Можно напиться и на одну ночь забыть все свои проблемы. Можно пить достаточно долго, пытаясь утопить свою обиду в алкогольных парах. Можно пить всю жизнь, пропив прошлое и будущее, чтобы жить одним настоящим и загубить свою жизнь. Дронго не умел пить. Он вообще не понимал, для чего нужно напиваться до скотского состояния, чтобы на следующий день просыпаться с гудящей головой и похмельным синдромом.
После ухода Машкова несколько дней назад он проснулся с ощущением собственной вины. Дронго не мог понять, откуда оно взялось. Все было нормально, он честно провел расследование, обнаружив обман Гейтлера в Берлине. Но чувство вины, возникшее во сне, вызывало беспокойство. Дронго сел на кровати. Он любил спать один, даже когда ночевал в доме Джил. Сказывалось его постоянное одиночество, его сложная жизнь и чуткий сон, при котором любой другой человек мешал ему проваливаться в небытие.
Голова сильно болела, и он выпил таблетку болеутоляющего. Затем принял душ, прошел в кабинет. Сел в кресло, включил компьютер и задумался. Почему он решил, что его будут долго терпеть? Почему считал, что они обязаны держать его в своей группе? Ведь Хеккет вызвал его всего лишь для передачи информации. Даже Хеккет не рассчитывал, что Дронго включат в эту группу. И никто не рассчитывал. Машков согласился включить его на свой страх и риск. Риск не оправдался. Генералу Машкову указали на его ошибку и предложили удалить иностранного эксперта. Все правильно, все так и должно быть.
В седьмом часу утра Дронго отправился спать и проспал весь день. Сказалась изрядная доля алкоголя и лекарство, принятые почти одновременно. Потом было несколько дней тишины. Он читал газеты, смотрел телевизор, что-то искал в Интернете, дважды говорил с Джил и объявил ей, что приедет в Италию на Рождество. В эти дни периодически проглядывая прессу, Дронго обратил внимание на периодически появляющиеся статьи о новом спектакле Сончаловского «Чайка» и решил, что надо купить два билета, привезти в Москву Джил и сводить ее на него. С другой стороны, он обратил внимание, что рекламировали этот спектакль как-то уж очень навязчиво, даже подумал, что такая слишком откровенная рекламная кампания может повредить и постановке, и театру в целом.
В понедельник вечером ему позвонили снизу от охраны, которая была в его доме. Он удивился. Никто из его друзей не приезжал без предварительного телефонного звонка. Ни Кружков, ни Вейдеманис. А посторонних не пропустила бы охрана. Именно поэтому он так удивился, услышав, что звонок от нее.
– К вам пришла женщина, – доложил дежурный охранник, – но вы нас не предупреждали.
– Как ее фамилия? – нахмурился Дронго. Он не любил неожиданных визитеров.
– Госпожа Нащекина.
– Пропустите, – разрешил Дронго.
Через несколько минут она была в его квартире. Он принял ее пальто, провел в гостиную. Эльвира Марковна была в темном костюме, длинной юбке, на ногах – изящные сапожки. Было заметно, что она волнуется. Дронго уселся в свое любимое глубокое кресло, предложив ей выбрать куда садиться. Нащекина выбрала диван. И оказалась рядом с ним.
– Может, вы хотите что-нибудь выпить? – предложил Дронго.
– Нет, – женщина явно была не в себе, – я хочу с вами поговорить.
– Я думал, что уже стал неинтересен членам вашей группы, – грустно заметил Дронго, – или там что-то изменилось?
– Ничего не изменилось. Но я пришла извиниться. Оказалось, что я невольно подставила вас.
– Каким образом?
– Прислала восторженный отчет в нашу совместную группу. Отчет размножили и передали во все службы. В результате руководства Службы Безопасности и ФСБ забеспокоились, что вы и так слишком много узнали. И приняли решение отстранить вас от работы в группе. Увы. Я думала, что вас поблагодарят за помощь, а все обернулось таким печальным образом. Я повела себя непростительно неразумно, как начинающая девчонка. И в результате вот что вышло. Понимаю, что вам неприятно и обидно. Поэтому я пришла к вам извиниться. Я сама узнала обо всем этом только сегодня. Мне рассказал Алексей Николаевич. Кстати, он и Машков возражали против вашего отстранения. Но их не стали слушать.
Дронго улыбнулся. Ему приятно было узнать, что Машков не сдался. Сам Виктор не рассказывал ему, как он возражал. И это тоже ему понравилось.
– Надеюсь, вы доведете это расследование до конца, – сказал Дронго, – и спасибо, что вы пришли. Я очень вам благодарен.
– Мне показалось, что так будет правильно, – Эльвира Марковна взглянула на часы. – К сожалению, я должна идти. Я сказала вашим охранникам внизу, что выйду через пятнадцать минут. И они разрешили мне оставить машину во дворе.
– Это единственная причина, по которой вы так быстро уходите? – мягко спросил он.
Она посмотрела ему в глаза. У нее они были карие.
– Вы забыли, что я знакома с вашим досье, – улыбаясь, лукаво заметила Нащекина. – Там есть пункт о ваших отношениях с женщинами. Должна признаться, в этом деле вы одерживали самые убедительные победы. Поэтому я лучше побыстрее уйду, чтобы не попасть в этот список. Так будет лучше для нас обоих.
Она поднялась с дивана. Он встал с ней.
– Контакты офицера разведки с подозрительным иностранцем, – прокомментировал Дронго, провожая ее к входной двери, – все правильно.
Он видел только ее спину. Снял с вешалки пальто, помог ей одеться. Открыл дверь. Нащекина повернулась к нему.
– Это всегда очень предосудительно, – произнесла она, все еще продолжая улыбаться, – и опасно. Для нас обоих, господин эксперт. – Затем вдруг шагнула к нему и легко коснулась его губ.
Дронго не успел ничего понять. Эльвира Марковна вышла из квартиры, закрыв дверь. Дронго провел языком по своим губам. Они пахли чем-то вкусным, словно карамелью. Он повернулся и вернулся в гостиную. Дронго знал, что улетит из Москвы через несколько дней.
Двадцать третьего декабря, в четверг, он действительно улетел в Рим. Но все эти дни чувствовал на губах карамельный вкус ее губ.