ВИЗИТ В НИЖНИЙ НОВГОРОД

 

Россия настолько велика, что о ее общем состоянии практически невоз­можно судить на основании отдельных оценок. Вероятно, единствен­но верный способ понять российские реалии — это знакомиться с ними постепенно. Естественно, впечатления, которые я получила во время визита в июле 1993 года, оказались не менее ценными, чем все, что мне пришлось читать о России как до того, так и впоследствии.

Меня пригласили в Москву в связи с присвоением мне почетной сте­пени в Институте имени Менделеева, который специализируется на хи­мических технологиях и является одним из ведущих российских науч­ных учреждений. Учитывая, что когда-то я сама была химиком-иссле­дователем, подобное приглашение представляло для меня особый интерес. Кроме того, мне очень хотелось увидеть собственными глаза­ми, как изменилась Россия после без малого двухлетнего правления Бориса Ельцина и его реформ. На Западе циркулировало такое коли­чество противоречивой информации, что трудно было понять, где правда, а где ложь. Сэр Брайан Фолл, один из лучших британских по­слов, подготовил программу пребывания, которая охватывала и старое, и новое. Однако даже я не ожидала увидеть такой контраст.

Во второй половине первого дня моего пребывания в Москве (это была среда, 21 июля) мне показали старый торговый центр на одной из

 

 

 

 

окраин города. На прилавках лежали продукты, однако их выбор был очень небольшим, а качество, в том числе и свежей продукции, — низ­ким. Окрестности выглядели так мрачно, как только могли выглядеть творения социалистической архитектуры. Местные жители держались дружелюбно, но получасового общения со всем этим мне было вполне достаточно. Возвращаясь в британское посольство на рабочий ужин, я размышляла о том, что, несмотря на очевидное отсутствие дефицита, явные признаки реформы тоже отсутствовали. Я ожидала большего; большего, по словам собравшихся за столом экспертов, ожидало и боль­шинство россиян.

На следующий день у меня была другая, более вдохновляющая встре­ча с прошлым — продолжительная беседа с Михаилом и Раисой Горба­чевыми сначала в роскошном помещении Фонда Горбачева (цель кото­рого я так до конца и не поняла), а затем и у них дома за ленчем. Мне было приятно найти их в добром здравии, хотя меня в какой-то мере и обескуражили обстоятельства отстранения г-на Горбачева от власти. Ра­иса рассказала о лишениях трех дней крымской «ссылки» во время не­удавшегося переворота в августе 1991 года. Тогда им практически нече­го было есть; к счастью, у нее в сумочке оказалось несколько конфет, ко­торые она отдала внучке. Позже я узнала, что в результате нервного напряжения, пережитого в тот момент, у Раисы случился удар*.

После ленча мы все отправились в Менделеевский институт. Цере­мония прошла великолепно; было много выступавших. В своей речи я отметила тесную взаимосвязь между наукой, истиной и свободой. Эта связь на деле была не всегда лишь теоретической и в старом Советском Союзе, где свободомыслящие честные ученые нередко пытались най­ти убежище в естественных науках, менее засоренных и искаженных марксистской догмой.

В завершение мероприятия в сопровождении оркестра были испол­нены несколько удивительных русских песен. Мне бросилось в глаза, что многие из присутствующих откровенно игнорировали Горбачевых. Даже торжественная обстановка не могла сгладить глубоких полити­ческих противоречий.

За ужином в тот вечер у меня впервые появилась возможность по­говорить о правительственной программе реформ с одним из ее глав­ных поборников и инициаторов — способным экономистом Анатоли-

* Раиса Горбачева скончалась 20 сентября 1999 г. после продолжительной болезни.

ем Чубайсом. Его идеи звучали превосходно. Однако я не могла забыть вчерашнего посещения магазина. Какая она, российская реальность? И, что более важно, какое будущее ждет Россию?

Ранним утром следующего дня мы с Дэнисом и нашей дочерью Кэ­рол, взявшейся освещать наш визит в газете European, отправились са­молетом в Нижний Новгород. При коммунистах он назывался Горьким и был закрытым городом, где велись секретные разработки ядерного оружия. Само его существование долгое время скрывалось, насколько это было возможно, от Запада. Экипаж частного британского самоле­та, которым мы пользовались, вынужден был взять на борт российс­кого штурмана, чтобы тот помог отыскать аэродром, не отмеченный ни на одной из обычных карт.

Было время, когда Нижний Новгород, насколько мне известно, оли­цетворял совсем другую традицию в российской истории. В 1817 году в городе прошла первая ярмарка, которая быстро приобрела репутацию самой известной в России. Русские, по праву считающиеся самыми изобретательными в мире в том, что касается пословиц и поговорок, говорили, что Москва — сердце России, Санкт-Петербург — ее голо­ва, а Нижний Новгород — карман. С окончанием «холодной войны» пришел конец и военному бюджету, который обеспечивал рабочие места. «Карман» быстро пустел. Поэтому у населения появились все основания для возврата к предпринимательству — старому способу зарабатывать на жизнь.

Успех предпринимательства в конечном итоге зависит от делового чутья. Однако для создания работоспособного предприятия требуется также определенный опыт и, конечно, соответствующая правовая и фи­нансовая основа. В Лондоне до меня доходили слухи о том, что губер­натор области Борис Немцов — человек, понимающий все это и про­водящий в жизнь радикальную программу, которую некоторые назы­вают «тэтчеризмом», а я — здравым смыслом. Именно поэтому я и решила посмотреть на это сама, а наше посольство организовало по­ездку.

Спаситель Нижнего Новгорода оказался очень молодым (ему было немногим больше тридцати), необычайно энергичным, очень привле­кательным внешне и наделенным умом и проницательностью. Он бли­стал ораторским мастерством и бегло говорил по-английски. Физик по образованию, он имел около 60 научных работ. Держался Немцов чрезвычайно уверенно, впрочем для этого были основания.

 

И в самом деле, чем больше он рассказывал о реформах (беседа про­ходила в губернаторской резиденции на территории нижегородского кремля), тем больше я поражалась. Он объяснил, что, пользуясь влас­тью губернатора, пытается создать реальные условия для развития сво­бодного предпринимательства. В то время как российская Дума все еще сопротивлялась принятию закона о праве на частную собственность, в Нижнем Новгороде действовал местный закон о частной собственнос­ти на землю. Земли там, как я могла позже убедиться, были плодород­ными и хорошо возделанными. Основная трудность заключалась вов­се не в выращивании урожая (Нижний Новгород уже тогда с избытком обеспечивал себя зерном), а в продаже готовой продукции. При ком­мунистах решения о распределении и сбыте принимались, естествен­но, партийными бюрократами. После развала системы снабженческо-сбытовые сети, которые при капитализме обычно формируются в те­чение длительно времени, нужно было создать в один прием на голом месте. Г-н Немцов ясно дал понять местным фермерам и оптовым тор­говцам, что они сами должны прийти на помощь друг другу: у госу­дарства не было никаких решений. Вместе с тем он внес существенный вклад в решение проблемы, продав с аукциона целый парк государ­ственных грузовых машин, — когда я в тот же день побывала на одной из приватизированных транспортных фирм, увиденное произвело на меня огромное впечатление, особенно энтузиазм руководителя и пер­сонала.

Для того чтобы ближе познакомиться с населением Нижнего Нов­города и немного размяться, мы с губернатором прошлись пешком по Большой Покровской улице. Все магазины там были частными. Мы останавливались то тут, то там, разговаривали с владельцами магази­нов, смотрели, чем они торгуют. Большего контраста с серой моно­тонностью Москвы невозможно было себе представить. Один мага­зинчик врезался мне в память. В нем торговали молочными продук­тами, а выбор сыров был таким, которого я не видела нигде. Я попробовала несколько сортов, и они мне очень понравились. Ока­залось, все сыры произведены в России и стоят значительно дешевле, чем их аналоги в Великобритании. Я не скрывала своего восторга. По всей видимости, я, как истинная дочь бакалейщика, звучала очень убе­дительно, поскольку, когда мои слова перевели, раздался взрыв апло­дисментов, а кто-то даже крикнул: «Тэтчер в президенты!» Серьезным же уроком и для меня, и для моих радушных хозяев, конечно, стал

пример этого отдельно взятого частного магазина в российской глу­бинке, показавший, что сочетание высокого качества местных продук­тов, предпринимательского таланта и благоприятного законодатель­ства, а также поддержка честного и знающего политического лидера могут обеспечить процветание и прогресс. Для российских условий не нужно никакой «золотой серединки» или особого регулирования. Тот молочный магазин убедительно доказал, что капитализм работа­ет. Скептики были бы потрясены.

ОПАСНОСТЬ ПРЕДСКАЗАНИЙ

Россия всегда отличалась уникальной способностью удивлять. Любой прогноз в отношении нее должен быть ограничен массой оговорок, если предсказатель не желает попасть впросак. Поэтому, прежде чем продол­жить, я хочу внести свой скромный вклад в целый вал извинений. Я то­же заблуждалась в отношении некоторых вещей.

Я всегда была уверена в том, что коммунистическая система не­минуемо рухнет, если Запад сохранит твердость. (Временами, конеч­но, это «если» казалось очень сомнительным.) Моя уверенность вы­текала из того, что коммунизм пытался идти против самого суще­ства человеческой натуры и, следовательно, был несостоятельным. Его стремление нивелировать индивидуальные особенности не да­вало возможности мобилизовать индивидуальные таланты, что принципиально важно для создания материальных ценностей. Он обеднял не просто души, но само общество. В противостоянии со свободной системой, которая поощряет, а не принуждает людей и, таким образом, находит лучших, коммунизм должен был в конеч­ном счете потерпеть неудачу.

Но когда? Мы не представляли себе, в каком отчаянном состоянии находилась, а на самом деле как близка к полному краху была советс­кая система в 80-е годы. Возможно, это и к лучшему. Если бы кто-ни­будь на Западе знал, насколько ограничены и перенапряжены ресур­сы Советского Союза, он вполне мог потерять бдительность. А это было бы чревато последствиями, поскольку СССР оставался военной сверхдержавой еще долго после того, как превратился в политическое и экономическое ископаемое. Я никогда бы не осмелилась предсказы­вать, что в течение моего десятилетнего пребывания на посту премьер-министра Великобритании страны Центральной и Восточной Евро-

 

 

пы обретут свободу, не говоря уж о том, что двумя годами позже раз­валится и сам Советский Союз.

Должна также признаться, что в свое время заблуждалась, как ми­нимум частично, относительно другого важного аспекта, связанного с Советским Союзом, а именно его прочности. Меня никогда не привле­кала идея попробовать удержать Советский Союз от распада. Подобные стратегии в любом случае обречены на провал, поскольку мы, на Запа­де, не располагаем знаниями и средствами, позволяющими реализовать их. Как мною уже неоднократно отмечалось, я находилась в одиноче­стве, когда возражала против попытки президента Европейской комис­сии обеспечить «гарантию» ЕЭС сохранению единства СССР перед ли­цом движения Прибалтийских республик за отделение*.

Однако, как и все остальные, я недооценила принципиальную сла­бость Советского Союза после начала горбачевских реформ. Некомму­нистический Советский Союз, а именно это нам хотелось видеть в то время, хотя мы и не говорили об этом прямо, реально не имел шансов на существование, поскольку единственной силой, которая удержива­ла республики СССР в одном государстве, была Коммунистическая партия.

Советологи с их тонким анализом советского общества ошибались; диссиденты с их упором на роль монолитной партийной идеологии были правы. Коммунизм реально был паразитом, жившим в оболочке государственных институтов. Вот почему эти институты умерли и уже не поддавались оживлению.

За время, прошедшее после этих драматических событий, лопнуло еще одно предсказание. Некоторые либералы от экономики сбиваются с пути, излишне полагаясь на предписания своей собственной «унылой науки». Дело, как я объясню ниже, вовсе не в том, что эти предписания неверны. Просто они не уделяют должного внимания неэкономичес­ким факторам. Либеральные экономисты полагают, что с развалом Коммунистической партии и приходом в Кремль «реформаторов» за­падного типа будет очень легко внедрить институты свободной эконо­мики, от которых российское население быстро получит отдачу. Весь­ма обнадеживающий пример тому мы видим в Польше, другом быв­шем коммунистическом государстве, где именно такая программа радикальных реформ, разработанная Лешеком Бальцеровичем в нача-

* The Downing Street Years, р. 767.

ле 90-х годов, дала положительный результат через два или три года. Однако Россия — это не Польша.

С другой стороны, не оправдывается и большинство самых мрачных прогнозов развития событий в России, хотя о том, что это происходит постоянно, говорить пока еще рановато. Некоторые предвидят возник­новение нового российского империализма, который силой воссоздаст Советский Союз вокруг России. Этого, по крайней мере до сих пор, не произошло. Несмотря на то что напряжение между Россией и ее сосе­дями сохраняется, там нет крупномасштабных войн, не применяется оружие массового уничтожения, нет возврата к коммунизму или по­ворота к фашизму.

По правде говоря, историю России последнего десятилетия нельзя представить как прямой путь к прогрессу или регрессу. Она скорее пред­ставляет собой череду изгибов и поворотов, ускорений и остановок, процессов интеграции и дезинтеграции, реформ и реакции, возника­ющих попеременно, а то и одновременно. Мы должны попытаться по­нять, что произошло и почему, поскольку только так можно что-то предсказывать, не говоря о том, чтобы влиять на будущие события или управлять ими.

Это очень важно. Россия не может и не должна быть сброшена со счетов. Лично я убеждена в этом. Народ России перенес много страда­ний в XX веке: его неоднократно бросали на произвол судьбы те пред­ставители Запада, которые лгали и шли на сотрудничество с тиранами. Простые россияне были главным союзником Запада в «холодной вой­не». Они заслуживают лучшей доли.

Серьезное отношение к России сегодня — это, кроме того, и расчет. Когда экс-президент Ельцин во время визита в Пекин в декабре 1999 года недипломатично напомнил нам, что Россия все еще распола­гает огромным ядерным арсеналом, он говорил абсолютную правду. Слабая или сильная, как партнер или как головная боль, Россия всегда имеет значение.

БРЕМЯ ИСТОРИИ

Лучше всего анализ ситуации в Советском Союзе давался историкам, а вовсе не советологам, поскольку первые видели перспективу, а вто­рые — выбирали крупицы информации из напыщенных и лживых вы­ступлений того или иного советского начальника. С возвратом России

 

к своей старой форме и самобытности история приобретает еще боль­шее значение как основа для наших оценок*.

Очень точно подмечено, что «самое тяжелое и неумолимое бремя России из всех, которые ей доводилось нести, — это груз ее прошло­го»**. Россия вполне могла пойти другим путем. Ход истории не явля­ется неизбежным. Однако он, бесспорно, необратим. Чтобы обнару­жить хотя бы отзвук какой-нибудь истинно русской традиции, которая могла породить либерализм, подобный западному, нужно углубиться далеко в историю. Стиль правления царей, с конца Средних веков вла­девших необъятными территориями, делает понятным многое в совре­менной России.

Во-первых, они не признавали ничьих прав собственности, кроме своих: распоряжались государством так, словно оно принадлежало им, а в собственниках (за исключением Церкви) видели лишь ответствен­ных арендаторов. В условиях полного отсутствия частной собственно­сти — прежде всего собственности на землю — и речи не могло идти ни о каких законах, кроме самодержавных указов. В отсутствие зако­нов не могло быть процветающего среднего класса, поскольку не было безопасности, необходимой для накопления богатства, развития тор­говли и предпринимательства. Российские города оставались немного­численными, мелкими и неразвитыми.

Во-вторых, цари не допускали ни малейшего институционального или даже теоретического контроля над своей властью. Им совершенно не требовалось согласие со стороны подданных на установление нало­гов. Российские институты представительной власти конца XIX — на­чала XX века имели крайне слабую связь с народным большинством и воспринимались царем без должного почтения.

В-третьих, отношения между царями и Русской православной цер­ковью приобрели форму необычного симбиоза. С одной стороны, царь полностью контролировал Церковь: традиции православия, уходящие корнями в Византийскую империю, чрезвычайно способствовали это­му, не признавая четкого разделения между духовной и политической

* В течение многих лет я пользовалась информацией, полученной в ходе бесчис­ленных разговоров с двумя прекрасными учеными (и хорошими друзьями) — специалистами по русской истории профессором Робертом Конквестом и Нор­маном Стоуном. Далее в этой главе я буду ссылаться на их идеи, а также на рабо­ты Ричарда Пайпса и покойного Тибора Самуэли.

** Tibor Szamuely. The Russian Tradition (London, 1974), р. 12.

сферами. С другой стороны, русское православие, претендовавшее на объявление Москвы «третьим Римом», насадило в российском государ­стве такие установки, которые являлись совершенно антизападными.

Эти три элемента переплелись удивительным образом с четвер­тым — путем, на котором становление государственности в России совпадало с превращением ее в империю. И то, и другое было при­чудливым образом взаимосвязано, ибо, по словам одного из ведущих авторитетов, «с XVII столетия, когда Россия уже была крупнейшим государством мира, беспредельность владений служила россиянам своего рода психологической компенсацией за их отсталость и ни­щету»*.

Представителям западных стран, прибывавшим в царскую Россию, сразу же становилось ясно, что они сталкиваются с чем-то совершенно чужеродным и неевропейским. Более непредвзятым, чем те интеллек­туалы, которые столетие спустя совершали псевдопаломничество в Со­ветский Союз, оказался маркиз де Кюстин, написавший воспоминания о посещении России в 1838 году. Он отправился туда как почитатель России, а возвратился ярым критиком.

Характеристику политическому состоянию России можно дать в одном предложении: это страна, в которой правительство говорит то, что ему нравится, поскольку право говорить имеет только оно. В России страх заменяет, т. е. парализует, мысль... В этой стране к историческим фак­там относятся ничуть не лучше, чем к святости клятвы... даже мертвые не могут избежать капризов того, кто правит живыми**.

Не правда ли, очень похоже на описание советской коммунистичес­кой диктатуры? Это не простое совпадение, поскольку она сформиро­валась на традиции российского полицейского государства, которая к тому времени укоренилась очень глубоко.

Картина отсталости и репрессий, нарисованная де Кюстином, впро­чем, далеко не полная. Опустошение, которое позднее принес России коммунизм (и все еще несет из своего политического гроба), намного превосходит все, что было придумано царями. Скажу больше, накану-

*Richard Pipes, «Is Russia Still an Enemy?», Foreign Affairs, 76/5, September/October 1997, р. 68.

*Маркиз де Кюстин (1790-1857) — французский путешественник и писатель, ко­
торый прославился своими «Письмами из России» (1839). Цитируется по книге
Самуэли (The Russian Tradition, рр. 3-5).

 

не большевистской революции положение, по крайней мере экономи­ческое, стало меняться к лучшему. Россия отставала в развитии, одна­ко бурная промышленная революция взяла реванш в последнее деся­тилетие XIX века. Вот что утверждает Норман Стоун:

Накануне [Первой мировой войны] Россия вышла на четвертое место среди промышленно развитых государств мира, обойдя Францию по производству продукции тяжелой промышленности — угля, чугуна, стали. Ее население выросло с 60 с небольшим миллионов человек в се­редине XIX века до 100 миллионов к 1900 году и почти 140 миллионов к 1914 году; причем эти данные касаются только европейской части Рос­сии, т. е. территории к западу от Урала. В городах, суммарное население которых в 1880 году не превышало 10 миллионов человек, к 1914 году проживало 30 миллионов человек*.

В России отсутствовали социальные и политические институты, спо­собные справиться со столь стремительным экономическим ростом. Бо­лее того, империя находилась на грани вступления в ужасную войну, которая обнажила ее слабые места, привела сначала к анархии, потом к революции и, наконец, к навязыванию большевиками тотальной дик­татуры в невиданных до того масштабах.

НАСЛЕДИЕ КОММУНИЗМА

Ленин внес в создание системы не меньший вклад, чем Маркс. Про­странные и порочные теории немцев были безжалостно, с применени­ем насилия реализованы русскими, которые жили в репрессивной ат­мосфере царизма.

Советы переняли и углубили традиционное царское неприятие аль­тернативных источников власти, свободы мысли, частной собственно­сти и равенства перед законом. В отличие от царя, который требовал отношения к себе, как к наместнику Господа, партия фактически заня­ла его место. Война коммунистов против религии — даже такой сговор­чивой, как русское православие, — велась с той же целью, что и война против зажиточных крестьян и любых проявлений частной жизни: го­сударство должно подмять под себя, получить в собственность и, в ко­нечном итоге, поглотить все.

* Norman Stone, Europe Transformed 1878-1919, second edition (Oxford, 1999), р. 144.

В течение 70 лет эта система довлела над российским народом. Ко­нечно, как и во всем, что касается людей, были и определенные просвет­ления. Со временем яростная кампания против религии утихла, при Сталине ей на смену пришло шаткое соглашение между Церковью и государством, потому что последнее увидело во влиянии первой пользу для себя. Точно так же после сталинских чисток советская система при­обрела некоторую стабильность, однако стала более бюрократичной, расслоенной и коррумпированной, — именно в этот период появилось то, что Милован Джилас назвал «новым классом»*. Монстр коммуниз­ма понемногу смягчался по мере усиления симптомов склероза. При Хрущеве были признаны ошибки Сталина. При Горбачеве стала оспа­риваться непогрешимость Ленина. В последние несколько лет суще­ствования Советского Союза, когда все острее чувствовался недостаток свободы слова и свободы выбора, г-н Горбачев, что делает ему честь, пошел навстречу требованиям времени.

Периодически возникали разговоры об экономической реформе, од­нако они никогда ни к чему не приводили. Объяснялось это главным образом тем, что коммунисты — от Ленина до Горбачева — под словом «реформа» понимали лишь повышение эффективности марксистско-ле­нинской системы, а вовсе не отказ от нее. По всей видимости, последний раз такой подход мог дать положительные результаты в период правле­ния интеллигентного Юрия Андропова (1983-1984), который по край­ней мере понимал, к какой экономической пропасти подошел Советский Союз. Однако он был слишком болен, а его преемник Константин Чер­ненко (1984-1985) — кроме того, и слишком туп, чтобы сдвинуть дело с места. Ко времени прихода к власти Михаила Горбачева в 1985 году лю­бая попытка реформировать систему была обречена на провал и, скорее всего, рано или поздно привела бы к ее ликвидации.

Именно это и произошло. Программы гласности и перестройки г-на Горбачева были задуманы как взаимодополняющие, но добиться этого не удалось. Открытость в отношении провалов системы и людей — прошлого и настоящего — тех, на кого возлагалась ответствен­ность, была невиданным проявлением свободы для советских граждан, которым так долго отказывали в возможности говорить правду. О пе­рестройке же обветшавших институтов государства, не говоря уже о

 

* The New Class: An Analysis of the Communist System (London: Thames and Hudson, 1957).

 

 

замене посредственностей, опиравшихся на них, в действительности не могло идти и речи. Как бы то ни было, основой Советского Союза все еще оставалась Коммунистическая партия (которая, помимо прочего, контролировала военно-промышленный комплекс и аппарат госбезо­пасности), а партия не могла просто так поступиться тем, что она це­нила превыше всего, — властью.

Это объясняет и личную трагедию Михаила Горбачева, которого приветствовал Запад — совершенно справедливо, надо заметить, — но отвергли и осудили соотечественники. Несмотря на все разговоры о не­обходимости «нового мышления», в конечном итоге он так и не смог воплотить его в жизнь. Оказавшись в 1991 году перед выбором — про­должить движение по пути фундаментальных перемен или вернуться к репрессивному коммунизму, — он дрогнул. Несмотря да периодичес­ки возникающие разговоры, я не верю в то, что Михаил Горбачев тай­но поддерживал сторонников жесткой линии, временно захвативших власть в июле 1991 года. Вместе с тем он назначал их на руководящие должности. Даже после возвращения в Москву Горбачев продолжал во всеуслышание называть себя коммунистом. Поэтому, невзирая на вос­хищение его достижениями, понимание ситуации, в которой он ока­зался, и личные симпатии, я уверена, что приход Бориса Ельцина ему на смену был на пользу России.

Причиной нескрываемой неприязни, которую питают друг к другу эти два человека, сделавшие для освобождения своей страны больше, чем кто-либо еще в России, без сомнения, в определенной мере является про­стое политическое соперничество. Однако я убеждена, что истоки ее ле­жат глубже. Г-н Ельцин сердцем понимал, что система, которая позво­лила ему выдвинуться, в которой он испытал падение, ставшее началом последовавшего взлета, была по своей сути аморальна — и не только по­тому, что не могла обеспечить людям достойного уровня жизни, но и из-за того, что основывалась на лжи и пороке. Именно поэтому, я полагаю, г-н Ельцин казался таким значительным, когда, стоя на танке в центре Москвы, руководил героическим сражением за демократию в России. Именно поэтому г-н Горбачев выглядел таким униженным, когда вер­нулся в Москву тремя днями позже из своего плена в Крыму. Камеры не­редко лгут, но на этот раз они запечатлели правду: это не просто исто­рия о двух россиянах, это еще и история о двух Россиях.

Неудавшаяся попытка переворота в августе 1991 года дала возмож­ность триумфатору — Борису Ельцину издать указ о запрете Комму-

нистической партии и осуществить организованный роспуск Советс­кого Союза. В последние годы стало модным высмеивать слабости г-на Ельцина, которые, впрочем, были совершенно реальными. Одна­ко их с лихвой компенсировали удивительная смелость и политичес­кое искусство. Ну а если бы смелость и искусство не подкреплялись еще и типично русской безжалостностью, ему никогда бы не одержать по­беду над коммунистами, которые хотели вернуть Россию назад в соци­алистическое прошлое.

Силы Борису Ельцину было не занимать, но бремя истории оказа­лось непосильным и для него. Привычки, инстинкты и установки, вы­работанные в условиях советского коммунизма, сделали трансформа­цию России в «нормальную» страну чрезвычайно трудным делом. Это со всей очевидностью выразилось в росте беззакония.

Еще задолго до заката советской эпохи граждане России стали смот­реть на государство как на своего врага. Для тех, кто пытался проявить индивидуальность, оно было угнетателем. В глазах же большинства го­сударство имело образ грабителя.

Коммунистическое общество не имело законодательства в западном понимании. Несмотря на то что каждый шаг регулировался правила­ми и нормами, отсутствовало понятие справедливости, предполагаю­щее существование единого набора обязательств индивидуума, в рав­ной мере применимого ко всем без исключения. Как поразительно точно сказал писатель и диссидент Александр Зиновьев, «в коммунистическом обществе преобладает система ценностей, основанная на полном отсут­ствии общих принципов оценки»*.

На деле единственным господствующим принципом был эгоизм хищника. Подобные привычки искоренить крайне трудно, если вооб­ще возможно. Важно подчеркнуть, что, хотя размах и жестокость рос­сийской преступности росли после распада СССР подобно снежному кому, ее психологические и системные корни были заложены при ком­мунистах. В последние годы правления Леонида Брежнева коррупция в высших эшелонах власти приобрела печальную известность. С сере­дины 80-х годов преступность стала одним из институтов общества — в немалой мере в результате деятельности КГБ. Вот слова одного из ру­ководителей ЦРУ:

* Alexandr Zinoviev, The Rea;ity of Communism (London, 1984), р. 117.

 

[КГБ] продавало дешевые советские товары за рубежом по мировым ценам, а доходы направляло на секретные зарубежные счета и в компа­нии прикрытия... [Оно] занималось отмыванием денег, торговлей ору­жием и наркотиками и другими не менее преступными видами деятель­ности*.

Большие сомнения в том, что такое состояние дел изменится при но­вом руководстве, были вполне объяснимы: большинство россиян с дет­ства привыкло воспринимать преступность как обычный способ веде­ния дел. Да и могло ли быть иначе, если множество тех, кто занимал высокие посты при коммунистах, при капитализме появились в роли новых хозяев?

Россия приобрела репутацию криминального общества. Считается, что в ней действует от трех до четырех тысяч преступных банд. Россий­ское Министерство внутренних дел полагает, что организованная пре­ступность контролирует 40% оборота товаров и услуг; по другим оцен­кам эта цифра еще выше. Предполагается, что половина российских банков контролируется преступными синдикатами. Стоит ли удивлять­ся тому, что Европейский банк реконструкции и развития рассматри­вает Россию как самую коррумпированную страну мира. Опрос обще­ственного мнения демонстрирует неверие российских граждан в чест­ность как средство достижения успеха. На первое место 88% из них ставят «связи», а 76% — обман**.

По оценкам, на долю теневой экономики (которая с трудом подда­ется измерению) приходится от четверти до половины российского на­ционального дохода. С одной стороны, это следствие невыплаты или занижения зарплат российских рабочих, которые пытаются найти при­личный заработок; с другой — хаотичности среды, в которой прихо­дится работать предприятиям. В любом случае, благоприятные условия для вымогательства и бандитизма налицо.

В подобной ситуации насилие становится привлекательным спосо­бом сведения счетов, насаждения страха и сдерживания как конкурен­ции, так и критики. Показатель, характеризующий число убийств, в

* F.W. Ermarth, «seeng Russia Plain: The Russian Crisis and American Intellegence», The National Interest, No. 55, Spring 1999, р. 10.

** The Economist, 28 August 1999; Grigory Yavlinskisy, «Russia’s Phony Capitalism», Foreign Affairs, May/June 1998; Stephen Handelman, «The Russian Mafia», Foreign Affairs, March/April 1994.

 

россии сейчас, по всей видимости, самый высокий в мире. Те, кто вы­ступает против злоупотреблений в верхах, должны быть готовы к тому, что вполне могут за это поплатиться.

Именно так, например, сложилась судьба отважной и принципиаль­ной женщины — Галины Старовойтовой. Первый раз мы встретились в Лондоне во время попытки переворота 1991 года. Мы обсуждали воз­можность оказания помощи и поддержки Борису Ельцину. Г-жа Ста­ровойтова играла ключевую роль в «Демократической России» — круп­нейшей партии того времени. Проработав некоторое время личным советником президента Ельцина по межнациональным вопросам, она оставила эту должность из-за несогласия с методами решения чеченс­кого конфликта. Затем ее избрали депутатом Думы от Санкт-Петербур­га, в котором она боролась против антисемитизма и коррупции, став­ших неприглядными чертами жизни великого города. Именно она представила на обсуждение в Госдуме законопроект, направленный на очистку высших государственных постов от бывших членов Комму­нистической партии и сотрудников КГБ. Однако его не пропустило ком­мунистическое большинство Думы.

Галина Старовойтова была убита в ночь с 20 на 21 ноября 1998 года, когда поднималась по лестнице к своей квартире. Как я узнала позже от ее семьи, нападение было хорошо спланировано и исполнено в сти­ле старого КГБ. Это повергло меня в шок, о чем я и написала президенту Ельцину. Убийцы, однако, так и не предстали перед судом. Галина Ста­ровойтова принесла себя в жертву ради утверждение идеалов, вопло­щение которых подавляющее число российских граждан увидит еще не скоро. Обещаниям российских властей искоренить преступность нельзя верить, пока убийцы Старовойтовой, которые, по-видимому, имеют хорошие связи, гуляют на свободе.

ЭКОНОМИЧЕСКАЯ РЕФОРМА И МВФ

Попытки реформировать российскую экономику постоянно спотыка­ются о беззаконие во всех его проявлениях. Следует помнить, что имен­но это служит подоплекой неистовых дебатов на тему «Кто потерял Рос­сию?», не прекращающихся с августовского финансового краха 1998 года. На деле вопрос сформулирован некорректно по трем очевид­ным причинам: во-первых, Россия вовсе не обязательно потеряна; во-вторых, Запад никак не мог ее потерять; и, в-третьих, потеря, за кото-

 

рую Международный валютный фонд (МВФ), ведущие политики и со­ветники должны держать ответ, — это впустую потраченные миллиар­ды долларов, принадлежащие западным налогоплательщикам.

Далее я еще не раз вернусь к вопросу о том, какой должна быть роль МВФ*. Здесь же ограничусь аргументами за и против крупномасштаб­ного и дорогостоящего участия МВФ в процессах, происходящих в Рос­сии. Основной довод в пользу привлечения международной организа­ции, а не, скажем, семерки ведущих индустриальных стран мира (С7) к оказанию помощи России в преодолении унаследованной от комму­нистов неразберихи заключался в том, что именно МВФ, по общему убеждению, обладает опытом решения подобных задач и, оставаясь нейтральным, не задевает обостренного чувства национального досто­инства россиян.

Однако в действительности все происходило по-другому. Решения МВФ все больше приобретали политическую окраску, поскольку были явно ориентированы на поддержку президента Ельцина и лишение ком­мунистов возможности прихода к власти; при этом сам Фонд все в боль­шей мере рассматривался россиянами как проводник пагубного запад­ного вмешательства. Естественно, прежде всего следовало бы спросить: а имеют ли вообще смысл столь масштабные программы помощи?

Аргумент против предоставления кредитов и прочей помощи непла­тежеспособным суверенным заемщикам хорошо известен: это практи­чески то же самое, что кредитовать неплатежеспособных частных лиц. Независимо от того, будут деньги возвращены или нет — этот вопрос не всегда стоит на первом месте, — подобная акция порождает так на­зываемый «моральный риск». Иными словами, она ведет к тому, что получатель помощи или третья сторона, которая получает косвенную выгоду или решит получить ее в будущем, начинает видеть в собствен­ной безответственности нечто ненаказуемое. А это, в свою очередь, повышает вероятность повторения подобного поведения**.

Подобный подход, в его крайней форме, предполагает проведение политики жесткого международного невмешательства в происходящие в России экономические процессы. Сразу следует оговориться, что этот подход имеет свои положительные стороны. Поскольку миллиарды долларов, предоставленные Западом, помогли укрепить экономику, в

* См. стр. 494-497. ** См. стр. 467-480.

которой не была проведена структурная реформа, и усилили позиции коррумпированной плутократии, они принесли вред, а не пользу. Од­нако Россия представляет слишком большую потенциальную опас­ность для своих соседей и всего мира, чтобы позволить ей дойти до полного краха. В такой ситуации политическая целесообразность все­гда берет верх над экономическими соображениями. На практике про­блема заключается в том, чтобы сделать вмешательство правильно рас­пределенным во времени, целевым, постоянно контролируемым и имеющим известные пределы. К сожалению, в случае России это не так.

Оглядываясь назад, понимаешь, что у Запада и МВФ было очень уз­кое окно для решительных действий. Советский Союз начал вести пе­реговоры с МВФ еще в 1988 году. Двумя годами позже Фонд предоста­вил свои рекомендации по фундаментальной экономической реформе. Президенту Горбачеву были рекомендованы несколько возможных ва­риантов реформы, но он слабо разбирался в экономических вопросах и заботился лишь о собственном выживании и сохранении Советско­го Союза. С начала 1991 года советское руководство практически отка­залось от идеи политического и экономического реформирования и встало на курс, завершившийся путчем в августе 1991 года.

Вероятно, в этот начальный период можно было добиться больше­го. Мне очень хотелось, чтобы Михаил Горбачев получил признание и поддержку. Именно поэтому я, несмотря на трудности, добивалась при­соединения Советского Союза/России к странам «большой семерки»*. Я не считала нужным предоставлять «открытые» кредиты, которые ве­дут лишь к увеличению долга. Мне импонировала идея сэра Алана Уол-терса (моего давнего друга и экономического советника правительства), который настаивал на организации денежного совета с целью укреп­ления рубля путем привязки его к доллару. Я также полагала, что к ре­формированию какого-либо из секторов разваливающейся советской системы (в идеале — торговли продовольственными товарами) могут быть привлечены западные компании, обладающие соответствующи­ми знаниями.

Ситуация кардинально улучшилась с приходом к власти Бориса Ель­цина, который сразу же объявил о своем намерении осуществить ли­берализацию российской экономики и привел в правительство на долж-

Предложение содержалось, в частности, в моем выступлении в Верховном Совете СССР в Москве 28 мая 1991 г.

 

 

ности министров и советников убежденных реформаторов. С января следующего года были отпущены цены, освобождена внутренняя тор­говля, введен плавающий курс рубля и предприняты меры по резкому сокращению бюджетного дефицита. Эта столь необходимая програм­ма имела для российского народа очень тяжелые последствия. После того как первоначальный энтузиазм в отношении перемен иссяк, по­литическое давление на Ельцина и его команду стало неизбежно нара­стать. Парламент, в котором большинство принадлежало коммунистам, превратился в центр сопротивления.

В этот момент Западу следовало бы проявить щедрость, но он это­го не сделал. Западные политики и банкиры совершенно неправиль­но истолковали ситуацию, решив, что оформленная экономическая программа важнее политической ситуации. К лету 1992 года президент Ельцин был вынужден отправить в отставку с поста премьер-мини­стра реформатора Егора Гайдара и назначить вместо него представи­теля промышленных групп Виктора Черномырдина. В это же время на пост председателя Центрального банка России был назначен бывший руководитель советского Центрального банка, немедленно запустив­ший печатный станок. Только тогда — через семь месяцев после нача­ла осуществления программы реформ и после отставки истинных ре­форматоров — МВФ согласовал условия своего первого крупного кре­дита России.

По целому ряду причин упущенная однажды возможность больше не представилась. Даже в те моменты, когда появлялись признаки эко­номического прогресса, базовые условия продолжали реально ухуд­шаться. Корни этого лежали в политической сфере. Между президен­том и парламентом развернулась острая борьба, главным образом во­круг экономической политики: противники г-на Ельцина (которые контролировали Центральный банк) пытались навязать инфляцион­ный социализм в максимально возможных масштабах. Надежды Запада на то, что президент сможет осуществить всеобъемлющую программу реформирования, окрепли после поражения парламентского мятежа в октябре 1993 года. В определенной мере так и случилось, однако успех коммунистов и националистов на парламентских выборах в декабре показал, насколько глубоким было разочарование народа в курсе, пред­ложенном МВФ. В течение 1994 года правительство Черномырдина проводило политику увеличения расходов, заимствований и инфляции, которая привела к обвалу рубля в октябре.

Теперь МВФ и российское правительство предпринимали более энер­гичные усилия по согласованию деталей программы экономической ре­формы, которая должна была осуществляться при финансовой поддер­жке Фонда. О предоставлении России самого крупного за все время кре­дита в размере 6,8 млрд. долларов было объявлено 11 апреля 1995 года. Этот кредит имел под собой не только экономическую основу: он являлся проявлением политической поддержки президента Ельцина, готовяще­гося к выборам, которые должны были пройти в апреле 1996 года.

Г-ну Ельцину удалось победить, однако эта победа оказалась слиш­ком дорогой для него самого, для России и для Запада. Прежде всего, он подорвал свое здоровье и уже не смог восстановить былую энергию и авторитет. Во-вторых, в ходе предвыборной кампании он наобещал слишком много такого, чего страна не могла себе позволить. А в-тре­тьих, ему пришлось опереться на поддержку российских плутократов, которых интересовал контроль над картелями в корпоративной эконо­мике, а не создание нормально функционирующей рыночной системы.

Именно по этим причинам второй срок правления г-на Ельцина принес серьезное экономическое разочарование. Казалось, назначение Анатолия Чубайса и Бориса Немцова на посты первых заместителей премьер-министра должно было послужить сигналом к атаке на тех, кто стоял на пути преобразований. Однако время ушло. На курсе рубля сказывалось давление финансового кризиса в Восточной Азии. В мар­те 1998 года для придания нового импульса реформам Ельцин заменил Черномырдина на посту премьер-министра на очень молодого Сергея Кириенко. Главные усилия теперь были сконцентрированы на мерах по повышению собираемости налогов и защите рубля. В условиях роста давления на Россию международного рынка МВФ совместно с Всемир­ным банком и Японией принял решение о предоставлении ей нового кредита размером в 17,1 млрд. долларов.

Однако рынок обмануть нельзя. В августе, после того как 4,8 млрд. долларов из предоставленного кредита исчезли в результате изменения валютных курсов, рубль был девальвирован и стал плавающим. Он по­терял более половины своей стоимости против доллара за какие-нибудь две недели. Российский фондовый рынок упал на 80%. По оценкам не­которых экспертов, масштабы бегства капитала из страны достигли как минимум 17 млрд. долларов в год*. Деньги стремительно уплывали из

* Washington Post, 30 September 1998.

 

России; значительная доля их, без сомнения, принадлежала нам. Рос­сияне потеряли, возможно навсегда, доверие к своей собственной ва­люте.

Политические последствия не заставили себя ждать. Авторитет г-на Ельцина снизился до критической отметки. Премьер-министр Кириен­ко был смещен со своей должности, которую после некоторой задерж­ки, вызванной нежеланием парламента повторно утверждать Черно­мырдина, занял Евгений Примаков, получивший поддержку коммуни­стов. Это было очередное движение назад, к советской эпохе.

Период правления Примакова, который завершился неожиданным приходом на его место в мае 1999 года Сергея Степашина, а в августе — Владимира Путина, можно охарактеризовать как застой. Какие-либо се­рьезные преобразования в экономике были отложены. В России насту­пило время политических маневров, а на Западе — взаимных упреков*.

ПРИЧИНЫ ПРОВАЛА ЭКОНОМИЧЕСКОЙ РЕФОРМЫ

Даже этот краткий обзор запутанных событий, произошедших с момен­та провозглашения реформ в начале президентского правления Ельцина до фактического отказа от них незадолго до его ухода, наглядно пока­зывает, что МВФ не обладает знаниями и средствами, необходимыми для осуществления коренных преобразований, которые должны при­вести к построению свободной рыночной экономики в России. Един­ственное, на что можно было рассчитывать и что Фонд должен был по­пытаться сделать, — это поддержать те положительные инициативы, которые исходили от самой России, и воздержаться от поддержки не­гативных инициатив. Упустив единственный реальный шанс осуще­ствить трансформацию российской экономики руками тех, кто верил в проект, Запад последовательно переоценивал перспективы полумер, принимаемых лишенными энтузиазма реформаторами. Сама мысль о том, что правительство, возглавляемое Виктором Черномырдиным, не говоря уже о Евгении Примакове, могло пойти по пути, предлагаемо­му западными либеральными экономистами, смехотворна. В то же вре-

* В тот момент, когда шла работа над этой книгой, долг России перед Западом со­ставлял около 150 млрд. долларов, из которых около 50 млрд. было заимствова­но уже после распада Советского Союза.

мя риторика всегда была одной и той же: «реформу» можно осуще­ствить только в случае получения дополнительных средств от Запада и при еще большей терпимости с его стороны.

Ошибки, заключавшиеся в том, что желаемое принималось за дей­ствительное, были помножены на неспособность понять, что россий­ская экономика зависит от властных структур. Пока властные струк­туры противятся реформам, эти реформы просто не могут произойти.

Без обеспечения законности, без честной администрации, крепких банков и надежно защищенной частной собственности не может быть свободной рыночной экономики. Президента Ельцина часто критикуют за то, что он уступал политическому нажиму, тормозил или даже откла­дывал осуществление необходимых назначений и мер. Возможно, кто-нибудь с менее податливым характером и добился бы большего. Однако политикам необходима поддержка, для того чтобы осуществлять преоб­разования. Когда Ельцин не мог найти столь необходимой поддержки среди разочаровавшегося электората, ему приходилось искать ее у вли­ятельных людей, называемых «олигархами». Хорошо зная по прошло­му опыту, что терпение — это совсем не та вещь, которая вознагражда­ется, российский народ не пожелал идти на дальнейшие жертвы.

Условия, в которых живет большинство российских граждан, дей­ствительно тяжелые. Люди заслуживают лучшей участи. Вместе с тем официальная статистика обманчива. Когда мы слышим (а это действи­тельно случается), что объем производства страны сократился в два раза по сравнению с уровнем десятилетней давности или что реальные до­ходы резко упали, полезно вспомнить, что экономическая статистика Советского Союза была не более достоверна, чем любая другая офици­альная информация того времени. Более того, страна, производящая продукцию, которую никто не хочет покупать, и где рабочие на свою зарплату не могут купить нужные им товары, вряд ли может служить образцом экономического процветания. Сравнение уровня жизни в последние годы советской власти с нынешним уровнем по наиболее значимому критерию — реальной платежеспособности населения — демонстрирует некоторый прогресс*.

С другой стороны, условия жизни очень неоднородны, некоторые люди находятся просто в ужасном положении. Хуже всего после ввода

* Это соображение принадлежит Леону Арону, политологу и автору биографии Бориса Ельцина («Is Russia Really «Lost»?», The Weekly Standard, 4 October 1999).

 

 

ограничений на государственные расходы пришлось тем, кто получал средства к существованию от государства. В стране возникла большая задолженность по выплате заработной платы и пенсий, а их реальный размер из-за инфляции резко упал. Пожалуй, самый серьезный ущерб был нанесен сбережениям граждан. Как показывает история Веймар­ской республики в Германии, ничто не подрывает общество сильнее, чем разорение людей в результате потери сбережений.

И все же наиболее красноречиво масштабы бедствия характеризу­ют не экономические, а социальные показатели, которые говорят о том, что Россия больна и в настоящее время, без преувеличения, умирает. Как заметил один эксперт: «Ни одна промышленно развитая страна еще не переживала столь сильного и длительного ухудшения состояния [здравоохранения] в мирное время»*. Уровень смертности в России почти на 30% выше соответствующего показателя в последние годы су­ществования Советского Союза, хотя состояние здравоохранение уже тогда было тяжелым. Смертность в настоящее время превышает рож­даемость более чем наполовину (около 700 тысяч человек в год). Сред­няя продолжительность жизни мужчин составляет 61 год — ниже, чем в Египте, Индонезии и Парагвае. Основная причина смерти — сердеч­но-сосудистые заболевания и травматизм, связанный чаще всего со зло­употреблением алкоголем. Жизнь настолько беспросветна, что бутыл­ка становится единственным утешением.

По всей видимости, больше всего простых российских граждан угне­тает не столько разочарование в собственных силах, сколько негодова­ние по поводу того, что небольшая кучка людей похваляется огромны­ми богатствами, приобретенными в результате успешных спекуляций, внутренней торговли, сколачивания картелей и бандитизма. Корни про­блемы в том, что в России начала 90-х годов, когда началась реформа, не было среднего класса в европейском понимании этого слова. В цар­ской России сильный средний класс сформироваться не успел, а его немногочисленных представителей большевики выпихнули из страны, разорили или уничтожили.

При коммунистах подобного класса появиться просто не могло, а «буржуазные» ценности, естественно, подверглись осуждению. Конеч­но, «руководители» были. Однако они являлись государственными чи­новниками, а не предпринимателями и собственниками. Именно по-

* Nicholas Eberstadt, «Russia; Too Sick to Matter?», Policy Review, 95, June-July 1999, р. 3.

этому знания, средства и положение, необходимые для успеха в первые годы реформ, оказались в распоряжении «класса аппаратчиков».

Процветание такой «элиты» сделало в глазах значительной части россиян само понятие «реформа» подозрительным, а ее сторонников — одиозными личностями. Хотя они и не правы, можно ли винить их в этом?

Под прикрытием формальных меморандумов, заявлений о намере­ниях, статистических прогнозов и аккуратно составленных балансов шло сражение за власть. В число наиболее серьезных игроков входили: бюрократия; армия, чье бедственное положение порою угрожало безо­пасности страны; магнаты, прямо или косвенно контролирующие ог­ромные природные ресурсы России, в частности нефть, которую они покупали по дешевке, а потом, получив лицензию, продавали, но уже по несравненно более высоким международным ценам; банки, которые не выполняли ни одной из обычных для западного банка функций, а занимались скупкой акций приватизированных компаний на манипулируемых аукционах.

Фактически этот своего рода экономический театр абсурда преспо­койно функционировал до краха 1998 года. Промышленность, которая из-за собственной неэффективности не могла приносить прибыль, дер­жалась на плаву за счет того, что начальство, используя влияние и свя­зи, уходило от уплаты налогов, расплачивалось с кредиторами ничего не стоящими векселями и нередко рассчитывалось с работниками соб­ственной продукцией. Вновь возродились нелепости советской систе­мы. В те времена в ходу была шутка о качестве выпускаемой продук­ции и уровне заработной платы рабочих: «Мы делаем вид, что работа­ем, а они делают вид, что нам платят». Теперь же чаще всего не платили вообще. Все эти обстоятельства, несмотря на то что 70% промышлен­ности теоретически находилось в частных руках, потребительские цены были свободными, а возврат к социализму, по всей видимости, стал не­возможен, позволяют сделать лишь один вывод: экономическая рефор­ма в целом провалилась.

Одна из самых резких характеристик произошедшего принадлежит нынешнему советнику президента Путина экономисту Андрею Илла­рионову.

...С лета 1992 года, за редким исключением, политическая борьба шла вовсе не вокруг того, какую экономическую политику проводить —

 

более либеральную или более интервенционистскую. Реальная борьба велась совсем за другое: кто или чья команда (группа, банда, семья) бу­дет контролировать государственные институты и инструменты, позво­ляющие держать под контролем распределение и перераспределение экономических ресурсов... Единственное, чем различались группы, уча­ствовавшие в трансформации, — это способностью камуфлировать свои действия и придавать им форму, пригодную для общего потреб­ления в России и за рубежом*.

Запад не может это игнорировать. Мы должны учиться на собствен­ных ошибках. Нам нужно предвидеть их последствия, а в будущем — действовать более корректно.

После краха 1998 года Россия и Запад получили определенную воз­можность маневра. Как и следовало ожидать, после обвала националь­ной валюты российские товары стали более дешевыми, а импорт суще­ственно подорожал. Экономика вновь начала развиваться (в 1999 году рост составил 5,4%, а в 2000 году — 8,3%). Троекратное повышение цен на нефть также пошло на пользу России, которая входит в число ос­новных нефтедобывающих стран мира: энергетический сектор прино­сит сейчас государству 5,5 млрд. долларов в год.

Благоприятные условия открывают новые возможности для преодо­ления главных препятствий на пути к процветанию. С моей точки зре­ния, в основе будущих усилий по возврату России на путь превраще­ния в «нормальную страну» должны лежать следующие принципы:

• Мы должны перестать себя обманывать. Как только население
России и преобладающие политические силы начинают сопро­
тивляться реальной реформе, все виды финансовой помощи со
стороны Запада или МВФ должны прекращаться. Помощь в этом
случае лишь усугубляет ситуацию и наносит двойной ущерб, по­
скольку связывает образ реформы с провалом.

• Мы не должны забывать о долгосрочной цели, которая заключа­
ется в создании реальной свободной экономики, основанной на
здоровой денежно-кредитной системе, низких налогах, прави-

* Апс1ге1 Папопоу, «Кшзха'з Ро1ет1ап СарйаНзт», т С1оЬа1 РоПипе: ТНе ЗШпгЫе ап4 Шзе о/\?огШ СарггаИвт, ес1. 1ап Лиез (Са1о, 2000), рр. 206-207. Столь честная оценка, исходящая из такого источника, вселяет, с точки зрения западных анали­тиков, наблюдающих за нынешними попытками России преодолеть трудности, некоторую надежду.

тельстве, связанном ограничениями, и, прежде всего, законнос­ти. Основа всего этого едва заложена. Пока нет прочной основы, не может быть и стройной экономической системы.

• Пока российская система опирается на связи, коррупцию, пре­ступность и картели, нельзя рассчитывать на подлинную свобо­ду и демократию. Запад должен открыто говорить об этом наро­ду России.

• Мы должны перестать думать, что последнее слово принадлежит московской политической и бюрократической элите. Россия по своей природе очень богата: у нее есть крупные запасы угля, не­фти, газа, леса и стратегических минеральных ресурсов. Но самое
ее большое богатство — миллионы молодых потенциальных предпринимателей. Им нужно помочь разобраться, в чем суще­ство капитализма, а что не имеет к нему отношения. Прежде все­го, мы должны проявлять терпение. Сегодня перед российскими
гражданами стоит необычайно сложная задача — искоренить зло, накопленное не только за 70 лет советского коммунизма, но и в течение столетий самодержавия. Никто, кроме самих росси­ян, не может ее решить.

РОССИЯ КАК ВОЕННАЯ ДЕРЖАВА

Если бы спустя десятилетие после заката советского коммунизма мы имели возможность вести дела с Россией как с «нормальной страной», т. е. страной со стабильной демократией и рыночной экономикой, За­пад, наверное, мог бы спокойно относиться к российской военной мощи, стратегическим интересам и политическим намерениям. Конеч­но, даже в таких идеальных условиях поддержание баланса сил в Евро­пе и, возможно, в Азии все равно было бы связано с соперничеством и напряженностью между Россией и Соединенными Штатами и их союз­никами. Однако проблемы были бы более управляемыми, а реакция России — более предсказуемой.

Самой большой ошибкой в отношениях с Россией неизменно явля­ется наивность. Администрация Клинтона первоначально пыталась подходить к России как к «стратегическому партнеру». Но какой бы вли­ятельной Россия себя ни считала, у нее никогда не было ни желания, ^ни возможности пойти на глобальное сотрудничество с Соединенны-

 

ми Штатами в том или ином виде. Более того, российская риторика в духе «холодной войны», звучавшая в 1995-1997 годах в ходе безуспеш­ных попыток воспрепятствовать принятию в блок НАТО Польши, Вен­грии и Чешской Республики, продемонстрировала полную бессмыслен­ность подобных проектов. Не следует забывать слова президента Ель­цина: «НАТО получит такой ответ, какого оно заслуживает. Мы располагаем достаточными силами сдерживания, в том числе и ядер­ными»*.

Пока у них была такая возможность, русские также пытались рас­строить планы Запада в республиках бывшей Югославии. Никто не говорил Кремлю о том, что Россию хотят видеть там в качестве парт­нера Запада. В ответ на воздушную операцию НАТО против сербов в Косово в марте-июне 1999 года Россия свернула все военные контакты с НАТО. Больше всего, однако, накал страстей среди российской поли­тической и военной элиты выдавали снова пошедшие в ход угрозы. Начальник генерального штаба подчеркнул, что он одобряет «исполь­зование ядерного оружия для сохранения целостности территории Рос­сии». Председатель Комитета Госдумы по обороне услужливо предло­жил дополнить стратегическую доктрину государства положением о возможности «нанесения упреждающих ядерных ударов». А один из отставных генералов стал требовать, чтобы Россия вышла из Договора о ликвидации ракет среднего и ближнего радиусов действия.

Тот факт, что русские неохотно, но все же согласились на операцию в Косово и в конце концов помогли усадить президента Слободана Ми­лошевича за стол переговоров, отражает скорее их слабость, а не доб­рую волю. Прежде всего, это результат экономической слабости: от МВФ ждали предоставления очередного транша кредита в размере 4,5 млрд. долларов, который предполагалось выделить в течение полу­тора лет после начала кампании. Но даже в этой ситуации российские генералы решились (с ведома президента Ельцина или не поставив его в известность) показать удаль, направив войска на захват аэропорта в Приштине, нисколько не заботясь о возможности серьезных междуна­родных осложнений.

Россия на протяжении столетий компенсировала свою экономичес­кую отсталость военной мощью. Для Советского Союза, особенно в по­следние десятилетия его существования, такой подход был единствен-

* Телеинтервью от 17 марта 1997 г.

ным средством сохранить положение сверхдержавы. Руководители се­годняшней России, по всей видимости, унаследовали кое-что из пре­жних взглядов.

Именно кое-что, поскольку, несмотря на миллионную армию и во­енные расходы, превышающие 5% от ВВП, состояние российских воо­руженных сил в целом плачевное*. Невыплата денежного довольствия или расплата натурой заставляет солдат и матросов в некоторых реги­онах заниматься выращиванием капусты или спекуляцией, чтобы из­бежать голода. Моральный дух и дисциплина находятся иа низком уровне.

Это обусловливает интерес некоторых генералов и политиков к по­вышению эффективности новейших видов вооружений. Оба президен­та — и Ельцин, и Путин — подчеркивали принципиальное значение ядерного оружия для России. В ноябре 1993 года новая российская во­енная доктрина провозгласила отказ от прежнего обещания Советско­го Союза «не применять первым» ядерное оружие и ввела принцип более гибкого его использования. В апреле 1999 года президент Ельцин в ответ на начало натовских бомбардировок Сербии провел специаль­ное заседание Совета безопасности, которое открыл заявлением о том, что «ядерные силы были и остаются ключевым элементом стратегии национальной безопасности и военного могущества России». Одним из первых визитов г-на Путина в качестве президента стал визит в центр по разработке ядерных вооружений, где он сказал собравшимся: «Мы будем поддерживать и укреплять ядерные силы России и ее ядерный комплекс в целом». Символичность подобного жеста очевидна.

Россия концентрирует усилия на разработке ракет и боеголовок но­вого поколения и одновременно ищет пути продления срока службы существующих систем. Наиболее серьезной следует считать програм­му создания межконтинентальных баллистических ракет 55-27 «То-поль-М». Проблема России в том, что стоимость поддержания ядерно­го паритета с Соединенными Штатами является для нее непомерно высокой ввиду быстрого устаревания существующих арсеналов.

Президента Путина хвалят на Западе за то, что он настоял на ра­тификации Думой Договора СНВ-2. Позже он призвал к дальнейше­му сокращению ядерных арсеналов Америки и России. Первопричи-

* Оценка реального размера российского оборонного бюджета взята из отчета Меж­дународного института стратегических исследований Military Balance 1999.

 

на подобных предложений лежит в ограниченности средств, а не в же­лании проявить добрую волю. Тем не менее их нельзя назвать нера­зумными. Пока Россия владеет ядерным арсеналом, который она не может поддерживать в должном состоянии, миру угрожает опасность попадания оружия не в те руки или случайного пуска. Российских ученых и передовые технологии следует, если это вообще возможно, удержать в России и переориентировать на другие задачи. Ни в коем случае нельзя допустить, чтобы их перекупил тот, кто предложит луч­шую цену.

Другим источником беспокойства для Запада является оставшееся после Советского Союза химическое и биологическое оружие. Обще­известно, что это оружие особенно трудно обнаружить с помощью обычных методов контроля. Его очень легко спрятать, что наглядно де­монстрирует пример Саддама Хусейна в Ираке. Оно может создавать­ся под видом обычных коммерческих, гражданских разработок. По признанию трех российских официальных представителей, Россия имеет 24 завода по производству отравляющих веществ, шесть из ко­торых планируется ликвидировать, а 18 либо уже перешли, либо будут переведены на выпуск невоенной продукции*. К большому сожалению, в Советском Союзе работы по созданию биологического оружия велись в рамках гражданских программ. До сих пор существует беспокойство по поводу реальности их прекращения. Прежде всего, конечно, волну­ет возможность попадания тайно созданного в российских лаборато­риях оружия в руки государств-изгоев или террористов.

В конечном итоге, военная мощь России зависит от многочислен­ного и неоднородного рядового состава российской армии. В настоя­щее время российские вооруженные силы деморализованы, а их духов­ные ресурсы истощены. Однако было бы неразумно предполагать, что такое состояние сохранится навечно. Русские — традиционно боеспо­собная нация. Вряд ли когда-нибудь Россия вновь превратится в гло­бальную сверхдержаву, но она всегда будет великой страной — слиш­ком большой, чтобы ограничить свои интересы собственными грани­цами, слишком слабой, чтобы распространить эти интересы далеко за их пределы. Все это, конечно, не способствует стабильности.

Вне всякого сомнения, Западу придется как-то справиться с этим. Но как?

* «Undoing Chemical Arms», International Herald Tribune, 1 December 1999.

 

 

• Мы не должны забывать, что Россия обладает огромным арсена­лом оружия массового уничтожения. Поэтому наиболее важной составной частью западной помощи являются программы, по­ добные программе Наина-Лугара, направленной на обеспечение
должного, с точки зрения нашей собственной безопасности, кон­троля за российским ядерным оружием. В любых взаимоотноше­ниях с Россией на первом месте везде и всегда должны стоять ин­тересы нашей безопасности.

• Мы должны попытаться убедить Россию в том, что ее готовность продавать военные технологии государствам-изгоям может лег­ко обернуться против нее самой — по элементарным географи­ческим соображениям и как результат проблем в ее взаимоотношениях с мусульманским миром.

• И, наконец, мы не должны недооценивать исходящей от России потенциальной опасности: ее семена нередко прорастают на поч­ве беспорядка, в этом мир убедился на собственном опыте.