки к игре, настроя на игру.

По дороге на завтрак спрашиваю его:

— Всегда делаешь зарядку один?

— В день матча.

— Правильно, зарядка — это святое, как молитва для
верующего.

При этих словах он поднимает на меня глаза и гово­рит:

— Открою Вам один секрет. Я в день игры встаю на
колени и молюсь. Говорю всегда одни и те же слова: «по­
беды и хорошей игры».

— Молодец, поэтому хорошо и долго играешь.

Я говорю искренне эти слова, потому что не могу про­стить спортсмену, если он ни во что не верит и, прикрыва­ясь этим, не имеет системы настроя, святого отношения к своему делу. Я приветствую все, что человек призывает себе на помощь ради успеха своего дела, ради того, чтобы стать лучше. И навсегда запомню лицо этого футболиста на параде закрытия сезона, когда сразу после последней победы команда выстроилась в центре поля, и перепол­ненный стадион приветствовал ее. Спускали флаг, звучал гимн, ребята подняли головы на флаг, и хорошо были видны слезы на лице этого человека.

В столовой заканчивают завтракать Гоча и Манучар.

— Господа, надо было потренироваться, — это наиболее
оптимальная форма обращения к ним в данном случае. Но
шутливый тон лишь маскирует серьезность вопроса.

И Манучар серьезно отвечает:

— Важнее было выспаться.
И я говорю:

— Согласен. — И сажусь за их стол.

Я действительно согласен по вопросу сегодняшней за­рядки, но не согласен с другим. Так получилось, оба они в команде на особом положении. Все понимают, что они пришли в команду помочь и закрывают глаза на их «сво­боду», но сами они, на мой взгляд, неправы в том, что этим положением пользуются. Тем самым они выделяют себя из коллектива, и это переносится и на то, что проис­ходит на футбольном поле. Гоча играет плохо, не успевает за «событиями». И виной тому не столько возраст, сколь­ко лишний вес и физическая неподготовленность. И Ману­чар играет нестабильно. Например, матч во Львове — его профессиональная неудача.

Слышу разговор врача с поваром.

— Икра только для основного состава, — говорит врач.
Повар отвечает:

— Хорошо, перед обедом скажите, кто играет, и им я
поставлю икру.

Иду к тренеру:

— Мурад Иванович, икру надо дать всем или никому.

— Но, — отвечает тренер, — всем не хватит, если дать
полную порцию.

— Честно говоря, я вижу в икре больше психологичес­
кого смысла. Люди видят в этом проявление дополнитель­
ного внимания, но сколько там грамм: восемьдесят или
сто, не имеет значения.

— Хорошо, — соглашается тренер, — икру даем всем.

— И еще, Мурад Иванович, повар дает очень холод­
ный творог утром. Пусть вынимает его пораньше из холо­
дильника.

— Правильно, но скажите об этом ей лучше Вы, пото­
му что с моей стороны это будет еще один приказ, а я и так
замучил ее приказами.

Проклятие профессии

Погоня

 

— Хорошо, — говорю я и продолжаю, — не пора ли
топить? Очень холодные ночи, ребята спят в тренировоч­
ных костюмах. Так можем «потерять» кого-нибудь.

— Сегодня лее скажу. Спасибо, что напомнили об этом.

Время между завтраком и обедом тянется долго. Фут­болисты разбрелись по базе, сидят на скамейках, не зна­ют, куда себя деть. Нет библиотеки, нет подшивок газет и журналов, которые очень помогли бы сегодня в эти удли­нившиеся часы соревновательного дня.

Подхожу к капитану:

— Шота, ты будешь бриться сегодня?

— Обязательно, Максимыч.

— Ребята телевизор смотрят. Ты не хочешь?

— Не то, что не хочу. Не могу. Дома я и фильмы
смотрю и программу «Время». А здесь не могу, не выдер­
живаю. То на той скамейке посижу, то на этой.

— Ничего, Шота, последний месяц.

— Да, — отвечает капитан, — потерпим.
С некоторыми диалог короткий.

— Дима, — обращаюсь к Гоголадзе,;— ты, по-моему,
в порядке.

— Да, — коротко отвечает он.

И я не продолжаю разговор. Знаю, что он молчун, и любой лишний вопрос для него нагрузка.

Больше других требует внимания старший Мачаидзе. Он у себя в комнате, и когда я вхожу, поднимает глаза от книги и говорит:

— Доктор, извините, что я лежу. Пожалуйста, са­
дитесь.

— Что читаешь, Манучар?

— Шопенгауэр. «Свобода воли», — отвечает он и про­
должает: — Три вида свободы существует, доктор: физичес­
кая, интеллектуальная и нравственная. И знаете, что он
пишет о нравственной свободе? Он пишет, что мотив не мо­
жет иметь безусловной власти над человеком. А Вы говорите
нам, что главное — это сформировать мотив перед игрой.

Я задумываюсь. Мачаидзе и без Шопенгауэра серьез­ный оппонент в любой беседе, и я должен «собраться», чтобы не проиграть это сражение.

И говорю:

_ Да, если вся жизнь человека проходит под влас­
тью мотива, это не жизнь, а мука. Но, согласись, что
иногда, в отдельные, значимые для этого человека жиз­
ненные моменты он должен подчиниться конкретному
мотиву безусловно. Иначе он не решит задачи, так как
останется внутренне таким же, каким он является в дру­
гие обычные дни своей немотивированной жизни. Напри­
мер, сегодня...

И рассмеявшись, Манучар перебивает:

— Доктор, не надо о спорте. Сегодня я и так под вла­стью мотива.

Мы оба смеемся, и я прощаюсь жестом руки. В ответ он кивает и провожает меня долгим взглядом.

Выхожу во двор нашей базы и вижу, что Важа Курта-нидзе уединился на самой отделенной скамейке. «Давно мы с ним не беседовали», — думаю я, и направляюсь в его

— Важа, — говорю я и сажусь с ним рядом, — мы
говорили с тренером о тебе. Он считает, что у тебя пре­
красные данные, но мало скорости — значит, работай над
этим. Чаще ускоряйся на пять—десять метров. Десять
рывков в день дополнительно к тому, что ты делаешь, и
все будет в порядке. Уверен, что через год тебя заметят
тренеры сборной, но для этого надо прибавить в работе,
ты должен на одну тренировку в день работать больше
других. Согласен?

— Да, — жестко отвечает он.

И уже на следующее утро, в дождь, я увижу его на линии старта беговой дорожки стадиона. И не обращая ни на кого внимания, он будет срываться с этого старта и возвращаться на старт. И я пройду мимо и не проре­агирую на это, потому что знаю твердость его характе­ра, не нуждающегося в постоянном одобрении других людей. Я знаю, что если он принял решение, то ничто не изменит его.

Проклятие профессии

Погоня

 

И обязательная встреча с Авто. Перед каждым матчем мы как бы подводим итог нашей совместной работе. Я кладу ему руку на плечо и говорю:

— Ну что, Авто? По-моему, все в порядке. Ты готов! —
не спрашиваю, а утверждаю я.

— Да, — отвечает вратарь и смотрит мне в глаза.

— Год работы, и тебя узнает высшая лига. Будешь
играть в тбилисском «Динамо*. Главное, что сейчас тре­
буется от вратаря — это надежность. А у тебя это есть. А
над остальным будем работать.

И концовка разговора:

— Кому посвятим сегодняшний матч? Маме?

— С удовольствием, — отвечает вратарь.

И иду к тренеру. Через час он объявляет состав, и я должен доложить ему свою оценку увиденного именно се­годня, сейчас.

Говорю:

— Не в лучшем состоянии двое: Гоча Мачаидзе и Бад-
ри Парулава. У первого небольшая температура, но я ее
сниму, у второго болит мышца бедра, потянул ее утром.
Оценка вчерашнего дня жизни команды — четыре и во­
семьдесят пять сотых, очень высокая.

— А у кого меньше пяти?

— «Четверки» у трех человек: Чкареули, у которого,
как всегда, «не то состояние», Квирия — из-за больной
ноги и Габичвадзе.

— А что у Габичвадзе?

И я понимаю, что Гоги будет в составе. И отвечаю:

— Он никогда за день до матча не ставит пять. Гово­
рит: «пять будет завтра». Остальные в полном порядке.

— Хорошо, — говорит тренер, — спасибо.

Все чаще я слышу один и тот же вопрос от ребят:

— А как на будущий год? Вы будете с нами?
-—- Не знаю, — отвечаю я. И всегда добавляю:

— Зависит от Вас, от Вашей игры.

Сегодня, надеюсь, усну. Но сначала вспоминаю, не могу не вспомнить, не пережить еще раз то, что было.

Вот и пришел он, еще один решающий матч. С чего же начать рассказ о нем? В памяти много всего, но всплывает как-то отрывочно, не сливаясь в целую последовательную картину. Вспоминаю себя, свое спокойствие и уверенность. Вспоминаю ребят, их уверенность и нетерпеливое ожида­ние игры. Вспоминаю вбежавших в раздевалку людей, их радостные лица и столь нужную для нас информацию о поражении «Локомотива» и «Колоса». И казалось тогда, что у ребят сейчас вырастут крылья, которые понесут их к победе. И потом это НО! Эта обратная ожиданию карти­на: заторможенность ребят, примитивность их действий, тяжеловесность их движений. И проигранный первый тайм, и гробовое молчание ничего не понявшего стадиона. И недоуменные лица ребят, пришедших на отдых в разде­валку. И второй тайм, пролетевший как одна минута. Бес­прерывность атак, настоящий штурм и мощный требова­тельный рев стадиона, и вымученные два гола и незаби­тый пенальти, и слезы все отдавших ребят в раздевалке после игры.

Конец дня. Мы сидим у телевизора и смотрим неинте­ресную передачу. В другой раз переключили бы програм­му или совсем выключили телевизор. Но сейчас хочется сидеть всем вместе в этих креслах и ни на что не реагиро­вать. Я говорю Манучару (мы сидим рядом):

— Что мы смотрим? Согласны на все. А если бы про­играли?

И Манучар отвечает:

О, ужас. И качает головой.

Проклятие профессии

Погоня

 

И раздумья: в чем же ошибка? Почему я не угадал наших неправильных действий и какие действия были неправильные? Если они были, то почему молчало обычно не изменявшее мне ранее чувство тревоги?

Как непросто с точки зрения логики происходящее в спорте! Но надо и, более того, необходимо разобраться во всем. Я беру лист бумаги и пишу: «минусы дня». «Начну с этого», — решаю я. Перечислю все то, что можно назвать словом «ошибка», и тогда картина будет яснее. А именно абсолютно ясную картину, саму суть я должен представить для размышления тренеру, а потом — и спортсменам.

Да, моя задача — докопаться до сути, и эту суть, свою версию случившегося предложить для анализа другим.

-
■
—------------- -■- ■ jj

a m Проснувшись утром и еще не открыв

Лт I глаз, я увидел эту суть, свою версию, с

октября

которой может быть и не согласятся дру­гие, но я в ее правильности убежден. Слишком много в этот день было факто­ров, обещающих будущую удачу. Все по­верили, что иначе и быть не может. И стали ждать победы, ничего не делая в первом тайме для этого.

Был избыток хорошего. Но как трудно установить с абсолютной долей точности, когда же надо опустить этот невидимый шлагбаум, ограждающий человека от избытка положительной информации?

Это, вероятно, надо было сделать вчера, когда была получена информация из Джизака. Но как трудно было пойти на это, ведь все так ждали этого!

Я не имел права на такую ошибку и потому продолжаю анализ и прихожу к следующему выводу. Эту действитель­но долгожданную информацию необходимо было связать с предстартовым состоянием футболистов. Если бы они были неспокойны и не уверены в себе перед началом игры, то эта информация успокоила бы их и окрылила. Но в том-то и дело, что до прихода этого сообщения они были в полном

порядке как оптимально натянутая струна гитары, и в ре­зультате получился избыток, перебор, что отличает макси­мум от оптимума. Масло все-таки может испортить кашу. Но и до того, как мы узнали о неудаче «Локомотива», в жизни команды было не только хорошее. Вот они — минусы этого дня:

1. На базе весь день шумно, громко включена музыка.

2. В автобусе много посторонних, игрокам даже не
хватило места.

3. Опять и везде эти «лишние» люди.
Вспоминаю раздевалку. И признаюсь себе, что не все в

лицах людей нравилось мне. Была в этих лицах безмятеж­ность. Но почему же я прошел мимо этого? Что помешало мне? Не собственная ли уверенность в том, что все будет хорошо? Или то, что много было в раздевалке тех посто­ронних, кого я не имел права попросить за дверь? Навер­ное, и то и другое. Ведь подошел же я к тем, к кому нельзя было не подойти в интересах дела.

Манучару, от которого во многом зависит мощь наших атак, я сказал:

— Мало выиграть 1:0. Надо запугать «Жальгирис»,
подготовить их к тому, что с нами у них нет шансов.

— Вы правы, — ответил он.

И к Гураму Чкареули я подошел тоже. В него никто не верит, а мне хочется помочь ему. И я говорю:

— Вижу, настроен прекрасно.

— Посмотрим, — отвечает он и прячет улыбку в усах.

Ему приятно слышать это. Фиксация хорошего, поло­жительных признаков состояния человека улучшает это состояние. Я фиксирую то, что спортсмен делает с собой, хочет сделать. И я помогаю ему делать это. Помогаю чело­веку побеждать себя!

Но у меня р моей работе есть и своего рода долг. Я Должен фиксировать, к сожалению, и плохие моменты, потому что объективность всегда — постоянная характе­ристика моего образа в команде, и тогда на сто процентов сработает и похвала — та же фиксация положительного.

И потому после первого тайма я подошел (как это было нелегко!) к Гураму и сказал:

Проклятие профессии

Погоня

 

— Не вижу мужества. — Но у него опять были готовы
оправдания. Он огорчил меня.

Но почему же я сработал в этот день не на сто процен­тов? Кажется, понял. Потому что не мог предвидеть яро­стного сопротивления запорожских футболистов. Этого никто не мог предвидеть, потому что очки «Металлургу» не были нужны, не решали никакой задачи. И первое, что спросил меня Гоча Мачаидзе в автобусе после игры:

— Доктор, ответьте мне, что им надо было сегодня? За
что они убивались?

И Манучар добавил:

— Я даже их капитану сказал: «Что вы делаете? От­
дайте, вам же не нужно!» — Отвечает: «Нет, не отдадим!»

Да, это трудно было предвидеть. «Трудно другим, а ты обязан был предвидеть возможность такого настроя про­тивника», — говорю я себе. Разве «Металлург» не выиг­рал несколько игр подряд? Значит, в команде что-то изме­нилось с приходом нового тренера. Может быть, этот тре­нер сумел поставить перед командой большие перспектив­ные цели, ради которых спортсмены готовы сражаться уже сейчас.

«Значит, это не рядовой тренер», — делаю я вывод. И на этом заканчиваю свои думы о вчерашнем дне. Раз я сделал выводы, значит имею право забыть и о своих пере­живаниях тоже. Так я учу и спортсменов относиться к поражению. Сделай выводы и забудь/ Другого пути нет, иначе прошлое уничтожит человека рано или поздно.

«Но жизнь продолжается», — снова говорю я себе.

Поработав с основными игроками, иду к себе в комна­ту немного отдохнуть, отключиться. Навстречу в сторону футбольного поля идут одетые в бутсы дублеры, мимо ко­торых я прошел бы сдокойно еще два дня назад. Но не сегодня. Потому, что вижу глаза, устремленные на меня. И в этих глазах вопрос. И я отвечаю на него:

— У Бас тренировка? Сейчас приду.

И в комнате беру свою панку, хотя вряд ли сегодня что-нибудь запишу о дублерах, но она должна быть у

меня в руках. И ребята увидят, что с ними я работаю так же, как и с основным составом. И так же к ним от­ношусь.

Сегодня днем двое из них тренировались дополнитель­но. Сами. Без тренера. Это и был шаг навстречу мне после нашей беседы. А значит, я должен сделать еще один шаг к ним, еще больше сблизиться с ними. Я внимательно смот­рел на их работу и сказал в конце тренировки:

— Молодцы! Завтра встречаемся снова.

И пытаюсь замахнуться на большую и трудную зада­чу. Вчера, когда был выходной от нагрузки день, я делал свои десять кругов по стадиону, и ко мне присоединился один Нодар Месхия. Сегодня нас было уже пятеро. Ос­тальные проходили мимо нас в столовую и с некоторыми я обменивался репликами.

— Шота, — сказал я капитану. — присоединяйся.

— Я — вечером, —ответил он.

Потом я увидел Гурама Чкареули, которому после пос­ледней игры сам Бог велел работать до седьмого пота. И я задал ему недвусмысленный вопрос:

— Ты в столовую?
И он ответил:

— Да. — И продолжал свой путь. Он снова огорчил
меня.

И я решил не тратить на него больше времени. Тем более, что есть люди, от которых дела команды зависят гораздо в большей степени, чем от Гурама. И в первую очередь надо решить их проблемы. И потому я выбираю момент, когда Шота стоит среди других игроков, подхожу и говорю:

— Ты кое в чем был неправ сегодня.

И жду его вопроса, а значит — и заинтересованности. И я был бы огорчен, если бы ее не было. Но лицо его становится серьезным, и он спрашивает:

— Что Вы имеете в виду?

— То, что ты не вышел поработать утром.
Он отвечает:

— Мне уже можно не делать зарядку.

Проклятие профессии

.

Погоня

 

И услышав это, я готов сказать свои «главные* сло­ва, но знаю, что они будут восприняты лучше, если я скажу их один на один. И отзываю его в сторону. И тихо говорю:

— Но ты же не рядовой спортсмен. Ты — капитан! Ты
мог ничего не делать, не нагружаться. Но выйти обязан.
Чтобы показать свое отношение.

И я пошел к себе, но через несколько секунд оглянулся. Шота стоял там же и смотрел мне вслед. Поймав мой взгляд, согласно кивнул головой и приложил руку к сердцу.

И нечто похожее с Гочей. Он подошел и сел рядом со мной, когда я смотрел тренировку дублеров. Я сказал:

— А как было бы хорошо, Гоча, если бы ты потрени­
ровался часик.

— Нет, — ответил тридцатидвухлетний спортсмен, —
после игры никто не тренируется.

— А в других видах тренируются, — ответил я, — ты
можешь играть до сорока лет. Но надо искать резервы. А
резервы можно найти только в работе.

Он думает, долго молчит, и я рад, что он не отрицает в категоричной форме призывы к большой работе и к про­должению футбольной деятельности.

— Но, доктор, — говорит он потом, — если я пятнад­
цать лет тренировался так, то как же менять?

— Менять и смелее. Ты знаешь тренера пловцов Кош­
кина?

— Слышал.

— Так вот, несколько лет назад он сказал своей груп­
пе, что иного пути выиграть у американцев, как сменить
форму тренировок, нет. И они поклялись, что выдержат
другие объемы работы. А результат ты знаешь.

Он думает, плотно сжав губы, глядя в какую-то дале­кую точку.

А я продолжаю:

— Гоча, мне кажется, что вот так сидеть на скамейках
весь день тяжелее, чем лишний час поработать с мячом.
На Вас страшно было смотреть в первом тайме. Вы бегали
будто с мешками на плечах. И эти мешки — это Ваш
лишний вес. Невооруженным глазом видно, что дома Вы

тяжелеете на два—три килограмма. А за два дня до игры практически перестаете нагружаться.

Он говорит:

— Так в футболе перед игрой никто не тренируется.

_ А я считаю, что в футболе все тренируются непра­
вильно. Во всех видах тренируются даже в день соревно­
ваний. Боксеры в день боя работают с партнером. Первым
начал это делать Ласло Папп — трехкратный олимпий­
ский чемпион. Спорт меняется, и футбол меняется, а тре­
нируетесь вы, как и тридцать лет назад.

«Да, — потом думал я, — теоретически Гоча меня по­нял. Но будет ли практический выход из этих разгово­ров?» Признаться, для меня важно не спортивное долго­летие Гочи (это его личный вопрос, и решить его может только он сам), а изменение его отношения к работе, а значит и его психология.

Выход такого игрока, как Гоча, на дополнительную тренировку всколыхнул бы еще двух—трех—четырех че­ловек. А потом эта цепная реакция коснулась бы и всех остальных. Это было бы изменением психологии всей ко­манды, что, действительно, очень большая и трудная за­дача. О решении ее и мечтаю я сегодня. Пока это — мечта.

И снова решающая игра. Но есть еще один день до нее, а пока идет беспрерыв­ный анализ турнирной таблицы и кален­даря заключительных игр.

Ситуация действительно непростая. У «Локомотива» — 50 очков, у «Коло­са» — 49, у нас и «Шинника» — 48, но' «Шинник» не считается конкурентом, так как два последних матча проводит в Ланчхути и Кутаиси.

Так рассуждают ребята. А я думаю: «Какой податли­вый инструмент в руках человека — его память!» Ведь всего два дня назад чуть не было опровергнуто это прави­ло — «дома выиграем». Но этот урок уже забыт, однако верю, что забыт он не эмоциональной памятью. Потому что на уровне чувств и эмоций забыть происшедшее невоз-

Проклятие профессии

Погоня

 

можно. То, что случилось, потрясло ребят. И некоторые не смогли уснуть ночью после матча.

Поэтому я и спокоен, «Не может быть,, — говорит мне мой опыт, — что такое потрясение пройдет бесследно». И приход собранности я ощущаю уже сейчас, хотя до игры еще целых полтора дня. Я вижу это в какой-то злой отдаче в тренировке, и в опустевших скамейках под деревьями, и в деловой тишине в столовой, когда смолкают шутки ради шутки. Люди ждут испытания, как будто поняли, что для победы мало одного желания победить и поддержки род­ного стадиона.

И пусть поле окружают трибуны, где сидят «свои», пусть каждый метр поля знаком наизусть, но главное, сам человек — кузнец своего счастья!

И видя этот порядок, я реже трогаю ребят. И вчера вечером, когда я зашел посмотреть программу «Время», Манучар удивленно спросил:

— Доктор, куда Вы пропали? Не видно Вас совсем.
Но я знаю, что иногда так надо. Нельзя надоедать,

нельзя допускать адаптацию к моему влиянию. Но, при­знаться, и мне нелегко быть одному. И вчера перед сном я согласился составить врачу компанию в его любимом за­нятии — парной бане, хотя отношусь к ней равнодушно. Но и там разговор о футболе.

— Главное, — говорит врач, — что с «Колосом» у них
не будет чувства страха, как было в Одессе.

— Но в Одессе они прекрасно проявили себя в волевом
плане. Я не боюсь страха. Страх, если его правильно на­
править, мобилизует человека.

Да, другая команда, другие люди! Какая была отдача в утренней работе! И я снова уединяюсь, боюсь расстроить этот мощно и ровно бьющийся «психо­логический пульс» коллектива. Хотя очень хочется быть рядом, чтобы луч­ше чувствовать этот пульс и любовать­ся людьми.

«Но впереди целый день, и работа найдет тебя», — говорю я себе. И открываю свой дневник, чтобы записать _в него новое в моем изучении спорта. И пишу: «Каким разным может быть шум трибун. В последний игре в шуме переполненного стадиона хорошо прослушивалась требо­вательность^.»

Да, «свои стены» сыграли огромную роль в последней нашей победе. Трибуны «зажглись», и способствовали это­му сами гости — запорожские футболисты. Они начали «дразнить» трибуны — стали грубить, откидывать мяч, тянуть время. И стадион «взорвался». И помог ребятам совершить сверхусилие.

Вот так в прошлом году мы проиграли баскетбольный матч в Ташкенте. Тбилисское «Динамо» выиграло первый тайм, и трибуны замолчали. И в этой тишине налги хоро­шо играли и в начале второго тайма. И в этот момент в зал вошла большая группа школьников из Грузии, которые сразу же стали скандировать:

— «Динамо», «Динамо»! — И зал перешел в контрата­ку. И обстановка, а затем и игра обострилась.

Да, это очень опасно — «зажечь» чужой зал!

Смотрю на часы: скоро — двенадцать, моя беседа с дублем. Пора бриться, нужно быть в полном порядке.

Включаю бритву и продолжаю раздумья. Сколько раз­ных людей в команде, и в данный момент, в эту секунду у каждого из них свое, отличное от других состояние. И как узнать, кому ты в этот момент более нужен? Не поможет в этом ни один самый лучший и современный научный при­бор. Только чутье, интуиция, умение «прочитать» поведе­ние человека.

Скоро я выйду к ним и снова буду ходить между ними и чувствовать себя живой антенной, улавливающей все тон­чайшие нюансы и направляющей мое внимание в том или ином направлении. Замедленный шаг и задержанный на мне взгляд — и я иду к нему, к этому человеку. И сначала задам какой-нибудь нейтральный вопрос, далекий от его «болевой точки», например: «Не было еще газет сегодня?»

Проклятие профессии

Погоня

 

Но потом, чуть попозже, когда мы разговоримся, я почув­ствую его проблему, его больное место и если не «вылечу» сразу, то, по крайней мере, успокою.

Таких нюансов, деталей поведения человека множе­ство. В спорте, где практически очень валено человека про­сто успокоить, особенно в сложной ситуации ожидания его трудного часа, на вес золота такое умение, как угадать потребность человека в общении. Спортсмен далеко не всегда первым подойдет и заговорит. Ему не позволяет это сделать его самолюбие, опасение показаться слабым, нуж­дающимся в помощи и опеке.

Поэтому ты сам должен безошибочно прочитать это желание спортсмена как потребность, как не высказан­ную вслух просьбу.

Да, наверное, критерием мастерства психолога, да и тренера тоже, является это умение ориентироваться в «па­утине общения» с большим количеством разных людей.

Выхожу вместе с дублерами из раздевалки и вижу, что весь основной состав занял места среди зрителей. Их лица очень серьезны. Они не просто пришли «убить» два часа свободного времени. Нет, в их глазах еще и надежда вновь увидеть победу младших товарищей как счастливое пред­знаменование собственной удачи.

И снова дубль забьет пять голов. И я облегченно вздох­ну после финального свистка судьи и мысленно поблаго­дарю ребят за помощь в работе.

■

Снова решающий день, когда мы бу­дем думать не только и не столько о себе. «Локомотив» играет в Душанбе. И если все получится по нашему сценарию, то в этот день — 24 октября мы догоним этот «Локомотив»! Вчера после программы «Время» наш разговор был намного серьезнее, чем все предыдущие. И мы все вместе

пришли к одному мнению: частицей последнего предсо-ревновательного состояния команды, той самой «ложкой дегтя», была уверенность в легкости победы, чему во мно­гом способствовали лишние люди на базе и общение с ними на протяжении всего дня. И сами ребята приняли реше­ние в день игры базу закрыть и не пускать посторонних. Ценность этого решения намного выше, потому что при­няли его не тренеры, а сами спортсмены.

Перед сном я по традиции посидел в каждой комнате. Вова Шелия спросил:

— Сон можно рассказать?

— Конечно, — ответил я и внимательно выслушал
футболиста. Значит, сон взволновал его, если он за сутки
не смог забыть о нем.

И сказал ему в ответ:

— Сон рассматривай как предупреждение. Подумай
лишний раз о себе.

И в других комнатах меня ждали вопросы, не похожие один на другой. С Бадри Парулава мы говорили о вреде курения.

— Не могу бросить, Максимьгч.

— Давай попробуем гипноз, — предлагаю я.

Он соглашается, но потом берет слово обратно. Говорит:

— После сезона попробуем. Сейчас нервничаю, не смо­
гу без сигарет.

Задерживаюсь у Нодара Месхия. Выпускник техничес­кого ВУЗа, еще один серьезный оппонент в споре на лю­бую тему. Сегодня он спрашивает:

— Значит, биополе действительно существует? Я видел
эти фотографии в журнале «Техника — молодежи». Там
говорится, что у больных биополе как бы разорвано в от­
личие от цельного, плотного биополя здорового человека.
Значит, лечить надо не саму больную часть тела человека,
а биополе этого участка.

Чуть позже я перевожу разговор на тему самого Нода­ра, но он пытается отшутиться:

— Что-то у меня с биополем? Не хочется тренироваться.
И потом, когда я попрощался с ним и медленно пошел к

номеру братьев Мачаидзе, в мыслях стоял укор самому себе

Проклятие профессий

Погоня

 

«Признай, что Нодар Месхия — твоя неудача. Ты не смог "спасти" его*.

И я готов сказать: «да» и вынести себе этот жесткий приговор, по перед собой иногда хочется оправдаться. Я вспоминаю, как он ждал и ждал возвращения в основной состав, но Авто стоял с каждым матчем все надежнее.

Но все-таки я спросил тренера:

— А не поставить ли иногда Нодара на второй тайм?

— Не могу рисковать, — ответил тренер и был, конеч­
но, прав.

Когда я однажды покритиковал Нодара за безразли­чие в тренировке, он спросил:

— Может боксер хорошо тренироваться, не высту­
пая?

— Нет, — ответил я.

— Ну вот, и я — тоже.

— Смотря какая цель, — ответил я ему, — поставь
цель!

— Нет, — покачал головой вратарь, — наверное, пора
принимать решение.

— А я думаю, что рано. Хорошо подготовься к новому
сезону и докажешь всем. В жизни надо уметь ждать, не
теряя человеческих качеств.

Он вопросительно посмотрел на меня, и я продолжил:

— Это не мои слова. Так сказал в одном интервью
актер Соломин.

Лицо вратаря серьезно. Он думает, потом говорит:

— Человеческих качеств я не потеряю. Но актеру лег­
ко говорить, у него много лет впереди. А мне? Сколько
мне осталось? В лучшем случае два—три года. А меня с
пацанами в дубль ставят. Мне стыдно перед собой. Я ре­
шил закончить. Только, прошу Вас, пока — никому.

— Не беспокойся, Нодар. А куда пойдешь?

— К семье вернусь прежде всего. Ребенок должен
отца знать. А потом решу. Скорее всего, пойду по специ­
альности.

— А мне кажется, из тебя вышел бы хороший тренер,
особенно детский тренер.

Он впервые в этой беседе улыбнулся, ответил:

— Да, с детьми я люблю. Но как хобби, после работы.
Пока хочу забыть о футболе.

Тяжелое чувство нес я в себе после этого разговора. Но, войдя к братьям, сразу забыл о нем, вынужден был переключиться, потому что увидел необычную картину: позирующего Авто Кантария, который улыбнулся, увидев меня, и сидящего спиной ко мне за самодельным мольбер­том Манучара Мачаидзе.

Повернувшись и увидев меня, Манучар спросил:

— Доктор, а Вы не знали, что я немного рисую?

Потом, когда я пойду к тренеру завершать этот обход, скажу себе: «Ты всегда должен быть готов ко всему, к любой теме и к любому вопросу. И даже твои часы долж­ны быть самые точные, потому что в день матча чаще всего почему-то тебя спрашивают: "Который час, Макси-мыч?"»

Да, ты всегда должен быть готов, если твое дело — душа человека!

И последний этап — комната тренера. Здесь девяно­сто процентов — дело, и не больше десяти — эмоции.

— Я написал, — говорит тренер и протягивает мне
лист бумаги.

Читаю:

«Чкареули — самый быстрый нападающий в команде. Все есть. Но неуверенный.

Квирия — не выдерживает напряжения игры, нервни­чает, тяжело переживает предстартовую ситуацию, но в самой игре — боец.

Гвадзабия — поздно принимает решение, его надо нау­чить предвидеть. Для заднего защитника это необходимо».

Я читаю и поражаюсь точности и лаконичности харак­теристик, составленных тренером.

Он говорит:

— Я старался выделить то, чего именно сейчас не хва­
тает каждому игроку в отдельности, а значит команде в
Целом. Но работать над этим сейчас в тренировках нет

Проклятие профессии

Погоня

 

смысла, потому что — конец сезона. Поэтому подумайте, нельзя ли применить какое-нибудь Ваше оружие: внуше­ние, гипноз или что-нибудь еще?

— Хорошо, я обязательно подумаю. И спасибо за до­верие.

Я действительно ушел от тренера с чувством внутрен­ней благодарности. Это было задание, которое я был рад получить. Потому что тренер видит во мне одно — по­мощь/ И я вдвойне стараюсь оправдать доверие этого чело­века и ни в коем случае не разочаровать его.

Я еще долго не усну, перечитав несколько раз его за­писи. И подумаю с улыбкой: «Сегодня я точно усну серь­езным». Тренер позаботился о том, чтобы запрограмми­ровать мое сознание.

И утром мы улыбнемся друг другу, и тренер скажет:

— Два состава на зарядке!

И весь день на базе будет иная картина, картина поряд­ка/ И лишь в автобусе опять полно посторонних. «Но не все сразу», — говорю я себе и открываю лист с результа­тами опроса. Сегодня информации значительно больше, и толчок к этому дал Нодар Месхия.

Вчера в нашем разговоре он задал мне непростой вопрос.

— Как понять, — спросил он, — что игра во Львове
была самая плохая, а оценки перед игрой были самые
высокие?

«Вопрос серьезного оппонента, — подумал я тогда, — вопрос-экзамен».

И ответил ему так:

— Дело в том, Нодар, что вы ставите себе оценку, не
исходя из интересов дела. День прошел весело, легко, и
ставите пять. А «отлично» за прожитый день может быть
только если была решена главная задача — подготовка к
игре.

И я решил с сегодняшнего дня дифференцировать оценку готовности, разбив ее на такие слагаемые как са­мочувствие, настроение, спортивная форма, волнение, жизнь в команде.

И информации, действительно, я получил намного боль­ше. Но для интересов дела, наверное, ценнее другое — более подробный опрос предъявил более высокие требования к аналитической сфере наших ребят, а значит, теперь они еще больше будут думать/ Думать о себе и о деле!

Вероятно, так и нужно — постоянно готовить человека к новому. Следующим «новым» будут лозунги и именно те, которые помогут предельно мобилизоваться в двух пос­ледних играх этого сезона в «чужих стенах». Я уже при­готовил их.

Как раз последнее, что я прочел — рассказ мореплава­теля, потерпевшего крушение, у которого не было сил забраться на свой плот. И в этот момент он поклялся себе, что это будет последнее сверхусилие в его жизни... Да, хорошее сочетание слов «последнее сверхусилие». А имен­но к нему, к последнему сверхусилию я и буду призывать ребят в последних играх на выезде.

И еще об опросе. В графе «настроение» Гоги Габичвад-зе поставил 3. И я сразу же пошел к тренеру. И мы реши­ли во что бы то ни стало эту оценку поднять.

— Я сам сделаю это, — сказал тренер.

Я пошел заниматься с другими людьми, но помнил, что с Гоги нельзя спускать глаз ни в автобусе, ни в разде­валке. Уже перед посадкой в автобус я увидел его улыбку. И подумал: «Значит, тренер сделал свое дело». Но я все равно решил подойти, чтобы убедиться и зафиксировать эти столь нужные для команды изменения в состоянии одного из основных игроков.

— Гоги, настроение получше? — спросил я.

— Да, — твердо, что-то взвесив, ответил он.

— Значит, я за тебя спокоен?
И снова твердо он ответил:

-Да.

* * *

И снова раздевалка!

И я уже делаю свои крути по ней. Подхожу к Квирия, кладу руку на его плечо, тихо спрашиваю:

Проклятие профессии

Погоня

 

— Все в порядке?
Он отвечает:

— Что-то волнуюсь.

— В разминке успокоишься, — говорю я ему.
Каждому надо что-то сказать. Чувствую это. Хотя бы

слово! Но некоторые уже разминаются и, чтобы не ме­шать, отхожу к массажному столу, где работает в одной майке массажист.

Ребята ложатся на стол по очереди, и я использую это время для своих слов. Но не всем. Когда мы обменялись взглядом с Шота, я просто провел рукой по его седым волосам.

Все мы в эти минуты собраны воедино! И есть сильней­шая внутренняя потребность подтвердить самому себе это единство, эту сплоченность. Хотя бы словом, обращенным к другому.

С массажиста льет пот, и я говорю ему:

— Молодец, Сергеич!

И это чувство, эта потребность не только во мне. Я с карандашом и блокнотом в руке, чтобы не пропустить ни одну великую деталь этого редчайшего явления — под­линного единства людей. И администратор, поймав мой взгляд, спросил:

— Пишешь, Максимыч?

— Пишу, Костя.

Все это еще больше сближает нас, и вот кульминация настроя! Все в бутсах, все в движении, со всех льет пот, взаимные подбадривания, последние слова тренера и ... цокот шипов бутс по деревянному полу длинного коридо­ра.

Ребята ныряют на самое дно чаши стадиона. А мы плечом к плечу стараемся вместиться на меленькую ска­мейку для тренеров. И все мы там — вместе с ребятами!

Да, какая это святая минута, когда люди настроены на одну волну! В такую минуту человек способен на подвиг. Но как долго и как непросто они идут к этой минуте!

3 : 0! Безоговорочная победа! И блестящий гол Гоги Габичвадзе!

 

... И перерыв в целых пять дней. И есть время подумать, спокойно оценить ситуацию, спланировать свою дальней­шую работу, попытаться предвидеть со­бытия.

Итак, мы догнали «Локомотив», и, более того, стоим выше в турнирной таблице, потому что в случае равенства очков преимущество отдается команде, имеющей больше побед.

Но погоня не закончена. Впереди еще четыре матча, но думаем все мы только о двух ближайших. Потому что они могут все решить в нашу пользу. Для этого надо взять максимум очков в Вильнюсе и в Смоленске, и тогда мы сохраним свое лидирующее положение перед двумя за­ключительными играми у себя дома, где вряд ли нашу команду можно будет остановить.

«Локомотив» сейчас играет у себя дома, но противни­ки у него посерьезнее: «Заря» (Ворошиловград) и уже обеспечивший себе путевку в высшую лигу «Металлист» (Харьков).

Ровно через сутки наш матч, и мы все у меня в номере перед включенным телевизором. Снова игру с участием «Локомотива» транслируют на всю страну, но сегодня это устраивает нас — нам нужна срочная информация. И мы не переживаем, что нашему конкуренту на глазах у всех отдается предпочтение.

— Пусть все видят, как они играют, — сказал кто-то из игроков после первого тайма, выигранного «Зарей». Счет шаткий, 1 : 0, но осталось не девяносто, а «всего» сорок пять минут. И весь перерыв мы молча (боимся спуг­нуть удачу) сидим и ждем начала второго тайма. И так же молча просидели весь второй тайм, и молча поднялись и разошлись, и сразу же стали ложиться — признак серьез­ного отношения к завтрашнему дню.

Да, победа «Локомотива», как ни неприятно это, со­хранила серьезность людей, и поэтому я в какой-то степе­ни даже рад этому.

Проклятие профессии

Погоня

 

И после обхода сказал тренеру: — Как никогда собраны! — Но все равно жаль, — говорит тренер.

И потому снова — решающий матч! И зарядка, какой я еще не видел. Хоте­лось даже остановить ребят, когда они всей командой делали завершающее за­рядку ускорение.

В фокусе моего внимания пятеро, те, кто сами вчера попросили меня зайти к ним перед сном. И в этой пятерке — Манучар Мачаидзе. И первое, что он сказал мне, когда я вошел в комнату:

— Доктор, что-то я волнуюсь.

Да, его волнение начало прогрессировать. И началось это сразу после последней победы. Вероятно, именно тогда этот «железный» человек впервые поверил в реальность решения своей главной задачи на данном этапе жизни, и спокойствие покинуло его. Когда мы сели рядом с ним рядом за обеденным столом, он сказал:

— Доктор, опять надо два очка.
И, помолчав, продолжал:

— Весь год такой. Я измучился в этом году, клянусь.

И вот он — долгожданный вечер, вечер после победы! И снова мы с Манучаром за этим же столом. Таким я его еще не видел. Осунувшееся, похудевшее лицо, темные круги под глазами, и, как у больного, лихорадочно блес­тящие глаза.

Мы вдвоем в этом выделенном для нашей команды банкетном зале. Манучар пьет стакан за стаканом чай говорит мне:

— Сил нет, ни нервов, ни физики.». Доктор, я не по­мню, чтобы за пятнадцать лет я был спокоен. Все времз борьба. Не хочу уже. Все. Не могу.

Мы выходим в холл, садимся рядом со швейцаром просто сидим. Я говорю:

— Манучар, а не бывает ощущения, что жизнь прохо­
дит мимо?

Он пожимает плечами, потом, медленно подбирая сло­ва, отвечает:

— Думаю, что нет. Ведь было много и счастливых
минут.

И снова думает о чем-то, откинувшись на спинку дива­на и полузакрыв глаза.

— Но на самом деле, — говорю я, — то, что делаете
вы, и есть настоящая жизнь.

Из большого зала выходит Гоча и садится с нами.

— Ребята там? — спрашиваю я.

— Да, все там.

И вдруг Манучар с какой-то яростью говорит:

— Убью, если кто выпьет.

— Нет, — успокаивает его Гоча, — просто сидят, слу­
шают музыку.

Выходят ребята, и с ними второй тренер Гарри Сор-дия, всегда настроенный на веселую волну. Сейчас он опять (и это очень вовремя) смешит ребят, когда обраща­ется к швейцару и буквально втолковывает ему, что если придут и будут спрашивать Бельмондо, то надо сказать, что его нет. И швейцар внимательно слушал, согласно кивал головой, стараясь запомнить эту трудную грузин­скую фамилию Бельмондо.

И ребята смеялись, и я был рад этому. А с Манучаром мы вышли на улицу и еще долго гуляли под дождем по ночному Вильнюсу.

И Смоленск... За окном дождь и снег. Все сидят в холле гостиницы. Просто сидят и ждут, когда пройдет это время. Не осталось ничего, кроме терпения. Конец всякой активности. Конец жела­ниям. И даже простому любопытству.

Я говорю:

— Приглашаю на телевизор.

В ответ «отрицательное» покачивание головами.

Проклятие профессии

Погоня

 

Я повторяю:

— Футбол.
Реакция та же.

Да, это и есть картина под названием: «конец сезона*.

И плюс — кульминация, решающий момент в жизни команды!

Все. Конец Сезона. Последний матч на выезде. Послед­нее усилие.

Ужинают молча и быстро уходят. Никого не интере­сует ни оркестр, ни танцующие пары. Никто не хочет об­щения. И я исчезаю до позднего вечера. И знаю, что в процессе моего обхода надо быть предельно осторожным. Не потревожить ничего того, что футболисты спрятали внутрь и носят в себе. Потому что это и есть последние запасы воли. Конец сезона. И в единодушно выставлен­ных за день «пятерках* я вижу один смысл: «день про­шел».

Вчера ехали в ужасных условиях, в плацкартном пе­реполненном вагоне, без свежего воздуха. И никто на это не прореагировал. Так же молча легли на полки и «от­ключились».

— Согласны на все, — сказал я тренеру, — лишь бы
все было хорошо.

Да, молчание — новая черта их состояния и поведения в эти дни. Поэтому и мой основной принцип подхода к людям в такой момент — осторожность и обращение впол­голоса.

— Ну, что, Манучар? Скоро все кончится.

— Да, доктор. Скорей бы.

* * *

Потом говорю тренеру:

— Хуже всех себя чувствует Манучар. Нервничает и
мучительно ждет матча.

Еще я заметил, что у него прибавилось претензий к Гоче — брату и соседу по номеру. И вижу, что в данный момент такой человек, как младший брат, нужен спортс­мену. Человек, на которого можно «вылить» свои эмоции, переживания. Такой человек играет роль «громоотвода»,

кстати — одну из психологических функций. И я благода­рен Гоче за то, что он взял это на себя.

Но я давно заметил, что в силу тех отношений, кото­рые складываются у меня со спортсменом, функцию гро­моотвода мне выполнять практически не приходилось. Один из сильнейших шахматистов мира однажды стал вызывать жену на свой матч, объяснив мне это как жела­ние иметь рядом человека, на которого можно покричать. И когда я ему сказал:

— Кричите на меня, — он ответил:

— На Вас не могу.

— Я не обижусь.

— Все равно не могу, — ответил гроссмейстер.
И потому я сказал Гоче два слова:

— Прошу потерпеть.

— Да, я понимаю, — ответил мой помощник.

И я ушел спокойным за ребят из этого номера. А в номере, где рядом с Дуру Квирия живет давно не играю­щий в основном составе Бадри Коридзе, я задерживаюсь дольше, потому что вижу, что Бадри ведет себя неадекват­но. Он не подстраивается под образ жизни своего соседа, которому предстоит выйти послезавтра на последний ре­шающий матч. И, уходя, я говорю ему:

— Бадри, я ухожу, а ты остаешься как мой человек.
Понимаешь? Отвечаешь за Дуру, за его настроение.

И посерьезнев, Бадри отвечает:

— Да, понял.

* * *

Выхожу в коридор и вижу Алеко Квернадзе, который ищет меня.

— Максимыч, зайдите ко мне, нога болит.

И двадцать минут я у него. И вижу, что дело не только в ноге. Футболисту нелегко быть одному в эти последние часы уходящего дня. И он не отпускает меня и задает, и задает вопросы:

— Ну как Кутаиси, Максимыч?

— Хороший город, добрые люди. В Тбилиси сложнее.

— Да, я тоже так думал, когда в «Динамо» собирался
играть.

Проклятие профессии

Погоня

 

— Мы в Кутаиси создадим команду.
Лечу его ногу, а он говорит:

— Как можно на тренировке сломать человека!?

— Нечаянно, наверное.

— Нет, он уже четвертый раз меня ломает.

— Кто?

— Гоголадзе.

— Нет, — уверенно возражаю я, — нечаянно. Просто
он иначе не может сдержать тебя.

Я стараюсь успокоить футболиста, а сам запоминаю, фиксирую это в памяти. С Димой надо будет поговорить на эту тему.

* * *

Я снова иду к братьям, потому что в прошлый раз не застал там Манучара, и задерживаюсь у них. Манучар говорит:

— Доктор, если мы выйдем в высшую лигу, то это
будет наша реабилитация, да?

— Конечно, — соглашаюсь я, — но надо, чтобы об
этом хорошо написали в газетах.

Манучар махнул рукой:

Пусть пишут, что хотят. Народ знает.

-

 

И, как всегда, последняя комната — старшего тренера.

— Мурад Иванович, общее желание ребят — улучшить
питание. Надо доктора послать на кухню. Пусть просле­
дит, на чем они жарят мясо.

Тренер спрашивает:

— Ребята серьезны?

— Даже слишком, и потому боюсь завтрашнего дня.
Нельзя, чтобы он был пустым. Смоленск не Вильнюс.
Здесь тоска быстрее возьмет свое. /

— Не будет пустым, — говорит тренер, — две трени­
ровки и собрание.

— И вечером «Футбольное обозрение» по телевизору.

— Да, это хорошо. Может быть, про нас, наконец, что-
нибудь скажут.

Мы смеемся, если это можно назвать смехом. Все вдруг стало трудно сейчас, даже пошутить и лишний раз улыб­нуться.

— Ну как они? — снова спрашивает тренер.

— В общем, ничего. Думаю, что готовы к бою. Но
опять у Гоги Габичвадзе плохое настроение.

Мы прощаемся. Иду к себе. Задерживаюсь у двери Гоги, прислушиваюсь. Слышу — не спит. Но решаю — не заходить. Перед игрой с «Колосом» он тоже пережил стресс, а играл исключительно сильно.

Ложусь спать с уже привычным состоянием тревоги, которая сегодня сильнее, чем когда-либо раньше. Я уз­нал, что заменен судья матча.

— Их судья едет, — так сказал мне один из тренеров.
То есть судья, который едет помешать нам.

Просыпаюсь, включаю радио. Слы­шу: «Сегодня первое ноября, воскресе­нье». И думаю: «У людей воскресенье. Мои дети скоро включат телевизор и будут смотреть "Будильник" или "АВВ-ГДЕЙКУ"».

Но тут же запрещаю себе думать об этом. Говорю: «Прекрати! Ведь ты всего месяц в команде. А как же другие, кто годами вот так просыпается где-то вдали от дома и по радио узнает, что сегодня воскресенье. И что нормальные люди сегодня целый день со своей семь­ей. Целый день!»

Пора вставать. Наверняка, день предстоит трудный. «Очень трудный», — поправляю я себя, вспомнив о за­мене судьи. Решения Управления футбола принимаются без оснований и без причин. Чья-то воля! И вот оно —■ решение!

И сейчас я даже в усталости ребят вижу своего союзни­ка. Эта усталость настолько проникла в глубь эмоциональ­ной сферы, что новая информация не сможет взволновать людей. Но, к сожалению, она будет воспринята относи-

Проклятие профессии

Погоня

 

тельно спокойно еще и потому, что все происходящее вок­руг этой борьбы с «Локомотивом» рассматривается спорт­сменами как само собой разумеющееся.

Это и плохо. Подобные вещи оставляют долгий след в душе спортсмена. Под сомнение ставится сам факт обяза­тельной для всех справедливости! И отсюда — цинизм совсем еще молодых людей и желание ответить подобны­ми мерами.

* * *

После завтрака готовлюсь к собранию, к своему выс­туплению на нем. Что же я скажу ребятам?

Во-первых, похвалю их за терпение. Вспомню весь этот трудный сезон, весь путь к этому фактически последнему испытанию. Да, так и надо сказать:

—- Последние девяносто минут!

И, в заключение, как венец настроя, лозунг: «Послед­нее сверхусилие!!!»

Так и скажу:

— Завтра, в этот снег и дождь, все решит ваше душев­
ное состояние!

Я и сам волнуюсь, потому что это будет, надеюсь, моя последняя «предстартовая» речь. Я должен вложить в нее все, что еще осталось у меня в моем душевном запасе. Я должен быть искренним и вдохновенным и в то же время уверенным и спокойным. Самое трудное — это два после­дних слагаемых, потому что не может быть ни увереннос­ти, ни спокойствия сегодня.

Да, и — лозунг! Его надо написать красиво. И я иду к Манучару. Он говорит:

— Доктор, лучше его написать по-грузински. На ребят
это лучше подействует.

— Согласен, — говорю я.
Манучар задумался, потом говорит:

— Сверхусилие трудно переводится. Я напишу други­
ми словами.

Потом, когда он отдал мне лист, я спросил одного из тренеров:

— Что написано здесь? — И он ответил:

— «До конца, не щадя себя!»

 

И я иду к тренеру. Он говорит:

— Не знаю, что делать. Жуткая погода, боюсь просту­
дить ребят на тренировке'.

— А может, не тренироваться?

— Так они хотят!

— Ребята хотят? — переспросил я.
-Да.

В семнадцать часов мы стоим под зонтами. Я как сей­час вижу: потемневшее небо, снег с дождем, насквозь про­мокшее поле и наши ребята, делающие круг за кругом по стадиону. Уверен, что навсегда осталась эта картина в моей памяти. И тогда я понял, что мы заслужили завтрашнюю победу!

Потом я встал у дверей и каждому говорил:

— Спасибо! Молодец!

Манучар шел последним. И когда он поравнялся со мной, я сказал:

— Манучар, великая тренировка! Правда?

— Да, — ответил он.

* * *

Вроде бы хорошо, но к концу дня возбуждение дости­гает предела. До двенадцати ночи ребята в холле, изучают таблицу, обсуждают шансы «Локомотива» в последних иг­рах, возмущаются тем, что снова матч «Локомотива» будут показывать по телевизору.

Я согласен с ними и думаю: «О чем думают люди на телевидении, формирующие на глазах у всех мнение, что следить нужно за московским "Локомотивом", а, значит, и "болеть" за него».

Сижу с футболистами и повторяю одно:

— Все равно будем драться.
Манучар отвечает:

тм г

— Драться мы готовы, но тяжело драться, если судья
послан специально нас душить.

Шота добавляет:

Проклятие профессии

Погоня

 

— Ужасный судья. Нас не любит. Всегда давал нам
два предупреждения.

И Вова Шелия дополняет эту характеристику:

— И пижон! Руками любит размахивать.

* * *

Алеко Квернадзе уходит спать, и я иду за ним. Оп­рос я провожу тогда, когда человек считает день «закон­чившимся*, а ребята в холле еще не готовы к этому ко­роткому, но серьезному разговору, и с ними я встречусь попозже.

Алеко ложится и говорит:

— День качественный, Максимыч. Отлично размялись
в тренировке и настроение боевое.

Я записываю его слова, собираюсь прощаться, но он останавливает меня вопросом:

— Максимыч, ну как Вы думаете? Можем выиграть?

— Обязаны, — отвечаю я, — разные стимулы у них и
у нас.

Снова спускаюсь в холл, где сидят наши ребята. И слышу тот же вопрос:

— Ну что, Максимыч, завтра?
И говорю им:

— Ну пусть им прикажут выиграть у нас, ну хватит их
на один таим. А потом они увидят наше сопротивление и
дрогнут.

И Шота, как бы развивая мою мысль, говорит:

— Больше приказа, чем мы сделали себе, быть не мо­
жет. Правда?

— Конечно, Шота, — отвечаю я.

Потом у каждого я посижу несколько минут на краеш­ке кровати и перед прощанием скажу:

— Все надеемся на тебя завтра.

У тренера сегодня не задерживаюсь. Он немногосло­вен.

— Завтра мне нужен Коридзе. Займитесь им.

Я воспринимаю это как задание, что устраивает меня, как и вся работа с этим тренером.

И на обратном пути захожу к Коридзе и говорю ему:

— Ты играешь завтра.

Я сознательно иду на это нарушение, потому что Бадри наименее серьезен в эти дни, но его можно понять: он давно не играл в основном составе и думает, что и завтра будет свободен. Поэтому я и пошел на этот шаг. Уснуть он должен серьезным.

1

I

Утром звонит доктор:

■

— Пора будить ребят, Максимыч?

— Боюсь, Бичико, что ребята поздно
уснули, пусть поспят.

Стук в дверь, и заходит администра­тор Костя.

— Максимыч, а какое право имеют
ни с того, ни с сего заменить судью? Неужели нельзя один
матч честно?

И хотя установка назначена на шестнадцать тридцать, я решаю повесить лозунг с утра. Наверняка обеспокоен­ные ребята будут в течение дня заходить к тренеру. И пусть видят, что весь сегодняшний день проходит под этой «звездой», которая на человеческом языке обозначается вот этими несколькими словами: «До конца, не щадя себя!*

Но я смотрю на ребят, на их нетерпение, на искорки злости, иногда будто вылетающие из их глаз, и чувствую, что все «это»: и судья Сергиенко, и трансляция игр «Ло­комотива», и не пришедший за нами автобус, и отсутствие мячей на тренировке — все это действует на нас положи­тельно/

Ребята готовятся к бою! «И, может быть, даже хоро­шо, — думаю я, — ради становления команды пройти через это испытание*.

И Миша Квернадзе, наш травмированный вратарь, словно прочитав мои мысли, подходит и говорит:

— Максимыч, мы выиграем сегодня, вот увидите.

И в число слагаемых готовности к игре я добавляю «желание играть». И все ребята ставят пять. А за «волне­ние » повысили оценку только два человека. Спортсмены

3 Р. Загайнов

Проклятие профессии

¹

Погоня

 

как бы проинформировали меня: «Да, мы все понимаем, но ни в чем не стали слабее и, как и раньше, владеем собой!»

Подходит Шота и говорит:

— Сегодня Харьков отнимет у «Локомотива» и ... ко­
нец фильма.

И снова изучаю оценки. Два человека поставили пре­дельно высокую оценку своему волнению. Это Манучар Мачаидзе и Шота Окропирашвили. Да, они — испытан­ные бойцы и самые старшие по возрасту — лучше других знают цену этому матчу и трудность предстоящей игры.

Вспоминаются и некоторые детали, без которых не проходит ни один опрос.

— Хочу поставить шесть, — говорит Алеко Квернадзе,
проставляя в своей графе отличные оценки.

А Девиз, наш самый результативный игрок, проставив оценки, изучает их и говорит:

— Почему я поставил четыре за «состояние»?

— Можешь исправить, — предлагаю я.
Он думает, потом говорит:

— Нет, в Вильнюсе я поставил пять и не забил. Пусть
остается четыре, но сегодня я забью.

В который раз в своей жизни психолога я с удивлени­ем и даже с восхищением думаю о спортсмене. Сегодня, в такой ситуации, когда обычный человек давно бы мораль­но «сломался», или как минимум дрогнул, когда все мы, работающие с ними, не находим себе с утра места, они, наши дорогие ребята — в самом лучшем виде.

И я не отхожу от них и заражаюсь их бодростью, уве­ренностью и надеждой. И благодарен им за это. И думаю: «Как прекрасен человек, когда подчиняет себя высокой за­даче, своему делу, а может быть и предстоящему подвигу!»

И я ловлю себя на том, что любуюсь ими, перевожу взгляд с одного лица на другое, и в ответ вижу одно — спокойную и ободряющую улыбку.

Нет одного человека — Бадри Парулава, и я иду к нему. Он простужен и предпочитает из номера не выхо­дить. С него начинаю опрос состояния готовности. Он ле­жит, ставит оценки, отдает мне лист и говорит:

 

— Последний рубеж, Максимыч?

— Да, Бадри.

Уходя, замечаю торчащую из-под подушки пачку си­гарет.

Говорю:

— Ограничь курение сегодня.

— Не могу успокоиться, Максимыч. Не знаю, как се­
годняшний день перенесу.

И вот — этот матч! И снова последний диалог со спорт­сменом. Вернее, если быть точным, это монолог. Ведь го­ворю только я, но спортсмены отвечают мне: кто взгля­дом, кто кивком головы. Гоча всегда берет меня под руку.

Но что бы ни было, это ответ! Ответное слово без слов. И потому я называю это диалогом.

— Дуру, в тебя, как всегда, верю.

Он шнурует бутсы и не поднимая глаз, кивает в ответ.

Я действительно абсолютно верю в него. Этот человек готов закрыть грудью путь к воротам любому мячу. Чело­век долга! Таким он и рожден на свет. Этого качества в нем воспитывать не надо было. И еще я подумал: «Таких бы как Дуру еще пять—шесть человек в команду, и можно играть с любым противником и при любом судействе».

Какая это трагедия, когда спортсмен боится судью!

И Шота, вдруг прервав разминку, подошел ко мне и сказал:

— Как это ужасно, что человек едет специально унич­
тожить нас.

Я согласен с ним. Это ужасно. Я бы даже сказал — это

трагедия спорта!

* * *

Судейство гражданина Сергиенко из города Харькова так и останется навсегда в моей памяти как пример челове­ческой подлости.

Удаление, пенальти при первом же падении игрока «Искры» в нашей штрафной площадке, бесчисленные в одну сторону штрафы, которые при мокрой погоде всегда являются угрозой для ворот.

Проклятие профессии

■

Погоня

 

Матч в Москве начинался на один час позже. Чтобы знать, что там происходит, мы захватили с собой из гости­ницы телевизор. Сразу после матча ребята сели на пол раздевалки и смотрели концовку игры «Локомотив» — «Металлист».

Хотя все было ясно (харьковчане не дали боя), от эк­рана их было нельзя оторвать, хотя мы спешили на поезд.

И никто не пришел на ужин. Так и запомнились на­крытые столы с белыми скатертями.

Ребята молча спускались к автобусу с сумками в ру­ках, а я встал около автобуса и смотрел на их лица, сам не зная, что я хотел увидеть.

Но никто не посмотрел мне в глаза. Только Манучар на секунду остановился, развел руками, сказал:

— Доктор, что можно сделать, если все против нас, — и поднялся в автобус.

■

Снова перерыв, последний в этом се­зоне. Через два дня матч, и выйдя из самолета и сев в такси, я сразу же ощу­тил собственное напряжение. И снова всплыли в памяти слова Владимира Вы­соцкого: «Я снова здесь, я собран весь!» Приближаясь к базе, думал: «Какими увижу ребят? Не сникли ли они?» И уже через какие-то десять минут заметил за собой, что изучаю лица этих людей даже вни­мательнее, чем в первые дни нашего знакомства.

И постепенно успокаиваюсь. Вроде бы все в относитель­ном порядке. Все, кроме Авто. Его я не узнал. Меня порази­ла угнетенность, сквозившая в его облике и поведении.

Почему он взял все на себя? Кто способствовал этому? Кто виноват, кроме меня, не выдержавшего разлуки с домом и отпросившегося на несколько дней из команды? И в конце дня узнаю. Это Манучар Мачаидзе, который в присутствии всей команды сказал вратарю:

 

— Ты нас погубил.

Это серьезная ошибка» которую не имел права совер­шить человек, все знающий о футболе, человек, чей авто­ритет для молодого вратаря абсолютен.

Но я не тороплюсь объясниться с Манучаром. Сейчас важнее Авто, от игры которого в последних двух матчах будет зависеть очень много.

Утром я сказал ему:

_ Ты сделал все, что мог. Не слушай критиков.

Но дальнейшие наблюдения показали: рана глубокая, и «лечением» придется заниматься серьезно.

И после ужина мы остаемся в столовой одни, и я го­ворю¹:

— Прочитал книгу про Яшина?
-Да.

— Записал важное?

Он показывает на свою голову:

— Все здесь.

— Молодец! Но надо сделать главный вывод. У Яшина
были большие неудачи. Но он всегда имел свое мнение.
Понимаешь? Свое мнение! Всегда будут критики, крику­
ны. И чем ты будешь известнее, тем больше они будут
кричать. И если каждому ты будешь отвечать на его кри­
тику, переживать из-за нее, то надолго тебя не хватит.
Поэтому свое мление и нужно иметь как броню/

И перед тем, как попрощаться, я сказал:

— Мы же с тобой знаем, что ты работаешь!

И еще я решил поговорить с тренером. Потому что вратарю нужна поддержка и с «той» стороны. Дело в том, что в сегодняшней тренировке на Авто кричали многие. Так бывает в коллективе, что критика в адрес одного че­ловека приобретает инерционный характер. Как будто по­явилась одна мишень для всех.

Остановить критику — задача психолога! Но сде­лать это должен тренер. Поэтому я и пошел к нему.

А потом — к другим ребятам. И снова психотерапия была на первом плане.

Проклятие профессии

¹

Погоня

 

- два последних - - ■

— Вова, — обращаюсь к Шелия,
матча дома. Пусть тебя все запомнят.

— Обязательно, Максимыч!

■

— Как дела, Важа?
Куртанидзе отвечает:

— Я не тренируюсь.

После беседы с тренером я знаю, что он очень нужен в этих играх и говорю:

— Ты должен тренироваться. Через боль. Это извест­
ный метод. Не бойся, боль пройдет.

Я знаю, что завтра буду следить за каждым его шагом в тренировке, чтобы он не подумал, что я ограничился в работе с ним только разговором, внушением. И, во-вто­рых, в этом случае ему придется работать через боль и преодолевать ее. В-третьих, пора уделить ему больше вни­мания. Для общего дела очень важно, чтобы иногда каж­дый думал, что с ним я работаю больше, чем с другими. И не только думал, но и чувствовал.

Беру свой дневник и пишу: «Одна из первоочередных задач психолога, работающего с большим коллективом; например, с футбольной командой, — всегда знать, на кого "у^паД^ет" главная ответственность! Мы остались без на­падающих: Алеко Квернадзе выбыл ввиду удаления с поля в Смоленске, а Гураму Чкареули тренер не доверит учас­тие в этих опять решающих играх. А значит, остается один Гоги Габичвадзе, которого надо начинать готовить к этой "казни"».

И я ему сказал, когда мы вместе шли на ужин:

— Гоги, мы все надеемся на тебя. Сыграй так же, как
ты сыграл с «Колосом*. Закончи сезон красиво.

И он сказал то, что я и хотел услышать:

— Сделаю все, Максимыч. Все, что могу.

шем эмоциональном уровне. Я отдаю должное ребятам и думаю: «Откуда эмоции после того, что мы все пережили _в Смоленске?»

Да, человек бесконечен! Но человеку надо помочь в его борьбе с самим собой, с грузом усталости и переживаний. И тогда придет эта столь нужная победа человека над са­мим собой\

В данном случае одержать эту победу спортсменам помогает тренер. Я как психолог очень благодарен ему за сегодняшний день, потому что после Смоленска нужна именная такая на одном дыхании работа! Никто не дол­жен заподозрить тренера в слабости, в том, что он «сло­мался» и потерял веру в удачу.

И именно сейчас я впервые до конца ощутил, как это трудно — быть тренером!

* * *

И снова — о тренировке. И о тренере. Буквально нево­оруженным глазом был виден накал работы. И обеспечи­вал этот накал тренер. Его заряд передавался им. И те­перь мне понятно его исчезновение от нас в часы досуга. Он уходит в себя, накапливая этот эмоциональный запас.

Понятно и другое, когда он все чаще говорит мне:

— Все! Скорей бы конец! Не выдержу.

И повар старается. И ребята довольны. Довольны це­лых три раза в день! А три раза — это очень немало в том психологическом настрое, который сейчас создаем мы все, работающие с командой.

И когда мы встречаемся взглядом с поваром, я пока­зываю большой палец. А повар в ответ показывает на серд­це и говорит:

— Болит, но ничего, шесть дней как-нибудь выдержу.

 

Готовлюсь к собранию. Обязательно скажу, что дово­лен игрой и настроем в Смоленске. И вспомню вторую в этот день общую тренировку, которая проходила на выс-

Да, шесть дней и конец! «Конец нашей сказке». Эта мысль пронзила всего меня в тот момент, когда я любовался рабочим настроением ребят в тренировке. И

Проклятие профессии

 

что-то позвало вдруг, и я оглянулся. И увидел людей, ко­торых не слышно, на кого я, в силу занятости с другими, пристального внимания не обращал, не мог обратить. А в этот миг оглянулся и увидел/ Они сидели рядом: масса­жист Сергеич, врач Бичико, администратор Костя. Сжа­лось сердце, и я вдруг понял, что еще две игры и все! Я не увижу их больше и, наверное, никогда не поработаю вме­сте с ними.

* * *

Долго не могу уснуть и включаю свет. Беру в руки дневник и фиксирую детали прошедшего дня, как-то от­рывочно вспоминаются фразы, диалоги. Все надо вспом­нить и зафиксировать, потому что все несет информацию!

— Что ты сделал сегодня? — спросил я Важу.

— Шесть кругов.

— Молодец! Завтра сделай семь.

— Я так и запланировал, — отвечает он.

После ужина подошел врач:

— Мне нужно с Вами поговорить. Тренер создает пси­
хоз в команде.

— Он нервничает.

— Все нервничают.

— Но отвечает за все он один.

— Вы все-таки поговорите с ним.

* * *

Смотрю оценки сегодняшнего дня и думаю: «Почему такой спад?» И вспоминаю изможденные лица Мачаид-зе, Шоты, Бадри и других. Все, будто договорившись, перестали бриться. Весь вечер молча просидели у теле­визора.

«Почему? — спрашиваю я себя, — ведь в работе они были совсем другие?» И отвечаю себе: «Работа в данном случае была в роли переключателя, отвлекала их от этих раздумий, от вопроса: "Что же будет через эти пять дней?"»

И спрашиваю Гочу:

_ Что с тобой?

— Неинтересно.

.— Что неинтересно?

— Все.

— Устал?

— Но не физически.

— Вова, а ты что?

— Голова болит, нос простужен, но борцовские каче­
ства не позволяют ставить меньше четырех.

Он и сейчас немного балагурит, и это успокаивает меня. Я верю, что он, когда надо, соберется.

И вспомнил тренировку и одного из зрителей, который спросил меня:

— А что Шелия все время кричит, шуточки какие-то?
И я ответил:

— Ему уже трудно без этого.

* * *

И последние мои раздумья: нигде нет такого количе­ства слагаемых успеха, как в футболе! Ни в одном виде спорта.

И, включив свет, я мысленно расставляю по местам эти специфические особенности футбола, резко выделяю­щие его из всех других видов спорта.

Прежде всего, это большое число действующих лиц в процессе самого матча — одиннадцать. Отсюда проблемы их подготовки, объединения, сыгранности, стратегии и тактики.

Второе: в коллективе еще есть дубль и запасные. От­сюда проблемы жизни столь большого коллектива разных людей: психологический климат и совместимость, конку­ренция за место в составе, проблемы семейных и холос­тых, проблемы ветеранов. Третье: продолжительность сезона, приводящая к физическому и нервному утомле­нию и даже истощению людей, чему во многом способству­ет постоянная зависимость настроения человека от поло­жения команды в турнирной таблице. Это длительное не­рвное напряжение усиливается постоянным вниманием (поддерживающим, а зачастую — мешающим) руководя-

Проклятие профессии

Погони

 

щих лиц и общественности. Четвертое, пятое, шестое.... И я ловлю себя на том, что конца этим «особенностям» не видно. И все это постоянно проходит через мозг, сердце и нервы тренера, который отвечает за все!

— Нога опять заболела, — говорит
мне Шота.

— Пойдем ко мне.

И я снова пополняю тот перечень специфических черт футбола. И думаю: «Как же я не включил одним из самых первых пунктов исключительный травматизм этого вида

спорта? »

* * *

Смотрю на людей. Все беспрерывно ходят по базе, ме­няют местоположение, партнеров по разговорам, по иг­рам.

Но играют без эмоций, чисто формально. «Играют ру­ками», — так я это называю. Да, только руки участвуют в игре, переставляют нарды, а в глазах отсутствие. Мыс­ли ребят далеко. Но все мы знаем — где!

И никто не изучает больше таблицу, не вспоминает о «Локомотиве».

— Я знаю одно, — сказал мне Бадри Коридзе, — что
завтра мы должны выиграть.

Да, все как бы согласились с одним, пришли к одному: мы должны выиграть! А там что будет, то будет.

А чуть позже, когда мы снова встретились с Бадри, он пристально посмотрел на меня, как будто ждал какого-то вопроса, и я спросил:

— Бадри, два матча мужества?

— Да, обязательно, — ответил он.

■

* * *

«Все-таки хорошо, — думаю я после обхода, — что мы снова на своей базе. Еще бы раз повторить Смоленск и путь туда, и люди бы кончились». И я не позавидовал

нашим противникам, которые тоже, конечно, устали, но должны, обязаны ехать к нам на эти игры.

И снова спрашиваю себя: «Почему не включил в число проблем футбола самолеты?» Ведь именно в футболе я услышал этот новый термин «самолетный стресс».

Да, это просто счастье, что мы — дома. И как бы ребя­та ни были вымотаны всеми «специфическими особеннос­тями» своего дела, но легли они сегодня на привычные свои постели. И поэтому поспят получше, чем это было в гостинице Смоленска, и тем более в поезде Вильнюс — Смоленск.

Когда я подошел к своей двери (она как всегда заскри­пела; моя вина, что забываю смазать), сразу же откры­лась дверь напротив, и я услышал голос Манучара:

— Заходите, доктор.

И до полвторого я не ушел от них. Мы опять хорошо поговорили, как и тогда, когда играли у себя дома.

Утро. И подсознание «выталкивает» из своего нутра эти слова: «Что день грядущий мне готовит?»

И удивляешься этой способности сво­ей психики. Ведь и не думал я об этих стихах и забывал их тысячу раз. Но ас­социация будит это спрятанное, а значит, и не покидаю­щее человека.

Смотришь в зеркало и легко находишь в собственных глазах тревогу и напряжение, но не думаешь о себе, не переживаешь из-за несвежести лица и мешков под глаза­ми. Даже усмехаешься, думая об этом, потому что какое это имеет значение по сравнению с тем, что ждет тебя сегодня? «Не тебя, — поправляешь себя, — а нас!»

И вспоминаешь о ребятах и торопишься выйти, чтобы увидеться с ними и сразу же оценить их состояние, их настроение, их уверенность.

Я успокаиваюсь и радуюсь, видя активность утренней тренировки, и в этой активности угадываю желание сегод­няшнего боя.

Проклятие профессии

 

Погоня

 

Осторожно подхожу к каждому. Осторожность сегодня — прежде всего. И ни одного лишнего пустого слова. Минимум слов. Работает другое: глаза, жесты. Так и здо­роваюсь с каждым — поднятием руки. И в ответ — такой же скупой жест.

Встречаюсь взглядом с Шотой и рукой показываю на свою ногу. В ответ он поднимает большой палец. Значит, его нога в порядке. Близко ни к кому не подхожу, потому что знаю, что каждый сам с собой сегодня в этой после­дней тренировке перед матчем. Все далеки друг от друга и в прямом и переносном смысле слова. У каждого свой участок, где он работает с мячом, но эта отдаленность временная, и ее не нужно бояться. Наоборот, сейчас даже лучше побыть один на один с собой, поговорить с собой, заглянуть внутрь себя, в глубину своей души. И спросить себя: «Готов ли к сегодняшнему испытанию? Все ли сде­лал для этого? А если не все, то что еще надо сделать в оставшееся до игры время?»

Делаю свои круги бега и, приближаясь поочередно к каждому, угадываю — что мне делать? Пробежать ли мол­ча мимо или сказать что-нибудь человеку?

Отведенный взгляд или подставленная моему взгляду спина, и я не трогаю этого человека.

Резо Буркадзе сегодня серьезнее, чем когда-либо раньше, и я говорю ему:

— Молодец, Резо! — Он останавливается и вопроси­
тельно смотрит на меня. И я продолжаю:

— Вижу — серьезен! — И он отвечает:

— Да, пока все хорошо. — Это только наш первый
разговор. Сегодня я буду заниматься им больше, чем
обычно. Дело в том, что он обескуражен свалившейся на
него необходимостью играть в этих двух решающих иг­
рах. Из-за дисквалификации ему пришлось пропустить
серию игр. Он расслабился, прибавил в весе и, вероят­
но, перестал внутренне жить этим сезоном. И если бы
Алеко и Дима не выбыли из состава, то о Резо не при­
шлось бы и вспоминать тренеру.

И сразу же после зарядки я подошел и сказал:

— Резо, народ давно тебя не видел.

— Месяц, — ответил он и поспешно отошел. Но я знаю,
что это не было ошибкой по отношению к этому несобран­
ному в жизни человеку.

Я почти окончательно уверен, что в футболе можно не бояться перегрузить спортсмена ответственностью — вра­тарь не в счет. Футболист в силу большого числа офици­альных игр достаточно легко переносит предстартовое со­стояние, говоря научным языком, наиболее адаптивен к стрессу по сравнению с представителями других видов спорта, особенно индивидуальных. Поэтому я и применяю по отношению к Резо непривычное для стиля моей работы давление на спортсмена. Потому что сегодня, когда он очень нужен команде, нельзя пускать на самотек сферу его настроения, так давно не принимающую участия в деле.

А позже, ближе к игре, я поговорю с ним в более мяг­кой форме. Просто скажу ему, что все рассчитывают на него. Так и скажу:

— Ребята верят в тебя.

* * *

В столовую иду последним и завтракаю один. Повар Лида подходит и спрашивает:

— Что-то, доктор, с ребятами? Молча поели и сразу
ушли.

— Так и должно быть, Лидочка. Сегодня все решается.
И впервые слышу от повара:

— А как Вы думаете, что будет сегодня?
Вот и от повара дождался этого вопроса.
И отвечаю:

— Должно быть все хорошо.

— Дай Бог, — отвечает она.

Открывается дверь и заходит Манучар. Садится за мой стол и предлагает:

— Доктор, давайте еще чаю.

— С тобой — с удовольствием.

Мы пьем чай, но я начинаю беспокоиться. Со вчераш­него вечера я в основном с Манучаром, и другие ребята остались без внимания. Утром я так и сказал тренеру:

Проклятие профессии

.

Погоня

 

— Извините, что не зашел вчера, не мог оставить Ману-
чара.

— Нервничает? — спросил тренер.

 

— Очень.

— Будьте с ним, он важнее всех сегодня.
Манучар обращается к повару:

— Откуда такой чай, Лида?

— Дочка прислала. А я Гоче принесла. Он любит чай.
Делает паузу и продолжает:

— Очень он мне нравится — Гоча.
И поясняет:

— Как сын.

И, как по зову, заходит Гоча:

— Манучар, приехали!

— Извините, доктор, друзья приехали.

— Не трать на них много энергии.

— Нет, — отвечает он.

и. л. .,

После завтрака уединяюсь, чтобы подготовить прото­колы опроса и настроиться на свою работу. Время после завтрака — не лучшее для общения со спортсменом. У него есть свои дела в день, когда ему предстоит выйти на поле в составе. Это и бутсы, и форма, и бритье, все то, что желательно сделать заранее, чтобы потом не думать об ■этом.

Да, есть такой очень емкий термин в спорте: «в соста­ве». «Ты в составе*, — говоришь спортсмену, если рань­ше других узнал об этом. И на глазах спортсмен преобра­жается, расцветает, как будто бы снят огромный груз с его плеч. Особенно тяжел этот груз для спортсмена, претенду­ющего на место в составе сборных СССР для участия в чемпионате мира или Олимпийских играх. Четыре года спортсмен готовится к Олимпийским играм! Четыре года каторжного труда, и до последнего дня для большинства нет никакой ясности в этом вопросе — будут ли они «в составе? »

И теперь Вы, живущий обычной и спокойной жизнью человек, спросите себя: способны ли Вы представить все

полноту трагедии человека, не попавшего, по его мнению, несправедливо, в этот состав?

Несколько часов я не мог успокоить известного борца _в раздевалке, когда он проиграл решающую схватку в чемпионате страны накануне Олимпийских игр 1980 года. Он лежал на скамейке, зарывшись лицом в ладони своих рук, и плакал навзрыд. И отвечал мне:

— Не успокаивайте меня, все пропало. Все кончено.

Эти невеселые воспоминания моей жизни прерывает стук в дверь.

— Можно, Максимыч?

— Заходи, Важа.

Лечу ему ногу и спрашиваю:

— Почему ты вчера сказал тренеру, что не сможешь
играть?

— Так нога болит.

— Но еще сутки до матча. Я же сказал тебе, что обе­
щаю, что к матчу ты будешь готов.

Он молчит, а я продолжаю:

— Сначала, Важа, спортсмен должен установить, ну­
жен ли он команде. И лишь потом оценивать — может ли
он или не может. А как же боксер? Провел тяжелый бой,
плохо спал ночью, травмы, но завтра снова бой, к которо­
му он должен быть в полном порядке. И он — в порядке!
Потому что иначе нельзя. У боксера не может быть заме­
ны. И у тебя сейчас тоже не может быть замены. Поэтому
мы с тобой сделаем так же. Прикажем себе, потому что ты
очень нужен команде!

И через час зайдет снова и скажет:

— Максимыч, Вы скажите Иванычу, что я имел в виду,
что вчера не мог играть, то есть когда он спросил.

— Хорошо, Важа, — спокойно ответил я ему, как буд­
то ждал его визита и этих его слов.

 

Ну вот и двенадцать. Я встаю и беру в руки свою папку.

 

Проклятие профессии

 

Погоня

 

: ■ : '

* * *

— Где Шота?
Мне отвечают:

— В машине.

Иду во двор и вижу, что многие сидят в своих маши­нах. Просто сидят. В тишине. А у некоторых включено радио. И я вспомнил, что мнения тренеров расходятся в этом вопросе. Многие считают, что надо запретить маши­ны на базе. Но я вижу, что копаясь в своей машине, фут­болист отвлекается и заодно убивает время.

А в день официальной игры он любит просто побыть в своей машине.

И я думаю, ищу ответ, разгадку. И прихожу к мнению, что своя машина, во-первых, это еще одно место, где мож­но побыть человеку. Во-вторых, машина — это часть его дома, его жизни вне футбола. Все в машине напоминает спортсмену о его личной жизни, о людях, с которыми он ездил в этой машине и будет ездить и после этого матча. «И как хороню, — подумает он, — будет вернуться к этой жизни после победы в сегодняшней игре!»

И, третье, своя машина — это показатель жизненного успеха человека! И лишний раз подумав об этом, спортсмен станет более высокого мнения о своей жизни и о себе. По­чувствуйте себя хоть немного, но сильнее! Увереннее в себе!

И еще важно следующее: своя машина — это доказа­тельство прошлых успехов человека, вложенного в эти успехи труда!

Так что я — за машины! И пусть они стоят, занимая почти всю территорию базы, как символ того, что здесь живут не рядовые люди. Символ их жизненного благополу­чия... хотя бы на сегодняшний день.

Заканчиваю опрос и иду к тренеру. Сегодня он еще внимательнее к оценкам, и мы детально анализируем каж­дую из них.

Обсуждаем братьев Мачаидзе, и я говорю: — С утра из Тбилиси прибывают болельщики, и я бо­юсь, что они помешают им спать днем, а ночью они сегод­ня спали мало.

Тренер говорит:

— Я сделаю так, чтобы на базе с двух часов никого не

было.

* * *

Никогда раньше я так много не думал о роли тренера и его судьбе. В футболе, где команда живет вместе почти круглый год, годами вместе, управление людьми крайне затруднено по причине рано или поздно наступающей адап­тации спортсменов к тренеру, к средствам его работы, да и к его личности в целом.

Адаптация, привыкание людей друг к другу неизбеж­но, это закон жизни. Чем больше времени люди находятся вместе: живут, работают, общаются, тем эта адаптация наступает быстрее, можно сказать, оказывает свое разру­шающее влияние на нужные для данного дела взаимоот­ношения людей.

Страдают от этого все, в меньшей степени — те, кем управляют (в нашем случае — спортсмены), и в значи­тельной степени тот, кто управляет, руководит деятельно­стью данной группы людей, то есть тренер.

Истощаются взаимные психические ресурсы, обеспе­чивающие приспособление людей друг к другу. Кстати, именно этим объясняла причину своего разрыва со Ста­ниславом Жуком Ирина Роднина.

Когда меня спрашивают об адаптации, то я обычно излагаю свое мнение более простыми словами: «Приходит время, и люди надоедают друг другу!» Даже диктор, про­сто читающий по бумажке текст по телевизору, и то со временем надоедает телезрителю, раздражает его.

Да, это закон жизни. Но можно ли с ним бороться, с этим законом? На этот вопрос я готов ответить: «Да». Можно бороться с адаптацией, если ты способен быть бес­конечно интересным для своих учеников, разнообразным в работе и опять же бесконечно увлеченным своей работой в спорте. Ты должен быть личностью в абсолютном значе­нии этого слова! И тогда у тебя хватит сил постоянно бо­роться с этим законом жизни, отодвигать свой предел!

Но хватает этих сил и таланта далеко не у всех, говоря честно — у единиц. Даже талантливые тренеры со време-

Проклятие профессии

.:

Погоня

 

нем истощают свои запасы нервов, здоровья, терпения, ожидания успехов своих учеников.

И что же тогда? Уходить? Уходить на спокойную пре­подавательскую работу или вообще из спорта?

Но здесь я уже готов ответить: «Нет!» Есть путь «спа­сения» тренера, а талантливого тренера спасать необходи­мо, необходимо для спорта и для его учеников.

И этот путь спасения не такой уж сложный. Надо про­сто подумать о других людях/ О тех, кто может помочь тренеру, а значит — усилить его, компенсировать утра­ченные в работе душевные запасы энтузиазма и, может быть, что-то еще.

Время, когда тренер мог решать один все задачи, про­шло! Но все это должен обязательно понять сам тренер/ Он сам должен вести поиск этих людей. Я имею в виду специалистов так называемых смежных дисциплин: тео­ретиков спорта, физиологов, врачей.

Но прежде всего, я хочу назвать фигуру психолога. Именно психолог по сути своей работы стоит ближе всех к тренеру! Он, как и тренер, занимается душой спортсме­на, его меняющимся настроением. Психолог, как и тре­нер, помогает спортсмену формировать нужные черты характера, старается ускорить рост его спортивного мас­терства, помогает спортсмену постоянно побеждать себя, а потом — соперника.

Психолог делает это, если умеет, иными, отличными от тренерских, методами, и в результате он дополняет тренера в его работе, является проводником его идей, бе­рет на себя, опять же, если может, часть ответственнос­ти за результат дела и за само дело, и тренеру, да и спортсмену, становится легче нести этот тяжкий груз на своих плечах.

Вот я и высказал, наконец, то, что годами носил в себе, «пережевывал» в своих постоянных раздумьях, от­стаивал, далеко не всегда удачно, в споре с тренерами и коллегами — другими психологами. Я понимаю, что рань­ше, пока не поработал в этом трудном футболе, я сам еще не во всем разобрался до конца. И потому не всегда выиг­рывал теоретические дуэли на данную тему. Но сейчас я

уясе уверенно поспорил бы с Константином Ивановичем Бесковым и даже сказал бы ему: «Вы неправы». Я не мог сказать этого десять лет назад, когда он уверенно заявил в нашем разговоре:

— Да, такое время приходит. И есть два пути — ме­нять тренера или игроков.

Да, это самое простое. И так, к сожалению, чаще всего и делается. Так и получилось с Манучаром в тбилисском «Динамо». Искать те самые пути усиления труднее, да и медленнее.

А делать надо все-таки наооборот. Менять, убирать людей можно только тогда, когда исчерпаны все возмож­ные средства укрепления позиции тренера в команде, его контакта с игроками. Это тоже, кстати, относится к важ­нейшему разделу работы — воспитательному!

Нельзя не учитывать, что такие привычные сочетания слов как «смена тренера», «отчисление игрока» несут ин­тригующе-интересный смысл только для дилетанта-бо­лельщика. Те, кто хорошо знает, что такое спортивная жизнь, видят в этой скупой информации чью-то жизнен­ную неудачу, а может быть — трагедию.

И я снова вспомнил Бескова. Десять лет мы с ним знакомы, и так как по роду службы находимся в постоян­ных командировках, пути наши часто пересекаются. Эти встречи всегда принимают форму дискуссии, и сейчас, когда я поработал в команде кутаисского «Торпедо» с тре­нером Мурадом Ивановичем Цивцивадзе, я готов не со­гласиться с Константином Ивановичем еще в одном, в том, что он выразил в таких словах:

— Вы слишком много на себя берете. Психолог дол­жен работать только по заданию тренера. А если Вы все это будете делать в команде, то придет время, когда тре-^неР будет не нужен.

Я не согласен. Почему специалист должен работать на тридцать процентов, если он может дать людям и делу гораздо больше? Правильно ли работать только как скорая помощь, если ты можешь стать и постоянно быть домашним врачом человека, в данном случае вра­чом его души?

Проклятие профессии

 

■

Погони

 

И пусть работать не на сто процентов (всегда где-то не дорабатываешь), но примерно на семьдесят пять—восемь­десят и стремиться к идеалу, к ста процентам, то есть к тому, чтобы стать абсолютно полезным/

И тогда может получиться тандем тренера и психоло­га, союз, о котором я постоянно мечтаю. И не только меч­таю, но везде, во всех видах спорта, где мне приходится работать, постоянно ловлю себя на том, что ищу тренера, с которым получился бы такой тандем.

Но хочу повторить: такой союз может состояться при одном обязательном требовании к тренеру — в любых дей­ствиях психолога он должен видеть одно — помощь, а не пищу для своей ревности!

Ревность я так и называю — болезнь тренера. Очень многих и разных тренеров я узнал по совместной работе. И хотя все они были разные, но мешало нам, нашим вза­имоотношениям, а в итоге и делу, только одно — ревность

тренера.

* * *

Иногда достаточно жеста, который стоит большого ко­личества слов, или одного-единственного слова, но это — с теми, с кем ты близок абсолютно.

Играют в нарды, а я отзываю в сторону Девиза Дард-жания (а он — все еще загадка для меня) и спрашиваю:

— Ну как настроение, Девиз?
И жду его «дежурной» фразы:

— Как всегда, доктор.

И вдруг, а это на самом деле неожиданно для меня, он говорит:

— Плохо, Максимыч.

— Что плохо, Девиз?

— Настроение.

— Ну, пойдем ко мне, поговорим.

Проходя мимо других, я смотрю на Авто, который от­вечает на мой взгляд улыбкой моего человека, и говорю, не останавливаясь даже на секунду, то «одно слово»:

— Уже побрился?
И он отвечает:

— Да, Максимыч (его «одно слово» в ответ).

Как будто мы с ним поговорили на каком-то иностран­ном, неизвестном другим языке. Я спросил его:

— Ты готов? — И он ответил:

— У меня все в порядке.

И этих двух коротких реплик нам хватило. «Мы так близки, нам слов не нужно».

Но это сегодня! А вчера и позавчера Авто доставил мне много неприятностей и переживаний. И даже впервые мне пришлось кое в чем переубеждать тренера.

И когда я ему сказал:

— Что-то много стали кричать на Авто?

Он ответил с убежденностью в своей правоте:

— Так он сейчас плохо играет.

— Так тем более нельзя кричать. Криком не поможем.
Кричит слабый.

И тренер ответил:

— Согласен.

Тренер сделал, что нужно, и уже вчера на тренировке я увидел Авто в прежнем состоянии и не слышал в его адрес ни одного критического слова.

Перед сном, чтобы подвести итог происшедшему, я сказал вратарю:

— Это был временный спад, что может случиться с
каждым. И он... прошел!

— Да, Максимыч, — ответил вратарь, и в его глазах я
видел спокойствие.

Всегда надо подвести итог пережитому, и это становит­ся зафиксированным прощанием с тем, что произошло с человеком. Раз прощание зафиксировано, то пережитое больше не будет напоминать о себе в будущем, не спрячет­ся в закоулках хитро устроенной памяти человека.

А теперь — Девиз! Полчаса он был у меня и, когда мы попрощались, я снова пошел в соседний номер.

И тренер, выслушав меня, сказал:

— Я знаю это.

И я снова ушел успокоенным. Потому что теперь уже Уверен, что и сейчас тренер сделает все, что нужно для

Проклятие профессии

■

 

решения возникшей неожиданно проблемы личной жизни футболиста. Успеет все сделать, хотя до игры осталось не так уж много — всего шесть часов,

И Девиз выйдет на поле в своем лучшем состоянии.

И снова я возвращаюсь к тем своим раздумьям. И спра­шиваю себя и Константина Ивановича Бескова;

— Почему такой контакт с тренером не может продол­
жаться и дальше?

И снова привычный сегодня моему слуху стук в дверь.

— Максимыч, — говорит массажист, — Вы не выйдете
к нам? У нас разговор с Манучаром о происхождении че­
ловека. Он опять спорит...

— Не могу, Сергеич. У меня скоро опрос. И я готовлюсь.
Я имею право иногда сказать «нет», но не игроку, ко­
торому сегодня предстоит выйти на поле.

* * *

Не проходит и пяти минут, и снова стук в дверь. Захо­дит Вова Шелия — игрок, которого к играм «дома» гото­вить не надо. И теперь уже я обращаюсь за помощью. Так и говорю:

— Чем обрадуешь, Вова?

И с абсолютной уверенностью в голосе он говорит:

.

— Все будет в порядке, Максимыч.
И когда он уходит, говорю:

— Спасибо, что зашел.

И это очень искреннее «спасибо».

* * *

И снова она — раздевалка!

Но почему я так спокоен сегодня? И это не нравится мне. И почему так спокоен Манучар? И это тоже не нравит­ся мне.

Подхожу и спрашиваю:

— Ты не слишком спокоен сегодня? Думаю, что надо
возбудить себя.

Он отрицательно качает головой и продолжает шнуро­вать бутсы.

Я спрашиваю:

— Нет?

— Нет!

И я отошел. Это своего рода метод — просто спросить, задать вопрос, датьЛимлульс, направляющий мысль, зас­тавишь задуматься!

С «большим» спортсменом этого бывает достаточно, а подсказку его сознание воспримет так, как это нужно в данный момент, то есть забракует или, наоборот, тут же внесет срочные коррективы.

Манучар встал и начал серьезно разминаться. До конца я так и не понял, что он сделал с собой, но это уже неважно. Важно, что то, что я сделал, по крайней мере, не было лишним.

Победа — 3 : О! И настоящая игра команды!

Но еще не все. И в Воронеже закончилась игра, и вот-вот будет получена информация оттуда. Все напряжены. И гробовая тишина в раздевалке, совсем непривычная после победы.

И вот — крики и топот ног в коридоре! И ворвавшиеся в раздевалку люди с поднятыми вверх руками.

И все ясно без слов. ПОБЕДА/ То есть поражение «Ло­комотива». А это значит — наша победа/

Все сбегаются в центр раздевалки, кричат, поздравляют друг друга. И лишь один Манучар остался сидеть на своем стуле. Я подошел к нему, и ничего не говоря, стоял и смотрел на него. Он медленно поднял на меня глаза и спокойно сказал:

— Доктор, вроде выходим.

И мы засмеялись, как заговорщики. И я сказал:

— Значит, мы заслужили.

И последняя моя фраза, обращенная по очереди к ре­бятам перед сном:

— В девять?

— Обязательно, — отвечал каждый.

Никого не было в девять утра на футбольном поле. Я стоял, ждал ребят и вспоминал. Уснуть я вчера не мог и слышал, что и ребята не спят. Доносились разговоры, стук Дверей, смех.

Проклятие профессии

Погоня

 

Ночь после победы!

■-

Я лежал и вспоминал. Вспоминал прекрасные голы и прекрасный первый тайм. Да, это была игра высшей лиги! Но пока ребят хватает только на один тайм. И в этом главный резерв команды.

Вспоминаю стадион, который был заполнен зрителями за час до начала матча, и истинную радость на лицах людей!

Мне впервые захотелось смотреть не вперед — на поле, а назад — на трибуны. И я больше, чем раньше, задумал­ся о футболе, о том, каким праздником он может быть для тысяч людей. Лица людей светились радостью. Все встали и стоя аплодировали команде, уходящей с поля. И люди кричали:

— Спасибо!

И вспомнил Гочу, наконец-то сыгравшего «свою» игру. Перед матчем он, как всегда, отдал мне свои часы. И воз­вращая их, я сказал:

— Лучшему игроку матча!

Мы поцеловались, сели рядом и я продолжал:

— Ты выше всех по пониманию футбола. Сбросишь
три килограмма и можешь играть еще два—три года.

И впервые Гоча говорит: -Да.

И снова Манучар, его осунувшееся лицо и полувопрос:

— Доктор, я съезжу в Тбилиси.

— А может быть, не ездить?

— Нет, не могу.
Когда?

— Прямо сейчас.

— Ночью?

_t — Ну и что?

 

— А когда обратно?
— Завтра.	■
— Я жду тебя.
— Хорошо, доктор.

Проснулся рано. Трудно было открыть глаза, и тя­жесть в голове, но вспомнил это слово: «победа!», и снова на все согласен: и на головную боль, и на дождь за окном.

Долго лежал, до девяти еще много времени. Ребята наверняка будут долго спать и не выйдут в девять часов на зарядку. Но я обязан выйти, раз обещал, потому что вдруг кто-нибудь придет. Вдруг кто-нибудь уснул вовремя.

И вот в девять я вышел и стою один на этом огромном футбольном поле и думаю: «Как ребята успевают возвра­щаться назад после атаки и снова мчаться вперед после атаки противника, и так целых девяносто минут!» Смотрю на огромные футбольные ворота и думаю: «Как вратарь умудряется не пропустить по двадцать мячей за матч!»

Каким все незнакомое изнутри, не пережитое тобой, представляется легким, и наоборот, каким оно оказывает­ся сложным, когда увидишь его вблизи!

И сколько еще в жизни невероятно сложного и неиз­вестного тебе! И что можно успеть человеку за одну его жизнь?

Но если ты допущен судьбой к чему-то, то понять это обязан/

И я снова вспоминаю Манучара. И думаю: «Как нелег­ко человеку в современном большом спорте!» Дело, ко­нечно, не в огромных футбольных воротах, как и не в длине дистанции марафонского бега. На примере старше­го из братьев Мачаидзе это можно хорошо понять. Спорт­смен взвесил то, что его ждет: или посидеть у телевизора, посмотреть концерт, потом переспать ночь, и вот уже со­всем близко — этот последний матч! Или вариант второй: ночь в дороге, и через несколько часов обратно. Ради од­ного — побыть дома! В родных стенах! Увидеть кого-то, услышать слова, которые согреют, отвлекут, успокоят.

Проклятие профессии

. г

Погоня

 

И он выбрал второе!

И играл он вчера далеко не свою игру. А значит, мой вопрос к нему в раздевалке, предложение подумать о сво­ем предстартовом состоянии были своевременными. Я ока­зался прав.

После игры не стал говорить ему об этом, но разговор состоится и будет это перед игрой с «Шинником». Он дол­жен хорошо провести эти два последних тайма в своей

жизни.

* * *

И вспоминаю Гоги Габичвадзе, забившего прекрасный гол после сольного прохода. Вечером перед сном он не находил места на базе, ходил из комнаты в комнату, не мог просидеть больше пяти минут у телевизора. Потом подошел ко мне:

— Максимыч, Жору и Дуру отпустили, а я не смогу
уснуть один в комнате. Может быть я уеду до девяти утра?

Я смотрю на его лицо и принимаю решение:

— Хорошо, я сказку Иванычу.

Мне и самому было трудно лечь вчера. Ушел в домик сторожа, где ребята любят посидеть у печки. Мы долго сидели, глядя на огонь, иногда обмениваясь репликами. И Лева Агарунов, который играл вчера в основном соста­ве, сказал:

— До того, как Вы начали с дублерами работать, до
Ваших бесед, я, говоря честно, махнул на себя рукой в
этом сезоне.

И что скрывать? Такие слова и такое отношение лю­дей — главная для меня награда. И больше того, это спасает в минуты, часы, дни, месяцы одиночества.

Но есть и чувство вины перед дублерами. Я-то знаю, что сделал далеко не все, что мог сделать для них. На­чать работу с ними надо было, конечно, раньше. И еще один минус — это Теймураз Цнобиладзе. Так я и не на­шел времени поговорить с ним. Помните его слова: «Я вообще нервничаю в жизни*. А чтобы поговорить с че­ловеком о жизни, надо знать его жизнь. Да, я остался в долгу перед ним. И отдаю, компенсирую этот долг тем, что стараюсь почаще хвалить его, сказать ему лишнее

(но не лишнее!) доброе слово. Я понимаю, что оказываю ему чисто внешнее, формальное внимание. Это и есть то, что не позволяет оценивать свою работу выполненной на сто процентов.

И еще раз хочу вернуться к проблеме личности тре­нера. Если не успеваю я — его помощник — полноцен­но поработать со всеми, сделать только часть общей ра­боты, то как же может все сделать он один? Ведь у него еще, кроме этих сложнейших душ взрослых людей, есть самая главная обязанность — проведение продуктивных и обязательно эмоционально насыщенных общих и ин­дивидуальных тренировок. Я уже не говорю о массе хо­зяйственных и других вопросов, в частности, связанных с личной жизнью спортсменов: учеба, жилищные и ма­териальные проблемы, и даже трудности семейной жиз­ни, в разрешении которых чаще всего помогает опять же он — тренер.

Так как же можно браться за все это одному? Но мно­гие берутся. И какое-то время работают удачно, успевают. Но проходит время и истощаются, сгорают, меняют ко­манды.

* * *

Не мог я тогда лечь до двенадцати и набираю 07. Как пел Владимир Высоцкий: «начинаю с нуля!» И, как в той десне, прошу:

— Девушка, милая, дайте Тбилиси.

И слышу голос Гурама Николаевича Мегрелидзе — начальника управления спортивных игр Спорткомитета Грузии, с которым в прошлом году мы прошли долгий и не менее трудный путь в баскетбольной команде тбилис­ского «Динамо».

И он буквально кричит в трубку:

— Весь Тбилиси ликует!

Да, как это много, когда есть голос, есть человек, ко­торому веришь, и эта вера сформировалась не на уров­не взаимных симпатий, так называемой совместимости, ^а в жестких условиях испытаний, которые мы пережи­ли вместе.

Проклятие профессии

 

Погоня

 

И снова футбольное поле перед глазами. И — Девиз, забивший неотразимый гол, и как никогда ранее настро­енный на игру и устремленный на ворота противника.

И помогла этому своевременно полученная информа­ция о человеке, обсуждение важнейшей проблемы с трене­ром, принятие тренером решения и проведение его в жизнь. И человек преобразился!

Это и есть образец работы системы: тренер — психо­лог — спортсмен. Нет: тренер — спортсмен — психолог. Да именно так: спортсмен — посередине, между нами!

И еще вспоминаю стадион/ Какой мощной поддерж­кой могут быть родные трибуны! Как будто не только сам шум, сопровождающий каждое действие своего игрока и предельно усиливающийся в момент атаки на ворота про­тивника, но и энергия людей, сидящих на трибунах, пере­дается игрокам, и силы их становятся неисчерпаемыми, бесконечными.

Мне становится понятным вчерашнее состояние фут­болистов из Костромы, которые были буквально смяты и атаками наших ребят, и давлением переполненных трибун.

Их тренерам, сидящим на скамейке недалеко от нас, наверное, тоже хотелось, как и мне в Смоленске, встать с этой скамейки, повернуться к трибунам и закричать: «Что вы делаете? Нам и так трудно!»

Да, и я впервые задумался об этом — о несправедливо­сти «своих» и «чужих» стен. Что-то в этом есть не то! Но сейчас не время об этом думать.

Так я никого и не видел до двенадцати часов. И непро­извольно, как будто напоминает мне об этом сидящий внут­ри меня будильник, поглядываю на ворота базы, но не вижу машины Манучара. «Еще рано, конечно», — успо­каиваю я себя.

И вот выходят ребята. И их извинения.

Нодар Месхия:

— Не могли уснуть до двух.
Авто Кантария:

— Извините, Максимыч, долго не мог уснуть.
Лев Агарунов:

— Вы меня извините, я уснул в шесть часов.
И всем говорю:

— Ничего, сегодняшний день — на восстановление.

Вечером потренируемся.

* * *

Великая вещь — ответственность! Она, как ничто другое, поднимает человека на работу. И в семнадцать часов, под дождем, на асфальте двора (поле было раз­мокшим) шла двусторонняя игра. Были темп, и азарт, и самоотдача. Я даже боялся этой безоглядной увлеченно­сти и, стоя за воротами, повторял одно:

— Осторожнее!

Да, был идеальный фон: веселье, шутки, общее воз­буждение, как всегда бывает в ожидании праздника.

Добавился еще один стимул — трансляция матча по телевизору.

— Вот и нас решили показать, — сказал мне тренер.
И мы засмеялись, но на этот раз нам легко было рас­
смеяться. Я доволен этой трансляцией еще и потому, что
мне легче будет мобилизовать на последнюю сверхзада­
чу братьев Мачаидзе.

Да, опять «последнее сверхусилие!» Или, в переводе Манучара: «До конца, не щадя себя!»

На базе столпотворение: телевиде­ние, пресса, болельщики.

Мы — с тренером. Я говорю:

!

— Пытаться уберечь от этого беспо­
лезно.

— Что же делать?

— Думаю, что выход один — нагру­
зить ребят так, чтобы им хотелось не разговаривать, а
отдыхать.

Проклятие профессии

 

Погоня

 

Обсуждаем оценки за прошедший день. Я говорю:

— У многих сейчас на первый план выходит приме­
та. Например, Гоча даже не вспомнил детали дня, а уве­
ренно заявил: «Как и в прошлый раз напишите». И Де­
виз, который задумался, но, как выяснилось, думал он
тоже не о прошедшем дне, а о предшествующем ему дне
игры, которая у него «получилась». И сказал: «В тот раз
было три с половиной, и я забил. Значит, и сейчас три с
половиной».

Так и должно быть, потому что сейчас для команды и для каждого игрока наступил тот самый исключительный момент, когда желаемый успех дела важнее истинной цен­ности того, что этому делу предшествует».

И тренер согласился в этом со мной. Но добавил:

— Но Бы все равно продолжайте опросы. Они повери­
ли в это.

* * *

Возникло много других проблем. Весь день лечение, почти все с травмами.

Перехожу в массажную, на массажном столе работать удобнее. По очереди ложатся на стол, и мы с врачом зани­маемся ими. А кроме того, это и возможность лишний раз поговорить с человеком/

— Девиз, надо хорошо закончить сезон. Чтобы все тебя
запомнили таким, каким ты можешь быть.

Он смотрит в потолок и что-то видит там, потому что лицо его становится как никогда суровым и, медленно выговаривая слова, чеканя каждое отдельное слово, он говорит:

— Доктор.. „я.. .Вам.. .обещаю. ..что., .забью.. .завтра!

* * *

Следующий — Буркадзе.

— Резо, уже не один человек говорил мне, что ты по
пониманию футбола и по технике игрок высшей лиги. Но
когда же ты начнешь серьезно относиться к делу?

— Максимыч, это из-за той дисквалификации.

— Из-за дисквалификации ты не мог играть, но трени­
роваться должен?

 

— Все будет в порядке, Максимыч.

— Я знаю, что у команды будет порядок, но я хочу,
чтобы был порядок и у тебя. С Костромой во втором тайме
ты остановился...

Он прерывает меня:

— А знаете почему? Их защитники просили: «Не заби­
вайте больше». Ну и ... жалко стало.

— А им было не жалко вас в начале, когда они били
вас по ногам. Видишь, сколько травм в команде.

И так — с каждым. И для меня это очень важно — поговорить, проверить каждого, установить, насколько правильно спортсмен понимает ситуацию. Потому что с правильно понимаемой ситуации начинается правиль­ный настрой на то, что предстоит человеку!

И вновь такие же разговоры, но уже перед сном. Труд­ность для меня состоит в том, что в этот последний перед сном час я нужен тем, у кого травмы, а ждут меня и дру­гие, кому я должен помочь уснуть, и еще те, у кого ничего не болит и уснуть они способны без посторонней помощи, но меня они тоже ждут, потому что я всегда захожу к ним перед сном.

И к ним, к этим «третьим» я иду в первую очередь, чтобы быстрее сыграть эту роль «приметы», роль нетруд­ную, поскольку от меня не требуется включенности в ра­боту, а нужно просто появиться перед глазами человека, положить ему руку на плечо и спокойно сказать что-ни­будь, например:

— Вижу, что все в порядке, Жора?
И Жора Гвадзабия отвечает:

— Да, Максимыч.

— Ну, спите спокойно, — говорю я ему и его соседу
Шелия.

И вдруг Вова сказал всего три слова, но они ударили меня, как бывает, когда напоминают человеку о том, о чем бы он не хотел думать и вспоминать:

— Последний отбой, Максимыч?
И проглотив комок, я ответил:

— Да, Вова.

..

. .

-

 

Проклятие профессии

 

Погоня

 

Спешу. Знаю, что также лежат и ждут меня Шота и Гоги, и братья Мачаидзе, у которых уже был, и когда Гоча сказал:

— Посидите, доктор, — я ответил:

— Закончу обход и приду.

Но у Шоты задержался. И не мог уйти, потому что футболист сказал мне как о чем-то созревшем, но вчера еще не решенном:

— Максимыч, я решил уйти.

И для меня это звучит как большая неприятность, потому что будущее команды я не могу представить без этого настоящего человека. И он продолжает:

— Вы не представляете, как мои дети ждут конца се­
зона.

— Представляю, Шота.

До полпервого я был у него, а потом до полвторого у братьев, и до двух — у тренера. Потом махнул рукой на свое состояние и сел за дневник: надо все это записать и собраться в дорогу, потому что завтра и до игры и после нее наверняка времени не будет.

И весь день — такой же. «Лихорад­ка» — такой термин я предлагаю при оценке того, что вижу. Так много на базе людей, что нет возможности вмешаться. И я делаю вывод: неуправляемая ситуа­ция, но не команда/ Потому что в созна­нии и в сердце каждого на крепчайшем цементе высшей цели — доминанта сегодняшнего матча/ И обязательная победа/

Сегодняшний день в жизни этих людей — то самое исключение из всех правил, когда мотив и цель настолько высоки и значимы, что ничто не может нарушить внутрен­нюю концентрацию человека на предстоящей задаче и полнейшую самоотдачу людей в процессе ее решения.

В этот день пустое дело — проводить прямые аналогии между любыми объективными и субъективными показате­лями предстартового состояния спортсмена и качеством его соревновательной деятельности.

Но это сейчас, когда пишутся эти строки, я так логич­но и спокойно все оцениваю и излагаю. А тогда понял, что не остается ничего иного, как махнуть рукой на свои пере­живания.

И без тени волнения буду смотреть саму игру. Потому что понял тогда, что если такой матч мы проиграем, зна­чит, жизнь задумана неверно/

Я просто смотрел игру. И снова это была игра высшей лиги и четыре гола, один красивее другого. И слезы ре­бят, совершающих круг почета.

* * *

И последний раз о Манучаре. Он вошел ко мне поблед-' невший, когда я работал в массажной. Молча сел и стал смотреть на мою работу с другими, и я понял, что он при­шел спрятаться от толпы, от всех раздражителей.

И я сказал:

— Давай, я тебе сделаю то, что делаю всем?

Он задумался, губы его плотно сжаты. Потом он мед­ленно произносит:

— Все-таки нет. Боюсь. Пятнадцать лет я этого не де­
лал.

Потом остаемся вдвоем, и я запираю дверь на замок.

— Что ты вообще собираешься делать? — спрашиваю
его.

— Не знаю, доктор, хочу просто отдохнуть... от само­
летов, от гостиниц.

— А взять команду?

— Тренером? Нет. Ни за что!

Весь март я расшифровываю краткие записи своего дневника. И сегодня, 26 марта с утра передвинул пись­менный стол ближе к телевизору, потому что вечером бу­дет трансляция матча из Краснодара, где «Торпедо» (Ку-

9 Р. Загайнов

Проклятие профессии

таиси) проводит первый матч сезона в высшей лиге. Я буду по-настоящему счастлив, увидев под своим «вечным» седьмым номером Манучара Мачаидзе, а потом, когда всмотрюсь внимательнее, увижу капитанскую повязку на его левой руке и буду счастлив вдвойне.

И еще раз порадуюсь за этого человека, когда на сле­дующий день прочту в «Советском Спорте» эти слова: «не­увядаемый капитан Манучар Мачаидзе».

Играл он гораздо лучше, чем в тех последних матчах

сезона, спокойнее.

* * *

И последний раз о себе.

Тринадцатое ноября — не мое число, но в этот день это было еще одним исключением. Это был день, укра­сивший мою жизнь! ... И навалившаяся огромной тяже­стью грусть расставания с командой, с людьми. Кончи­лась еще одна моя сказка, но я все запомню и сохраню в памяти навсегда.

Кутаиси, 1982

 

 

.

 

Я впервые не называю настоящие, реальные имена героев, и чаще всего после прочтения этой книги мне задавали один и тот же вопрос: «А кто была эта Майя?»

«Собирательный образ», — мой заранее приготовленный ответ. И всегда одна и та же реакция — лукавая улыбка спрашивающе­го, не поверившего на этот раз мне.

Вы правы, на этот раз я ушел от ответа. Герой, вернее героиня, как и все остальное, был настоящим. Было и личное, сыгравшее, может быть, решающее значение в решении очень трудной зада­чи, и украсившее мою жизнь (за героиню говорить не могу).

Так получилось, что мы больше не виделись. Она неожиданно быстро вышла замуж и покинула спорт навсегда, оставшись в моей памяти неизменившейся.

 

'

_ Помогите и нам немного, — обратился ко мне мой

старый знакомый, тренер сборной команды одной союз­ной республики, когда мы с ним встретились в холле изве­стной спортивной базы.

Наш сбор шел интенсивно и напряженно, и я забыл об этой просьбе, так как счел ее не более, чем актом вежли­вости, игрой в интерес к психологии, с чем в своей прак­тике сталкиваюсь довольно часто. Но вечером он пришел ко мне в номер и расстались мы значительно позже отбоя.

— Вы не работали в гимнастике, поэтому поверьте мне на слово — проблем у нас больше, чем где-либо, — сказал он на прощание.

И вот я стою в стороне от всех, просто наблюдаю за работой спортсменок и тренеров и далее рад, что никто не обращает на меня ни малейшего внимания. Иначе бы я мог стать помехой, отрицательным раздражителем, что современный, обычно мнительный спортсмен запоминает. И потом, в дальнейшем общении с этим человеком для завоевания его доверия приходится работать вдвойне — не только с ним, его осторожностью и предубеждением, но и с памятью.

«Изменил своему правилу, — говорю я себе, — не с того начал. Не успел познакомиться, вызвать интерес, а может быть, и надежду, — вот и получай это безразли­чие людей». Но, повторяю, меня это устраивает — лишь бы не помешать. И работать! Не терять времени ^:— его немного, через час я должен быть в своей команде. И я с улыбкой вспомнил своих ребят, их уже родные лица, к счастью — уже привычные слова: «Максимыч, зайди­те, надо поговорить».

Какой контраст — лица тех и этих людей! Кажется, впервые в жизни столь отчетливо я ощутил и далее увидел каким-то «внутренним» взглядом это расстояние между двумя короткими словами: «свой» и «чужой».

А мой «внешний» взгляд присматривается к этим чу­жим лицам, привыкает к ним. И кажется, что многие по­хожи друг на друга. «Так всегда, — объясняю я себе, —

Проклятие профессии

Работа по совместительству

 

пока не узнаешь людей ближе*. И продолжаю наблюдать. Узнаю Иру и Майю- Они — лидеры, звезды, и это чувству­ется по всему. Они самостоятельные, смелые и в работе и в общении с тренерами. Ира капризна, не стесняясь воз­ражает тренеру. Майя, наоборот, молчалива и как будто безразлична ко всему, что происходит, в том числе и к своей работе.

«Нет радости, — размышляю я по пути в другой зал, к "своим". — Никто ни разу не улыбнулся в том зале». Да, это итог моих сегодняшних наблюдений, то, что встрево­жило меня как психолога. И с этого я начинаю наш сегод­няшний разговор с тренером.

— Вы правы, — отвечает он мне, — но к этому я при­
вык и Вы привыкнете. Веселого у нас мало. И не только
из-за огромного количества работы, самой нагрузки. Глав­
ное, что каждый день и, как правило, трижды в день, они
рискуют. Фактор риска, который имеет место в каждой
комбинации, стал частью их жизни, даже своего рода —
образом жизни. Это же ужасно, когда человек на каждой
тренировке рискует своим здоровьем! Так что у нас не до
улыбок.

Потом мы обсуждаем Иру и Майю. Он говорит:

— Наша задача.., — делает паузу, с улыбкой смотрит
на меня и продолжает: ... моя и Ваша задача, чтобы эти
девочки попали на чемпионат мира.

В номере долго не ложусь. Передо мной список гимна­сток. Изучаю фамилии и имена новых людей, с которыми завтра познакомлюсь ближе. Вечером — моя беседа с ними. «Без тренеров» — мое условие. Это проверено опы­том: в присутствии своих тренеров спортсмены слушают меня иначе, как-то «закрыто», труднее включаются в кон­такт, не задают вопросов. В итоге беседа, первая встреча фактически не решает задачи. А ее удачное решение имеет для меня огромное значение, потому что это не только знакомство со мной, но и проверка ценности моей буду­щей работы, а следовательно — и меня, факта моего при­сутствия здесь, рядом с каждым из них.

Что же я предлагаю в этом разговоре спортсмену? Все, что пережил за годы работы в спорте. Все, что понял и в чем сейчас уверен. Чему меня научили великие спортсме­ны и великие тренеры.

И все это нужно рассказать так, чтобы спортсмен по­нял, что рядом с ним я оказался неслучайно, что я пони­маю его жизнь и судьбу, все его переживания: и счастье победы, и трагедию поражения, тоску по дому и одиноче­ство, и в итоге — чтобы он поверил мне.

Начинать работу с такой «дуэли» непросто, это тоже риск, на который я сознательно иду, потому что уже очень высока ставка.

И если я понят, значит люди мне дадут добро на ра­боту с ними. Мне дадут понять, что они готовы попробо­вать. И это уже много, потому что я получу моральное право войти в зал не как случайный человек, а как «свой». И ко мне не будет проявлено полное безразли­чие. Еще я получаю право постучаться в любой номеру зайти и задать вопрос.

Да, это очень много. Но я знаю и то, что уже через день это право могу потерять, если я буду не на высоте в своей работе, если в контакте один на один я буду не инте­ресен, не найду общего языка, не почувствую сиюминут­ного настроения человека. Но даже в случае успешного решения задачи завтрашнего дня и удачного первого шага в индивидуальной работе с каждым отдельным человеком, послезавтра опять предстоит труднейшая задача — про­должить этот контакт, показать, что я ничего не забыл из вчерашней доверительной беседы, все помню и переживаю точно так же то, что сейчас переживает спортсмен.

А в последующие дни этот процесс надо будет продол­жить, «копать вглубь» — так я это называю, — в самую глубину души человека.

Если это удастся, то человек поверит тебе окончатель­но и бесповоротно, и число людей, от которых ты будешь постоянно слышать два слова: «надо поговорить», в твоей жизни прибавится.

Но это может произойти значительно раньше, даже сразу после первой беседы. Я давно заметил: если в этой

Проклятие профессии

Работа по совместительству

 

беседе ты был интересен, то сразу же после нее к тебе обращается тот, кому ты сейчас особенно нужен.

Так и случилось на другой день. Вернувшись после беседы в свой номер, я сразу же услышал стук в дверь. И вошла Майя, вошла несмело, стеснительно улыбнувшись.

— Садись, пожалуйста, — сказал я, — рад, что ты
пришла и внимательно тебя слушаю.

— Дело в том, — тщательно и медленно подбирая сло­
ва, проговорила она, — что меня выживают из сборной.

Долго мы сидели вдвоем. Потом она вспомнила про «отбой», стала прощаться и уже выйдя в коридор, решила объяснить причину своего прихода и произнесла слова, которые имели для меня очень большую цену:

— Я зашла к Вам, потому что я Вам почему-то верю.

Я долго не ложился спать в эту ночь. Было много ра­боты и, что скрывать, чувств. Работа заключалась в том, что надо было подробно описать «этот день победы» в сво­ем дневнике. Беседа прошла хорошо. Девочки меня жда­ли, были тщательно одеты и причесаны, перед моим крес­лом поставили журнальный столик, на который положили шоколад. Слушали очень внимательно, но вопросов было непривычно мало: или стеснялись, или просто устали. Помню, что я говорил и одновременно изучал их лица, и отмечал: какие они еще дети! Но какие по-взрослому серь­езные в то же время лица! Серьезные и усталые.

Да, кроме Иры и Майи, остальные — совсем дети. И сейчас я почувствовал новую тяжесть на своих плечах, груз новой ответственности за людей, которым, наверное, смогу быть полезен. Правда, пока об этом сказала мне только Майя.

Кроме чувства благодарности у меня по отношению к ней еще и чувство долга. Она — одна из сильнейших гимна­сток мира — поставила передо мной конкретную задачу — помочь ей попасть в состав сборной команды страны. «В последний раз», — так и сказала она. И помочь в крат­чайшее время! Через несколько дней команда уезжает на Кубок СССР, где Майя должна занять место не ниже тре­тьего. Иначе она не попадает даже на сбор к чемпионату мира. Такое условие ей поставлено руководством. Об этом

я узнал от тренера команды, но и Майя об этом знает. И потому — и бессонница, и нервозность, и та маска безраз­личия, которую она использует в самой работе, оберегаю­щая спортсменку от необходимости анализировать свою форму и качество работы с тренерами.

_ Всерьез в нее уже никто не верит, — сказал мне

тренер, — ^она самая старшая и самая крупная в сборной. И по сложности- ее комбинации уступают малышкам. Но плюсы У нее есть: прекрасно смотрится, женственная. У нее лучшие вольные, может хорошо сделать бревно, хуже других брусья. Сейчас что-то разладился обязательный прыжок. Полгода она его не делает. Никто не понимает, что случилось. Как она прыгнет на Кубке, непонятно.

Да, в связи с этим прыжком я и вспомнил разговор с тренером. Майя мне тоже рассказала об этом прыжке как о проблеме номер один. И я ей сказал в ответ:

— Завтра я буду в зале, и ты его сделаешь!

Это и есть мой риск, «риск психолога», и другого в моей работе не дано, хотя это выглядит авантюрно. Как может человек уже днем позже сделать то, что не мог де­лать полгода, шесть месяцев, сто восемьдесят дней? Но я обязан верить! И мои слова: «Завтра сделаешь» прозвуча­ли с абсолютной уверенностью в голосе.

Да, день завтра не рядовой. День моего очередного экзамена. И потому надо быстро закончить эту ночную работу и обязательно хоть несколько часов поспать. Све­жесть мне завтра будет нужна.

Утро. Тщательно бреюсь. Готовлюсь к бою. Трениров­ка гимнастов вечером, но мысль с утра уже «там». По-моему, пришла хорошая идея — встать за конем, чтобы Майя видела во время разбега не только коня, но и меня — «своего» человека за этим «чужим» снарядом, ставшим таким в последние шесть месяцев. Моя задача — сделать так, чтобы конь снова стал «своим» для спортсменки, и тогда мне не нужно будет стоять за его «спиной», уравно­вешивая две невидимые части весов, которые спортсмен видит хорошо, очень хорошо. А потом, если у данного спортсмена больше проблем не будет, ты, может быть, ему совсем не будешь нужен. К этому психолог обя-

Проклятие профессии

Работа по совместительству

 

аательно должен подготовиться. В этом заключается спе­цифика его жизни и работы в спорте, а может, — и тра­гедия.

... Да, буду стоять за конем. Это решение пришло ут­ром, но такое чувство, что созревало оно всю ночь, и пото­му сон был тревожным.

До вечерней тренировки еще много дел, но моя задача — не включаться в них на сто процентов. Иначе будет трудно полностью сконцентрироваться вечером.

Но, надеюсь, дневные задачи удастся решить без осо­бых затрат, на одном «импровизационном уровне*. Имп­ровизации бывает вполне достаточно тогда, когда матери­ал, с которым ты работаешь, тебе абсолютно знаком и неожиданности, требующие полной включенности, исклю­чены. Так и должно быть сегодня днем на тренировке моей команды и после обеда — на совещании тренеров. Люди, с которыми мне предстоит встретиться и общаться, уже на­столько близки, что когда я увижу лицо человека и рас­шифрую его настроение, нужные слова сами всплывут из сознания. Одного этого для безошибочного общения мало. Импровизация не может существовать и давать эффект сама по себе. В этом случае ты будешь только приятным собеседником, не более, и можешь решить в лучшем слу­чае одну задачу — составить компанию человеку в его свободное время. А по-настоящему импровизация эффек­тивна только в том случае, когда опирается на такой ба­гаж как доскональное знание прошлого и настоящего че­ловека, всего того, что пережил он в своей жизни и пере­живает сейчас. Если ты знаешь это и сопереживаешь вме­сте с ним все его проблемы, тогда ты нужен этому спорт­смену, и всегда найдешь для него нужное слово. Это глав­ное условие, делающее психолога полезным, а может быть, даже необходимым в команде, в коллективе людей, реша­ющих сложную задачу. В современном большом спорте несложных задач не бывает.

...Да, очень важно все знать о спортсмене, и в этом случае ты можешь многое предвидеть, и вероятность оши­бок будет невелика. Поэтому есть спокойствие в твоей душе и в твоем состоянии на первую половину дня.

А вечером, в другом зале меня ждет неизвестность — и с Майей, о которой я пока знаю так немного, и с остальны­ми, кого я не знаю совсем.

Она вошла в зал и сразу подошла ко мне.

— Я рад Вас видеть, — шутливо перейдя на «Вы»,
сказал я. Но она серьезно ответила:

— Я тоже.

— Когда будет прыжок?

— В самом конце.

— Я с тобой на всех снарядах.

— Спасибо.

И она пошла на ковер, где строилась команда, а я подошел к тренерам и подчеркнуто вежливо поздоровался с каждым. Очень важно, чтобы в зале не было ни одного человека, который бы ко мне относился недоброжелатель­но. Это мешало бы работе, отвлекало меня. Сейчас я могу думать только о тех, с кем меня связывает дело — о гим­настках, которые начали разминку.

Это было красивое зрелище. И звучала прекрасная музыка. Я переводил взгляд с одного лица на другое, и все они сейчас в работе были разные, совсем не похожие друг на друга, как казалось мне еще вчера.

Налш взгляды с Майей часто встречались. Мы были похожи на заговорщиков, и по сути дела так оно и было, если можно назвать заговором полное противостояние тем, кто в Майю не верит. Свою роль в этом союзе, в этой борь­бе я вижу в том, что становлюсь опорой для спортсмена. Причем главное значение это «опора» имеет в борьбе спортсмена с самим собой. И сегодня Майе нужно побе­дить прежде всего себя, свой страх. И если это удастся, то будет побежден и «конь*».

Продолжая наблюдать за гимнастками, все чаще лов­лю их взгляды и стараюсь ответить кому улыбкой, кому кивком головы, кому успокаивающим жестом. Как раз вчера прочел статью известного ленинградского учителя Евгения Ильина, где подчеркнул такие слова: «Приветли­вое слово, сочувственный взгляд, мягкий, незлобивый тон, благожелательность, радушие — все это тоже педагоги­ческие средства». Он прав, конечно. И я бы добавил, что

Проклятие профессии

Работа по совместительству

 

эти средства очень нужны человеку. Я вижу это сейчас, когда легко расшифровываю в глазах юного спортсмена невысказанную вслух просьбу поддержать его, хотя бы взглядом.

Девочки делятся на группы, расходятся по снарядам. До Майиного прыжка еще есть время, и я вспоминаю об Ире — своей второй задаче. Сажусь недалеко от бревна, где она будет работать, и думаю: «А правильно ли, что начинаю с лучших? Не затаится ли чувство обиды у дру­гих?» Но нет времени, чтобы равномерно распределить его на всех. С Ирой не следовало бы так резко начинать. С человеком, тем более таким известным, как она, сбли­жаться нужно медленно и крайне осторожно, но вчера в нашей беседе она меня слушала лучше всех и этим вроде бы дала мне право на сближение, на простой вопрос: «Как настроение?*, который я задал ей после того, как она сде­лала соскок и села недалеко от меня.

— Пока хорошее, — доброжелательно ответила она и
сказала мне о себе этими двумя словами очень немало.
Вернее, подтвердила то, что я узнал от тренера. В моем
очередном блокноте записано:

«Ира— мастер спорта международного класса. 16 лет. Яркий талант. Очень тяжелый характер. Легко вывести из равновесия. Настроение меняется очень часто. В стрес­совых ситуациях бывает неуправляемой».

На этой же странице есть еще информация о ней, полу­ченная от Майи:

«Ира резко изменилась в последнее время. У нее есть друг. Он приезжал к ней. А когда уехал, так она всю ночь плакала».

Информация неполная — я понимаю это, поэтому с нетерпением жду приезда ее личного тренера, от которой надеюсь получить информацию и о Майе, ведь обе они — ее ученицы.

Подсаживаюсь поближе к Ире и спрашиваю:

— Я не мешаю?

— Нет.

Мучительное чувство затрудненности. Ничего не знаю о человеке, и потому общение сводится к общим, бессодер-

ясательным вопросам, хотя, если они заданы нужным то­ном, с вложенным «внутрь слов» участием и подлинным интересом, то и эти несколько слов могут сблизить людей, сократить дистанцию между ними.

Еще важно «продлить» этот свой интерес к человеку, доказать свою искренность. Потому, когда Ира снова пош­ла к бревну, я был самым внимательным ее зрителем в этом зале. Я ждал ее взгляда-проверки. И она, перед тем как вспрыгнуть на бревно, стрельнула глазами в мою сто­рону, наши взгляды на секунду встретились, и она улыб­нулась короткой, понятной только мне улыбкой, и начала упражнение.

Да, надо быть всегда готовым к такой проверке. Чело­веку, которому ты предлагаешь контакт, очень важно убе­диться в твоем подлинном интересе к нему. Увидела бы Ира в тот момент мое отвернувшееся лицо, и всё. Это было бы мое пусть маленькое, но поражение в борьбе за челове­ка. Это была бы творческая неудача, но ее удалось избе­жать. Гимнастка, увидев мое внимание, убедилась, что я о ней продолжаю думать, что я по-прежнему с ней, и эти ничего не значащие вопросы: «Как настроение?» и «Я не мешаю?» были не только словами. Инцидент завершился благополучно, и я получил право отойти к другим.

... И наконец — эта минута! Я встаю за конем и смотрю на Майю. Она натирает магнезией руки и встает на линию разбега. Но перед тем, как начать разбег, подняла голову и посмотрела на меня. Я кивнул. И она начала разбег. Я был максимально сосредоточен и взглядом как бы притя­гивал ее к себе, через коня, через которого она не переле­тала уже так давно.

И вот она летит, делает в воздухе что-то мне непонят­ное, четко приземляется и стоит неподвижно с ничего не выражающим лицом.

Я ничего не понял, думаю, что она сделала какой-ни­будь другой прыжок, раз нет радости на ее лице.

Но вот она поднимает руки, закрывает лицо ладонями, потом смотрит на меня и спрашивает: Вы что — чудо сделали?

И с размаха бьет ладонью по коню.

Проклятие профессии

Работа по совместительству

 

Я говорю:

— Что же ты бьешь его? Это же твой друг!

— Хорош друг, полгода изменял мне, — отвечает она,
и мы смеемся.

— Я попробую еще?

— Давай, — спокойно говорю я.

И вот она прыгает второй, потом третий раз. Я говорю:

— А теперь попробуй без меня. — И ухожу к скамейке
и садясь на нее, облегченно вздыхаю, и теперь вижу всех.
Тренировка заканчивается. Только кто-то делает вольные,
и продолжает прыгать Майя. Звучала прекрасная музы­
ка. Гимнастки стояли в расслабленных позах, отдыхали.
Я смотрел на их лица и видел нечто общее в их выраже­
нии, какую-то чудесную краску. И подумал: «Что это? Что
так украшает все эти лица?» И ответ пришел сам тут же:
участие, дело, активное отношение к жизни, жизнь/ Эти
люди жили!

... Час ночи. Только сейчас я освободился и в своем дневнике подвожу итоги этого удачного дня своей жизни. Да, я рад, очень рад за Майю. Признаюсь честно — рад только за нее. В отношении нее себя не ощущаю ни радос­ти, ни гордости, ни даже — понятного удовлетворения. Лет десять и даже пять назад я бы пережил случившееся как добеду. И был бы прав, так как это действительно сделать очень нелегко, но радости за себя я действительно не ощущаю, хотя в это, может быть, и нелегко поверить. Но так есть на самом деле. Наверное, это влияние опыта, который расставил по местам в сознании все слагаемые моей работы, с великим трудом завоеванные победы в прошлом, а также поражения, которые тоже были, хотя и в этих случаях в работу со спортсменом вкладывались не меньшие усилия.

Да, в этом, наверное, все дело. Не было вложенного труда. Хватило, так сказать, одного «класса», хотя это и может прозвучать нескромно, но то, что я называю «клас­сом», и есть сумма опыта, пережитого мной. В чем это выразилось в данном случае? Прежде всего в уверенном отношении к проблеме человека. Спортсмену, как и паци­енту у врача, очень важно увидеть и почувствовать уве-

ренность человека, на которого он рассчитывает. Эта уве­ренность становится фоном всей последующей работы. Так что уверенность в себе и в будущем успехе можно считать обязательной личностной характеристикой практического психолога, как и любого человека, который хочет помочь.

Другим слагаемым успеха был найденный психологи­ческий прием — выбор местоположения «рабочего места» в зале, позади снаряда.

Третье — последний точный диалог со спортсменом. Когда Майя переходила от брусьев на прыжок, то прерва­ла свой путь и подошла ко мне, надеясь услышать послед­ние слова перед этим испытанием. Ей, вероятно, нужно было услышать то, что дало бы ей дополнительную силу. И к этому я был готов. И сказал ей:

— Майя, конь один, а нас двое. — И она широко улыб­
нулась. Ей понравилось это. Когда мы прощались перед
сном, она сказала:

— Я запомню это: «Противник один, а нас двое».

Итак, первое слагаемое — уверенность. Второе и тре­тье — результаты предварительной подготовки. И я выво­жу формулу: уверенность + подготовка = успех.

Вот такая получилась «формула успеха», далеко не полная, но на сегодня этого хватило. А что касается тре­тьего слагаемого, то это не было импровизацией (ее се­годня не требовалось). Я давно взял на вооружение мо­дифицированный вариант высказывания Гиппократа, который говорил пациенту: «Нас трое: Вы, я и болезнь. На чью сторону Вы встанете, та и победит». Я давно убедился, что человек охотно принимает это «лекар­ство», хотя это только иллюзия, но она может дать че­ловеку реальную силу.

«Так почему же не ощущаю радости?» — продолжаю я горевать о своей «иллюзии». А радость мне не помешала бы, хотя бы для того, чтобы с лучшим настроением ус­нуть. «Еще и потому, — отвечаю себе, — что свое слово сказало счастье, везение, или, как модно сейчас говорить, фарт"». Да, счастье было со мной, это точно. «Ведь могло ничего не получиться?» — задаю я себе этот прямой воп­рос и отвечаю: «Да».

Проклятие профессии

Работа по совместительству

 

«И еще вот что, — заканчиваю я этот допрос-анализ (действительно, пора спать, день завтра предстоит отнюдь не легче сегодняшнего). Радости нет еще и потому, что тот самый опыт предупреждает, что теперь предстоит по-насто­ящему серьезная работа с человеком, который в тебя пове­рил и уже с завтрашнего утра во всем будет полагаться и рассчитывать на тебя. И ты не имеешь профессионального и человеческого права его в чем-либо разочаровать».

Да, опыт великая вещь, но и страшная одновременно. Именно сейчас я четко осознал разрушающее влияние опыта, который лишает человека иллюзий и даже про­стых человеческих радостей.

Но, повторяю, радость все-таки я пережил, когда во время вечернего обхода увидел счастливое лицо Майи, и когда на мой вопрос:

— Как оценим сегодняшний день? — она ответила:

— Если можно, поставьте шесть.

Идет тренировка нашей команды. Много эмоций и «ра­бочего* шума, который не мешает, а наоборот, помогает бороться с усталостью. Я смотрю и радуюсь. И вспоминаю зал гимнастики: тишину, напряженность спортсменок, суровые лица тренеров и их постоянную критику. Неуже­ли это специфика вида? И если да, то только ли она?

Разве можно так крикнуть на нашего вратаря, пре­красного спортсмена и человека, как кричали на девочек вчера некоторые тренеры? Может быть, причина в возра­сте? Те дети, конечно, не могут ответить взрослому трене­ру и с покорно опущенной головой выслушивают выраже­ния, над выбором которых тренеры, как видно, особо не задумываются. «Но, может быть, вчерашняя тренировка была несчастливым исключением, — успокаиваю я себя, — и уже сегодня я увижу другую картину».

...Вратарь допускает ошибку. Тренер останавливает игру и говорит:

— Сейчас виноват только ты. Как и в последней игре, поздно выходишь из ворот. А если бы тогда был гол, то никогда бы ты его себе не простил.

И вратарь говорит:

— Согласен.

А я подумал: «Вот он — рабочий конструктивный диалог тренера и спортсмена». И вспомнил истошный на весь зал крик тренера, слова которого я даже не могу привести на этих страницах. «Что это, — спрашивал я себя, — распу­щенность, уровень воспитания, безнаказанность?»

...Сегодняшний день был трудным для всего коллекти­ва. Гимнастки открыто конфликтовали с тренерами: и в зале утром и вечером, и в столовой, и на собрании коман­ды, и перед сном. Но сегодня мне было жаль тренеров, они ни в чем не виноваты. Усталые девочки были более, чем обычно, раздражены и искали причину в тренерах, в их указаниях и поведении. И я подумал: «Почему тренеру становится все труднее в современном спорте?» И ответил себе: «Потому что он, как и спортсмен, живет в спорте, он всегда на глазах у своих учеников. А так как он не только тренирует (как тридцать лет назад), но и живет, то прино­сит в эту жизнь не только все свои плюсы, но и минусы. И перестает быть загадкой. И нет тайны, которая очень нуж­на и ученику, и делу». Актер Михаил Чехов это и имел в виду, когда говорил: «Зритель рано или поздно снимает с актера маску его роли, потому что он хочет разглядеть в актере человека! Зная эту тайну, актер будущего будет поэтому работать над развитием человеческих качеств в себе».

Вероятно, по этому же пути должен идти и тренер бу­дущего! Но не для того, чтобы оставаться тайной для сво­их учеников (это невозможно при постоянном контакте), а чтобы быть на уровне, недосягаемом для их критики. Пусть не будет любви, но будет уважение!

Старший тренер команды, у которого я вчера просидел до часа ночи, ответил мне так:

— Тренеры тоже устают, они шесть-—семь—восемь ча­сов в зале. И плюс к этому есть специфический момент управления людьми. Девочки должны обязательно сде­лать, к примеру, пять комбинаций на каждом снаряде. А

Проклятие профессии

Работа по совместительству

 

сами на качественную работу иногда настроиться не мо­гут. И тогда их приходится заставлять.

— Криком?

— В основном. Многие даже бьют своих учениц, У нас
в команде это запрещено. Но многие тренеры в женской
гимнастике считают «кулачный метод» обязательным.

— Тогда мне понятна неблагоприятная картина опро­
са, — отвечаю я и кладу перед старшим тренером лист
опроса, на котором написано:

«Ира: 4 ("было очень тяжело, устала, но сделала").

Нелли: 3 ("на бревне тренер разозлил, плакала, а мне плакать нельзя").

Тамара: 4 ("вольные плохо, акробат заставлял в гру­бой форме").

Лена: 3 ("есть усталость, боюсь, что много трениру­юсь, не могу собраться").

Эля: 4,2 ("очень устаем утром, рано подъем, не высы­паемся").

Марина: 4,9 ("работой довольна, но тренер действует на нервы, говорит не то, что нужно").

Лиля: 4 ("день ничего, но тренер ругал, он говорит одно, а акробат другое").

Майя: 6 ("жизнь прекрасна")».

Он изучает оценки, а я говорю:

— Средняя оценка прошедшего дня 4,1, то есть 82%.
Это очень мало. 18% брака — это очень много.

Тренер продолжает изучать этот лист и говорит:

— Здесь есть для меня важная информация. Видите,
тренер и акробат не согласовывают свои указания, а я об
этом говорил много раз. Сами оценки меня не очень беспо­
коят, девочки просто устали — была трудная неделя. Сей­
час будет полегче, и оценки поднимутся. И я вижу — они
откровенны, это хорошо. Значит, они Вам верят.

И добавляет с улыбкой:

— По крайней мере, верят, что Вы не расскажете их
тренерам.

— О чем я хочу просить и Вас.

— Естественно, — отвечает он, — это в моих интересах.
О Майе он заговорил в конце беседы. И, не скрываю, я

ждал этого.

 

— То, что Вы сегодня сделали, конечно, фантастика. Я
скажу честно — не верил. Не вообще не верил, а не верил,
что это удастся так быстро. Но я и раньше знал, что дело
_ве в самом прыжке. У нее сейчас в жизни не все в поряд­
ке. Этот чемпионат мира — ее последний шанс. Потом
конец гимнастике. Неясность с институтом. Дома у нее
что-то не ладится. В общем этот Кубок многое прояснит.
Кстати, сборная после Кубка приедет сюда, так что борьба
за место в составе будет на Ваших глазах. Но четыре места
из шести заняты. Ира будет драться за одно из двух.

— Майя? — спрашиваю я.

— Все-таки мало шансов. Даже попасть на сбор, я уже
не говорю об отборе в сборную. Все надежды на Вас, — я
он дружески улыбнулся.

Потом, провожая меня, вспомнил:

— Завтра приезжает ее тренер — Вера Николаевна. У
Вас прибавится работы.

— Что Вы имеете в виду?

— Женщина-тренер — тоже трудноуправляемый мате­
риал. Но завтра она Вам будет благодарна, с этим прыж­
ком она намучилась.

— Она тоже будет кричать в зале?

— Нет, она их уговаривает, но эта картина еще похуже.
Мы жмем друг другу руки, и я говорю:

— Вы меня так напугали, что я думаю — а не бросить
ли мне эту затею с женской спортивной гимнастикой?

— Нет, теперь уже не бросите. Майе же не откажете? А
завтра добавится еще кто-нибудь. Вы увидите, люди они —
прекрасные, и тренеры — прекрасные, но трудные, пото­
му что жизнь у нас трудная.

Ровно в пять они войдут в эти двери, около которых Уже стою я. Войдут в третий раз за этот день. В зал они входят обычно с напряженными лицами. И это понятно. Для них зал — это цех, это работа. И снаряды, которые не просто стоят, а «ждут» их. Так что причин для улыбки нет. Поэтому я и пришел пораньше. Не потому, что хочу вызвать улыбку, хотя улыбка никогда не помешает. А

Проклятие профессии

Работа по совместительству

 

просто, чтобы они увидели, что в зале их кто-то ждет. Не только снаряды. И этот кто-то — не чужой человек, хотя «своим» еще не стал.

Жду всех. И жду Майю. Для всех остальных у меня подготовлено то же, что и всегда: приветливая улыбка, дру­жеский жест, вопрос, в котором человек почувствует под­линный интерес. Для Майи же я приготовил иное. Сегодня очень важно снизить цену ее вчерашнему подвигу, как будто ничего особенного вчера не произошло. И тогда она сможет отнестись к коню как к любому другому снаряду. И вероят­ность повтора того срыва тогда будет снижена. Сделать это нужно тонко, чтобы у нее не возникло и тени сомнений в том, что я считаю победу над конем окончательной. Тогда она сегодня снова удачно выполнит этот прыжок и только тогда позволит себе забыть о тех шести месяцах. Это очень важ­но — окончательно залечить еще кровоточащую рану.

И когда она, как и вчера, сразу подошла ко мне и спросила:

— Что у нас сегодня? — я ответил подготовленное за­
ранее

— Сегодня меня интересует бревно. — Как будто коня я
уже исключил из числа наших забот, предлагая ей сделать
то же самое. И я увидел, что такой ответ ее удовлетворил.

Через час после начала тренировки я почувствовал, что что-то мешает мне, и, оглядев зал, сразу же уловил цепкий, изучающий меня взгляд незнакомого мне челове­ка. «Она и есть», — подумал я. И вот мы пожимаем руки, и она говорит:

— Много слышала о Вас.

— Я тоже.

— Знаю, что нам есть о чем поговорить.

— Я ждал Вашего приезда.

После ужина мы вместе выходим из столовой, распо­лагаемся в холле, она ведет разговор, а я слушаю и ду­маю: «Как они все похожи — тренеры, за плечами кото­рых опыт больших побед, слава учеников, жизнь на виду». Вероятно, именно это лежит в основе их уверенного пове­дения, крайности и смелости суждений, категоричности мнений о других.

— Гимнастика наша стала мужским видом спорта, —
говорит она. Вынимает пачку сигарет, закуривает и про­
должает:

_ Я — последняя из могикан в сборной. Последняя

женщина в женской гимнастике — парадокс! Но и то — последний год. Ира с Майей уходят, и я с ними.

— Совсем?

_ Да, надо пожить спокойно. Одна Нина, помните

такую олимпийскую чемпионку, отняла десять лет жизни. Своих детей нет, поэтому тяжело с ними расставаться. Как это врачи говорят: «Умирать с каждым больным». То же и в спорте ... с учениками. Ну, хватит об этом. Давайте о деле. Я говорила с девочками. Главное, что Вы им нрави­тесь. Это, не спорьте, главное. Все в этом случае намного легче. Но все равно ситуация не в нашу пользу. Их не хотят в сборной. Не только потому, что они переросли других. У меня другая гимнастика. Я против этой пого­ловной сверхсложности. И так далее, не буду обо всем рассказывать. Но шанс есть. Старший тренер сборной стра­ны — объективный человек, и весь мой расчет на это, то есть на контрольные соревнования. От Кубка основные девочки освобождены, Ира — тоже. А Майя там должна все отдать. Вы ее оживили, и она сейчас будет прибавлять с каждым днем. К тому же, она — соревновательный боец, то есть в соревнованиях — лучше, чем в тренировках. Так что зря они ее списывают.

Она делает паузу, смотрит мне в лицо и говорит:

— Кстати, а на Кубок Вы не можете с нами поехать?

— Это исключено, я же с командой.

— Жаль, было бы хорошо, если бы Вы все посмотре­
ли: и Майю, и саму борьбу, и наше судейство.

Вот такой это оказался человек, намного сильнее, чем я думал. Позже, когда старший тренер снова будет прово­жать меня, я скажу ему:

— Жаль, что такой человек уйдет из гимнастики.
А он засмеется и ответит:

— Никуда и никогда она не уйдет. Она умрет в гимна­
стическом зале.

Его лицо станет серьезным и он скажет еще:

Проклятие профессии

Работа по- совместительству

 

— На таких людях держится спорт.

И снова до двух часов я записываю все это. Тяжело с двумя командами. Может быть и хорошо, что завтра мы уезжаем на контрольную игру. И не только потому, что я устал. Надо отвлечься, продумать дальнейший характер отношений, да и спортсмена иногда полезно оставить, дать ему возможность тоже подумать, а может быть и соску­читься по нашему общению.

Снова думаю о тренере. Все мне понравилось в ней, хотя, признаться, резануло слух одно ее слово: «оживи­ли». Вот так иногда бывает: ты думаешь, что сделал что-то большое, а тебе говорят одно слово: «оживили». И все.

А может, она и права. Пока нет результата, нет побе­ды. И вспоминаю, что это ощущение мне знакомо. Совсем недавно, когда после неудачного старта меня послали к Ноне Гаприндашвили, то в первые дни, до первой победы, было то же самое — шахматистка без желания делала то, что я ей предлагал. Помню, я подумал тогда: «Она по-своему права, пусть все это нужно и важно, но что толку, если нет победы? Зачем тогда все это?» К этому психолог тоже должен быть готов. В этом еще одна трагедия его работы и даже — судьбы.

И еще не понравилось вот это: «Вы им нравитесь». В этом я почувствовал принижение самой работы, своей от­дачи в ней. Неужели и в этом она права? Чисто професси­онально это было бы обидно. Но недавно нечто подобное я где-то встретил. Беру записную книжку и нахожу выписан­ную цитату из книги известного грузинского психолога Шота Надирашвили «Психология пропаганды»: «В психо­логии управления уже считается узаконенным следующее положение: "Если хотите убедить людей в том, что Вы пра­вы, и что они должны действовать по Вашему совету, для_ этого недостаточно лишь дать им хороший совет. В пер-, вую очередь необходимо, чтобы Вы нравились им. В про­тивном случае Ваша попытка обречена на провал"».

Скоро, наверное, рассвет, а я еще не записал само важное для завтрашнего дня. Новая информация о лю дях: о Майе и Ире.

«Майя — 17 лет, мастер спорта международного клас­са- В жизни две основные проблемы: семья и институт, вернее — университет, в Институт физкультуры не хочет. Дома плохая обстановка, уже не раз уходила из дома. Одинокий человек в жизни. В работе есть такая трудность: когда устает — боится делать сложные элементы.

Ира — "собралась, дура, в 16 лет замуж", — цитирую тренера. — Все оспаривает. Страх, что не преодолеет наг­рузку. Поэтому всегда против нагрузки, против любых средств управления, против старшего тренера, с ним пло­хо выступает. Верит снам, внушению, амулетам».

Да, чрезвычайно ценная информация. Теперь понима­ешь, как мало знал о людях. А сейчас тебе подсказали не только темы бесед с ними, но и пути управления, напри­мер, с Ирой — через сны. Знание таких «мелочей» может сыграть большое значение в решении проблемы управле­ния человеком.

— Майечка, есть предложение поговорить о жизни.

— С удовольствием, — присаживается она рядом.

— Хочу предложить лозунг на всю оставшуюся жизнь
в гимнастике.

— Это интересно. Какой?

— «Доказать!»

И я вручаю ей лист бумаги, на котором крупно крас­ным цветом выведено это слово.

Она берет, долго смотрит на него, потом говорит:

— Я поняла Вас.

И бережно прячет лист в карман.

.

— Нам есть, что доказать, правда?

— Да, конечно.

— И чем доказать есть тоже?
Она с улыбкой отвечает:

— Надеюсь.

— Блеснешь, как на прошлом Кубке!

— На том Кубке я была молодая!

— Кокетничаешь?

И мы оба смеемся. Но я гашу улыбку и меняю тему:

Проклятие профессии

Работа по совместительству

 

.. — Кому посвятим победу, Майечка?

Она думает, глядя на окружившие нас цветы (красиво здесь летом, конечно), переспрашивает:

— Кому?
И отвечает:

— Боюсь, что некому.

— А родные? — вплотную подхожу я к больному месту.
Взгляд ее становится суровым и, немного помедлив,

она отвечает:

— Родители меня не понимают.

«Пока достаточно», — решаю я» и меняю тему:

— Меня интересует твое мнение о команде?

— Трудно в команде, невесело.

 

— Ирочка, когда ты мне уделишь десять минут?

— Когда Вам удобно. Хоть сейчас.

— Что ты мне скажешь о 1984 годе?

— Намек понятен, но до Олимпиады я не дотяну.

— Я так не думаю, захочешь — дотянешь.

— Нет. Устала мучиться. Я уже не хочу никакого
спорта.

— Сейчас ты не можешь бросить?

— К сожалению, нет.

— У нас нет с тобой выбора, правда?

(Очень важно вовремя перейти на «мы*, как бы пред­лагая человеку разделить с ним его проблему, взять на себя часть его груза).

-Да.

— А раз нет выбора, то надо прекратить нытье и сле­
зы. Прости, что я так резко разговариваю с тобой.

— Я же не специально ною. Мне тяжело. Из-за веса я
почти ничего не ем. И ноги болят. По ночам просыпаюсь
от боли.

— Я понимаю тебя, Ирочка, и предлагаю тебе с сегод­
няшнего дня ныть вместе. У меня тоже, поверь, есть при­
чины, например, в этом году я был дома всего 18 дней. Ну
и что будет? Все, кроме победы.

Ее лицо менялось. Она внимательно слушала, слезы высохли.

Я продолжал:

— Давай решим так. В Канаду надо поехать? Надо!
jCto сейчас в мире лучше тебя? Допустим, Оля и Наташа.
А кто, кроме них? Я не знаю. И на Спартакиаде за респуб­
лику надо выступить хорошо. Уйдешь, но уйдешь краси­
во. Согласна?

Она кивнула в ответ.

— Сделаем так. Запиши все свои ощущения от послед­
него сбора в сборной. Извлечем урок. Опиши, как ты вы­
ступила на «Москоу ньюс».

Она прервала меня:

— Выступила плохо.

— Пусть плохо. И пусть все это плохое перейдет на
бумагу. Как уходит плохое с водой. Знаешь, есть такое
народное поверье?

— Знаю, что плохие сны так уходят.

— Правильно, и сны тоже. В общем, даю тебе зада­
ние — завести дневник, срок — неделя. И все будет хо­
рошо. У всех, кто со мной имеет дело, все хорошо. И в
личных делах — тоже.

Такой разговор надо заканчивать резко. Я встал и протянул ей руку.

— Мое предложение принимается?

Она медленно встала, несмело протянула руку и тихо сказала:

— Я постараюсь.

Это все, что я успел сделать сегодня в гимнастике, но был доволен. Непросто было подойти к темам «дома» Майи и «сна» Иры.

Но прямой путь в данном случае не годился. Он бы оказался самым длинным в решении этой проблемы — сближения с человеком.

И еще удалось с Ирой «случайно» коснуться темы лич­ной жизни. Я показал в завуалированной форме, что я «за» личную жизнь, что со мной эта тема для нее открыта.

Проклятие профессии

Работа по совместительству

 

Наши беседы удалось организовать днем, а вечером сил хватило только попрощаться, через полчаса мы уез­жали.

В работе была пауза, и когда я вошел в непривычной для их глаз парадной форме и со спортивной сумкой в. руке, все повернули головы и вопросительно посмотрели на меня. Я вспомнил, что никому, кроме старшего трене-, ра, не говорил о своем отъезде. И сейчас признался себе, что это было ошибкой, то, что я называю «недоработкой».

Глаза Майи расширились:

— Вы уезжаете?

— Всего на три дня.
Ире я сказал:

— Как договорились — сохранять настроение!
Обошел всех, попрощался. Перед тем, как выйти из

зала, обернулся и еще раз попрощался с Майей взглядом. У входа меня ждала Вера Николаевна.

— Всего хорошего, — сказал я.

— Мы ждем Вас, — ответила она.

Мы ехали в аэропорт, но мысленно я был там — в гимнастическом зале. И не только мысль была там, — признался я себе, — но и часть моего сердца. Я вспоми­нал, как обходил зал и, пожимая руку каждой гимнаст­ке, смотрел ей в глаза. И столько было в этих глазах добра и тепла, даже в глазах тех, кому я еще ни в чем не помог. И было чувство вины перед ними, чувство дол­га. Да, я согласился «немного помочь». Думал ограни­читься периодическими встречами с людьми. Но в пер­вый же вечер после беседы пришла Майя, и я стал ей нужен постоянно ввиду ее одиночества на сборе и того прыжка. Потом я пришел в зал на тренировку и увидел много глаз до упражнения, во время упражнения и пос­ле упражнения. И понял, что «немного помочь» не по­лучится. Потому что в этом случае не решишь задачу, не будешь по-настоящему полезен. Это, наверное, крест человека, который не может просто так прореагировать на глаза, молящие о помощи, о внимании.

Я отнюдь не переоцениваю свое значение. Дело не в _Моей личности. Опорой мог стать любой другой человек, имеющий право войти в зал и в номер гостиницы, но при одном условии — если он смог получить это право, а точ­нее — завоевать!

Да, я увидел людей, которым очень нужна помощь. И сказал себе: «Я сделаю все!»

И вот — путь обратно. На три дня я забыл о гимнасти­ке, не мог не забыть, так много было дел. А сейчас, заняв самолетное кресло, сразу же вынул блокнот, уже исписан­ный наполовину. Надо все хорошо вспомнить. Особенно то, что тревожит. А тревожит запись последнего опроса, когда кроме привычных вопросов я задал дополнитель­ный, и по инерции девочки отвечали быстро и честно.

Вопрос: «На кого, на чью помощь рассчитываешь в этих соревнованиях?»

Задавая его, я был уверен, что все или почти все назо­вут своего личного тренера, что обычно имело место в других видах спорта. Но вот он — передо мной, этот почти пустой лист. Пусто, потому что половина гимнасток не назвали имен, а пожали плечами или ответили:

— Все равно.

Самая младшая — Лена — назвала Иру, Ира — Веру Николаевну, а Майя сказала:

— Рассчитываю только на себя, кто мне еще поможет?

— В Канаде помогу я.
И ее ответ:

— В Канаде мне не быть.

И я думаю: «Этот лист я не смогу никому показать». Потому что это документ, приговор тренерам, их дикта­торству, истерикам и крику, а может, больше — сегод­няшнему дню женской спортивной гимнастики?

Да, я убежден — это оценка тренера как человека. Если спортсмен не видит в своем учителе, наставнике че­ловека, то он и не рассчитывает на него в трудную ми­нуту, потому что в трудную минуту помочь может преж­де всего человеческая поддержка: умение сопереживать,

Проклятие профессии

Работа по совместительству

 

быть рядом в полном смысле этого слова, преданность доброта и любовь.

Почему тренеры не понимают этого? Или так ослепля­ет власть, а в спорте она бывает безраздельной, особенно в работе с детьми. Но ведь известно, что «абсолютная власть разлагает абсолютно».

Вдруг догадка врывается в эти размышления, преры­вает их. Да, в сознании обозначилось вдруг это точное выражение сути — ясности моей дальнейшей роли в ко­манде, функции, которую я должен выполнять в первую очередь. Это функция человека/

Да, с сегодняшнего дня я должен дополнить климат этого коллектива людей своей человеческой ролью. От­бросить, отложить в сторону тесты и анкеты, обучение аутогенной тренировке и все другое чисто «техническое» из моей работы не потому, что это не нужно, а потому, что сейчас не это решает. А другое: прежде всего — внимание к человеку, забота о нем, дружеское участие к его ежед­невным проблемам, улыбке и слезам, письмам из дома и к их отсутствию.

И еще — одинаковое отношение ко всем. Ира и Майя — это проблемы старшего тренера. А для психолога каждый человек должен быть проблемой.

И я беру блокнот, открываю страницу со списком всей команды и вчитываюсь в еще малознакомые для меня имена.

... И снова зал. И теперь вижу всех, вернее — стара­юсь видеть. Оказывается, это непросто. Когда я подошел успокоить Тамару, то не забывал и о Марине, которой обещал быть ближе к ней, чтобы на нее не кричал тренер. И она постоянно косила на меня глазами. И я кивал ей всегда, когда наши взгляды встречались. Надо было успе­вать успокаивающее кивать Майе, которая работала на ковре. И я поймал себя однажды на том, что голова вер­тится как на шарнирах.

Не ожидал, что так много работы в зале. Как трудно всех держать в центре внимания, быть постоянно гото­вым к смене настроения, предвидеть его, иметь запас ре­гуляционных средств и умело пользоваться ими. И я

меняю кое-что в своих взглядах. Например, раньше я считал, что около спортсмена не должно быть много людей. А сейчас я рад, что у каждого снаряда стоит тре­нер, и на каждую гимнастку кто-то обязательно смотрит. На спортсмена надо смотреть/ Функция зрителя такая лее важная для спортсмена, как и функция советчика, например.

Гимнастка делает сложное упражнение с очень слож­ным соскоком, и нет цены ее улыбке, если она сделала комбинацию хорошо. Но нужен рядом человек, который бы это видел и улыбнулся в ответ. И еще — сказал доброе слово. Это и есть суть функции зрителя!

Да, все и всех видеть/ Еще одно необходимое каче­ство, которое нужно совершенствовать. Пока стараюсь, хотя и чувствую, что не успеваю видеть все. Но увидеть слезы несложно. Сразу же подхожу к этому человеку, ус­покаиваю. Чаще всего слезы после неудачного выполне­ния. Тогда говорю:

— Сделай, докажи! — Но не успеваю проследить за
всеми, не знаю — доказали они тренерам или нет. Но все
равно обязательно подхожу еще раз и говорю:

— Молодец! Все будет хорошо.

Незаметно бежит время. И вот впервые подходит Эля и говорит:

— Я закончила.
И я отвечаю:

А сам подумал: «Упустил ее из внимания». И еще раз говорю:

— Молодец! Хорошо работала.
И погладил плечо.

Девочки заканчивали, подходили и говорили те же слова:

— Я закончила.

Это была обратная связь, как ответ на мое сегодняш­нее внимание.

Я шел с тренировки и думал, насколько больше мо­жешь сделать, если до конца осознал задачу и свою роль в ее решении.

Проклятие профессии

Работа по совместительству

 

И другим был опрос перед сном. Девочки как будто ждали этих вопросов: о доме, о родных, которые там оста­лись, о прошлом и будущем. Не хватило двух часов, зап­ланированных мной на эти беседы. И сегодня я впервые не зашел к тренеру, хотел сберечь время для своего ана­лиза прошедшего дня. Очень много новой информации о людях: все это нужно записать и еще раз обдумать, чтобы уже перед сном наметить завтрашнюю работу с этими людьми.

Высчитываю среднюю оценку и удивляюсь — она зна­чительно возросла, с 82% до 88%. За счет чего? Работа была практически такой же. И так же много было крити­ки и слез. Поэтому я и был удивлен столь резкой динами­кой этой оценки. А может быть дело не только в работе? Ведь жизнь состоит не только из работы, даже в женской спортивной гимнастике. «Значит, у людей, — подвожу я итог этому опросу, — в конце дня было хорошее настрое­ние, гораздо лучше, чем раньше».

А если бы не Ирина «тройка», то средний балл был бы еще выше. Сегодня за Ирой мне пришлось наблюдать из­дали, так как ни на шаг не отходила от нее Вера Никола­евна. И это, действительно, была несимпатичная картина. Тренер подолгу уговаривала ее перед каждым подходом, и капризничала Ира гораздо больше, чем в те дни, без тре­нера. Чувствовалось, что это давно созревший стереотип отношений учителя и ученика.

— А если его изменить? — спросил я старшего трене­
ра, когда он подошел и сказал:

— Вот это то, о чем я Вас предупреждал.

— Изменить бесполезно. Мы предлагали перевести ее
в группу к другому тренеру, но Ира ни в какую. Она при­
выкла, иначе уже не может. Они же десять лет вместе.

Значит, тот наш разговор с Ирой не дал результата. Завтра в зале я сяду к ним поближе, послушаю их. Надо что-то делать, потому что дело не только в них самих. Они удручающе действуют на других — в этом я согласен со старшим тренером.

И опять о слезах. Меня коробит какое-то привычное безучастие тренеров к слезам. Неужели к слезам можно привыкнуть? Неужели и я к ним привыкну?

Снова открываю записи, на этот раз блокнот для «тео­рии», куда я заношу новые идеи. Я уже записал мысли о «функции зрителя». И сейчас, вспомнив Майю, дополняю эту запись: «Опытный спортсмен способен сам "организо­вать" себе зрителя, если его по какой-либо причине нет, а он нужен». Майя сделала меня полноценным зрителем, объяснив мне все технические детали своего прыжка. Ве­роятно, она хотела, чтобы я смотрел на ее работу с про­фессиональным интересом, а раньше ей хватало моей пси­хологической поддержки. Но сегодня этого уже стало мало. И после каждой попытки она подходила и подробно рассказывала о всех своих ощущениях. Я внимательно слушал, разумеется, соглашался с ее словами, словами профессионала.

Запомнив это, я вспомнил Виктора Санеева, трениров­ки которого я видел в Тбилиси перед последней его Олим­пиадой. Он любил тренироваться один, без тренеров, и часто брал с собой своего сына. Эта сцена так и осталась в моей памяти: маленький мальчик, сидящий на скамейке около прыжковой ямы, и отец, разговаривающий с ним о чем-то после каждого прыжка.

Наверное, идеальный вариант — чтобы зрителем был верный человек.

Начало очередной работы такое же. Ни одной улыбки на лицах этих совсем хрупких детей. И появляется чув­ство вины перед ними, хотя ни я, ни другие люди в этом зале ни в чем не виноваты. А кто же виноват тогда, если для овладения всеми требованиями сегодняшнего спорта необходимо выполнять это дикое количество работы, ко­торую, я уверен, не сможет выполнить ни одни взрослый спортсмен-мужчина из нашей футбольной команды?

И вот они пошли строем, зазвучала музыка, и снова все стало красиво! Тренеры, окружившие ковер, подбад­ривали их, шутили, и, наконец-то, они заулыбались, не

Проклятие профессии

Работа по совместительству

 

через слезы, а через припухшие от частых слез веки глаз, если можно так сказать. Но виделось это так.

Сегодня в разминку включены танцы. Это интерес­нее, чем уже надоевшие им привычные упражнения. И в этом красивом оформлении работы я вижу желание тренеров как-то разнообразить многочасовой труд их де­тей в спортивной гимнастике, развитие которой стало не­управляемым. Вероятно, это неизбежно там, где наруше­на гармония развития, когда выбирается один критерий оценки развивающегося процесса, как в гимнастике — сложность.

Сложность постепенно стала основой всего в этом виде спорта. А сложность остановить нельзя, так же, как нельзя остановить мысль, которая эту сложность придумывает.

Если посмотреть в будущее, то это не что иное как дуть к саморазрушению, что часто происходит с челове­ком, который эксплуатирует какую-то одну грань своего таланта, не заботясь о гармонии — о развитии личности в целом.

Неужели саморазрушение — судьба этого вида спорта? И не по этому ли пути идет тяжелая атлетика? Не пора ли всерьез подумать о тенденциях развития всего спорта? Куда он идет — наш любимый спорт?

Вот такие тревожные мысли в голове, а глаза любуют­ся массовым танцем, которым заканчивается разминка.

И я говорю себе: «Но куда бы он ни шел — он прекра­сен! Потому что живут и работают в нем гениальные красивые люди».

И сейчас эта мысль успокаивает меня. Хотя бы за се­годняшний день спорта можно быть спокойным.

... Девочки расходятся по снарядам, и на лицах снова серьезность. Сейчас иначе нельзя. Впереди сложнейшие элементы. Я перехожу от одной группы к другой и тихо говорю (а психолог всегда должен говорить тихо):

— Прекрасно размялись, девочки, а сейчас — собран­ность! И абсолютное внимание!

Опыт давно подсказал мне, что я обязательно должен быть рядом со спортсменом в последние минуты его раз­минки, когда он окончательно концентрируется. В этом

случае своим присутствием я помогаю ему максимально мобилизоваться, так как напоминаю ему обо всем, что нас связывает с ним, что объединило. А объединяет спортсме­на и психолога прежде всего будущая победа/

В гимнастике я понял, что и в тренировке надо быть рядом со спортсменом, потому что максимальная собранность нужна перед каждым сложным элементом, перед каждой комбинаци­ей, перед каждым снарядом, то есть всегда!

Вот в чем, вероятно, главное отличие гимнастики от других видов спорта! Вот почему здесь спортсмену так трудно, как нигде.

Ира натирает руки и исподлобья рассматривает равно­душные к ее характеру и настроению брусья.

— Как жизнь? — спрашиваю я.

— Пока ничего, — отвечает Ира и слегка улыбается.

— Сегодня я хочу быть около тебя, ты не против?

— Наоборот.

Вера Николаевна говорит:

— Очень хорошо, что Рудольф Максимович убедится
сегодня, что ты за человек.

— Такая же, как все, — сердито отвечает Ира.

— Если бы была как все, то все было бы по-другому. А
то замуж собралась.

Тренер махнула рукой и подозвала Майю. Ира слегка краснеет и спрашивает:

— Вам она тоже рассказала?

— А это идея, — отвечаю я, — но после Канады. — И
меняю тему:

— А что если мы сейчас отрепетируем настрой? Хо­
чешь попробовать?

— Как?

— Представим, что этот зал — Дворец гимнастики в
Монреале. Представила?

-Да.

— Твоя команда здесь — на этой скамейке, а у других
снарядов — соперники. На бревне — Румыния, на воль­
ных — ГДР, на прыжке...

Я затрудняюсь в выборе третьей сильной команды, и она помогает мне:

Ю Р.Загайнов

Проклятие профессии

Работа по совместительству

 

— США?

— Хорошо — США. И перед каждым своим подходом
ты видишь на табло свою фамилию. И вспоминаешь свою
семью! Договорились?

— Да, — жестко отвечает она, и глаза ее сужаются.

— И ни одного лишнего слова ни с кем до конца трени­
ровки. А Вере Николаевне только одно слово: «Да».

Она еще раз молча кивает в ответ, и я сажусь рядом с тренером.

За этой сценой внимательно наблюдал старший тре­нер. И потом, когда мы втроем последние уйдем из зала, он скажет:

— Ну что, Вера, я ее такой давно не видел.
На что Вера Николаевна ответит:

— А завтра она снова будет такой же, как вчера.
И повернувшись ко мне, скажет:

— Наш психолог не обидится, но сегодня она пошла за
ним в игру. Но завтра этот же путь с ней уже не сработает.
Именно — с ней. Майя — другой человек. Она пойдет до
конца. А эта... Но я ей прощаю. Потому что... потом пого­
ворим, — закончила она свой монолог, увидев подошед­
ших тренеров.

И снова ночь. Только что вышла Вера Николаевна, оставив меня наедине с такой информацией, которая не позволит быстро уснуть. Записываю весь разговор.

— Они же ничего не знают, а болтают и критикуют.
Иру воспитал другой отец, о чем ей какая-то сволочь с
удовольствием год назад сказала. И она стала его искать.
И нашла, как я ни старалась отговорить. С матерью год не
разговаривает из-за того, что та скрыла. Живет у меня,
когда домой возвращаемся.

Закуривает очередную сигарету и спрашивает:

— Теперь скажите — могу я с ней по-другому обра­
щаться?

— А этот новый отец — что за человек?

— Пьяница, никчемная личность, по-моему, она ему
даже деньги дает. Мне не говорит, но я чувствую.

Как сложно и подчас жестоко может складываться жизнь у ни в чем не виноватого человека. Наконец-то я имею о человеке всю информацию (а это мечта психолога — все знать о человеке), но может ли это радовать меня в данном случае?

Но сейчас я лучше понимаю эту девочку, в частности, ее мечту о замужестве. Это не что иное, как подсознатель­ное желание устроить свою разбитую сейчас жизнь.

И еще я думаю: «Почему в спорте так много таких людей — с трудной судьбой?» А может быть, эта труд­ная судьба направляет их в спорт, где человек сам, сво­им трудом может эту судьбу исправить?

— Им есть за что страдать, — так сказал мне однажды тренер по фигурному катанию Станислав Алексеевич Жук.

В коридоре, где живут гимнастки, шум и суета. Двери в номера открыты настежь, крики и беготня. Знакомая картина — команда готовится к отъезду. Я спускаюсь к автобусу и только сейчас понимаю, что со многими про­щаюсь навсегда. Ведь сюда после Кубка вернутся только те, кто попадет в состав сборной.

Что же сказать мне этим прекрасным людям, встре­ча с которыми была в моей жизни в общем-то случай­ной? Но самая сложная задача — это прощание с Май­ей. Я должен показать, кроме всего прочего и прежде всего, уверенность в том, что наша встреча обязательно состоится.

И вот мы стоим друг перед другом. Ее рука в моей. И она не убирает ее. Я смотрю ей в глаза, и она не от­водит их.

Но — пора. И я говорю три слова:

— Я жду тебя.

Она глубоко вздыхает и говорит свои три слова:

— Я поняла Вас.

— Ты знаешь, что я всегда с тобой.

— Спасибо, — говорит она, — помогайте мне отсюда.
Я Вам верю.

Проклятие профессии

Работа по совместительству

 

— Что же остается от спорта в памяти — победы? — спросила меня однажды журналистка, которой я давал интервью.

И я ответил ей:

И помню — даже обиделся немного за спорт. Потом сказал ей:

— Так может поставить вопрос только человек, кото­
рый смотрит на спорт очень узко, как на какую-то мало­
значительную часть жизни человека. Раньше и для меня
победа, то есть результат деятельности был самым важ­
ным. Но это было раньше, когда спорт был частью жизни
людей. Человек мог тренироваться и параллельно решать
другие, не менее важные жизненные задачи. Были трене­
ры-любители, для которых тренерская работа была не
основной.

Но сейчас иное время. Спорт стал для людей, которые в нем заняты, всей жизнью. В спорт уже нельзя приходить на время. В спорте надо жить. Тогда эта жизнь будет иметь смысл. И только в этом случае человек будет спорту ну­жен. И именно по этой причине главным в этой жизни стал не результат, а человек! Люди, с которыми ты жи­вешь в этой жизни.

Не уверен, что та журналистка поняла меня. Но она была хорошо подготовлена к тому интервью и пыталась возразить, выбрав в союзники Юрия Власова, его слова: «И что скрывать — именно победы связывают тебя со спортом. Ведь нет месяца, чтобы они не приснились. Что­бы весь день потом вспоминал, вспоминал...»

Но я ответил ей так:

— Может быть, для Власова победа была главным в
спорте. Поэтому он и ушел из спорта навсегда.

То интервью я так и не увидел в печати, но продолжал думать над этим и сейчас еще более убежден в тех своих словах.

Да, сейчас, когда исполнилось ровно тридцать лет со дня моей первой тренировки, первого посещения спортив­ного зала, я с абсолютной уверенностью повторяю, что

главное — не победа, хотя она и итог труда и, бесспорно,

счастье.

Ведь если бы главным была победа, значит, смысл спорта был бы только в ней. И тогда лишь единицы (чем­пионы) вспоминали бы о спорте как о прекрасном в их жизни, потому что подавляющее число спортсменов чем­пионами не стали. Но у каждого в их памяти остался их первый тренер, и первый противник, и лучшая его коман­да, и, конечно, та самая большая его победа, но и... пора­жения тоже. Потому что и поражение было частью его жизни.

«Значит, — подвожу я итог, — от спорта в памяти остается сама жизнь в спорте, люди, с которыми человека сталкивает спорт, и борьба, потребовавшая от человека лучших его проявлений: смелости и мужества, объедине­ния с другими, то есть дружбы, самопожертвования, и может быть — подвига». А победа или поражение — это лишь результат борьбы, и потому не главное в памяти человека.

Взять ту нее Майю. Разве сама будущая победа связы­вает нас с ней сейчас? А если ее не будет, если будет пора­жение, значит, мы мгновенно вычеркнем из памяти эти дни, когда мы объединились, чтобы доказать? А если со­стоится долгожданная победа, то разве она оставит в на­шей памяти самый заметный след? Нет, не она, а — путь к ней, к этой победе!

А поражение? Только ли это трагедия, которую больно вспоминать? Нет! Разве можно забыть ночь после пораже­ния Ноны Гаприндашвили в матче на первенство мира, когда у нее в номере мы сидели до четырех часов утра, боясь оставить ее одну. Хочу привести выдержки из свое­го дневника о той ночи. Надеюсь, Нона Терентьевна меня простит, но уж очень важно до конца аргументировать сказанное. Итак:

«Эта ночь. Мы сидели каждый на своем стуле вокруг шахматного стола. Играли в карты, рассказывали анек­доты, иногда смеялись. И когда смеялись, Нона смеялась громче всех. Но были паузы, без них не бывает. И Нона сразу же уходила в себя. Обхватывала руками голову,

Проклятие профессии

Работа по совместительству

 

раскачивалась, взгляд был отсутствующим, и она отрыви­сто произносила:

— Никогда не прощу себе... Как так можно ошибать­
ся... Ведь сыграла столько матчей за свою жизнь... Ну
скажите: как забыть такую партию? — И каждый такой
монолог заканчивался обращением ко мне:

— И Вы столько раз говорили мне: "Не гнать лошадей!"
И только в четыре часа, оглядев нас, сказала:

— Пора вас пожалеть. — Тренеры прощаются, и мы
остаемся вдвоем. Молчим. Я иногда поднимаю глаза и
вижу ее окаменевшее лицо, плотно сжатые губы.

Говорю:

— Выиграем завтра, и они не выдержат.

— Я хоть сейчас готова играть.

— Знаю.

И снова молчим. Потом ее лицо вдруг осветилось улыб­кой. Помню, я очень обрадовался, но услышал совсем не то, что ожидал.

— У меня же есть хорошее вино! Давайте выпьем?

— Это идея, — отвечаю я.

— Но ни слова о шахматах.

И мы нарушаем режим, наливаем в стаканы красное грузинское вино. Жду тоста от Ноны, смотрю на нее. Она молчит, смотрит в стакан. Я ее понимаю. Она привыкла к тостам, в Грузии пьют обязательно за что-то, в честь чего-то или кого-то. Надо что-то сказать, потому что пить мол­ча — значит, признать, что нам плохо. Я лихорадочно пытаюсь что-то придумать. Но за что, действительно, пить? Нет даже повода, нет слов в этой ситуации нашей жизни, объединяющей нас несчастьем, трагедией поражения.

Впервые думаю о поражении как о несправедливости. Да, если ты не заслужил победу, не все отдал ради нее, то поражение справедливо. Ты знаешь, за что наказан. Но если ты сделал все, что мог, как вчера Нона, и все равно проиграл, то о чем думать? В чем искать причину и облег­чение своего страдания? Не в чем. Остается думать одно: "Не повезло". Или, как сказал мне капитан команды Та-маз Чихладзе: "Бог не с нами!", когда мы проиграли очко "Жальгирису" и лишились бронзовых медалей.

И что делать мне в эти минуты, когда спортсмен рас­считывает на меня, иногда — только на меня?

Но что-то она слышит в этой тишине, чувствую — при­ходит к какому-то решению, и вот говорит:

— Я умру, но выиграю.
И поднимает стакан.

Я поднимаю свой и говорю:

— А я и не сомневаюсь».

Да, и это поражение, как и поражение в том матче было трагедией, но — тогда! Сейчас, когда мы с Ноной говорим о прошлом, то вспоминаем чаще всего не побе­ды, а их было значительно больше, а ту ночь, и обычно Нона Терентьевна вспоминает ее с улыбкой.

Поражение, как и победа, — такое же слагаемое жиз­ни человека. И оно, пусть по-иному, но также украшает эту жизнь...

-к * *

...А сейчас следует «вставка», то есть страницы, кото­рые я написал через год после окончания работы над этой рукописью.

«Не все здесь правда, — сказал я себе, когда перечи­тал ее в очередной раз. — Эту "поэму" о поражении нельзя закончить так, как сделал я, — на высокой ноте. Все это слишком красиво для поражения, для неудачи человека. Это — правда, но не вся. Поражения бывают и настоящим несчастьем».

И снова для доказательства новой концепции на по­мощь приходят дневники спортсменов.

Заслуженный мастер спорта М.:

«После соревнований я понял, что самое трудное — впереди. Я должен был вытерпеть горечь поражения. Я думаю, что это одна из составных частей жизни спортсме­на. Этому тоже надо научиться. Я и сейчас еще не пришел в себя. Но самое неприятное было в самой Чехословакии. Я не мог терпеть взгляды некоторых тренеров и руководи­телей команды, которые за людей не считали не только меня, но и остальных проигравших. На собрании они об­суждали нас. Что они говорили про нас!? Было смешно и тяжело, но что поделаешь, видно за проигрыш надо пла-

Проклятие профессии

Работа по совместительству

 

тить терпением и ожидать следующих соревновании, что­бы доказать, что я тоже человек. Но это можно было все вытерпеть. Главное, что меня мучило — другое. Меня мучило то, что я не смог оправдать надежды близких лю­дей, которые с нетерпением недали и верили в мою победу. Я не смог доставить им радостные минуты* (1980).

Это — о поражении как реальном, свершившимся факте в настоящей, сегодняшней жизни. Но есть пораже­ние, если молено так сказать, в будущем, всего лишь вооб­ражаемое, вроде бы иллюзорное, но тем не менее имеющее огромную реальную силу, так как его спортсмен боится. Страх поражения — сильнейший психологический барьер для многих спортсменов. Далее такой шахматист как Ро­берт Фишер не всегда мог преодолеть этот барьер и, по мнению многих, именно по причине страха перед возмож­ным поражением навсегда ушел из шахмат.

Если задуматься о жизни человека и той деятельности, которую он выбирает, то можно, разумеется условно, раз­делить людей на две основные категории. Одни предпочи­тают спокойную жизнь без риска и выбирают деятель­ность, в которой поражение как таковое отсутствует. И другие, — я бы отнес их к категории бойцов — которые рождены не для спокойной и скучной жизни. Они ищут то дело, в котором есть победы, но победы невозможны без риска, переживаний и преодоления опасности. Я подчер­киваю — переживания опасности, что человеку обычно стоит дороже, чем ее практическое преодоление.

В современной психологии изучается проблема «чело­век и опасность», анализируются так называемые «стра­дательные формы» реакции человека на ситуацию опасно­сти — тревога, страх и т.п. В качестве испытуемых изуча­ются врачи перед ответственной операцией. Нигде в спе­циальной литературе я не встречал упоминания о спортив­ной деятельности как полигоне для изучения человека в опасных ситуациях, где риск выступает как условие этой деятельности. А ведь спортсмен переживает опасность по­стоянно и на протяжении многих лет. Из всех видов спорта, в которых я работал, смело ставлю на первое ме­сто по «уровню опасности» спидвей — мотогонки на rapt

вой дорожке, затем — велогонки на шоссе, бокс, спортив­ную гимнастику, футбол.

Дело не только в особенностях самой спортивной дея­тельности. Знаю и на своем опыте, и на опыте тех, с кем много раз приходилось быть рядом в трудную минуту, что человек в спорте больше боится не самих реальных или пред­полагаемых опасностей деятельности, а другого — проиг­рать! Он в опасных условиях должен сделать свое дело луч­ше других. Это относится и к гимнастике, где противник мешает ему лишь косвенно, и к таким видам, как бокс, фут­бол, хоккей, где противник мешает самым прямым, непос­редственным образом, и где опасность наиболее велика.

Именно поражение, неудача человека на глазах у мно­гих людей и ее постоянное ожидание делают спортивную деятельность совершенно исключительной, почти не име­ющей аналогов. Такова же, наверное, и сама жизнь боль­шого спортсмена!

Да, я не противоречу себе и не забыл, что поражение считаю, как и победу, счастливым воспоминанием. Но оно становится таким потом, в будущем, а сейчас, в настоя­щем — это трагедия, это опасность!

Вынимаю ключ, хочу открыть номер, но кто-то, тихо подкравшийся сзади, обнимает меня.

Я почти догадался, но боюсь в это поверить и потому поворачиваюсь молча. И она целует меня.

— Ты? Ну как? — спрашиваю я, хотя мой вопрос из­
лишен: раз она здесь, значит она — в составе.

Она держит паузу, в глазах веселье и хитрость.

— Третье место?

— Второе! — буквально кричит она.
И теперь я целую ее.

Мы входим в номер, и она рассказывает мне обо всем. Выслушав, я говорю:

— Ну вот, видишь, как важно верить в себя!

Приехала сборная, и об этом проинформировало меня не только появление Майи. Этих «людей из сборной» ера-

Проклятие профессии

Работа по совместительству

 

зу определяешь по каким-то неуловимым и неопределен­ным оттенкам поз, поведения, походки. Как психолог я любуюсь их собранностью, сдержанностью, немногосло­вием, в которых проглядывает чувство достоинства и не­зависимость, знание цены сегодняшнего дня своей жизни. Но как человека немного задевает игнорирование ими других людей, которых они как будто не видят. Но может быть, это своего рода маска, защищающая от помех, не допускающая близко лишних людей, способных нарушить их постоянную концентрацию, необходимую для нужного образа жизни и работы.

Я снова готовлюсь, и снова в роли незаменимого по­мощника — мой постоянный дневник. Читаю страницу за страницей и сравниваю дневник с зеркалом, в котором видишь себя, свои недостатки. Смотрю в «свое зеркало* и вижу ошибки, которые мог забыть, если бы не было этого дневника. Самая крупная ошибка — с Ирой. Помните, когда я предложил ей призвать на помощь воображение и представить, что она выступает на чемпионате мира и на табло «горит» ее фамилия? Вот тогда я и сделал ошибку, напомнив ей о семье, надеясь на эту важнейшую составля­ющую жизни человека как на помощника. А оказалось, что здесь меня ждало исключение. Семья в жизни этого человека была со знаком минус, о чем я узнал позднее, а ведь мог узнать раньше. Ошибка, в основе которой опять недоработка. На гимнастке, на ее работе это не отрази­лось, но все равно я навсегда занес этот случай в «чер­ный» список своих неудач.

Есть такой у меня список, где, кстати, уже давно хра­нится подобный «прокол». Это было на крупном и ответ­ственном международном турнире по борьбе, который про­ходил накануне Олимпийских игр и был по существу отбо­рочным. Мы вдвоем в раздевалке в последние самые му­чительные минуты перед выходом на ковер: я и борец, которому предстоит эта решающая в его жизни схватка. Так он назовет ее после победы в этом турнире и повторит эти слова после победной для него Олимпиады.

Мы одни. Тишина. Он уже размялся и сидит непод­вижно, глядя прямо перед собой. Я решаюсь воздейство-

_вать на его мотивационную сферу, но делаю это слегка (в лоб нельзя), вроде бы простым вопросом:

— Где сейчас твои родители?

Цель вопроса в одном — напомнить о доме, о дорогих людях и тем самым усилить мотивацию. И слышу в ответ:

— А у меня нет родителей. Меня тетя воспитала.
Это было как удар, который перенести было нелегко.

И хотя вроде бы тогда удалось выйти из положения (мы посвятили ту схватку его тете, и он ее блистательно выиг­рал), но чувство неловкости, пережитое тогда, помнилось еще долго.

И вот повторение ошибки, и в ее основе после этого примера из прошлого я вижу не столько «недоработ­ку», сколько позволение себе схалтурить, сработать на «авось» — а вдруг пройдет? То есть сделать дело малой кровью.

Но мне было сказано: «Нет!» Это сказал Его Величе­ство Спорт, легких побед в котором не бывает, как и лег­ких путей к ним.

Тот же зал. Те же снаряды. Но остальное — совсем иное. Абсолютная собранность всех, и тренеров тоже, и ожесточенная работа спортсменок.

Мне и легче и труднее сейчас. Легче, потому что опе­каю всего двоих, а труднее, потому что труднее задача, и это я почувствовал на первой же тренировке. Наверное, такое же чувство у Веры Николаевны, с которой мы сидим совсем рядом, плечом к плечу. Да, задача у нас общая, и мы союзники в этой борьбе.

Но девочек наших не узнать. И Ира, и Майя напряже­ны и скованы.

— В чем дело? — спрашиваю я.

— Еще не освоились, — отвечает Вера Николаевна, —
обстановка сборной давит. Обычно две—три тренировки
Уходят на привыкание.

Но ведь этот процесс можно ускорить. И я говорю:

— Пойду к ним поближе.

 

Проклятие профессии

Работа по совместительству

 

Но сам чувствую, как нелегко встать и подойти ближе к снарядам. Да, что-то есть в атмосфере сборной такое, что отнимает часть уверенности у «нового» человека.

«Но дело важное», — говорю я себе и пересаживаюсь на скамейку, установленную рядом с брусьями. И сразу же подошла Ира.

— Все в порядке, — сказал я.

— Разве? — удивленно спросила она.

— Делаешь все уверенно. Это главное.

Она ничего не ответила, с задумчивым выражением лица пошла к брусьям. Сделав упражнение, подошла сно­ва. Сказала:

— Тяжело почему-то все.

— Тяжело потому, что в сборной много глаз. Ты испы­
тываешь так называемый «визуальный пресс». Но уже
завтра привыкнешь. Делай свое дело и не обращай ни на
кого внимания.

Примерно то же я сказал Майе:

— Не нервничай, все хорошо. Пусть работают мыш­
цы, кости, а нервы не трогай. Сегодня перетерпи.

— Не психовать?

— Ни в коем случае.

Но снова у нее ничего не получилось и, заметив ее взгляд, я подошел к ней.

— Сейчас я объясню тебе, в чем дело. Ты хорошо вы­
ступила и успокоилась. А успокоенность — состояние,
противоположное мобилизованности, и сегодня оно тебе
мешает. Но уже завтра все будет в порядке.

И она действительно стала спокойнее. На сегодня это было программой-минимум. Для решения основной зада­чи моей работы в этот день — успокоить спортсмена, не способного в данный момент качественно работать, — пришлось призвать на помощь «умение объяснить». Это важнейшее умение, которым должен обладать и психолог, и тренер, да и любой другой человек, работающий с людь­ми. Ведь часто и в жизни и в деятельности встречаются ситуации, когда отдельный человек или коллектив людей не может решить задачу. В этом случае независимо от истинных причин затруднений или ошибок необходимо

прежде всего успокоить человека! А добиться этого можно при одном условии: если удастся помочь человеку разоб­раться в ситуации, в причинах, которые нарушили его состояние и деятельность. И пусть он не сразу сможет дей­ствовать более эффективно, но, главное, он прекратит сам искать причины, прекратит самокритику, самокопание, что может снизить его самооценку и уверенность — важ­нейшие слагаемые будущего успеха, который нужно обе­регать и оберегать, так как снова поднимать их на нуж­ный уровень крайне трудно.

«Умение объяснить» — важнейший «инструмент», осо­бенно в работе со спортсменом, самооценка которого ис­ключительно динамична по причинам побед и поражений, спада и подъема спортивной формы, состояния здоровья, чужих оценок — специалистов, болельщиков и прессы.

«Что же нужно, — спрашиваю я себя, — чтобы все­гда быть готовым успокоить человека, сказав ему самые нужные, а иногда — единственные слова?» И сам себе отвечаю: «Прежде всего — досконально знать и чувство­вать каждую возможную ситуацию деятельности и жиз­ни человека, в данном случае — спортсмена». Это зна­ние позволит сразу пойти по верному пути, то есть будет основой для верного поиска нужных и единственных слов в возникшей ситуации.

«То есть опять импровизация?» — задаю я следующий вопрос. И отвечаю: «В основе — да!» Но рассчитывать только на нее здесь нельзя. Этого может не хватить на все случаи жизни. Поэтому плюс к этому нужны заготовки, то есть многократно проверенные и всегда эффективно дей­ствующие отдельные слова или сочетания слов.

Например, фраза: «делаешь уверенно» устраивает спортсмена, когда у него по каким-либо причинам (а их, мы уже говорили, множество) нарушена, снижена уве­ренность. В этом случае он частично успокаивается, так как перевел на свой язык (я бы назвал его «языком по­нимания») эти слова: «делаешь уверенно» следующим образом: «я сейчас не уверен, но со стороны этого не видно, на деятельность это не перешло, неуверенность Удалось спрятать».

Проклятие профессии

Работа по совместительству

 

Да, это самая точная фраза. Если сказать: «Ты сегод­ня уверен», то спортсмен тебе не поверит, а в то, что он уверенно делает, поверит легко, и это положительно по­влияет на его спортивную форму.

Итак, еще одна «мелочь» — чтобы человек поверил! Что же нужно для этого? Думаю, что опять — уверенность того, кто эти слова произносит. Ведь уверенность — от слова «вера», значит, сам человек должен верить в то, что он говорит. И тогда ему верят другие люди!

Итак, готова еще одна формула: умение объяснить = знание деятельности + способность к импровизации + готовность (запас апробированных средств) + уверен­ность. Да, как много нужно слагаемых, чтобы получить такую, вроде бы, небольшую «сумму».

Это я записал вечером, когда в деталях вспомнил про­шедший день, и подумал, что сегодняшнее снижение уве­ренности наших девочек произошло еще и потому, что они оказались в иной, более «жесткой» среде, среди чем­пионов. В отличие от того сбора здесь они — не лидеры, а аутсайдеры. И в свой блокнот я записал новый термин: «психология аутсайдера», которая характеризуется напря­женностью и скованностью поведения, некачественной деятельностью, сниженной уверенностью в себе как в лич­ности и в своих возможностях.

И новый вопрос: что делать с человеком, оказавшимся в роли аутсайдера? Что делать после того, как ему объяс­нено то, что нужно? Ведь одного объяснения мало!

«После этого, — отвечаю я, — нужно всячески подни­мать уверенность спортсмена в себе». Для этого необхо­димо выполнение двух обязательных условий: снижение, а может быть, и полное снятие критики. И — поиск хоро­шего! Поиск чего угодно, за что можно похвалить чело­века! И не обязательно за «деятельность» (здесь опять велика доля риска, есть опасность переступить «черту доверия», то есть правды). Но всегда можно найти, за что похвалить, если захотеть. Всегда существует ситуа­ция, в которой человек заслуживает хотя бы одного сло­ва: «Молодец!»

И следующим утром первое, что я сказал Вере Нико­лаевне, было:

— Давайте сегодня снимем критику.

— А потом? — спросил меня человек, еще ни разу не
сказавший сразу: «Да».

— А потом посмотрим.

И мы снова сели на скамейке в сквере, где обычно после завтрака на полчаса собираются курящие тренеры, а курят практически все.

Изучаю их лица и легко нахожу общие черты, «нало­женные» этой труднейшей профессией. Их много, но я сейчас ищу главную, ведущую. И останавливаюсь на сло­ве «одержимость» (!), что я определяю по беспокойству их глаз, взгляду на своего ученика, да и на все, окружающее их в жизни. Это нечто, данное им природой и всегда пере­полняющее их существо. От этой переполненности идет мощная скрытая энергия, какая-то магия, призывающая других людей подчиниться и идти за ними. Только такие люди способны истинно руководить другими, быть «вож­дями»! Их очень мало вообще в жизни и в спорте, в част­ности. Этих немногих я и имел в виду.

Впервые я ощутил эту магию в общении с баскетболь­ным тренером Владимиром Петровичем Кондрашиным, в котором поразила не только потрясающая внутренняя энергия, но и абсолютная человеческая естественность в поведении и общении с другими.

Потом в боксерских раздевалках я не сводил глаз с Григория Филипповича Кусикьянца, подчинившего своей магии даже такую личность, как Валерий Попенченко.

Потом были другие. Знакомство с каждым из них я считал большой профессиональной удачей в своей работе.

Да и в жизни тоже. Конечно, они обогащали не только мою работу, но и мою жизнь. Признаюсь, именно иск­лючительные личности притягивают меня в мир спорта. Не бывает соревнования или тренировочного сбора, где бы не встретился человек, о котором уже не забыть. И Вера Николаевна, бесспорно, тоже из этих людей. И вот этот человек, делающий вид, что не обращает на меня

Проклятие профессии

Работа по совместительству

 

внимания, тоже интересует меня, но время для сближения еще не пришло. Оно приближается, и я чувствую это по поведению его ученицы — знаменитой Оли, которая вчера довольно долго не отходила от нашей «группы». Когда он пришел за ней, я почувствовал, что ему не понравилось это.

Он, не глядя на меня, позвал Олю, но не успел отойти, как Вера Николаевна обратилась к нему:

—■ Присаживайтесь к нам.

И, представляя его, сказала:

— Это наш великий тренер.

Но он, чеканя каждое слово, ответил:

— Не великий, и может быть даже не хороший, но что
уж точно — не вредитель.

Да, он сказал первое, самое важное с точки зрения задачи тренера по отношению к спортсмену: не быть вредителем! Это как бы обязательный минимум, усло­вие № 1 по отношению к другому человеку, как и у вра­ча по отношению к пациенту: «не навреди*.

Разве мало в истории спорта испорченных судеб, за­губленного здоровья спортсменов? Немало! И виной тому прежде всего тренеры, которые ставили перед спортсме­нами завышенные цели, нереальные задачи и «гнали» их к вершинам, достичь которых иной спортсмен мог только одной ценой — ценой сверхнапряжения и сверху­силий, чего не выдерживали его организм и личность.

— Фанаты губят людей, — сказал в беседе на эту

тему Виктор Санеев.

* * *

«А вот этот "неодушевленный" зал может выдержать все», — думал я, когда мы шли к нему на очередное сви­дание. Он стоял среди красивых деревьев как вызов всему живому в образе этих маленьких хрупких девочек, пол­предов «живого» мира, принявших этот вызов и идущих в неравный бой с представителем мира «неживого», которо­му неведомы такие «живые» человеческие чувства как не­рвы, страх, боль и усталость.

«Легких же, на первый взгляд, он выбрал противни­ков», — думал я, оглядев тех, кто шел рядом: Ира, Майя и Катя — новый член нашей группы.

С первого дня я чувствовал ее внимательный взгляд. Она буквально следила за Ирой и Майей, когда они подхо­дили ко мне. А потом я застал ее на месте «преступле­ния», когда она проникла в комнату девочек и переписы­вала лозунги, которые висели на стене.

— Извините, — увидев меня, сказала она.

— Не нужно извиняться, наоборот, мне очень прият­
но, что тебя это интересует.

— Вы знаете, я специально к Вашим девочкам почаще
захожу. Эти лозунги на меня очень хорошо действуют,
как-то успокаивают.

— А какой лозунг тебе нравится больше других?
Она задумалась, потом сказала:

— Пожалуй, вот этот: «Если ты хочешь иметь друга,
будь им...»

— А как ты его понимаешь?

— Ну, значит... надо самому быть хорошим, внима­
тельным к другому, и тогда он тоже будет хорошо к тебе
относиться и потом будет твоим другом.

— Правильно, молодец.

— А что у вас будет сегодня с девочками?

— Занятие по психологии.

— А можно мне присутствовать?
Я задумался.

— Спроси у них. Если они не против, то я буду рад
твоему присутствию.

Два дня после этого разговора я пребывал в счастли­вом заблуждении относительно Кати, восхищаясь профес­сиональной зрелостью четырнадцатилетней спортсменки. Эту иллюзию разбил главный тренер, впервые заговорив­ший со мной позавчера:

— Я вижу, Вы стали опекать Катю. Это хорошо, девоч­
ка без родителей.

— А кто-нибудь есть у нее?

 

— Старший брат, но он сейчас в армии.

— А где же она живет?

— У тренера.

Да, это была иллюзия. Если ее интерес и был профес­сиональным, то лишь частично. А в основном это был

Проклятие профессии

Работа по совместительству

 

интерес человеческий, более выраженная, чем у других, потребность в опеке со стороны старшего человека, в кол­лективе, где она сможет чувствовать себя своим челове­ком, как в своей семье.

И на одном из листов, висевших в той комнате, я вчера увидел рядом с автографами Иры и Майи подпись Кати. А написано на этом листе было: «Секрет успеха — в нашем единстве!»

* * *

И вот идет вечный бой человека с металлом, на сторо­не которого еще и закон всемирного тяготения. А мы мо­жем помочь нашим полпредам только словом и чувством, и нет у нас ничего другого. И побеждающий в этой борьбе, бесспорно — герой!

В связи с этим я вспомнил, как мой друг, спортивный журналист Евгений Богатырев рассказал мне о своем раз­говоре с известным тренером по плаванию Игорем Михай­ловичем Кошкиным. Когда Кошкину рассказали о подви­ге Шаварша Карапетяна, спасшего жизнь двадцати чело­век, то он ответил:

— Ну и что? Это одноразовое мужество. А вот у нас
Владимир Сальников каждый день проплывает пятнад­
цать километров. Вот это подвиг!

Я думаю, что подвиг — и то, и другое. Но подвиги разные. Как и подвиг Кати, десять минут назад упавшей с бревна и вот уже сейчас с ободранным до крови бедром готовившейся к новому подходу к этому самому страшно­му снаряду. Она вытирает слезы, чтобы лучше видеть сво­его противника. И когда сделает свой сложный и опасный соскок, я подойду к ней и скажу:

— Ты настоящий герой!

И она улыбнется сквозь еще не высохшие до конца слезы.

Новый человек в зале. Вернее — и новый, и старый. Это приехал тот тренер, который «привел» меня в гимна­стику. Он сразу направился к главному тренеру, но, про­ходя мимо меня, сказал всего одну фразу, ценность кото­рой была ясна нам обоим:

_ Майя рвала и метала!

Это была оценка выступления Майи на Кубке страны. Он останется на один день, и снова мы просидим до­поздна.

— Девочки всех удивили, ни одного срыва. Вы оказа­
лись правы.

— Что Вы имеете в виду? —■> спросил я тогда.

— Имею в виду Вашу работу... Сделаю одно призна­
ние: когда я Вас приглашал, то рассчитывал на другое. У
нас раньше были психологи. И я думал, что будет пример­
но то же самое: тесты, анкеты, что обычно только нагру­
жало девочек, а пользы было мало. У Вас же ни одного
прибора, и когда меня после Кубка спрашивали, что Вы
делали в команде, то я отвечал: «Не знаю, но они ему
верят». Я действительно мало знаю детали Вашей работы,
Ваших разговоров со спортсменами, но результат, я дол­
жен признать, превзошел все ожидания. Такими собран­
ными они никогда не были.

Потом я пойду его провожать, и он скажет:

— Хочу все-таки сказать об одном «но». Мне кажется,
что Вы не правы в одном. Главная фигура — не психолог,
а тренер.

Я ему ответил тогда:

— Главная фигура — спортсмен.
И он согласился.

Но мне было о чем подумать после услышанного. То, чего он коснулся, было обдумано мной раньше. Итог тех размышлений примерно таков: каждый, кто ставит перед собой задачу работать с максимальной отдачей, должен считать себя главной фигурой. Другое дело, что этого ник­то не должен видеть и чувствовать. Но, вероятно, я еще не научился внешне оставаться «в тени», раз мне сегодня пришлось это выслушать. Всегда есть над чем работать. И всегда надо помнить об этом.

... Иногда так устаешь, что не можешь уснуть. Вероят­но, накапливается усталость. Я почувствовал это в конце сегодняшней тренировки, когда поймал себя на том, что «отсутствую, присутствуя». И не думал в эту минуту я ни о семье, ни о своей футбольной команде. Были минуты

Проклятие профессии

Работа по совместительству

 

опустошения: звучит музыка, но ее не слышишь, красиво работают гимнастки, но их не видишь. Застывшее состоя­ние, дисгармония в восприятии мира. И в этот момент я понял людей искусства, природу отклонений от нормы. Вероятно, это следствие пресыщения.

... Даю себе команды: «Спать, спать», — но знаю, что не подействует. Это как сапожник без сапог. И когда меня спрашивают:

— Нужен ли психологу психолог? — я полусерьезно
отвечаю:

— Нужен психиатр.

Но уже следующим утром видишь тревогу в глазах «твоего» спортсмена и забываешь об усталости.

— Что с тобой, Майя?

— Пропадает уверенность, — отвечает она.

И через сорок минут, когда мы закончим разговор, и она уйдет переодеваться для тренировки, я снова открою свой блокнот и запишу: «Объект работы психолога в спорте — человек, недовольный собой/ Чаще всего это спортсмен, который "по роду службы" должен постоянно искать у себя недостатки с одной целью — быстрее их исправить и стать еще лучше, еще сильнее. Может быть, недовольство собой и есть та личностная характеристика, которая обеспечивает толчок к работе над собой, к само­пожертвованию? В этом случае это и есть еще одно слага­емое таланта и будущей победы!»

Закрываю блокнот, но разбуженная мысль продолжа­ет работать. Что же за жизнь в этом случае у чемпиона, если для достижения успеха он должен всегда быть крити­чески настроен по отношению к себе, и, более того, всегда быть недовольным собой? Бывает ли он когда-нибудь сча­стлив, кроме столь короткого мига победы? А может быть, это и есть плата за эту победу, за факт победы, что остает­ся в памяти человека навсегда? Но достаточна ли эта цена за долгие годы недовольства собой?...

Целая серия вопросов, вернее — раздумий. Они важ­ны, так как касаются твоей работы. Но входишь в зал, и более важным становится другое. Это — люди, их с каж­дым днем все более строгие лица.

Да, скоро «прикидка» — решающий момент на дан­ном этапе жизни этих девочек, и они потеряли спокой­ствие. Определить это легко, хотя признаки беспокойства различны: у Иры — усилившаяся капризность, у Кати — разговорчивость и потребность в компании, у Майи — мнительность. Но есть и общее: бессонница и паническая реакция на любую свою ошибку в работе.

Стараюсь все это вовремя увидеть и «погасить» ненуж­ную для дела реакцию. И еще стараюсь быть одинаково полезным всем. А это, как выяснилось, не нравится Майе. Правда, чтобы показать мне это, она нашла другие слова: «Мы стали редко общаться, и у меня хаос в голове».

И вот сейчас я смотрю на ее похудевшее лицо и готов признаться, что отчасти она права. Ведь раньше я льви­ную долю времени отдавал ей. А сейчас есть и Катя, и Лена, и немножко — Ира. Немножко — потому что Вера Николаевна постоянно с ней, и я понимаю ее — Ира рабо­тает из последних сил. Ей еще осталось согнать полтора килограмма, а вес не идет, хотя она практически ничего не ест, только утром немного творога и полстакана чая.

Но это Майя понимает и прощает своему тренеру. А мне не простит. И не объяснишь человеку, что я должен быть объективным хотя бы внешне. Да, она была не про­тив Кати, когда та влилась в нашу группу, и сама привела на наше психологическое занятие Лену, но это касалось свободного времени, так сказать, «не главного*, а что ка­сается «главного» — работы, — то здесь Майя хотела быть в центре моего внимания.

Вот она закончила работу на брусьях и сразу же на­шла глазами меня. Я встал и через весь зал пошел к ней. Иногда трудно идти через зал, но надо. Когда я подошел, она сказала:

— Вроде бы все хорошо.

— Да, — ответил я.

И она пошла на прыжок. А я пошел опять через весь зал на свое место. Но, значит, это надо спортсмену — сказать «своему» человеку всего одну фразу:

— Вроде бы все хорошо.
И в ответ услышать:

Проклятие профессии

Работа по совместительству

 

— Да. — Тогда в голове на месте хаоса будет порядок,
и еще — спокойствие.

Но спокойствие и хаос — величины переменные, и потому нельзя ослаблять внимание к человеку. Иначе хаос опять займет свое место. И когда Майя сорвала прыжок, я снова встал и подошел к ней.

И услышал:

— Что-то нет силы в ногах.
И сказал ей в ответ:

— Не забыла, что в разбеге ветер дует в спину? (мы
давно придумали ветер как помощника).

И вот она прыгнет — на этот раз удачно — и скажет:

— Ветер помог.

И улыбнется — первый раз за сегодняшний день.

И я получу право оставить ее минут на пять и пойду в обход зала, чтобы «коснуться» всех своих: помашу рукой Кате, и она помашет в ответ, обменяемся улыбками с Ирой.

— Все нормально, — шепну на ухо Лене. И снова по­
вторяю: все это — слово, взгляд, улыбка — нужно челло-
веку как поддержка, одобрение его труда. Нужен «человек
за бортом» — вспомнил я это определение, которое при­
думал, работая в фигурном катании.

И вот приближение конца работы. Последние минуты, когда те, кто закончил, собираются у рояля и по их заяв­кам аккомпаниатор поиграет им немного. Я тоже подойду поближе и внимательно посмотрю на их лица, испачкан­ные в магнезии, на их глаза, смотрящие куда-то далеко-далеко, наверное туда, где их очень ждут, где можно от­дохнуть и расслабиться.

Какой прекрасной бывает музыка! Но что человек вы­ражал, сочиняя ее? Наверное, он доказывал, что у него есть душа. И потому музыка вызывает ответ в душе друго­го человека. И я снова подумал: «Какой красивой могла быть жизнь, если бы каждый из нас во все свои дела вкла­дывал душу!»

«Майя права», — снова повторяю я, и иду сначала к ней в своем вечернем обходе. А оставшееся время разделю поровну на других.

 

— Сегодня Вы раньше, чем я ожидала, — говорит она.

— Потому что есть хорошие новости, — отвечаю я, —
у меня был разговор с главным тренером, и он сказал, что
тебя никто не списывает, ты очень нужна сборной, все
будет зависеть от прикидки.

Но не увидел улыбки в ответ.

— Не верю, в том году мне говорили то же самое. Его
симпатия — Лиана, он будет за нее.

— Тогда он не устраивал бы прикидку, а просто объя­
вил бы состав. Это чемпионат мира, и он отвечает головой
за результат. Задача — отобрать сильнейших. А сильней­
шая — это ты.

— Вы серьезно?

— Абсолютно. Никто так серьезно не работает в сбор­
ной, как ты. Это не только мое мнение.

— Хотелось бы верить, но самое страшное — что одна
ошибка на прикидке и все пропало.

— А мы не сделаем ни одной ошибки! — уверенно го­
ворю я. Как трудно уверенно говорить то, во что сам не
очень веришь.

Она смотрит на меня, берет меня за руку и тихо спра­шивает:

— Вы будете только со мной?

— По-настоящему — да, — отвечаю я.

— Я почему-то только на Вас надеюсь.

— Ты же знаешь мое отношение.

Вот такой был это нелегкий разговор, и было трудно

сразу же идти к другим. Я вернулся к себе и минут десять сидел в темноте. Я. думал об учебниках по психологии спорта, где черным по белому написано, что основным слагаемым оптимального предсоревновательного состоя­ния спортсмена является уверенность. Но какая уверен­ность сейчас у Майи, боящейся случайной ошибки и не­справедливого к ней отношения, у Иры, истощенной от травм и недоедания, да и всех семерых девочек, которым завтра предстоит беспощадная борьба за два места в сбор­ной? Сегодня в их состоянии основными слагаемыми яв-

Проклятие профессии

Работа по совместительству

 

ляется совсем другое: страх и неуверенность, надежда на кого угодно и лишь в последнюю очередь — на себя.

Я вспоминал многих других, с кем был рядом б эту пос­леднюю ночь перед боем, и находил подтверждение сделан­ному «открытию»: даже у самых великих, кто не так тяже­ло и беспомощно, как эти дети, переживал предстартовую ситуацию, было много, целый букет сложных чувств, ук­рашением которого было, конечно, непременное мужество и умение владеть собой. Но было и иное, и тоже непремен­но — неуверенность в исходе завтрашнего боя/

В том~то и дело! Не может быть никакой уверенности у человека перед боем с равным, а иногда — объектив­но более сильным противником. Как не может быть уве­ренности даже тогда, когда противник менее сильный, но выступает у себя дома, и ему помогают его стадион, родное поле, свои зрители и зачастую — судьи. Как не может быть уверенности перед любым соревнованием и с любым противником, если результат имеет большое значение для спортсмена, как например, наша завтраш­няя прикидка.

И лишь в исключительном случае спортсмен бывает уверен в успехе — когда все складывается в его пользу, когда он «в порядке», то есть здоров и в отличной фор­ме, когда противник уступает ему в мастерстве и когда все условия предстоящего соревнования (и судейство, и свое поле, и т.д.) — его союзники.

Но такое случается крайне редко, бывает исключени­ем, а не правилом, типичным нее в современном боль­шом спорте является другое: жестокая борьба за победу в трудных условиях с таким же сильным и хорошо под­готовленным противником. Отсюда и переживание своей неуверенности является тоже типичным для предстар­тового состояния спортсмена. Этой неуверенности про­тивостоит мужество человека, и чаще мужество побеж­дает. Именно это отличает большого спортсмена от ос­новной массы других, тех, кто не выдержал этой изну­рительной борьбы с самим собой и по этой причине ос­тановился где-то на середине пути к большой победе.

 

Много людей узнал я в спорте. Все они разные, но есть у них одно общее, одинаковое. Это их враг номер один — неуверенность/

И в моей работе психолога это тоже главный против­ник. Иногда у меня бывает ощущение, что я вижу этого невидимого врага спортсмена, затаившегося в глубинах его души и памяти, дремлющего, но готового проснуться в самый трудный и ответственный момент жизни и деятель­ности человека.

Я всегда боюсь ее пробуждения и предельно внима­тельно наблюдаю за спортсменом до последней секунды подготовки к старту.

Опасность и сила этого противника прежде всего в том, что когда он обнаружен, бороться с ним уже поздно. Он уже сделал свое дело, ослабив спортсмена изнутри.

Сложность борьбы с неуверенностью еще и в том, что она может появиться и тогда, когда вроде бы все хорошо, нет ошибок, которые могли бы быть причиной «приступа» неуверенности. В этом случае «аллергеном» было то, что скрыто от глаз: глубоко внутренние переживания челове­ка, его сны, воспоминания, музыка. Против воспоминаний и музыки человек иногда бессилен. И я постоянно думаю: «Как учесть все это и подчинить?» Боюсь, что это неосуще­ствимая мечта. Всего не знаю. Но чисто интуитивно делаю то, что нагружает другую чашу весов, где «расположилась» уверенность человека. Потому что убежден, что всегда, в любых сложных ситуациях, а особенно в момент борьбы человека с самим собой, надо прежде всего его поддержать/ Поддержка, дружеское внимание, чуткость, похвала, успо­коение и любовь — мои верные спутники в работе.

«Все это хорошо, — снова вступает в спор со мной мое второе "я", — но только интуитивно ты мог работать и пятнадцать лет назад. А где же накопленные знания, ко­торые не заменяют и не отрицают интуицию, а дополняют ее и многократно усиливают твою работу и роль?»

«Они есть», —- отвечает мое первое «я». Есть знания, которые я накопил за эти годы. И даже в этом — одном из самых сложных вопросов о человеке.

Проклятие профессии

Работа по совместительству

 

L

Но сначала хочу привести отрывок из книги об олим­пийском чемпионе Людвике Данеке:

«Но сколько раз бывало у Данека, что на последней тренировке в среду он великолепно себя чувствовал и да­леко бросал диск, в четверг отдыхал, на разминке в пят­ницу появляется вдруг первое чувство неуверенности, а в субботу он бросал так, словно его погрузили в воду. Так, вероятно, рождается шоковое состояние "бессилия"».

И вот теперь я перехожу к «знаниям*. В этом отрывке констатирован факт появления неуверенности, что для автора, как и для самого спортсмена, оказалось неожи­данным. Я же давно заметил, что неуверенность и сомне­ния в себе появляются у спортсмена именно после выход­ного дня, когда он предоставлен большую часть времени самому себе, и у него есть время и возможность для воспо­минаний и может быть — тоски по дому и близким людям. Поэтому в выходной день я еще более внимателен к спорт­смену и стараюсь не оставлять его наедине со своими мыс­лями и пустым временем.

Еще я заметил, что неуверенность чаще всего посеща­ет тех, у кого было трудное детство. Вот почему необходи­мо изучать прошлое человека, и совершенно правы сот­рудники японского института «по усилению олимпийских чемпионов», рабочим девизом которых является: «все знать о спортсмене!»

Еще я заметил, что менее уверены в себе, склонны к появлению неуверенности, менее самостоятельны в при­нятии решений те спортсмены, тренеры которых отдают предпочтение в своей работе диктаторским методам. Осо­бенно нелегко работать и жить с таким тренером тем, чье детство не было легким. Для них даже крик тренера явля­ется на эмоциональном уровне моделью их детских пере­живаний, неожиданно появившимся негативным «обра­зом», который может только отрицательно подействовать на человека, сделать его слабее.

Еще я заметил, что неуверенность чаще посещает тех, у кого сегодня в семье есть сложности и проблемы, для кого семья, которую он вынужден часто оставлять, не яв­ляется прочным тылом, фундаментом воли и уверенности.

Еще я заметил, что неуверенность чаще подкрадывает­ся к тому, кто в трудный момент ответственных соревно­ваний не имеет рядом человека, которому он верит.

Но эти знания — далеко не все. Это, так сказать, пред­посылки, часть знаний, которые могут помочь предвидеть нежелательные изменения в состоянии человека. Практи­чески предвидеть мало. Важно не опоздать в диагнозе, то есть своевременно зафиксировать самые ранние симпто­мы, неуверенности.

В своей книге «Психолог в команде» я описал некото­рые признаки неуверенности спортсмена, такие, как потя­желевшая походка, отсутствие реакции на шутку и так далее. За эти годы, больше поработав в таком индивиду­альном виде спорта, как шахматы, где есть возможность наблюдать за человеком много часов в течение дня, я по­нял, что те симптомы более поздние, уже результат просо­чившейся «внутрь» человека неуверенности, с которой иногда бороться уже поздно.

А как успеть вовремя? Что в поведении человека про­сигналит о приближении опасности более своевременно, когда еще не поздно ее обезвредить, провести так нужную спортсмену профилактику?

Думаю, что первым сигналом тревоги является же­лание человека что-то изменить в режиме и образе сво­ей жизни в данный момент. Его по причинам, которые он сам объяснить не может, начинает не устраивать то, что есть. Ему вдруг стал не нравиться номер в гостини­це, кровать, которая еще вчера была удобной, этаж, на котором он живет, режим жизни команды, погода и мно­гое другое.

Интересно, что в этот момент в его спортивной дея­тельности перемен к худшему еще не наступило. Он так же с удовольствием тренируется, забыв в процессе работы о тех «мелочах», которые с сегодняшнего дня вдруг стали иметь большое значение.

Но перемены к худшему в работе впереди, если мы не прореагируем на ранние симптомы, и они — эти перемены к худшему — наступят еще раньше, если мы расценим новые желания спортсмена как капризы и займем крити-

Проклятие профессии

Работа по совместительству

 

ческую позицию по отношению к нему, что часто делают тренеры, усугубляя таким образом ситуацию.

Итак, ранним симптомом № 1 является неудовлетво­ренность условиями жизни.

Симптомом № 2 по времени «наступления на челове­ка» является нарушение сна. Спортсмен начинает жало­ваться на прерывистость сна, на трудное и долгое засы­пание, раннее пробуждение утром, волнующие его сно­видения.

Для своевременного обнаружения этого симптома нельзя полагаться только на информацию, идущую от са­мого спортсмена. Он чаще всего старается скрыть эту информацию от тренеров, которые решают, оставить его в составе или нет, и от других спортсменов, среди кото­рых есть его конкуренты.

В этом случае мне на помощь приходит опять нее на­блюдение за свежестью лица спортсмена и отдельными признаками его поведения, которые «говорят» о том, что он сегодня плохо спал.

Помощником № 2 является информация от соседа по комнате, которого я всегда опрашиваю по всем вопросам совместного проживания с другим человеком и совмести­мости с ним.

И еще одним достаточно информативным помощником является наблюдение за поведением спортсмена в сеансах аутогенной тренировки, которые обычно я провожу сразу после нагрузки. И сразу выделяю тех, кому сегодня труд­нее, чем обычно, расслабиться и уснуть, отвлечься от на­вязчивых мыслей. В этом случае я всегда думаю, что, наверное, то же самое происходит с человеком и ночью, но за ночным сном, к сожалению для психолога, наблюдать не удается.

Картину раннего симптома № 2 я бы дополнил, рас­ширил и включил бы сюда все то, что можно отнести к борьбе человека с самим собой. Думаю, что те, кто зна­ет на собственном опыте, что такое легко уснуть в ответ­ственный, нервно-нагрузочный период своей жизни, со­гласятся со мной, что каждое засыпание — это резуль­тат именно борьбы с какой-то частью самого себя, не

желающей подчиниться и не мешать. И выиграть этот бой не всегда удается.

Так вот, я бы дополнил картину данного симптома всем тем, что отчаянно сопротивляется желаниям человека и его практическим жизненным задачам. Например, спорт­смену становится труднее настроиться на тренировку, что обычно не являлось для него проблемой. Ему труднее ста­новится выдерживать различные собрания и теоретичес­кие занятия. Даже обычное общение с людьми становится для него нагрузкой. Он более болезненно, чем обычно, реагирует на волевое руководство им. И так далее и тому подобное. Все это я бы отнес к признакам менее удачной, чем всегда, борьбы человека с самим собой, со своим вто­рым «я». И чем меньше оно нейтрализовано перед выпол­нением деятельности, тем больше будет мешать в процессе самой деятельности.

И теперь о симптоме № 3, который может многим показаться не настолько серьезным, чтобы выделять его в самостоятельную категорию. Да, это всего лишь отно­шение спортсмена к меню. Но я отношусь к этому симп­тому все с большим вниманием, потому что часто полу­чаю ценнейшую и своевременнейшую информацию о на­строении человека. Не буду детально описывать все то, что накопилось в результате наблюдения за человеком в часы завтраков, обедов и ужинов. Но разве для того же тренера не является важным знать, что, например, если спортсмен просит еще чашку, а то и две, чая (особенно за ужином, то есть в конце дня), значит он больше, чем обычно, устал или взволнован и хочет успокоиться. А если он дополнительно к общему меню заказывает пирож­ное или кусочек торта, то это можно расценить не только как любовь к сладкому (он же не искал пирожное вчера), но как признак начинающейся тоски по дому.

И подобных наблюдений у меня накопилось нема­ло. И такой тренер как Константин Иванович Бесков отнесся, помню, к этой информации предельно внима­тельно.

И симптом № 4, на сегодняшний день моей работы в спорте пока последний. Это оживление прошлого!

Проклятие профессии

Работа по совместительству

 

Наступает момент, когда в сознании и памяти челове­ка оживает прошлое. Оно бывает в двух вариантах. Один — как ностальгия по прошлому, по хорошим дням жизни человека, которым сегодняшние дни по своей ценности уступают. Данный вариант я считаю «положительным*, поскольку, вспоминая свои прошедшие дни, победы и хо­роших людей из своей жизни, спортсмен ищет в прошлом дополнительную силу — ив итоге становится сильнее.

И есть вариант «отрицательный», когда оживает то, что лучше не вспоминать и забыть навсегда. Это неудачи всей прошлой жизни человека. Это прежде всего нестира­емые временем следы детства: пережитое ребенком горе, ссоры родителей, жизнь без отца.

Если бы умел человек забывать! Но нет, как бы специ­ально на этот случай существует протест памяти. И в первую очередь вспоминаются почему-то поражения, и не только спортивные, но и жизненные: потеря любимой де­вушки, смерть близкого человека.

Опасность ожившего прошлого я вижу в том, что па­мять самым прямым образом связана с чувственной сфе­рой человека, а проснувшиеся чувства — это чаще всего опасность! Я не говорю, что всегда. Иногда, если их умело направить, чувства могут быть и мощным мотивом, и ис­точником дополнительной силы. Но, по моим наблюдени­ям, чаще бывает наоборот. Ожившие чувства могут в «сум­ме» сиюминутного состояния человека занять ведущее ме­сто и нарушить общую гармонию готовности спортсмена к бою и полной самоотдачи в нем, и в частности — очень важную систему саморегуляции поведения и деятельности.

Вспоминаю достаточно наглядный пример. На чемпи­онате мира по футболу в Англии в 1966 году игрокам сбор­ной Венгрии перед самым важным матчем дали прослу­шать записанные на магнитофон голоса их детей. На дру­гой день они еле передвигались. После этого случая тре­нер сборной Венгрии Л.Бароти сказал:

— Психология — дело темное.
Но я бы сказал иначе:

— Психология — дело тонкое! — А руководители вен­
герской команды сделали две грубые ошибки. Во-первых,

это средство могло сыграть мобилизующую роль в том слу­чае, если бы спортсмены расстались со своими детьми недавно, допустим, неделю, максимум — две недели на­зад, то есть когда еще не началась тоска по ним. А футбо­листы не были в своих семьях уже сорок дней! Второй ошибкой было то, что футболистам напомнили об их са­мых дорогих людях не в день игры, а накануне, когда впереди была еще целая ночь той самой борьбы человека с самим собой.

Так что виновата не психология, а люди, которые ока­зались неподготовленными пользоваться психологически­ми средствами грамотно.

Таковы найденные мною на сегодняшний день симп­томы неуверенности — противника зачастую более серь­езного, чем тот, с кем спортсмен борется на ринге или ковре, на футбольном или хоккейном ноле.

И это тот противник, которого нужно уважать, всегда думать о нем, и знать как можно лучше. И тогда удастся противостоять ему, вовремя его обезвредить и в результа­те помочь спортсмену победить самого себя!

Иногда я думаю, что это и есть главная задача в рабо­те психолога с человеком!

Мой тайм-аут закончился. Надо идти к другим, хотя я «по-настоящему» только с Майей. Я шел и думал: «Честен ли я был в этих словах перед ней?» И ответил: «И да и нет». Да — потому что все-таки она — самый близкий мне человек в этом коллективе, и в то же время нет, так как не могу не сопереживать с Катей ее судьбу, хорошо знако­мую мне судьбу трудного детства; как не могу оставаться безучастным к жизни Иры, травмированной собственны­ми родителями, что тоже знакомо мне; как не могу равно­душно относиться к сегодняшнему дню Лены, завтра ухо­дящей из спорта.

Разговором с Леной закончился сегодняшний опрос. Сначала, когда она пришла на наше занятие по психоло­гии, я отнесся к этому без восторга, только как к дополни­тельной нагрузке, к еще одной задаче, на решение кото-

Проклятие профессии

Работа по совместительству

 

рой может не хватить ни сил, ни времени. Тем более, что практического смысла работа с этой гимнасткой не имела, брать в состав ее не планировали. Ей, как и всем, я задал вопрос:

— Как настроение сегодня? — И в ответ услышал:

— А у меня всегда плохое настроение. — И уже не
смог отнестись к ней безразлично.

На другой день, уже зная все пережитое этим девят­надцатилетним человеком, вручил ей лист бумаги, где было написано: «Если трудно, зови на помощь себя!* Она прочитала, улыбнулась невеселой улыбкой, сказала:

— Я так и делаю уже три года.
Я ответил:

— Мало. Я больше.

Услышав это, она подняла глаза, изучающе посмотре­ла на меня и сказала:

— Я бы хотела как-нибудь поговорить... без посторонних.
Но поговорить не удалось. И вот сейчас, пожелав Кате

спокойной ночи, я посмотрел на часы и подумал, что по­говорить опять не удастся. Но к двери номера я подойти обязан, и имею право уйти только в том случае, если буду уверен, что человек спит.

И вот эта дверь. Слышу тихую музыку и тихо стучу.

— Кто?

— Свои.

Вхожу и вижу уют, созданный взрослым спортсменом, которому этот уют, вероятно, нужен. У той же Кати всегда все разбросано. Наверное, для юного человека достаточно внутреннего комфорта. А для того, кто живет в гостинице годами, как Лена, важен комфорт и внешний. Мне прият­но сесть в предложенное хозяйкой кресло, задержать взгляд на аккуратной стопке книг и пластинок, услышать от нее:

— Что будете пить: сок, кофе?
Благодарю и спрашиваю:

— А спать не собираетесь?

— Все равно не усну. Зря не хочу мучиться.

— Но надо поспать. Завтра — важный день.

— Для меня — нет, хотя бой я дам.

— Яне сомневаюсь. Но хочу спросить, Леночка, поче­
му ты так напряжена на людях? Нельзя показывать, что
тебе трудно, что чем-то недовольна.

Она задумчиво говорит:

-г¹ Не знала, что так выгляжу. Наверное, это реакция на их взгляды. Как будто я всем мешаю. Пора уходить, но боюсь. Я однажды бросала, но через месяц вернулась. Такая пустота без спорта.

Я понимаю, что мы коснулись самой-самой ее темы, и говорю:

— Поверь, пройдет время, и ты поймешь, что спорт —
это только часть жизни.

— Да, я понимаю. Но вы тоже поверьте, как это тяже­
ло после того, как десять лет спорт был всей жизнью.

...Уходишь от человека и подводишь итог, оцениваешь себя. Еще одна задача, которую, к сожалению, приходится иногда решать в большом спорте — уметь внушить спорт­смену, что спорт — это не главное в жизни. Тем более это трудно делать мне, поскольку сам я глубоко убежден, что самое интересное в жизни — это спорт. Хотя трагических ситуаций в нем вполне достаточно, чтобы думать иначе. И с одной из них я только что столкнулся. Ведь Лена — это еще один типичный случай, когда спортсмен больше не нужен! Не нужен как действующая спортивная единица.

Спорт не выбрасывает человека навсегда. Ты можешь остаться в нем как тренер, как тот же психолог, но это бу­дет совсем другое. И новый путь ты начинаешь с самого начала. И снова ощутишь беспомощность первых шагов и переживешь трагедию первого поражения. И опять потре­буется все твое мужество, уже, может быть, растраченное в спортивных сражениях. Обязаны ли мы предупредить об этом спортсмена, остающегося в спорте навсегда? Думаю, что да, потому что я, например, не уверен, что согласился бы начать все сначала. И многие тренеры говорили мне то же самое.

... «Кажется, день закончился», — думал я, подходя к дверям своего номера. Но нет, это не так, — извещает меня лист бумаги, приколотый к двери кнопкой. «Заходи­ла, не застала, жду у себя. Вера Николаевна».

11 Р. Загайнов

Проклятие профессии

Работа по совместительству

 

И снова иду к лифту. В коридоре встречаюсь с трене­ром Оли, молча улыбнулись, приветствуя друг друга. От­ношения наши улучшились, а началось это с «пари». На­кануне важной тренировки, где Оле предстоял «прогон» на всех снарядах, она была очень оживлена и долго не ложилась спать. Понаблюдав за ней, я сказал тренеру:

— Осмелюсь сделать прогноз — завтра у Оли будет
плохой день.

— А я думаю иначе, — ответил тренер, — и предлагаю
пари психологу.

Мы пожали руки, и Вера Николаевна, как свидетель этого разговора, «разняла» нас.

На другой день я был занят в своей команде и в гимна­стическом зале не был. Увиделись мы за ужином.

— Вы оказались правы, угадали. У нее ничего не полу­
чилось сегодня, — сказал тренер.

Но я не угадал, а предвидел. Потому что знаю, что перед серьезным днем человек должен ложиться спать обязательно серьезным, собранным, настроенным на зав­трашнюю деятельность. Таким образом он успеет настро­ить все свои механизмы самоуправления на качественную работу. И этого фундамента хватит на весь завтрашний день и на самую объемную работу.

Конечно, я был рад этой небольшой профессиональной победе. Но еще больше порадовался, когда тренер подо­шел на другой день и сказал:

— Спросите у Ольги: она хочет тренироваться? Спро­
сите Вы, а то мне она может ответить не так, как есть на
самом деле.

Потом Оля подряд три дня работала просто блестяще, и я снова предупредил тренера:

— Ждите спада.

И на другой день у нее были слезы в конце тренировки, жаловалась, что заложило уши, выглядела усталой.

И опять это было не угадывание. За эти пятнадцать лет практической работы со спортсменом сформировались «алгоритмы наблюдения», которые проверены мною мно­гократно, причем независимо от вида спорта, специфики нагрузки, возраста.

Вероятно, для человека имеют силу законы природы, которыми сам человек управлять не может. Например, все знают, что когда спортсмен входит в форму, он легко заболевает. Или — наш случай. По моим личным наблю­дениям, команда может со сверхотдачей, то есть на макси­муме усилий, провести не больше трех игр подряд. В чет­вертой будет обязательный спад и не помогут никакие ни моральные, ни материальные стимулы.

Происходит опустошение, которое по своей природе имеет, скорее всего, охранительный характер, оберегаю­щий организм от истощения. А может быть, если посмот­реть глубже, оберегающий генетический код человека. Природа считает, что ее проблемы самые важные в общей системе вещей и явлений, по крайней мере, важнее, чем чемпионат мира по спортивной гимнастике.

Хотя Оля считает иначе, но и ей пришлось подчинить­ся. На другой день мы с тренером пришли к общему мне­нию, что она уже в форме и важно не переработать. Мы решили освободить ее от дневной тренировки, чтобы она отдохнула и, хорошо поработав вечером, закончила неде­лю в состоянии удовлетворения. Практически очень важ­но, чтобы спортсмен провел выходной день в хорошем настроении. Особенно это валено в условиях длительного сбора. Так что иногда есть смысл пожертвовать трениров­кой ради настроения.

А вечером после дневного отдыха Оля раньше всех пришла в зал, еще до разминки опробовала брусья, рва­лась работать. Но вначале работала неудачно, создава­лось впечатление, что она не управляет сверхэнергией, накопившейся в ее организме. В середине тренировки при­шла в себя и до конца работала снова блестяще. И мы с тренером согласились, что эксперимент был правилен. Тот ее срыв дал нам информацию к размышлению. Диагноза могло быть два: или она уже в форме, или переутомлена. Мы решили, что первое, и убедились в этом, увидев, что она рвется в бой. Этого не было бы в случае переутомле­ния, оно имеет более инерционный характер.

Затем у Оли наступят стабильные дни, и они с трене­ром вновь «закроются» от меня. Опять наше общение ог-

Проклятие профессии

Работа по совместительству

 

раничится формальными улыбками и фразами: «Доброе утро» и «Приятного аппетита». И лишь в последний день, узнав от Веры Николаевны о моем отъезде, он придет ко мне в номер и скажет:

— Все-таки я хочу записать Ваш телефон.
И потом спросит:

— Ваше мнение об Ольге?
Я отвечу:

 

— Я не видел ее год, и в ней что-то накопилось. Нет
той чистоты незнания сложности жизни. Как будто груз
положили на ее плечи.

— Да, — ответит тренер, — Вы попали в самую точку.
Появился какой-то «засор». Идет много информации, то та
вышла замуж, то эта. К сожалению, от этого не убережешь.

Мы попрощаемся, и он уйдет с озабоченным выраже­нием лица. Я запишу это новое слово «засор» и вспомню Олю, ее совсем детское выражение лица всего год назад. И подумаю: «Да, этот засор выражен в ее теперь уже совсем не по-детски напряженном лице, менее свободном поведе­нии, в теперь уже редкой улыбке». Все это — следствие не только нелегкого образа жизни, но и той информации, которую она переработала, «пережила» за этот год, за год жизни в роли чемпионки мира.

Но что делать? Действительно — вечный вопрос. Как облегчить этот груз, очистить засор? Сейчас, в данную минуту точного рецепта дать не могу. Знаю точно сдно — первый шаг в решении этой задачи. Он тот же — завое­вать доверие и симпатию человека и таким образом при­близиться к усложнившему его жизнь «грузу». Но этот шаг мне не дал возможность сделать тренер.

Думаю о тренере Оли, совершенно поседевшем в трид­цать с небольшим лет. И понимаю его. Оля — его ребенок, от и до, от первого шага в гимнастическом зале до звания чемпионки мира. И он имеет право на эту боязнь влияния извне другого человека. Это не ревность, я понимаю это. Это чувство родителей, имеющих одного ребенка. Чувство, сильнее которого, наверное, нет и быть не может. И я понимаю, что не имею права обижаться. Хотя чисто про­фессионально обижен на судьбу, которая не позволила

поработать с этой парой «тренер—спортсмен». Мне каза­лось, что у нас получилось бы.

«Что же такое тренер?» — спрашиваю я себя. Ясно, что это больше, чем профессия. Это образ жизни, в кото­ром все подчинено рабочей задаче — воспитанию чемпио­на, что невозможно без абсолютной отдачи этой цели и этому человеку. А все остальное, и в том числе личная жизнь тренера, является второстепенным. Поэтому те два слова, помните — «живет у тренера*, — воспринимаются как само собой разумеющееся.

Но ведь мы удивились бы, узнав, что ребенок живет в семье школьного учителя, например? А жить у тренера — это в порядке вещей? И живут! Живут подолгу, иногда — годами, пока не устроят свою личную жизнь, опять лее с помощью тренера.

... Как много нового открываешь для себя в спорте и почти ежедневно! Спорт бесконечен! И ни один сбор не проходит без исписанного блокнота. И вот сейчас, когда за окнами ночь, я снова беру в руки блокнот, потому что в наступающие дни «прикидок» времени, я знаю, совер­шенно не будет. А сейчас я просто физически не способен логично вставить куски мыслей в это повествование и про­сто зафиксирую их «без монтажа».

Итак, мысли и идеи, накопившиеся в процессе работы за этот месяц в гимнастике, записанные на клочках бума­ги, на полях газет и журналов, что было под рукой в тот момент, когда возникла мысль, которую боялся забыть.

Женская специфика. Раньше я мало работал в жен­ских видах спорта, и теперь для меня многое открылось. Например, у женщин нет постоянного настроения хотя бы До конца дня. Ухожу с тренировки и жду положительного результата опроса перед сном, но вдруг вижу постные, отсутствующие лица. Да, работали хорошо, но наступил вечер, подкравшееся одиночество, чужая гостиница, от­сутствие близких людей — все это сильнее, чем у мужчин, повлияло на их настроение, и, кстати на оценку дня в целом.

Да, в сфере чувств и эмоций настроение — главен­ствующий параметр! Поэтому одна ошибка влечет за

Проклятие профессии

Работа по совместительству

 

собой другие и, как следствие, — слезы. И не только ошиб­ка, но даже обычная усталость вышибает слезу. В этом случае слезы — защитная реакция, но потом — обяза­тельно опустошение и труднее собраться к следующему подходу. В результате каждая последующая попытка тре­бует повышенных волевых усилий, что приводит к нервно­му утомлению.

Концентрация. Люблю это слово больше, чем «со­бранность», хотя по содержанию это примерно одно и то | же. Ясно, что без умения концентрироваться в спорте де- ] лать нечего. Думаю, что это касается любой деятельности, где человек не должен ошибаться.

Итак, концентрация необходима! А потому необходи­мо в ней разобраться — и в ее механизмах {то есть как ее обеспечить в нужное время), и в ее существе. Сейчас, по­знакомившись достаточно близко еще с одним видом спорта, я сделал такой вывод: концентрация различает­ся по длительности ее доминанты, что в первую очередь определяется спецификой вида спорта. Есть «концентра­ция-взрыв», которая характерна для таких видов, где спортсмен выполняет короткое максимальное усилие (в тяжелой атлетике, в спринте). Есть «концентрация-пес­ня» — в той же спортивной гимнастике и, может быть, в фигурном катании, где надо уметь приглушить на несколь­ко минут проникновение в концентрированное сознание посторонних раздражителей, помех, которые, так сказать, возвращают спортсмена в его обычную повседневную жизнь. И есть «концентрация-марафон» — на весь от пер­вой до девяностой минуты футбольный матч или на пять часов шахматной партии.

Все эти виды концентрации совершенно различны по своей внутренней содержательной структуре и так лее раз­личны средства, используя которые можно нужную кон­центрацию обеспечить.

Что касается содержания, всех составляющих не знаю. ] Пока практический опыт убедил в следующем: чем короче по времени концентрация, тем большей степенью эмоцио­нального возбуждения она характеризуется. Причем чем сильнее возбуждение, тем больше возможностей у спорт-

смена проявить свои скоростные (бег) и силовые (штанга) качества. Но вместе с тем в этом случае есть опасность снизить эффективность деятельности сознания (мышление, анализ), ведь известно, что чем сильнее проявляет себя эмоциональная сфера, тем менее работоспособна и менее качественна сфера сознания. Но, к счастью для спринте­ров и штангистов, специфика их деятельности (имеется в виду само выполнение специальной работы: бег и подъем штанги) больших требований к сознанию не предъявляет. Поэтому и спортсмены и тренеры делают все (в том числе, например, использование штангистом перед самым выхо­дом на помост нашатырного спирта), чтобы выйти на старт максимально возбужденным.

Но чтобы обеспечить максимальную концентрацию, мало непосредственной подготовки к старту, а тем более эту задачу не решит нашатырный спирт и подобные до­полнительные средства. Последняя разминка и любая сти­муляция — это лишь заключительные аккорды работы. Предварительно необходимо обеспечить фундамент, под чем я понимаю «психологическую свежесть» человека. Чем больше запас свежести в день соревнований, тем спортсмен больше способен в этот день на максимальное усилие, которое и будет подготовлено нужной и опять же максимальной концентрацией. Обеспечению этой свеже­сти будет способствовать прежде всего правильный режим всего соревновательного дня, начиная с подъема.

Во-первых, человек должен выспаться. Надо создать возможность «отодвинуть» время подъема и завтрака, потому что каждая лишняя минута сна в такой день стоит очень дорого, во всяком случае, дороже, чем изменение привычного режима.

Во-вторых, необходимо изолировать человека от лиш­них людей, ограничить «количество общения», что нагру­жает спортсмена, его нервную систему и опустошает ту самую эмоциональную сферу, к которой в этот день будут предъявлены максимальные требования.

В-третьих, желательно лишить спортсмена возмож­ности постоянно думать о том, что доминирует сегодня — о предстартовом испытании. Для этого нужно заполнить

Проклятие профессии

Работа по совместительству

 

его свободное время отвлекающими делами, которые не потребуют от него включенности, неизбежно влекущей за собой затраты нервной энергии.

В противоположном случае, когда человек готовится к длительному по времени испытанию, тоже, конечно, нуж­на и свежесть и изоляция от лишних людей, но сознатель­ная сфера должна быть абсолютно заполнена мыслью о предстоящей деятельности. В этом отличие «концентра­ции-марафона» от «концентрации-взрыва». Поэтому в фут­боле в день игры не нужна организация отвлекающих дел. Признаться, я не сразу был согласен с этим. Помню, ког­да заслуженный тренер Александр Петрович Кочетков, с которым нас связывает многолетняя дружба и работа, запретил в своей команде игру в бильярд в день матча, я пытался спорить с ним. Но он мне сказал:

— В этом я убежден: в день игры футболист должен
думать только о футболе.

И потом я прочитал интервью с Эленио Эррерой, в котором он сказал:

— В день игры футболист должен думать о футболе, о
футболе и еще раз о футболе.

И сейчас, общаясь с молодыми футбольными тренера­ми, я всегда советую им загружать спортсменов в день игры только футбольными «мероприятиями», как и Ко­четков, с утра приглашать к себе в номер футболистов по звеньям, просматривать вместе с ними видеозапись про­шедшей игры, проводить индивидуальные доверительные беседы с отдельными игроками, которым в этот день пред­стояло решать особо сложные задачи. А во второй полови­не дня проводится общая установка на игру, и чашечка кофе за общим столом перед посадкой в автобус лишний раз объединяет людей.

Ссылаюсь на Кочеткова не с целью противопоставле­ния его методов другим. Может быть, так же работают с командой многие другие, но я работал с этим человеком и многому у него научился.

И возвращаюсь к теме: вероятно, загрузка сознания и интеллектуальной его сферы содержанием предстоящей деятельности обеспечивает длительную доминанту и кон-

иенпграцию организма в целом и таких его «слагаемых», как нервная система, воля и все другое, необходимое для качественной деятельности человека. Итак, чем длитель­нее по времени состояние соревновательной готовности, тем длительнее должна быть и предсоревновательная под­готовка человека.

В заключение — о промежуточном варианте, о «кон­центрации-песне». Это действительно нечто среднее между двумя разобранными случаями, к чему наиболее подходит термин «оптимальное». Не минимальное возбуждение, как в футболе, где ввиду большого количества официальных игр спортсмен наиболее спокойно (относительно, конечно) переживает предстартовое состояние (отдельные особо зна­чимые матчи — исключение), и не максимальное — как в тяжелой атлетике, а примерно среднее, не мешающее оп­тимальной деятельности других систем организма, того же мышления. Да, это практически чрезвычайно валено — держать возбуждение в оптимальных пределах, особенно в таких видах, как бокс, где мышление — чрезвычайно важное слагаемое победы, и где ввиду остроты и даже опасности ситуации самого боя наиболее трудно управлять эмоциональной сферой. Эту задачу решает воля человека.

Написал все это и подумал: «Не слишком ли я углу­бился в суть вопросов, не вышел ли за рамки интереса к материалу?»

Но разве мало профессий, представители которых зна­ют на своем опыте, что такое «концентрация-взрыв» и «кон­центрация-марафон»? Разве лектор не готовится (имею в виду именно психологический аспект подготовки) весь день к лекции, особенно лекции важной, стараясь избегать от­влекающих дел, накапливая концентрацию? А люди дру­гих профессий? Летчики, испытатели различных транс­портных средств, актеры и многие, многие другие. Им всем более или менее часто приходится концентрироваться, сегодня — минимально, а завтра — максимально, сегодня — на короткое время, а завтра — на длительное.

И потому надеюсь, что им было небезынтересно озна­комиться с попыткой анализа этого явления — «концент­рации», сравнить мысли автора со своими и в следующий

Проклятие профессии

Работа по совместительству

 

раз лучше сконцентрироваться перед той же лекцией и более удачно ее прочесть. Потому что между состоянием, предшествующим деятельности, и ее результатом связь самая прямая.

И еще — вопрос мотивации, то есть «ради чего», я считаю решающим и готов спорить до конца и даже драть­ся за свое мнение. Потому что давно убедился в относи­тельной ценности материального стимулирования и, на­оборот, в абсолютной — морального. Но не хочу показать­ся неискренним и наивным и не отрицаю роли материаль­ного стимулирования, но знаю, что на высшую самоотда­чу, на подвиг деньги поднять человека не способны. Толь­ко резервы, хранящиеся в душе человека, способствуют решению такой задачи. Но найти и иметь «ключ» к этой душе — тоже задача не из легких. И решить ее никогда не помогут никакие материальные рычаги. Потому что, как известно, душу человека, как и его любовь, не купить.

Но и имея этот золотой ключик, решать задачи моти­вации очень непросто, потому что спортсмен в силу специ­фики своего дела постоянно меняется. Для умелой регуля­ции его мотивационной сферы необходимо всегда обла­дать полной и достоверной информацией обо всем, что касается предстоящего старта: это и противник, и судьи, и зрители, и прежде всего сам «твой» спортсмен, каков он сегодня, к чему готов и к чему не готов. На что в плане мотивации он откликнется, а что оставит его равнодуш­ным, и хуже того — может сильно помешать максимально настроиться?

Как довольно яркий пример вспоминаю момент из из­вестного кинофильма «Саламандра», когда разведчик го­ворит своему руководителю:

— Боюсь, что я уже не боец. У меня слишком много
отняли.

И тогда ему говорят:

— Расшевелите ненависть, иногда это самый сильный
мотив.

Считаю этот диалог очень насыщенным. Идет поиск мотивации для осуществления предстоящей деятельности. Герой признается, что его запас «положительной» моти-

вации исчерпан. У него в его личной жизни не осталось того, ради чего он может снова подняться на подвиг. И тогда он получает совет искать резервы в «отрицатель­ной» мотивации — действовать из чувства ненависти, ре­ванша, мести.

Я в принципе против отрицательных мотиваций. Но готов согласиться, что в исключительных случаях можно обращаться к этому «багажу», но рассматривать его сле­дует как некий «неприкосновенный запас», частое исполь­зование которого может иметь большие и нежелательные воспитательные последствия.

И еще один пример поиска мотива, который иногда может быть слишком сильным для души конкретного че­ловека, может перегрузить ее и помешать решению зада­чи. Борец, с которым мы были очень близки несколько лет, готовился к страшной схватке. Мы знали, что сегодня все против нас: и противник, выступающий у себя дома, и судьи, и бессонная ночь. А схватка решала судьбу золотой медали и почти гарантировала попадание в олимпийскую команду.

Он уже размялся и лежал на раскладушке, лицом вниз, спрятав лицо в ладони. Я стоял рядом и прини­мал решение: говорить приготовленные слова или нет? Дело в том, что в своей молодой жизни он пережил большое несчастье — смерть любимой девушки, на мо­гилу которой постоянно ходил и клал цветы.

И вот сегодня, когда этой победой он мог решить глав­ную задачу своей спортивной жизни, я решил напомнить ему о прошлом и, погладив его волосы, тихо спросил:

— Может быть, посвятим кому-нибудь? — Я не на­
звал имени той девушки, как бы предоставив ему воз­
можность выбора человека из его жизни, с именем ко­
торого он пойдет сейчас на это испытание и, может быть,
совершит подвиг.

Но он понял меня и сразу же резко ответил:

— Нет! Не надо никому посвящать. Надо п
роться.

 

— Почему? — еще тише спросил я.

— Потому что мне слишком тяжело все это.

Проклятие профессии

Работа по совместительству

 

Еще одно доказательство того, насколько сложнее уп­равлять сферой морального стимулирования человека, чем объявить размер премии в случае победы.

И последняя на сегодняшнюю ночь «идея», на другие просто не хватит сил — об Ире. Именно о ней, поскольку ее проблем касался наш разговор с Верой Николаевной.

Я вошел в номер, когда она тушила сигарету и искала ей место в переполненной пепельнице.

— Хотите кофе?

— Кофе мне уже предлагали.

— Кто, если не секрет?

— Секрет.

— У психолога не должно быть секретов от тренера.

— К сожалению, могут быть.

— К сожалению — для кого?

— Прежде всего — для спортсмена.

— Вы хотите сказать, что спортсмен разочаровывает­
ся в тренере?

— Не то, что разочаровывается, а меняет свое отноше­
ние. Спортсмен взрослеет и все, в том числе и личность
тренера, воспринимается иначе, менее эмоционально, что
ли. На место любви приходит симпатия и уважение, на
место слепого доверия и подчинения приходит самоанализ
происходящего и желание иметь свое мнение.

— А мы что, этого не понимаем?

— Может быть и понимаете, но не хотите мириться с
уходом любви и не меняетесь в стратегии своего отно­
шения к ученику. По-прежнему диктуете, требуете, кри­
тикуете. И со временем этот элемент воли в отношении
тренера к спортсмену становится непосильным грузом
для него.

— А Вы думаете, это легко — видеть, как уходит лю­
бовь, а приходит это самое уважение? Мне это уважение
не нужно, я-то продолжаю любить. Тренеру и так ничего
не достается, да ничего и не надо, а вот любовь нужна,
понимаете?

— Очень хорошо понимаю.

— Нет, вряд ли это можно понять. Это надо прочув­
ствовать, то есть побыть в шкуре тренера.

Она опускает глаза и прикрывает их ладонью. У ме­ня появляется чувство вины. Я вспоминаю, что предсто­ит этому человеку пережить завтра, и проклинаю себя. Этот человек заслужил совсем другие слова, тем более от меня, хорошо знающего, что такое работа и судьба тренера. «Вы — великий человек! — должен был ска­зать я ей. —Вы делаете великое дело! Что делали бы все эти Иры и Кати, а их тысячи, если бы не было Вас?»

— Бог с ней — с этой любовью, — прервала она мои
раздумья, — что будем делать с Ирой?

— Мне кажется, у нее не хватит сил.

— На снаряды сил хватит, лишь бы хватило сил «соб­
раться». Как мы можем ей помочь в этом?

— Нужен самый точный и сильный мотив.

— Мотив — это квартира. Не будет же она жить всю
жизнь у меня.

— Это понимаете Вы, а она в силу своего возраста —
нет. И потому этот мотив может не сработать завтра, как
не приносит пользы даже удачно сделанная комбинация
«на шоколад».

— Опять Вы о том шоколаде. Ну это же была просто
игра, пари.

— Нет, Вера Николаевна, это не мелочь, раз это ка­
сается воспитания. Я много лет думаю о проблеме сти­
мулирования и глубоко убежден, истинная сила — в мо­
ральных стимулах. Никто не играет в тот же футбол за
деньги, это самообман. Футболист и так знает, что полу­
чит премию в случае победы. Разве наши футболисты на
чемпионате мира в Испании не знали, сколько потеряют
в случае неудачи? Знали, но этот стимул не сработал,
потому что был не главным. Главный — моральный, но
люди, работавшие с командой, видно, поставить его
были не способны.

— А какой мог быть главным?

— Тот, который касался бы не голого расчета, даже не
сознательной сферы, а души и сердца.

— Значит, опять лозунги и собрания?

Проклятие профессии

Работа по совместительству

 

— Может быть, и лозунги и собрания, но проведен­
ные от души и красиво, и обязательно — чистыми людь­
ми, в смысле — абсолютной честности. Хотите, прочту
Вам слова известного шахматиста Бронштейна? Как раз
об этом.

«Я никогда не соглашусь с пропагандой недружелюб­ного и далее враждебного отношения к своему партнеру по мотиву, что это будто бы помогает победить... Разумеется, и я, как всякий шахматист, стремлюсь к победе, она при­носит мне радость, если удастся превзойти партнера логи­кой, фантазией, остроумием, знаниями, далеким расче­том. Но настраивать себя на ненависть к сопернику, жерт­вовать богатством души ради очка в таблице — это шах­маты нищих».

— Это же разные вещи: шоколад и настрой через нена­
висть, — возражает она.

— Нет, это хоть и разные, но очень близкие вещи, и
вот почему! Шоколад как стимул в тот раз заполнил моти-
вационный вакуум спортсмена. И в другой раз этот спорт­
смен, у которого не сформирована прочная положитель­
ная мотивация, будет искать в своей душе для ее настроя
что-нибудь типа шоколада, что «подвернется* под руку,
потому что пустым выходить на старт нельзя, ничего не
получится. И со временем этот необходимый поиск стиму­
лов обязательно приведет к ненависти к противнику, пото­
му что ненавидеть легче, чем любить.

— В этом я соглашусь с Вами, потому что их немало в
спорте, тех, кто настраивается через злобу и ненависть к
противнику.

— А кто виноват? — спрашиваю я.
Она смеется.

— Тренер, конечно, который спорит со спортсменом
на шоколад.

— И психолог тоже, — отвечаю я без улыбки. И про­
должаю:

— Психолог виноват в том, что поздно приходит к
спортсмену. Надо быть рядом с тренером с самого начала,
с первых воспитательных «шагов». А назвать это можно
«ранней психологической подготовкой».

Стук в дверь прерывает нашу ночную беседу, и входит тренер сборной.

— Вера, — говорит он, — я составил порядок подхо­
дов к снарядам. Посмотри.

Вера Николаевна изучает списки, а тренер обращается ко мне:

— Я слышал, Вы против прикидок?

— Да.

— Почему?

— Потому что они дают гораздо больше плохого, чем
хорошего.

— Согласен, но что делать, если кандидаты равноцен­
ны. Как я объясню свой выбор вот этим тренерам (он по­
казал на Веру Николаевну), всяким руководителям спорт­
комитетов и даже более высоким начальникам?

— Это не мое дело, но я бы не стал гробить спортсмена
ради того, что Вы сказали. Для чего тогда Ваш опыт,
интуиция, умение предвидеть и даже угадать тех, кто вы­
ступит лучше. Все равно за результат спросят с Вас, а не
с тех, перед кем Вы готовите оправдания.

— Вам легко рассуждать, ~~ ответил он, взял список и
не прощаясь, вышел.

— Это наш самый длительный разговор за месяц зна­
комства, — сказал я.

—Он такой. Я его с детства знаю. Кристально честный человек. О Вас, кстати, высокого мнения.

— Странно, — отвечаю я, — мне кажется, что его не
интересует то, что я делаю.

— Это не так. Я предлагала ему пригласить Вас на
сбор, но он сказал, что работать с командой нужно посто­
янно.

Я смотрю на часы и говорю:

— Скоро утро. Поспите хоть немного.

— До завтра! — отвечает она. — Подумайте об этой
самой мотивации, а то я в этом состоянии, кроме шокола­
да, ни на что не способна.

— Задание понял, — отвечаю я, принимая ее полушут­
ливый тон, — но Вы даже не вспомнили о Майе.

— Майя в надежных руках, — отвечает она с улыбкой.

Проклятие профессии

Работа по совместительству

 

— Я рад, что Вы встречаете рассвет с улыбкой.
И мы смеемся.

— Не перед ли слезами ли смеемся? — спрашивает
она.

— Не дай Бог, — говорю я, — со всем соглашусь,
кроме поражения.

— Это Ваше кредо в жизни?

— Вы хотите сказать, что для меня имеет ценность
только победа? Нет. Завтра вечером — нет. Завтра я со­
глашусь и с поражением. Но до завтра — нет. Потому что
так нужно спортсмену.

Поднимаясь на свой этаж, я вижу старшего тренера, стоящего у открытого окна.

— Спокойной ночи.

— Спокойной ночи.

Вхожу в номер, где меня ждет невыключенный свет. Вспоминаю: «Не забудьте выключить ненулевые электро­приборы». И мысленно отвечаю: «Иногда эти ненужные очень нужны».

Да, иногда трудно одному приходить в темное поме­щение.

И к человеку идти иногда мне очень трудно. Хотя все, с кем я работаю, считают, что такие трудности мне незнакомы. Нет, еще как знакомы! Трудно, очень труд­но идти к человеку, особенно тогда, когда тебе самому не лучше, чем тому, кто ждет от тебя слов утешения и любви. Иногда я думаю: «Неужели я выгляжу так, буд­то сам не нуждаюсь в этом?» Значит, годы моей работы «соорудили» маску, за которой спрятано от глаз моих подопечных мое настоящее лицо. Или дело в другом? У людей, с которыми я связан делом, вероятно, сформиро­валась прочная установка: «Раз он психолог, значит — отдает он*. И мне остается одно: находить все, что мне тоже нужно, в благодарном взгляде спортсмена. И это нескончаемый для меня источник!

 

Кашель, стук открывающихся дверей, чьи-то шаги — верные признаки тревожной ночи для тех, кто живет в этом доме. Да, для многих все решается завтра. Вернее — для семи гимнасток. Но есть еще их тренеры. Есть стар­ший тренер сборной. И себя я тоже могу причислить к тем, кому не до сна. Но главное — спят ли наши похудев­шие и предельно уставшие девочки?

Мы, все те, кто работает с человеком, обычно ждем кон­ца тяжелого дня, чтобы, наконец, пожелать этому человеку «спокойной ночи» и забыть о нем до утра. И думаем, что он, как автомат, закрыл глаза и спит хорошим сном, давая нам моральное право не думать о нем хотя бы с двенадцати часов ночи до восьми утра. Но если бы это было так! Передо мной дневник одного из самых близких мне спортсменов — масте­ра спорта международного класса по вольной борьбе Геор­гия Макасарашвили. Вот какой «спокойной» была его ночь накануне финальной схватки чемпионата СССР:

«До этого времени я не думал много о соревнованиях, но теперь не мог заснуть, все время мелькали перед глаза­ми моменты ожидавшейся схватки. Я многими способами пробовал усыпить себя, но все безрезультатно. В конце концов я сказал себе: "Ну и что, что не спится, не буду спать, буду просто лежать и отдыхать". Я к тому же вспом­нил Ваши слова, что одна бессонная ночь ровно ничего не стоит. Наступило утро».

Похожей была ночь у одной из сильнейших шахмати­сток мира перед партией с чемпионкой мира Майей Чи-бурданидзе:

«После ужина немножко готовилась к Майе. Почему-то поднялась температура — 37,3. Ночью сильное и час­тое сердцебиение. Сердце буквально выскакивает, не дает спать. Худшая ночь. Пожалела, что не имею валерьянки или чего-нибудь успокаивающего. Под утро уснула, но спала плохо. Была вся мокрая».

Многому научил меня спортсмен. И это был еще один урок. «Нет, — сказал он, — Вы не имеете права не думать обо мне в эти часы: с двенадцати ночи — до восьми утра!» И вот сейчас в пять часов утра я думаю о Майе и Ире, о

Проклятие профессии

Работа по совместительству

 

Кате и Лене, да и об их конкурентах тоже. Хоть бы все они спали сейчас!

* А- *

... Иногда я стал задумываться — что лее происходит с человеком со временем? Я имею в виду, конечно, не сам факт созревания, взросления, старения.

Что, например, меняется во мне не только как в специ­алисте, но и в личности? Что идет рядом с накоплением опыта и ростом профессионального мастерства? Всегда ли это то, что нужно моему делу, другим людям, да и мне самому тоже?

Вот сейчас я спрашиваю себя: «Почему десять лет на­зад, когда я мало знал и умел как психолог, меня так не хватало, особенно в дни игр на чужом поле, ребятам из ташкентского "Пахтакора", и почему сейчас, спустя эти десять лет, я, наверное, нужен, раз я в команде, но не необходим (и это я чувствую лучше, чем кто-либо) футбо­листам тбилисского "Динамо"?»

Что мое, из моей личности расположилось на той чаше весов, которая мешает сегодня моей жизни? Что измени­лось во мне за эти годы? Что ушло и может быть безвозв­ратно?

Несомненно, меньше стало энергии (это закон возрас­та), затем — чувства (любовь моя сейчас не слепа), азар­та и заинтересованности в самом результате спортивной борьбы (я уже не болельщик, а стал больше «философом» и поражение тоже считаю счастьем).

В общем, пришло то, что, может быть, нужно мне, а ушло то, что нужно другим.

Черчилль говорил:

— Есть три дисциплины, в которых любитель может превосходить профессионала, — это проституция, дипло­матия и кибернетика. —- Думаю, что этот список можно дополнить еще одной дисциплиной: «практическая пси­хология*.

* * *

...И снова продолжение раздумий. А может ли человек избежать этих потерь в процессе пути, который называет ся «совершенствование», то есть в пути от «любителя*

до «профессионала»? Или этот процесс «профессионализа­ции» — неуправляемый, не зависимый от воли и желания человека? Если это так, значит это путь без дороги назад, процесс необратимый.

И хочешь ты или нет (это я заметил на своем горьком опыте), чем больше знаешь и умеешь, чем профессиональ­нее становишься как специалист, тем более выражены «нож­ницы» между тобой и любителем-тренером, любителем-спорт­сменом, которые не готовы сегодня к работе на твоем уров­не, то есть к работе профессиональной, как и к профессио­нальному образу жизни. И в последнее время я заметил, что эти «ножницы» все чаще затрудняют мою жизнь в спорте, мои отношения со многими людьми, особенно с теми, кто и не ставит перед собой задач профессионального роста, но с кем приходится иногда делать общее дело. И когда я анали­зирую очередное разочарование в тренере или спортсмене, приходит такая мысль: «Не уводят ли такие необходимые для дела "вещи", как целеустремленный характер, все более совершенствующаяся личность и профессионализм в сторо­ну от большинства людей и обычной нормальной жизни? Не путь ли это к одиночеству?...»

Вот таким безрадостным итогом закончил я свои оче­редные ночные раздумья.

* * *

... А утром продолжил анализ, потому что казалось, что не все додумано до конца. И сначала вспомнил слово «одиночество». Надо ли бояться его, если оно идет от тво­ей силы и уверенности в правоте того, что делаешь? Разве немало встречалось на моем пути тех же тренеров, кото­рые не могли найти общего языка с другими людьми и даже со своими учениками? И это наиболее профессио­нальные специалисты своего дела!

Вероятнее всего, этот процесс эволюции внутреннего мира человека естественен и даже неизбежен, если чело­век идет по выбранному им самим пути до конца.

... И снова, теперь уже в конце дня, перед сном, вспом­нил о том же. И снова было чувство, что поставлены не все

Проклятие профессии

Работа по совместительству

 

точки. Да, все это звучит громко и красиво: профессиона­лизм, дело, правота убеждений. Но почему так много нуж­но потерять, чтобы идти по этой дороге вперед? Почему со столь многим необходимо проститься? И что приходит вза­мен ушедшего? И равноценна ли эта замена? Что дал мне этот драгоценный опыт взамен молодости и восторженной любви ко всему, что связывало меня раньше с жизнью?

Итак, что появилось во мне, чего не было пятнадцать лет назад, когда я впервые приехал в команду и сделал первый шаг к спортсмену? И вот я перечисляю эти каче­ства и ни одно из них не рождает во мне не то что радос­тного, а даже удовлетворенного отзвука.

Итак:

— постоянная озабоченность делами тех, с кем я свя­
зан совместной работой;

— постоянная напряженность и постоянная готов­
ность к работе, к очередной поездке, к очередному но­
меру гостиницы, к очередному «чужому» полю, к оче­
редному субъективному судейству и ко всему иному —
«очередному»;

— постоянная готовность к любому исходу соревнова­
ний, и к поражению — тоже (это очень практически важ­
ный щит, броня. Не дал бы мне опыт этой защиты, вряд
ли удалось бы выдержать одни только «засуживания»);

— безразличие к любому начальству. Еще один ценней­
ший «щит», крепость которого покоится на твердом осозна­
нии того, что большинство из этого «сословия» к професси­
ональному знанию спорта никакого отношения не имеет.

«Вроде бы все», — думаю я. Но, перечитав, подумал: Наверное, все это правда, но не это отдаляет тебя от дру­гих». То, что ты перечислил, касается только лично тебя и практически не мешает тем, с кем делаешь общее дело. А что же мешает, что нагружает их в процессе делового общения с тобой и делает невозможными такие вещи, как дружба, а иногда — простое человеческое отношение?

И кажется, я понял, что! И сразу почувствовал дно под ногами, то есть остановился, «доплыл». Да, конечно, это требовательность не только к себе, но и к другим лю­дям, постоянный анализ и оценка их действий и постоян-

ная критичность и непримиримое отношение ко всему, что мешает делу. А мешает делу все непрофессиональное!

Таково название этого барьера, которого я не вижу, но хорошо чувствую, который отдалил меня от многих людей и сделал мою жизнь менее радостной и более суровой.

Анализ окончен. Можно спать спокойно. Но будет ли

спокойным мой сон?..

* * *

И вот этот день.

Прихожу в зал первым. Сегодня обязательно «мои» люди должны видеть, что я уже здесь, что жду их. Потому что в такой день даже «родной» зал для спортсмена стано­вится «чужим».

... И последний взгляд перед упражнением — на тебя, как на друга. Вот чему нет цены, вот что ты завоевал!

... И последнее совещание, мучительные минуты до объявления состава. Потом первым выскакиваю из ком­наты, как мальчишка бегу по лестницам и в первом часу ночи стучу Майе в дверь. Ее испуганный голос:

— Кто?

— Открой, это я.

Она открывает дверь и так и запомнилась: тревожное лицо, ночная рубашка, вопрос в глазах, мешки под глазами. И я тихо кричу:

— Ты едешь! Ты в команде!

— О-о-о, — это был стон или тихий крик в ответ.

И мы поцеловались.

* * *

Через полчаса я прощаюсь с гимнастикой. Собираюсь снова в дорогу. Укладываю сумку, а Майя сидит напротив и что-то пишет в своем дневнике.

Я же закончил свой «гимнастический» дневник послед­ней ночью. Когда привыкаешь не спать, по ночам неплохо работается. Вот они — мои последние страницы.

«Почему же я не помог всем, кто ждал помощи и наде­ялся на меня?»

И как будто ждал этого вопроса — моментально по­явился ответ-оправдание: «Все-таки мало знаю этих лю­дей». Открываю папку с личными делами футболистов,

Проклятие профессии

Работа по совместительству

 

нахожу «дело» вратаря с его фотографией на обложке и вынимаю страницу под номером один. Вот он — всего один лист из этой объемистой папки, а как много здесь о чело­веке, знание которого значительно облегчает управление им в любых жизненных ситуациях и в том числе — самых сложных.

«Родился 20 июня 1955 года. Окончил институт физ­культуры. В команде с 1980 года. Холост. Живет с мамой и братом. Брат младший, учится на третьем курсе. Мате­риально обеспечивает семью.

Цель: в футболе — войти в призовую тройку чемпиона­та СССР, попасть в "33 лучших футболиста".

Планы:

1. Создать хорошую семью на будущий год.

2. После футбола работу найти.

3. Жить хорошо.
Подвиги:

 

1. Переход в высшую лигу три года назад. Тогда это
был подвиг.

2. Взял три пенальти в этом году.

3. "И еще хочу сказать: когда отец умер, мама в
больницу слегла, и мы с братом три недели жили одни. Я
еду готовил, но тарелки не мыли, сдвигали к краю стола и
брали из шкафа чистые. Так и запомнилось: груда гряз­
ных тарелок. И еще: однажды телевизор забыли выклю­
чить, просыпаемся, а он шипит... Только не знаю, подвиг
это или нет?" ("Конечно, подвиг", — сказал я ему тогда).

Переживания:

1. Потерял отца в 1977 г. В детстве не было больших
переживаний, детство благополучное.

2. Есть один грех. Три года встречался с девушкой,
не женился, не надо было обещать.

3. 0:5 в 1981 г. Долго не мог прийти в себя. К тому
же, игру по телевизору показывали.

Что и кто может испортить настроение? В команде никто не может испортить настроение В день игры.

Мой вопрос: "В нашей команде?" Его ответ: "В любой".

Индивидуальные особенности:

1. Игрой всегда недоволен.

2. Предыдущую игру умею забыть, когда выхожу на
очередную игру.

3. Жизнь вне спорта не влияет на меня в день игры.

4. Высокая помехоустойчивость. Есть броня.
Ценности в жизни.

1. Мама.

2. Брат.

3. Друзья.

4. Любовь к футболу. Играю не из-за денег. Ради
близких, ради друзей.

5. И все планы являются ценностями».

Вот такая эта страница, что без волнения я не могу перечитывать ее. Хотя имеет значение, что вратарь — очень близкий мне человек. Но эту близость обеспечило именно знание всей его судьбы, нелегкой судьбы вратаря. Может быть, именно знание человека и лежит в основе нашего полного взаимопонимания.

А что я знаю об этих девочках? Что я знаю о Кате, кроме того, что у нее нет родителей? Почтя ничего.

И что я знаю об Ире, которая тоже вчера не решила задачу? И ответ тот же: почти ничего.

И вывод — приговор самому себе: с такими знаниями о человеке ты не имел права быть рядом с ним в день, когда решалось его судьба! Ты не был в состоянии макси­мальной готовности помочь человеку!

Да, в моем ремесле работа вполсилы исключена. Это путь от профессионализма к дилетантству, когда ты рядом со спортсменом, но помочь ему можешь не больше, чем на пятьдесят процентов.

И главный итог моих раздумий: что же еще, кроме «готовности на уровне дилетантства», а то и «жалкого любительства», может помешать моей работе, стать на пути к победе?

Вспоминаю Иру, похудевшую до прозрачности, старав­шуюся бороться, но не было в ее «борьбе» ни страсти, ни эмоций, ничего, кроме автоматизма заученных движений. Получив два раза по девять и две десятых, она подошла ко мне и сказала:

Проклятие профессии

Работа по совместительству

 

— Видите, зачем все мои мученья, если ставят девять
и две?

И я не знал, что ответить ей.

А сейчас, вспомнив ее страшное падение с бревна, я думаю, что мы забываем о том, что существует такое по­нятие как количество здоровья каждого отдельного чело­века, какой-то биологический предел его организма.

И если физические и психические нагрузки дошли до этого предела, то организм протестует, что выражается в переутомлении, бессоннице, потере желания действовать и стремления к успеху. За этим пределом, как правило, не бывает побед. За этим пределом победы невозможны. Мы уже говорили, что человек — герой и выбрав спорт как ис­пытательный полигон, многократно доказывал, что и в этом правиле возможны исключения. Я сам не один раз был сви­детелем подвигов, которые совершал спортсмен, выступая больным, травмированным или переутомленным, но мы не должны забывать, что призывая спортсмена к таким сверху­силиям, мы требуем от него в этом случае за будущую победу сверхцену. Иногда — это будущее здоровье человека, то есть вся его будущая жизнь, его личная судьба.

Так что, планируя спортсмену в начале его спортивно­го пути максимальную задачу, мы не должны забыть сде­лать корректировку на этот серьезный аргумент — «коли­чество здоровья».

Итак, есть две помехи победе: неготовность к ней и здоровье. Все или есть и другие слагаемые? Вспоминаю снова Иру, на лице которой я почти не видел улыбки. И здесь дело не только в ее физическом состоянии, а еще и в личной жизни.

— Ей фактически некуда возвращаться после сбора, —
сказала мне вчера Вера Николаевна.

Да, вот и третье слагаемое: личная жизнь человека, его тыл. Без тыла человек, выполняющий ответственную дея­тельность, не имеет шансов на успех, потому что тыл — это то, на что опирается воля человека в его борьбе.

И Катя тоже в числе тех, кто не имеет тыла. Но воз­раст пока, к счастью, «мешает» это оценить. Но этот же возраст мешает и в другом — в главной задаче, стоящей

перед Катей в ее четырнадцать лет, на что в спорте ника­ких скидок не делается.

И вспоминаю предстартовые минуты перед каждым снарядом, когда Катя подходила ко мне и умоляюще смот­рела в глаза. Вроде бы я говорил самые нужные слова, но чувствовал, что она их не воспринимает, была не способна понять меня. А еще раньше, после разминки, несколько раз подходила ко мне, брала меня за руку, судорожно ее сжимала и спрашивала:

— Будьте со мной, ладно?

— Конечно, — отвечал я.

— Вы со мной, да?

— Да-да.

Она «горела», и ничто не могло помешать этому про­цессу. Стрессоустойчивость еще не сформировалась до уровня прочной защиты от стресса. Бедная Катя, ей еще просто рано идти в это сражение. И не получится ли так, что из-за такого потрясения этой стрессоустойчивости у нее никогда не будет?

Передо мной две записи: из дневника Лены, в шестнад­цать лет попавшей на Олимпийские игры, и протокол бе­седы с заслуженным мастером спорта, рекордсменом мира по стрельбе.

Два человека из одной олимпийской команды.

Запись первая: «В первые дни я была в каком-то тумане. Не соображала, не владела собой. Видела сотни лиц разных спортсменов. Такая воля была на этих лицах! Я была расте­ряна. Чувствовала себя такой маленькой в этом большом мире. Была бы моя воля, я бы вернулась домой. Позвонила маме, сказала, что не готова к соревнованиям...»

Запись вторая: «Если стрельба не пошла, надо встать, пройтись, это аксиома! Саморегуляция — главное! Столько забот: как ногу поставить, руку, чтобы я замер! Нельзя делать резкое движение, после него надо сорок минут, чтобы снова сосредоточиться, как после любой помехи. Главное — сосредоточиться! Вид спорта — без движения. Не радоваться! Это несерьезно. А футболисты целуются?! Нельзя отвлекаться. У меня не было времени слушать, как ворона каркает. Всегда и везде себя готовил! Жизнь — это тоже подготовка. В автобусе смотрел в одну точку двад-

Проклятие профессии

Работа по совместительству

 

цать остановок, чтобы не встретить знакомых и не отвлечь­ся. "Спуск" тренировал, стрелял в каждый встречный столб, в дерево. В гостиницах выбирал койку, подбирал матрац. Выбирал позу, чтобы ноги не касались спинки кровати. Ничто не должно мешать! На сборах покупал велосипед, меня езда успокаивает, и заодно убивал сво­бодное время. Потом дарил кому-нибудь. На соревновани­ях мотив один — победа! Ни на что не отвлекался, ни с кем не здоровался, никаких "приятного аппетита". На значки тоже не отвлекался. Сам давал, но взамен не брал. Если стрельба пошла, то хвалю себя: "Молодец! Как у тебя здорово получается!" К каждому выстрелу готовлюсь так, как будто от него зависит судьба золотой медали. Полу­чаю удовольствие от десятки. Если надо сто из ста, то вну­шаю себе: "Десятка, десятка, десятка!" Если остается два выстрела, и две десятки дают мне первое место, то я их бабушке посвящаю, которая без отца нас вырастила. Го­ворю себе: "Что она получила? Умерла, лежит в земле". Еще говорю: "Если не сделаю, то я — тряпка, дерьмо! У меня в жизни есть люди, которым я обязан!"»

Вот такая, совершенно противоположная по уровню, психологическая готовность двух членов одной команды к выступлению на Олимпийских играх. И выступили они соответственно: Лена — крайне неудачно, стрелок выиг­рал серебряную медаль. Думаю, что так будет и в буду­щем, пока не будет выработана единая и обязательная для всех спортсменов, выступающих на таком уровне, система психологической подготовки, как некий минимум, кото­рым должен овладеть спортсмен, как обязательная про­грамма в той же гимнастике.

* * *

Да, все эти помехи мешали мне, но все равно можно было бы больше помочь, если бы удалось максимально сосредоточиться в работе так, как я был сосредоточен на Майе. Значит, прав был заслуженный тренер СССР по бок­су Николай Николаевич Ли, когда еще пятнадцать лет назад сказал мне, что для максимального результата надо работать только с одним человеком.

Ну вот, теперь, когда к числу помех отнесена и такая как «неоптимальный возраст», можно закончить эту

классификацию. Вроде бы все, и чего-то, чувствую я, не­достает. Упущено что-то, и не рядовое. И я, так сказать, вспомнил, вспомнив. Вспомнил последнее посещение из­дательства и строгую реплику редактора:

— Вы часто думаете о везении, о так называемой судь­бе. Учтите, что мы не будем это печатать.

Но я остаюсь при своем мнении и включаю еще один фактор: судьба. За мои годы в спорте перед глазами про­шли судьбы многих спортсменов, и среди них были ярко выраженные «фартовые», которым почти всегда сопут­ствовала удача, и они шли кратчайшим путем к своей са­мой большой победе, и «нефартовые», — им, наоборот, отчаянно не везло с травмами и болезнями, с жеребьевкой и личной жизнью — тем самым тылом, который является фоном деятельности.

Как пример, хочу привести один вид — шахматы. В де­сяти матчах на первенство мира участвовал я как психо­лог и, кажется, знаю немало о концентрации и собраннос­ти перед партией и о восстановлении после нее, о режиме работы и отдыха в процессе длительного матча и прочем, что может очень помочь шахматисту. Делал я все это со стопроцентной отдачей во всех десяти матчах, но в двух из них все равно было поражение. И не потому, что проиграв­шие были объективно слабее или играли хуже своих про­тивников. Нет, силы были примерно равны, но на стороне наших противников была судьба. В отдельных партиях им сказочно везло, причем ровно столько, сколько необходи­мо было для победы. Хотя психологов у них не было, но казалось тогда, что есть кто-то, кто сильнее меня.

Чем больше прощаний в моей жизни, тем дороже они стоят, тем труднее к ним привыкнуть. И вот сидит сейчас передо мной этот человек — Майя, и я еще не знаю, хва­тит ли сил, чтобы попрощаться весело, так сказать — оп­тимистически.

Поворачиваюсь к ней. Она смотрит в окно и о чем-то сосредоточено думает. Я тоже думаю, что вот такой хруп­кий на вид человек стал этапом в моей работе и даже — в

Проклятие профессии

жизни. Чисто профессионально я действительно удовлетво­рен тем, что мы сделали это!

Продолжаю смотреть в ее лицо. Хочу запомнить это ее выражение усталого спокойствия — типичный нюанс состояния спортсмена после победы. Пауза затянулась, и она, почувствовав это, повернула ко мне лицо, и что-то дрогнуло в ее глазах. И она смущенно улыбнулась. Потом спросила:

— Пора?
-Да.

— Сядем перед дорогой?
-Да.

Молчим, и в эти несколько секунд как-то отчетливо доходит до меня, что, видно, такова судьба в спорте — терять и, может быть, навсегда «своих» людей.

Мы встаем, и я протягиваю ей руку. Она медленно подает свою руку и говорит:

— Я не знаю, как благодарить Вас.
—- Это я благодарю тебя.

— Меня-то за что?

— Если бы не ты, ничего бы этого не было.

Я шел к нашему автобусу дальней дорогой. Не хотел никого видеть, шел и думал, что попрощался не так, не сказал чего-то, что надо было сказать. И вдруг донеслась музыка, навсегда знакомая музыка вольных упражнений Иры. «Кто там играет в выходной день?» — подумал я, и что-то подсказало: «Посмотри!» Я осторожно подошел к открытой двери зала и увидел Веру Николаевну, сидящую на краю ковра, и Иру, которая делала свои красивые воль­ные со слезами на глазах.

Таким и остался в памяти этот последний рисунок с натуры современной женской спортивной гимнастики: работа и боль, красота и слезы.

И подумал: «Все-таки Ира — молодец!» Плохо, что не сказал ей это сегодня. Не все сделал, что мог.

Сочи, 1982

 

 

 

 

 

Почти все осуждали этот мой шаг — работать с Анатолием Карпо­вым. По другую сторону баррикад были многие из тех, кто не по­желал в свое время угодничать перед чемпионом мира 1975—1985 годов и его приближенными, захватившими в те годы абсолютную власть в шахматах.

Я и сам был на той стороне, десять лет в связи с этим никуда не выезжал, яростно болел за Корчного в дни матчей в Багио и Мерано, а затем — за Каспарова, а также всех тех, кто хотя бы эпизодически выигрывал у Карпова отдельные партии или опережал его в турнирах.

Но не буду скрывать, как психолога меня всегда интриговала его личность. Еще в матче 1974 года, когда я работал с Корчным («Иро­ния судьбы: с осени 1990 года профессор Загайнов стал личным пси­хологом Карпова*, — так напишет позднее доктор наук Виктор Мал-кин), я не раз задавал себе вопрос: «Откуда эта уверенность совсем юного человека в бою с таким великим бойцом, каким всегда был Виктор Корчной?» В каких боях он приобрел ее? Вроде не было таких боев в его жизни. А не означает ли это (в данном случае), что эта абсолютная уверенность есть врожденное качество личности столь хрупкого на вид человека?

Как хотелось порой просто поговорить с ним, всмотреться в его глаза, приоткрыть дверь в его внутренний мир, прочно закрытый (я всегда был уверен в этом) для всех других. Да, так оно и оказалось: Анатолий Карпов как личность — система абсолютно закрытая. И все два года я пытался (думаю, дневники доказывают это) сблизиться, сократить дис­танцию, сдружиться, лишь с одной целью — быть более полезным и эффективнее влиять на все его дела, и не только шахматные.

Удавалось ли мне это? Иногда казалось, что да. Но проходило время, и я признавался себе, что он вновь далеко, как и от всех других.

Сегодня, когда стало окончательно ясно, что мы разошлись на­всегда, я подвел итоги моей двухлетней работы, точнее — моего двух­летнего эксперимента, и признаю его неудачным. Я не смог помочь Анатолию Карпову вернуть звание чемпиона мира. Я не стал его другом. Я не раскрыл его личность.

Но, как известно, отрицательный результат — тоже результат. Что же есть этот «результат» в данном случае? Что не сделано зря? Что же стало компенсацией за целых два года жизни?

«Эти страницы!» — вот мой ответ. А также все то, что пережито и не забудется никогда. Те, к сожалению, редкие минуты, когда была пусть иллюзия дружбы, единства и откровенности. Быть мо­жет, с такой личностью и это — пусть маленькая, но победа. Хотя и зовется она «Поражение».

Одинокий луч выскользнул из тьмы наслоившихся друг на друга туч и на секунду заглянул ко мне в не­зашторенное окно. Давно надо было встать и задвинуть шторы, что я и делаю всегда пораньше — не люблю тем­ноту в окне. Но трудно было сегодня сделать это нетруд­ное дело — встать из-за стола. Встать — значило отойти (буквально) от рукописи, отвести глаза от последней строки и последнего слова, всегда связывающих тебя с тем миром, куда ушел ты сейчас, на время — в новый придуманный мир. Но он — придуманный — всегда для тебя настоящий, поскольку рожден тобой, твоим чув­ством (прежде всего!), твоей мыслью и... твоим про­шлым.

И этот луч, как неожиданный гость из этого прошлого, принес с собой нечто важное, что было и не осознать, но оно сразу позвало за собой. И я встал, подошел к окну и осмотрел внимательно ночное небо. Но нигде не увидел следов моего ночного гостя. И будто ушла надежда. «На _чт0? — спросил я себя. — Почему мне так нужна надежда сегодня? И почему я ищу ее в своем прошлом?»

«Проклятие профессии». Все чаще оживает в моем сознании эта связка из двух слов, услышанных еще в юности и показавшихся тогда не более, чем красивым словосочетанием. «Что за проклятие?» — подумалось, помню, тогда.

И вот позади тридцать лет трудового стажа, и сотни людей, с кем связала судьба — ив спорте, и в жизни. Суть этой связи всегда была неизменной: я помогал людям, моим подопечным спортсменам и еще одной особой кате­гории — пережившим тяжелый кризис: потерю близких, предательство, любой иной удар судьбы. И вновь поднять­ся им порой было вдвойне труднее, чем тем, кто был болен самой серьезной болезнью.

Проклятие профессии

Поражение

 

Да и в спорте роль моя заключалась в том, чтобы помочь человеку не тогда, когда и без меня он способен решить свою проблему, а именно в той ситуации, которую иначе как кри­зисной не назовешь, когда спортсмен не мог сам помочь себе, победить свои слабости и помехи, и не могли это сде­лать другие — его тренеры и близкие, родные и друзья.

Ко мне обычно обращались после тяжелого пораже­ния, или перед очень ответственным стартом, или если спортсмен разрывал отношения с тренером и оставался один на хорошо известной ему «дороге к победе», а идти по ней одному (именно это хорошо знает искушенный в боях спортсмен) — значит не иметь на манящую своим дальним светом большую победу почти никаких шансов. Тридцать лет такой жизни — и сегодня я очень хоро­шо осознал весь смысл этих двух внешне красивых слов: «проклятие профессии». И, более того, теперь я знаю, как много этих «проклятий», а в моей профессии, быть может, больше, чем где бы то ни было. Так я думаю сейчас. Пото­му что профессия моя — практический психолог, и я по­стоянно должен оправдывать надежды других, тех, кто в меня верит, или не верит, а только надеется, и хотя разни­ца между первыми и вторыми очень и очень значитель­ная, я не должен эту разницу видеть и учитывать, а дол­жен одно — во что бы то ни стало и всегда в кратчайший срок решать стоящую передо мной задачу! И решать ее успешно! В ином случае ты сразу получаешь свой приго­вор — ты не нужен! Не нужен больше этому человеку или коллективу людей, спортсмену или команде. Это и есть главное проклятие твоей профессии! Ты нужен другим только как победитель и не имеешь права на неудачу!

Есть и другие «проклятия», связанные с «главным» самым тесным образом. Например, такое: ты делаешь все, что можешь, и делаешь все правильно, но на этот раз удача отворачивается от тебя. Или не готов к сверхусилию сам спортсмен, или вносит свою долю в неудачу тренер, или помешали друзья и враги (те же судьи), или самое простое — никто не помешал, а просто сегодня сильнее был соперник, или ему повезло больше. «Не все зависит от тебя!» — так называется «не главное» проклятие твоей

профессии. И хотя давно уже пора привыкнуть к напоми­наниям о себе разных «проклятий», но всегда повторяет­ся одно и то же: ты возвращаешься к себе после проигран­ного боя и нередко всю ночь задаешь себе (а кому же еще?) эти страшные по своей справедливости вопросы: кто ты, и что ты умеешь, и тем ли занимаешься в своей жизни, и не обман ли — вся твоя жизнь, и не обманываешь ли других, как обманул себя, выбрав именно этот путь однажды?

«Поражение» — вот как называется это, быть может, самое главное проклятие твоей профессии. То есть, ты выполняешь деятельность, в которой есть поражение (как, естественно, и победа, к «проклятиям» никак, разумеет­ся, не относящаяся... как будто, но об этом позже), более того (почему же никак не удается это понять и согласиться с этим?) оно является неотъемлемой частью спорта, даже его смыслом, сутью! А это твое личное дело, если ты все­гда переживаешь поражение как трагедию, так и не на­учился относиться к нему философски, примириться с ним, привыкнуть к нему.

Город Лион, год 1990-й, его конец — декабрь. Мой предпоследний шахматный матч: Карпов — Каспаров. Приглашение приехать туда застало меня в Германии, где я опекаю одну из команд бундеслиги по теннису, и сразу прервать эту работу не было возможности. Еще часть вре­мени украло французское посольство и, в итоге, удалось получить билет, когда до финиша матча оставалось толь­ко четыре партии, и Карпов проигрывал — минус два.

— Все-таки приезжайте, — сказал он в нашем послед­
нем телефонном разговоре, и что-то в его голосе всколых­
нуло меня. Нет, не надежда на меня, ее — надежды на
чудо — не могло быть в такой ситуации, тем более у тако­
го все познавшего в спорте спортсмена. А почувствовал я
иное — его несдавшуюся волю и желание хотя бы улуч­
шить счет.

— Будем бороться! — как бы сказал мне спортсмен, и
эти два слова я вез в себе как некий ориентир, настраива­
ющий меня на полную отдачу. Всегда, когда еду к спорт­
смену в трудную для него минуту, мечтаю об одном —
увидеть его несломленным, верящим в последний шанс.

12 Р. Загайков

 

Проклятие профессии

Поражение

 

...Мы сразу начали работать. Делали по три восста­навливающих сеанса в день. Удалось снять накопившую­ся усталость, вылечить простуду, поднять настроение. С каждым днем он чувствовал себя все лучше. Но в двух партиях не хватило сил, и на пятом часу игры он, имея перевес, упускал его. Потом уверенно выиграл двадцать третью партию, и теперь надо было обязательно выиграть последнюю, двадцать четвертую, что ничего не меняло — Каспаров сохранял звание чемпиона, — но это было важ­но в связи не с этим матчем, а со следующим — через три года. Да, это было крайне важно для будущего. А будущим мы в наших беседах называли матч 1993 года (а время летит так быстро!), ожидать который, так бесславно про­играв концовку этого, было бы чемпиону ох, как нелегко.

...Я пришел, как всегда, к десяти часам вечера. Обыч­но мы делали в это время наш последний сеанс, потом пили чай и беседовали, и где-то к часу ночи он укладывал­ся спать.

Я сразу посмотрел на его лицо и меня испугали вновь выступившие под глазами синяки. Весь день они «дрочи­ли» (популярный в среде шахматистов термин) какой-то тайный вариант, и сил на его усвоение потребовалось не­мало.

Он встал и подошел ко мне. Сказал озабоченно:

— Нам надо еще поработать. Если Вы не против, при­
ходите в полпервого и сделаем сеанс, когда я лягу спать.
Я хотел бы сразу после сеанса уснуть.

— Хорошо, — ответил я и, возвращаясь к себе, напря­
женно обдумывал ситуацию. Нетрудно было понять, что
шахматист фактически обратился с просьбой: обязатель­
но усыпить его сегодня! Сам он не был уверен, что сможет
этой ночью заснуть. А поспать сегодня хотя бы несколько
часов было не просто желательно, это было необходимо!

И снова в эти часы вспоминал его лицо с черными кругами под глазами и покрасневшие белки глаз. Таким же он встретил меня в день моего приезда. «Что это, — спрашивал я себя, — вернулась усталость? Или сверх­напряженно он ждет эту партию? И, значит, "второе" выз­вало "первое"?»

И вот идет мой последний в этом матче сеанс. Я делал все, что умел и что почти всегда обеспечивало решение этой очень непростой задачи — помочь человеку заснуть, когда его организм уже живет завтрашним днем, а психи-_ка — в тисках предстоящей задачи, предстоящего завтра боя, и сон этой ночью — как нечто инородное. Грел глаза и пальцы ног и под аккомпанемент специально подобран­ных мелодий нашептывал многократно проверенные сло­весные формулы и даже молился, когда он был близок к тому, чтобы заснуть, и дышал уже почти так же, как в истинном сне. Но не хватало какой-то секунды, и насту­пивший было сон прерывала какая-то неведомая мне его мысль, на пути которой я сейчас не смог воздвигнуть пре­граду и пропускал ее. Сорвалось! Опять сорвалось! Опять меня обманула его память и нашептала что-то себе: или «конь f3» (кстати, этим ожидаемым нами ходом Каспаров и начал последнюю в матче партию), или что-то совсем иное, нешахматное, но столь нее далекое от сна и спокой­ной человеческой жизни.

Кончалась музыка (очередные сорок пять минут), но я ставил ее снова, и вроде бы он вновь засыпал, и... опять все срывалось. Бог был не со мной в эту ночь, не с нами. И, смирившись с этим фактом, я тихо вышел и посмотрел на часы. Было без двадцати три и жить не

хотелось.

Я шел по ночному Лиону, неся в себе свое поражение, и каждый шаг давался мне нелегко. Я шел и будто преодо­левал чье-то могучее сопротивление, не своего ли ставше­го сейчас совсем неясным для меня будущего?

И думал я в эти минуты вот о чем. Я был готов сейчас считаться даже не десятым, а сотым психологом в мире, лишь бы кто-нибудь из тех девяносто девяти пришел и усыпил моего спортсмена. Я даже встал бы перед ним на колени — в знак благодарности.

И вспомнился почему-то в эту минуту Станислав Алек­сеевич Жук, один разговор с ним, один его вопрос, весь смысл которого стал мне ясен сейчас. Он спросил меня:

- А как называется человек, занимающий положение между дилетантом и профессионалом? — Вероятно, себя этот

Проклятие профессии

Поражение

 

большой тренер настоящим профессионалом не считал. И это мучило его как проклятие профессии, а может быть, и всей прожитой жизни. Сейчас я хорошо понимал его.

Да, пожалуй, это настоящее проклятие, когда ты, убе­ленный сединами своего опыта, приходишь еще к одной итоговой мысли — что чудес не бывает! А значит, ты не достиг в своей профессии главной вершины. Хотя что-то умеешь, может быть, даже стал мастером, но не кудесни­ком — волшебником, способным сделать чудо и сегодня, и завтра, и всегда, когда это нужно будет тем, кто настолько поверил в тебя, что ждет от тебя чудес.

«Но ведь они были в твоей биографии — чудеса, и не раз! — услышал я чей-то голос, решивший поддержать меня в эту минуту. — Когда ты приезжал к спортсмену в почти безнадежной ситуации, когда никто не верил, кроме тебя! И чудо свершалось! Нередко — в последней партии, в последней попытке».

Сейчас я будто смотрел в зеркало, изучая себя сегод­няшнего и вспоминая те чудеса, с памятью о которых уже не расстанусь до своей гробовой доски. И вот к какому невеселому итогу я пришел в этих своих раздумьях. Тог­да, в тех героических ситуациях я сам абсолютно верил в возможность чуда и так же абсолютно верил в себя и сво­его спортсмена, верил в победу!

Вот, оказывается, в чем дело! Вот что случилось со мной! Я стал другим и перестал так, как раньше, верить! Верить внутренне! А_человеку, с которым мы вместе встре­чаем час его испытания, очень нужна моя вера в него ив удачу как опора его собственной веры в себя! И он всегда ^безошибочно чувствует — есть эта вера во мне или ее уже нет, и сам становится соответственно или сильнее или, наоборот, слабее в борьбе с самим собой, со всеми своими страхами и сомнениями.

Но почему? Почему это случилось со мной? И что изменило меня, помимо неизбежного: возраста и зрелости мировосприятия?

Я буквально терзал себя сейчас этими вопросами. Именно сегодня, после моего поражения, мне хотелось обязательно найти единственно верный ответ.

Было чувство, что я на данной дистанции моей жизни, казавшейся ранее всегда бесконечной, вышел на финиш­ную прямую и в конце ее обязан дать ответ самому себе — конец ли это моего пути, и куда предстоит идти мне даль-_ще в этом новом качестве, без прежней веры в себя и свои возможности? И, что более важно, — с кем мне предстоит идти вместе к новой победе? Буду ли я теперь кому-нибудь нужен — такой?

«А если взять и измениться?» — услышал я подсказ­ку своего верного помощника, моего ангела-хранителя (я верю, что он есть у меня). «Да1 — сказал я ему и себе, — теперь, отыскав, наконец, все нужные и верные ответы и все осознав, быть может, я смогу измениться, смогу сде­лать шаг назад к себе прежнему, полному веры во все хорошее, и тогда моя финишная прямая удлинится и даже станет бесконечно победной, и еще много радостей прине­сет мне моя профессия».

«Неужели это возможно?» — с надеждой и радостью прозвучал во мне очередной вопрос.

Я оглянулся и посмотрел в свое прошлое, среди мно­жества лиц отыскал свое и по-новому, как никогда рань­ше пристально, всмотрелся в него. Что я хотел увидеть? Все то, что притягивало ко мне людей и что помогало им в трудную минуту! Все то, что дарило мне в каждом новом городе новых друзей! Все то, что поднимало меня каждое утро на новую борьбу, в которой я был согласен только на победу!

Я подошел к зеркалу в своем номере и... не увидел там, то есть в себе, ничего из своего былого образа — ни оптимизма в глазах и во всем моем облике, ни постоянной готовности моих губ к улыбке и шутке.

«Но ведь это все было!» — это уже заговорил я сам, и моя воля пришла мне сейчас на помощь. И я перевел взгляд на другие лица из моего прошлого. Искал помощ­ников — в них я так нуждался сейчас! Искал тех, с кем были наши лучшие победы, и уверенность сразу верну­лась ко мне — ведь найти их было нетрудно. Но... сразу, в секунду, кто-то вдруг остановил приближавшуюся ра­дость, и я сразу определил — кто! Это была моя память,

Проклятие профессии

Поражение

 

обретшая сейчас человекоподобный образ, и в присталь­ном взгляде ее глаз я не мог найти ничего, кроме сурово­сти. А затем на месте ее «лица» стали появляться одно за другим иные лица, и мне был показан целый видеоряд моих поражений, не побед. Одно за другим появлялись и исчезали дорогие лица моих спортсменов, кому не уда­лось в свое время помочь. Мои долги были представлены мне, и сразу пришел ответ, которого я так искал. Пора­жения! Эти проклятия моей профессии изменили меня, снизили мою веру в себя, отняли немалую часть моего оптимизма!

И, что еще хуже, — они и сейчас со мной, во мне, в моей памяти и не дают мне свободно думать и... не дадут измениться (!) — вот это я понял в ту минуту. Нет пути назад — к себе прежнему! Прошлое не вернёшь — не в этом ли одно из предназначений памяти и судьбы чело­века?

Многое становилось понятнее мне сейчас, но не со всем из этого многого я готов был согласиться. Мое упрямство было и сейчас со мной, и я решил дать бой своей памяти, и первый коварный вопрос к ней был уже приготовлен.

Ну, хорошо, сейчас я такой, какой есть. Но ведь были поражения и раньше, в том же 1974-м году, когда я рабо­тал против Карпова (таким было начало моей работы в шахматах), и мы (то есть Виктор Корчной) проиграли — 2:3. Но я тогда остался таким же, каким был, и сразу после матча, когда всю ночь мы с шахматистом провели за круглым (не шахматным) столом, тема той ночной бесе­ды касалась одного — нового боя с Карповым через три года.

Контраргумент был неотразим, и моя память даже не пыталась возражать мне, и в ответ вновь предложила мне роль зрителя, и мои поражения в той же хронологической последовательности пошли перед моими глазами.

Я смотрел, а мое сознание в это время выполняло свою работу, и я слушал его спокойный и уверенный в своей правоте голос. И нечего было возразить ему.

«Чтобы ты ни делал даже в свои лучшие времена, по­ражения все равно приходят, — слушал я. — Вначале,

хотя ты и воспринимаешь их как трагедию, но внутренне считаешь случайными, они не способны поколебать твою веру в следующую победу. Ты сам как личность остаешься тем же — верящим и внутренне и внешне (в своем обли­ке), и верящим абсолютно — в себя, в спортсмена, в побе­ду! Ты как Феникс, восстающий из пепла. И следующие победы поддерживают твою внутреннюю, пока не умень­шившуюся веру. Но... опять удар! Новое поражение со­трясает тебя. Потом еще одно и еще. И приходит (у меня на это ушло лет пятнадцать) осознание одной очень важ­ной вещи, что ты при таком отношении к поражению мо­жешь не выдержать все это и в целях самосохранения обязан пересмотреть свою "концепцию чуда", не верить в него абсолютно и в связи с этим встречать неизбежное (рано или поздно) поражение психологически защищен­ным, научиться относиться к нему философски, то есть примириться с его неизбежностью, как и с тем прокляти­ем твоей профессии, что ты — не кудесник и на чудо не способен*.

Пережить поражение, выдержать, сохраниться и вы­жить — не раз эта задача стояла передо мной как первооче­редная после тяжелых неудач, когда я делал все как всегда, но этого было мало, и порой я не понимал — почему. Вот эти переживания и изменяли меня, и я не уследил (но возможно ли это?) за этим процессом трансформации моей психики и личности в целом. Но выжил, уцелел и пока способен рабо­тать, пока нужен, эту задачу решил. А что касается другой.., то она стала сейчас первоочередной для меня и, я очень надеюсь, что-нибудь удастся придумать.

И думал я всю эту ночь, и весь наконец наступив­ший день, и думал, сидя в зале и наблюдая за ходом последней, двадцать четвертой партии... Анатолий Кар­пов долго не выходил, я один ждал его у выхода. У дру­гого выхода шумела толпа болельщиков, ожидая появ­ления чемпиона.

Пушистый снег мягко опускался на мокрый асфальт и мгновенно таял. Я посмотрел на часы и поздравил себя с Новым годом. Во Франции было 22-00, у нас — 0-00.

Проклятие профессии

Поражение

 

Он вышел и внимательно посмотрел мне в лицо. Я выдержал его взгляд, пытаясь вложить в свой как можно больше спокойствия.

— Садитесь вперед, — сказал он и сел на заднее сиденье. Долго ехали молча, я не хотел навязывать диалог. Через пару минут он заговорил, и я сразу развернулся к нему.

— Какой-то не-фарт опять. Ведь переиграл его страте­
гически.

— Надо было сыграть «Ь4»? — спросил я.

— Ну конечно! И у него было бы явно хуже».

— А почему Вы сыграли «с4»?

— Затмение нашло, — ответил он, зарылся в свой
шарф и опустил глаза.

Я снова смотрел вперед, на дорогу. Рассматривал но­вогоднюю ночь, пытаясь найти ее отличительные черты, и не находил.

«Ну и хорошо», — сказал я себе. И вспомнил тот, предыдущий Новый год, когда я тоже был далеко от дома, и год был в целом удачным... «За исключением концовки, — тут же я поправил себя.

Но разве последние четыре партии можно считать по­ражением? И я снова повернулся к нему.

— Анатолий Евгеньевич, я сделал два вывода. — Я
держал паузу, и он медленно поднял на меня глаза.

— Во-первых, с ним можно бороться.

— Конечно! — как-то радостно-облегченно сразу отве­
тил он.

— Во-вторых, когда Вы готовы в плане дебюта и
плюс обеспечено хорошее состояние, выиграть у Вас
невозможно.

Он внимательно слушал. И я продолжал:

— Значит, задача ясна. Надо за эти три года подгото­
вить двенадцать черных партий. Вот и все!

— Правильно, — согласился он.

— В глубине души он Вас боится. Те первые месяцы
Вашего первого матча, когда Вы вели 3:0, 4:0, 5:0, оста­
лись в нем навсегда кровоточащей раной. И когда Вы
опять играете в свою силу, он вспоминает тот матч.

— Да, вероятно, это так.

_ Вот если вспомнить двадцать третью партию. Даже

внешне Вы преобразились. От Вашего облика шла огром­ная сила. Я даже вспомнил матч 1974 года. Вот таким были Вы тогда!

— И партия была в одни ворота, — сказал он.

Мы снова помолчали. Потом он медленно произнес:

— Что плохо, в моей группе кроме Вас и Миши Под-
гайца никто не верит в саму возможность победы над Кас-
иаровым. Они не говорят, но я чувствую... по их отноше­
нию к делу.

.. .До французского Нового года оставалось минут семь. Все молча сидели по углам. Бутылки стояли на подокон­нике и казались ненужными. Жена Анатолия Евгеньевича с заплаканными глазами быстро накрывала на стол,

Я сказал:

— Я, пожалуй, пойду.
Мы вышли в коридор.

— Вы будете в конце января в Москве? — спросил
Карпов.

— Постараюсь.

— Было бы хорошо. Надо все обсудить. Сделаем ко­
роткий сбор. Я вызову Мишу. Надо работать!

— Конечно! — радостно поддержал я его.

— Может быть, останетесь? Выпьем шампанское.

— Нет, спасибо. Надо собраться и хоть немного по­
спать. В шесть утра я уже должен быть на вокзале.

Мы пожали руки. И вышли на улицу.

— Я уезжаю в состоянии абсолютной уверенности. В
1993-м году выиграете 13:8. Как Ботвинник у Таля.

Он улыбнулся. Сказал:

— Да, надо его прибить.

— Это то, что я хотел бы услышать на прощание.
И мы рассмеялись.

— Так сможете приехать в конце января?

— Постараюсь.

Новогодняя ночь была тихой. Я шел по пустой улице. Было ровно двенадцать. Иду по дороге. Что это значит? Не ждет ли меня такой же весь год — в пути и раздумьях?

Проклятие профессии

Поражение

 

И сразу вернулась та мысль — о себе. На чем прерва­лась она? И я вспомнил: на том, что чудес не бывает, и пришло то время, когда ты поверил в это. Ты поверил, но в последние годы скрывал это от других, от тех, кто по молодости готов верить во все, и в том числе в чудо, ,и потому готов идти на любые жертвы ради того, что зовется победой. «Так надо, — всегда в часы таких раздумий гово­рил ты себе, — только человек, верящий в чудо, способен ради него — этого чуда — на сверхусилие, на то, чтобы быть сильнее себя, на подвиг!»

Так что же, я обманывал их все эти годы? Как се­годня пытался обмануть Анатолия Карпова, вновь при­зывая его на тот же путь жестокой борьбы и новых жертв ради будущей весьма проблематичной победы. Да, я делал все это и, более того, считал это своим профес­сиональным долгом, хотя это мучило меня как еще одно проклятие профессии. А может быть, это проклятие не профессии, а всей твоей прожитой на сегодня жизни, как и у Станислава Жука? Когда ты лучше всех других знаешь, что можешь далеко не все. Да и возможно ли абсолютное совершенство в чем бы то ни было? Не ис­ключено ли совершенство как реальность? И может су­ществовать лишь как некая относительность? И не ле­жит ли это положение в основе беспрерывности жизни и жизненной эволюции, любого прогресса?

Мне казалось, что сейчас я многое понял, но от по­нимания не становилось легче. Данный переход от част­ного к общему и вновь к частному был слишком болез­ненным для конкретного человека, в данном случае — для меня, бросившегося в годы своей юности, своего старта, вслед за такими же безумцами в погоню за со­вершенством в своей профессии и отдавшего, как и все другие, ради этой мечты (да, скорее мечты, чем цели!) многие и лучшие годы своей жизни. «Чувствовать себя обманутым!» — вот как можно определить это прокля­тие и профессии и жизни.

Я шел совсем медленным шагом. Я сознательно замед­лил свой шаг. Было важно додумать эту мысль. Я и хотел и не хотел, чтобы она окончательно и фатально убедила

меня в случившемся со мной. Хотел — потому что пора, наконец, разобраться в себе, а главное — в том, куда идти дальше и... зачем? И — не хотел, потому что что-то во мне не соглашалось, не хотело соглашаться (!) с логически выверенной мыслью. Я видел эти две чаши весов, и они колебались.

В темноте слабо освещенной улицы я разглядел очер­тания своего отеля. Но не хотелось прерывать ход моих размышлений, и я продолжал свой путь. Было ощущение, что эти трезвые новогодние мысли завершатся не только поиском истины, но и принятием решения, имеющим для меня сегодня глобальное значение.

Растут дети и все больше отвыкают от меня, все мень­ше мое влияние на них, — и потяжелела чаша весов, где скопилось все «сознательное». Но «та» чаша отчаянно сопротивлялась и не хотела сдаваться. И, кажется, она просила о помощи. Но чем сейчас я мог помочь ей?

И вдруг! Да, это было фантастическое «вдруг»! Я услышал в ночи ровный звук беговых шагов, и из тем­ноты перпендикулярно идущей улицы вынырнули две фигуры. Они бежали в хорошем темпе, это был настоя­щий тренировочный кросс! Это были настоящие профес­сионалы! Только они, я знаю это, ради фарта в предсто­ящем году бегут кросс в новогоднюю ночь, встречая та­ким образом свой Новый год, не изменяя себе и этой ночью!

И увидев меня, они подняли руки и закричали что-то по-французски. И я закричал им по-русски:

— С Новым годом! — И тоже поднял руки.

Я стоял и смотрел им вслед. Я улыбался и не мог оста­новить свою улыбку. И сами всплыли в памяти стихи Высоцкого:

Но вспять безумцев не поворотить.

Они уже согласны заплатить

Любой ценой и жизнью бы рискнули...

Я не хотел идти в свой номер. Продолжал стоять и смотрел туда, где скрылись в темноте мои путники в ночи. Я стоял на перепутье двух дорог.

Проклятие профессии

Поражение

 

апреля

Долгий телефонный звонок — как сигнал тревоги. Все подняли головы от доски и смотрят ему в лицо. Ждут. Чем закончится этот разговор с Москвой? Какие новые проблемы приготовили мос­ковские друзья для Анатолия Карпова за

неделю до матча? И здесь, в Марокко, они нашли его и уже три дня звонят беспрерывно.

После каждого разговора он обычно замолкает надол­го и два—три часа словно носит в себе что-то, обдумывает. И к шахматам уже не прикасается в этот день.

— Погуляем? — обращается ко мне.

И мы идем в город. Слоняемся по тем нее улицам (выбора в маленьком курортном городе нет) и в этих прогулках больше молчим. Я не трогаю его вопросами, жду, когда заговорит сам. Но в эти дни он молчалив.

Подходит к концу наш последний период подготовки. Скоро отъезд в Испанию, к месту боя, и всем нам ясно, какие мысли доминируют все больше, и не надо лишних вопросов, как не надо отвлекающих от главных раздумий бесед, и так же не нужны какие-либо целенаправленные внушения, в которых нуждается почти каждый спортсмен, но не он, прошедший в своей спортивной жизни все, бук­вально все, и знавший все обо всем.

Я возвращаюсь в своих мыслях к последнему телефон­ному звонку и опасаюсь сейчас, как бы он не испортил нам сегодняшний рекордный кросс, как только что испор­тил шахматную работу.

Вчера мы решили завершить этот сбор рекордным по времени бегом и как бы поставить восклицательный знак на всей проделанной здесь работе. Я уже не раз сегодня представлял, как в последний раз побежим мы по жестко­му мокрому песку океанского пляжа, и опять он будет на­бирать и набирать скорость. Но не потому, что так уж хочет установить рекорд. Причина в другом — закончить, и как можно быстрее, это ненавистное ему занятие — бегать!

— В Вашей работе бег — панацея? — спросил меня
однажды опытный шахматный тренер.

— Не совсем так, — ответил я ему, — бег — это лишь средство. А панацея — регулярное волевое усилие, кото­рое шахматист вынужден делать, поднимая себя ежеднев­но на этот бег. Ежедневное волевое усилие, тем более если с него начинается рабочий день человека, со временем преобразует психику в целом, делает боевой настрой вели­чиной постоянной.

Я действительно убежден, что суть данного феномена в этом. Кроме Ноны Гаприндашвили бегали (вернее, вклю­чали бег в свою подготовку) все, с кем я работал в шахма­тах: и Виктор Корчной, и Нана Александрия, и Сергей Долматов, и Нана Иоселиани. И все улучшали свои ре­зультаты — не в беге, разумеется.

И снова об этих звонках. Если не сорвется наш се­годняшний кросс, то я к ним отнесусь не только кри­тически, но и увижу в этом некое положительное значе­ние — как бы появление тех самых «темных сил», кото­рых обычно притягивает тот, кто находится на верном пути. Они (эти «темные») всегда устремлены к тому, кто нашел истинный для себя путь. И не только для себя, но и для всей Вселенной, для общего порядка в ней, тор­жества всего доброго и правильного. А в таком мире, если он наступит когда-нибудь, «темным» не будет мес­та, ибо не будет людей, которые им подчинятся и пой­дут за ними.

Итак, мы на верном пути — раз «они» появились. Но надо не только радоваться, но и не ослаблять внимания как к спортсмену, так и ко всему, что его окружает. Знаю, что бороться «они» (наши «темные») будут до конца, и жду ежечасно их появления. Пути их различны — или через «своих» («враги человека — ближние его»), или из «внеш­него мира». Своих контролировать легче, и я предельно внимателен ко всем членам нашей группы — от настрое­ния тренеров до возможной простуды «самого», а он скло­нен к этому. А как регулировать вторжения извне? Как эти звонки? Это должен делать сам спортсмен, тем более тот, у кого непросто взять и отключить телефон.

Я же в эти последние дни сосредоточен на «наших», успокаиваю всех, готов часами беседовать с каждым и

Проклятие профессии

Поражение

 

гасить первые же признаки раздражения, тоски по дому. Говорю:

— Стучите ко мне в любое время, днем и ночью. — Но
никто ни разу ночью не постучал. Люди взрослые, сыты
по горло поездками, сменой климата, гостиниц, одиноких
постелей. И утром нетрудно по их помятым лицам предпо­
ложить, что было пережито ими этой очередной ночью.
Но не спрашиваю:

— Плохо спали?

А вопрос звучит иначе:

— Все в порядке, Михаил Яковлевич?— И в ответ всегда:

— Да, — и внимательный взгляд, взгляд-проверка, не
догадался ли я о его личном? И моя улыбка — как ответ на
его неулыбчивый взгляд. И сама рождается следующая фра­
за, уводящая от того, чего коснулись слегка:

— Осталось всего шесть дней.

Да, только шесть! Но это здесь. А там нас ждет матч из десяти партий, это еще месяц. Месяц чего? .. Но не хочет­ся даже думать об этом, о том, что ждет нас там. Пока надо вытерпеть все сегодняшнее.

И я посмотрел в лицо Анатолию Евгеньевичу. Он был так озабочен, что даже не отреагировал на мой изучаю­щий взгляд. И снова я вспомнил о «темных». Сами ли они находят в жизненном пространстве свою жертву? Не яв­ляются ли они посланниками всех тех, кто не хочет и бо­ится успеха этих конкретных людей? Не объединяются ли все наши завистники, и не суммируют ли они всю свою отрицательную энергию, и не посылают ли ее — они все­гда знают куда?

И в этот момент он резко повернулся ко мне и спросил:

— Сколько бежим сегодня?

...Я шел к себе переодеваться, и еще долго стояло пе­ред моими глазами лицо великого бойца. Я не мог сдер­жать улыбки. Сейчас как никогда раньше я верил в нашу победу.

* * *

Касабланка — Мадрид. Впереди несколько часов по­лета, и я открываю свой первый шахматный дневник, дневник 1974 года. Я всегда перечитываю его перед сво-

им очередным матчем, решая сразу несколько задач. Во-первых, хочу все вспомнить. Тогда все было впервые _и было тщательно прочувствовано. И вчитываясь (в ко­торый раз!) в уже пожелтевшие страницы, я вновь бук­вально кожей ощущаю атмосферу матча и как бы вжи­ваюсь в нее! И еще, а это, пожалуй, самое важное, пы­таюсь вернуться в свой лучший «образ», когда я жил только матчем и еще — мечтой о победе!

Смогу ли быть я таким же сейчас, спустя восемнад­цать лет?

* * *

Страница за страницей, и я забываю обо всем. Борис Спасский — Виктору Корчному:

— Надо угадывать его ходы. Есть позиции, в которых
шахматист делает «свои» ходы. И ему будет плохо, если
ты будешь угадывать «его» ходы. Во втором матче с Пет-
росяном у меня это хорошо получалось.

Вячеслав Оснос:

— Корчной больше работает, потому что матч все бли­
же. И мне надо его успокаивать. Но для этого я должен
опровергать все сомнительные варианты, предложив взамен
надежный один. То есть успокаивать я должен не словами, а
делом, проанализировав все варианты еще до начала сбора.

Виктор Корчной:

— Я всегда изучаю зал. И мне будет приятно, если я
знаю, что в определенном месте сидит человек, на которо­
го я могу в любой момент посмотреть.

Оснос:

— Мы устали от твоего режима. Мы по такому режиму
никогда не жили. Корчной говорил сегодня: «Пива бы
выпить». Хотя, может быть, жена его накручивает, она
любит пиво. Я лично с удовольствием поддал бы сейчас.
Завтра возьму полбанки и с бабами выпью.

Спасский:

— В Киеве, где мы с Виктором играли финальный матч
претендентов, я в первый же день понял, что выиграю. Он
приехал с женой, а у меня было две блондинки. И я выби­
рал, суетился, и это очень хорошо действовало на меня.
Обязательно нужен импульс на стороне.

Проклятие профессии

Поражение

 

Лев Полугаевский:

— В матче с Карповым я сделал колоссальную ошибку —
я много занимался шахматами в день партии — два—три
часа, и не было свежести.

Корчной:

— Главное в день партии — чтобы было желание иг­
рать. Петросян очень хорошо чувствует, когда противник
не хочет играть. Чтобы выиграть у такого шахматиста, как
Петросян, надо в этот день очень хотеть играть.

Спасский:

— Играть надо обязательно со «стоячим». Надо это
хотеть! Это оптимизирует и мышление и реакцию. Вы по­
чаще спрашивайте, «стоит» у него или нет. И надо иметь
кого-то рядом, чтобы пригласить просто посидеть. Пусть
ничего не будет, но важна суета.

Корчной (о Спасском):

— Он сейчас в плохом состоянии, не в физическом, а в
психическом. И то, что иногда прорываются словечки,
мат* это тоже показатель, что не все в порядке.

Спасский:

— На время длительного матча Виктору необходимо
запастись одним умением — всех посылать. Гнать ходо­
ков, в таком матче надо быть одному или с кем-то конк­
ретно. Фишер в дни нашего матча в основном общался со
своим телохранителем и даже ходил к нему в гости, играл
с его детьми.

Оснос:

— Нельзя быть интеллигентом. Надо уметь, как Кор­
чной, видеть в противнике ничтожество. Надо смотреть на
противника, как будто он украл у тебя сто рублей. А я так
не могу. Шахматы — такой вид деятельности, каждый за
себя. Все — эгоисты. Шахматный талант — это глупость.
Нет никакого шахматного таланта. У человека мозги ра­
ком, вот и талант.

Корчной:

—Если видишь за противника сильнейший ход, сроч­но вали от доски. И еще надо отходить от доски, чтобы не мешать противнику уснуть в цейтноте.

Давид Ионович Бронштейн:

— Шахматы не должны быть наукой. Надо сжечь все
справочники. Карпов — типичный спортсмен-ученый:
память плюс техника минус фантазия, минус риск. На
такие шахматы никто не будет ходить, нет искусства.

Спасский:

— Карпов — могильщик Фишера, потому что больше
никого нет. Фишер обыграл и вывел из строя целое поко­
ление шахматистов.

Александр Никитин (долгие годы — основной тренер Карпова):

— Карпов — это биоробот. В душе — убийца. В шах­
матах — гениальный убийца. В жизни — один. Ему никто
не нужен.

Михаил Подгаец (последние семь лет — тренер Кар­пова):

— А я даже не могу сказать, знаю ли его. Он бывает
злым и мягким, добрым и жадным. Никогда не знаю,
каким он меня встретит сегодня. И не поймешь, что с
ним происходит. Он всегда скрывает свои чувства, от
всех скрывает. Думаю, у него нет человека, с кем бы он
был полностью откровенным. Годы чемпионства испор­
тили его. Он и сейчас все хочет выиграть. Так не быва­
ет. Бог за это и наказал его дважды, нет — трижды.
Выигрывал у Каспарова 5:0 и не выиграл. Выигрывал в
Севилье 12:11 и проиграл последнюю партию. Выиграл
три подряд в Ленинграде и взял тайм-аут вместо того,
чтобы добить.

Мы рядом — я и Михаил Подгаец. Карпов, как обыч­но, в первом классе, отдаляется и отдаляется от нас.

Тренер углубился в позицию, расставленную на кар­манных шахматах, а я возвращаюсь к его рассказу о личности нашего шефа и спрашиваю себя: «А знаю ли я Карпова? Могу ли дать ему, его характеру и личности некую законченную характеристику?» И продолжаю си­деть в раздумьях. Вспоминаю. Проносится в памяти одно, второе, третье, но цельной картины не вырисовы­вается, как ни стараюсь.

Проклятие профессии

Поражение

 

Вспоминаю наши ночные беседы. Они сближают и иногда мне кажется, что мы стали друзьями. Вроде бы во многом признались друг другу. И вот утро. И ничего, кроме воли, в его лице. Он бежит запланированные ки­лометры. Он делает все, что предлагаю я. Но — в хо­лодном молчании. Без встречного взгляда. От вчераш­ней близости нет и следа. Только воспоминание. Как о приснившемся сне.

Следующий кадр перед моими глазами. Наша прогул­ка. Он и здесь собран, губы плотно сжаты. Идет, опережая нас. Мы с его женой идем следом, стараясь не отстать. Наталья Владимировна говорит:

— Толя, не беги. Посмотри, как красиво вокруг! — Он
останавливается, ждет нас, но ни слова в ответ. Идем ря­
дом. Жена так же мечтательно произносит:

— Вспоминается юность, танцы. Толя, ты ходил на
танцы?

— Нет! — жестко отвечает он.

— Ни разу? — она даже не пытается скрыть удивление.

— Нет! — громче, с вызовом повторяет он. И снова
ускоряет шаг.

Мы бежим кросс. Океан. Километры искрящегося от солнца песка, шум прилива. Верблюды, презрительно гля­дящие нам вслед. Влажный песок слегка пружинит, и бег не требует ни малейших усилий.

— Неужели Вы и от такого бега не получаете удоволь­
ствия?

— Нет, — не подумав и секунды, отвечает он, — никакого!

...Наш последний «рекордный» кросс. Бежим в тяже­лом молчании. Не до шуток, три километра он не бегал ни разу в жизни. После финиша так же молча ходим взад-вперед, успокаиваем дыхание. Пот стекает по его лицу, потемневшему от загара и усталости.

Говорю:

— Бог видит нашу работу.

— Думаете — видит? — спрашивает он.

— Конечно. Помните: «В поте лица своего будешь до­
бывать свой хлеб?»

— Не так, — поправляет он меня. — «В печали и поте
лица своего...»

Он практически всегда в этом образе, в волевом корсе­те. Так и хочется сказать ему иногда: «Подожди, не беги, пойдем вместе и просто поговорим. Расслабься».

Да, воля всегда с ним, и это затрудняет любое обще­ние. Я вижу, как напряжены всегда тренеры и устают уже через 30—40 минут обычной беседы. Его вопросы, как и ответы, звучат мгновенно. И такого же темпа, в шахмат­ном анализе тоже, он требует от своих партнеров. Он сверхактивен во всем —■ в каждом слове и улыбке, и жес­те, и взгляде. Все видит и, ты чувствуешь это, все оцени­вает. С ним очень трудно. Они похожи в этом — он и Каспаров.

Ему постоянно нужна информация. Лишь возникла пауза, и он уже у телефона, или в руках появляется газе­та, или мгновенно включается телевизор. Телевизор вклю­чен практически всегда, даже во время шахматных заня­тий, и он постоянно косит туда взглядом. И в этом они похожи — он и Каспаров.

И вот он — редкий миг расслабления. Это было в мар­те, в нашей ночной прогулке. Он вдруг спросил:

— Сегодня третье или четвертое? — И услышав мой
ответ, сразу опустил голову и остановился. И полным
страдания голосом произнес:

— Какой ужас, тринадцать лет без отца. — И снова
пошел вперед.

И этот пасьянс! Я еще не разгадал, в чем его предназ­начение для Анатолия Карпова. Но карты в его руках я вижу столь часто, что обязан провести психоанализ этого явления. Пасьянс он раскладывает ежедневно, перед сном. Лицо его в эти минуты предельно собранно, и нет сомне­ний, что для него в этот момент ничего более важного быть не может. Часто он прерывает это занятие, смешива­ет карты и тасует их снова, и снова склоняется над сто­лом, начиная новую попытку, и нередко таких попыток бывает до пяти — шести. Почему-то очень валено для него в его сорок лет решить в этом пасьянсе какую-то задачу.

«Так знаешь ли ты его, как знал всех, с кем работал раньше?» -- вновь спрашиваю я себя.

Проклятие профессии

Поражение

 

Стюардесса предлагает завтрак, и мы прерываем свои занятия.

— У Вас это какой матч? — спрашивает меня тренер.

— Пятнадцатый, а у Вас?

— Двенадцатый, но из них пять против Каспарова.

— Напереживались сполна?

— Я совсем поседел за эти пять лет.

Стюард предлагает напитки. Михаил Яковлевич берет пиво, но тут же возвращает банку на место и заказывает сок. Говорит:

— Давайте с сегодняшнего дня — сухой закон.

— Согласен, — отвечаю ему.

— И ему тоже скажем.

— Обязательно.

Он делает глоток и сосредоточенно обдумывает что-то. Потом спрашивает:

— Что для Вас этот матч?

Не спешу с ответом. Непросто ответить на этот воп­рос, хотя обдумываю его, как и наш тренер, все послед­ние дни.

— Этот матч для меня — не столько победа, сколько
ответ на один, может быть главный, вопрос. Помните пос­
ледний турнир, когда Анатолий шел впереди вместе с Кас-
паровым, имея пять из семи? И в этот момент запас его сил
кончился. Остальные партии он играл без энергии. Тогда я
подумал — а не начало ли это конца?.. Но сейчас запас све­
жести удалось создать, и он должен сыграть в свою полную
силу, а значит, разгромит Шорта. Но если и в этом состоя­
нии он сыграет плохо, то это... конец. Вы согласны?

И тренер отвечает:

-Да.

Я давно изучаю нашего тренера. Он всегда напряжен. Вероятно, не полностью доверяет мне. Но я делаю вид, что не чувствую этого. Он человек из шахматного мира и не доверяет никому. Но я не обижаюсь, а изучаю. Можно сказать, что провожу психологический эксперимент, суть которого в том, чтобы растопить лед недоверия в душе этого человека. Удастся ли?

Ох, этот шахматный мир! Уже восемнадцатый год я наблюдаю за всевозможными коллизиями человеческих отношений в этом мире, где все являются противниками друг друга, годами сохраняя внутреннее состояние ожес­точения и постоянной настроенности на очередной бой.

Как и в каждой среде, здесь есть ядро людей, укра­шающих эту среду. И бесспорно, лидеры шахматного мира Каспаров и Карпов — личности выдающиеся и в то же время — нормальные, то есть вполне здоровые люди. Я не случайно подчеркиваю последнее. Давно не является секретом, что все больше в этой среде людей, мягко говоря, не совсем нормальных. Только из числа гроссмейстеров мы с Карповым составили два олимпий­ских состава.

— Да, сумасшедших у нас много, — со смехом подвел
итоги того разговора Анатолий Карпов.

А Лев Полугаевский сказал тогда:

— А мне не смешно. Эти ненормальные скоро нас обыг­
рают. Бедные шахматы. Вы представляете, если чемпио­
ном мира будет N?

Меня тоже тревожит этот вопрос. Но думаю, что пред­ставители данной категории не опасны как претенденты на высшее шахматное звание. Состояние их нервной сис­темы не позволит им выдержать напряжение матча на первенство мира, и они в таких матчах обречены.

Но как психолога, и более того, как педагога, меня беспокоит другая категория действующих шахматистов — совершенно нормальных и талантливых, но сознательно отказавшихся бороться в шахматах за высшие результа­ты. Я так и называю их: бродячий цирк. И вижу их почти в каждом турнире — всегда улыбающихся и довольных собой, полных здоровья и оптимизма, рано научившихся делать деньги и не скрывающих своего отношения к изве­стному «металлу» как главной жизненной ценности.

...Через двадцать минут самолет совершит посадку, — услышал я и вернулся в сегодняшний день. И спросил себя: «Ну как твое прошлое? Зарядило тебя тем, что так нужно тебе в этом матче? Готов ты к новому бою?

Проклятие профессии

Поражение

 

апреля

ю апреля

Дни

в ожидании старта

Бой начинается задолго до первого удара гонга, это из-

вестно. Мы вошли в холл хорошо знакомого нам отеля и сразу увидели всех. Шорт, Тимман, Юсупов, их тре­неры — все в эту минуту были в холле и пристально вглядывались в наши лица. Я сразу посмотрел на Кар­пова и даже задержал свой взгляд. Он был сейчас со­всем другим, даже не таким, каким подходил к дверям отеля. Он преобразился за эту секунду, пока открыва­лась дверь, и в холл, навстречу буквально вцепившимся в нас взглядам, вошел человек, не сомневающийся ни в чем. Его голова была высоко поднята, загорелое лицо свидетельствовало о хорошем состоянии, губы были го­товы к улыбке, и он сразу пошел навстречу своему дру­гу, организатору турниров в Линаресе Луису Рентере и долго находился в его объятиях, не обращая внимания ни на кого из тех, кто присутствовал в этом же холле, и лишь потом, через минуту, посмотрел в их сторону и слегка кивнул в знак приветствия.

Да, бой начался! И началась твоя работа. Сразу — наблюдать и изучать все. С обеда и начнем. Один час со­рок минут продолжался наш коллективный обед. Снова беспрерывные диалоги, вопросы—ответы, и каждая тема завершается его монологом. Он любит ставить точки над «i». И я чувствую, что он скажет мне, когда мы вернем­ся в его номер:

— Что-то я устал. Может быть, сделаем сеанс? — И он наверняка уснет, а вечером скажет, что спать не хочет, и опять уснет очень поздно и поздно встанет утром, а завтра мы услышим, что день прошел «как-то не так», и слышим мы это на всех наших сборах, а их с января прошлого года было не меньше десятка. Да, после матча с Каспаро-вым наша новая группа практически всегда в Москве. Он

вызывает нас к себе, но бывает с нами настолько редко, что эти сборы решают только часть задач.

— Он сделал большую ошибку, отдав дебют на откуп
тренерам и устранив себя от этой работы. Над дебютом
шахматист должен работать сам, — сказал о Карпове тре­
нер Юсупова Марк Дворецкий.

Скорее всего, он прав. Но не в связи с дебютом он вызывает нас в Москву. Ему важно знать, что у него есть своя группа, и «они» здесь, рядом, и когда усталость от всех московских дел становится запредельной, он «влета­ет» к нам на базу, успевая пробурчать, что две или три ночи почти не спал, а днем — не ел, и наскоро перекусив, падает в постель, успевая заснуть еще до того, как я вклю­чаю свою успокоительную музыку.

Наталья Владимировна однажды разоткровенничалась со мной:

— У него жизни в Москве нет. Вы увозите его поча­
ще. А в Москве просто кошмар. Я же женщина. Хочу
тишины и покоя. Приготовлю ужин, жду. А он вместо
восьми приезжает в полдвенадцатого и привозит пять
человек. В этом Фонде мира всегда допоздна. Там пол­
ная приемная всегда. Все просят помочь. И дома — то
же самое. Я прихожу, во всех комнатах люди сидят,
ждут, когда он освободится. Звонят днем и ночью. Все
знакомые чего-то просят — помочь с квартирой, с деть­
ми. Но большинство денег просят. А кое-кто даже
шантажирует.

...Все это я вспомнил во время сеанса. А когда убедил­ся, что он крепко спит, пошел в номер к тренеру.

— Хочу поделиться с Вами, — говорю ему, — одним
наблюдением. Прошло всего полдня, а он пожаловался на
усталость. Когда он на людях, то быстрее устает. Вероят­
но, потому, что следит за собой, ощущает внимание, ста­
рается выглядеть так, как надо. Давайте беречь его энер­
гию. Поменьше пустых разговоров за обедом.

Тренер внимательно выслушивает и, я вижу, согласен со мной.

— А может, отменим эти массовые обеды? — спраши­
вает он, — они меня тоже нагружают.

Проклятие профессии

Поражение

 

— Хорошая идея, — соглашаюсь я.

На другой день приносим обед ему в номер. Вначале он было зароптал, но после обеда рассмешил всех, признав­шись, что одинокий обед имеет одно немаловажное пре­имущество — мясо можно брать руками, а оно в этом случае оказывается намного вкуснее.

И в этот день отказался спать днем, а ночью лег в полдвенадцатого и проснувшись свежим, спросил меня:

— Может быть, и в матче не будем спать днем?

— Нет, — ответил я, — в матче по самочувствию и
ситуации. Не будем загадывать.

Так же мы «отработали» завтрак и ужин, договори­лись с хозяйкой этажа, что соседние номера горничные будут убирать после пятнадцати тридцати (время начала партии), а шумят они (кричат и поют) отнюдь не меньше, чем их коллеги в гостиницах СНГ.

Так и пролетели эти дни, дни адаптации. Приезжать на матч так и надо — примерно за неделю. Не раньше, чтобы «не пересидеть» в предстартовой ситуации, и не позже, чтобы все отработать без спешки и нервных затрат.

Кажется, мы все сделали правильно.

* * *

И вот наступил предпоследний вечер. Он — за пасьян­сом. Пытаюсь шутить:

— Самый интеллектуальный вид спорта после перетя­
гивания каната.

Он, не отрывая глаз от разложенных на столе карт, отвечает:

— Да нет. Здесь тоже надо принимать решения. Ис­
кать путь к победе.

Изучаю его лицо. Он так же сосредоточен сейчас, как и на сцене. Так же сведены его скулы и плотно сжаты губы. А глаза оглядывают все поле битвы, ищут решение.

И вот он смешивает карты, собирает их и тасует. Отки­дывается в кресле и спрашивает:

— Что у нас сегодня?

— Готов подвести итоги турнира в Линаресе.
Он согласно кивает, и я продолжаю:

— Средний показатель качества жизни -- семьдесят
семь процентов, это неплохо, намного лучше, чем на на­
ших сборах.

Вновь он молча соглашается.

— Но этот показатель добыт только за счет Вашей воли
_и максимального напряжения, то есть — огромных затрат.
Поэтому и была столь большая усталость к концу турнира.

Проверяю взглядом его реакцию — она та же.

— Так что, — продолжаю я, — вывод тот же, Вы снова
не были готовы к турниру. Не было запаса свежести и
концентрации.

— Но, — впервые перебивает он меня, — все-таки и
возраст?

— Нет, — решительно возражаю я, — Вы же в этом же
возрасте, всего полгода назад, прекрасно сыграли в Рей­
кьявике, Но тогда Вы поехали на турнир свежим, пос­
ле отдыха в Америке.

— Да, это верно, — говорит он и снова берет в руки
карты.

«Разговор нагружает его», — подумал я и говорю свою последнюю фразу:

— Но сейчас мы, кажется, все это учли.

— Да, — отвечает он,— чувствую себя хорошо и, глав­
ное, есть желание бороться.

И я сразу меняю тему:

— Смотрели фильм о монреальской Олимпиаде?

— Да, — сразу зажигается он, — Вы с самого начала
смотрели? Парад видели? Вышла наша команда и заигра­
ли наш гимн. И показали лица наших: Василий Алексеев,
Турищева, Борзов. Какие были люди! Сразу вспомнил о
Горбачеве: какую команду он развалил!

— Предлагаю условие, — в том же полувеселом тоне
говорю я ему, — фамилия «Горбачев» до конца матча в
этом номере не произносится.

— Это точно, — говорит он, — надо составить список
всех тех, о ком лучше не вспоминать.

— Это дело одной минуты.

— Ну, попробуйте.

Проклятие профессии

Поражение

 

— По алфавиту: Азмайпарашвили, Бурбулис, Горба­
чев, Каспаров.

Он смеется и говорит:

— Назвали почти всех. Но последнего можно вспоми-г
нать иногда. gJ

— Чтобы лучше настроиться?

— Точно!

* * *

На этой неплохой ноте закончили мы этот день. И остался один, всего один — так я боюсь этих последних дней, часов и минут, не случилось бы чего. Не осталось ли открытым одно из окон? И не постучит ли кто-ни­будь, перепутавший номер, в его дверь ночью, и не при^ снится ли что-нибудь слишком плохое, что будет непро­сто быстро забыть?

В связи со всем этим я всегда сверхнапряженно жду первой встречи со спортсменом и об этом многократно писал. Всегда, когда подхожу к двери его номера, сна­чала, прежде чем постучать, прислушиваюсь, не про­снулся ли он раньше меня и не мается ли сейчас в по­стели, невыспавшийся и забывший обо всем, что мы об­суждали вчера и о чем договорились, но хорошо знаю­щий, насколько более трудный день предстоит ему в этом плохом состоянии сегодня, в такой важный послед­ний день перед стартом. Потому что послезавтра ничего отменено быть не может, и ты обязан выйти на старт, на столь важную первую партию матча.

И надо, если твой спортсмен сейчас именно в таком состоянии, с первой секунды, когда он встретит тебя сво­им натренированным взглядом, показать ему, что ты — тот же (!) и сегодня, независимо ни от чего, уверен, что все будет так же (!), все будет «о'кей», и это «о'кей» дол­жно идти от тебя мощным потоком энергии радости! Именно радости, ведь ты рад его видеть, и ты рад, что сегодня — такой день, день его боя! Эта радость — во всем твоем облике, ты свеж, побрит и причесан, и в цеп­ком (а значит — полном энергии) взгляде твоих глаз, и в четкости каждого твоего слова!

Этим своим «образом» ты помогаешь спортсмену под­няться этим утром и войти в свой, похожий на твой, «об­раз». То есть ты и твое состояние — как ориентир для него _эт0 нелегкое утро. И еще психологическая поддержка! Он не один сегодня в этот день, он не один борется, сейчас — с собой за свое лучшее состояние, а затем — также будет не один до последней секунды предстоящего боя. Человеку очень важно знать это! И одно понимание этого делает его много сильнее, а в отдельных случаях — непобедимым!

Разным бывает человек утром такого дня. Обычно очень тяжело встает Сережа Бубка. Он закутывается с головой в простыню и делает вид, что спит. Но пора, и я трясу его за плечо:

— Вставай, бездельник!

Но к этому термину (от меня) он привык и не реагирует на него. Тогда я включаю в свой монолог обороты, к кото­рым он не может остаться безразличным, и монолог тут же переходит в диалог, и этим он сразу выдает себя — он не спит.

— Вставай, бездельник! Сидишь на шее у государства!
И в ответ — рычание из-под одеяла:

— У какого государства?

 

— Как у какого? У того самого, которое тебя воспита­
ло на радость людям.

— Меня мать воспитала, — так же из-под одеяла отве­
чает он, — работала всю жизнь как ломовая лошадь.

И, уже сидя на кровати и протирая глаза, продолжает:

— У меня, Рудольф Максимович, было такое детство,
что этому государству я ничего не должен.

И продолжая обсуждать эту «трудную», под стать его утреннему настроению, тему, мы выходим на первую тре­нировку и бежим под дождем, и из-под капюшона его не­промокаемого костюма иногда доносится то или иное меж­дометие. Но постепенно все негативное, накопленное за ночь, из него выходит, и уже к завтраку он примиряется с действительностью и почти забывает обо всем, что при­несла с собой очередная трудная ночь взрослого, много что испытавшего спортсмена.

Проклятие профессии

Поражение

 

Так же и с Карповым. На ночь я беру ключ от его номера с собой, чтобы утром не разбудить человека сту­ком в дверь, а войти осторожно, положить руку на плечо и тихо сказать:

— Анатолий Евгеньевич, пора!

— Угу, — не открывая глаз, говорит он, — скоро
встану.

— Завтрак на столе, я — у себя.

И через десять—пятнадцать минут раздается звонок, и я говорю одно слово: -Иду! Мы делаем зарядку и потом, не спеша, пьем чай.

— Новости слушали? — спрашивает он, — что там?

Политика — одна из главных тем в сфере его интере­сов, и я должен быть готов к этому нашему первому раз­говору наступившего дня.

Сегодня ■— открытие и жеребьевка. День почти сорев­новательный, и мое внимание максимально обострено. Как все-таки шумно мы живем. Беспрерывно хлопаем дверьми, кричим на весь коридор, шумно передвигают кровати и кресла горничные. Все слышно в этот день, когда так важно поспать лишнюю минуту.

И я бужу его на полчаса позже, чем мы договорились вчера. Он, знаю, поворчит немного по этому поводу, но чисто демонстративно. Он лучше всех нас знает, что такое лишние тридцать минут утреннего сна в такой день.

Он лежит с закрытыми глазами, свернувшись калачи­ком, и я думаю: наверное, он так же спал в детстве. «Че­ловек из счастливого детства», — вспоминаю его послед­нюю книгу, где он благодарит родителей за их любовь к нему.

Но пора вставать, и я говорю:

— Сэр, Вас ждет прекрасный завтрак, хотя Вы его не
заслужили.

— Я не заслужил? — он сразу и с вызовом, но не
открывая глаз, отвечает мне.

— Конечно, не заслужили. Спите до сих пор.

— Так Вы не будите.

Поворачивается на спину и открывает глаза. Долго смотрит в потолок и тихо говорит:

— Сегодня как раз заслужил.

Да, сегодня новый бой Анатолия Карпова. Его шест­надцатый матч на первенство мира. В двадцать один трид­цать — торжественное открытие. Четыре человека, полу­финалисты Карпов и Шорт и другая пара — Тимман и Юсупов, тянут свой жребий.

Шорт вытаскивает черный цвет и не может скрыть досады.

— Мелочь, а приятно, — говорю я по пути домой.

— Да, пустячок, — отвечает он.

апреля

На старт спортсмен должен выйти обязательно «чистым* (пока не нашел лучшего определения), не загрязнен­ным воспоминаниями из прошлого, мыс­лями и чувствами о настоящем и буду-

____________ щем. Разумеется, я имею в виду все то,

что может «загрязнить» его состояние сегодня, все негативное: неудовлетворенность, плохие предчувствия, неверие в людей, окружающих его в этот день, а также тех, кто далеко, а это порой еще хуже, и многое-многое другое.

Ночь проделала свою часть работы (об этом всегда надо помнить), далеко не лучшую, не усилившую человека, а чаще — ослабившую его.

Но наступило утро, идет час за часом, и дела улуч­шаются. Партия в пятнадцать тридцать, и эти цифры 15-30 организм бойца видит каждую секунду. И не толь­ко видит, фиксирует, но и ориентируется на них в своей работе, суть которой заключается в мобилизации всех жизненных ресурсов человека к нужному (к этим самым 15-30) моменту.

И что бы он ни делал — ел, спал, продумывал тактику борьбы, обсуждал ее с тренерами, — внутри него, в глубо­ком подсознании и в столь же глубоком внутреннем мире

Проклятие профессии

Поражение

 

(в душе) все это время шла своя работа, и в результате ее вся энергия этого человека аккумулировалась в его орга­низме, равномерно распределилась в нужных для пред₇ стоящей работы системах и теперь ждет своего часа ■— пятнадцати тридцати.

Эту внутреннюю работу проделывает с собой сам чело­век, избравший в своей жизни путь бойца и расплачиваю­щийся за все радости этой жизни такими днями, как се­годняшний.

Но не только он помогает себе в этой очень нелегкой работе. Одному человеку далеко не всегда, не перед каж­дым боем удается удачно решить все задачи по мобилиза­ции и подойти к минуте старта абсолютно свежим, макси­мально концентрированным, знающим, что и как делать, с первой секунды боя до последней. Ему помогают профес­сиональные люди — тренеры, массажисты, врачи, прези­дент клуба, психолог. Но не только они. Есть еще особая категория «верных» людей, с кем спортсмен имеет «осо­бые» отношения, кого любит и кому верит, и ценность которых как минимум не меньше, чем первой — профес­сиональной группы. И они в этот «особый» день играют порой важнейшую роль, особенно в той внутренней работе человека с самим собой. Их незримое участие в том, что спортсмен призывает их быть с ним в эти часы, поселить­ся в его душе до конца боя, а также в той части сознания, которая сегодня «свободна», и тогда ее — эту часть созна­ния — не займут те, кого лучше не вспоминать в такой день, И если это получится, то в целостном состоянии че­ловека установится некая гармония. Две чаши весов при­мерно уравняются, и спортсмен будет чувствовать, что тяжесть «первой», где расположились такие нелегкие «гири» как ответственность, предстартовое волнение, страх поражения, вполне ему по силам, он выдержит ее и выйдет на старт готовым драться за победу, и останется одно — в самой деятельности, в бою отдать все для этой победы, все, что смог накопить в себе сегодня на другой чаше весов! Да, в самом бою все будет зависеть от него и от всего того, что сделали для него его помощники — зримые и незримые.

Обо всем этом всегда вспоминаю в последние минуты перед нашей встречей. Знаю, что нельзя зарекаться ни от чего и надо быть готовым даже к самому плохому: не спал всю ночь, температура, пустое состояние, тяжелое настро­ение — не дай Бог!

Но, слава Богу, все хорошо: и хорошо спал, и наст­роение не ниже среднего, и бодро делает все первые дела дня — сбрасывает с себя одеяло, встает, идет в ванную, и даже напевает там что-то. И можно вздохнуть свободно. За этот первый свободный вздох в такой день порой можно отдать многое, и со мной, думаю, согласятся все те, кто был и бывает в моем положении.

Все идет по плану. Завтракает в номере. Напротив рас­положился Михаил Подгаец. Он показывает варианты. Анатолий Евгеньевич проглатывает их вместе с чаем. Молча. Не так, как в обычные дни.

Оставляю их и возвращаюсь за сорок минут до начала партии. И то, что я вижу, сразу напрягает меня. За два часа, прошедшие без меня, многое изменилось. Лицо шах­матиста озабоченное и даже утомленное, а под глазами обозначились синяки.

Говорю:

— Все прекрасно, Анатолий Евгеньевич. Теперь от­дохнем.

А мысль залихорадило: «Надо успеть, обязательно ус­петь восстановить его, улучшить состояние!» У меня трид­цать минут, а это немало.

И вот идет сеанс и на десятой минуте я слышу лег­кий, уже хорошо знакомый храп, и груз сваливается с моих плеч.

Он — в новом костюме. Вместе выбираем галстук, и я не могу скрыть улыбки — так хорошо он выглядит. Лицо загорелое и свежее, блуждает улыбка.

И вот садимся перед дорогой, и не до улыбки сейчас. Пошли последние минуты, и все, кто пережил эти минуты в своей жизни, хорошо поняли меня. Последние минуты! Иног­да вся жизнь твоя проносится перед тобой в эти считаные мгновения перед испытанием, которое на всю твою дальней­шую жизнь может повлиять самым решающим образом.

Проклятие профессии

Поражение

 

Не о том ли думает сейчас мой спортсмен, сидящий в метре от меня с опущенной головой и закрытыми глазами и собирающий сейчас в своей душе все свои силы, которые он еще способен собрать в свои сорок лет.

— Нервы ни к черту! — все чаще слышу я от него в
последнее время.

И в этот момент он прерывает меня:

— Рудольф Максимович, я хочу остаться на пару ми­
нут один. Хочу окончательно сконцентрироваться.

Гуляю по коридору и думаю вот о чем: «В этом матче решается гораздо больше, чем просто победа и немалый приз за нее. Не дай Бог, мы проиграем, и что тогда ждет нас впереди? Ничего не ждет, в том-то и дело! Уже почти двадцать лет этот человек борется за зва­ние сильнейшего в мире, сохраняя свое законное место в центре внимания шахматного и нешахматного мира. И вот в один момент эта привычная жизнь может оборвать­ся. Во-первых, следующий этап ему придется начать с самого начала, в общих рядах. А во-вторых, это случится нескоро — через полтора года, и эти пустые (вне борьбы) восемнадцать месяцев еще надо прожить, пережить эту давно забытую пустоту.

Вот почему (в этот момент я понял это!) сейчас Ана­толий Карпов и решил остаться с самим собой, и видит он сейчас свои личные две чаши весов, на одной из ко­торых как никогда близкая реальность крушения род­ного, привычного мира, а на другой — все то, что мо­жет помочь этого крушения избежать. И на ту, вторую чашу весов необходимо было сейчас добавить своих ду­шевных сил, может быть, положить их все без остатка. То есть мобилизоваться не просто на бой, а на подвиг! А для этого необходимо иногда остаться одному, наедине с

собой.

Вот почему, — пришел ответ и на этот вопрос, — так изменился он внешне за те два часа шахматной работы. Он в эти часы думал и об этом!»

И в эту секунду открылась дверь, и наши: глаза встре­тились. Передо мной стоял человек, принявший непоко­лебимое решение!

Мы несколько секунд смотрели друг другу в глаза, и затем он сказал:

— Ну, пошли?

...Я не сомневался сегодня ни в чем, и мне было даже жаль нашего соперника. А он уловил наш настрой и даже несколько раз перевел взгляд с Карпова на меня.

— Как Вы оцениваете саму партию? — спросил я у
Михаила Яковлевича.

— Когда он в порядке, — ответил тренер, — он непо­
бедим. О нем сейчас много чего говорят, но это глупости.
Он — величайший игрок в истории шахмат. Вы не раз
упрекали нас, что мы не анализируем его партии. Но как
анализировать? Надо неделю думать над одним его ходом.
Почему он походил, например, пешкой не на два поля, а
на одно. И только через неделю выясняется, что в одном
из семи возможных вариантов имела место опасность. У
него колоссальное предчувствие опасности!

...И вот сейчас этот человек с колоссальным чувством опасности совсем такого не напоминает. Он весел и рас­слаблен, активно беседует с гостями. А они, эти «отцы побед» («у победы сто отцов, поражение — всегда сиро­та») тут как тут — после победы.

Я все чаще поглядываю на часы, и он видит мою обес­покоенность и уже не первый раз говорит мне вполголоса:

— Скоро закончим.

Да, все только начинается. Уже завтра — новая пар­тия, к тому же черными. И передо мной непростая зада­ча — снять все следы радости и даже удовлетворения. Помощники те же: теплая ванна (ее готовлю сейчас) и наша музыка, на фоне которой проходит мой сеанс. Все остальное делаю я сам. А сделать надо много и как мож­но быстрее. И если он уснет (надеюсь — часам к трем, а это для него нормально), я еще обязательно должен по­сидеть рядом с его кроватью не меньше часа, потому что после победы он часто просыпается и сегодня может про­снуться тоже! А если не уснет опять, то завтра может

13 Р. Загайнов

Проклятие профессии

Поражение

 

случиться все, что угодно. Не уходить! Не уходить, дока не буду уверен, что сон глубокий, до утра.

Иногда боюсь уснуть на стуле и разбудить его грохо­том своего упавшего тела. И еще боюсь крепко уснуть потом в своем номере и утром не успеть приготовить зав­трак. В отеле завтрак до десяти тридцати, и Карпов его просыпает. Но если я не опоздаю, можно заказать пова­рам все, что он любит. За рубежом Карпов исключительно популярен, и повара рады все сделать для него.

...Но что-то не спалось. И я еще раз прокрутил в памя­ти прошедший день, день хороший, победный, но отняв­ший у всех нас много сил. «Выстоять бы завтра, — мель­кнула мысль, — а послезавтра день отдыха, и мы восста­новимся, но главное — восстановим нашего главного че­ловека*.

Вспомнил Бориса Спасского, его слова о том, что пер­вую партию матча лучше сыграть спокойно, вничью, так как победа в первой партии всегда отнимает много сил. Так, по его словам, и случилось с ним в матче с Анатоли­ем Карповым в 1974 году.

И вспомнил нашего тренера, озабоченное выражение его лица после партии, и его слова:

— Играл хорошо только в дебюте. А потом Шорт пере­играл его. Хорошо, что он запутал его в конце. Почему-то в последнее время он теряет нить в середине партии, будто отключается.

«Первая партия», — сказал я себе, пытаясь этим успо­коить себя, но некоторое напряжение осталось. Знаю, что профессионалы вот по таким деталям способны диагнос­тировать возможную опасность. Но все-таки надеюсь, что наш тренер слишком подозрителен.

...Что же еще отличало этот день? Все-таки Карпов был излишне напряжен перед партией, а это несвой­ственно ему, тем более, что играл он белыми. И при этом слове — «белыми* — вспомнилась небольшая про­фессиональная удача сегодняшнего дня. Вряд ли что я могу сказать ему нового, связанного с шахматами, но счел сегодня нужным перед партией напомнить об од­ном. У нас белый цвет, а любой шахматист ставит как

обязательную задачу получить хотя бы небольшой пере­вес и в этот день бороться за победу. И если перевеса не получает, то это всегда отражается на его соревнователь­ном состоянии. Помню в связи с этим рассказанное мне Львом Полугаевским из своего боевого опыта, как он готовил себя к партии в свои лучшие годы. Он садился в кресло, включал тихую музыку, закрывал глаза, вво­дил себя в состояние полусна и давал себе мысленные советы. И если предстояла партия белыми, то среди под­готовленных советов был и такой: не расстраиваюсь, если не получаю перевеса по дебюту!

Еще один «урок спортсмена*. Так я это называю и фиксирую в специальном блокноте. Много прекрасных уроков получил я от спортсменов, не обязательно высоко­классных. И всем им сердечно благодарен сейчас.

И сегодня использую тот урок в своей работе. Говорю:

— Анатолий Евгеньевич, Нона Гаприндашвили однаж­
ды сказала: «Не надо бояться в матче сделать белыми
ничью*. Как Вы относитесь к этому?

Он смотрит на меня и слегка улыбается:

— Намек понял, молодец Нона, соображает!
День был все-таки неплохой.

Только под утро вернулся я к себе. Ночной визит развеял не тревогу, на что я обычно надеюсь, а наоборот — развеял спокойствие, которое, каза­лось, было завоевано всеми нами.

Старт удался. Обе партии сыграны с позиции силы. Одна выиграна, в дру­гой, хотя она закончилась вничью, хорошо разыгран де­бют и противник был переигран. О таком старте можно было только мечтать, но на месте радости и удовлетворе­ния — совсем другое: тревога и напряжение. И первое, что я делаю, проснувшись, — снимаю телефонную трубку и минут двадцать мы говорим с тренером.

— Обязан Вас предупредить, — начинаю я разговор, — что от свежести, которую мы накапливали в Марокко, не

Проклятие профессии

Поражение

 

осталось и следа. Он предельно утомлен, а сыграны только две партии. Разве можно заниматься шахматами пять ча­сов в день? Ведь он еще и партию играет!

— А я что, этого не понимаю? — отвечает Михаил
Подгаец, — но он не отпускает нас. Проверяет и проверя­
ет варианты. У него какой-то непонятный мандраж. Я его
таким не видел.

И я его таким не видел. И первую и вторую партии он очень «трудно ждал». Прекрасно написал в своей анкете боксер Валерий Стрельников: «Трудный бой не тот, кото­рый трудно проходит, а тот, который трудно ждешь». С тех пор и применяю это словосочетание: «трудное ожида­ние». Оно наиболее точно характеризует отношение чело­века к предстоящему факту, событию, испытанию. Анато­лий Евгеньевич и был таким вчера, с самого утра и до окончания нашего предстартового сеанса: почти ничего не поел, сразу вызвал тренеров и зарядка была сорвана, про­сидел за шахматами до трех часов и на сеанс осталось только двадцать минут. Да и сеанс не решил задачу. Уже не было нужного времени, чтобы расслабить его и снять напряжение.

Видно было, что внутренне он скован какой-то доми­нирующей даже не мыслью, может быть, чувством, пере­живанием. Но я не смог понять природу зарождения в его психике данного инородного тела. И было неясно также, как ликвидировать его — то, что совсем незнакомо тебе сейчас. И мой расчет — на время. Может быть, сам собой он успокоится через день -~ два и снимется эта новая для

всех нас проблема.

* * *

Только в три часа ночи он закончил работу с тренера­ми и позвал меня. Но ложиться не собирался. Смотрели теннис. Потом разложил пасьянс и, наконец, подошел к столу и сел напротив.

— Ну, что у нас еще? — спросил он, что означало — он
готов к серьезным темам.

Я протягиваю лист оценок, и он ставит 9,5 — наивыс­шую и за эти дни матча и за все дни подготовки.

— Прокомментируйте, — прошу я.

_ Играл отлично. Снизил на полбалла из-за времени.

Нельзя так много думать на первом часу.

— Анатолий Евгеньевич, — (я перехожу к теме, кото­
рая стала сегодня наиболее проблемной — по мнению тре­
нера, и я согласен с ним), — у меня создается впечатление,
что когда Вы спокойны, то выиграть у Вас невозможно.

— Да? — вдруг спросил он и внимательно посмотрел

мне в глаза.

— Вот я посмотрел две партии, — продолжаю я, — и
складывается впечатление, что у Вас с ним просто разни­
ца в классе.

Он продолжал внимательно слушать меня, но думал в это время о чем-то своем, взвешивая что-то мысленно и после паузы ответил:

— Так оно и есть на самом деле.

И снова замолчал, ушел в свои мысли. А мне каза­лось, что я выбрал именно ту тему или близкую к той, ставшей доминирующей в его сознании и душе на дан­ном отрезке его жизненного пути. Как бы я хотел знать сейчас, что там спрятано у него сейчас от меня и от всех других — во внутреннем мире его личности? Какие со­мнения в себе стали вдруг сегодня столь значимыми в его самовосприятии, процесс переоценки чего, каких па­раметров личности и профессионального мастерства име­ет место, и более того — набирает ход?

Но и не зная этого и действуя на ощупь, я уверен, что действую верно, стараясь успокоить его и поднять уверенность. Но надоело работать на ощупь! Всегда, на ощупь — вот истинное проклятие моей профессии. Даже те, чье человеческое и профессиональное доверие было завоевано в неких абсолютных величинах, не все полно­стью говорили о себе, хотя и понимали, что ради дела надо рассказать все. Но этого не бывает, и, вероятно, быть не может. Человек до конца хранит в себе свою тайну. Как закон жизни своего «я», своего рода непри­косновенный личностный запас, который не может при­надлежать никому другому.

А такой человек как Анатолий Карпов закрыт для всех, и в том числе для своего личного психолога, процентов на

Проклятие профессии

Поражение

 

девяносто. Но я готов продолжать борьбу за каждый но­вый процент!

* * *

Но как много новой информации о человеке всего за два дня его боя! И совершенно необходимо ее переварить и выделить истинное.

— Он что, боится Шорта? (я в комнате тренера).

— Это исключено, — говорит Михаил Яковлевич.

— Боится матчевой ситуации, стресса?

— Думаю, что нет. Раньше же этого не было!

— А что же происходит?

Я мечтал об одном — о первой победе, которая всегда успокаивает и позволяет шахматисту такого класса играть в свою силу, а больше ничего и не надо. Но этого не слу­чилось. Думаю, что дело только в нем самом. Что-то нару­шилось в его внутреннем мире. И чисто внешне он изме­нился, выглядит порой растерянным.

— Может быть, с Натальей что-то случилось?

— Нет. Уверен, что нет. Он бы переживал иначе. Что-
то произошло именно с его личностью спортсмена.

— Погуляем, — прерывает меня тренер, — слишком
важная тема, а я не хочу, чтобы нас услышали. Всего
боюсь, даже как приметы.

...Глубокая ночь. Затих этот всегда шумный малень­кий городок, и машины отдыхают в строю, вдоль домов.

— Вероятно, истина в том, что в этом году он впервые
в жизни потерпел серию неудач в турнирах и проиграл
много партий. Играет он всегда неподготовленным и каж­
дая победа является результатом сверхусилий. И стали
расшатываться опоры его былой уверенности. Стало труд­
нее ждать партию, особенно — ответственную, как в этом
матче, труднее уснуть ночью, все стало труднее. И дело не
в Шорте. И даже — не в Каспарове.

— Да, — прерывает меня тренер, — вот таким, как
сейчас, он бывает в матчах с Каспаровым.

Потом спрашивает:

— А что делать?

_ Думаю, пришло время пересмотреть его жизненную

концепцию. Определить ценности. Что важнее — успевать везде или сосредоточиться на главном и в итоге выиграть гораздо больше?

— Я тоже так думаю. Надо бросить все эти турниры по
быстрым шахматам, прекратить разъезды, бросить этот
Фонд мира. Но попробуйте ему сказать об этом! Нарвешь­
ся на грубость или что-нибудь похуже, испортишь отно­
шения навсегда.

_ Но кто скажет ему об этом, кроме нас? Я, например,

ощущаю это как долг психолога. Возвращаемся в отель.

— Так что будем делать? Сейчас что делать? — спра­
шивает тренер и даже повышает голос.

Но я не обижаюсь на него.

Долго стою под душем. Потом, уже лежа в постели, набираю тот же номер.

— Михаил Яковлевич, пора на завтрак.
Он смеется.

— Но звоню по другой причине. Если до десяти про­
снетесь, разбудите меня.

— Обязательно. Я поставил будильник.

— Теперь о шефе. Завтра ничего не говорим ему, ни о
чем не спрашиваем. Считаем, что все «о'кей». Просто
ждем. Вы согласны?

— Хорошо, ждем,

И последние мысли этой ночной смены. А не рано ли мы запаниковали? Ведем очко и осталось «всего» восемь партий. Ну, хватит об этом! Решили же — ждать! Да, иног­да надо просто ждать, терпеть и делать вид, что ничего не происходит, что все «о'кей!» Так было, и не раз, в моей работе. Я не случайно отношу терпение к ведущим лично­стным качествам практического психолога.

Ну что же — ждать, так ждать! Уже завтрашний день может многое изменить — ив нашем спортсмене и в на­шей оценке происходящего с ним.

Проклятие профессии

: ■

Поражение

 

апреля

Но ничего не изменилось в этот день — ни в нем, ни в нашем диагно­зе. Но обо всем по порядку.

Первый день отдыха и задача этого дня ясна. И если удастся полностью восстановить «нашего человека», снять

напряжение и вернуть ему былое уверенное спокойствие, то выиграв третью партию матча (а он играет ее белыми) можно сломить волю соперника. А он — наш соперник — крайне удручен таким началом.

Партия — завтра, но в серьезном деле день начинает­ся с вечера. Начинает темнеть — это и есть первый привет наступающего «завтра». И ты, хочешь — не хочешь, ста­новишься собраннее и серьезнее, избегаешь шума и сме­ха, лишних разговоров и лишних людей.

Но приходит не только это. Вместе с темнотой вечера проникает в тебя без твоего согласия нечто такое, что и осознать ты не можешь, как не можешь и определить это, дать ему имя. Что-то часам к восьми—девяти вечера на­чинает беспокоить тебя, и ты не знаешь, что это — начи­нающееся напряжение предстартовой ситуации или, не дай Бог, плохое предчувствие. И ты молча спрашиваешь себя: «Что со мной?» Но ответить не можешь, и сомнения все сильнее терзают тебя. Вот тут-то, в этот момент и являют­ся на встречу с тобой свидетели всех твоих грехов и напо­минают тебе о твоих ошибках, когда ты был не на высоте и предавал идею и дело. «Ты не все сделал для победы! — говорят они тебе. — И не надейся, что завтра она придет к тебе! А если и придет, то тебе придется заплатить за это очень большую цену!»

Чаще всего тебе нечего ответить на эти слова правды. И спокойствия в тебе все меньше и меньше. А наступаю­щую ночь ты должен встретить как раз спокойным. Иначе сна может и не быть. И завтрашняя победа будет еще бо­лее проблематичной, чем сегодня.

Чьи же голоса слышим мы в себе самом? А судьи кто? Не голоса ли это тех, кто ушел, но продолжает следить за

нами и приходит совсем близко к нам из своих открываю­щихся на ночь могил?

А может быть, все проще — не голос ли это нашей совести, которую вместе с любовью дал нам Бог, и пред­назначение ее отнюдь не в том, чтобы облегчить человеку жизнь?

Об этом я думаю сейчас, когда расположился напротив Анатолия Карпова, вновь раскладывающего пасьянс с суровым выражением лица.

У меня есть время, и я не спеша заполняю наш лист оценок, а мысль работает, ищет ответа на вопрос: «Что опять с ним?»

Я к нему впервые в этом матче шел легко и верил, что он разделит со мной мое настроение и оценку прошедшего дня. Потому что день мы провели правильно, и главные его задачи — отдохнуть, восстановиться, не испортить настроение — были вроде бы решены. Он выспался, как никогда сильно играл в теннис, в отличие от последних двух дней ел с аппетитом, и вот итог — не расслабленность (с внутренней полусобранностью, конечно) и легкость на­строения вижу я сейчас, а резкий эмоциональный спад и опять — вчерашняя напряженность.

И как хорошо, что есть под рукой пасьянс и возмож­ность хотя бы частично погрузиться в него и убить это опасно тянувшееся время от вечера и ночи. Пасьянс сей­час устраивает и меня. Мне тоже нужно время, чтобы пе­рестроиться и стать другим, не таким, каким я шел к нему.

Делаю вид, что пишу, не отвлекаю его. И опять пыта­юсь разгадать так пока и не разгаданную тайну. Что с ним? Что с ним опять? Почему ничего не изменили в нем сегодняшние часы шахматной работы? Почему вновь та­кое напряжение перед партией белым цветом?

А может быть, именно сейчас он осознал, как мало сделал для победы? Ведь только эти две недели в Марок­ко — вот и вся работа после тяжелого матча с Анандом, а матч тот игрался давно, в августе прошлого года. А нашлось только две недели...

И вспомнил я одну историю из жизни чемпиона мира Тиграна Вартановича Петросяна. За три года претендент-

Проклятие профессии

Поражение

 

ского цикла он (так говорят) ни разу не нарушил режим. И после победы над Ботвинником его спросили:

— Неужели бокал шампанского в новогоднюю ночь
мог бы вам потом помешать?

— Конечно, нет, — ответил он, — но мне важно было
знать, что я сделал все!

Да, это очень важно — знать, что ты сделал все, и тогда твоя совесть и твои судьи не тревожат тебя в темноте наступающей ночи, а наоборот — берегут твой покой.

«Сделать все!* — эти два слова должен навсегда за­помнить человек, а не раздумывать, не торговаться с со­бой в поисках возможности не делать что-либо.

Но что говорить теперь, если не сделано то, что мы должны были сделать? Что толку судить? Что исправишь этим? Вот именно — исправишь ли сейчас этим что-ни­будь? Нет, только усугубишь! И потому делай вид, что ничего не происходит, что все «о'кей!» И сейчас, а глав­ное — завтра! «Делай вид, что все "о'кей!"» — почему-то повторяю я эти слова. А может быть, это еще одно обязательное условие твоей работы, обязательная черта твоего «образа»! Что бы ни было, все «о'кей!»

Но — стоп! Пасьянс разложен, и Анатолий Карпов поднимает на меня глаза.

— Ужасно играл сегодня, ужасно! — говорит он мне сразу, когда я встретил его у выхода.

апреля

В голосе и извинение и страдание, и мне невыносимо жалко его сейчас. Он

_________________ всегда корректен после поражения, и

это не может не вызывать уважение. Поражения, правда, пока нет. Партия отложена. Но он сказал:

— Утром сдадим.
За ужином говорю:

— Сегодня ляжем пораньше.

— Да-да, — сразу соглашается он.

Но нет и нет от него звонка, и в полвторого иду к нему сам. Все трое за шахматным столом — идет анализ, нико­му не нужный, ничего не дающий и выматывающий.

Постоял немного и говорю:

— Анатолий Евгеньевич, я у себя.

— Да-да, — говорит он и смотрит на меня безумно
усталым взглядом.

«Что делают эти тренеры!» — это уже мысли у себя в номере.

— А что мы можем сделать? — такой ответ тренера
ждет меня в очередной раз.

Я знаю это и не буду задавать тренерам вопросов. Си­туация неуправляемая, какой всегда она и бывает после поражения большого спортсмена. Прежде всего этим от­личается настоящий спортсмен от массы других — пора­жение для него всегда трагедия.

И еще каждый настоящий спортсмен имеет свою инди­видуальную «форму страдания». Перефразируя известную фразу Толстого — все победители в своей радости мало чем отличаются друг от друга, а все побежденные страда­ют по-своему.

Наш Анатолий Евгеньевич сразу, вернувшись в но­мер, расставляет фигуры и начинается сумасшедший анализ с массой эмоций и слов. Идет процесс, напоми­нающий вскрытие покойника, когда необходимо точно установить — от чего же «умерла» наша позиция.

Он показывает варианты и комментирует... А в голосе его такие мучительные нотки, что больно слушать. И я ухожу из номера, так и не выдержав до конца ни одного такого анализа. И очень жаль мне всегда Михаила Подгай-ца. Он сидит напротив и обязан все выслушать, что адресо­вано ему и не ему, а когда, наконец, встает из-за стола, то напоминает собой человека, побывавшего в сауне и совер­шившего сегодня десяток заходов на верхнюю полку.

Этой ночью я помог Михаилу Яковлевичу, иначе ана­лиз продолжался бы до утра.

— Анатолий Евгеньевич, извините, но хватит. Силы
нам еще понадобятся, — сказал я, вновь придя к ним в
четыре часа.

Проклятие профессии

Поражение

 

— Сейчас, — на удивление послушно отвечает он и
обращается к тренерам:

— Ну, ладно. Утром посмотрим это.

Тренеры уходят, и мы остаемся вдвоем. Он стоит над доской и сосредоточенно, кусая губы, изучает позицию.

— Смотрите, что Мишель придумал, — говорит мне.

— Анатолий Евгеньевич, — отвечаю я и делаю паузу.
Он отрывает взгляд от доски и смотрит на меня. Я показы­
ваю на фигуры и, понизив голос, говорю:

— Ну и что? Он улыбается и отвечает:

— Я с Вами совершенно согласен, но, видите, не полу­
чается.

И мы оба смеемся, смеемся долго, потом садимся в кресла и продолжается эта ночь.

С еще неушедшей улыбкой Анатолий Евгеньевич го­ворит:

— Я, конечно, полный идиот сегодня.

— Да ничего страшного. Ну, сравняли они счет. Нач­
нем сначала.

Он задумывается и тихо повторяет:

— Начнем сначала.

— Давайте, я приготовлю ванну.

 

— Да нет, что-то не хочется.
Но, подумав, спрашивает:

— Считаете, что надо принять?

— Да, обязательно. Прогреетесь и смоете все пережи­
вания. А в это время я проветрю номер и приготовлю му­
зыку.

...И, наконец, иду по длинному коридору давно уснув­шего отеля, но не к себе. Иду к тренеру. Чувствую, что он ждет меня. Смотрю на часы. Боже мой, шесть пятнадцать. Сейчас нормальные люди встают на работу, целуют спя­щих детей, на родной кухне пьют чай или кофе и уходят из дома всего на полдня.

На стук сразу открывается дверь, и один ненормаль­ный впускает к себе другого ненормального.

— Ну, как он?

— Все нормально, — отвечаю я.

В семь утра вернулся к себе и сразу же открыл папку своих заповедей, и вот он — этот лист с заглави­ем: «После поражения». Читаю и спрашиваю себя: «Сде­лал ли все это? Помог ли своему спортсмену? Не обма­нул ли себя?»

...Да, вроде бы не обманул. Сделал все, что мог. Сей­час, когда (страшно сказать!) пошел мой шестой десяток, почему-то стало очень валено именно это — не обмануть себя! И сделать все, что можешь!

Решил не спать, а дождаться завтрака и лечь потом, когда они снова сядут за анализ. И открыл последние стра­ницы и перечитал их.

— А может быть, поражение успокоит его? — ска­зал эту фразу тренер, и сейчас я подумал о том нее. А это, кстати, возможно, и парадокса здесь нет. Не один раз, работая в командных видах спорта, я был свидете­лем того, как лидирующая команда шла без поражений, и с каждым новым матчем это все больше держало в напряжении всех — и тренеров и игроков. И лишь про­играв (наконец!) одну игру, люди успокаивались, улуч­шалась обстановка в коллективе и сама игра тоже. По­ражение свершалось как факт, и исчезал страх его ожи­дания.

И я вспомнил случаи из своей психотерапевтической практики, когда мужья успокаивались, узнав правду о сво­их женах. Поразительно, но факт — успокаивались. Свер­шилось то, чего они боялись, и бояться больше было нече­го. Ожидание поражения страшнее, чем само оно, вот в чем дело!

Боязнь поражения, как и любой другой жизненной неудачи, как мощная, часто неосознаваемая мотивация движет человеком. Она и только она поднимает человека рано утром и усаживает писателя или ученого за письмен­ный стол, а спортсмена выгоняет бежать кросс в снег и дождь. Назвать эту «внутреннюю силу* (в психологии ее именуют «установкой») можно иначе, например — той же

Проклятие профессии

Поражение

 

любовью к творчеству или потребностью, а в спорте — стремлением к победе, но истинная ее суть именно та — страх проиграть (!), страх проиграть свое главное сраже­ние — за свою честь, и гордость, и славу, и материальное благополучие.

В том же спорте эта мотивация заставляет многих ра­ботать на износ. Есть и более удачное выражение — «на вынос». И здесь придуманы красивые термины: професси­онализм, любовь к процессу совершенствования, предан­ность делу, чувство долга. Но в основе, именно в основе — все то же: не дай Бог проиграть и не попасть в команду,

стать ненужным.

* * *

Весело, как бывает весело обреченным, и бодрым ша­гом идем на доигрывание. Да, мы обречены, хотя и не на сто процентов. Есть один почти невероятный шанс, и мы, в отличие от наших молодых тренеров, в него верим. Пото­му что видели так много в этой жизни, что верим случаю, подарку судьбы, слепому везению. «Все может быть!» — знаем мы и смело идем сейчас навстречу судьбе. Мы оба верим, что нами управляют извне, а кто их знает — наших наблюдателей и судей, что взбредет им сегодня в голову? Вдруг, понаблюдав этой страшной ночью за нами, они решили пожалеть нас и немного помочь. Если так, мы скажем им сердечное спасибо, но воспримем это правиль­но, только как аванс, и наш долг отработать его! И мы отработаем! Потому что верим и в то, что все еще в этом матче может повернуться как в ту, так и в другую сторону, и, быть может, мы еще не раз будем в наших ночных прогулках посматривать на небо, ничего не говоря при этом друг другу.

— Работать! — отвечаю я ему, после того, как мы об­
нялись и радостно смеялись пару минут, на его вопрос:

— Что будем делать?

—- Не понял? — переспросил он.

— Отрабатывать помощь Всевышнего.

— Это точно, один бы я сегодня не натворил этих чудес.

Я веду сеанс, он долго не может успокоиться. Повторяет:

— Боже мой, какой фарт! Три раза я хотел сдаваться, а потом находил единственный ход.

Наконец, успокаивается. Кладу холод на лоб и вис­ки и включаю музыку. Необходимо отключить его сей­час, снять возбуждение, ведь партия — завтра. Эти опасные переживания буквально обрушились на его пси­хику, причем переживания парадоксальные и потому более сильные по своему воздействию. Вчера он пережил поражение, хотя его не было, а сегодня — победу, хотя не было и ее.

А что лее пережил наш двадцатипятилетний соперник? Пережил, как и мы, парадоксальные чувства: вчера — победу, а сегодня — ее потерю. Пережил то же, но в ином порядке. И теперь от того, кто успешнее, а главное — быстрее преодолеет сумму этих переживаний, тот в завт­рашней партии будет более свежим и мобильным, попрос­ту будет иметь больше сил сражаться за победу. А это в борьбе равных может иметь решающее значение.

И, осознав это, я удлиняю сеанс, делаю успокоитель­ный массаж, отключаю телефон и сажусь на стул, рядом с кроватью. Он уснул и надо оберегать этот сон.

И опять я вспомнил Найджела Шорта. Мы столк­нулись с ним лицом к лицу у входа в зал. В этом и была помощь Всевышнего. Наш соперник увидел нас, бодро и с улыбками идущими на встречу с ним и поду­мал наверняка, что мы нашли ничью. А если и не по­верил, то все равно был озадачен нашим неадекватным ситуации поведением. Озадачен и, как минимум, час­тично был сбит с настроя. Это было сильное психоло­гическое воздействие!

Нечто подобное случилось в решающем матче чемпи­оната СССР по футболу, когда в Ташкенте, где я рабо­тал тогда с «Пахтакором», играли ЦСКА и московское «Динамо». После первого тайма, проигранного армейца­ми 1:3, их тренер Валентин Николаев перед самым вы­ходом на поле попросил одного из игроков нажать на кнопку известной игрушки «Мешок смеха». Тогда эти

Проклятие профессии

Поражение

 

игрушки только появились, и к ним еще не успели при­выкнуть. Все игроки ЦСКА начали хохотать и хохочу­щие выходили из раздевалки прямо навстречу динамов­цам (раздевалки в Ташкенте расположены точно напро­тив друг друга). Динамовцы, ведущие в счете, естествен­но, ожидали увидеть что угодно на лицах своих против­ников, но только не это. И проиграли матч — 3:4. Про­играли, конечно, по сумме причин. Но то, что одной из них была именно их растерянность в первые минуты вто­рого тайма — это факт. Они сразу пропустили гол* за­тем второй, и уже не смогли взять себя в руки. Слиш­ком неожиданным было и психологическое воздействие, и сверхактивная игра армейцев в начале второго тайма. ...Он спит, а я изучаю его лицо. Вспоминаю, как в Марокко его жена, оглядев однажды нас, стоящих рядом, сказала:

— Оба седые.

Я ответил тогда:

— Анатолий Евгеньевич пока еще не седой, хотя пере­
жил больше нас всех, вместе взятых.

А сейчас я смотрю на его усталое лицо и местами посе­девшие волосы и думаю: «Как он вообще выдержал все эти годы и уцелел?» Ведь им сыграно пятнадцать матчей и каких! Это примерно триста сверхответственных партий, триста сверхнапряженных предстартовых состояний, и плюс состояния после поражений, когда большой спорт­смен испытывает в полном смысле потрясение.

А еще пережито им только победных почти восемьде­сят турниров! А были и не выигранные! А чего стоят пять матчей с Каспаровым! Не случайно Корчной, сыграв толь­ко два матча на высшем уровне, то есть непосредственно за звание чемпиона мира, заявил, что больше таких мат­чей играть не будет. А Стейниц, Морфи, Рубинштейн и многие другие, потерявшие здоровье в этой борьбе? А тот же Фишер? А современные гроссмейстеры, те же Андер­сен и Любоевич, отказавшиеся в расцвете сил от борьбы за мировое первенство.

— Он — уникум! — сказал я тренеру вчера, — не
сердитесь на него, прощайте.

— И так прощаем, — ответил Михаил Подгаец, — злится, кричит...

...Спит, не разбудить ли? Не испортит ли этот сон пред­стоящую ночь? Какое принять решение и не ошибиться бы? Чей совет может помочь мне сейчас? Как хотел бы я иметь человека, с кем мог бы посоветоваться!

Авксентий Цезаревич Пуни — человек, создавший и кафедру психологии и саму психологию спорта как само­стоятельный предмет в системе спортивного ВУЗа. Он бил­ся всю свою жизнь за авторитет этой дисциплины, хотя не имел ни козырей в своих руках, ни доказательств, что нужна эта наука и нужны мы — практические психологи. Но тогда мы только начинали и ничем не могли пока по­мочь нашему шефу, не имели даже почетных грамот за нашу работу. Никогда не забуду, как радовался он (как мальчишка) в свои семьдесят с лишним лет моей первой благодарственной грамоте от Спорткомитета РСФСР и даже хотел повесить ее на стену в своем кабинете.

Только сейчас я оценил его великое значение в своей судьбе! Он верил и в то, что мы делаем, и верил в меня!

Как мне не хватает его сейчас! Как опустел для меня Ленинград без него, без его кабинета, где он в своем глу­боком кресле мог часами выслушивать мои рассказы о победах и поражениях!

Не с кем мне посоветоваться сейчас! Я один.

* * *

Ночь. Бесконечная ночь. Снова я здесь, рядом с его кроватью, в абсолютной темноте. Уже третий раз пере­ставляю кассету, три раза по сорок пять минут. Но он не спит. Хотя и тихо в комнате, но «слышу» его напряжение.

Наша последняя беседа была такой:

— Анатолий Евгеньевич, когда Вы в нужном состоя­
нии, Вы непобедимы.

— Да? — спрашивает он и ждет продолжения.

— Я не могу оценивать шахматные моменты, но такой
достаточный авторитет в шахматах как Салов сказал пос­
ле анализа Вашей с ним партии в Линаресе: «Как шахма­
тист Карпов, конечно, выше Каспарова». Надо очень се-

Проклятие профессии

Поражение

 

рьезно отнестись ко всему — и к здоровью, и к образу жизни, и к шахматной работе, и Вы все можете вернуть.

— Я понимаю, — ответил он, — но моя жизнь состоит
не только из шахмат и, может быть, я потому долго про­
держался на самом верху, что у меня много других инте­
ресов, и я имею возможность переключаться и даже забы­
вать о шахматах. Вы лее видите, в шахматах много сумас­
шедших, и я благодарен моим родителям за то, что они с
детства развивали во мне эти интересы.

— Согласен, но давайте на какой-то исключительный
момент соберемся, например, до августа 1993 года, и сде­
лаем историю.

— Надо подумать, — он улыбнулся. — Сделать исто­
рию! Неплохо сказано.

— Это не мои слова. Такой лозунг выбрал для себя
олимпийский чемпион в беге на сто метров Кроуфорд,
когда он поставил цель выиграть свою вторую Олимпиаду.

— И выиграл?

— Нет. Ни один спринтер не выигрывал больше одной
Олимпиады.

— Правда? Я не знал этого. А хотите, я на пари назову
все города, где проводились Олимпийские игры?

— Хочу.

И он начинает:

— 1896 год — Греция; 1900 — Париж; 1904 — ...

— Блестяще!

— Попробую и зимние. Раньше я знал их.

Всего три часа показывали мои часы. Я даже обрадо­вался, думал — уснет он значительно позже. Так что зав­тра он должен быть свежим и мы удержим черный цвет. Лишь бы не проиграть! Такая теперь наша мечта. А всего три дня назад, после победы в первой партии, я, помню, сказал тренеру:

— А не поедем ли мы домой после шестой партии?

— И не думайте об этом, — ответил мне тогда тре­
нер, — матч будет очень трудным. И может быть, все
решится в десятой партии.

И вспомнились еще слова Карпова, когда он лежал в своей кровати, ожидая начала сеанса:

— Всего сыграно три партии, а сколько уже пережито!
А сколько переживаний лишних, которых можно было

избежать и сберечь нервную энергию, а теперь попробуй — верни ее! Но может ли живой человек не оценивать и не переживать все то, что видят его глаза и слышат его уши? Может, конечно, если приучит себя не видеть и не слы­шать. Но это такое же совершенствование, как в тех же шахматах, и уйдут на это целые годы.

— Что с тобой? — помню, спросил Виктора Санеева
перед началом московской Олимпиады председатель спорт­
комитета Грузии.

— Нервничаю, — ответил трехкратный олимпийский
чемпион, — я же живой!

От переживаний не уйти человеку, и от тех, что можно признать объективными, имевшими, так сказать, право на существование, как то же поражение, свершившееся и запротоколированное очевидцами. Но есть (и сколько их!) переживания, существующие только в воображении чело­века, но отнимающие у него отнюдь не меньше энергии и здоровья. Я иду на сознательную тавтологию и называю их «переживаемые переживания», а может быть, будет еще точнее сказать: «переживание переживаний»?!

Сколько же таких переживаемых в воображении пере­живаний позволяет себе человек за свою жизнь! Чей-то косой взгляд или грубое слово, и мы уже в напряжении. Всегда почему-то готовы принять чью-то враждебность к миру за враждебность к себе. И след от встречи с таким человеком остается порой в нас до конца дня, и еще отзо­вется эхом в ночном сне, и утром мы встречаем новый день без улыбки, без радости.

Отвык засыпать так рано и решил перечитать свой дневник и осмыслить до конца все, что было в таком сча­стливом и нелегком вчерашнем дне.

Поспать почти не пришлось. Заказал завтрак и зашел к тренеру, и был удивлен, застав его за анализом отложен­ной позиции.

Проклятие профессии

Поражение

 

— Решили же сдать партию? — спросил я.

— А почему бы не побороться? — ответил он, — тут в
одном варианте не все так просто.

— Есть шанс?

— Практически нет, но Шорт должен делать самые
точные ходы. Проверим их анализ.

Радость всколыхнула меня. Я обнял тренера и помчал­ся к себе побриться и принять душ. И наш шахматист с удивлением встретил меня — оживленного и улыбавшего­ся. Предчувствие зарождалось во мне!

И мы действительно смеялись по пути в зал. Я ответил тогда Карпову на его вопрос:

— Вы поели хоть что-нибудь? — что объявил голодов­
ку по причине его плохой игры, а он в ответ на это назвал
меня «демократом» и представителем той депутатской
группы, к которой я присоединился в знак протеста про­
тив реформ. Но Шорту, с которым в этот момент мы встре­
тились на лестнице, вряд ли известны наши депутатские
проблемы, и он расшифровал наше веселое настроение
только как отношение к отложенной позиции, которую они
(группа Шорта), вероятно, проанализировали недостаточ­
но. Не случайно он подолгу задумывался над первыми
своими ходами, проверяя домашний анализ, и в результа­
те попал в сильнейший цейтнот. А Карпов уверенно и
быстро делал свои ходы, и ни тени сомнения никто не
видел в его лице и в каждом его жесте. Он знает, как вести
себя в этой ситуации, как и во всех других!

* * *

Всегда, когда думаю о великих, итогом таких разду­мий для меня становится индивидуальная, касающаяся конкретного индивидуума «формула победы». Сейчас, в дни этого матча, она представляется мне более сложной. Потому так сложно стать чемпионом мира по шахматам, а потом оставаться им, удерживать это звание, отбиваясь от осаждающих конкурентов, лечить раны и снова готовить­ся к новому всегда жестокому бою. А других на этом уров­не не бывает.

Итак, чемпион — это и талант, и здоровье, и личность, и образ жизни. Только наличие этих четырех слагаемых может обеспечить самую большую победу! Все это должен собрать Анатолий Карпов в одно целое, чтобы вновь стать чемпионом мира, сделать историю!

А когда-то для победы ему хватало одного таланта. Затем поддерживала этот талант взрослеющая и правиль­но развивающаяся личность. В последние годы он взялся за свое здоровье. А сейчас пришло время обеспечить и четвертое слагаемое — образ жизни. Хватит ли его на это?

апреля

Физически он восстановился, но го­тов ли во всем остальном? Не пора ли подумать о тайм-ауте, но он — един­ственный в этом матче и припасти его необходимо на более позднее время. Да и нет повода — все же идет хорошо! — так прореагировали на мой намек и

сам Карпов и его постоянный тренер. И в ответ я сразу, чтобы не передать им свое чувство тревоги, взял, так сказать, свои слова обратно.

— Согласен, — сказал я тогда, — просто хотел узнать ваше мнение.

Сейчас, когда я готовлю этот материал (а это конец мая), я понимаю, что чувство тревоги возникло тогда по объективным причинам. Шахматист в тот день не был как психофизиологическая система готов к новой сверхнаг­рузке. Он не отошел от последней партии, длившейся два дня и одну ночь, и тех двух максимальных переживаний, обрушившихся на него одно за другим.

Я видел уже с утра, что он непривычно инертен — не реагирует на шутки, отказался от еды и ограничился чашкой кофе, но счел (в этом моя вина) данные призна­ки недостаточными для серьезного беспокойства. Тайм-аут было брать уже поздно, и единственное, что еще можно было сделать, это расшевелить его, пойти по­гулять, пошутить и посмеяться. Но предстоял черный

Проклятие профессии

Поражение

 

цвет, и тренеры с пачками книг в руках уже стояли на пороге.

...И вот наш сеанс, и он почти сразу засыпает, при­чем засыпает глубоким сном, засыпает, хотя хорошо спал ночью. Вот в этот момент чувство тревоги загово­рило во мне во весь голос. Быстро оцениваю ситуацию и принимаю решение: «Не сейчас! Пусть поспит и пусть понравится ему его состояние после сеанса*. Мы все ус­пеем. Он за секунду все поймет и возьмет все нужное.

Мы идем в зал, и я еле успеваю за ним. Он несется вперед! Но у самого входа я останавливаю его. Он удив­ленно смотрит на меня, и в этот момент я говорю:

— Анатолий Евгеньевич, полностью собраться!

Он продолжал смотреть на меня и будто вспомнил о чем-то, оценивая сказанное мной, и тут же что-то измени­лось в его глазах, пробежала какая-то тень, и, глядя мне в глаза, он отрывисто произнес:

-Да!

И, чуть замедлив шаг, пошел по длинному коридору к сцене, забыв на этот раз обернуться и попрощаться со

мной взглядом.

* * *

Снова пустой зал. Только трое в первом ряду — жена Шорта (сегодня она села рядом со мной), его мама и я.

Двадцатидолларовая цена билетов отпугивает испан­цев. Но (вспоминаю я) ведь вчера, когда было всего лишь доигрывание (и доигрывание должно было быть коротким, — так все думали), зал был заполнен не ме­нее, чем наполовину, и все теснились в первых рядах, чтобы лучше видеть момент сдачи партии Анатолием Карповым, лучше видеть... чужую кровь.

Когда же изменится человек? Выполнит ли он когда-нибудь свой главный долг на земле — усовершенствует ли свою личность, станет ли... человеком?

Снова бесконечная ночь в программе нашей жизни и моей работы. Ему не уснуть, это очевидно мне. Идет рабо­та его мозга, и в тиши ночи я будто слышу ее.

А теперь слышу его голос:

— Сначала нашел за них выигрыш, а потом за нас
ничью.

— Анатолий Евгеньевич, тогда лучше посмотрим, что­
бы не думать.

— Да, так будет лучше.

Три часа пятьдесят минут. Мы садимся за стол друг против друга. Он быстро расставляет отложенную пози­цию, делает ходы и комментирует. Я слушаю, иногда пред­лагаю свой ход и всегда не тот. Но он не критикует меня, а спокойно показывает опровержение. Говорит:

— Как же мы не видели «король d6»? Какой страш­
ный ход! Кажется, нет спасения.

А я думаю о другом: снова такой же день впереди, сно­ва надеяться на помощь Всевышнего, но захочет ли он по­мочь нам опять? Мне кажется сейчас, что мы не все сдела­ли, что могли, а что сделали — сделали не лучшим обра­зом, и боюсь, что не заслужили на этот раз его поддержки.

Он молчит, его концентрация на позиции предельна. Вид жуткий, я даже стараюсь не смотреть на его лицо. И вот я слышу (на часах — четыре тридцать):

— Все-таки спасаемся, но единственными ходами.

— Вы меня бросаете то в жар, то в холод.

 

— Такова трагедия анализа, — отвечает он, не отры­
вая глаз от доски.

— Анатолий Евгеньевич, один важный момент. Доиг­
рывание будет после следующей партии. Но если во время
этой партии часть мозга будет занята отложенной позици­
ей, то лучше взять тайм-аут.

— Нет, надо играть.

— Но можно испортить себе партию белым цветом.

— Вот и надо завтра прибить его белыми!

...Снова та же картина: он в постели, а я — в кресле. Выключаю свет и включаю музыку. Тишина. Лишь изред­ка он прерывает ее тяжелыми вздохами. И снова я слышу его голос:

— Он (о противнике мы всегда говорим «он», не назы­
ваем лишний раз его фамилии) во время партии обычно
заказывает минеральную воду, но иногда — кофе с моло-

Проклятие профессии

Поражение

 

ком. По-моему, он заказывает кофе, когда ему не нравит­ся его позиция. Последите, пожалуйста.

— Хорошо, сегодня же буду следить.

Снова тишина и снова, минут через пять, его голос:

— Задерните, пожалуйста, поплотнее штору, чтобы
совсем не проникал свет.

Я подхожу к окну и почему-то захотелось посмотреть туда, в тот совсем другой мир. Я отодвинул штору и остолбе­нел. В окне напротив (окна наших номеров выходят в ма­ленький двор точно друг против друга) хорошо была видна фигура... Найджела Шорта. Он стоял, скрестив руки на гру­ди, и смотрел в наше окно. Он видел, конечно, как у нас то появлялся, то исчезал свет, и все хороню понимал.

— Они тоже не спят! — не скрывая радости, сказал я.

— Тоже дрочат!

И мы рассмеялись. Но он сразу же прервал смех и сказал:

— Шахматы — страшная вещь.

— А Беккер говорил мне: «Теннис — страшная вещь».

— Да? — спросил он и через секунду добавил:

— Все страшно, если хочешь выиграть.

Было пять двадцать, когда я вышел в ярко освещен­ный коридор. И последнее, о чем подумал, падая в по­стель: «Впереди два кошмарных дня, завтра — партия в таком состоянии, послезавтра — доигрывание почти без­надежной позиции. Хотя бы просто выдержать!»

Барабанный стук в дверь соседнего номера поднима­ет меня из кресла, и я выскакиваю в коридор. И сразу все понимаю. У номера шефа стоит главный судья Кар-лос Фалькон.

Я приглашаю его к себе. Я крайне внимателен к нему и благодарю за визит. Да, я все понял. Господин Шорт берет тайм-аут. Пожалуйста, я готов расписаться вместо господина Карпова. Один бланк остается мне, другой он уносит с собой.

Изучаю бланк, и снова стук в дверь — теперь в мою. Произношу нечто нелитературное, но это... Анатолий Карпов.

 

— Ко мне стучали, что случилось?

— Тайм-аут! — кричу я, и мы смеемся.
Вместе изучаем бланк, и я говорю:

 

— Видите, они заявили о тайм-ауте в десять двадцать
девять, то есть за минуту до истечения срока.

— Значит, ждали тайм-аута от нас?

— Конечно.

— Дураки!

— Но мы тоже дураки! — отвечаю ему.

— Почему? — и лицо его напряглось.

— Два старых дурака! Вместо того, чтобы настраи­
ваться вчера, радовались как дети.

— Нет, я был настроен! — твердо заявляет он, — я
потом «уснул», когда получил хорошую позицию.

— Я это и имел в виду. Мы настроились по инерции,
просто — на соревновательную партию, но не на шесть
часов жесткой борьбы, и потому настрой быстро кончил­
ся. Мы забыли, что завтра партия, и не думали о ней.

Он обдумывает мои слова, не спешит с ответом. Потом говорит:

— Может быть.

— Так что пока мы не отработали тот аванс, — и гла­
зами я показываю на небо.

— Да, вероятно, так.

И уже в дверях остановился и сказал:

— Значит, они не нашли выигрыш.

— Думаю, есть и другая причина — он сдох.

— Да, похоже на это. Выглядит он очень плохо.

— Ну что, спать? — спрашиваю я.

— Нет, уже не хочется.

Каждые два часа захожу к нему, и та же картина передо мной — три склоненные головы. Ставлю на стол чай. Он говорит мне:

— Кажется, нет ничьей.

— Завтра вмажете ему, и это уже не будет иметь значе­
ния, — отвечаю я.

Ставлю поднос ближе к нему.

Проклятие профессии

Поражение

 

— Чай обязательно, — говорю на прощание.

— Да-да, — не отрывая глаз от доски, отвечает он.

* * *

Наконец-то я вышел в город, не на регламентирован­ную прогулку-беседу, а просто пройтись, посмотреть по сторонам.

— Дайте хоть поозираться по сторонам, — говорил
Корчной сразу после отъезда со сбора его жены, которая
весьма строго и круглосуточно оберегала его от нежела­
тельных для него знакомств.

Такое же чувство и у меня сейчас, когда я вышел из отеля и пошел подальше от него, куда глаза глядят.

На Западе будто попадаешь в иное измерение чело­веческого общения, в мир улыбок и добрых глаз. Лично для меня это самое ценное. В таком психологическом климате я оживаю и наполняюсь энергией, доброй, есте­ственно.

Но пожив здесь месяцами, я уловил и другую черту этих людей, и она, признаться, так и не стала для меня чем-то привычным. Люди, выросшие на Западе, практи­чески не прибегают к помощи слов, чтобы выразить свои чувства. И не ждут таких слов от других. Остаются глаза, и в них можно найти все то, что те непроизнесенные слова может заменить. Но секрет в том, что это надо понять и привыкнуть к этому. Иначе этот западный мир будет ка­заться холодным и безразличным к тебе. И ты можешь здесь не выдержать.

— Не надо «спасибо», — сказал мне уже в первый день
президент клуба, куда я приехал работать. И он продол­
жил:

— Ваши глаза сказали больше!

Я поверил ему, и это очень помогло мне быстрее адап­тироваться к той жизни и к тем людям. И еще многому научился я там. Например, научился приветствовать че­ловека. И, надеюсь, навсегда отучился небрежно кивать человеку или коротко бросить привычные у нас: «При­вет» или «Здрасьте».

Приветствие — это ритуал! И уже за несколько мет­ров ты ощущаешь устремленный только на тебя взгляд твоего знакомого и тепло в этих глазах. И мягкое не­спешное пожатие его руки. Однажды я выписал замеча­тельную фразу об актере Кларке Гейбле: «Когда он по-ясимает вам руку, его глаза говорят о многом». «Нет, — сделал я там свое открытие, — не со зрительным анали­затором связаны своими нервами глаза человека, а с сердцем!»

И я, теперь вооруженный этой теорией, изучаю глаза людей, знакомых и незнакомых мне, и многое диагности­рую, например, настроение человека, количество энер­гии, уровень концентрации, волевой тонус, а еще — такую мелочь как отношение к себе.

Глаза Анатолия Карпова я изучаю тоже и нередко нахожу в них все то, в чем нуждается человек, и я — в том числе. Он, как и люди Запада, не очень доверяет словам и сам не балует ими своих близких.

Я понимаю наших тренеров, незнакомых с вышеупо­мянутой теорией и не изучающих внимательно глаза дру­гих, когда слышу от них:

— Что ему, трудно доброе слово сказать?

— Значит, трудно, — готов оправдать я его на своем
двадцать третьем году работы с человеком.

И тут же захотелось более глобально подойти к этой проблеме. «А не кажется ли тебе, — спросил я себя, — что таких людей в последнее время и у нас становится все больше, и не проблема ли это всей будущей жизни человечества, и, в связи с этим, не пора ли уже сегодня с самого раннего детства приучать людей не ждать от других слов благодарности, тепла и даже любви, и с материнской колыбели учить их искать эти совершенно необходимые для собственного выживания атрибуты че­ловеческого общения в основном в глазах людей, и не только тех, с кем человек связан учебой и работой, но и судьбой, — в глазах матери, брата, любимой девушки, жены и собственных детей?»

Грустная перспектива, но боюсь, что она близка.

Проклятие профессии

Поражение

 

Возвращаюсь в отель и сразу вспоминаю тех, с кем встречусь там. Что найду я в глазах Анатолия Карпова? В жар или холод в очередной раз бросит он меня?

А что приготовил в своем ответном взгляде наш стар­ший тренер, помимо уже привычной мне настороженно­сти? Он, в отличие от шефа, чаще бросает меня своими репликами в холод, но боюсь, что во многом прав этот сложный, но честный человек. И сегодня, когда на не­сколько минут мы остались вдвоем, он успел отправить меня в легкий нокдаун, сказав о последней партии:

— Он забыл пятый ход в приготовленном варианте! Как можно забыть пятый ход? Что-то происходит ненор­мальное. Так плохо он никогда не играл. В середине партии опять все испортил, перестал соображать.

Эта фраза тренера и сейчас, когда я прилег отклю­читься, не дает мне этой возможности. У меня появи­лось чувство, что я неверно диагностирую все то, что происходит с шахматистом. Что-то мешает мне и меша­ет постоянно. Я даже не допускал мысли, что он, напри­мер, подойдет к началу партии ненастроенным, и пото­му был занят одной проблемой — восстановить его со­стояние, полагая, что уж остальное Карпов проделает как в свои лучшие годы. А разве мог я допустить в сво­ей оценке шахматной личности Карпова, что он спосо­бен перепутать ходы в дебюте и не запомнить всего лишь пятый ход дебютного варианта? А его регулярные цейт-ноты и длительные раздумья над очевидными ходами?

Я обдумывал сейчас все это и все ближе подходил к разгадке происходящего со мной. Оказывается, я все это время, все полтора года нашей работы находился под своеобразным гипнозом его имени! Вот в чем дело! Ма­гия титула! И на меня она действовала и достаточно сильно! Внутри меня всегда жила одна мысль: уж Кар­пов-то соберется! Уж Карпов-то выиграет у кого угодно, если захочет! Уж Карпов-то...

И только сейчас я понял, куда я приехал, и сколь трудна задача, стоящая передо мной!

Ни слова не было сказано мне сейчас. Мы только обме­нялись с ним взглядом, и в его глазах я нашел ответ на свой непроизнесенный вопрос.

— Да? — спросили мои глаза.

— Нет, — просигналил мне мгновенно опущенный
вниз, на доску, его взгляд.

И я сразу вышел, и сейчас стоял в своем номере и обдумывал. В чем был виноват я, начиная с первого дня пребывания здесь? Не моя ли абсолютная уверенность в окончательном успехе зарядила излишним максимализ­мом самого шахматиста, и он превысил норму требований к самому себе и не был достаточно осторожен?

В последней партии он и из зала выглядел не таким, как всегда. Его позиция ухудшалась, а он внешне был безразличен к этому.

— Так брал бы на «f3» и делал бы ничью! — сказал
ему Подгаец после партии.

— Какая ничья? — ответил он ему, — я играл на
выигрыш!

Да, продолжать играть на выигрыш в худшей по­зиции — это уже не максимализм, а сверхмаксимализм! А пожалуй, это должно быть интересно для шахматной науки, которой не существует, хотя отряд кандидатов шахматных педагогических наук укомплектован на мно­го лет вперед. А интересно то, что в состоянии настроя на обязательную победу шахматист не был способен объективно оценить позиции! Даже такой шахматист, как Карпов!

«Ну, хватит о других, — тут же услышал я голос кого-то из своих судей, — а ты-то где был? Ведь за со­стояние отвечаешь ты! Ты же прозевал возможность от­регулировать его состояние! И спохватился лишь во вре­мя сеанса, когда перед самым началом партии он вдруг заснул безмятежным сном, хотя не должен был заснуть. Но он был тогда расслаблен и опустошен эмоционально,

Проклятие профессии

Поражение

 

и, к тому же, не мобилизован на бой, и организм в этот момент взял свое.

Потом, после твоего призыва "собраться" он спохва­тился и проделал необходимую мобилизационную работу, но не успел зарядить себя полностью, и на третьем часу игры незаряженная воля ослабла».

Мы оба после спасенной партии как новички в тумане радости проглядели опасность и не были готовы к ее отра­жению. Лично я думал тогда только о решении одной за­дачи. «Лишь бы хорошо поспал!» — мечтал я той ночью. И он отлично спал, и это успокоило и окончательно обезо­ружило меня.

...Телефонный звонок прервал мои размышления.

— Как Вы насчет обеда? — узнал я голос своего кол­
леги-максималиста.

— Готов, — ответил я.

— Спускаемся через пятнадцать минут».

— Как дела?

— ...Так же.

У меня есть пятнадцать минут, и я бы хотел закончить этот самосуд и попытаться хотя бы частично оправдать себя.

Итак, продолжим. Мы прервались, когда я обвинил себя во многих грехах, и они были, хотя кое-что я успел сделать. Успел поставить точный диагноз его неготовнос­ти к бою и успел сказать те два слова:

— Полностью собраться! — Быть может, они сыграли
свою положительную роль, и в первые три часа партии он
действительно был собран и переиграл соперника черными.

Но, конечно, прозвучи эти слова раньше, например, перед началом сеанса, и задача могла бы быть полностью решенной. Он наверняка бы не уснул, а использовал это время для полной концентрации на всю партию. И не было бы сегодня того, что мы имеем. А могло быть еще хуже, не помоги нам Шорт своим тайм-аутом. Спасибо ему!

Интересно (я часто был свидетелем этого), как чемпи­он безошибочно чувствует соревновательную ситуацию.

— Не брать тайм-аут! — каждый раз слышал я эти
слова от Карпова в ответ на мои предложения подумать об

этом. И он не объяснял, почему. Нет и все!

И последнее. Именно здесь я ищу оправдание себе. Нельзя, никак было нельзя даже предположить, что чело­век с опытом таких побед мог полностью разоружиться после всего лишь одной спасенной партии, да еще — в самом начале матча!

А может быть, все-таки прав наш тренер? Анатолий Карпов на самом деле не похож на самого себя, стал дру­гим, и не знает, как помочь самому себе и стать прежним.

Только началась ночь этого дня, а я уже свободен. Возвращаюсь в свой но­мер почти счастливым — наш человек уснул сразу, на седьмой—восьмой ми­нуте сеанса. Уснул крепко, я уже на­учился это определять.

Появилось желание одеть на партию все лучшее. Неужели мое натренированное подсознание уловило в ауре спящего отеля пока глубоко скрытые при­знаки наступавшего скоро удачного для нас дня? Интерес­но бы все-таки знать, по каким бессознательным каналам поступает эта нематериальная информация и от кого кон­кретно? Я стал вспоминать тех, кто живет здесь, вместе с нами, и тех, с кем я общался в течение того, ушедшего дня. Прежде всего, это наши Юсупов и Дворецкий. «Но нет, — сразу отверг я эти кандидатуры, — вряд ли от них может идти в наш адрес какой-либо позитив». С первого дня они держатся демонстративно, независимо, не идут на общение, а только кивают в знак приветствия, не замед­ляя при этом своего шага. Признаюсь, меня это в первые дни держало в некотором напряжении и даже мешало ра­ботать. Я рассчитывал совсем на другое — что здесь, за рубежом, мы, наоборот, поддержим друг друга. Но нет, так нет. И я сделал то, что делаю всегда: исключил этих людей из сферы своих интересов и порой даже не замечал их в общем зале ресторана.

Вспомнил еще одного соотечественника, Салова, даже не пытавшегося скрыть негативного отношения к Карпову

Проклятие профессии

Поражение

 

и ко всей нашей группе. От него тоже нельзя ждать того, что есть сейчас во мне.

Здесь же — масса журналистов, и все они — иностран­цы. Болеют против нас, хотя отношения у нас самые ми­лые. Но тоже — не они!

А не Любомир ли Любоевич (с ним последним беседо­вал я вчера вечером) дал часть своей доброй энергии, и она зародила надежду на удачу? Если это так, значит даже одного человека со знаком «плюс» может быть достаточно для добра и надежды, для того, чтобы забыть всех других.

Он сказал:

— Вы выиграли психологическое сражение. Все жда­ли тайм-аута от вас. Ясно было, что играть партию, имея в голове плохую отложенную, — это безумие. Очень ин­тересно. Они ждали до последней минуты. Очень инте­ресно.

Да, вполне возможно, что это был он. И не слова сыг­рали главную роль в том, что случилось, а сам факт пси­хологической поддержки этого не рядового в мире шах­мат человека.

Всегда в ответственных турнирах, особенно за рубе­жом, выделяешь таких людей и сами глаза разыскива­ют их в толпе. Так нужна их ответная улыбка, и дружес­кий приветственный жест, и теплый взгляд. Иногда — как воздух!

Совсем не хочу спать и продолжаю... делить шкуру не­убитого медведя. Еще Корчной упрекал меня в привязанно­сти к этой плохой привычке. Но пока я не избавился от нее.

Итак» если сегодня будет победа (как нужна она нам!), то это 3:1, и тяжелое доигрывание, предстоящее на следу­ющий день, будет проходить на благоприятном фоне и вполне возможно, что наш шахматист вновь совершит подвиг и спасет позицию.

Но есть одно «но». Карпов опасается, что «они» (ясно кто) заслали позицию на компьютер в Лондон, и там най­дут решение, недоступное человеку. Для этого, по мнению Карпова, и был взят тайм-аут.

Но в этом я не могу согласиться с ним. Убежден, что Шорт и его помощники взяли тайм-аут не потому, что не успевали связаться с компьютером. Ведь доигрывание пред­стояло не сегодня, и не о доигрывании думали они. Сегодня предстояло играть партию, к тому же — черным цветом, и они боялись за нее, боялись, что у Шорта не хватит сил.

Все верно, сейчас наш сорокалетний шахматист пре­восходит физически своего молодого соперника. Не зря мы уже больше года бегаем кроссы, и только на сборе в Марокко пробежали целый марафон. И когда я подсчитал весь километраж и получилась сумма в сорок два кило­метра, Карпов сказал:

— С ума сойти можно! — Никакая работа не пропадает
зря! Это было известно давно, но теперь непосредственно
коснулось и нас.

Думаю, что пора изменить правила и отменить отло­женные партии вообще. Только два человека должны не­посредственно за доской выяснять, кто из них сильнее, а не их живые и неживые помощники. И пусть отдельные партии будут продолжаться по восемь, десять и двенад­цать часов. Что ж, придется шахматистам стать настоя­щими атлетами. Шахматы должны быть спортом, а по сути давно спортом и стали* Но не игрой. И не искусст­вом, — считает Карпов.

— Все сейчас играют плохо и цельных партий почти не
стало, — так сказал он в одной из наших бесед.

Спал совсем мало, но проснулся бодрым и сразу заспе­шил. То же чувство было во мне, но сейчас я даже не вспомнил о Любомире Любоевиче, еще пять часов назад признанного мной моим помощником. Сейчас, после сна, на свежую голову я сразу понял, где мне искать того, от кого заразился я новой энергией и надеждой. Искать надо через стенку, в соседнем номере, а имя этого человека — Анатолий Карпов. Это он, отказавшись от тайм-аута, в очередной раз проявил мужество и создал вокруг себя нужную нам всем ауру веры в себя, и я впитал часть ее.

 

14 Р. Загайнов

¹

Проклятие профессии

Поражение

 

Свое знаменитое мужество он проявил в Вагио, когда после трех поражений выиграл решающую партию. Так было и в его претендентских матчах с Юсуповым и Анан-дом, когда все решалось в последней партии, и он выиграл ее. Так было в Ленинграде, когда, безнадежно проигры­вая матч, он выиграл три партии подряд (у Каспарова!) и сравнял счет, но... взял тайм-аут и сбил себя с темпа. Но это не было поражением его мужества. Не выдержали на­пряжения его тренеры, запросившие тайм-аут ввиду него­товности дебюта. А мужество, даже мужество Анатолия Карпова, нуждается в поддержке!

Вот о чем, теперь я понял это, думал Найджел Шорт, стоя у окна той ночью. Он все понимал тогда и в те минуты принимал решение. Он знал, что садиться за доску в тот день — колоссальный риск как для того, так и для друго­го. И он (так я думаю) спрашивал себя: «Кто рискует боль­ше?» И признался себе, что он. И, кто знает, может быть, и он вспомнил тогда, как я сейчас, тридцать вторую пар­тию в Багио и все остальные подвиги Анатолия Карпова.

Все наши подвиги и позоры идут всю жизнь за нами невидимым шлейфом и или усиливают, или ослабляют нас в глазах людей. Прошлое! Ты всегда с нами и помогаешь нам или мешаешь.

«Собранность до конца!» — сегодня эти слова будут произнесены раньше, чем перед той партией, считаю, вов­ремя — перед предстартовым сеансом.

В этом сеансе говорю только я (в этом мое преимуще­ство), а он по уготованной ему роли должен только слушать, и очень желательно засыпать, пусть не заснуть в итоге, но хотя бы уйти в полусон. Этого вполне достаточно для возвра­щения свежести — и мозга, и реакции, и всего состояния.

Хотя ничего он не должен, может и не слушать, а про­сто лежать с закрытыми глазами и думать о своем. Но он, я знаю, слушает, иначе давно сказал бы мне: «Только я прошу — не надо ничего говорить о противнике и матче, только — сам сеанс».

И я говорю — и о матче, и о противнике, о ситуации перед данной партией, и о некоторых деталях нашего (обя­зательно — «нашего», но не «вашего» или «твоего»: то

есть в этой ситуации только «мы» и «мы — вместе») состо­яния, о том, что кое-что необходимо срочно, пока есть время, исправить, и тому подобное. И лишь затем, после этого пролога, я перехожу к тексту самого сеанса.

...Я вошел, и он встретил меня жестким взглядом и сразу сказал:

— Я уже приготовил постель. — И я понял, что он все
усвоил из последнего урока и уже проделал нужную внут­
реннюю работу. И пролог сеанса я могу опустить. И сегод­
ня я не испугался, как позавчера, когда уже на третьей
минуте (фантастическая у него способность расслаблять­
ся!) услышал знакомое сопение. Этого предвестника сна я
встретил гостеприимно и сразу же сказал:

— Можете немного поспать, но не более десяти минут. —
И уже секунд через десять сопение перешло в легкий храп,
а еще через девять минут пятьдесят секунд (фантастичес­
кое у него чувство времени!) он повернул ко мне голову и
не открывая глаз, спросил:

— Сколько? — Я ответил:

— Пора!

Сразу заняв свое место в первом ряду, достаю ручку и спешу записать навеянное сегодняшним днем. В дебю­те, когда игра развивается медленно, можно многое ус­петь. Но не сегодня, так решил Шорт, применивший новинку. И я отложил блокнот в сторону. Карпов смело пошел на обострение, и Шорт на своем времени тотчас встал и ушел за кулисы, и вернулся с чашкой кофе в руках. Тут же я открыл другой блокнот (его Карпов по­лучит ночью, когда снова сядем мы друг против друга) и записал: «Первая чашка кофе — двадцать пятая ми­нута — после хода "dc"».

Теперь надолго задумался Анатолий Евгеньевич. По­зиция неприятная, это понятно и мне. Все-таки дебют — наше слабое место. И в февральском турнире, и в этом матче постоянно натыкаемся на новинки, и, как правило, в дебюте инициативой владеет противник. Весь расчет на класс нашего шахматиста, что он рано или поздно в глу­боком миттельшпиле переиграет, запутает, обхитрит.

Проклятие профессии

Поражение

 

— А что мы можем сделать? — опять слышу традици­онный контрвопрос нашего тренера, — не хочет он ничего другого играть! А они все знают, что он играет только Каро-Канн и Испанскую и всегда готовят что-нибудь но­вое. А всего не предусмотришь.

Может быть, он прав. Но пока я спокоен. Знаю, что в таких матчах, как бы ни был разыгран дебют, все решает игра шахматиста на третьем и четвертом часах игры, его запас сил и та самая «собранность до конца».

Сейчас идет второй час, и волнует меня пока другое. Сегодня звонила его жена. И он был задумчив, когда я пришел к нему после их шахматной работы. Не угнетен, а именно задумчив. Я не задавал вопросов, он сам расска­зал мне о том, что маму выписали из больницы и опера­ции не потребовалось. Это хорошо. Рассказал, что слома­ли дверь на площадке их этажа. Это нехорошо, но на его состоянии это не отразилось. А что же отразилось? Что погрузило его в думы, совсем не обязательные сегодня, за три часа до начала партии?

Вы скажете: виноват я — не отключил телефон. От­ключил, снял трубку еще с вечера, но во время шахмат­ной работы она была положена на свое место. Он всегда ждет звонка от жены, как и все мы.

Все эти годы я детально изучаю соревновательный (всегда чрезвычайно важный) день спортсмена. И давно установил, что в этот день ничего случайного произойти не может» а все вроде бы случайное при объективном анализе оказывается закономерным. А происходит в этот день именно то, что уготовано человеку судьбой, все, что он заслужил на сегодняшний день своей жизни. И идет это от людей. Друзья и враги, какие свои тайные и не­тайные желания направляете вы в адрес того, кого любите или ненавидите, кому сегодня и без всего этого так труд­но? Каждый день с утра до вечера газеты, радио и телеви­дение напоминают нам адрес — Испания, Линарес — и возбуждают энергию миллионов людей, а она — как доб­рая, так и злая — не ведает расстояний. Но какой боль­ше, кто знает? Какая из них вселилась сегодня в его жену и подтолкнула ее на это решение — обязательно

дозвониться и рассказать своему мужу все то, что я знаю, а также то, что не дано мне знать? Ответ на этот вопрос мы получим через несколько часов.

А пока есть время, и я расскажу поразительную исто­рию, случившуюся с Сергеем Бубкой в Сеуле — на эту же тему. На сеульской Олимпиаде, как считает Сережа, все хотели его поражения от Гатауллина. Особенно руководи­тели нашей сборной) а также многие спортсмены, да и зрители — любители сенсаций — тоже. Их злую энергию он ощущал беспрерывно, и каждый прыжок давался ему исключительно тяжело. Причем пресс чужих глаз не ос­тавлял его в покое даже на скамейке, где располагались прыгуны в ожидании своей очереди.

— И когда оставалась последняя, все решающая по­
пытка, — привожу часть рассказа Сергея дословно, — я
их всех обманул.

— То есть? — спросил я его.

— Я ушел из сектора, сделал зигзаг по футбольному
полю и лег сзади другой скамейки, и они потеряли меня из
виду. Я почувствовал это, будто стало легче дышать. И
выскочил на линию разбега сразу, как меня вызвали. Я не
дал им время найти меня глазами. И тут же ветер подул в
спину, я поймал его и даже не стал концентрироваться, а
сразу побежал.

Тренер Виталий Афанасьевич Петров так дополнил рассказ своего спортсмена:

— Я тоже потерял его. И вдруг вижу — он уже на
линии разбега и сразу побежал. Причем бежал коряво, не
так, как всегда. Думал, со мной будет инфаркт.

Профессиональные люди говорили по этому поводу примерно одно: «Великий спортсмен всегда найдет свой шанс». Я согласен с этим. Вряд ли кто другой (разве что Карпов) сделал бы все так, как сделал Сергей Бубка — с позиции силы и единственно верными ходами.

Но... еще и ветер подул в спину! И подул в ту единствен­ную секунду (не минуту!), когда это было необходимо!

Чья-то добрая воля (не матери ли?) не оставила его одного в ту секунду в далекой Южной Корее! Какой же силы она была, если одна победила всех! Вероятно, это и

Проклятие профессии

Поражение

 

была сила любви, а дана она человеку, в отличие от сове­сти, чтобы облегчить его жизнь.

Вот и пошел третий час игры, от которого зависит так много. Потом пойдет четвертый, а от него зависит еще больше, а затем, если соперники не уложатся в сорок хо­дов, будет пятый и шестой часы, когда будет все решаться! Сорок минут думал Анатолий Евгеньевич над ходом и, сделав его, сразу покинул сцену, и вот, только что вер­нувшись, сразу нашел меня глазами, и я не прозевал его взгляда и слегка кивнул в ответ, что означало: «Я здесь!» И он снова погрузился в раздумье.

Убежден, что в зале обязательно с первой и до послед­ней минуты должен находиться хотя бы один «свой» чело­век, на кого можно бросить взгляд, пусть раз—два за всю партию, но всю партию ощущать его, этого человека, ря­дом. В эти тяжелейшие часы испытания и одиночества этот человек представляет здесь всех «своих», кто разбро­сан сейчас, быть может, по всему свету, за тысячи и тыся­чи километров, но все они связаны вот с этим человеком, в этом зале, в этом первом ряду. И может быть не «его» (его и не его!) видит он, когда находит его глазами! И не «я здесь» сказал ты ему своим ответным взглядом, а — «мы здесь!» Вот в чем дело!

А теперь о том, что пришлось пережить в связи с моим постоянным местом в первом ряду. Сразу же после матча во многих западных газетах появились статьи, упрекав­шие меня в том» что я располагался в первом ряду специ­ально для того, чтобы гипнотизировать Шорта и таким образом мешать ему. И наш «Советский спорт», в послед­ние годы успешно специализирующийся на ловле подоб­ных «уток», тут же (еосьмого мая) опубликовал выдерж­ки из этих газет, назвав свой материал «Шорт в сетях дьявола».

Я объясню, как действительно развивались события. На первой же партии я увидел (а изучать зал моя обязан­ность), что, во-первых, зал маленький и хорошо просмат­ривается со сцены. Второе — в зале находятся в основном

заинтересованные лица: жены Шорта и Тиммана, тренеры и западные журналисты, то есть все те, кто против нас. А значит, в течение четырех или шести часов мой шахма­тист, иногда оглядывая зал, будет видеть только «чужих». И третье — ряды стульев находятся у самой сцены, то есть хочет — не хочет шахматист, но он будет постоянно ощу­щать близость зрителей и даже слышать их дыхание, а также ощущать визуальный пресс болельщиков.

Взвесив все это, я и принял решение — сидеть как можно ближе к сцене и точно напротив него. Я специ­ально приходил за час до партии и занимал нужное мне место.

Кстати, уже с четвертой партии рядом со мной в пер­вом ряду всегда сидели жена Шорта и прибывшая к тому времени в Линарес его мама.

Так что, делая see это, думал я только о своем шахма­тисте и о том, как помочь ему.

Но в любом случае это была борьба, психологическая борьба. И называется она «борьбой за зал», и недооцени­вать ее нельзя.

* * *

Шорт больше не заказал ни одной чашки кофе.

Итак, завтра две отложенные партии, и оое надо спа­сать.

Естественно, я свободен. Идет ночь и идет анализ. А передо мной мой дневник и надо, пока есть время, все зафиксировать. Но не хочу даже думать о шахматах. А то действительно можно сойти с ума.

И я возвращаюсь к другой (не шахматной) главен­ствующей сегодня в моих размышлениях теме, и этой темой я хотел бы завершить свою работу сегодня. И по­раньше уйти к ним и попытаться уговорить его лечь по­спать хотя бы на пару часов. На большее сегодня вряд ли можно рассчитывать.

...Тема эта — «добрая воля», защищающая человека от «воли злой», от врагов и завистников, болезней и не-

¹

Проклятие профессии

Поражение

 

счастных случаев, от не-фарта. Дело не в количестве лю­дей, любящих тебя (конечно, чем больше, тем лучше), а в качестве, силе этой любви, направляемой в твой адрес, где бы ты ни был. И тогда любовь (настоящая!) одного челове­ка (не сам человек, а его любовь, энергия любви) стано­вится твоим ангелом-хранителем. И если это так, то зада­ча ясна. Необходимо при жизни заслужить (да, заслужить своим отношением!) любовь хотя бы одного человека! Это и есть та крепость, которую должен, а точнее, обязан, за­воевать человек — как главную жизненную ценность, как '^. свою самую большую победу!

Итак, вмазать белыми не удалось, и значимость завтрашнего доигрывания резко возросла. Еще вчера, сидя в зале, я понял, что опять может стать пробле­мой ночной сон, чего не было бы, выиг­рай мы сегодня.

И вот ночь прошла. Что могу сказать я о ней и на что надеюсь в ожидании встречи со спортс­меном, когда один взгляд на его лицо ответит сразу на ряд вопросов: выспался ли, в хорошем ли настроении пребывает сейчас, не простужен ли (чего мы всегда опа­саемся) и как ждет доигрывания? Последний вопрос и есть самый важный. Никто лучше самого шахматиста не знает истинной оценки позиции и шансов на спасение. И то, к чему пришли в своем анализе секунданты и сам шахматист вчера поздно вечером, сейчас уже не так важно. Его мозг продолжал аналитическую работу всю ночь. И скоро (сейчас — одиннадцать), совсем скоро мы узнаем его приговор.

В последние дни у нас установился такой режим: сразу после ужина, в районе десяти—одиннадцати, я иду спать и, как школьник, исправно засыпаю. Карпов будит меня теле­фонным звонком, говорит: «гуд монинг», — и я иду к нему. Этой ночью я проснулся сам. Было два часа пятнад­цать минут. Я выглянул во двор отеля. Во всех окнах,

кроме двух, свет был погашен. Так и должно было быть, и я стал одеваться.

— Ну что? — первое, что спросил я у него, когда при­
шел вторично, и тренеры были отпущены, но не спать, а
продолжать анализ у себя в номерах. А утром состоится
сверка анализов и будет это продолжаться до пятнадцати
часов двадцати пяти минут. И времени ни на какие сеансы
не будет. И за пять последних минут будет торопливо что-
то съедено, кое-как повязан галстук, руками за секунду
поправлены волосы и — бегом в зал, где ждут две отло­
женные партии, и в той и другой предстоит жестокая борь­
ба. Потому что — «не ясно». Такой ответ получил я на
свой вопрос: «Ну что?»

Я смотрю на покрасневшие белки глаз (верный при­знак высшей степени утомления Анатолия Карпова) и уже не темные, а фиолетовые круги под глазами, и вспоминаю свои наблюдения за Шортом. Он почти не вставал во вре­мя партии и постоянно покашливал, лицо побелело.

— Он не болен? — спросил я.

— Нет, он всегда такой, когда устает, — ответил Ана­
толий Евгеньевич.

И нет впереди никакого просвета (новая партия — уже завтра), то есть паузы, выходного дня, хотя бы часа без шахмат и без раздумий о счете и о том, сколько осталось партий, и сколько из них черными, и не дойдет ли дело до дополнительных партий, и самая страшная мысль — не проиграем ли матч? Забыть бы обо всем этом хотя бы на один день! Не отдохнуть (это невозможно в разгар матча), а хотя бы отойти от накала борьбы и темпа матчевой жиз­ни. Впереди маячит только наш единственный тайм-аут. И все чаще мы вспоминаем о нем. Но не будет ли ошибкой — брать его? Не лучше ли нас отдохнет в этот день наш сопер­ник? И еще это будет зависеть от положения в матче, а оно уже завтра может измениться.

Лишь бы не проиграть ни одной из двух. Боюсь нового потрясения, а иначе, и это очевидно, переживать пораже­ние Анатолий Карпов не умеет.

Три часа двадцать минут ночи. Слышу шум и сразу выхожу в коридор встретить тренера. Говорим шепотом.

Проклятие профессии

Поражение

 

:

■■

— Ну как?

— Плохо.

— Партии спасаем?

— Одну нет.

— Ой! — вырвалось у меня.

И мы прощаемся до завтрашнего — страшного для нас дня.

Что ждет от нас спортсмен в такую минуту? От нас, одного—двух человек, призванных по долгу службы и совести быть с ним рядом, и прежде всего — в такую ми­нуту? Что ждет он? Доброго и точного слова, сочувствен­ного и все понимающего взгляда, уверенного и успокаива­ющего жеста? А может быть, будет достаточно таких же синяков под глазами, как у него, и в этом он увидит сопе­реживание? Не знаю. Иногда не знаю, что сказать! И ни­чем не может помочь мне мой жизненный и профессио­нальный опыт.

Всего десять шагов предстоит пройти мне по кори­дору, и я замедляю шаг. Все-таки, что скажу я сейчас? Другое дело — перед партией! Сколь бы сложной она бы ни была, но результат ее не предопределен, а значит — будем бороться, и до конца, и ясно, каким мне быть в этот момент, и нетрудно найти нужные слова. Но сейчас — совсем другое дело. Предопределено поражение, и не к чему призывать — ни к отдаче в борьбе, ни к смирению с неизбежностью.

Че1эез три секунды я войду и увижу его вопрошающий взгляд. Но нет во мне сейчас ни одного слова!

«Усыплю его сегодня! И во что бы то пи стало!» — даю себе клятву и открываю дверь в его номер.

«Что будет, то будет!» — говорю я себе и располага­юсь на своем привычном месте в первом ряду зрительного зала. Сегодня меня мало интересует само шахматное дей­ствие (что будет, то будет), и я открываю блокнот.

Как мы бываем наивны! Как рады обмануть себя преж­девременной надеждой! Еще два дня назад, когда счет стал 2:1, я думал — победа близка. Так я думал позавчера, а

сегодня на «трезвую» голову понимаю, как трудно сделать каждый следующий шаг к победе, как трудно отобрать у Шорта каждое следующее очко, как далека она — оконча­тельная победа!

Вспомнил в связи с этим интервью Марка Спитца, его великолепные слова в ответ на вопрос:

— Что изменилось в Вас за четыре года между Мехико
и Мюнхеном? (он и в Мексике в 1968-м году обещал выиг­
рать семь золотых медалей, а выиграл всего две, и то — в
эстафетах).

Ответил он так:

— Я стал на четыре года умнее и на четыре года лучше
плавать. — Прекрасно сказано! Именно на четыре года он
стал плавать лучше, а не на какое-то число секунд! Он
стал соревноваться как истинный чемпион! И выража­
лось это ке в секундах, а в том, что отличает чемпиона от
всех других, то, что объединяет таких людей как Марк
Спитц и Анатолий Карпов, и мужество в том числе и в
первую очередь!

Да, мужество — в первую очередь! Об этом качестве великого спортсмена думаю я сейчас, наблюдая за поведе­нием Анатолия Карпова на сцене. Он вновь собран и пре­дельно внимателен в эти минуты, и поглядывая на него, Шорт ниже склоняется над доской и тщательно обдумыва­ет каждый свой ход, проверяет себя.

А я возвращаюсь к своим мыслям. Сейчас они — из разряда критических. Сколько же можно эксплуатировать свой талант и свое мужество, и тратить их, как и свое здоровье, в беспрерывных сверхусилиях самого боя! Ведь если найти применение даже малой части своего характе­ра бойца, той же воли, и наладить повседневный образ жизни — сделать его хотя бы полупрофессиональным (об абсолютном профессионализме я и не мечтаю, да он, кста­ти, при столь огромном таланте может и не понадобиться), тогда и необязательными будут столь частые сверхусилия, медленно, но верно разрушающие нервную систему и здо­ровье в целом.

■ ■ . .

Проклятие профессии

Поражение

 

Есть вещи, которых, сколько ни стараюсь, донять не могу и принять тоже. В четырнадцать пятьдесят я вы­шел на пять минут (в пятнадцать начинался наш; сеанс) достоять на солнце. И увидел Яна Тиммана, спешащего в отель со свертками в руках, на свою партию полуфи­нального матча на первенство мира, в случае победы в котором его ждали сто тысяч долларов и выход в фи­нал, а в финале такая же сумма была гарантирована даже при поражении. И это — один из сильнейших грос­смейстеров мира, участник финального матча претенден­тов прошлого цикла!

Где был он за сорок минут до начала сегодняшней очень важной партии, в которой при счете 2:3 необходимо было исдользовать белый цвет и попытаться сравнять счет? Ведь матч короткий и «белых партий» останется всего две.

Что там было — в этих свертках? Что приобрел он — житель Голландии — в маленьком провинциальном Лина-ресе, какой дефицитный товар? Что оказалось важнее се­годняшней партии?

Это был пример преступного непрофессионализма. Преступного, потому что спортсмен забывает (а быть мо­жет, не думает совсем), что его спортивный результат нужен не только ему одному. Есть еще люди, которым он «обязан», кому его победа ничего не дает, кроме простой человеческой радости, но если нет и ее, то их жизнь, складывающаяся порой и без этого не слишком счастливо, омрачена, и бывает — надолго. Это и есть все те, кто видит своего любимца и героя только на экране телевизора и страницах газет, кто молится на него и чья добрая энергия оберегает его от энергии злой, оберегает повсюду — и на шахматной сцене, и на борту самолета, везде и всегда.

И есть еще люди, те же помощники, кому победа, в отличие от вышеназванных, дает многое, и не только в материальном аспекте, а чисто профессионально. Лично мне, например, крайне важно выиграть этот матч, потому что будет продолжаться моя сегодняшняя жизнь, украшен­ная большой целью — дойти до Каспарова и победить его.

А в случае поражения занавес этой перспективы мо­ментально будет опущен, и такое ощущение во мне сейчас, что я к этому не готов. Мне уже не тридцать лет, и меня не взволновал вторичный телефонный звонок от президента известного футбольного клуба (о чем сообщила мне вчера жена), где ждут меня с января.

Ну ладно — я. Но сам-то Анатолий Карпов! С буду­щей (в случае поражения) пустотой жизни, пока вообще незнакомой ему, справиться будет неизмеримо сложнее. Почему же и он, как и его собрат по профессии Ян Тим-ман, не думает об этом? И у меня назревает уже почти нестерпимое желание сказать ему в глаза примерно сле­дующее:

— Что же ты, Анатолий Евгеньевич, делаешь? Почему каждый день готовишься к партии при включенном теле­визоре? Почему во время матча занимаешься массой не­нужных дел, получаешь и посылаешь какие-то факсы, названиваешь в разные города и страны, наносишь визи­ты и принимаешь гостей? Почему ты сознательно непро­фессионален, то есть все понимаешь, но делаешь наобо­рот, назло себе и всем нам?

Задам ли я эти вопросы и когда? После проигранного матча (что было бы заслуженным наказанием) их будет задавать поздно. Задавать сейчас — означает усложнить, и решающим образом, нашу налаженную в плане обще­ния жизнь.

«Что делать?» — и у нас этот вечный вопрос. ... Я посмотрел на сцену, и мне показалось, что и Ана­толий Карпов ищет ответ на тот же вопрос «что делать?» Шорт точно ведет доигрывание и его победа близка.

А я не могу успокоиться и продолжаю тему. Совсем недавно нами (не снимаю и с себя вины) был проигран крупный турнир, где после семи туров с пятью очками лидировали Карпов и Каспаров. Причем последние три партии Карпов выиграл в своем прежнем «беспощадном стиле» (так охарактеризовал его игру корреспондент «Известий» Юрий Васильев). И выиграй он следующую партию, турнир мог сложиться совсем по-иному. И он мог выиграть эту партию в один ход, но не сделал его и

Проклятие профессии

Поражение

 

проиграл, и пережил потрясение, оправиться от которо­го так и не смог до конца турнира.

Что же или кто помешал Анатолию Карпову сделать простой и очевидный (его видели все) ход? Об этом раз­мышлял я, тоже потрясенный этим обидным поражением, и пришел к выводу, что, вероятно, тот, кто все видит. А видел «он» в последнюю перед той партией ночь, как Ана­толий Евгеньевич до двух часов ночи занимался посторон­ним делом, о предстоящей партии не думал, а значит (так решил «он») — победу в ней не заслужил.

Кстати, встречались в той партии два героя этих стра­ниц, два непрофессионала — Ян Тимман и Анатолий Кар­пов. Как я не хотел бы, чтобы они были наказаны в этих матчах* Не потому, что я против Юсупова, но финальный матч с ним может оказаться более сложным — и именно но этой причине; как профессионал Юсупов значительно превосходит названных «любителей». А разница в данном качестве особенно дает о себе знать (это известно) в матче, в борьбе один на один.

И хочу завершить еще одну мысль, вытекающую из предыдущей. Реально ли воздействовать нужным образом на того, кто много лет был на самом верху общественной оценки и прочно вжился в этот почитаемый всеми образ? Удавалось ли это кому-либо и с кем конкретно, хотел бы я знать? Возможно ли это? Если да, значит, возможно решение такой грандиозной практической задачи как ре­конструкция личности, ее психологическое обновление, суть которого в переходе с «неба» на «землю»!

Судьбу человека я изучаю не из любопытства, а еще и профессионально- Меня давно занимает такая пробле­ма как соотношение в движении человека вперед его ра­боты над собой и неких внешних сил, подталкивающих его к цели или, наоборот, мешающих ему на пути к ней. Все чаще, изучая судьбы близких и хорошо знакомых мне людей, я убеждаюсь, что «вперед», так сказать — к горизонту (и не имеет значения такой фактор как его по­стоянное удаление) подталкивает их нечто бессознатель­ное, не поддающееся анализу, и этого анализа, как и всего объективного, не признающее. «Цель — ничто,

движение — все!» — нетрудно прочесть в их глазах. И порой уже давно ясно всем, кто знает такого человека и экелает ему добра, что пора остановиться, завершить эту гонку, а еще лучше — развернуться на сто восемьдесят градусов и пойти назад, к себе прежнему, и вернуть все то, что растерял по дороге, а главное — себя, все то лучшее, что было в нем, в его личности, и снова быть со всеми теми, кто был близок раньше и кем он легко пожертвовал ради тех, которые были только попутчика­ми (чаще всего случайными) в выбранном марафоне.

Часто такая остановка была необходима не только личности, но и организму. Далеко не у всех хватало здо­ровья, чтобы выдержать и длину дистанции, и ее темп, и они сходили с дистанции навсегда.

Так вот, меня очень занимает один вопрос (ответ на другой: «Возможно ли помочь человеку реконструиро­вать свою личность ради движения вперед, к успеху, к победе?» — я знаю: «Да, возможно!», и имею доказа­тельства): может ли личность, много лет рвущаяся к победе, сказать себе сначала: «Стоп!» и остановиться, и как следует подумать, потом принять решение и... сде­лать шаг назад?

Почему я, сколько ни вспоминаю, так и не могу при­помнить ни одного примера? Не потому ли, что человек оказывается неспособным на своем личностном уровне принять это — оказаться, как когда-то вначале, среди всех, в общем строю. И не потому ли предпочитали даже расстаться с жизнью ее бывшие победители, посчитавшие оставшуюся ее часть недостойной их прошлого, не имею­щей цены в настоящем и в будущем? И не потому ли так быстро сгорают, уйдя на отдых, люди, активно действо­вавшие в жизни?

Кому удавалось и как? Мне крайне важно знать это, поскольку не исключено, что в «истории» с Анатолием Карповым будет необходимо осуществить именно зто — изменить его психологию, трансформировать его «лич­ность чемпиона» (а она, конечно, и сейчас остается та­кой) — в «личность претендента», изучающего и более объективно оценивающего себя, способного снова рабо-

Проклятие профессии

Поражение

 

тать над собой и учиться у других. То есть встать в общий строй, спуститься с пьедестала хотя бы на одну ступень ниже и правильно пережить это.

Сейчас мне представляется, что это имеет значение для всей оставшейся жизни Анатолия Евгеньевича Карпова.

* * *

Однажды я делал такую попытку, и она не удалась мне. Это было с Ноной Гаприндашвили. Мы начали нашу совместную работу в трудный момент ее биографии — пос­ле поражения от Майи Чибурданидзе, которого она никак не ждала и пережила как трагедию.

Далее последовали два неудачных турнира, — она дол­го не могла взять себя в руки. Затем, это было в декабре 1979 года, все сильнейшие заявились в чемпионате СССР в Тбилиси, куда я в том году переехал на постоянное место жительства. После первых двух туров Нона Терентьевна имела ноль очков, причем во втором туре в партии с Леви­тиной просто подставила ферзя.

— Что нужно сделать? — спросила она меня после той
партии.

— Необходимо делать сеанс на концентрацию перед
партией, — ответил я.

И мы начали со следующей партии. Бог был со мной тогда почти всегда, и она выиграла четыре партии под­ряд. И в целом турнир провела хорошо, разделив с Май­ей Чибурданидзе и Наной Александрия второе—четвер­тое места.

Далее была уверенная победа в матче претенденток с Нино Гуриеля. И вот — следующий, уже полуфиналь­ный матч (Чибурданидзе — совсем близко!) с Наной

Иоселиани.

Сразу скажу, у меня от нашей работы остались самые лучшие воспоминания. Нона Гаприндашвили была про­фессионалом самого высокого уровня. Все в ее семье было построено так, чтобы создать ей наилучшие условия для работы над шахматами. Никто не мог прийти к ним до­мой, если предварительно время визита не было согласо­вано. И сейчас Нона Терентьевна была согласна делать

все, лишь бы дойти до Майи Чибурданидзе. «Мне бы толь­ко дойти!» — эти слова я слышал столь часто, что уже не забуду их никогда. Это было ее целью и мечтой, и эта цель объединила нас тогда. Я искренне верил, что Нона взяла бы реванш тогда, а для нее было важно видеть и чувство­вать мою веру.

Но было одно «но», и время показало, что оно оказа­лось непреодолимым препятствием для самой шахматист­ки. Посчитав свое поражение случайным, она не пожела­ла (и, вероятно, не поняла, как это было важно и нужно) измениться внутренне как личность. В душе она остава­лась чемпионкой, имела свое мнение по любому вопросу и считала его всегда верным. И хотя в профессиональных спорах не раз уступала моим доводам, но, я чувствовал, делала это больше из уважения ко мне, не желая меня обидеть.

И судьба приготовилась нанести свой удар в самый решающий момент нового матча. Мы снова были вместе. Тщательно готовились к каждой партии и восстанавлива­лись после нее. Нона уверенно вела матч (там тоже было десять партий), и за две партии до конца счет был 5:3. Оставалось сделать одну ничью, и никто не сомневался, что завтра (то есть в день следующей партии) матч будет закончен.

Тогда это и случилось. После хорошей победы в вось­мой партии я, как всегда, ждал ее у выхода. Там же ожи­дала ее большая группа людей — ее родственники, близ­кие и дальние, обступившие ее мгновенно, и я минут де­сять ждал, когда же она вспомнит обо мне, и мы пойдем делать восстановительный сеанс, а он до этого дня считал­ся у нас обязательным.

Но.., опять «но». Услышал я через десять минут дру­гое, совсем не то, что ожидал.

— Завтра я не играю! — безапелляционным тоном за­явила она и стала садиться в машину.

Эту сцену я вспоминал не раз в эти годы. Она садилась в машину, а я стоял и молчал. Конечно, я должен и даже обязан был (сейчас я считаю, что обязан) сразу вмешаться в этот опаснейший процесс выхода личности бойца из бо-

Проклятие профессии

■

Поражение

 

евого состояния, ее разоружения. Но не решился тогда. Не понимаю и сейчас — почему? Возможно, не хотел на глазах ее родных показаться назойливым. А может быть, понимал тогда, что «еще не вечер» и вечером позвоню ей домой, и мы вернемся к обсуждению вопроса о тайм-ауте и уже — вдвоем, без посторонних. Но, оказывается, она уехала на дачу (а где еще можно было разместить такое количество людей?), поручив тренерам сообщить утром судьям о тайм-ауте.

Тот трагический тайм-аут был взят в пятницу, а следу­ющие два дня были выходными, и, таким образом, тайм-аут затянулся, и для развития процесса разоружения лич­ности времени было более, чем достаточно.

Тем более, что за это время судьба приготовила свой следующий удар, цель которого состояла в том, чтобы изолировать от шахматистки меня, думаю, единствен­ного из окружения Ноны, кто реально в то время мог повлиять нужным образом на ее состояние в данной си­туации.

В те же дни в Вильнюсе проходил другой полуфи­нальный матч, и там Нана Александрия, проиграв три партии подряд, была на грани поражения от Марты Ли-тинской.

В руководящих инстанциях было принято решение послать меня в Вильнюс, с чем Нана Александрия согла­силась (моим условием было обязательный предваритель­ный разговор с ней). И не было Ноны в Тбилиси, а на даче не работал телефон. Все складывалось так, чтобы довести дело до конца.

Так все и было. Нона проиграла обе последние партии и до Чибурданидзе в том цикле не дошла, как не доходила и в следующих циклах.

И вот совсем недавно она в свои пятьдесят вновь блес­тяще начала очередной цикл чемпионата мира. Впереди у нее решающий этап, и я буду счастлив, если мечта Ноны осуществится. Правда, Майя Чибурданидзе не дождалась ее и ждет теперь Нону новая чемпионка мира из Китая. И, кто знает, может быть в следующем цикле уже Майя (как когда-то) дойдет до Ноны и их матч все-таки состоится? И»

может быть, Нона вспомнит обо мне, и мы еще доработаем вместе. Тем более, нам к тому времени будет всего по пять­десят три!

А теперь — о серьезном, о самом серьезном, хотя ниг­де в рассказе о Ноне я не шутил и верю в нее до сих пор. Но я давно ее не видел и ничего не знаю о ней. И только могу предполагать, что она смогла решить эту сложней­шую задачу -~ победить себя и стать другой, реконструи­ровать свою личность, смогла сделать столь нужный иног­да в жизни шаг назад.

Шаг назад! Только два слова, но какой громадный смысл они могут нести, когда это касается судьбы челове­ка! Шаг назад — почему для человека это всегда траге­дия? Неужели так жизненно важно видеть себя на самом верху самооценочной жизненной лестницы? И в отступле­нии всего на одну ступень ниже видеть конец всему?

И стало ясно мне, что происходит с людьми, пережив­шими в своей жизни ранний успех, известность и славу, в том же спорте — с иными чемпионами, взлетевшими в «небо» в какие-нибудь 15—18 лет и уже в 25 (а в гимна­стике и фигурном катании — и в 18) сброшенными оттуда, иногда — к самому началу жизненного пути, к самым нижним ступеням столь длинной лестницы к тому знако­мому «небу», к которому уже вроде бы успели привык­нуть: и жить вне его нет ни сил, ни желания, а карабкать­ся к нему в общей толпе — и подавно.

Да, существует два пути в это самое «небо». Путь бы­стрый и счастливый — за счет громадного таланта, воли (без нее не бывает побед) и фарта. И путь другой — посте­пенного, всегда не быстрого, но верного взбирания вверх по той же самой лестнице, когда каждый преодоленный тобой шаг вперед и вверх делает тебя сильнее, и на сегод­няшней своей ступени ты стоишь уверенно и прочно, без страха за свой завтрашний день.

Второй путь, конечно, надежнее, но неизмеримо тя­желее, и идти по нему долго, и без великого терпения (а оно родственно мужеству) не обойтись. Как сказал каш «герой»:

— Везде страшно, если хочешь выиграть!

Проклятие профессии

Поражение

 

Всегда, когда я размышляю о судьбе человека, вспо­минаю о своем сыне, и каждую новую свою теорию как бы примеряю к нему. И вот сейчас я думаю: «А какой бы путь из этих двух я выбрал бы для него? Свой — под номе­ром 2? Или путь Анатолия Карпова — под номером 1?» Ведь он — Анатолий Карпов — сумел удержаться «там наверху» уже двадцать лет! Правда, держится из послед­них сил. Перед шагом назад?..

С чего начать запись очередного тре­вожного дня моей, то есть нашей жизни?

«Завтра все решается», — пришли мы с тренером к этому заключению в пять часов тридцать минут утра, когда я заглянул к нему, удостоверившись прежде, что наш человек уснул.

— Готовьтесь к худшему, — сказал я тренеру.

— Да я уже все вижу, он потерял спокойствие.
Данному заключению предшествовали такие события.

Доигрывание оказалось на удивление быстрым. Оппонен­ты продемонстрировали четкость своего анализа, и за пол­тора часа мы потеряли полтора очка из двух. Кофе Шор-том не был заказан ни разу. Таким образом, завершилась первая половина матча, счет равный — два с половиной на два с половиной.

Анатолий Евгеньевич внешне спокойно воспринял слу­чившееся, сказав мне, когда я его встретил, только одну фразу:

— У них был еще более короткий путь к победе.

Мы погуляли, но он не пошел в центр города, сказал:

— Будут приставать, — а выбрал тихий маршрут, и
мы в основном молчали. А вернувшись к отелю, встрети­
ли его друзей, и после беседы с ними он сказал мне:

— Может быть я съезжу с ними в другой город поужи­
нать?

— Недалеко?

— Нет, километров двадцать.

— Отличная идея.

Главное — никаких шахмат! Это больше всего осталь­ного устроило меня в данном решении проблемы свобод­ного времени. А здесь в Линаресе, в надоевшем отеле и в не менее надоевшем своим однообразным меню ресторане было бы то же самое —- плохо съеденный ужин и бесконеч­ный анализ дебютов при включенном телевизоре.

Уже одиннадцать, а его нет, и это радует меня. Ложусь спать (режим тот же), ожидая звонка «на работу» через час—полтора. Но просыпаюсь в тишине. Два пятнадцать. Неужели не приехал? И я вскочил, быстро оделся и тихо подошел к его двери. И услышал приглушенные голоса и стук переставляемых шахматных фигур.

«Опять! Опять то же самое!» — сказал я себе и принял решение действовать. Демонстративно громко стучу и сра­зу говорю:

— Анатолий Евгеньевич, мы так не договаривались!
В прогулке мы действительно договорились сегодня

не прикасаться к шахматам.

— Вы же сами не раз подчеркивали, что главное —
быть свежим в день партии.

Он поднял глаза и изучающе посмотрел мне в лицо. Вероятно, уловил в тоне моего к нему обращения незнако­мый ему ранее элемент жесткости. И не сразу, но тоже достаточно жестко, ответил:

— Потому что появились проблемы.

— Тогда я у себя, — сказал я, не обернувшись.

А у себя вспомнил одну из последних ночных бесед с тренером.

— Надо как-то снять это состояние. Я давно заметил,
что когда оно приходит, он ничего не соображает. А нельзя
это сделать при помощи лекарственных препаратов?

— Изменить состояние можно, но, скорее всего, сооб­
ражать он в этом случае будет еще хуже, — ответил я.

Тренер погрузился в молчание. Потом, медленно про­износя слова, рассуждал как бы вслух:

— Он был непобедим. Его так и называли — биоро­бот. А потом — это несчастье в первом матче, когда Каспа-

Проклятие профессии

Поражение

 

ров играл, кстати, сильнее, чем сейчас. Он не выиграл 6:0 и проиграл три подряд. Вот тогда корабль дал течь...

Я слушаю его и думаю: «Неужели нам суждено видеть крах личности великого мастера?» Что за проклятый вид человеческой деятельности этот спорт, где только победа дает право на самоуважение и уважение других! Да, только побе­да! О каком искусстве, которое якобы оставляет после себя мастер, молено говорить, если молодые гимнастки (я был свидетелем этого) смеялись, когда им показывали фильм с упражнениями блистательной Ларисы Латыниной.

«Шаг назад», — повторяю я эти два слова. Вероятно, мой долг — ускорить этот процесс. Пока не будет совсем поздно, ведь запоздалый шаг назад ничего не дает. Смысл шага назад в том, чтобы не только сберечь себя для остав­шейся жизни, но и (если жива мотивация и по-прежнему как воздух нужны победы) подготовиться к новому шагу вперед» вложить в этот шаг идею (ради чего?) и опыт своего прошло­го, всех своих ошибок, что убережет от таких же ошибок в будущем. Бот такой представляется мне программа жизни Анатолия Карпова в ближайшем будущем. Независимо от того — победа или поражение ждет его в этом матче.

Шаг назад сегодня необходим!

Наверное, незаинтересованному в том или ином исходе матча профессионалу забавно наблюдать на нашей «сце­не» непрофессионализм в действии. Глубокая ночь, уже в пятнадцать тридцать ответственнейшая партия черным цветом, а участник предстоящего боя дрочит и дрочит де­бют, все те варианты, которые могут случиться, а могут и не случиться. А потом, где-то с двенадцати до трех часов дня все это будет продолжено. Смешно, правда?

Но каково мне — лицу заинтересованному и, более того, ответственному за все происходящее? Но что значит отвечать, если не можешь практически делать то, что нуж­но, натыкаясь с утра до вечера на этот непрофессионализм. «Значит, — заканчивая эти раздумья, говорю я себе, — мне суждено плакать, а не смеяться».

Чаще всего так и получается в моей работе, когда всегда мешает делу непрофессионализм тех, кто прежде всего дол-ясен быть профессионалом — тренера и самого спортсмена.

Интересно, что профессионалом в спорте считает себя практически каждый, кто ничем, кроме спорта, в своей жизни не занят и за счет спорта живет. Но это, так ска­зать, низшая ступень профессионализма, первое из основ­ных его требований. Есть ступень вторая, более высокая по уровню своих требовании к человеку. Это «образ жиз­ни» спортсмена и того же тренера, когда все подчинено спорту как главному делу жизни. В данной категории про­фессионалов значительно менее многолюдно. Есть еще одно требование, относящееся непосредственно к рабочей квалификации спортсмена и тренера. Заключается оно в том, что конкретный человек в результате многих лет ос­мысления своей профессии вооружен настоящими знания­ми своего предмета и на все случаи жизни (как любит говорить Константин Иванович Бесков: «От и до») имеет свои рабочие, выстраданные (в результате личного опыта проб и ошибок, побед и поражений) концепции. Такой человек (спортсмен или тренер) знает, как работать в пос­леднюю неделю перед стартом, как проводить последний вечер перед завтрашним боем, как и с кем общаться в день старта, о чем думать и о чем не думать в последнюю ночь, и еще многие «как», «с кем» и «почему» известны настоящему профессионалу от и до!

«Настоящий профессионал» — не самый ли это выс­ший титул из всех существующих на Земле? И когда он может быть присвоен человеку? Ведь согласно указанным требованиям, человек должен пройти непосредственно сам путь профессионала в деятельности, годами выдерживать соответствующий образ жизни, накопить достаточный опыт осмысления данной деятельности и в результате вы­работать теоретические концепции, которые, как выясня­ется, можно шлифовать бесконечно. И он шлифует, дора­батывает их. Он всегда работает, всегда озабочен. Профес­сионала нетрудно разглядеть в толпе.

Но — возвращаюсь я к нашим проблемам — с кого спрашивать? Кто виноват, что в спорте царит непрофесси-

Проклятие профессии

Поражение

 

онализм? Если верно положение академика Шалвы Алек­сандровича Амонашвили: «Профессионала может воспи­тать только профессионал!», то спрашивать надо прежде всего с тренера. Тренера готовили в институте физкульту­ры. Но, насколько я знаю, там эта задача — подготовить тренера как профессиональную личность — даже не обо­значена. Но кто ее может обозначить, если на кафедрах психологии (нужны ли они вообще в таком виде?) работа­ют в подавляющем большинстве «бумажные психологи», прочитавшие определенное число книг и по этим же книж­кам обучавшие будущих тренеров.

Только выдающиеся тренеры, настоящие профессио­налы имеют право преподавать практическую психологию спорта, в основе теоретических положений которой будет заложен личный практический опыт этих мастеров своего дела! Опыт их побед и поражений! А уроки из этого опыта могут извлекаться совместно — учителем и учениками. И тогда сотни проб и ошибок будут уже не обязательными в работе учеников, и их путь к профессионализму в профес­сии будет сокращен на целые годы!

И могли бы быть «специальные курсы», например, «курс Михаила Якушина» — в футболе, «курс Сергея Вай-цеховского» — в плавании, «курс Тамары Москвиной» — в фигурном катании. Этих людей я назвал сразу, долго искать их в памяти не надо. Это — профессора своего дела, и найти их в нужном количестве в нашей стране — не проблема. И только это надо преподавать в институтах физкультуры, заменив набор ненужных предметов прак­тической работой студентов с детьми — под руководством тех же профессоров-профессионалов.

И будет (почему бы не помечтать?) «выпуск Тамары Москвиной» и других, и связь их с учениками уже никог­да не прервется. Потому что профессионала воспитает профессионал, а у профессионала всегда выражена потреб­ность своего совершенствования и общения с единомыш­ленниками. И тогда из поколения в поколение будет пере­даваться эстафета профессионализма. И придет время (как бы я хотел дожить до него!), когда на Земле останутся лишь профессионалы!

. .

Я — человек спорта, и,меня волнуют проблемы этой деятельности. И я считаю преступлением ту фикцию уче­бы, которая царит в наших институтах физкультуры, где я в свое время учился и преподавал.

Очередное лирическое отступление завершено, и я по­смотрел на доску. Анатолий Карпов активно расположил фигуры и имеет значительное преимущество во времени. Шорт явно не был готов сегодня и к смене дебюта (вот почему «появились проблемы», — как ответил мне наш шахматист ночью), и к столь напористой игре Карпова, и к его совсем иному внешнему образу, в котором преобла­дает сегодня исключительная собранность и жесткость.

Признаюсь, этот процесс перевоплощения осущест­вился без моего непосредственного участия. Я спал, ког­да шахматист вернулся из гостей и, вызвав к себе тре­неров, объявил им:

— Меняем дебют! — И продержал их у себя больше трех часов ночью и два часа сегодня днем. И предстал на сцене совсем другим — и перед соперником и... передо мной.

«Значит, — вспоминаю я друзей Анатолия Евгеньевича, они каким-то образом подействовали на его душевное состо­яние, сыграли на каких-то значимых струнах его души и помогли ему обновить мотивацию». И в этот день он решил навязать сопернику сложную игру со взаимными шансами. «Он остался самим собой, — думаю я сейчас, — и сегодня стремится к реваншу». Он всегда после пораже­ния становился вдвое опаснее и чаще всего брал реванш. А я не уследил за этой тайной работой внутреннего мира шахматиста по мобилизации всех имевшихся резервов и делал все как всегда, не подозревая, что на эту партию он ставит так много.

Я был уверен, что играть эту партию черными после двух тяжелых отложенных партий надо спокойно, без рис­ка. И Анатолий Евгеньевич был согласен со мной, когда на прогулке после доигрывания мы коснулись этого воп­роса. А потом, после вечера в кругу старых друзей, он решил изменить внутреннюю установку и дать бой Шорту уже в ближайшей партии.

Проклятие профессии

Поражение

 

Почему же я не уловил происшедших с моим спорт­сменом перемен? Вероятно, просто устал и по инерции последних дней продолжал оставаться в плену своей уста­новки, в которой главенствовали тревога и озабоченность. И ночью, войдя в его номер, я, увидев сверхутомленное лицо шахматиста, истолковал это только как признак его¹ неуверенности перед партией черными. А тренер охарак­теризовал все то, что видел он этой ночью, как оконча­тельную потерю спокойствия.

А все было на самом деле сложнее. Были и неуверен­ность, и потеря спокойствия, но это только фон, а домини­ровало в его целостном психическом состоянии совсем другое, о чем мы не смогли в эту ночь догадаться, — же­лание дать открытый бок, пусть даже с риском для себя.

Чем же растревожили зти люди душу Анатолия Карпо­ва? Что вспоминали они в этот вечер, к чему Анатолий Евгеньевич не смог остаться равнодушным и пошел на поводу их и своих эмоций? Может быть, когда-нибудь я об этом узнаю. А сейчас, вспоминая весь свой путь, так и не могу припомнить хотя бы одного случая, когда родные и близкие спортсмена появились и помогли ему! Никогда этого не было! А чаще было наоборот — спортсмен проиг­рывал, а в отдельных случаях терпел в итоге и жизненную неудачу, как это было в случае с Ноной Гаприндашвили.

И еще один подобный случай в моей биографик, и о нем я не могу не рассказать. После шестой партии матча 1974 года мы проигрывали 0:2. Сейчас, по прошествии многих лет, можно раскрыть одну тайну. Непосредствен­но перед уходом на партию жена Корчного испортила ему настроение, и в этой партии Виктор Львович плохо владел собой и просрочил время задолго до контрольного сороко­вого хода. После партии он набрался смелости и «попро­сил» жену покинуть место боя. Матч продолжался, и все должно было решаться в конце, когда выяснилось, что Карпов значительно уступает Корчному в физической выносливости. Как раз в это время Корчной одержал две победы и хотя проигрывал одно очко, ко впереди были три партии, и я ждал их с оптимизмом — до... того момен­та, когда мы с шахматистом вышли из Концертного зала

имени Чайковского и увидели целую толпу родственников и друзей Виктора Львовича во главе с его супругой. Всех, кого могла, привезла она из Ленинграда себе на подмогу. 0... победила!

Уже утром следующего дня шахматист явно без жела­ния вышел на нашу традиционную зарядку, и она была последней в этом матче. Но главное, он моментально, уже к вечеру следующего дня «скис» как личность, не улыбал­ся и ке шутил, отводил глаза, когда я начинал свои опросы. И не было и попыток бороться в последних трех партиях.

Меня до сих пор чисто профессионально занимает один вопрос: почему такая сильная личность как личность Кор­чного подчинилась этой объединенной массе людей, свя­занных с ним отнюдь не целью и не мечтой о победе, а только прошлым, и это «болото прошлого» оказалось спо­собным погрузить в себя волю даже такого бойца?

— Гоните это стадо! — всегда шептал мне один извест­ный гроссмейстер при виде подъезжающих машин с род­ственниками шахматистки, с которой мы тогда работали.

Я не снимаю вины с себя за все поражения, пришед­шиеся па долю тех, с кем я работал. Но факт остается фактом — любые новые люди, неважно кто, всегда чрез­мерно сильно влияли на душевное состояние спортсмена, будоражили его, лишали спокойствия и способности объек­тивно оценивать происходящее.

 

этот удар!

Мы покидаем зал и, обходя людей, быстро поднима­емся к нему в номер. Стоим друг против друга в одинако­вой позе, скрестив руки на груди.

— Что происходит, Рудольф Максимович? Зеваю в один ход, второй раз в жизни.

Я молчу. Он переходит в спальню и начинает разде­ваться. «Значит, хочет делать сеанс», — соображаю я. Он забыл, что партии завтра нет и сеанс не обязателен. Но не говорю ему об этом, а быстро готовлю магнитофон. Он ложится, и я закрываю его тело одеялом.

Проклятие профессии

— Что происходит? — продолжают шептать его губы,
ведь так хорошо играл!

Я молча делаю все, что нужно, и только в конце сеанса беру слово.

— Анатолий Евгеньевич, с ним надо не играть, а бо­
роться! А для этого надо быть свежим. А Вы каждой но­
чью занимаетесь до трех и еще — минимум два часа перед
партией. У Вас мозг перегружается!

— Да, Вы правы, — шепчет он.

-— Завтра — никаких шахмат! Будем гулять и от-дыха-гь.

— Да-да.

— И отключаем Москву! Пусть Вас оставят в покое.
Сыграете в свою силу и разнесете этого пацана.

 

— Да, я знаю.
Он снова одет.

— Вас ждут друзья?

— Да.

— Французы, с кем Вы были вчера?

— Нет, швейцарцы. Схожу с ними в ресторан.

— Правильно. Хорошо будет, если поддадите.

— Пожалуй, я так и сделаю.

Спускаюсь в ресторан отеля и заказываю пиво. Я не пью, и пиво на меня действует лучше всего. Поэтому беру еще пива и еще. Не хочу, но пью до конца.

К тренерам заходил, их не было. Я догадываюсь, где они. Сегодня все мы, не сговариваясь, нарушили сухой закон.

Резко звучит звонок, и я узнаю голос тренера:

— Мы уходили, Рудольф Максимович.

— Я искал вас.

— Но понимаете, мы не выдержали. Я сплю всего два
часа.

— Вы правильно сделали. Я искал вас, чтобы выпить
вместе.

— Где он?

— Уехал с друзьями.

— Пусть он напьется, и завтра никаких шахмат.

— Так и будет.

Поражение

— Что он делает! — тренер перешел на крик. — Что он
делает! Вы чувствуете — у него каша в голове! Он не сооб­
ражает!

— Не соображает, потому что Вы его замучили шах­
матами!

— А что я могу сделать?

— Только Вы и можете сделать. Вы — старший тре­
нер. Должны сказать: «Все! Хватит!»

Он кричит — я чувствую — со слезами на глазах:

— Он что, кого-нибудь слушает? Вас он слушает? Он
никого не слушает!

— Если мы встанем рядом, то послушает.

— Не знаю.

— Поверьте мне. Наступает страшный момент в его
жизни, и только мы можем ему помочь!

— Не знаю, — повторяет он.
Потом спрашивает:

— Когда он придет?

— Не беспокойтесь, я возьму его на себя.

— Вы кушали?

— Да, идите. Я предупредил Фернандо, что Вы придете.

 

— Спасибо, Рудольф Максимович, я хочу напиться.
Иначе не выдержу.

— Правильно.

— Значит, договорились! Шахматы — вон!

— Правильно.

* * *

Я ухожу в Линарес. В самый центр. Здесь всегда тол­па, и все пьяные. Сумасшедшие дети носятся по улицам до двух часов ночи, и никто их не ищет. Мы с Анатолием Евгеньевичем разработали версию объяснения этого педа­гогического феномена. Вероятно, родители выгоняют де­тей на улицу — подальше от телевизоров, чтобы они не видели эту жуткую порнографию.

— Точно! — согласился Карпов и долго смеялся.
Смеется ли он сейчас? Чтобы смеяться сейчас, надо

обязательно напиться. Путь напьется и смеется.

Я вспоминаю тот момент, когда Анатолий Евгеньевич сделал этот трагический ход. Он сразу остановил часы, а

Проклятие профессии

Поражение

 

Шорт прикрыл глаза и затряс головой. Наверное, думал, что ему померещилось.

— Я жду Вас, — сказал я ему, и ок поднял голову и внимательно посмотрел мне в глаза. И тихо ответил:

—- Хорошо.

* * *

Я один смотрю «Ночи Касабланки» — знаменитый испанский фильм. Мы хотели смотреть его вместе, но сей­час я смотрю его один.

Женщина поет «Бесаме мучо». Я всегда волнуюсь, когда слышу это танго. Впервые в жизни я танцевал с девочкой под эту музыку.

Шаг назад... Сразу, открыв глаза, вспом­нил эти два слова. И вспомнил свое начало в 1969-м году, когда меня — аспиранта ка­федры психологии — пригласили «на про­бу» в сборную юношей РСФСР. Не предло­жить ли снова себя «на пробу» туда же? Сейчас я, кажется, готов к этому шагу. «Юноши РСФСР, вы ждете меня?» — захотелось крик­нуть куда-то, в направлении Востока.

И неожиданное «нет!» холодом обдало меня. Почему тебя кто-то должен ждать? Людей твоей профессии нигде не ждут. Они приходят сами и завоевывают признание. Если есть способности и... силы.

Мы не взяли тайм-аут, хотя снова все ждали этого. И утром и днем, когда я появлялся в холле отеля, ко мне сразу подходил кто-нибудь из журналистов и спрашивал:

— Партия будет?

И я был искренен, j

встре­чая этот вопрос. А нашему другу, югославскому журнали­сту Дмитрию Белице на его вопрос:

 

— Партия играется? — ответил:

— Играется и выигрывается! — Дмитрий — самый общи­
тельный журналист в мире и, я уверен, уже через час мой ответ
станет известен всем, и не исключено, что Шорту.

Анатолий Карпов зашел вчера ночью, после банкета. Сразу сказал:

— Хочу посоветоваться. Мои друзья предлагают по­
ехать завтра в Гренаду. Очень красивый город. Как Вы
считаете?

— Прекрасная идея.

— Но ехать далеко. Не устану?

— Нет. Потом отоспитесь. Важнее сменить обстановку.

— Поедем вместе?

— Нет, отдохните и от нас.

...Он приехал в восемь вечера, и они сели за шахматы. Перед сном немного погуляли, и он сам предложил лечь пораньше.

— Хорошо поспите сегодня, нагулялись.

— Вряд ли, — ответил он, и неспокойное чувство тут же
вернулось на свое место, и я приготовился к долгой борьбе.

Делаю успокаивающий массаж и заканчивая его, слышу:

— И массаж головы, пожалуйста.

— Обязательно.

Сегодня я настроен максимально. Ловлю себя на том, что все делаю, сжав зубы.

— Не отступлю! — шепчу беззвучно.

Заканчивается сорокапятиминутная кассета. Я вклю­чаю ее снова и согреваю ему ступни ног. И он... засы­пает!!!

Но я не ухожу. И еще минут сорок слушаю его ровное дыхание.

Сижу в кресле, рядом с кроватью. И увидел в этот момент детскую колыбель и мать, сидящую рядом. Не охраняем ли мы своих детей от всех, кто не желает им удачи, и от всего, что может помешать им в их предстоя­щей борьбе?

Проклятие профессии

Поражение

 

Вы поняли, что вчера я не написал ни строчки, хотя был свободен от дел. Но не было ни здоровья (почти не спал ночью), ни таланта (пытался, но не мог связать и двух слов), ни образа жизни (опять было пиво). И поду­мал: «А не то же самое происходит с Анатолием Карпо­вым? Ничего нет сейчас, кроме мотивации, когда очень хочешь, но кроме желания победить нет ничего. Ничего из того, что могло бы это желание реализовать. Как и у меня вчера».

Но где взять все это и как успеть за один день? Встряс­ка и смена обстановки изменили, конечно, состояние шах­матиста. Теперь другая задача на повестке дня: как на­править все восстанавливаемое (и силы, и свежесть, и на­строение) по нужному адресу и в итоге сформировать пусть не оптимальное, но хотя бы близкое к оптимальному пред­стартовое состояние?

Здесь я вижу один путь — изменить «форму», напри­мер, по-новому провести соревновательный день, не так, в частности, как он был проведен накануне. Изменение «внешней» формы обязательно изменяет что-то и «внут­ри» человека, и в итоге может выстроиться иная психи­ческая структура предстартового состояния. И в нее в этом случае обязательно будут привлечены некие резервы, не задействованные в прошлый раз. И они освежат его пси­хику, он почувствует, что что-то в нем изменилось.

Это не значит, что новая структура обязательно будет превосходить старую. Она почти наверняка слабее той, апробированной в практике спортсмена многократно и большей частью успешно. Но! Сейчас в силу известных причин он в нее потерял веру, пусть на время, но потерял. И потому на это самое время необходимо предложить че­ловеку другой, новый вариант «формы»! В этом смысл данного психологического приема.

«Стань другим сегодня!» — заявляем мы своему орга­низму ломкой режима, сменой одежды и некоторых при­мет. Но не приказываем, а просим. Мы уже хорошо знаем его капризный характер и демонстрируем по отношению к нему свое уважение.

И эта просьба повторяется с минуты подъема до послед­ней минуты пребывания в его номере, когда я зашел за ним и, оглядев друг друга, мы рассмеялись. Не сговарива­ясь, мы одели другие костюмы, рубашки и галстуки.

Но это был заключительный мазок на картине, кото­рую мы рисовали все вместе — и сам шахматист, и тренер, и я. Вчера перед сном я предложил им вернуться к старо­му, к тому, что мы делали здесь же в Линаресе в февраль­ском турнире, и хотя он не был победным для нас, но ряд партий Карпов выиграл в своем лучшем стиле, в том чис­ле — у Шорта.

А режим тогда был такой. В одиннадцать он вставал и завтракал. Потом был один час (не больше) шахмат. Да­лее — прогулка и сразу после нее — обед в общем зале ресторана, после которого времени оставалось только на сеанс. При этом режиме время убивалось быстрее, что в соревновательный день всегда является немалым плюсом, но был и минус — тянущийся шумный обед, когда, хо­чешь — не хочешь, развивается процесс «засорения» той идеальной картины, которую так тщательно создавали мы с самого утра. От этого не убережешь — все хотят поздо­роваться с ним, а каждый второй считает своим долгом подойти и задать пару вопросов.

Вспоминаю тот турнир, когда Каспарова мы ни разу не видели на обеде. На предложение обедать в номере Карпов ответил отказом.

— Нет, надо выйти из номера, — сказал он.

Он любит, что скрывать, быть на людях, когда узна­ют и выделяют. Я вижу, он буквально дышит этим «воз­духом внимания». Это тоже мотивация, — я понимаю, и это вполне устраивает меня. Но процесс засорения все-таки идет. И, кто знает, потом, на тридцать девятом, а то и на последнем сороковом ходу (как и было в партии с Тимманом) возможно именно по этой причине и про­исходят необъяснимые просмотры, участившиеся у Кар­пова в последние годы.

Вопрос, вероятно, в том, чего в итоге окажется боль­ше — столь нужной сегодня мотивации или абсолютно ненужной контрдоминанты, которая складывается из так

15 Р. ЗагаЙнов

Проклятие профессии

Поражение

 

называемых мелочей, но в сумме эти мелочи могут в процессе партии сыграть роль решающей помехи.

Как определить, и определить безошибочно, — чего боль­ше? И не определить, а угадать, то есть предвидеть! И я решил положиться на Бога. Он видит, что мы все стараемся сделать как можно лучше, и потому должен нам помочь.

Помню, как Сергей Долматов удивил меня тем, что совершенно спокойно ожидал начала важнейшей партии турнира, объяснив мне это так:

— Я понял, что в такой партии все будет решать Бог,
и полностью решил положиться на него. А против Бога
нет приема.

Так что сегодня я беру пример с одного из тех, кого опекаю в спорте.

Но самым трудным было разбудить шахматиста на час раньше. Было жаль добытого с таким трудом сна, но опять я сжал зубы и на вопрос:

— Еще полежу немного? — сразу ответил:

— Нет! Доспим в сеансе, как в Лионе.

Это «как в Лионе» было сегодня своего рода паролем и прозвучало еще раз, когда я будил его в сеансе перед партией и сказал:

— Прекрасно, что уснули, Анатолий Евгеньевич! Как
в Лионе!

Он хорошо уснул тогда, перед двадцать третьей парти­ей, и проснувшись, сказал:

— Как хорошо я поспал! — А после партии, которую
выиграл в двадцать с чем-то ходов, ответил в машине жене
(на ее слова о Каспарове: ^Какой-то он сегодня вялый»):

— Сегодня я так себя чувствовал, что какой бы он ни
был...

«Как в Лионе!» — моя сегодняшняя мечта. А пока все идет как в Линаресе в день последней, трагически проиг­ранной партии. Прекрасно разыгран дебют и заметно не­рвничает соперник. А я опять увлекся своим дневником и уже исписал несколько страниц, и... отдалился от своего спортсмена, не охраняю его (!). И сразу отложил блокнот.

...Остальное пишу ночью. Завтра, то есть уже сегод­ня, — новая партия, и на радость нет времени. Вспоми­наю наш сеанс после партии.

■ — Не повторим той ошибки, — говорю я в своем «про­логе», — когда мы были в эйфории после спасенной тре­тьей партии.

— Да, конечно, — отвечает он, не открывая глаз.

А после сеанса он еще полежал несколько минут, а я присел на краешек кровати, и мы поговорили.

— Почему-то очень нервно начали матч.

— Да, Вы правы.

— Бояться было нечего.

— Конечно, он — только тактик, причем мелкий. Ло­
вит шанс, только это и умеет.

— Надо быть свежим и внимательным, и все. Сегодня
Вы таким и были, потому что мы правильно провели эти
два дня. Повторили Багио и Лион.

— То есть? — спросил он.

— Как и в Багио перед последней партией, Вы ездили
вчера в другой город, и как в Лионе, уснули перед партией.

— Да, правильно, — он улыбается и не спешит убрать
улыбку.

Он уходит в душ, а я жду его и думаю: «Да, как в Багио, и как в Лионе, и как везде, где нам сопутствова­ла удача, где мы дрались за победу как могли! Все_по-мнить! Помнить, все и всегда! Все свои подвиги и жерт­вы! Й вспоминать в трудную минуту, призывая их себе на помощь! Все то, что ты делал честно и хорошо! По­мнить себя! И ты поможешь себе!»

 

Мы ужинаем. Я пришел чуть позже. Встретил Дмит­рия Белицу, и мы обнялись.

— Толя играл сегодня как машина! — сказал он.

...Мы ужинаем. Тренеры полны эмоций и говорят, го­ворят. Анатолий Евгеньевич не уступает им в активности, но идет это на волне его послесоревновательного возбуж­дения, а значит — отнимает энергию. Это очень опасно, если следующий старт — завтра. А он — завтра, если мы не возьмем тайм-аут.

Об этом сейчас думаю я. Не предложит^ ли взять тайм-аут? Но уверен, что услышу то же самое:

— Какой тайм-аут? Надо играть!

Проклятие профессии

Поражение

 

А шумный разговор идет своим ходом. Но как пре­рвать этот процесс? Не скажешь же:

— Едим молча! — Тем более, им хочется поговорить и
есть о чем. Но... завтра новая партия! А как мы будем го­
товиться к ней? Еще не было времени даже подумать об
этом. Сохраним ли сегодняшний распорядок, оказавшийся
фартовым? Или пора одуматься и вернуться к «прошлому»?
Чаще всего какие-либо новинки имеют одноразовый эффект
и вторичного успеха не приносят. Удастся ли опять угадать?

Ночь, и я думаю об этом сейчас.

С минуты на минуту раздастся его телефонный звонок, и я, как и вчера, готовлюсь к бою! Что предложу я ему, какой из вариантов, когда войду и увижу его вопрошаю­щий взгляд? Не знаю.

Отвечаю:

— Алло!

— Рудольф Максимович, это Михаил. Извините, что
забыл поздравить с победой.

— Я Вас поздравляю тоже.

— Вытащили из безнадежной ситуации!

— Потому что делали все правильно.

— Спасибо.

— Вам тоже.

— Что завтра?

— Завтра нам предстоит то же самое.

Я положил трубку и сидел в тишине. Последние слова не покидали меня. Шота Окропирашвили — капитан ку­таисского «Торпедо» — всегда перед игрой говорил эти слова:

— Эх, опять то же самое надо сделать!

Ты прав, Шота! Я иду сейчас к своему спортсмену и говорю себе эти же слова: «Ты то же самое должен сде­лать!» Но у меня нет сил. Помоги мне, Шота! Мое про­шлое, помоги мне!

* * *

Нужен тайм-аут! Эти мысли уже в коридоре. Те же десять шагов предстоит сделать мне, и я не спешу.

Очень нужен тайм-аут! И нашему шахматисту, и трене­рам, и мне. Но еще больше (прав Анатолий Карпов) он нужен Шорту, и потому его нельзя брать.

Я вспомнил лицо Шорта. За стеклами его очков блес­нули слезы, и он подозрительно часто поправлял их преж­де, чем остановить часы и протянуть руку сопернику.

Сдаться оь должен был значительно раньше, еще хо­дов пять назад, но продолжал делать ходы и поправлял очки.

Я сразу встал и заспешил к выходу, чтобы опередить болельщиков и увести Карпова быстрее в отель. Но мне навстречу шел Шорт, шел усталой, покачивающейся по­ходкой. Наши глаза встретились, и я быстро повернулся к нему спиной и так и стоял, пропуская его.

Как все жестоко в этом спорте! Победа одного всегда де­лает несчастным другого. И я не могу не быть жестоким.

— Забыли до конца матча о тайм-ауте! — поддержал я
вчера Анатолия Карпова, сказавшего:

— Его надо добивать!

И только сейчас, после встречи с Шортом, я понял, сколь жестокими были мои слова.

Ну, а для чего я нужен здесь, и там, и везде, где идет спортивная война? Ты нужен, потому что нужна победа! А все остальное — это то, что зовется лирикой, или «фигней на постном масле», как всегда говорил мне очень талант­ливый ф|утбольный тренер Александр Кочетков, когда я призывал его не быть жестоким.

Неужели раньше я был лучше? Неужели и во мне про­росли семена жестокости, которую я всегда осуждал? Не­ужели какая-то спортивная победа стала иметь для меня абсолютную цену?

«Да нет же!» — захотелось крикнуть мне в ответ. Мы не взяли тайм-аут по другой причине. Мы хотели показать всем — и Шорту, и его тренерам, и журналистам, что относимся к случившемуся (к нашему поражению в пре­дыдущей партии) только как к случайности, как к несча­стному случаю, но не более того!

Жестокость здесь не при чем! Это только тактика! Мы не хотели быть жестокими!

«Кому говорю я все это?» — спросил я себя и оглядел­ся. Но никого не было в этом длинном гостиничном кори­доре. Я один стоял перед дверью номера 135.

«Заходи, — сказал я себе, — тебя давно ждут».

Проклятие профессии

Поражение

 

Мотивация! Вчера она, эта личност­ная характеристика человека, сыграла первостепенную роль в добывании та­кой трудной и важной для этого чело­века победы. Анатолий Карпов вчера невероятно хотел выиграть! И был мак­симально заряжен неведомой всем другим внутренней силой! Да, вчерашняя победа — это гимн мотивации!

Как же удается человеку этот редкий подвиг: напол­нить себя огромной силой и сделать это в нужный мо­мент? «Победить себя» — так это называется в специаль­ной литературе, но мне данное определение представляет­ся недостаточным для объяснения этого феномена. Думаю, что «победить себя» — это несколько иное. Это когда в человеке идет внутренняя борьба его сильных и слабых сторон, и сильные побеждают, то есть подчиняют себе сла­бые и всего человека тоже.

Но обеспечить максимальную мотивацию в нужный период времени — это иное.

Думаю, со мной согласятся все, что мотивация — ве­личина переменная, и ее «количество» меняется в зависи­мости от многих факторов. В спорте мотивация всегда связана, например, со значимостью турнира или матча, победы и поражения, силы противника, и от этих «вели­чин» зависит ее «количество». Но все это верно, если ве­сти речь об основной массе спортсменов. Если же говорить об «особой» категории спортсменов-чемпионов, для кого победа со временем становится делом привычным, как и само спортивное соревнование, то здесь прямые законо­мерности, как это ни покажется странным, не прослежи­ваются. Да, хотя это не просто понять и объяснить, но для большого спортсмена со временем становится проблемой быть всегда мотивированным, всегда «настроенным» — как чаще принято называть данный феномен. И более того, это даже оказывается проблемой, нерешение которой мо­жет обернуться для конкретного спортсмена поражением. То есть взять и автоматически настроиться на бой, как это было всегда в юности, взрослый спортсмен уже не может.

Тем более сложно сформировать у себя мотивацию на ра­боту «з году», на ежедневный тяжелый труд и соответ­ствующий образ жизни.

И в этот момент — к такому заключению пришел я —-человек (не только спортсмен, но и, например, актер, да и любой другой, чья деятельность направлена на достиже­ние победы, то есть результата) ищет связь мотивацион-ной сферы со внутренним миром своей личности, своих индивидуальных особенностей. И в этом мире, в глубине самого себя он и черпает все то, что наполняет его душу, всю психику, а затем и весь организм моральной силой,

Ни один человек не похож на другого, потому и внутренняя сила, дух одного человека отличаются от тех же силы и духа другого. Далее если «количество» мотива­ции примерно равно у соперников, то по своему содержа­нию, то есть «качеству», оно всегда различно! Следова­тельно, существует, оказывается, «содержание мотива­ции» и отражает оно (как в зеркале) моральные и нрав­ственные качества человека, его личности.

Таким образом, открыв найденным ключом двери во внутренний мир человека, я стал классифицировать всех, кого узнавал, а затем познавал, по категориям, и годы проверки и уточнения данных тезисов только укрепили меня в верности моего подхода.

Таких категорий я выделяю пять.

Тип Kb 1 — спортсмен, чья мотивация по своему содер­жанию является «положительной». В ее основе — посто­янное чувство ответственности, чести и долга, патриотизм и подобные моральные ценности. Думаю, он может быть определен как «человек долга». Типичным представите­лем данной категории спортсменов был великий пятибо­рец из Венгрии Андраш Бальцо, который на вопрос о ха­рактере его мотивации ответил:

_ _

— Моя мотивация — это моя гордость!

К счастью для спорта, таких чемпионов немало!

Тип №2 — спортсмен, чья мотивация по своему содер­жанию является «отрицательной». В ее основе — личност­ный негативизм по отношению к людям и к жизни, чувст-

Проклятие профессии

Поражение

 

ва злости и ненависти к сопернику, индивидуализм и мер­кантилизм. Наблюдение за образом жизни таких спорт­сменов дает право определить тип № 2 как «человека-одиночку». Так я называю представителей данного типа, поскольку убежден, что одиночество ждет их в близком или далеком будущем.

К сожалению для спорта, таких чемпионов тоже нема­ло. Примером такого человека с отрицательной мотиваци­ей бесспорно является Виктор Львович Корчной. Равных ему в выраженности данной личностной характеристики в спортивной среде я не встречал. Он носил в себе, берег и лелеял негативное отношение ко всем своим соперникам двадцать четыре часа в сутки. И не раз я слышал от него:

— Не успокаивайте меня, а то злость проходит.

Этой злости было так много, что она покрывала недо­статок его природного шахматного таланта. И Тигран Вартанович Петросян, и Борис Васильевич Спасский в беседах на эту тему сошлись во мнении, что Корчному не хватило таланта, чтобы стать чемпионом мира. Но его постоянной и высокой отрицательной мотивации вполне хватило на многие другие победы, как и на долгожитель­ство в спорте.

Представителей данных двух типов объединяет и выде­ляет из основной массы спортсменов их постоянно высо­кая (нередко максимальная) мотивация на основную дея­тельность, в которой те и другие добиваются, как прави­ло, высоких и стабильных результатов.

Также в большом спорте есть целая армия спортсме­нов высокой квалификации, которые» в отличие от пред­ставителей первых двух категорий, не отличаются стабиль­ной мотивацией и добиваются поэтому высоких результа­тов лишь эпизодически. Среди них я выделяю три катего­рии спортсменов.

Тип № 3 — «артистический», отличающийся понижен­ной мотивацией на сам результат деятельности. Мотиви­руют и воодушевляют такого спортсмена больше внешние атрибуты спорта и спортивного соревнования: сцена, зри­тельный зал, популярность, публичность его деятельнос­ти и жизни.

Нельзя не отметить, что представители данного типа отличаются повышенной чувствительностью ко всякого рода раздражителям и тяжело переживают экстремаль­ные условия официальных соревнований, особенно — предстартовую ситуацию. Думаю, «спортсмен-артист» со­знательно выбирает, а точнее — создает, свой специфичес­кий артистический «образ», пребывая в котором ему лег­че бороться с неизбежным стрессом различных кризис­ных ситуаций спорта. Но для больших побед им, как пра­вило, недостает чисто спортивных (боевых) качеств и преж­де всего количества мотивации.

Следует сказать, что основная масса спортсменов дан­ного типа мотивирована «положительно», плохие отноше­ния с соперником обычно затрудняют сохранение привыч­ного артистического образа и снижают их шансы в борьбе за победу. Типичный представитель данной категории спортсменов — экс-чемпион мира по шахматам Борис Спасский признавался, что играет значительно хуже, если у него усложнились с соперником личные отношения. Он также неоднократно подчеркивал, что годы чемпионства — с 1969 по 1972 — оказались для него тяжелой ношей, и проиграв матч Фишеру, он был рад вернуться к более спокойной и менее ответственной жизни.

К артистическому типу относились многие одаренные спортсмены, но показывать стабильно высокие результа­ты в условиях жесткого противоборства они были неспо­собны и многие из них так и вошли в историю как «веч­но вторые». В тех же шахматах к данному типу, поми­мо Спасского, я отнес бы Капабланку, Флора, Кереса, Нану Александрия, быть может, и Корчного. В фигур­ном катании — всем известных Крэнстона, Овчиннико­ва, Бобрина, Котина.

Тип № 4 — «интеллектуал». По распространенному определению тренеров — «спортсмен-философ» (задаю­щий много лишних вопросов типа: «А почему сегодня я должен бежать пять по триста метров?»), в основе жизни и деятельности которого лежит интеллект, направленный на осмысление каждой ситуации и каждого действия. Спорт для «интеллектуала» — прежде всего испытатель-

Проклятие профессии

 

Поражение

 

ный полигон, где он изучает себя, свои потенциальные возможности и готовит себя к иной деятельности, б кото­рой нередко добивается успеха.

Типичный представитель данной категории — Юрий Власов, книга которого «Справедливость силы» превосхо­дит по своей ценности все диссертации, посвященные про­блемам спортивной тренировки, и не только в тяжелой атлетике.

Тип № 5 — «хрупкий», то есть непрочный по своей нервной структуре, как правило, сложившийся в резуль­тате счастливого детства (чаще продукт женского воспита­ния — мамы, а не папы) и дальнейшей бескризисной жиз­ни, не терпящий грубости, хамства, диктаторского руко­водства со стороны тренера. Тяжело переживает любой кризис. Всегда боится поражения. Чаще всего сразу, при первых же столкновениях лицом к лицу со всеми «ужаса­ми» спорта, уходит в иную среду. В отдельных, и не столь редких, случаях, при наличии большого таланта и других сопутствующих достижению успеха факторов (хороший и обязательно гуманный тренер, крепкое здоровье, фарт) многого добивается, но и в этом случае остается таким же «хрупким» и уходит из спорта рано, после первого же серьезного кризиса. Как ни покажется на первый взгляд странным, но к данному типу я бы отнес Роберта Фишера и Гарри Каспарова. Время показало, что первый из них таким и оказался. Прав ли я, относя к «хрупким» нынеш­него чемпиона мира, тоже покажет время, а точнее — его первое серьезное поражение.

Вполне допускаю, что мой подход слишком произволь­ный и далек от совершенства, но он основан только на моем личном опыте, и я буду рад сравнить свои положе­ния с положениями из опыта других.

Вопрос в другом — а какой смысл разделять людей на категории, как это было уже с сангвиниками и холерика­ми? Что это даст тому же тренеру?

«А разве, — отвечаю я вопросом на вопрос, — трекеру, готовому отдать годы своей жизни ради победы спортсме­на, не нужно знать, что ждет его в будущем, через какое-то количество лет, которых ему уже никто не вернет?»

Почему тренер не должен отдавать себе отчет, что «хруп­кий» (как бы он ни успел полюбить этого мальчика и пове­рить в него) все равно уйдет, не выдержит, как его ни опе­кай. «Интеллектуал» рано или поздно уйдет тоже, не потому что сломается, а потому, что потеряет интерес к спорту. «Артист» останется артистом, и его тоже надо беспрерывно опекать, и все равно он не способен выдержать длительное испытание. Всем им чаще всего не хватает мотивации, и никто, даже самый талантливый тренер, ее не добавит. Так я думаю и тоже — на основании своего опыта.

Остаются две категории спортсменов, превосходящих всех других именно по постоянству своей мотивации, прин­ципиально отличающиеся одна от другой по характеру, содержанию этой мотивации.

Мне приходилось годами работать с ними и изучать их, этих совершенно разных людей. И я всегда поражался сделанному открытию: к самой^с^ышш^юбеде могут при­вести оба этих пути: один_ — «светлый» (через любовь) и другой — «темный» (через ненависть).

Уже много лет, как я завел две папки, и обе они напол­нены личными досье спортсменов, относящихся как к той, так и к другой группе.

Все они мне одинаково дороги, и потому я не буду приво­дить на этих страницах фамилий. Но кое-чем из своих на­блюдений хотел бы поделиться. Например, предложить ха­рактеристики этих «противоположных» типов и сравнить их, и попытаться определить, какой же из этих типов силь­нее? Но меня волнует и другое — кого больше в современ­ном спорте, а может быть, еще шире — кого из них больше на Земле? Не этот ли вопрос должен волновать всех нас?

Итак, представляю их. Тип № 1 — «человек долга»:

— постоянно мотивирован «положительно»;

— мотивация обеспечивается за счет позитивных лич­
ностных характеристик;

— любовь к жизни и людям, потребность в том, чтобы
доставлять радость другим, чувство долга и ответственно­
сти, любовь к спорту;

— моральные стимулы по своей действенности по край­
ней мере не уступают материальным;

Проклятие профессии

Поражение

 

— предпочитает видеть в сопернике друга, а не врага;

— не нуждается в императивном руководстве и, более
того, крайне негативно реагирует на любые императивные
указания, предпочитает сотрудничать с тренером-демок­
ратом, нуждается в его личном присутствии, особенно в
условиях соревнований;

— является внешне «замаскированной» (но не «зак­
рытой») системой: закрыт для незнакомых людей и всегда
открыт для большинства знакомых (спортсменов, трене­
ров, журналистов, болельщиков);

— очень ценит помощь своей личной группы психоло­
гической поддержки (члены семьи, близкие, друзья), труд­
но переносит разлуку с отдельными, самыми близкими
людьми;

— очень чувствителен к доброму слову, к психолого-
педагогическим воздействиям, в основе которых личност-
но-гуманный подход;

— достаточно легко преодолевает такие переживания
как ответственность, публичность жизни и деятельности,
завершение спортивной карьеры;

— с трудом переживает одиночество, конкуренцию,
несбалансированность спортивной деятельности и личной
жизни, неуверенность, неудовлетворенность, психологи­
ческую усталость;

— после завершения спортивной карьеры не планиру­
ет уходить из спорта, чаще всего хочет быть тренером.

Тип №2 — «человек-одиночка»:

— постоянно мотивирован «отрицательно»;

— мотивация обеспечивается за счет таких личност­
ных характеристик и черт характера как «негативизм»
(потребность, часто неосознаваемая, вызвать отрицатель­
ные чувства у себя самого) и индивидуализм; спорт не
очень любит и стимулы черпает в основном в материаль­
ной сфере, переоценивает и даже абсолютизирует их зна­
чение в деятельности и жизни;

— предпочитает в сопернике видеть врага;

— нуждается в императивном руководстве; чаще всего
первым его тренером был тренер-диктатор; как правило, с
тренером не раскрывается, предпочитает иметь с ним де­
ловые отношения;

_ имеет ограниченную (по числу членов) группу пси­
хологической поддержки, а отдельные спортсмены не име­
ют ее совсем; длительное время может обходиться без свя­
зи с этой группой;

_ является строго «закрытой» системой практически

для всех людей, в том числе для родных и близких; не любит контактировать с малознакомыми людьми (из чис­ла спортсменов, тренеров, журналистов, болельщиков); получить информацию от него очень трудно, никому не верит, не верит в саму возможность искренне хорошего (гуманного) отношения к человеку;

— в спорте исключительно высокая самооценка, край­
не болезненно реагирует на критику, в том числе и на
конструктивную; обо всем имеет свое мнение; не признает
авторитетов; мало чувствителен к слову, к психолого-пе­
дагогическим воздействиям, в основе которых личностно-
гуманный подход; контактирует только с теми, кто прак­
тически полезен; исключительно расчетлив и в делах и во
взаимоотношениях с людьми; тщательно анализирует каж­
дый свой шаг в спорте; в процессе выполнения самой дея­
тельности проявляет себя как высокоорганизованная са­
морегулируемая система с высокой степенью помехоус­
тойчивости;

— в жизни исключительно практичен, основные уси­
лия направлены на решение материальных проблем; стой­
кий, закаленный, умеет терпеть, умело приспосабливает­
ся к любым условиям, в худших условиях проявляет себя
лучше, чем все другие «типы»; легче, чем другие, выдер­
живает длительные поездки, отрыв от дома, жизнь в гос­
тиницах и на спортивных базах; умеет быть один, легко
преодолевает переживания одиночества, так как одиноче­
ство является его привычным душевным состоянием;

■— достаточно легко преодолевает такие переживания, как конкуренция, несбалансированность спортивной дея­тельности и личной жизни, психологическая усталость;

— с трудом преодолевает такие переживания, как от­
ветственность жизни и деятельности, боязнь поражения,
неуверенность, неудовлетворенность, завершение спортив­
ной карьеры;

Проклятие профессии

Поражение

 

— после завершения спортивной карьеры обычно пла­
нирует вообще уйти из спорта.

Таковы портреты положительного и отрицательного героев современного «большого» спорта. Причем «поло­жительный» тип при первом рассмотрении его психологи­ческого портрета выглядит менее приспособленным к не­которым специфическим условиям современного спорта, чем его «отрицательный» коллега.

Я готов закончить это нелирическое отступление, но знаю, что вызову ваше неудовольствие, поскольку ушел от напрашивающегося вопроса: «А Карпов? С кем он?»

Но я не ушел от этого вопроса, и не хотел уходить, тем более, что давно, пожалуй, все эти полтора года, только об этом и думаю — к какому же типу из представленных выше можно отнести его личность?

Разве он недостаточно мотивирован, чтобы не быть от­несенным, согласно моей теории, к одному из первых двух типов? А кто наберется смелости утверждать, что его «об­раз» не несет в себе черты артистического типа? А — ин­теллектуала, спортсмена-философа? Только ничего хруп­кого нет в этой железной личности, но все остальное есть. Есть в жизни, в тренировке, но не в бою — а это принци­пиальная разница!

А в бою, когда решается кто — кого, Анатолий Кар­пов предстает «человеком-исключением», представителем редкой и малочисленной категории мотивированных все­гда и во всем максимально! Вот в чем дело! У людей этой категории мотивация — величина постоянная! Постоян­но максимальная! А ее качество, ее характер и содержа­ние выражается одним словом — победа!

— Мотив один — победа! — так он сам сказал мне
однажды.

Этот человек не думает о том, надо ли сегодня хорошо настроиться, как это сделать и ради чего. Он избавлен самой судьбой от этой проблемы. Он знает, что должен и обязан — а иначе и быть не может — всегда драться только за победу! И всегда побеждать! Побеждать во всем, чем бы ни занимал­ся! И в шахматах, и в картах, и в учебе (конечно, в школе была золотая медаль), и в бизнесе! Первым или никаким!

Вот почему поражение для него — всегда трагедия! Вот почему такому человеку очень нелегко в жизни!

Какой риск играть с судьбой! Опять вопросы со всех сторон — будет ли тайм-аут? Но в отличие от вчерашнего дня сегодня я отношусь к ним серьезно.

Никак не мог уснуть он до четырех часов. И спал ли потом? Не проснулся ли после моего ухода — в шесть или в восемь?

Конечно, надо сидеть до утра, если впереди день партии. Уходить — это непрофессионально. Тем более, что для на­шего спортсмена сон — проблема номер один («Сон и аппе-.jjrr — мои проблемы во время матча», — сказал Анатолий Евгеньевич еще в Лионе). И не столько сон, сколько уснуть («уколоться и забыться», он любит повторять эти слова Высоцкого). Но если я не посплю хотя бы несколько часов, то не смогу своевременно и качественно сделать следующие свои дела, а их немало. Как мы договорились, я отвечаю за все вопросы, помимо шахматных, хотя их немного. Но есть дела неформальные, порой — неожиданные и совершенно излишние, но если я их не решу, то это может создать про­блемы для шахматиста, отвлечь его и нагрузить.

К примеру, когда я ухожу к себе, дверь своего номера всегда оставляю чуть приоткрытой и вижу всех, кто идет мимо меня в соседний номер. И еще не было дня, чтобы мне не приходилось перехватить очередного непрошеного гостя.

Вот и сегодня, спустя десять минут после того, как наши сели за шахматы, я услышал шум шагов целой группы лю­дей и сразу вышел им навстречу. Это были швейцарские друзья Анатолия Евгеньевича, которым все мы благодарны за день отдыха перед последней партией, но... тем не менее.

— Сегодня — партия, — говорю я им, — и лучше его
не беспокоить.

— А что — ему нужно спать? — наивно-трогательный
взгляд седовласого, лет шестидесяти, мужчины!

— Нет, дело не в этом, но сегодня ему лучше ни с кем
не встречаться.

— Почему? Он не заболел?

Проклятие профессии

Поражение

 

Перехватываю инициативу и задаю вопрос сам:

— У вас есть проблемы?

— Нет, но мы завтра уезжаем в Севилью и хотели бы
предупредить его об этом.

— А нельзя это сделать вечером, после партии?

В ответ удивление в глазах. Они переглядываются и, так ничего и не поняв, уходят. Не сомневаюсь, что завтра и послезавтра меня ожидает нечто подобное.

Охранять соревнующегося спортсмена необходимо круглосуточно. Давид Ригерт на мой вопрос о роли трене­ра в его жизни ответил так:

— В тренировке мне тренер уже не нужен, но нужен в
соревнованиях — как заслон, а то все лезут. — Функция
«заслона» — есть и такая, и ее необходимо выполнять.
Особенно важно решить эту проблему в шахматах, где к
вниманию предъявляются особые требования, и потому
перед партией необходимо оберегать шахматиста от лю­
бых раздражителей, способных отвлечь его внимание от
предстоящей игры.

«Да отстаньте же вы все от него!» — иногда хочется крикнуть на весь отель и на весь Линарес, и более того, чтобы эхом отозвался мой крик в Москве.

— Он опять вспоминал об умершем друге, — расска­
зал мне вчера Михаил Подгаец, вернувшись из ресторана,
где они обедали вместе.

Об этом поведала Анатолию Евгеньевичу жена два дня назад, как раз в день проигранной партии.

— Я не знал, что она такая дура, — сказал мне тренер,

— Она — не дура, в том-то и дело, — ответил я ему.
«А не делает ли она все это сознательно?» — всерьез

подозреваю я. Уже не раз у нее прорывались эти слова:

— А мы, может быть, вообще бросим шахматы! — А не
так ли на ее месте рассуждал бы и я? Ей дома нужен муж
и домашняя жизнь, с этим не поспоришь.

— А на турниры с ним вместе я решила больше не
ездить. Я не могу видеть эту нервотрепку. На кого он по­
хож, особенно — когда не спит!

И снова перед глазами Лион, как она всегда сидела в коридоре, ожидая, когда я закончу свой ночной сеанс. Я

вспоминаю ее взгляд, когда перед двадцать четвертой партией я задержался в их спальне значительно дольше обычного. Я вышел, и она встала мне навстречу, и налги глаза встретились. Такая в них была усталость и еще — безысходность. Я даже забыл сказать ей тогда хоть что-нибудь.

Пишу это уже в зале. Идет восьмая партия. Счет 3,5:3,5. И осталось всего три партии! Только сейчас я понял это — что совсем близок финиш! Разве можно де­лать столь короткие матчи? Вот почему такое дикое на­пряжение и боязнь проиграть одну партию и совершить хотя бы одну ошибку! Вот почему столь высока цена каж­дой партии! Отсюда и такая усталость обоих шахматистов.

Наш соперник поменял сегодня всю одежду. А чашку кофе заказал сразу.

Анатолий Евгеньевич не уснул в дневном сеансе и даже не расслабился. Был скован своими мыслями, думаю, шахматными — играем черными. Не удалось усыпить, как я ни старался. И потому я не уверен сейчас в его состоянии и внутренне очень напряжен.

Но и наш соперник выглядит усталым. Медленно хо­дит по сцене, совсем побелело его лицо. Ему нужно было бы поехать с нами в Марокко. Вместе бы провели там сбор, поиграли бы тренировочные партии, купались бы и загорали, и сейчас сидели бы загорелые друг против друга и создавали произведения шахматного искусства, и они бы мгновенно обходили всю шахматную печать. Смешно звучит, правда?

Смешно даже говорить об этом, а представить практи­чески невозможно. Сто тысяч долларов получит победи­тель одного матча, и двести тысяч — победитель следую­щего — финального, и четыре миллиона будут разыгры­ваться в матче с Каспаровым!

Дело не только в деньгах. Для определения сильней­шего нужна победа, а не произведение шахматного искус­ства. Победить гроссмейстера такого класса, как Карпов или Шорт, можно только на пределе сил, призвав на по­мощь все богатство своей души, а если этого мало, то ожесточившись против него, как своего заклятого врага.

Проклятие профессии

Поражение

 

Это, к сожалению, помогает тоже, иногда больше, чем все доброе, помогает призвать себе на помощь все оставшие­ся в организме резервы. И это — вот в чем главная опас­ность — значительно проще проделать с собой и своей душой, проще ненавидеть, чем любить. Вот почему «их» все-таки больше и в спорте и в жизни. Больше тех, кто ради победы готов возбуждать себя через злобу,и нена­висть к сопернику. Да и учили их еще в первых боях чаще этому. «Разозлись!» Так часто слышал я это руководящее указание тренера в адрес ребенка, что и не удивляюсь сей­час столь распространенному типу современного спортсме­на, у которого отрицательная мотивация сформировалась как прочная психологическая установка, а в его личности на всю оставшуюся жизнь появилось (благодаря спорту) такое новообразование как человеконенавистничество.

И вот пример того, как легко может начаться этот процесс — с первой маленькой неудачи. Слово такому авторитету в мире спорта как Борис Беккер:

«Совсем мальчишкой я у себя в Леймене много тре­нировался и играл со Штефи Граф. Но она была луч­шей среди девушек, а я — худшим среди парней. За это я подвергался насмешкам со стороны более зрелых иг­роков. Я дал себе слово смести в будущем всех со своего пути. Эта жажда мести и до сих пор горит во мне, и сей­час во мне ее чувствуют Стефан Эдберг, Иван Лендл, Андрэ Агасси, которые не сделали мне ничего плохого, но чувствуют во мне врага».

«А если бы не было насмешек?» — хочу спросить я. И еще хочу спросить: «А где был тренер, обязанный таких насмешек не допустить?» И тогда мотивационный вакуум Бориса (а в этом возрасте вакуум у всех) мог бы быть заполнен не ядовитыми семенами отрицательной мотива­ции — мести и злобы, а совсем другим, например — тоже биться, но ради любимой мамы и любимого тренера, а потом — ради любимой девушки, а еще позже — ради будущего, а на заключительном этапе, когда личность уже способна на это, положительная мотивация предстала бы в заключительной и прекрасной форме «осознанного дол­га», и ничто уже не изменит, не испортит личность такого

человека! Все, что бы он ни делал в своей жизни, он будет делать через добро, всегда ощущая в своей душе долг пе­ред самим собой и всеми теми, кого он представляет и защищает! И гордость, человеческая гордость будет гла­венствующей мотивацией человека!

Оппоненты, а их с каждой моей новой книгой все боль-ше, я знаю, уже готовы задать мне вопрос: «А вот не было бы такого начала у Беккера и кто знает..?»

«Беккер бы был, — отвечу я им, — потому что от судьбы не уйдешь!» И его судьба с точки зрения спортив­ных результатов была бы столь же эффективной. Но внут­ренний мир Бориса был бы, я убежден в этом, совсем иным. И, кто знает, сейчас ему было бы легче переживать те же одиночество и депрессии, рецидивы которых участи­лись в последнее время. И я не удивился, узнав недавно о его близости к самоубийству.

«А Карпов?» — снова спросите вы.

Весь путь Анатолия Карпова мне незнаком, и я не могу знать, с чего все началось. Но изучая эти его полтора года, я не нахожу в его душе, в характере и поведении злобности, желания ненавидеть и мстить, И знаю, что подстегивать его мотивацию подобными стимулами нет нужды. Не верю также и в то, что его мотивация может быть усилена напоминанием о его сыне или маме, или любимом покойном отце.

Повторяю, Анатолий Карпов рожден победителем! И таких людей не мало, хотя и не много. Победа — вот его внутренний мир и вся его жизнь! Весь смысл его жизни!

Сейчас, когда я пишу эту книгу, идет июнь. Три дня назад мы встречались и решили с августа снова начать работу, снова бегать и плавать и вести самоконтроль за своим ежедневным поведением. Он только что играл в Мадриде и занял первое место.

— Турниров, надеюсь, до августа не будет? — напомнил
я ему налгу договоренность уменьшить число турниров.

— В июле играю в Брюсселе, — ответил он и тут же
замолк — все вспомнил — и через две—три секунды про­
должил:

— Я должен... играть.

Проклятие профессии

Поражение

 

Эта пауза понадобилась ему, чтобы найти то слово, которое может заменить слово «побеждать!»

Да, он должен побеждать! И ему от судьбы не уйти!

Нигде так, как в шахматах, я не ощущал, столь силь­ной ауры враждебности. Она идет от людей с отрицатель­ной мотивацией, а здесь их много, как нигде. Этому есть свои объяснения. Здесь, в отличие, например, от борьбы и бокса, нет весовых категорий, и звание чемпиона только одно. Здесь конкурируют друг с другом десятки лет, а иногда — всю жизнь. В этом мире, в отличие от других видов спорта, большое число людей живет за счет шах­мат, и здесь есть что делить и оберегать. Тем более, что ряды конкурентов, посягающих на все добытое в столь трудной борьбе, постоянно множатся. И обиженных, как и везде, все больше, и обиды эти не забываются (люди с отрицательной мотивацией обид не прощают, жажда мес­ти и реванша — это их пища).

Думаю, что Михаил Моисеевич Ботвинник раньше дру­гих понял, что надо от этого «мира» держаться подальше, возвращаясь «к ним» не чаще, чем раз в три года, чтобы сыграть очередной матч на первенство мира. И поэтому, вероятно, так долго и держался на самом верху.

И аналогичный пример из жизни другого уважаемого человека, знаменитого скульптора Коненкова. На вопрос, как ему удается и в девяносто пять лет продолжать рабо­тать, он ответил:

— Потому что я никогда не работал б коллективе.

А не это ли надо изучать социальным психологам в пер­вую очередь, когда они наезжают в коллективы с пачками анкет и опросников? Но что-то я не встречал в специальной литературе ни одной работы, посвященной например, иссле­дованию уровня враждебности коллектива и влияния «дан­ного феномена» на личность и здоровье каждого его члена.

— Я все чаще задумываюсь в последнее время, — ска­
зал мне вчера Анатолий Карпов, — почему так много зло­
бы в мой адрес? Стоит ошибиться, как они сбегаются на
сцене в кучу, показывают на мою позицию и смеются.

 

— Вы десять лет были чемпионом мира, — ответил я.

— Ну ладно — Каспаров! — продолжал он, — но среди
них и те, кому я сделал много хорошего.

— Вы десять лет были чемпионом мира, — повторил я.
А люди с отрицательной мотивацией побед другим не

прощают!

И снова — о Наталье Владимировне. Разве она, его жена, не чувствует, в каком мире живет и с кем борется ее муж? «И все равно, — возражаю я себе, — не может она, умная и образованная женщина, делать это осознанно». Кто-то направляет ее! Чья-то воля, избравшая ее своим полномочным представителем в этом процессе. Но этой (отнюдь не слабой) воле вчера удалось лишь озаботить и отвлечь, но не повлиять решающим образом на его игру. И это очень хороший знак!

Кстати, вчера, чтобы сменить тему и отвлечь шахма­тиста от мыслей о его коллегах, я положил перед ним наш лист оценок, где три последних дня оценены не были. Первый из них был как раз днем нашего поражения, и в тот день я не хотел напоминать об этом. Но вчера, в день победы, как думал я, он спокойно отнесется к этому свое­му воспоминанию. А оценку мне хотелось бы знать.

Но он сказал:

— И сегодня не будем вспоминать тот день.
И та графа осталась пустой... навсегда.

Белый лист бумаги на месте прошлого! Может ли он быть таким же девственным и ослепительно чистым, как будущее? Возможно ли вообще человеку спастись от сво­их грехов, ошибок и поражений в прошлом, ну хотя бы вот таким образом — забыть о них, не фиксировать в памяти?

Анатолий Карпов предложил идти этим путем — вы­черкнуть этот трагический день своей жизни и не вспоми­нать больше о нем.

И я вспомнил Елену Виноградову — чемпионку стра­ны по легкой атлетике. Когда она начала по моему совету вести дневник, то через несколько месяцев сказала:

— Я заметила, что иногда мне тяжело перечитывать
свой дневник, и я решила не все фиксировать в нем, не все

Проклятие профессии

Поражение

 

плохое. Свои ошибки я, конечно, записываю. Но, напри­мер, о людях, мешающих мне в жизни, решила не писать. И я все реже вспоминаю о них, а о некоторых — из прошло­го — постепенно забываю.

— Молодец, Лена, — сказал я ей тогда.

Но сам и сейчас в раздумьях: «Имею ли я право что-то целенаправленно убирать из дневника и пытаться таким образом корректировать свое прошлое?» Не надо делать ошибок и тебе не придется, перечитывая «прошлое», лиш­ний раз стыдиться их!

Но отчасти Лена права. Не все зависит от нас, и иногда с нами происходят истории, в которых мы оказываемся в сложных ситуациях и действуем неверно хотя бы в связи с недостаточным жизненным опытом. И нас, например, обманули, подвели, предали, и мы тяжело это пережили тогда. Но неужели мы обязаны переживать эхо еще и еще раз, платить двойную цену — без вины виноватые?

А я? Разве я, перечитывая свои дневники (а я веду подробную запись каждого дня своей жизни уже двадцать семь лет) не был в ужасе от некоторых своих воспомина­ний, от всего того, что уже не можешь исправить сейчас. Например, о том, что уже ушли те люди, которые помогли мне в жизни, мои крестные (что бы я делал тогда без них?), а я и не поблагодарил их, не был на их могилах, да и не знаю, где они — их могилы.

И что же? Не надо записывать все это, весь предыду­щий абзац? И опять надолго забыть? И жить спокойно, как будто никогда этого не было в моей жизни, и считать, что все, чего удалось добиться, состоялось только благо­даря самому себе?

Нет, вот для этого и существует наша память. Протест памяти — это и есть месть твоей судьбы в лице тех, кто следит за каждым из нас, но в отличие от ангелов-храни­телей не оберегает, а судит.

Память, как и совесть — не помощники твои в жизни! Они тоже наши судьи!

«Не много ли судей для одного человека?» — спросил я их — всех своих судей. И ответ получил тут же: «Столько, сколько надо, чтобы спросить за все!»

■ ■.

Анатолий Евгеньевич был спокоен и собран, и уверен­но делал первые ходы. Но что-то уж слишком быстро, не так, как всегда, играл наш соперник. Ему не сиделось на месте и, сделав ход, он тут лее покидал сцену.

Что-то не так! И я оглянулся. Тренеры Шорта стояли позади последнего ряда и, не отрывая глаз от демонстра­ционной доски, что-то оживленно обсуждали.

Я осмотрел весь зал и увидел нашего тренера. Вспотев­шее лицо и крепко сцепленные руки выдавали крайнюю степень волнения. И я все понял! «Попали на вариант» — так это называется в шахматах.

Анатолии Евгеньевич лежит, но не закрывает глаз. Смотрит в потолок. Я говорю:

— Любоевич сказал: «Как можно было опять играть
испанку? »

— Да, — тихо отвечает он, — нельзя было играть этот
вариант, я чувствовал.

И с подлинной душевной болью громко произнес:

— Боже мой, все делаю сам! Сам выигрываю, сам про­
игрываю.

мы мечтали о нем, и вот он наступил, но совсем нам не ну-

Затишье на нашем этаже отеля, где проживаем мы — участники матчей. И на завтраке в отведенном нам зале рес­торана никого. Только я и Марк Дво­рецкий — постоянный тренер Артура Юсупова. Пьем кофе, отказавшись от всего остального. И Карпов почти ничего не ест.

— И Юсупов, — подтверждает его тренер. С Дворецким меня связывает давнее знакомство и вре­менами мне казалось, что и профессиональная дружба.

Проклятие профессии

Поражение

 

Познакомились мы с ним еще в 1974-м году, когда он приезжал к нам на сбор помочь Корчному в одном из де­бютов.

Тогда же нам помогал Борис Спасский. И, помню, сравнение качества их помощи закончилось в пользу Дво­рецкого.

— Он работает, — сказал тогда Корчной, сделав ударе­
ние на втором слове, — ас этими великими толку мало. Я
показываю Спасскому вариант, а он так глубокомысленно
говорит: «Да-а-а» или «Не-е-е-т». Вот и вся работа.

Затем мы встретились с Дворецким уже в работе с Наной Александрия и прошли вместе целый цикл — до матча с чемпионкой мира, и в работе никогда у нас не возникало проблем.

И еще был Сергей Долматов, и тоже '— несколько лет, и в основном — удачных.

...Кофе допит, но мы еще долго сидели вдвоем, так никто и не спустился на завтрак.

— Артур, — говорит Дворецкий, — проигрывает по
сути дела выигранный матч. Уже возраст. Не выдержива­
ет напряжения. Голова отказывает в конце партии.

— А сколько ему лет?

— Уже тридцать. В этом возрасте шахматист, который
играет на первенство мира, уже изнашивается.

— А что тогда говорить о Карпове?

— Карпов — великий шахматист, конечно, но и он
давно идет вниз. Я уже по второму матчу с Каспаровым
понял, что он — не тот. Его большая ошибка, что он не
работает сам над дебютом. И нельзя столько лет играть
одно и то же. Шорт в этом матче имеет в дебюте явный
перевес.

Все это полезно было мне выслушать. Еще вчера я заметил, что Михаил Подгаец начал выстраивать новую версию, в основе которой масса причин неудачной игры шахматиста, но проблеме дебюта места там не нашлось.

— Я его таким не видел, — опять была произнесена
эта фраза. И еще было сказано:

— Что-то происходит с его психикой. Он не в том со­
стоянии.

— А в матче с Анандом он был не таким? — спро­
сил я.

В ответ молчание.

— А в Тилбурге, где в первом круге он не выиграл ни
одной партии?

Молчание.

— Он давно такой, Михаил Яковлевич, и «не ищите
мозг в заднице, мозг — в голове» (еще одно из любимых
выражений Кочеткова, и применял он его в подобных си­
туациях, когда футболист искал любые доводы, кроме ис­
тинных, для оправдания своей плохой игры). Анатолий
способен сыграть свою лучшую игру, но при одном усло­
вии, если абсолютно профессионально подойдет к делу.
Что и было перед предыдущей партией, когда мы с Вами
только провели подготовку, умело передавали его друг
другу, не оставляли одного, но и не перегрузили, и все
успели: были и шахматы, и прогулка, и обед, и сеанс. А
почему сегодня ничего этого не было, а были одни шахма­
ты? Вы что, не знаете, что по закону фарта надо повторять
режим победного дня?

— Я должен был все ему показать, иначе я был бы
потом виноват.

На этом закончился наш вчерашний разговор, и тренер пошел звать шахматиста на ужин, но они так и не вышли из его комнаты. Я подошел к двери, послу­шал знакомое: их голоса и стук шахматных фигур — и ушел.

— Нет хода! — вспомнил я слова Давида Ионовича
Бронштейна, когда он вышел из номера Корчного после
многочасового анализа возможного дебюта в последней
партии матча 1974 года.

— Нет хода! Бесполезно тратить время и силы. Не в
шахматах дело. Поднимите ему настроение, придумайте
что-нибудь. Нет хода, который поможет, — сказал он
тогда.

И я повторял его слова:

— Нет хода! Не там вы ищете мозг!

— Так и бывает обычно, —- сказал мне Дворецкий,
когда я рассказал ему об этом.

Проклятие профессии

Поражение

 

Но одно высказывание тренера не оставляет меня в покое. Вот это уже серьезно, Михаил Яковлевич!

— Он выиграл, а по нему это и не видно. Никакого энтузиазма! — сказал тренер после победной партии.

Я тоже обратил на это внимание, но принял это за усталость, а сейчас заподозрил другое. Победа не прино­сит радости, даже такая важная, как эта — последняя! Почему? Что произошло с личностью человека, если дос­тигнутая цель, решение сложной и даже сложнейшей за­дачи не приносит в его внутренний мир ничего, кроме разве что временного — до следующего испытания — спо­койствия? Как исправить это и исправимо ли ото вообще? И тогда — не начало ли это конца?

Как всегда, я перехожу на свою личность, сверяю со своей сегодняшней жизненной концепцией.

«А разве ты не заметил, — допрашиваю я себя, — подобных изменений и в себе? Не заметил, что к любым поздравлениям стал относиться как-то скептически, более чем равнодушно, а любая удача не более чем успокаивает.

Что, это тоже начало конца? И конца чего? И не пора ли спохватиться и что-то изменить в себе? Но что?» — не могу сейчас поставить себе диагноз.

...Шаг назад! Снова эти два слова. Неотступно они преследуют меня здесь, на этом матче, А не попытаться ли это сделать в ближайшее время и стать, например, снова преподавателем ВУЗа, пусть не рядовым, но твои звания дела не меняют, — ты вновь станешь обычным человеком, рядовым служащим, который триста дней в году уходит на работу и вечером возвращается домой. И как примут тебя в этом качестве (а точнее — «количе­стве») дома, в семье? От тебя отвыкли давно и не будет столь прекрасных встреч и не менее прекрасного их ожи­дания. И подарков из каждой поездки. Хотя не будет (наконец-то!) этих прощаний перед долгой разлукой, ког­да все мы садимся «перед дорогой», и мама говорит де­тям: «Т-с-с!» И несколько секунд сидим в тишине. И все выходят к лифту, и эти не дающие радости прощальные объятия. И их руки, машущие из окна.

Все это не так просто взвесить.

Но не это (как ни покажется кому-то странным) все же больше волнует меня, когда вновь приходят эти два слова. Главенствует другое. Выдержу ли я сам новую жизнь? Готов ли к столь резкому повороту своего жизненного штурвала?

Один мой товарищ, занимавший крупный пост в Со­вете Министров Грузии, спокойно (хотя все уже руши­лось в республике) рассуждал в разговоре со мной о своем будущем:

— Я спокоен, потому что внутренне готов пойти учите­лем в сельскую школу.

«А готов ли я, — спросил себя я сейчас, — готов ли на самом деле, а не в воображении, снова пойти психологом в юношескую сборную РСФСР, как это было в 1969 году, в год моего старта в практической психологии?» И... не могу ответить сразу. Думаю. Вспоминаю. Потом призна­юсь себе: «Пожалуй — нет!»

И сразу же на помощь этому «нет» пришли воспомина­ния о трудном начале, а оно всегда трудное — в работе психолога с новым человеком. И сказал себе: «Опять тебя ждет то же, что было и двадцать три года назад — нескры­ваемый негативизм врачей и массажистов, насторожен­ность в глазах тренеров, в лучшем случае любопытство — в глазах спортсменов. И никого не будет волновать твой послужной список и такие фамилии как Бубка и Карпов. Все будет именно так, пока ты опять, как и в те далекие годы, не сделаешь главное — не завоюешь полное челове­ческое и профессиональное доверие у семнадцатилетнего мальчика из Уфы и седовласого тренера из Московской области. Опять будешь усыплять всех вместе и тех, кто попросит, — в отдельности, и произносить те же, одинако­во нужные всем слова: "Успокойся. Все будет хорошо. Ты не один. Мы вместе"».

И согрелось при этих словах под сердцем и почему-то в глазах. И требовательнее кто-то во мне произнес: «Так ты готов?»

Но снова я молчу. Но не говорю: «Нет».

Проклятие профессии

I

Поражение

 

Скоро ночь. Я опять нарушил режим, но не пиво тому виной, а бессонница. Последнее потрясение выбило из колеи и о сне даже не возникает мыслей. Зато появи­лось больше времени на раздумья, и есть о чем поду­мать сегодня.

Еще не ушли мысли о «шаге назад», но сейчас — не в связи с собой.

Я думаю о шаге назад Анатолия Карпова. Возможен ли он вообще как реальность? А может быть, люди этой категории не способны совершить в своей жизни в чем-либо шаг назад? В их судьбе не заложено данной програм­мы. Не в их характере оглядываться назад и что-то искать там, в своей памяти.

«Это есть у Анатолия Евгеньевича», — признаю я. Он не любит ворошить прошлое.

— Прошлое — прошлому, — сказал он однажды.

И вспомнил я некоторых других из этой категории не­победимых, идущих только вперед, несущих в себе только количество мотивации, а ее качество даже не осознается ими и грузом в пути не является. Потому и легче, чем всем другим, идти им по этой «дороге к победе». И я увидел эту дорогу и шествие тех, кто выбрал ее для себя. Впереди «великие». Они опережают всех. Им легче идти без груза раздумий и сомнений, и еще потому, что больше других они хотят победить, и потому, что не оглядываются назад. За ними, вроде бы рядом, но и не рядом, две группы. Они в чем-то похожи, видна их целеустремленность и чувствуется осмысленность каждого шага в их глазах. Но от лидирую­щей группы они все же отстают. Им что-то мешает, быть может — недостаточное количество мотивации, а его ведь необходимо обеспечивать к каждому бою и приходится это делать, включая в эту работу не только сознание, но и жизнь души, а она не живет без прошлого, и в это прошлое прихо­дится то и дело возвращаться, а значит, оглядываться на­зад и замедлять свой шаг.

А еще дальше — разношерстный строй наших «артис­тов», «интеллектуалов» и «хрупких», дружно и в общем спокойно бредущих по этой дороге и не стремящихся при-

бавить скорость своего шага. Очевидно, что они довольны самой жизнью «в пути», и размеренный темп движения к финишу их вполне устраивает.

А кто там в конце? Кто идет нестройной колонной, постоянно сбивающейся с пути? И вроде бы быстро идут они, но всегда — не туда. Потом возвращаются на верный путь, и опять набирают скорость (желания у них не отни­мешь), но вновь становится неровным их шаг и... вряд ли когда-нибудь дойдут они до финиша, до победы. Это и есть наши «ненормальные», не относящиеся ни к одной из вышеописанных категорий. Они всегда сами по себе и их, как и «великих», можно считать исключением.

— Они не от мира сего, — сказал Сергей Долматов, — знаете, как с ними трудно бороться! Они всегда настроены! Их не волнует то, что волнует меня и отвлекает от шах­мат: семейные дела и все другое.

Значит, если верить опытному гроссмейстеру, «не­нормальные», как и великие, максимально мотивирова­ны. Это немало для победы, но не только это нужно, чтобы она — победа — приходила к человеку. Нужно и многое другое, и здоровье в том числе, а может быть, в первую очередь.

И снова оглядел я весь этот строй, всмотрелся в лица людей, осмелившихся выйти на эту неблагодарную дорогу к... временной победе. А других в спорте не бывает.

* * *

Теперь уже ночь. С минуты на минуту раздастся его звонок, и я сразу встану. Мы давно не виделись, и я вроде бы соскучился. А не виделись мы по той же причине — шахматы! Весь день просидели они у него в номере, и я представляю, каким он меня встретит, на кого он будет похож.

Вспомнил Лион и последнюю партию. На большом экране крупным планом поочередно показывали лица шахматистов, и мне захотелось тогда сказать сидевшей рядом его жене: «Трудный хлеб у Вашего мужа».

Но как повлиять на данную ситуацию — не знаю. Я готов понять тренеров-мандражистов, и готов понять дру-

Проклятие профессии

Поражение

 

тую их категорию, демонстрирующих шефу свою предан­ность и готовых часами заглядывать ему в глаза, боясь в чем-нибудь не выполнить его волю. Но сам Анатолий Кар­пов?! Он, играющий шестнадцатый матч и все знающий о мире шахмат — что делает он? И снова голос моего оппо­нента в ответ: «Что делает он? Он борется со своей неуве­ренностью! И не знает, как бороться иначе!»

Я молчу несколько минут, собираюсь с мыслями и духом. Почти нечего возразить. Он ищет «ход», зная, что его нет! Но поиск его (а вдруг!) означает, что он не сдался в этой тяжелой ситуации! Он работает (!), а значит, гото­вится к бою и этим тоже настраивает себя на предстоящее испытание. И заодно убивает время. А если бы ползло оно, это безучастное к нашим переживаниям время, то было бы очень трудно бороться со всеми своими мыслями и сомнениями — в себе и в удаче.

Разве не то же самое происходит и в других видах спорта, где спортсмен тренируется иногда ради того, что­бы знать, что он тренируется, и получается тренировка ради тренировки, лишь бы было «количество работы», и была бы фиксация этого количества в сознании спортсме­на, и одно это обеспечивает по меньшей мере сохранение уверенности на прежнем уровне, а в отдельных случаях и ее повышение! «Вспомни, сколько ты работал!» — всегда говорил себе, входя в сектор, двукратный олимпийский чемпион по прыжкам с шестом Боб Ричарде. И далее его монолог продолжался так: «Ты же весь пропах потом!»

«Но что-то здесь не так», — давно не дает мне покоя эта мысль.

Работа — в основном — ради уверенности в себе? Но не ради специальной выносливости, например? Значит, чело­веку необходимо всегда подпитывать свою уверенность? А если она есть, прочная и фундаментальная, добытая за годы работы в юности? И не нуждающаяся в подпитке? Не это ли подчеркнул Пеле в своем ответе на вопрос:

— Почему Вы тренируетесь так мало — всего полтора
часа в день?

— Я тренируюсь полтора часа, но я и остальные двад­
цать два с половиной часа думаю о футболе.

Он, тоже суперчемпион из категории «победителей», обеспечивал нужное количество уверенности не изнуряю­щей работой на футбольном поле, а успехами в других областях человеческой деятельности, в бизнесе, например.

И то же самое — у Анатолия Карпова!

Давно я подозревал, что спортсмены тренируются го­раздо больше, чем это необходимо для поддержания нуж­ного уровня спортивной формы. Изнуряют себя этой лиш­ней работой и порой губят свое здоровье.

И Анатолий Карпов сейчас повторяет эту самую, на мой взгляд, распространенную ошибку в спорте. А я ни­чем не могу ему помочь, так как неуверенность его в на­шем случае касается не моего участка работы, это неуве­ренность в дебютной подготовке. А ликвидировать эту «си­туативную неуверенность» может только «ход», который опять он пытается найти. И теперь я оценил мужество Вик­тора Корчного, когда в подобной ситуации он говорил мне:

— Я знаю, что дело не в шахматах. Давайте больше спорта. — И уходил от шахматного стола.

Какой страшный день предстоит нам завтра! Даже трудно сравнить его с чем-то подобным: 3,5:4,5 — проиг­рываем мы, а белыми играем в последний раз и обязаны использовать это почти иллюзорное (особенно — в мат­чах) преимущество. А в случае поражения матч закончен. А если ничья, то придется в последней партии идти черны­ми ва-банк, что всегда рискованно, и потому нельзя на последнюю партию возлагать серьезные надежды. Так что опять (эти уже приевшиеся слова) — решающая партия! Иначе не скажешь.

Вот так я охарактеризовал ситуацию и... раздался зво­нок.

— Знаете новость? — такими словами встретил он меня, — Каспаров снова проиграл. (В эти же дни в Дорт­мунде проходит турнир.)

Кому?

Хюбнеру. Классически прибил он его. Хотите, по-

-

кажу?

■

Проклятие профессии

Поражение

 

И мы смотрим минут десять. Он увлеченно показывает варианты, и я рад его эмоциям. Не знаешь, откуда ждать помощи. И она сама находит нас! Неужели это хороший признак? Даже боюсь думать об этом. Боюсь надеяться.

...Я возвращаюсь к себе. Что же отметить и запомнить навсегда из того «образа», в котором пребывал спортсмен в последние минуты уходящего дня, последнего — перед таким боем?

Не догадаетесь (и я был удивлен и даже тронут) — его доброту! Ею пропитан был каждый его взгляд и каждое слово. О многом мы поговорили — и о его маме (оказыва­ется, ее не отпустили домой из больницы, — и это сообщи­ли ему), и о родине — Златоусте, где он строит на свои деньги «Дом ребенка», и о планах после матча. Я бы про­должил такую беседу еще, но уже идет этот день — 25 ап­реля! Каким он будет для нас? Чем же все кончится?

И в постели, уже закрыв глаза, вспо­минал нашу добрую беседу. Мы гово­рили, а на доске стояла заключитель­ная позиция проигранной Каспаровым партии, и Карпов то и дело поглядывал на нее с блуждающей улыбкой.

«Надо оставить позицию на доске до утра, не убирать шахматы», — пришла идея. Пусть и ут­ром, за нашим завтраком он увидит ее снова и, может быть, улыбнется еще раз. Вряд ли что-нибудь иное может решить такую задачу в такой день.

Он не сразу перешел на другую тему. Сказал после показа партии:

— Плохо играют, и мы не лучше. Наверное, смеются
над нашими партиями, как мы — над их.

И через секунду спросил:

— Ну что, спать?

Я делаю все, что нужно, и не думаю о том, как я вер­нусь в свой номер, выпью холодную кока-колу у телевизо­ра, и потом лягу, наконец, в постель. Это правда, я не ду­маю об этом. «Мне некуда идти сегодня!* — сказал я себе.

Думаю об Анатолии Карпове, о личности своего спорт­смена, и признаю, что далеко не все знаю о ней, далеко не во всем открылся он передо мной за эти полтора года.

Но я не спешу обвинить себя в том, что не завоевал до­верия спортсмена в такой степени, когда он готов расска­зать о себе все, и не только то, что поможет нашему обще­му делу. Давно знаю, что зрелый спортсмен, имевший и без психолога достаточную психологическую поддержку в жизни, строго регламентирует «количество» своей откры­тости, а доверяет свои личные тайны только тогда, когда, во-первых, остро нуждается в этом, а во-вторых, если ве­рит, что никто другой не способен разделить эту тайну с ним так, как ты.

Значит, это время еще не пришло. «И у тебя, — гово­рю я себе, — впереди еще много возможностей сблизиться со спортсменом и быть более нужным ему».

Помню, как Станислав Черчесов, вратарь «Спартака», зашел в мой номер в Новогорске просто побеседовать и, сидя напротив, прощупывал меня своим настороженно-пристальным взглядом и взвешивал каждое свое слово. Нет, это было не недоверие: он, взрослый спортсмен, срав­нивал свои, уже выстроенные и выстраданные жизненные и профессиональные концепции с тем, что советовал ему я. Я видел, как непросто было ему соглашаться с теми моими доводами, в правоте которых я был глубоко уве­рен, а они судя по всему, не совсем совпадали с теми его концептуальными положениями, в которые поверил он.

Мы так и расстались, обменявшись телефонами и не договариваясь об обязательной встрече. Я жду его звонка (он заинтересовал меня как спортсмен, мыслящий глубоко и оригинально), но не удивлюсь, если звонка не будет, по крайней мере до тех пор, пока дела его будут идти хорошо.

Но приходит время (это закон жизни!), когда выстро­енные интеллектом и волей человека «стены» его «психо­логического дома» начнут расшатываться, а «потолок» протекать, и самого его не хватит, чтобы успевать делать своевременный качественный ремонт, и последуют пора­жения — одно за другим, и на повестке дня его жизни

16 Р. Загайнов

 

 

Проклятие профессии

Поражение

 

встанет тот же вопрос: «Что делать?» И чтобы найти на него единственный верный ответ, необходимо будет пойти на этот трудный шаг — вынести на чей-то суд свою жиз­ненную концепцию и открыться (!). А еще большее муже­ство (сейчас я осознал это) требуется для того, чтобы сде­лать следующий шаг — обратиться за помощью. Как это сделал полтора года назад Анатолий Карпов.

* * *

Сегодня он оглянулся, прежде чем скрыться за кули­сами. Я ждал этого и поднял руку. Он задержал взгляд и кивнул. А я еще постоял немного, все смотрел ему вслед. Как-то одиноко стало мне после его ухода.

Потом, уже в зале, вспоминал, как пришел к нему в три часа и опять увидел синяки под глазами.

— Не обедали? — спросил

— Нет.

■

Не гуляли? Нет.

— Может быть, чая?

— Нет, ничего не хочу.

Как тяжело ему и как тяжело все это наблюдать.

В зале гробовая тишина и на сцене — тоже. Оба они не встают и не гуляют. Низко склонились над доской и осто­рожно передвигают фигуры и так же осторожно нажима­ют на кнопки часов.

Шорт обхватил руками голову и еще ни разу не посмот­рел в зал. Во всем его облике и в каждом движении одна мысль — не спешить, не ошибиться, не рисковать, не проиг­рать сегодня. Он играет новый дебют, а значит, вся работа нашей шахматной группы пошла насмарку, была ненуж­ной. И это несложно прочитать в лице Анатолия Карпова, как и другое — как трудно дается ему каждое решение сегод­ня. Как трудно играть на победу, не имея права проиграть. Наверное, так же трудно идти по заминированному полю, взвешивая каждое свое решение и перепроверяя себя.

Мучительно дается игра, а время идет, как всегда, быстро, и уже назревает серьезный цейтнот, и не хватает пешки, и лишь бы уцелеть сегодня — одна мечта.

 

И сегодня на завтраке два человека. Опять я, а вместо Дворецкого его уче­ник. Я бы с удовольствием примкнул к большинству, но необходимо взять с со­бой кукурузные хлопья, а только это может поесть Анатолий Евгеньевич — с молоком. Прекратил он есть все остальное — и фрукты и

мясное.

— Артур, — обращаюсь к Юсупову, — Вы заметили,
что ваши результаты с Анатолием полностью совпадают?
Все три проигранные партии вы с ним проиграли в одни и
те же дни.

— А я заметил, — отвечает он, — что это происходит
довольно часто, когда на сцене играют только две пары. И
в прошлом цикле в полуфинальных матчах было такое же
совпадение.

— Ну что же, значит, завтра вам обоим надо выиграть.

— Хорошо бы.

...Ив номере пришла эта идея. А почему бы нам не объединиться в настрое? Будто не два матча играются на этой сцене, а один: СССР — сборная остального мира (так именовались подобные матчи). Вроде бы добавить ответ­ственности тому и другому советскому (подчеркиваю это слово) шахматисту и в то же время поделиться ею. И это пусть на время, но объединит двух наших (хотя Карпов и Юсупова относит к числу тех, кто рад его неудачам) в страшной предстартовой ситуации перед последней парти­ей матча. Объединит перед партией и объединит там, на сцене, где останутся двое против двух.

«Вот это идея!» — хвалю я себя и спешу в номер к заслуженному тренеру СССР.

...Я вернулся и долго не мог успокоиться. Ходил по номеру из угла в угол, пытаясь понять все то, что услы­шал от известного педагога, посвятившего свою жизнь работе с людьми.

В общем, я получил отказ, отказ мгновенный, давно подготовленный, и, судя по тону, даже выстраданный.

-

Проклятие профессии

Поражение

 

— Подождите, Марк Израилевич, не спешите. Я не
пришел просить помощи, тем более неизвестно, кто кому
больше может помочь. Я даже не советовался с Карпо­
вым. Я пришел к Вам, как к человеку, с которым мы
работали вместе. И, насколько я понимаю, мы с Вами
находимся здесь для того, чтобы сделать все для победы.
Вот я и предлагаю реальный путь психологического воз­
действия на наших спортсменов. В итоге завтра они в часы
партии будут ощущать поддержку друг друга. Даже один
дополнительный процент психологической поддержки мо­
жет завтра сыграть решающую роль».

И снова короткое:

— Нет!

— Вы говорите «нет», даже не подумав секунды, —
ответил я ему, — то есть это «нет» поселилось в Вас как
психологическая установка.

— Да, это мое мировоззрение. У нас разное мировоззре­
ние. Для вас важна победа любой ценой, а для нас — нет.

— А какова цена вашей победы?

— Наше мировоззрение заключается в том, что мы
сами хотим отвечать и за победу и за поражение.

— Мировоззрение в корне неверное.

— А вот так нельзя ставить вопрос — верное или не­
верное.

— Как раз надо ставить этот вопрос, потому что все в
жизни должно быть правильно. А как правильно — луч­
ше знать людям с большим жизненным опытом, скорее —
нам с Вами, чем нашим разобщенным шахматистам. А
разобщены они потому, что в нашей стране многие годы
многое делалось неправильно. И мы получили поколение,
где каждый за себя и мечтает о поражении своего товари­
ща по команде порой больше, чем о своей победе.

Он молчал.

А я продолжал:

— Знаете, что сейчас труднее всего сделать в наших
сборных командах? Об этом мне говорили многие трене­
ры — объединить людей! А знаете, что делают сами спорт­
смены, не дождавшись помощи от своих старших товари­
щей, таких, как мы с Вами? Например, борцы — Вы зна-

ете что я с ними много лет работал — объединяются сами. Два борца поселяются в одном номере, во всем помогают друг другу, болеют друг за друга, готовят друг друга к схваткам, на эти дни становятся самими близкими друзь­ями, и чаще всего оба выступают успешно. То же самое предлагаю Вам сделать я сейчас.

...И эта сцена. Анатолий Карпов лежит (только что проснулся) и внимательно слушает меня. Рассказываю все и завершаю свой рассказ словами:

_ Я получил отказ, Анатолий Евгеньевич. Я пот­
рясен!

— Дураки! — сказал он.

Я не уверен, что наш разговор не будет продолжен. Это же просто глупо, непрофессионально. Думаю, что сейчас Дворецкий уже в номере у Юсупова, и они обсуждают наше предложение. Не дураки же они в самом деле?

— Дураки! — повторил Карпов.

...А я вернулся к себе и еще долго не мог прийти в себя. Более того, чувствовал себя травмированным, и само вспомнилось слово «совок». Оно не понравилось мне сра­зу. Нечто оскорбительное составляет его суть, а обращено оно к каждому из нас, что бы мы о себе ни думали.

«Совковость» — еще один новый, производный от сло­ва «совок» термин, как и тот, тоже не очень ласкающий слух советского человека, но сразу завоевавший на своем пути в жизнь право на существование. Мне кажется, он появился на свет, поскольку все более громко заявляла о себе потребность в некоей конкретной форме обозначить сплав личностньж характеристик нового советского чело­века конца двадцатого века.

Я избегаю (да и не ставлю такой задачи) касаться всех характеристик этого «нового человека». Но одной коснуть­ся хочу, и считать ее можно универсальной, поскольку проявляется она чуть ли не на каждом шагу — ив обще­нии, и в работе, и, что очень обидно, в тренерской. Нега­тивизм — вот то, что я имею в виду. То, что отличает и спортсмена с отрицательной мотивацией. Негативизм в разных формах — от неприятия других людей и вечной подозрительности к ним до злобы, подчас неприкрытой,

Проклятие профессии

 

■

Поражение

 

откровенной. Нех'ативизм, замешанный на зависти и рев­ности, и не замешанный ни на чем, не имевший матери­альной субстанции, основания, причины. Злоба ради зло­бы — ко всем и к каждому в отдельности, ко всему, к жизни в целом.

Отсюда и потребность ненавидеть и готовность нега­тивно отреагировать даже на доброе слово, например, на приветствие незнакомого человека. Попробуйте поздоро­ваться с группой людей — половина, как минимум, Вам не ответит. В ответ Вас ждет иное — прищуренный, с ус­мешкой, испепеляющий холодом взгляд и даже готовность к более выраженной агрессии.

Я уже безошибочно (многократно проверено) опреде­ляю в зарубежных аэропортах своих соотечественников — во их лицам и выражению глаз, как бы модно ни были они одеты. Так отразилась наша жизнь на каждом отдельном человеке.

Никогда не улыбнется и наш Михаил Яковлевич, по­чти никогда. Исключение он делает только тогда, когда есть повод посмеяться или поиронизировать над кем-ни­будь, в том числе — и над шефом, и не сомневаюсь, что и надо мной, когда нет рядом того, кто возбудил это прият­ное желание.

Михаил Яковлевич — человек в общем скромный и в поступках безусловно порядочный. Но идет от него, и практически всегда, этакий метастаз негативизма, неуве­ренности в себе и пораженчества. Нет оптимизма у него в глазах, и боюсь, что и в душе. Таких людей, к сожалению и для них, и для тех, кто с ними связан совместным делом, очень много — посмотрите по сторонам. Боюсь, что, как и в шахматах, их больше и в жизни — «человеков-одино-чек», несущих свой крест — отрицательную мотивацию в своей душе. Я не сужу их, не имею права судить. Это их беда, знак судьбы. Оки, может быть, и хотели когда-то, но не смогли найти в себе силы бороться за другой, лучший «образ», за лучшую жизнь.

Да, они ки в чем не виноваты, но в бой их брать нельзя. Они, сами того не желая, приносят неудачу. Вспоминаю, как не один раз нам, работавшим с Наной Иоселиани,

советовали не приглашать в нашу группу тренера, которо­му раньше в его тренерской работе практически всегда сопутствовала неудача. Неслучайно я выбрал этот при­мер. Он показателен, поскольку подчеркивает одну важ­ную деталь — невезение приходит не само по себе.

— Спасибо тебе за все, — сказала ему Нана после матча, — но, извини, ты внушил мне страшную неуве­ренность.

Вероятно, метастазы неуверенности, боязни пораже­ния и согласия с ним проникают в другого человека на подсознательном уровне, контролировать который прак­тически невозможно. Нельзя идти в бой вместе со слабы­ми, победа отворачивается от таких людей. Лучше быть одному, как и делали Ботвинник и Фишер.

В идеале рядом должны быть сильные люди. Но силь­ные люди всегда заняты! У них всегда есть свой путь, своя борьба! Мне порой кажется, что сильные все время ищут друг друга, но почему-то не могут найти, не могут объеди­ниться, как не смогли Артур Юсупов и Анатолий Карпов.

* * *

Мы не сразу закончили тогда разговор с Анатолием Евгеньевичем. Узнав о моем визите к Дворецкому и о раз­говоре с ним, он был разочарован и не скрывал этого. Этот прирожденный боец сразу понял мою идею и оценил ее. Вместе готовиться, стать на один день одной командой, вместе выйти на сцену и шесть часов чувствовать рядом своего товарища по команде, своего соотечественника! Это был шанс (!), и он уходил неиспользованным. Ничто иное сейчас (и я и Карпов были убеждены в этом) не могло так эффективно помочь, как задуманное временное содруже­ство. Но мы столкнулись с непониманием, и не только, еще и с нежеланием понять!

Карпов лежал, подложив под голову руку, и продол­жал о чем-то думать, о серьезном — чувствовал я и не уходил, ждал.

Что-то все-таки происходит, Рудольф Максимович, — заговорил он. — Понимаете, вижу ход и не делаю. Что-то мешает мне и не могу понять — что.

Проклятие профессии

Поражение

 

Мы позавтракали и распрощались.

— Я позвоню, — как всегда, сказал на прощание он.

— Я у себя, —~ как всегда, ответил я.

Я у себя. Долго сижу в кресле, забыв включить свет. Ищу ответа на его вопрос. Будто выполняю домашнее за­дание, да так оно и есть. Я обязан найти отгадку и как мож­но быстрее, разумеется — до начала этой партии предло­жить спортсмену свой вариант решения данной проблемы. Как и при решении любой задачи, помочь может ана­логия. И я вспоминаю других, с кем такое же тоже случа­лось. Виктор Львович рассказывал однажды:

— Я давно верю, что все мы связаны друг с другом —
и мертвые, и живые. В ответственных партиях, особенно в
таких, как матчи на первенство мира, когда концентра­
ция бывает абсолютной, происходит много разной чертов­
щины. Например, в матче со Спасским после одной из
партий я спросил его: «Почему ты не сделал выигрываю­
щий ход "конь f5"?» Спасский ответил: «Бондаревский не
дал мне сделать этот ход». Вроде причем здесь Бондарев­
ский? Он же давно умер!

Кто же не дает Анатолию Карпову сделать нужный ход, хотя он его видит? Не все ли те, кого он обыгры­вал все эти годы, объединились (на плохое, известно, люди объединяются быстро), и их объединенная злая воля настолько сильна, что добрая воля всех нас не в силах оказать ей сопротивление и защитить нашего че­ловека.

— Всех разогнал, — вспомнил я слова нашего трене­
ра, — всех, кто мог бы помочь!

«А если он прав, — думаю я сейчас, — то все, кого обидел Анатолий Карпов, тоже объединились в своем же­лании помешать каждой новой его победе. И все те (а их ой, сколько!), кто устал завидовать ему, но не устал же­лать неудачу». Сколько же их, кто против нас? И возмож­но ли выиграть в такой ауре? Я всерьез сомневаюсь в этом.

А не то же ли самое (обращаюсь я к другой аналогии) произошло с Виктором Санеевым, когда на его четвертой

олимпиаде в Москве (он мог выиграть тогда свою четвер­тую золотую медаль и сделать свою историю), в момент каждой (!) из его семи попыток открывались противопо­ложные от прыжкового сектора ворота стадиона и силь­нейший ветер дул ему в лицо, делая невозможным каче­ственный разбег. Повторяю, это было во всех семи попыт­ках! В семи из семи!

Кто же так целенаправленно и с точностью до секунды открывал те ворота? Кто счел, что трех золотых медалей с него достаточно? Не думаю, что так уж много было у него завистников (это не шахматы). Кто-то другой. Может быть, Виктор, вспоминая свою жизнь, догадался.

И моя ночь. Я знал, что те слова придут ко мне именно ночью и испортят сон и заставят о многом задуматься.

— Это для вас нужна победа любой ценой! — так было сказано тренером, с кем вместе пройдено немало, и кому я очень помог в работе (и он не скрывал этого никогда).

Дело не в неблагодарности (это я переношу легко), а в ином. Значит, таким представляется ему мое мировоззре­ние, моя жизненная позиция. Так он оценивает мою лич­ность, а может быть... хочет оценивать?

Но я уже готов к продолжению нашего разговора. Что ответит мне Марк Дворецкий на такой вопрос: «А разве Сергея Долматова я призывал к победе любой ценой? И он бегал ежедневные сорокаминутные кроссы, и бросил ку­рить, и вел несколько лет дневник! Это что — и есть "лю­бая цена"?» Нет, это цена работы! И только этой ценой было заплачено за его возвращение в шахматную элиту, и он впервые вошел в последнем цикле в число претенден­тов, а сейчас — в июне 1992 года — играет за сборную на Всемирной Олимпиаде.

А что сейчас предлагаю я? Какой ценой сделать воз­можной победу? Ценой взаимной помощи! Пусть не друж­бы, раз она невозможна, а ценой человеческого компро­мисса, человеческого участия, сострадания друг другу в тяжелый момент! Или мы уже не способны на это?

Проклятие профессии

Поражение

 

... И снова я обращаюсь к себе. А может быть, таким
я был раньше, в те годы, когда он видел меня в работе? А
может быть, таким я выгляжу и сейчас — чисто внешне,
со стороны? А может быть, я на самом деле являюсь та­
ким? ..;

Еще есть время подумать над этим, хотя для поиска единственно верного ответа может понадобиться вся ос­тавшаяся жизнь.

Под утро что-то разбудило, и долго не засыпал. Представил, как в программе «Время», или как там она теперь назы­вается, сказали: «Советские шахматис­ты Анатолий Карпов и Артур Юсупов за тур до финиша проигрывают с одинако­вым счетом 4:5. И оба играют черными». Последняя фраза больше для специалистов. И они, услышав ее, наверняка покачают головой и скажут то самое продолжительное «да-а-а». Да, я согласен — выиг­рать по заказу черными почти нереально, тем более в пос­ледней партии, тем более, когда белых устраивает ничья. В то же время последняя партия есть последняя партия. Нервничать будут оба, и срыв в состоянии и, как след­ствие, — в игре, как у того, так и у другого, не исключен. Но тому, кто почти обречен, этому возможному срыву поможет противостоять сегодня полная мобилизация его воли, если, разумеется, он ее обеспечил. А его сопернику воля может сегодня не помочь, особенно если он перенер­вничал, совсем плохо спал эти последние в матче ночи и с трудом дождался дня этой проклятой последней партии, которую ни в коем случае нельзя проиграть.

Вспомнил я в эту минуту матч Наны Александрия с Мартой Литинской, где была точно такая же ситуация — 4:5 перед последней, десятой партией. Литинская проиг­рала, как проиграла, и без борьбы, две дополнительные. Потерять завоеванное с таким трудом и вновь найти в себе силы начать борьбу сначала — почти невозможно! Вот почему я верю в то, что победа в этой партии — это

победа в матче. Остановить после такой победы Анатолия. Карпова нереально.

Так что волнуются этой ночью все, и не я один не сплю
сейчас в этом отеле. И лучше сказать в такой ситуации
своему спортсмену: «Волнуйся!», чем «Не волнуйся!», хотя"
второй вариант нужно навсегда исключить из своего лек­
сикона и психологу, и тренеру, и всем другим, кто имеет
право быть рядом с человеком в часы его большого волне­
ния. Ни одна из задач не решается этой пустой фразой, за.
исключением того, что лишний раз фиксируется сам факт
волнения и значимость данной ситуации, переживаемой
человеком. И, кроме вреда, это ничего не дает. iK.

Да, волнуйся! И пусть это поможет тебе!

День — его порядок намечен, и вроде бы ничего не должно помешать нам сегодня. Иногда, и в частности, сегодня, мечтаю, чтобы день прошел настолько мирно, чтобы в конце его нечего было бы записать и чистый лист 2 остался бы нетронутым, чистый лист на месте памяти.

«Но... так не бывает», — было сказано мне и сегодня. Традиционное «но» нашей жизни. Оно поджидало меня уже у дверей моего номера.

Голландский журналист, живущий напротив и вышед­ший в коридор одновременно со мной, сразу спросил:

— Значит, партии не будет?

— Как не будет? — ответил я, но пока даже не насто­
рожился, зная, что журналисты любят предугадывать со­
бытия, а реальность тайм-аута перед последней партией
была настолько очевидной, что риска ошибиться практи­
чески не было.

Но в ресторане все журналисты более оживленно, чем раньше, прореагировали на мое появление, и еще не осоз­нанное до конца чувство тревоги затаилось во мне.

«Что-то происходит, — подумал я, — что-то не так».

Я пил кофе и следил, чтобы сохранилось бесстрастное выражение на моем лице. И поглядывал на часы — у меня еще было в запасе 29 минут. Точно в десять двадцать де­вять я запланировал войти в номер к главному судье и

Проклятие профессии

Поражение

 

сообщить ему о тайм-ауте. Точно в то же время, как и наши соперники в день своего тайм-аута. Тогда они проде­монстрировали нам продуманность каждого своего шага. И сегодня мы отвечаем им тем же. Предложим им так называемый «встречный план» — один из «совковых» терминов нашей идеологической жизни.

В таком состязании, как и во всех подобных, и далеко не только в спортивных, всегда идет психологическая вой­на, имеющая свои незыблемые законы, и мы — участники сражения — должны этим законам беспрекословно подчи­няться. Обязательно подчиняться (я подчеркиваю это, так как сплошь и рядом отдельные лица нарушают данное положение), ибо психологическая война предшествует вой­не подлинной, у нас — за шахматной доской. И не случай­но есть давняя поговорка: «фаворита можно определить у стартового столба». А фаворит как раз тот, кто выиграл эту предстартовую психологическую войну, по крайней мере, не проиграл ее, не понес вследствие того же большо­го волнения ощутимых потерь в своем предстартовом со­стояний, и к стартовому столбу вышел в полном порядке, с одной мыслью — победить! «Только одна мысль — по­бедить — должна быть в голове, когда выходишь на ко­вер!» — говорил олимпийский чемпион, борец от Бога Вахтанг Благидзе.

р..Так вот что ждало меня сегодня, вот какое «но». В десять двадцать я позвонил главному судье Карлосу Фаль-кону и попросил его, чтобы в десять двадцать девять он был у себя в номере. И я остолбенел и даже попросил повторить, хотя текст был слишком прост, чтобы сразу не понять его.

— Я получил вчера поздно вечером это сообщение и
сразу же сообщил мистеру Шорту.

— От кого получили?

— От мистера Подгайца.

Я начал разговор стоя, но тут же сел на кровать. При­ходил в себя. Потом стал вспоминать. Мы расстались с Карповым в четыре часа утра. Пришел я к нему в час тридцать. Тренеров он отпустил перед моим приходом, и, значит, примерно в это же время они и решили проявить

инициативу. «Самое страшное — не дурак, а дурак с ини­циативой», — вспомнил я чьи-то слова.

Сейчас я не хотел оскорблять тренеров, а только объяс­нял себе случившееся. И еще одно высказывание вспом­нилось сейчас: «Это не глупость, а нечто большее!» Да, это не ошибка, а преступление!

Я быстро спустился в ресторан. Хорошо, что Михаил Яковлевич был там один.

— Вы что, взяли тайм-аут вчера?

— Да, — с недоумением встретив мой взгляд и с твер­
достью в голосе ответил он.

— Вы что, с ума сошли?

— А что случилось?

— Вы подарили Шорту спокойную ночь. Знаете, в чем
разница между спокойной ночью и ночью соревнователь­
ной?

Он замер и замерла вилка в его руке. И тут же спохва­тился.

— Так он сказал!

— Он не мог Вам сказать, чтобы Вы брали тайм-аут.
Он только поставил Вас в известность о тайм-ауте, не хо­
тел обидеть вас недоверием.

И я ушел к себе и по пути представлял эту картину, а представить ее было нетрудно, такой она и была на­верняка, — как мистер Фалькон входит в номер мисте­ра Шорта и сообщает ему и всем другим мистерам, си­дящим рядом с Шортом вокруг шахматного стола, что они могут разойтись по своим номерам и спать спокой­но, так как для анализа возможного дебюта последней партии у них будет еще один день. И еще представил, как они дружно прокричали «ура» на английском язы­ке, а тренеры, попрощавшись с шахматистом, возмож­но, пошли в бар и выпили за здоровье мистера Карпо­ва, и еще — за его доброту по отношению к ним, а преж­де всего — к мистеру Шорту, который, безусловно, ус­тал к концу матча и очень нуждается хотя бы в одной спокойной ночи.

... Вот так начался очередной день моего «жизненного цикла». Начался день и, как нередко уже было здесь,

Проклятие профессии

Поражение

4S5

 

хотелось обхватить голову руками и задавать, и задавать вопросы: «Что делать? И когда это кончится?..»

И скова я стою у его кровати, а он, как и вчера, лежит, подложив под голову руку.

И нервный смех охватывает нас. А что делать еще? Но мы опять серьезны, и он говорит:

— Бог ограничил человека в его уме, но забыл сделать
то же самое с его глупостью.

А я думаю: «Ну хоть посмеялись, и то неплохо!» Пьем чай, и я слушаю его монолог:

— Со мной за эти двадцать лет работали многие. И со
многими пришлось расстаться, и они обижены на меня.
Но что я мог делать, если постоянно было примерно то же,
что и сегодня. Ненавидят друг друга, бездельничают, во­
руют из холодильника. Не смейтесь, в Нью-Йорке даже
пришлось повару замок на холодильнике вешать. Ни од­
ного матча не дали мне сыграть спокойно. А два матча,
это как минимум, Каспарову я проиграл только по их
вине, это доказано. Был бы жив Сема Фурман, все было
бы по-другому. Мне же некогда их воспитывать, да и не
могу я силы и время на это тратить.

Мы снова прощаемся. А дома, то есть у себя в номере, пытаюсь найти оправдания нашему тренеру. О вредитель­стве не может быть и речи. А о чем тогда думать? Не вытесненная ли (по Фрейду) неудовлетворенность прояви­ла свою активность в этом безрассудном действии? «Впол­не возможно», — соглашаюсь я, примерив в своем вооб­ражении «шкуру» нашего тренера на себя. Чем он может быть удовлетворен в таком плохо складывающемся мат­че? В шахматной работе он полностью подчинен шахмати­сту. Все другие вопросы нашей жизни решаю я. Можно его понять, и случившееся с ним понять тоже можно. Но слишком уж груба эта ошибка! Сомневаюсь, что он сам, без помощи извне, мог так очевидно ошибиться. Кто же помог ему? Не притихшие ли было наши «темные» вновь вспомнили о нас? И это даже обрадовало меня. Раз они появились снова — не на правильном ли пути мы сейчас? Не удача ли приготовилась встретить нас в конце нашей дороги, там... у горизонта? Ох, как далеки мы от победы!

Но если ждет она нас там, то мы придем к ней, чего бы это нам ни стоило!

Именно это прочел я в глазах Анатолия Карпова в нашу минуту прощания. И выслушав от меня очередную версию о «наших темных», он спросил с надеждой:

— Вы так думаете?

Нет, конечно, я так не думаю. Но хочу думать! И мой долг — показать это спортсмену. И пусть меня обвинят в очередной раз в стремлении к победе любой ценой, но знаю я, что должен быть таким и только таким! В эти дни во всем мире я «должен» лишь одному человеку — моему спортсмену! Должен все делать для него и ради него!

Вот таким второстепенным событием, «пустячком» (это слово применяет в подобных случаях Карпов), был «укра­шен» сегодняшний день, точнее — его утро. «День впере­ди большой и будь готов ко всему!» — сказал я себе по пути в ресторан (пора было заказать обед). И повторил эти слова, когда сквозь стекло входной двери увидел в зале ресторана всю группу Шорта. И внешне спокойно вошел туда, к ним. Они всегда внимательно всматриваются в наши лица. Как и мы — в их.

И было еще одно, для нас на самом деле второстепен­ное. Это быстрое поражение Юсупова, не взявшего тайм-аут и потому сыгравшего свою партию сегодня. Он непло­хо разыграл дебют, но растерялся потом, когда возникла малознакомая для него позиция.

— Он верно выбрал дебют, — говорил мне по пути на
теннис Анатолий Карпов, — но потом возникла позиция
не в его духе. Я бы посоветовал ему, какой надо было
проводить план.

— Если бы Вы посидели с ним вместе пару часов?

— Ну конечно.

* * *

Они (Дворецкий и Юсупов) не взяли тайм-аут и игра­ли на день раньше нас. Решили, что липший день подго­товки ничего не даст, а может быть (я подозреваю и это), не хотели играть с нами в одно время и на одной сцене.

Проклятие профессии

Поражение

 

Это тоже объяснялось, вероятно, различием в их и нашем мировоззрении.

Никак не выходит из головы услышанное мной тогда, и не раз я порывался идти к тренеру с разоблачающим разговором. Но сейчас, после их поражения в матче, это желание ушло.

— Даже на ужин не пришли, — сказал вчера в ресто­ране Анатолий Карпов и рассмеялся, но я не поддержал его смех. Я понял в этот момент, что все эти «концепции» и то, что Дворецкий назвал «нашим мировоззрением» есть не что иное как некий оборонительный щит, то, что в пси­хологии именуется «психологической защитой». Но от чего защищаются эти благополучно живущие на Земле люди? И почему считают, что должны иметь свою защиту? Не потому ли, что осознали сейчас всю тщетность своих попыток в прошлом и настоящем добиться шахматной вершины? И отсюда их вроде бы философское отношение к победе как таковой. Но почему тогда потрясение (и нич­то иное!) видел я в глазах Юсупова, спускавшегося после партии со сцены и даже не пытавшегося скрыть свое со­стояние от меня. Я увидел его глаза и чуть было не сделал шаг навстречу ему, а слова нашлись бы сами в эту секун­ду. Но что-то остановило меня. Теперь-то я знаю, что.

Вот так встречаешься с человеком через много лет, поговоришь час-другой и остываешь к нему. И сам удив­ляешься себе, как ты мог дружить с ним годами, что мог­ло вас — совсем чужих друг другу — объединять?

Мы не виделись несколько лет, и я сразу пришел к нему в номер, надеясь на то нее, что было всегда. Но... все было иначе: напряжение в глазах, немногословие, под­черкнутая официальность тона. Все это я принял за уста­лость после дороги и на другой день подсел к ним в ресто­ране и предложил объединиться и вместе лететь обратно в Союз. Но почему-то ученик в этот момент опередил учите­ля, и Юсупов сказал, что объединяться не стоит. И был тот третий разговор — об объединении профессиональном, но вы знаете, чем он окончился.

А нужна ли попытка номер четыре? Разве не все ясно и так?

«Пожалуй, все», — ответил я себе. Но закончить эти­ми словами повествование об очередной встрече и очеред­ном прощании мне бы не хотелось, хотя это самое легкое и простое. Но это все отнюдь не просто — в том-то и дело! Любое изменение в близком или в некогда близком чело­веке требует тщательного анализа, ибо это и есть процесс изучения человека, его эволюции и судьбы. С некоторых пор я тщательно анализирую одно явление, определить которое можно так: жизнь и смерть человеческой личнос­ти, той самой личности, которая дана человеку, чтобы бороться с его природой и побеждать ее в конечном итоге. Но чем больше я наблюдаю за этим процессом в себе и в других, тем лучше понимаю, что борьба эта не кончает­ся никогда. Все, что нам дано природой, всегда будет про­являться во всех наших делах, в поведении, в привычках. "Личность окончательно победить природу не может! Но может, должна и обязана постоянно контролировать и ; обуздывать всевозможные проявления человеческой при-! роды, будь то импульсивное поведение или другие прояв- | ления плохо контролируемой сферы его чувств, то, что называют наследственностью, — а в понятие «природа» и входит все то, что приближает человека к животному миру, к миру его инстинктов, диктата потребностей.

Все чаще я отмечаю в своих наблюдениях, что в жиз­ни отдельных людей наступает момент, когда в этой борь­бе личность теряет силы и проигрывает сражение, может быть — главное из всех, пришедшихся на долю человека. В этот момент и происходит нечто, на чем я хочу заост­рить внимание. Личность в результате этого поражения претерпевает фундаментальное превращение, трансформа­цию внутри себя. Она не просто останавливается в своем развитии, как считал я раньше, изучая тех, кого встречал через много лет и убеждался, что они совсем не измени­лись в своем интеллектуальном развитии. Она только внешне, при первом приближении выглядит такой же, действительно остановившейся и топчущейся на месте. Но внутри ее идет бурно протекающий процесс адаптации к новой оценке самой себя, проигравшей свое главное сра­жение. Побежденная личность ищет свой новый, спаси-

Проклятие профессии

Поражение

 

тельный «образ», и выражается этот новый «образ» в но­вой психологии данной личности, в ее (Дворецкий прав) мировоззрении. Часто все оставшиеся силы бедная лич­ность тратит на то, чтобы выглядеть отнюдь не проиграв­шей и построить (во что бы то ни стало!) свое последнее здание — психологическую защиту от оценок других лю­дей, от сравнений себя с другими, от собственной зависти и ревности к другим!

Но их (всех нас) нельзя и в этом винить («не судите, да не судимы будете»). Вероятно, каждому из нас дан свой запас сил на эту борьбу, свой предел в развитии личности. Скорее всего это и есть запас воли человека, ведущей его личность на борьбу со своей природой, на борьбу с самим собой! И если земля и есть ад, то эта борьба, на которую обречен человек со дня своего рождения до дня смерти своей природы (а личность, как мы установили, чаще все­го умирает раньше), есть наказание номер один из боль­шого списка всего того, что приходится на его долю.

Нет, я не пойду к Марку Дворецкому. Он не вино­ват, что ему в его сорок пять лет не хватило того, что Анатолий Карпов называет «внутренними силами сопро­тивления».

К чему же прежде всего должен быть готов человек в своей жизни, чтобы знать, куда ему предстоит направить имеющиеся у него силы и не транжирить их на «пустяч­ки»? Думаю, и все больше верю в это, — на отражение всего того, что несут в себе каждое его поражение и каж­дая его победа. Да, спорт я предлагаю взять за образец. И чем больше я живу в нем (уже тридцать восемь лет), тем все более убеждаюсь в том, что спорт — это наиболее при­ближенная модель жизни, а еще лучше сказано (не мной), что «не спорт — модель жизни, а жизнь — модель спорта». И модель, сказал бы я, явно уступающая спорту по числу и силе переживаний. Как сказал Анатолий Карпов:

— Разве обычный сорокалетний человек переживает все то, что переживаю я?

Что же такое готовность к поражению? Это готовность не только к поражению как удару по самолюбию, по наше­му имени, но и ко всему, что поражение приносит потом,

б минуты, часы и годы его осознания — и к разочарова­нию в себе, а зачастую — в своей судьбе и жизни, и к неверию в себя и свое будущее, и, может быть, к полному одиночеству.

А готовность к победе? Что, и здесь человеку нельзя отдаться радости и простым инстинктам, составляющим его природу? И здесь нельзя обойтись без участия лично­сти? Почему?

Нельзя, и вот почему. Победа за победой приносит человеку славу, а жизнь в ореоле славы может настолько деформировать его личность, что бой своей природе она проиграет много раньше, чем это случилось бы, если бы жил человек обычной человеческой жизнью. Слава, пожа­луй» самое опасное из всего того, что дает человеку побе­да. Не случайно «гордыня» наряду с другими обозначена в числе главных грехов человека.

Развал личности! — перехожу я к следующей теме моих

Хорошо, что до теннисного корта путь неблизкий, и также хорошо, что с нами идет играть в теннис Дмитрий Белица. У него всегда много информации, и он полностью завладел вниманием Карпова. А сейчас это очень устраи­вает меня. Мне важно (времени остается совсем мало) до­думать до конца все, что приносят встречи и столкновения с разными личностями, будь то проигравшие свой глав­ный бой или не думающие проигрывать его никогда, что всегда написано на лице «нашего человека». И я посмот­рел на него. И не мог сдержать улыбку. Ничто в его лице и фигуре даже не напоминало о том, что он сейчас, за партию до конца, проигрывает матч. Пока, в свои сорок, он успешно противостоит своей природе. Но, как мы уста­новили, личность в лучшем случае способна только про­тивостоять природе, удерживать до поры до времени зыб­кое равновесие, сыграть в итоге с ней вничью и в этом случае выглядеть достойно на закате своей жизни. Победа личности в окончательном варианте невозможна, так как невозможно искоренить все, что дала человеку природа. Поэтому так сложно и неспокойно проходит жизнь чело­века на Земле — в вечных спорах с самим собой, в ошиб-

Проклятие профессии

Поражение

 

ках — новых и повторяющихся старых, в стремлении к совершенству, если личность имеет запас прочности («внутренние силы к сопротивлению»!) для борьбы с тем, , что дано человеку как наказание.

И все же я не допускаю, что человек всегда смирялся. Верю, что в любой массе людей есть свои герои, которым суждено опровергать даже вечные истины. Везде, во всем и всегда была категория особых людей, как та «категория победителей», идущих только вперед и не оглядывающих­ся назад. А может быть, победа личности имеет свой един­ственный вариант — в самоубийстве, то есть в убийстве своего физического тела и с ним — своей природы? Чело­век не мог смириться с поражением своей личности, а другого исхода для себя не находил. Он хотел умереть личностью, умереть в борьбе!

— Нельзя опоздать, может быть поздно, — сказал в
беседе на эту тему Лев Полугаевский. — Я постоянно ра­
ботаю над собой, ставлю перед собой новые задачи. По­
тому что, я знаю это, развал личности — процесс мгно­
венный.

* * *

Тогда я сказал ему, уже предельно уставшему:

— Надо использовать два свободных дня и поиграть в
теннис, поднять функциональное состояние.

Он, не раздумывая, согласился.

Но бегать вчера не мог. Вяло бил по мячу, но тридца­тиминутную нагрузку выдержал. Затем принял ванну и уснул до двух часов следующего дня. Четыре раза я тихо заходил, открывал дверь его спальни, но он не слышал меня. И я уходил. И настроение мое поднималось. Хоро­ший сон в предпоследнюю ночь — твердая гарантия, что через день спортсмен функционально будет готов к бою, даже если последняя (соревновательная!) ночь пройдет «некачественно» — скажем так.

Первым всю правду о последней перед стартом ночи написал Валерий Брумель, которому я очень благодарен за одну фразу: «Одна бессонная ночь ровно ничего не стоит!» Эти слова, а их приводил я тем, кто боялся пос­ледней ночи, исключительно помогали многим и многим

спортсменам, но... если, конечно, они хорошо спали в предыдущую ночь.

В своей книге «Высота» Валерий Брумель признал­ся, что от последней ночи он ничего хорошего не ждал, не верил ей. Я не устаю удивляться, что ни в одной из книг о спорте, заполнивших полки книжных магазинов, нет серьезного анализа этого феномена — последней ночи перед стартом. Что же происходит там, внутри, во всех системах организма в те часы, когда вроде бы им положено угомониться и не мешать их «хозяину». Но хочет хозяин или не хочет, в эту последнюю ночь его организм начинает процесс мобилизации на завтрашнее безумно ответственное дело. И что бы ни говорили орга­низму (типа: «правая рука расслаблена», или «вы ниче­го не видите и не слышите», или «вы засыпаете»), он этим словам не верит. А верит он своему главнокоман­дующему — центральной нервной системе, где как зано­за поселилась эта цифра — 28 апреля, и его закрытые глаза прекрасно видят и другое — 64 клетки шахмат­ной доски и 32 шахматные фигуры, а еще лучше видят тридцать третью фигуру — лицо соперника, склонивше­гося над доской всего в метре от него, лицо, полное воли, а может быть — и ненависти.

Так что уснуть в последнюю ночь удается далеко не всегда. А если и удается, то качественным этот сон бывает крайне редко. А чаще тревожным, с частыми просыпани­ями, снами, о которых потом лучше не вспоминать.

И я всегда успокаиваюсь, если предпоследняя ночь бывает хорошей.

Это уже полдела, не меньше. Так и получилось у нас. И теннис сегодня был совсем другим. Наш теннисист но­сился по площадке, удачно играл и радовался каждому хорошему удару. А за ужином много шутил и смеялся. И я смеялся вместе с ним и радовался его свежему лицу и идущей от него энергии. И лишь иногда сердце замирало в груди, стоило только вспомнить, что предстоит ему зав­тра и... сегодня ночью.

.

Проклятие профессии

Поражение

 

спросила мая

— Ну как у вас?
жена.

— Сегодня все решается-

— Ни пуха, Рудик, — как всегда,
сказала она мне.

Это было три дня назад, в день девятой партии. Точно такой же диалог — слово в слово — мог состо­яться и сегодня. Опять все решается, но даже ничьей мы не можем себе позволить. Ту партию надо было выигрывать и нельзя было проиграть. Сегодня — только выигрывать! Вот такая разница в том и этом предстартовых состояниях.

И эта последняя ночь. Мы — в креслах, напротив друг друга. Тихо беседуем о разном, как будто ничего серьезно­го не предстоит нам завтра, уже — сегодня.

— Будем ложиться? — ке в первый раз вставляю я эту
реплику в наш разговор.

— Нет, посидим еще, — снова говорит он.

И вдруг я понял (а вернее — почувствовал), что он: ждет от меня иного, иных слов, совсем о другом. И сме­ло (будто что-то подтолкнуло меня) спрашиваю о том, о чем не решался заговорить s эти полтора года.

— Анатолий Евгеньевич, а с первой женой не встреча­
етесь?

Он внимательно посмотрел мне в лицо и спокойно про­изнес:

— С Ирой?.. Нет.

Опустил голову, и я не прерывал его.

— Я не виню ее, — снова заговорил он, — она просто
не выдержала этой дикой жизни. Признаться, тогда я бе­
зумно переживал, но сейчас...

— Совсем не встречаетесь?

Он снова скользнул взглядом и ответил:

— Очень редко, и только из-за сына. Ну, еще на работу
ее устраивал. Она раньше не хотела учиться, а после на­
шего развода вдруг всполошилась, поступила в институт и
закончила.

— Может быть, Вам хотела что-то доказать?

— Может быть.

Снова молчим, но мне показалось, что как-то свобод­нее он сидел в своем кресле.

— Анатолий Евгеньевич, в своей книге Вы писали, что
когда скончался отец, Вы поняли, что остались совершен­
но один.

Он не поднял голову, а продолжал смотреть перед со­бой. Потом сказал:

— Да, это так. У нас с ним были замечательные отно­
шения. Я ему всем обязан. И еще — Семе Фурману. Он
тоже умер в марте, четырнадцать лет без него.

И стал вставать. Сказал:

— Попьем что-нибудь?

— Я достану, сидите.

Наливаем в стаканы минеральную воду и молча выпи­ваем.

— Анатолий Евгеньевич, в последних Ваших турнирах
я понял, какая ужасная вещь — шахматы. Как я рад, что
мой сын бросил их.

— Конечно, — без раздумий согласился он.
И продолжил чуть позже:

— Просто опасная для психики вещь. Если не иметь
внутренних сил к сопротивлению, то дело может закон­
читься дурдомом. Шахматы — это ловушка. Они сильнее
человека, их тайну все равно не разгадать. А человек не
может поверить в это, не может согласиться... с пораже­
нием, и подчас готов положить на плаху и талант, и здоро­
вье, а некоторые — и жизнь.

— Анатолий Евгеньевич, пора.

— Да, пора.

* * *

Я перекрестил его — спящего — и вышел. Шел к себе и одна мысль была во мне: «Пусть он победит сегодня! Я очень хочу этого! Я давно так не хотел победы моего спорт­смена! »

И наш последний сеанс. Последние слова и последние аккорды нашей музыки. Сегодня он — в кресле. Глаза закрыты. Я смотрю на часы и говорю:

— Анатолий Евгеньевич, пора!

Проклятие профессии

Поражение

 

Он медленно открывает глаза и... продолжает сидеть. И смотрит куда-то вдаль, а я молчу и не могу оторвать от его глаз своих. Совсем не то ожидал я увидеть в них сегод­ня. Но было другое — не отблеск его железной воли и концентрация, а совсем другое — что-то глубоко личное, человечное.

Я сажусь в первый ряд, смотрю на него и криком в мое сознание врываются слова: «Любите нас! Любите всех нас, добывающих свой хлеб в бою, вдали от родного дома!»

* * *

Когда я слышу: «В жизни надо все познать!*, у меня в ответ на это готово категорическое «нет!» Есть столько в жизни такого, чего я не хотел бы больше познавать, а многое из того, что познано, забыть бы навсегда как кош­марный сон.

Я не хочу больше знать поражения, быть с ним лицом

к лицу!

* * *

Почему я так тяжело пережил это поражение? (долгое «закрытие» только началось, и у меня должно хватить времени досказать все то, что не успел в своих ежеднев­ных записях, в своем дневнике).

Нет, поражение не было неожиданным для меня, а значит не сам результат тому причиной. А что же? Удар по самолюбию и самооценке? Тоже — нет. Я знаю, что делал все, что мог и решил все основные задачи, кото­рые ставили передо мной мой спортсмен и ситуации в матче. Что же касается самолюбия, то оценки других людей давно мало волнуют меня. Главное для меня — не разочаровать, не обидеть, не огорчить нескольких людей на Земле и в земле.

...Почему же?

В памяти проносится все, чего уже не забыть: наши кроссы, сеансы, беседы, секунды прощания перед нача­лом партии, — все пережито вместе! А может быть, слиш­ком близким человеком стал твой спортсмен для тебя, как было не раз?

«Нет, — подумав, отвечаю я себе, — не поэтому».

А что же?.. Пожалуй, я впервые так угнетен случив­шимся. И, кажется, приходит ответ — потому что впер­вые так близко (буквально в упор) я разглядел великую человеческую трагедию — поражение, и не просто пора­жение, а поражение чемпиона! Впервые Анатолий Карлов проиграл не Каспарову!

Я помню, как тяжело переживал он свое поражение в их втором матче, как не быстро он примирился с тем, что в мире есть еще один (!) человек, который занял столь же высокое место в мировой классификации, как и он. Их стало двое, и со временем он смирился с этим. И помогло ему смириться понимание того, что сохранялось исключи­тельное положение этих двоих в мире шахмат. Они шли вдвоем, явно впереди всех остальных, по той дороге.

И вот новый удар судьбы, вероятно, даже более тя­желый, чем предыдущий. Может быть только сегодня, впервые за последние двадцать лет, Анатолий Карпов ог­лянулся назад и увидел, что все изменилось, и целая толпа тех, от кого он был всегда далеко и кого всегда побеждал, настигает его. Было ощущение, что судьба мстит человеку за его... победы, данные ему ей же. «Я тебя породил, я тебя и убью», — слышу я слова Тараса Бульбы к своему сыну.

А не долги ли свои таким образом платит человек за подарки судьбы, за тот самый фарт, на который он молит­ся всегда, когда в самом себе до конца не уверен. И теперь судьба мстит за поражения всех тех, кто так же страдал, как он сегодня. А если так, то не грех ли — любая победа человека над другим человеком? И не следует ли заду­маться всем тем, кто благословляет других на этот путь к победе, поводырям слепых, выводящим их на ту дорогу и обещающим им, что они никогда ни о чем не пожалеют в конце своего пути? И мне — в том числе! Не ждет ли и нас в конце нашего пути то же самое — месть провидения? Месть за обман!

«Обманутые!» Это слово услышал я от своего товари­ща по команде, хорошего боксера Анатолия Чукова, ког­да мы встретились спустя много лет. Он успел за это время уйти из бокса и из спорта вообще, на общих основаниях

.

Проклятие профессии

Поражение

 

(то есть без чьей-либо помощи) поступить и окончить ме­дицинский институт, стать известным хирургом, то есть сам прошел еще один круг жизненного ада — а как иначе определить поиск человеком своего места на Земле? Это была его плата за свои победы. Может быть — не самая большая плата, и удалось ему это, потому что он нашел в себе силы вовремя сделать «шаг назад». Его уход из бокса был неожиданным для всех, он мог еще успешно высту­пать лет пять, не меньше.

— Тебе не кажется, что мы все — обманутые? — ска­
зал он мне на прощание.

И снова я увидел ту дорогу, и иначе, другими глазами посмотрел на всех «наших», кого мы любим, как любим спорт, и... обманываем?

— Но я не жалею. Не чувствую себя обделенным в ]
жизни, — сказал мне Виктор Корчной, и надеюсь, что и
Анатолий Карпов ответит так же.

«Но есть ведь и те, кто замыкает эту колонну?» — опять не дают мне побыть одному, но я уже привык к моим мстителям и всегда готов к их вторжению в мои разборки с самим собой. И так же привык к тому, что появляются они всегда в свое время, когда я, выстраивая свою очередную концепцию, хочу что-нибудь выгадать и обмануть себя. И сейчас я вынужден вновь согласиться. Да, те, кого гроссмейстер Полугаевский называет ненор­мальными, а гроссмейстер Карпов сумасшедшими — и есть обманутые! Их заманили на эту дорогу, а они (их орга­низм) не выдержали ее невзгод, тех же нагрузок (даже — не поражений), вовремя не ушли, успев полюбить свое дело навсегда, и другой дороги для них в жизни уже нет.

■

* * *

Все-таки хочу до конца додумать, может быть — до сути, ту свою гипотезу о поражении и окончательном раз­вале личности, чего, признаться, боюсь и пока, как и Лев Полугаевский, стараюсь делать все, чтобы этого не допус­тить как можно дольше.

«Последний бастион» — вот что хотел бы я знать! Что в нашей личности рушится (или разваливается) послед-

ним? Что является основой всего остального, из чего со­стоит личность человека? Вот что надо определить и вот что надо создавать человеку с раннего детства и по воз­можности сохранять, укреплять и оберегать потом в тече­ние всей жизни как самое ценное в себе — до самого сво­его финиша!

И это (пока не знаю что, но чувствую, что оно — основа всего) совершенно не зависит ни от других людей, ни от сопутствующих жизни обстоятельств, и ни от того, что за­ложено в человеке природой. Оно формируется в человеке им самим, и знает об этом только он, и только он понимает истинную его ценность. С мыслями об этом человек засы­пает и просыпается, не расставаясь с ними и во сне.

Это то (мысль отыскала тропинку к нужному ответу), что человек думает о себе сам, как оценивает самого себя как личность!

Сейчас я вынужден обратиться к помощи науки и ис­пользовать суховатый, но точный по содержанию термин — самооценка! Именно на нее, как на свою главную опору, опирается (я вновь сознательно допускаю тавтологию — да, «опирается на опору») все другое в личности человека! Что бы ни происходило с человеком и кем бы он ни был, он всегда хочет уважать себя, быть о себе высокого мнения! Сам — о себе!

Вы скажете:

— Масса людей о себе высокого мнения, хотя это мне­
ние не имеет основания.

— Это совсем другое, — отвечу я вам. Это придуман­
ный, искусственный «образ», тоже форма психологичес­
кой защиты тех, кто проиграл свое сражение и сейчас за­
ботится об одном: чтобы это не зафиксировали другие.

А истинная самооценка — это иное. Это то, что нараба­тывает человек с младенчества, постоянно умоляя своим взглядом маму и папу говорить ему ласковые и добрые слова. И это первые моменты, улучшающие его каждо­дневное состояние, мнение о первых днях и месяцах его жизни и — о себе самом!

А затем в играх, когда он изображает себя мамой или папой, а позже — Наполеоном или Пеле, он снова — пусть

Проклятие профессии

Поражение

 

в иллюзорном мире — наращивает свою самооценку. И позлее, уже в настоящих сражениях, неважно где — во дворе, в школе, в пионерлагере — бьется за то же самое ежедневно и ежечасно! Победы — настоящие, а не приду­манные — нужны ему теперь! И часто он и путь избирает именно тот, где повысить свою самооценку больше шан­сов. Как Анатолий Карпов, избравший шахматы. В один­надцать лет он имел сильный первый разряд, и где еще он так часто слышал бы слово «молодец!»? Нигде, разве что от отца.

Самооценка «бродит» в человеке по каждой клетке его организма, и по всем закоулкам его сознания и под­сознания.

Данный феномен имеет свое положительное значение. Оно в том, что человек всегда активен, готов много рабо­тать и совершенствоваться в своей профессии. Но негатив имеет место тоже. Он — в том, что человек, все более погружаясь в доминанту собственной самооценки, приоб­ретает ряд личностных особенностей, таких как рани­мость, болезненное отношение к любому мнению о себе, несовпадающему с желаемым, неспособность посмотреть на себя с нужной долей критичности.

Столь беспокойная жизнь ждет каждого, кто ставит перед собой обязательную цель сформировать как можно более высокую самооценку, кто хочет быть в жизни побе­дителем! Мы все, работающие с человеком, явно недооце­ниваем то, что всегда скрывалось и скрывается им от чу­жих глаз. Недооцениваем, может быть, оттого, что не зна­ли и не знаем сейчас, как подступиться к этой тайне жизни внутреннего мира человека. На примере Анатолия Карпо­ва я вижу, что самооценка является на сегодняшний день главной ценностью жизни его личности (и, кстати, глав­ным оружием в борьбе с его сущностью, его «последним (!) бастионом»). Она — его самооценка — столь могуча, что отдельные поражения, и даже такие, как в матчах с Кас-паровым, были способны лишь потрясти его личность, но не разрушить ее! Самооценка лежит в основе его уверенно­сти по отношению к любым стоящим перед ним задачам, а также ко всем окружающим его людям — родным, друзь-

ям, конкурентам. Вот почему каждая неудача пережива­ется таким человеком как сильнейший удар по его само­оценке и уверенности, по стабильности его положения в окружающем мире. Вот почему так неистово стремится он всегда к реваншу!

Только что он выиграл турнир в Мадриде. Представ­ляю, с каким упорством он вел борьбу и, выиграв пять стартовых партий (пять из пяти!), восстанавливал свою самооценку. И как облегченно вздохнул, став прежним в своих собственных глазах, снова нужным самому себе!

Мы всегда оцениваем не то, что должно оцениваться в первую очередь. Допустим, ребенок не обиделся на нас за критику (это только его эмоциональная оценка того, что случилось с ним, это только его переживание). А главное в другом — у него снизилась самооценка! Каж­дая наша нужная и ненужная критика — это всегда удар по его еще не окрепшей самооценке. Как же мы вредим своим детям и своим ученикам! А может быть, вредили еще раньше, когда свой умоляющий взгляд еще не уме­ющего говорить ребенка (первые просьбы) натыкался на сердитый взгляд усталой матери или окрик отца? Не тог­да ли еще были посеяны семена отрицательной мотива­ции — в форме боязни заплакать, внутреннего неосоз­нанного неудовлетворения, потухшей улыбки и любой другой эмоции радости.

А многим ли от этого ребенка отличается взрослый человек? Передо мной «Советский спорт» от 22 мая 1992 года. Интервью с хоккеистом сборной страны Ни­колаем Борщевским, и почти в каждом своем ответе он касается переживаний, связанных с его самооценкой (так не опора ли это?):

«Требуется как минимум характер, чтобы не разуве­риться в собственных силах, не махнуть на себя рукой. Приличных игроков немало на этом сломалось... Когда тебе вместо совета дельного такого наорут (это об игре сборной на чемпионате мира), что уши в трубочку сво­рачиваются... В "Спартаке" избавился от одного из са­мых назойливых комплексов — боязни ошибиться. В "Динамо" подленькая эта, трусливая мыслишка засела

Проклятие профессии

Поражение

 

в подсознание глубоко. Сейчас мол, не дай Бог ошибусь, и поминай как звали основу, на скамейку враз опреде­лят... Что толку, если подойдут ко мне и станут кричать во все горло. Я и сам знаю, где ошибся, и самому от этого тошно. От криков грубых только лишний раз ман­дражировать начинаешь».

Сколько раз я слышал от спортсменов эти слова: «Те­ряю уверенность». А она не сама по себе уменьшается. Она — зеркало самооценки и ее производная, а снижен­ная самооценка отражается на том, что спортсмен называ­ет уверенностью, проявляясь, например, в недооценке себя и, наоборот, в переоценке соперника и трудности стоящей перед ним задачи.

Да, Карпов прав, нужны мощные внутренние силы со­противления, а искать и находить их человек должен в основном сам. Помочь ему в этом практически невозмож­но. И герой — тот, кто после заниженных оценок, полу­ченных от родителей и школьных учителей, и всех пере­живаний, пришедшихся на его долю, все равно смог (!) подняться в своей самооценке! Кто заслужил своим тру­дом право на казалось бы совсем обычные слова: «Я верю в себя!»

Я готов преклоняться перед таким человеком!

Я посмотрел на сцену, куда пригласили участников утихшего сражения, и вгляделся в лицо «нашего шефа». Он хорошо держался, только глаза были совсем другие. И тут же я выругал себя — о чем пишу, когда думать надо совсем о другом. Б три часа ночи отходит поезд, нам еще предстоит (сразу после банкета) собрание груп­пы, и надо быть готовым выслушать кое-что от других и ответить им, если будет необходимость. А еще важнее другое — что сказать на прощание Анатолию Евгенье­вичу? Прощание ли это навсегда? Все может быть. И, кто знает, не исключено, что наша группа доживает свои последние часы. Станиславский утверждал, что любой театр умирает каждые пять лет. Жену, как уверяет один американский психолог, необходимо менять через семь лет. Тренер (как я установил) способен с одним и тем же коллективом людей удачно работать не более трех лет»

точнее, двух с половиной .— все начинает рушиться в последние полгода. Так что у нас еще есть запас време­ни, хотя сейчас (и с этим согласился сидящий со мной рядом Михаил Яковлевич) нам лучше быстрее разъе­хаться.

Что же вижу я в эти минуты в глазах своего спортсме­на? Нет — не страдание, а скорее — растерянность, недо­умение и вопрос, и кто-то должен ответить на него. Веро­ятно я, как самый старший по возрасту. Но что сегодня я могу ответить? Что сказать на прощание?

Да, и этот матч дал мне многое для анализа. Нечто новое для себя я разглядел совсем близко. Похожее я пережил уже однажды, когда начал работать в медици­не и так же вблизи видел людей, отчаянно сопротивляв­шихся смертельным болезням, но одного желания жить было недостаточно. Какой хрупкой является человечес­кая жизнь, и какое, оказывается, обычное дело — уход из нее. Правда, здесь, в спорте, я видел нечто другое. Удары судьбы обрушивались не на организм, а на лич­ность. Я видел, как эти удары сотрясали личность вели­кого чемпиона, человека, привыкшего к другому — к победе и славе, и потому заставляли его истинно стра­дать после каждого из них.

Что же отвечу я на вопрос, словно застывший сейчас в его глазах?

Слову «конец» не должно быть места в лексиконе пси­холога, как и слову «согласие». Спортсмен может многое простить своему психологу, но не это. Психолог всегда должен быть в оппозиции ко всему, что не зовет к сопро­тивлению! К сопротивлению неудаче! Только это спорт­смен должен находить в глазах тех, кто готов быть с ним рядом и в такую тяжелую минуту! Пусть впереди расстава­ние, и даже — навсегда, но в прощальном взгляде должно быть то же, что было всегда: «Я в тебя верю!»

Помнишь, ты всегда с этих слов начинал свою работу с человеком?

Я в тебя верю!

Это твой пароль! Первый пароль! Первый и последний! Последний?

Проклятие профессии

Поражение

 

■

Все сидели в напряженных позах, опустив головы. Ждали обвинений, выяснения отношений, и может быть — приговора.

Но ничего этого не было. Был монолог одного чело­века и моя короткая ответная фраза в конце, я не гото­вил ее — клянусь, она выплеснулась сама — захотелось сказать ему именно эти слова.

Он оглядел всех нас, рассевшихся по углам, и начал:

— Не будем ничего обсуждать. Все ясно и так. Во всем,
что случилось, виноват только один человек, и этот чело­
век уже наказан. Я играл плохо и виню только себя. Сей­
час впервые мне дано время подумать и на все это посмот­
реть со стороны.

Возникла пауза, и я сразу поднял глаза и увидел, что он опустил голову и размышлял. Все сейчас смотрели на него. И ждали. Все понимали, что сказано не все. Не ска­зано одинаково важное для всех. И ждали.

Время шло, и я посмотрел на часы. Было ровно два, и нас с тренером ожидало такси. Я поднял голову — он смотрел на меня и кивнул, дал понять, что все помнит. И продолжил:

— Всем нам дано время подумать. Рудольф Максимо­
вич, мы хорошо работали в Марокко, но, вероятно, две
недели — это мало. Миша, мы, конечно, провалили чер­
ный цвет, да и белыми ничем не озадачили их. Так что
работать надо иначе.

И опять сделал паузу и опустил голову, но на секунду.

— Ну и я, конечно, должен пересмотреть многое в сво­
ей жизни, и я постараюсь это сделать. Повторяю, время у
нас есть.

Он оглядел всех нас. И в этот момент у меня вырва­лись эти слова:

— Анатолий Евгеньевич, мы все благодарны Вам за
полную отдачу. Вы великий боец!

Ночной поезд, совершенно пустой и оттого легкий, трясет нас, двоих из команды Карпова, в эту предпразд-

ничную ночь на пути из Линареса в Мадрид, к нашему самолету.

Михаил Яковлевич спит. Я бы рад был присоединить­ся к нему, но знаю, что не уснуть в таком состоянии, в каком нахожусь сейчас. Потому и не пытаюсь, а вынимаю пухлую папку, набитую исписанными листами, и вчиты­ваюсь в них. И снова ощущение, что я на перепутье, как и тогда в Лионе, но смотрю вперед другими глазами и теперь, после этого матча, лучше вижу что ждет путника на каждой из дорог.

«По первой пойдешь...* Это и есть та, которую имено­вал я «шагом назад», и которая все чаще манила меня в последние годы обещанием спокойной жизни. Еще ее мож­но назвать «дорогой протеста» — протеста личности, оза­боченной в первую очередь не будущей победой, а пробле­мой самосохранения своего организма, и ради ее решения готовой этой победой пожертвовать. По этой дороге идут все те, кто оказался способным своевременно сделать шаг назад и сделать его сознательно. Это тоже победа личнос­ти, но не героя!

«По второй пойдешь...» Что же будет с тобой, если и дальше пойдешь ты по этой дороге? Что стало с теми бе­зумцами, бежавшими кросс в новогоднюю ночь 1991 года, когда я долго смотрел им вслед и желал им победы? При­шла ли она к ним?

Эту дорогу можно тоже определить как «дорогу проте­ста», но совсем иного по своей сути — протеста личности против слабости и здравого расчета, против измены своей мечте и высшей цели. «Дорогой любви» — и так можно назвать ее, — к тому, что любишь, и без чего жизни себе не представляешь!

Но здесь — и об этом нельзя умолчать — путника мо­жет ожидать расплата за все то, что не учел он в момент выбора данного пути, не рассчитав данных ему природой сил, того же таланта. И где-то в середине пути может про­изойти непоправимое — «протест организма» против той жизни, которую навязала ему его личность. Вехи «проте­ста» известны: невроз — психоз — и та «ненормальность», о которой упоминалось на этих страницах не раз.

17 Р. Загайнов

Проклятие профессии

Сегодня Анатолий Карпов дал нам понять, что он — тот же и изменяться не собирается. И шага назад не будет, а будут только раздумья в пути.

Он не спросил нас прямо — хотим ли мы идти с ним вместе по этой дороге, готовы ли дать ему сегодня ответ? Но если не хотим или не готовы (и это он дал нам понять), он продолжает свой путь. Один. Без нас.

Что же отвечу я ему на его предложение? Что чувствую я сейчас и о чем думаю? Почему стою я на том же перепу­тье, но без тяжелого чувства необходимости жизненного выбора? Почему думаю не о будущем, не* о том, что ждет меня впереди, а совсем о другом, о том, что мешает мне в настоящем, что мешало мне в этом матче?

Я вновь склоняюсь над своим дневником, и вновь ожи­вает все пережитое здесь. Но другие вопросы, не те, что в Лионе, задаю себе сейчас: «Прав ли я был и как мог так ошибиться? Когда же закончится путь моих ошибок, мое­го несовершенства?»

Если совершенствование — цель человеческой жизни, сколько же мне еще предстоит пройти, чтобы увидеть ко­нец этой дороги? Я бы хотел пройти ее до конца.

Линарес, 1992

 

 

■ ■ ■

■

..■■

: с ■

■ ■

 

 

 

 

В контракте было оговорено, что основных тайн нашей со­вместной работы разглашать я не вправе. Вот почему в пред­ставленном на этих страницах материале есть только то, что можно отнести к «неосновным тайнам», раскрытие которых, я полагаю, не принесет ущерба спортсмену.

¹

 

 

 

 

(вечер)

Эти минуты!.. Воздух пронизан на­пряжением, и ощущаешь кожей этот мир, сейчас иной.

Разминка закончена, и мы — у входа на главный корт. Стоим рядом и слуша­ем, как беснуется зал. Почему-то задержка, так не нуж­ная ивм сейчас.

Вдруг он спрашивает:

— Так что я делаю с волнением?

— Контролируешь! — нахожу я лучший (так считаю
сейчас) ответ.

...Наконец-то! Но впереди еще пятьдесят метров. Даже проходы забиты людьми. Полицейский, охраняющий нас, расталкивает людей — они мешают, расступаются неохотно.

Прощаемся взглядом. Он идет к своей скамейке, а я — на свое место, в двух метрах от нее.

 

 

 

■

 

.

(вечер)

Самолет кружил и кружил над го­родом — Стокгольм не хотел принимать нас.

— Плохая примета? — спрашивает он.

— Наоборот — Швеция боится твоего
прибытия.

 

— У Вас на все есть ответ.

— Как и у тебя в твоем деле — в теннисе.

(утро)

Президент клуба, провожая меня, говорит:

мая

— У него сейчас спад в результатах. Но причина не в теннисе. Я чувствую — что-то с ним сейчас происходит: как-то он нерадостно живет. Опустошен и... неспоко-

Проклятие профессии

 

Покаяние

 

ен. В чем дело — я так и не разобрался. Но если он выиграет у Эдберга на его родине, это всколыхнет его и... успокоит. Но имейте в виду — для этого придется сделать невозможное. Вы были в Стокгольме в кх теннисном Паласе?

— Нет.

— Ну вот — увидите!

 

(вечер)

...Вот мы и остались вдвоем, против всех.

Я неотрывно смотрел ему в лицо, ожидая его последнего взгляда и боясь пропустить его.

Он владел собой, и это было самое главное! Все делал не спеша и четко. Вытер руки, лицо, выбрал ракетку, вздохнул...

Я смотрел ему вслед и шептал:

— Я с тобой! Я с тобой как никогда! Я люблю тебя и
восхищаюсь тобой! Дай, Бог, чтобы ничто не помешало
тебе сегодня!

И началось! Сплошной рев и редкие секунды тишины на подаче Эдберга. Никто не скрывал здесь своих мыслей и чувств: победить сегодня должен Стефан Эдберг! Другое не имело права на существование в этом зале, в этом горо­де, на этой земле!

Я затаился. Затаил в себе иную мысль, совсем дру­гое желание, другую мечту. Затаился надолго, быть мо­жет на все пять часов. Приготовился прожить вместе со своим спортсменом каждую секунду этой битвы, каждую подачу и каждый ее прием, а также каждую его мысль и каждое переживание.

...Эдберг начал как Бог! Он буквально летал по корту, все и везде успевал. «Как с ним вообще можно бороться?» — не раз мелькала эта мысль в моем воспаленном мозгу.

А губы мои шептали:

— Ничего. Это только начало, и мы знали, что таким
оно и будет. Выдержать! Заставить его трудиться, и он нач­
нет уставать. Как и было задумано!

И Эдберг словно слышал меня и не радовался ни одно­му своему хорошему удару. Оба они лучше всех других знали, что смешно радоваться этим первым удачам. Все решится потом — на третьем или четвертом, а то и пятом часе игры. Смешное слово — игра, если говорить о том, что происходило сейчас здесь. Какое напряжение было в их лицах, глазах! И ни одной эмоции в первом сете не удалось вырваться из этого напряжения на свободу!

То же и не один раз видел я в тех видах спорта, где действо совершают двое, один на один. Два равных и ве­ликих мастера проводят первый раунд в боксе, первый период в борьбе, дебют в шахматной партии — как биоро­боты. Они точны и экономны в движениях и внешне бес­страстны, а там внутри совершается работа могучего ин­теллекта, который руководит заложенной в «компьютер» программой и тщательно оценивает процесс ее воплоще­ния в жизнь. Каждую деталь.

...И ничем он не показал мне даже малейшего разоча­рования в себе, когда, подойдя к своей скамейке, посмот­рел на меня более долгим, чем тогда, перед первой пода­чей, взглядом. Ничего не сказал он о себе в эту секунду. Лишь спросил глазами:

— Ну что?

— Все в порядке, — ответил я ему, — ты все делал
правильно! Продолжай так же! Но держись еще крепче! —
сказали ему мои сжатые в кулаки пальцы. И он кивнул
мне в ответ:

— Я понял.

Но все было не так просто. Сет был проигран быстрее, чем мы предполагали. Эдберг играл слишком хорошо, а «мой» был недостаточно быстр и реактивен, но чаще всего таким он и бывал в первом сете — не сразу входящим в игру. И морально мы были готовы к счету 3:6, даже к 2:6, но не к 1:6. А было 1:6. И зал ликовал!

А он, встав со скамейки, повернулся и нашел меня глазами. Но теперь я был только спокоен, и жест моей правой руки означал одно: «Спокойно! Все нормально. Все идет по плану».

Проклятие профессии

Покаяние

 

(в самолете)

— Шанс у нас один — в верно выб­ранной стратегии. Мы с Эдбергом раз­ные люди. Я медленно вхожу в игру, а он, наоборот, всегда разогретый. По-мо­ему, я никогда не выигрывал у него пер­вый сет. Отсюда задача — пусть проиграть даже два сета, но заставить его работать и устать. В выносливости у меня явный перевес.

(вечер)

...И он еще ниже встал в свою стой­ку (подавал Эдберг) и чуть сильнее, чем обычно, раскачивался его корпус, и взгляд был как никогда жестоким.

И понял я сейчас — он (мой люби­мый спортсмен) вошел в свое лучшее состояние и сейчас просто так не отдаст ни одного мяча! Пусть ты, Стефан, выиграешь этот сет, но счет будет, клянусь, 4:6 или 5:7. И придется тебе, Стефан, отдать немало сил для этой побе­ды. Но в третьем сете... И сразу я сказал себе: «Стоп! Не о том думаешь!»

Так оно и было. Эдберг смертельно подал. И «мой» даже не двинулся с места. Только расслабил ноги и снова встал в стойку, и так же стоял, раскачиваясь и ожидая следующей подачи. И принял ее! И пошла борьба! Не мень­ше минуты шел обмен сильнейшими ударами и последний из них от Эдберга угодил в сетку.

«Ага!» — пронеслось в мозгу. Вот она — первая ошиб­ка. Мы так ждали ее, если бы ты только знал, Стефан Эдберг! Мы тебя очень высоко оцениваем, но сегодня нам тоже нужна победа!

А «мой» снова встал в самую низкую стойку, и в лице его была та же жестокая решимость. Как он был сконцен­трирован!

И Стефан подал в сетку. И я перевел дух — впервые сегодня отобрали подачу! Вторая у Эдберга не страшна. И «мой» сразу убил ее. И впервые повел 30:15.

И снова бой за каждый мяч. 1:1, 2:2, 3:3. Проигрыва­ем 3:4, 3:5. Но, слава Богу, 4:5. И долгая борьба в послед­нем гейме.

Как Эдберг старался! Он лучше всех знал, что в дли­тельном матче его шансы невелики, и проигрывать второй сет ему никак нельзя. А потом, в третьем сете он отдаст все и, может быть, победит — ив сете и в матче.

Такова его программа, и она, естественно, абсолютно не совпадает с нашей.

6:4. По сетам 2:0. Восторженно ревет зал. Но Эдберг без тени радости идет к своей скамейке, садится на нее и несколько секунд сидит неподвижно, глядя в пол, думая о чем-то. Потом резко встал и стал снимать мокрую рубаш­ку, тщательно вытер полотенцем руки и туловище, осве­жил лицо и закрыл глаза. Подбежал массажист и стал массировать его ноги.

...Ни на минуту не утихал этот дикий шум, и пришла мысль — не помешают ли они «моему» подавать? И я перевел взгляд на нашу скамейку. Он сидел ко мне спи­ной, уже заменил рубашку и сейчас пил воду. Даже подо­бия суеты не было ни в одном его движении. Но главное (это было главным сейчас), не было и намека на уста­лость. Его крупное тело, как и вся мощная мышечная система были сейчас в состоянии максимального разогре­ва, готовности продолжать эту работу.

И будто желая подчеркнуть верность моего диагно­за, он встал и попрыгал. И уже не садился больше, стал выбирать ракетку, а выбрав, прохаживался у своей ска­мейки взад-—вперед. Он ждал продолжения — это видели все! И смолк шум. И предчувствие далекой радости (не раньше, чем через три сета) забурлило во мне и заперши­ло вдруг в горле.

Он только бросил короткий взгляд на меня (коснулся!) и, не ожидая ответа, пошел.

■

Проклятие профессии

Покаяние

 

И снова все началось! И через десять минут я забыл о разных там предчувствиях и испугался, как не боялся давно.

Опять это был чудо-теннис в исполнении Стефана Эд-берга. И когда счет стал 4:1, я пожалел, что не захватил с собой запасной рубашки.

А «мой»? Сейчас я не понимал его. Сегодня вероятно просто не наш день и от нас ничего не зависит. Надо по­нять это и смириться.

Но он не понимал этого, не понимал, что происходит. Не признавал бесполезности сопротивления, борьбы! Мне стало даже неловко за него. И я посмотрел по сторонам, ожидая, что увижу на лицах зрителей нечто сродни тому, что испытывал сейчас сам.

Никто не смотрел на меня! Все давно стояли, беспре­рывно аплодируя и скандируя имя нашего соперника.

А «мой» был точно таким же! «Почти таким же», — поправил я себя. Изменилось лицо, в нем добавилось су­ровости, и по-настоящему жестоким был его взгляд. Не­смотря ни на что, он продолжал сражаться, бросаясь за каждым, даже безнадежным мячом.

Я не сопереживал сейчас, а изучал его, изучал фено­мен человека, согласного в данный промежуток времени только на победу! Только!

Это было в моей работе не один раз. Мы со спорт­сменом готовились, настраивались, делали все, что мог­ли, но не было шансов сегодня, и я (конечно, это мой позор, позор психолога) в момент понимания тщетности наших сегодняшних усилий внутренне (но не внешне!) сдавался раньше времени, раньше финального свистка. Но... великий спортсмен не верил судьбе в этот день и наперекор всему, чему верили все другие, продолжал биться и побеждал! Совершал свой подвиг! И видел я это не раз.

Именно с этой минуты, когда счет стал 4:1, что-то слу­чилось с Эдбергом, что-то в нем надломилось, и, не скры­вая усталости, с опущенной головой он шел на свою поло­вину корта.

И сразу стал ошибаться. Ударил в сетку один раз, по­том — другой. Сначала покачал головой, потом изучал свою ракетку, затем посмотрел на соперника. И, вероят­но, увидел все то, что полагалось увидеть ему в эту секун­ду! Увидел несдавшуюся волю и оценил великое мужество одного, против которого были все.

И счет стал 2:4. А ошибки Эдберга участились. И вот — 3:4, 4:4.

Ценой страшных усилий Эдберг вырывает гейм — 5:4. Но, похоже, это последнее сверхусилие, на которое сегодня способен тоже великий (бесспорно!) спортсмен Стефан Эдберг. Он сдает в движении, это видят все.

А «мой» чувствует это и начинает играть в сверхтен­нис, причем смело рискует и не ошибается ни разу. 7:5.

И спешит к скамейке. И, скользнув в мою сторону подобием улыбки, чуть шире открывает глаза в ответ на мой воздушный поцелуй.

Быстро снимает рубашку и зовет массажиста. Откиды­вается на спинку скамейки и закрывает глаза. Да, теперь дорога каждая секунда!

...А я в этот момент вспомнил работу с Анатолием Карповым. И понял, что в его матче с Найджелом Шор-том было нечто похожее. Анатолий Евгеньевич очень собранно провел первую партию и повел в счете. Но в дальнейшем Шорт проявил невиданную стойкость, и Карпов дрогнул. Проявилось это не в непосредственной борьбе за шахматной доской. В процессе самой битвы такого бойца, как Анатолий Карпов, вывести из себя во­левым напором практически невозможно. Выразилось это в другом. Он стал менее спокойным в ожидании оче­редной партии, засомневался в шахматной подготовке, критикой и подозрительностью терзал своих секундантов и наделал множество ошибок в режиме и поведении. Но в основе этих изменений была в тот момент не желаю­щая сдаваться воля Шорта — я убежден в этом.

 

Проклятие профессии

Покаяние

 

Он выпрямился, расслабился на секунду и теперь дол­гим взглядом посмотрел на меня. И я, сжав кулаки, пока­зал ему: «Собранно! Собранно! Очень собранно!» И он со­гласно кивнул. И пошел. Отовсюду кричали, но все эти люди не интересовали его. Они, в том числе их симпатии к одному и антипатии к другому, как и любые другие по­мехи, не были включены в программу деятельности вели­кого мастера. Нет, они были включены, но в иную про­грамму — в мотивационную, а звучала она так: «Выиг­рать у Эдберга в Стокгольме — вот это высший мотив!»

...Ничего подобного я не видел в спорте и, думаю, вряд ли когда-нибудь увижу. Один был сильнее всех! И я вспом­нил слова президента нашего клуба:

~— Великие ребята и Эдберг, и Сампрас, но супер — только он!

...Он поднимает руки к небу и долго смотрит туда, вверх. И я встаю. И смеюсь. И не могу оторвать от него глаз. Лишь на секунду задерживаю взгляд на табло — 4 часа 48 минут продолжалось все это.

Слезы текут по моим щекам, и я не стесняюсь их.

Он весь в цветах, не может протянуть мне занятые цветами руки и наклоняется, чтобы своей щекой коснуть­ся моей.

...Долго не выходит из душа. А я стою перед зеркалом и изучаю себя после своего, быть может, сильнейшего переживания в жизни.

Сажусь и прокручиваю в памяти последние забавные картинки. Королева Швеции сначала подошла к Эдбергу, обняла его и прижала, как ребенка, к своей груди. Потом она будто вспомнила о победителе и направилась к нему, но он заблаговременно, издали протянул ей руку, и она остановилась, не зная, как подойти к нему ближе и обнять его. Он не подпустил ее к себе.

...Его нет и нет, и я вспомнил тот самый страшный мо­мент в матче, когда счет в третьем сете стал 1:4, когда я сломался и мысленно присоединился к шестнадцати тыся­чам окружавших меня со всех сторон людей. Я не понимал, как можно было выжить в этот момент, не сломаться, не

поверить в поражение, в судьбу, как можно было личности оказаться сильнее своей сущности, своих инстинктов и, прежде всего, инстинкта самосохранения? Да, ни в действи­ях, ни в его лице не было в тот момент и намека на согласие с происходящим. Он ждал и верил, что этот момент, когда Эдберг начнет уставать и ошибаться, все равно придет!

«Как называется, — спрашивал я себя, — это "не­что" в личности человека, как его воспитать? Быть мо­жет, этого-то и не хватило мне, чтобы добиться в спорте большего?»

И вот сейчас я получил ответ на этот вопрос. Ждать и верить/ — вот как называется это «нечто» в личности человека! Ждать и верить, несмотря ни на что/

В накинутом на плечи полотенце он сидит и смотрит в пол.

Я сижу напротив к изучаю лицо ставшего таким близ­ким мне человека. Но не вижу и намека на радость. Чув­ствую, что услышу сейчас что-то очень важное, итоговое. И вот он поднимает голову, смотрит мне прямо в глаза и медленно, но твердо, произносит:

— И все-таки — ненависть.

— Ненависть? — переспросил я.

— Да, именно так. Я изменил мотивацию после перво­
го сета. Настроился против зрителей, буквально ненави­
дел их. Да и эту королеву тоже, я видел, как она радова­
лась на своей трибуне. ...Только это и спасло меня сегод­
ня... к сожалению. Очень жаль, что наш эксперимент за­
кончился неудачей. Очень жаль.

— Я не считаю это неудачей, — тихо говорю я.
Он не отвечает мне.

В аэропорту Дюссельдорфа садимся в разные машины.

— Куда сейчас? — спрашиваю я.

— К родителям. Начну с них.

— Привет им от меня.

Н1Ш Щ И |Ц Щ Mi,К

Покаяние   — Спасибо, — отвечает он, — и вот что еще. Хотя я и так утомил Вас, но у меня есть вопросы, и мне важно получить на…

.

 

 

 

Где взять настоящих людей этого проклятого дела?

А.С.Макаренко.

«Педагогическая поэма»

«Как Вы выдержали все это? И — нужен ли психологу психолог?» Два вопроса, и слышу я их все чаще в послед­ние годы. И третий вопрос, но его задаю себе сам: «Что сделала со мной моя профессия?»

Через час — тренировка. Но я не готов к ней, не готов к встрече с людьми. Нет сегодня внутри меня того, что всегда было, а лет двадцать назад просто переполняло мое существо. И не улыбнуться.

Ложусь, закрываю глаза. Говорю себе: «Улыбайся! Ты — счастливый человек! Ты занимаешься любимым де­лом! Ну, улыбнись!» Пробую раздвинуть губы в улыбке — не получается. Командую себе: «Все же хорошо! И в ко­манде и дома все хороню! Улыбайся!» — не получается.

Меняю форму обращения к себе, уговариваю: «Ну что ты, на самом деле? Надо всего лишь изменить свое сиюми­нутное настроение, а эта задача тебе так хорошо знакома, и решал ты ее практически всегда, правда, когда это каса­лось других, но, значит и с собой надо делать то же самое; итак, попробуй хотя бы это — умело напомни себе о своих победах, о лучших днях».

И, кажется, улыбаюсь, но скверной улыбкой, не той. Какие прошлые победы? Сейчас они как полузабытые сны, далеко. Нет, не помочь себе сегодня. А кто же поможет... психологу? И как?

Открываю глаза (сеанс окончен), смотрю на часы — есть еще время. Просто лежу. Пускаю мысли на самотек и таким образом пытаюсь увести себя от нерешенной про­блемы. Вспоминаю сочиненное последней ночью. Метод, которому я дал такое название: «опережающее сопережи­вание». Суть его в следующем: ты идешь к человеку, кото­рому плохо, и идешь... за помощью! Идти нелегко и преж­де всего — потому, что сам твой приход — уже акт собо-

Проклятие профессии

Постскриптум собратьям по ремеслу

 

лезнования, в чем честолюбивый спортсмен не нуждается. Но идти к человеку в такую минуту психолог обязан! И как бы он ни встретил тебя (жестко, сурово, озлобленно), ты не видишь этого (а как это нелегко!) и сразу (именно — сразу!) доверительно и с надеждой в голосе произносишь совсем не то, чего ждет он, а — например: «Сережа, мне надо с тобой посоветоваться».

Всегда видел в ответ удивление в глазах человека, ду­мающего в такую минуту о чем угодно, но только не о том, что сам он может кому-то другому помочь.

В такой целенаправленной психотерапевтической бе­седе задача — пойти дальше «совета», продлить разговор, против чего пациент (назовем его так) обычно не возража­ет, перейти затем от «совета» к изложению не его, а своей проблемы, если надо — придумать ее (!), и может быть, поныть, пожаловаться на «случившееся» и на судьбу, и таким образом попасть на одну душевную волну с пациен­том, а теперь и твоим психологом одновременно (!).

Опыт показал — метод обеспечивал стопроцентное по­падание, решал задачу. Человек успокаивался, приходил в себя, преображался на глазах! Сопереживание было дей­ствительно опережающим!

Так что же, и в мою дверь кто-то должен постучаться сейчас, войти и сделать вид, что ему сегодня не лучше, чем мне? К психологу должен прийти психолог?..

Но жду ли я его, хочу ли чьей-то помощи? Пожалуй — нет! Хотелось бы решить эту личную проблему, как и рань­ше, самому. И потому — те же раздумья. Да, все труднее становится работать и — тот же вопрос: «Почему?»

Вероятно, что-то изменяется во мне, в моей личности или в личности тех, с кем я, говоря специальным языком, «взаимодействую», пытаюсь взаимодействовать, найти нить, связывающую нас, сделать все, чтобы стала она прочной, и всегда помогать (!), желательно во всем — ив его деле, и в личной жизни, и в здоровье, и в вечной борь­бе с самим собой: с наследственностью, слабостями, с па­мятью об уже накопившихся грехах.

А насколько было бы легче, если бы удалось устано­вить, доказать, что дело не во мне (я — тот же!), и успоко-

ить себя наконец — мол, причина в ином: спортсмен сегод­ня стал другим и потому (только поэтому!) все стало труд­нее, чем было вчера, и тем более — двадцать лет назад.

«Он» на самом деле стал другим — наш спортсмен, боец, гладиатор, иногда — когда выступает больным (а это сплошь и рядом) — камикадзе.

Я уже встал, открываю дверь, выхожу. И представляю их лица, тех, кому обязательно должен улыбнуться через пять минут. Вижу отличающее их (практически всех) от героев прежних (моих) поколений. Прежде всего — все чисто внешнее: более гордо поднятые головы, сильный и настороженный (всегда настороженный!) взгляд, и если всмотреться в эти глаза (хватило бы только силы глубже всмотреться!), то понадобится какое-то время, чтобы по­том прийти в себя от воздействия сильнейшей энергии, исходящей от странного сочетания достоинства и жестоко­сти, что отличает обычно немало проживших и настрадав­шихся людей. А в целостном образе — недоступность...

Так выглядит ширма, неприступной крепостью обере­гающая внутренний мир спортсмена от постороннего взгля­да. Но если «он» поверит, подпустит, признает, ты все будешь знать о нем, и практически ежедневно убеждаться в том же — как трудно человеку наедине с собой, и по-прежнему на вес золота твое точное и доброе слово и его нужда в исповеди.

Но и здесь есть место новому, чего я не замечал у «тех» чемпионов. «Эти» очень хорошо понимают ту цену, что уже уплачена ими за добытое каторжным трудом се­годня. А также понимают, что впереди — то же самое — платить еще, платить всегда, платить и платить! «За все уплачено!» — читаю я в их глазах.

Взгляд любимого спортсмена! Мы вдвоем — и нет ни­какой ширмы, и порой, особенно перед решающим боем, мне безумно жаль его, до слез. «В ваших книгах, — напи­сала мне незнакомая читательница, — есть главное — боль за человека». Может быть, но это «они» воспитали во мне это качество.

Листаю дневники прежних лет. Был момент — я ухо­дил из спорта. Но однажды встретил ту, кого опекал мно-

Проклятие профессии

Постскриптум собратьям по ремеслу 545

 

го лет назад, и она уговорила меня зайти на ее трениров­ку. Цитирую без единой правки.

«Какое счастье видеть своего ученика мастером! На­стоящего тренера, лидера отличаешь сразу — она видела всех! Он нее шла энергия, и ею она гипнотизировала, под­чиняла. А временами вспоминала обо мне, на несколько секунд подходила ближе — для двух—трех фраз, извиня­лась и возвращалась на свое место, ближе к ним.

— Видите, они совсем другие, но в одном — те же: по-
прежнему ждут, когда на них будут орать, ждут палки. А
если не кричишь, то сразу кончается концентрация. И не
только в спорте, и в театре орут.

— Это типичная картина в работе диктатора, — отве­
тил я, — криком диктатор требует концентрации, а кон­
центрацию надо воспитывать как свойство личности.

— Это ... как? — спросила она, буквально впившись в
меня взглядом.

— Ты крикнула, и ученик сконцентрировался на ми­
нуту, на упражнение. Но это его временное состояние.
Только состояние, понимаешь? А надо, чтобы он всегда
был сконцентрирован — ив зале и вне зала. Как лич­
ность! И кричать на него не надо будет.

Она слушала, плотно сжав губы. Потом вспомнила, что они ждут ее (ее крика!), сказала:

— Потом продолжим, хорошо? Это важно хорошо об­
судить.

Я смотрел на нее и видел другого человека. Она тихо (!), но с прежней волей в лице повторила:

— Я жду тишины и внимания.

И они затихли, и улыбки ушли с их лиц. И она продол­жила:

— А теперь договоримся. До конца тренировки я боль­
ше ни разу не повышу голос, но вы, тем не менее, сохра­
ните концентрацию до конца. Договорились?

Они молчали. Они были сконцентрированы! А она, не отрывая от них глаз, двигалась спиной впе­ред, ко мне. И тихо сказала:

— Посмотрите вон на ту девочку, а потом обсудим. —
И ушла от меня. И я услышал:

 

— Все отдыхаем и смотрим на Лену. Лена, повтори
начало... Смелее иди вперед! Грудью! Гордо иди!

— Хорошо сказала: "Гордо иди", — услышала она от
меня через пять минут.

— Видите, какая она прямая, но выглядит согнутой.
Согнута своей забитостью. Боится выпрямиться. Из про­
стой семьи, папа — маляр. Не может гордо! Это гимнасти­
ка. Здесь сразу все видно: семья, наследственность.

И снова ушла.

А я осмотрел зал (давно я не был в зале) и вдыхал родной воздух. И чувствовал, что оживаю. И завидовал тренеру. В зале провел я одиннадцать лет как спортсмен, затем десять — как тренер. Судьба увела...

Она вновь была рядом. Девочки выполняли заключи­тельный комплекс упражнений, и давался он им тяжело.

— Все-таки, — сказала она, — никто так не работает,
как спортсмен. Муж приходит иногда сюда после репети­
ций своего балета, смотрит и говорит: "Вы что, с ума со­
шли: три часа утром и три часа вечером!"

— И всегда с полной отдачей, — сказал я.

— В том-то и дело».

* * *

Опасная вещь — личный дневник, не могу оторваться. Еще — страницы из того периода моей жизни, вне спорта. И попытка найти тот ненайденный пока ответ.

«А может быть, дело в другом, не столько — в "них", а в том, что связано со мной?» — спрашиваю я себя.

В мой врачебный кабинет стремительно вошли двое мужчин.

— Нам нужен доктор Загайнов.

— Слушаю вас.

— Умирает ваш пациент Нодари. Не выходит из прис­
тупа. Верит только в Вас. Ехать далеко.

— Я готов.

Мы едем в Сванетию. Мотор надрывается, и машина нехотя взбирается все выше, к самым снежным вершинам.

Вспоминаю своего пациента. Неизлечимая эпилепсия. Но, как и всем другим, я сказал ему:

18 Р. Загайнов

Проклятие профессии

Постскриптум собратьям по ремеслу

 

— Я помогу Вам. — И приступы отступили. Не мучили
его так часто, как раньше. А если случались, то после
выхода из приступа родные привозили его ко мне, и после
серии сеансов он опять два—три месяца жил спокойно.
Едем в тишине. Я думаю о нем. Вижу его лицо с такой
доброй улыбкой. Представляю, как войду в палату, и,
надеюсь, он улыбнется, и я снова включу в работу всю
свою волю, и мы... победим!

Почему же он не выходит из приступа?

— Когда это случилось? — спрашиваю своих попутчиков.

— Две недели назад.

— Две недели?! И с тех пор не приходит в сознание? А
что делают врачи?

— Делают уколы. Нам ничего не говорят.

 

— Вы сказали им, что едете за мной?
-Да.

— И что они сказали?

— Сказали: «Хорошо».

И снова тишина. Только рычание мотора. Но этот шум не мешает мне, не мешает «собраться». Знаю, что только в таком состоянии можно будет что-то сделать. Потребует­ся сверхусилие, не меньше.

Наконец — больница. Мы быстро входим в старое по­луразбитое здание и далее — в коридор. У входа в одну из палат многолюдно, и я направляюсь туда. Б жизни, в от­личие от спорта, людей больше там, где дела плохи.

Тяжелая минута — глаза родных. Они расступаются и смотрят на меня. И я задерживаю шаг, чтобы успеть отве­тить им взглядом и слегка кивнуть в знак приветствия, молча.

Но это — секунда, не более. Продлись это время — и пришлось бы что-то сказать, быть может — пообещать, обнадежить. Нельзя.

Глаза его закрыты — это первое, что я вижу. И перевожу взгляд на других. Тихо приветствую их и спрашиваю:

— Кто?

— Брат.

— Кто?

— Жена.

Замученные лица и в глазах столько мольбы о помощи. Я начинаю. Склоняюсь все ниже, глажу его небритое лицо и шепчу:

— Нодар, Нодар. — И вот он открывает глаза. И слы­
шу за спиной радостный вздох.

— Нодар, дорогой мой, ты узнаешь меня? — Он всмат­
ривается в меня и качает головой. А губы шепчут:

— Нет.

— Ну как же? — прошу я, — Это твой врач Рудольф
Максимович. Помнишь, ты приезжал ко мне? — Он си­
лится понять или вспомнить и снова качает головой.

— Оставьте нас, — говорю я и слышу за спиной тихие
шаги и звук закрываемой двери. И говорю громко:

— Нодар, я помогу тебе! Подожди немного, прошу тебя.
Все будет хорошо!

Он еще несколько секунд всматривается в мое лицо, даже поднимает голову, но не выдерживает, голова падает на подушку и глаза закрываются.

Я снова глажу его по щеке, слегка даже шлепаю ладо­нью, но он не слышит меня.

Начинаю работать. Смотрю на его тело и внутренне пытаюсь соединиться с ним, войти внутрь его больного организма и дать недостающую ему сейчас силу.

Твой пациент! Еще одна связка слов. Святых! Это озна­чает, что этот человек включил тебя однажды в свой «лич­ный список», — тех, кто всегда поможет, даже в самую страшную минуту. Эта минута наступила. Даю энергию, еще и еще! Добавить энергии — и оживить! Вот — мечта! Хотя бы на время оживить, и человек поверит, что ему может быть лучше, а значит — он может выздороветь! Вот эту мысль вложить в сферу мышления человека, — и чудо может случиться! Так устроен человек. Сколько было слу­чаев, когда пассивные доселе лейкоциты под воздействием сильного чувства или радостной мысли вдруг оживали и набрасывались на раковые клетки, уничтожая их. И люди выздоравливали!

На лбу моего пациента выступил пот. Я так рад это­му! Сейчас это означает одно — меняется его состояние, увеличивается количество энергии в его организме. Про-

Проклятие профессии

Постскриптум собратьям по ремеслу

 

цеес идет, и это — победа! Пока маленькая, но победа. Хотя пот на лбу ничего не скажет его родным, не пора­дует их.

А я продолжаю работать. Передо мной неподвижное тело. Своим взглядом схватываю его все — от макушки до пальцев ног, — мысленно накрываю его одеялом своего биополя и представляю, как моя энергия впитывается в его тело, в каждую клеточку.

Мой пациент засыпает. Не отключается, а именно за­сыпает. Лицо порозовело, рот слегка открылся и дыхание стало хорошо слышным и глубоким.

Теперь я могу присесть и сразу нахожу его пульс. Ров­ные удары сердца радуют меня, и я долго слушаю их.

— Приезжайте за мной, если будет лучше, — говорю, прощаясь. И киваю всем, обступившим машину. Они все здесь и опять — их глаза.

Но никто не приехал больше оттуда. И еще долго будет тлеть, дотлевать твоя надежда. Каждый день ждешь — стука в дверь, телефонного звонка, телеграммы. Но нет ничего. И так же долго ты будешь носить какую-то тя­жесть в горле и неспособность кому бы то ни было улыб­нуться. И спасение в одном — в том, что знаешь: скорбное состояние есть состояние спасительное. Хорошо, что я знаю это.

Так нужен ли психологу психолог? И, пожалуй, впер­вые я не спешу произнести: «Нет». А ранее всегда разви­вал эту мысль так: «Настоящий психолог справляется со своими проблемами сам, демонстрируя и в этом личный пример».

Но не слишком ли долго на этот раз я ищу ответ на личный вопрос к самому себе: «Что сделала со мной моя профессия?»

Так может быть, дело именно в этом — в пережитом, в сумме пережитого? Когда за человека становится больно всегда...

Все чаще оглядываюсь назад, в шестидесятые годы, но не с целью подведения неких итогов (хотя, быть может, пора), а с назойливым желанием — получить ответ на один вопрос (почему-то не дает он мне покоя): где все те мои друзья и коллеги, кого настойчиво звали тогда в спортивные команды, и мы действительно были нужны, хорошо работали, конкурировали, на конференциях и в переполненных аудиториях блистали в сообщениях и спорах и в неполные 30 лет ходили как мэтры по коридо­рам спортивных ВУЗ'ов в окружении учеников?

«Почему все не так, вроде все как всегда...», — пел любимый в спортивных командах Владимир Семенович Высоцкий.

«Да, все не так, — соглашаюсь я, — ни одного психо­лога не было в российской делегации на Олимпиаде в Ат­ланте». Хотя все как всегда: практически те же, пусть повзрослевшие и постаревшие тренеры, те же сотни и ты­сячи спортсменов, мечтающих о психологической помо­щи, но, как и тренеры, не ждущие ее от профессиональных психологов.

Почему? Что случилось за 30—40 последних лет?..

Одна из лекций моего авторского курса целиком по­священа этой проблеме. С помощью студентов я пытаюсь отыскать единственно верный ответ. В лекции ответа три, и до недавнего времени я искренне считал их самодоста­точными в контексте поставленной проблемы.

Во-первых, утверждал я, виноваты мы, поскольку пло­хо работаем, не оставляем след ни в памяти, ни в душе человека, не рождаем у него потребности продолжать с нами профессиональную дружбу.

Во-вторых, виноваты авторы огромного числа книг по психологии, написанных на полупонятном языке, дале­ких от практических вопросов жизни. Еще более винова­ты авторы традиционных учебников по психологии, дока­зывающие всему научному миру, что психология сегодня не имеет права именоваться наукой.

Проклятие профессии

Постскриптум собратьям по ремеслу

 

И — в-третьих — виноваты не мы, а время, породив­шее все виды «околопсихологов» (экстрасенсов, колдунов и прочих), которые за последние годы перебывали в спортивных командах и дискредитировали саму идею, саму возможность оказания психологической помощи человеку без стимуляторов, гаданий, разного рода плацебо и про­чих фокусов.

И вот, совсем недавно, начав работу над курсом своих лекций, в частности, в процессе анализа непосредственной деятельности практического психолога, когда я формули­ровал одну за другой ее специфические особенности, и не было им конца, в секунду меня осенила догадка-открытие (на 3-м году моей работы в большом спорте!). Я даже встал из-за стола и отошел от рукописи.

«Боже мой, — сказал я себе, — какая же тяжелая эта работа, как мучительно даются победы (их я вспомнил в этот миг), и как убивают поражения (и усилий не нужно, чтобы их вспомнить)!»

И спросил себя: «Как ты выдержал все это?»

А потом «появились» в моем кабинете все те, о ком давно не слышал и с кем не встречался много-много лет. И чувство вины пронзило меня: ведь я осуждал их за уход в тень, за отказ мне в поддержке, за молчание.

Вот почему их нет рядом, в бою за признание психоло­гии и практических психологов — они не выдержали всех этих специфических особенностей нашей работы! Это было печальное открытие, не оставившее камня на камне от моих сложившихся за эти годы незыблемых установок.

И уже ближайшую лекцию на факультете психологии я начал словами:

— Я хочу предупредить вас: вы выбрали самую труд­ную профессию из всех существующих на Земле. Пока по­верьте мне на слово, а потом, в процессе нашей совмест­ной работы, я постараюсь представить достаточное число аргументов для доказательства своей правоты.

Она — профессия практического психолога — потому и трудная, что никто из вас сегодня не может сказать, что ждет его в итоге и чего будет больше в конце пути — побед, прекрасных, согревающих душу воспоминаний,

настоящих друзей во всех частях мира, или заслуженных и незаслуженных поражений, ошибок, раскаяний в гре­хах, которых не забыть и за которые всегда будет мучи­тельно стыдно, разочарований не только в себе, но и в людях и многого другого.

Итак, в конце пути вы увидите две чаши весов. И если тяжелее будет первая (а там — все ваши победы), то вы получите право сказать себе: «я не зря выбрал этот путь, эту судьбу!»

Но вдруг случится иное, и вторая чаша перевесит, и горечь воспоминаний будет настолько больше, что все ваши победы покажутся вам приснившимися, не компен­сирующими все вами отданное, пожертвованное.

...Что тогда? Кого винить в случившемся? Себя? Судь­бу? Или тех, кто не предупредил вас в свое время об опас­ности?

Вот я и хочу предупредить вас об опасности этой про­фессии, которой я посвятил свою жизнь.

Признаюсь, обе мои чаши полны до краев. Было много побед, но было немало и горестных минут, часов, дней и даже лет.

Уже несколько лет мы не здороваемся с Гарри Каспа-ровым, хотя были близки в свое время, и он не скрывал, что я очень помог ему в один кульминационный момент его первого победного матча с Карповым. Но потом под влиянием своей мамы он отошел от меня, и несколько лет мы не общались вообще. И потому, когда Анатолий Ев­геньевич Карпов позвонил мне в тяжелый момент матча с Каспаровым и спросил: «Вы не могли бы приехать помочь мне?» — я не смог ему отказать.

После того матча Каспаров дал интервью, в котором на вопрос: «Как вы прореагировали на приезд к Карпову психолога Загайнова?» — ответил: «Пусть это будет фактом его биографии».

И если ему будет трудно, я знаю, он никогда не обра­тится ко мне.

И это лишь один эпизод на моем пути длиной в трид­цать лет.

Проклятие профессии

Всегда, когда молодой человек приходит ко мне за со­ветом — идти ли ему в психологи, я вспоминаю Исаака Бабеля, принесшего свой первый рассказ Алексею Мак­симовичу Горькому, который сказал ему:

— Дорога, на которую вы вступаете, усыпана гвоздями преимущественно крупного формата. Так что крови утечет много. — И сегодня я с абсолютной уверенностью повто­ряю эти слова для вас: Крови утечет много!

Итак, вторая чаша весов; здесь речь о ней. Содержи­мое ее — те специфические особенности деятельности практического психолога, которые отличают и усложняют не только саму деятельность, но и жизнь психолога, вли­яют — иногда решающим образом — на развитие его лич­ности, а со временем переживаются им как проклятья его профессии.

Вот они — десятки специфических особенностей, опре­деление каждой выписано на отдельном листе, и все они разложены перед моими глазами как пасьянс. Я выбираю! Выбираю ту, которая чаще, чем все другие, доказывала мне свою жизнестойкость и неизбежность и более других заслуживает названия «самой проклятой* и права быть поставленной на первое место.

Мы, психологи, нужны только в том случае, если чело­век видит (и чувствует) в нас способность к искреннему сопереживанию. Человеку, особенно в кризисных ситуа­циях его жизни и деятельности, прежде всего нужно сопе­реживание, а уже затем — любые другие воздействия, приемы, методы. В сопереживании человек находит пси­хологическую поддержку, любовь, нужность другим.

Повторюсь, сопереживание психолога обязательно дол­жно быть абсолютно искренним, актерски сыграть сопере­живание невозможно. Причем сопереживать психолог дол­жен всему — и радости победы, и горечи поражения, и депрессии, и всему остальному. Всю жизнь опекаемого им человека психолог «пропускает» через себя, через свое

 

Постскриптум собратьям по ремеслу

сердце — только это позволит ему завоевать полное дове­рие и ответное чувство, только это может быть предпосыл­кой большого и длительного успеха в значимой (такой как большой спорт) деятельности.

Вероятно, способность к сопереживанию можно счи­тать одним из ведущих слагаемых таланта практического психолога.

Экс-чемпион мира по шахматам Борис Васильевич Спасский, будучи свидетелем работы автора с гроссмей­стером Корчным в матче против Карпова (1974) заметил:

— Из всех секундантов у Вас самая тяжелая доля: Вы всегда должны быть душевной проституткой.

Это был мой стартовый матч в шахматах, и, помню, я отверг тогда его точку зрения. Но со временем не раз вспо­минал те слова, а сегодня, после своей работы в 15 шах­матных матчах на первенство мира, склонен с этим опре­делением согласиться.

По своей сути дело именно так и обстоит: все 24 часа в сутки психолог приспосабливает свою личность к личности опекаемого человека, беспрерывно учитывая все нюансы его сиюминутного состояния, настроения, потребностей.

С годами, — смело утверждаю это и советую молодым психологам отнестись к предлагаемой рекомендации мак­симально серьезно, — лично мне удалось выработать наи­более оптимальный вариант своего рабочего имиджа, сла­гаемыми которого были: готовность круглосуточно помо­гать спортсмену в сочетании с чувством достоинства и не­обходимостью обязательно с этим считаться. В результате во всех 15 шахматных матчах, как и за все 30 лет работы, мне ни разу не приходилось в чем-либо упрекать своих подопечных. Возможно, имело некоторое значение и то, что я был мастером спорта по боксу («в каждой шутке...»).

Отмечу также, что «деятельное сопереживание», под которым я понимаю сочетание сопереживания с волей пси­холога (с его волевым, уверенным поведением) и абсолют­ной уверенностью в своем спортсмене, как и в исходе пред­стоящего боя, показало себя незаменимым практическим средством оптимизации предстартового состояния спорт­смена. Не случайно спортсмены всегда просили психолога

Проклятие профессии

Постскриптум собратьям по ремеслу

 

быть рядом в последние, всегда мучительные минуты пе­ред выходом на ринг, борцовский ковер, шахматную сце­ну. Причем, — и это важно знать молодым психологам, — спортсмен в эти минуты не нуждается в каких-либо сло­весных воздействиях, это может больше даже помешать, чем помочь ему. Поэтому не суетитесь, спортсмену нужно иное — видеть в лицах и поведении своих помощников то, что может только усилить его — ваше уверенное спокой­ствие и то самое искреннее сопереживание моменту.

Каждый психолог должен и, более того, обязан выра­ботать подобный предстартовый «образ», как и различ­ные другие, адекватные всем возможным значимым ситу­ациям (например послесоревновательным), чтобы и в них правильным образом воздействовать на опекаемого спорт­смена (например, в ситуации «после победы», если завтра следующий старт, — не радоваться вместе со всеми, а сво­евременно гасить эту радость, регулируя таким образом его психическое состояние, сохраняя эмоции на следую­щий бой; чаще всего эту роль не по силам играть никому, кроме психолога).

К великому сожалению, пережитые сопереживания (и об этом автор тоже считает своим долгом предупредить своих учеников и последователей) имеют свойство сумми­роваться и оказывать прямое воздействие на личность психолога. И сегодня я не скрываю накопившейся психо­логической усталости от сопереживаний, что выражается, в частности, в том, что в обычной жизни в целях самосох­ранения стараюсь избегать предложений и просьб о пси­хологической помощи всем желающим. И следствием та­кой установки (будьте готовы и к этому) будет выработан­ный непроизвольно Ваш личностный «недоступный об­раз», в чем все чаще автора упрекают сегодня коллеги и даже друзья.

Имеются в виду неудачи опекаемого психологом чело­века как в его основной деятельности (спортивные пора­жения — в спорте), так и в его жизни вне спорта, напри­мер, в личной жизни.

Спорт — жестокий вид деятельности, насыщенный риском поражений, тех же побед, далеко не всегда прино­сящих удовлетворение победителю, травм, зачастую тя­желейших, потери не только здоровья, но и жизни (альпи­низм, бокс, автоспорт и мотоспорт и ряд других видов).

Потому мы и относим поражения к проклятьям про­фессии психолога, что это всегда и его поражение, даже если он сделал все от него зависящее, чтобы этого не случилось. Ведь психолога для того и приглашают, что­бы поражения не было; его приглашают для побед (!).

Но специфической особенностью работы практического психолога является то, что если он завоевал человеческое доверие спортсмена, то спортсмен идет к нему за помощью не только после спортивного поражения, но и в случае любых других неудач или потому, что тяжело переживает и другие жизненные ситуации. Или просто — пообщаться, посоветоваться. И в процессе порой круглосуточного об­щения (а таким оно зачастую и бывает вдали от родного дома) нередко психолог переживает как свое поражение («профессиональное поражение психолога»), если он ока­зался не на высоте в беседе со спортсменом один на один, не успокоил его перед сном, не поднял его самооценку, выдал тренеру лишнюю информацию о нем и так далее. Причем, такого поражения чаще всего никто, кроме пси­холога, не замечает.

Постоянное неудовлетворение и недовольство собой — одно из самых типичных проклятий профессии психоло­га. И помочь психологу в таком случае может только он сам, потому что...

Психолог — человек без психологической поддержки

Автору приходилось многократно убеждаться, что к психологу у людей очень высокие требования. Само слово «психолог» рассматривается многими как некая претен­зия на исключительность носителя этого звания.

На мой взгляд, это правомерно. Человек, претендую­щий на то, чтобы помогать другим в трудную для них

Проклятие профессии

Постскриптум собратьям по ремеслу

 

минуту, обязан соответствовать повышенным требовани­ям к его личности и не только быть абсолютно професси­ональным в своей деятельности, но и в жизни служить личным примером — ив своем имидже (опрятность, акку­ратность, отсутствие плохих привычек и т.п.)» ^{и в} поведе­нии, и в общении как с пациентами, так и со всеми окру­жающими.

Может быть, в связи с таким отношением к психологу и возникла своего рода психологическая установка, свой­ственная практически всем людям: психолог для того и существует, чтобы помогать другим, а сам в психологи­ческой помощи и поддержке не нуждается.

Вероятно, психологам придется согласиться с данной установкой. Поиск психологом психологической поддер­жки на глазах у тех, с кем он работает, — бесспорно, слабость и ошибка, которая обязательно нанесет ущерб его авторитету в той же спортивной команде. А реальную поддержку в свою трудную минуту психолог обязан искать в себе, в своей личности, в своем победном опыте, в благо­дарном взгляде любимого спортсмена. И на популярный вопрос: «Нужен ли психологу психолог?*, я обычно отве­чаю так: «Нет! Настоящий психолог решает свои психоло­гические проблемы сам».

Наберусь смелости утверждать, что психолог в кол­лективе обречен на профессиональное и жизненное оди­ночество. Профессионально он одинок в связи с тем, что должен и обязан закрывать от других информацию: как получаемую о ком-либо, так и о тех методах, которые он использует в своей работе, а также ни в коем случае не обсуждать результаты своих исследований ни с кем, кроме тренера (но и ему передается выборочная инфор­мация). Психолог одинок и «жизненно», поскольку не имеет морального права оказывать кому бы то ни было в этом коллективе предпочтения в дружбе, в личных симпатиях. В интересах дела необходимо всегда держать своего рода дистанцию между собой и даже самым лю­бимым пациентом.

По этой причине психолог должен накануне своего очередного испытания позаботиться и о своем предстарто-

вом состоянии, составляющими которого (как и у чемпио­на!) являются: воля и мужество, терпение и выносливость, запас положительных эмоций и оптимизма, вера в "опека­емого человека, в его команду и тренера, — все то, что обеспечит оптимальные условия для преодоления пережи­ваний одиночества, которое обязательно ждет его в усло­виях длительного сражения.

Многолетний опыт практической работы убедил авто­ра в том, что психолог должен раз и навсегда занять не­сгибаемую принципиальную позицию в своей работе, суть которой в следующем:

— психолог служит Делу, а не, допустим, тренеру, который его пригласил, не отдельному, пусть даже вели­кому спортсмену, не президенту клуба, который заинте­ресован, например, в том, чтобы получить от психолога закрытую для него информацию об отношениях тренера с отдельными спортсменами или о «пятой колонне» в коллективе.

Только такая твердая и честная по отношению к Делу позиция поможет психологу в завоевании авторитетной позиции в коллективе и, более того, защитит его в случае различных форс-мажорных ситуаций (крупное поражение, противостояние спортсменов тренерской группе и т. п.).

Именно такая позиция психолога и лежит в основе воз­никающих конфликтов, но если они своевременны и кон­структивно разрешаются, то это всегда в интересах Дела.

За 30 лет работы во многих коллективах такая пози­ция, выбранная автором раз и навсегда, обеспечила ему неприкосновенность (ни разу автору не приходилось ухо­дить из какой-либо команды) и дает моральное право от­стаивать свою точку зрения в данном вопросе.

Под конфликтностью профессии практического психо­лога мы понимаем следующее. Первое — опять же в инте­ресах Дела психолог, начиная свою работу с человеком, диагностирует его личность с целью выяснения как ела-

Проклятие профессии

Постскриптум собратьям по ремеслу

 

бых ее мест, так и резервов, чтобы, исправив первые и раскрыв вторые, обеспечить прогресс в деятельности и в

жизни вне ее. Второе — важнейшей задачей деятельности психолога является выяснение всех других резервов, а также слабых мест в окружении опекаемого человека, среди его профессиональных помощников (в спорте — тренеров, врачей, массажистов, менеджеров), и в его лич­ной группе психологической поддержки (семья, друзья и

Др.)

В первом случае элемент конфликтности состоит в том, что психолог, призывая спортсмена совершенство­вать свою личность, фактически призывает эту личность к конфликту с самой собой, со своими слабостями, и в итоге порой пусть на время, но усложняет жизнь этого человека.

Во втором случае, только в интересах Дела, психо­лог (и это его долг!) противостоит всем тем, кто прино­сит опекаемому человеку больше вреда, чем пользы, и часто в числе этих «слепых поводырей» оказываются самые близкие ему люди — жена, мать, а порой — лич­ный тренер.

Иногда, если позволяет время, психолог может эффек­тивно помочь спортсмену, умело и тактично корректируя действия его помощников, направляя их деятельность и даже перевоспитывая отдельных людей. В этом исключи­тельно помогает авторитет (имя) психолога, его професси­ональное мастерство общения с людьми, личный пример в поведении.

Но в отдельных случаях, когда на карту поставлено, допустим, звание чемпиона мира, а времени на коррект­ность и неспешные решения нет, психолог обязан про­явить свои лучшие личностные качества, и в боевых усло­виях, например, в ходе проигрываемого матча, взять пра­ва лидера в свои руки и принимать решения, способные в корне изменить психологическую атмосферу группы и в итоге решающим образом повлиять на конечный резуль­тат соревнования.

Такой «конфликтности» психолог не должен опасать­ся и избегать ее, так как не может обойтись без нее борьба

за человека, борьба с самим собой (а многие на такую борьбу не способны), а также с теми, кто человеку мешает (и на эту борьбу одному человеку решиться не просто).

Повторяем, помочь человеку, несмотря ни на что и в любых условиях, — долг психолога!

Специфика менталитета объекта психологической помощи

Все чаще в спорте, при оценке той или иной ситуации, перешедшей в кризис, следует ссылка на менталитет от­дельного человека, а то и команды в… — Я не смог преодолеть испанский менталитет, — так объяснил причину своего… — Я не всегда учитывал менталитет наших людей, —■ так оценил некоторые свои недоработки в работе с фут­…