Триумф науки XIX века и ее апологеты

Девятнадцатый век называли веком пара. С не меньшим основанием – веком железа, а иногда – веком электричества. Но, в первую очередь, он был веком триумфа науки, которая добилась необычайных успехов во всех областях. Достижения науки не только обеспечили бурное развитие цивилизации, но и заложили основы нового мировоззрения. Они прояснили и сделали общедоступной методологию познания мира, бывшую до этого искусством, доступным немногим избранным.

Для самой науки в мире, казалось, почти не оставалось темных пятен. Интересный пример тому, слышанный автором еще в студенческие годы на лекции. Незадолго до начала 20-го века к университетскому профессору теоретической физики пришел проситься, говоря по нашему, в аспирантуру молодой человек, будущий великий физик Макс Планк, которому предстояло открыть в науке новую, квантовую эру. Но профессор начал отговаривать молодого коллегу: «Теоретическая физика уже завершена, стоит ли браться за бесперспективное дело?»*.

* Кляус Е.М. Поиски и открытия. – М: Наука, 1986, с. 136.

Успехи науки своеобразно преломились в сознании людей: путем простой экстраполяции достигнутого на будущее, был сделан вывод о безграничности власти человека над силами природы. Так один наш соотечественник провозгласил, что «мы не можем ждать милостей от природы; взять их у нее – наша задача». Другой заявил, что Земля – это только колыбель человечества, но человек не может вечно жить в колыбели и вскоре, несомненно, полетит к звездам.

Безграничными представлялись и возможности науки в постижении идеала организации общества. В силу своей научности этот идеал, казалось, не мог не быть верным и единственно возможным, а в силу могущества науки – легко достижимым.

Возникший примерно в это же время марксизм широко распространился, в немалой степени, благодаря статусу научной теории.

Верили во всемогущество науки сильнее других те, кто только вступил на ее порог и не успел еще ощутить незавершенности ее постижений. В первую очередь это относится к недоучившимся или несостоявшимся студентам. Для них научность была абсолютным критерием истины (отсюда Базаров), а причастность к служению идеалу научного социализма давало чувство свободы от ограничений морали (отсюда Нечаев, а потом А. Ульянов и В. Ленин). Фанатизм такой убежденности проталкивал их в первые ряды борцов за светлое будущее. И недаром в первом ленинском Совнаркоме не было ни одного человека с нормальным высшим образованием.

Вот что писал по этому поводу о Ленине его современник, известный философ Н. Бердяев: «Став одержимым максималистической революционной идеей, он, в конце концов, потерял непосредственное различие между добром и злом, допуская обман, ложь, насилие, жестокость,... все средства для борьбы, для достижения целей революции»*.

* Чтобы представить себе вес этой оценки, скажем несколько слов о ее авторе. Бердяев Н.(1874...1943) – русский философ, основоположник экзистенционализма и персонализма. В первые годы советской власти – был организатором Вольной академии духовной культуры. Его деятельность в России закончилась высылкой на «корабле философов», когда большевистское правительство решило разом избавиться от своих наиболее видных идеологических оппонентов. Труды Бердяева оказали значительное влияние на становление и развитие французского экзистенционализма и персонализма, существенно повлияли на программу действия французских «новых-левых» в шестидесятых – семидесятых годах.

Подобная одержимость революционеров имела своим наиболее общим результатом монизм – веру в существование единственного наиболее правильного, истинного учения. А это повлекло за собой нетерпимость к инакомыслию. На решавшегося высказать свое несогласие обрушивался вал негодования окружающих. Попытки инакомыслия и критического анализа возможности скорого построения рая на Земле воспринимались, в лучшем случае, как излишнее умствование или как реакционность и мракобесие.

Революционные демократы были властителями общественного мнения. Убежденные в необходимости, своем долге и праве убирать с революционного пути к светлому будущему все препоны, они подвергали несогласных жестокому остракизму. Сила его была сокрушительной. Вот, например, уже сколько времени протекло и изменений в мире произошло, а Гоголь и Лесков только сейчас освобождаются от клейм, которым были наделены тогда.

Из научности ленинской интерпретации теории Маркса для уверовавших в нее вытекала и сакральность, божественность их вождей: она сама собой следовала из истинности учения: ведь, если высшая истина существует, то кому как не вождям владеть ею и значит, повеления вождей не подлежат обсуждению. Поэтому-то обычай беспрекословного повиновения начальству получил право на существование и после революции. И создаваемый заново, аппарат власти, декларирующей себя общенародной, поэтому смог стать даже более самовластным, а, следовательно, и более безответственным, чем он был в сословном обществе. Дисциплина и исполнительность в таких условиях не могли не переродиться в угодливость, а требовательность сверху – в произвол.

Но атмосфера всеобщего восхищения всемогуществом науки не остановила развития самой науки. И конец 19-го века можно считать началом преодоления ею собственной апологии: наука подошла к познанию принципиальных ограничений своих предсказательных возможностей.

Механика и математика, опираясь на мощь ЭВМ, шагнули в область нелинейных зависимостей, которые раньше исследованию не поддавались. И к средине 20-го было обнаружено, что поведение сложных систем может быть неоднозначным, двойственным. При особых состояниях системы (в отдельных точках, называемых точками бифуркации, см. «Синергетика – теория самоорганизации»), сколь угодно малые изменения в значениях параметров были способны приводить к сколь угодно большим изменениям в конечных результатах (прекрасный, хотя и фантастический пример – бабочка Бредбери*). Такие ситуации выходили за рамки обыденного здравого смысла, для которого малые воздействия – это малые изменения. И на место классического детерминизма, который всему был готов искать причину и из всего выводить следствия, который видел только количественные затруднения для предвычислений будущего, пришло принципиально иное, вероятностное видение мира. Вероятность перестала считаться порождением неполного знания. Она предстала способной быть внутренне присущей объекту, неотделимой от него: за природой приходилось признать право на «свободу воли».

* Существует такой фантастический роман, в котором путешественник во времени в далеком, геологическом прошлом нечаянно раздавил бабочку, хотя его предупреждали о предельной осторожности. Вернувшись из путешествия точно в тот же момент, когда и отправился в него, он обнаружил в своей стране фашизм вместо демократии. Это смерть бабочки через длинную цепь последующих нарастающих изменений в природе, в конце концов, оказалась причиной появления совсем иного, противоположного общества. Вот это бифуркация, так бифуркация!

Такой пересмотр основ картины мира начался почти на наших глазах – в последнюю четверть 20-го века – и еще не завершен.

Мы ничего не можем изменить в прошлом, но мы можем и обязаны яснее представлять себе, к чему следовало стремиться и чего следовало избегать. Это просто необходимо сегодня, когда вопрос о выборе пути в будущее опять встал перед нами: если те основания, на которых строилось прогнозирование будущего, признаются несостоятельными, то необходимо менять не только цели, но и методы их определения. Следует попытаться переосмыслить сам механизм развития общества и управления им.