В авторской редакции

 

 

Рецензенты:
кандидат филос. наук А.В.Захаров
доктор филос. наук Т.В.Казарова
кандидат филос. наук Т.П.Лифинцева

 

 

М 86Мочкин А.Н. Рождение “зверя из бездны” неоконсерватизма. — М., 2002. — 000 с.

Книга посвящена проблемам неоконсерватизма, его влиянию на складывание политического климата 20–30-х годов XX века и, в частности, его воздействию на формирование тоталитарных режимов России и Германии. Тоталитаризм раскрывается как некий особый “третий путь”, который в условиях “догоняющего” развития России и Германии в XX в. выполнял функции специфической политической технологии, специфического политического режима, обслуживающего этот тип развития.

Книга адресована специалистам в области истории сравнительной политологии, истории политической философии, всем интересующимся проблемами взаимосвязи философии и политики как формы ее опосредования и практической реализации.

 

 

ISBN 5-201-02082-8 ©А.Н.Мочкин, 2002

©ИФРАН, 2002

“И дано ему было вложить дух в образ зверя, чтобы образ зверя и говорил и действовал так, чтобы убиваем был всякий, кто не будет поклоняться образу зверя.

И он сделает, что всем, малым и великим, богатым и нищим, свободным и рабам, положено будет начертание на правую руку их или на чело их”.

(Откровение 13:15–16)

ВВЕДЕНИЕ

Завершившийся XX век своеобразно подтвердил высказывание Екклезиаста, утверждавшего: “Всему свое время, и время всякой вещи под небом”^[i].

Почти одновременно в различных странах континентальной Европы первой трети XX столетия возник чудовищный по своей сути феномен авторитарно-тоталитарного государства — этого “зверя из бездны” апокалипсиса, и все живущие в этих государствах-монстрах люди были обречены носить на себе “печать зверя”, отличающую их от всего остального человечества.

Классическими образцами этого государства-монстра стали: первое социалистическое государство, возникшее в 1917 году в России, и национал-социалистическое государство, оформившееся десятилетием позже в Германии. Именно в этих странах возник впервые в истории человечества феномен тоталитаризма как специфической смеси этатизма, национализма и индустриализма.

И если в других странах (Италия, Испания) и возникали некие “подобия”, “стертые копии” классического образца, то были они как “разбавленное вино”, не обладающее ни крепостью, ни “чистотой букета” классики. Как отмечает исследователь итальянского и немецкого фашизма Н.В.Устрялов: “Рядом с русским размахом, русскими масштабами и возможностями итальянские события неизбежно бледнеют”^[ii]. И это с одной стороны, с другой — он констатирует, что между русским социализмом и немецким национал-социализмом происходят процессы взаимодополнения, взаимовлияния, позволяющие говорить о сложном процессе “большевизации фашизма и фашизации большевизма”^[iii], — процессы, которые начались еще задолго до формирования тоталитарных государств и как бы готовились на протяжении всего XIX столетия.

Уже в середине XIX века в России, до того ориентированной на идеи Великой Французской революции, происходит своего рода “переоценка ценностей” и переориентация идеологических пристрастий и вкусов. Взоры первых, да и затем и поздних, славянофилов и “патриотов” обращаются к Германии, точнее, к объединенной Германии (с 1871 года), к германской, — и в частности, прусской метафизике И.Канта, Г.В.Гегеля, Г.В.Шеллинга и т.д. В свою очередь, под воздействием русских, путешествующих в Германии, пробуждается активный интерес к русской литературе, православной мистике, панславистским националистическим идеям.

В конце концов, этот “духовный брак”, это “избирательное сродство” и взаимное внимание уже в первые годы после Первой мировой войны XX века дало свои “плоды” в форме первой и второй русских революции и, как бы в ответ, революционных волнений в Германии 1918 года.

И если русские революционеры всегда подчеркивали свою духовную родословную, связь, преемственность от немецкой идеологии и, в частности, немецкого марксизма, то, в свою очередь, немецкие национал-социалисты имели столь выраженную “русскую” компоненту, что это даже позволило ряду исследователей говорить о “русском лице немецкого национал-социализма”.

И хотя внешне оба режима с враждебной ревностью относились друг к другу, подобно “братьям-близнецам” — антиподам, но, тем не менее, такая духовная связь, переплетение в процессе своего духовного становления, были вполне материальны, вплоть до того, что само боевое оружие, мастерство в будущем враждующих армий, выковывалось в одних и тех же учебных заведениях, на одних и тех же производственных площадях, предоставленных Россией Германии в 30-е годы. Эти странные отношения “любви-ненависти” — алголагнии, как говорили раньше, — в 1939 году в тайне от всего мира завершились сепаратными сделками — соглашениями о будущем переделе сфер влияния, границах нового мирового порядка, на который претендовали лидеры этих тоталитарных стран.

При всей вражде идеологий, существовавших между этими странами, имелось общее, родовое, отличие — сходство, которое своеобразно объединило их как во внешнем мире, так и в мире внутреннем. Каждое из этих государств-близнецов внешне выступало против единого врага — либерализма и тех стран, в которых либерализм является господствующей идеологией. И это был как бы “внешний враг”, против которого выступали политические лидеры обеих стран. Но был и единый “враг внутренний”, “пятая колонна”, который изнутри готовил, подтачивал тоталитарные режимы. Это — социал-демократия в тех формах, которые она приняла в Германии и России.

Весьма характерно, что формы борьбы с внутренней оппозицией для обоих режимов были совершенно идентичными: высылка, запрет на право заниматься своей профессиональной деятельностью, концентрационные лагеря, в конечном итоге — смерть.

Политические лидеры обоих режимов, претендуя на новизну, уникальность своего исторического выбора всячески подчеркивали революционный, разрывающий с прошлым характер своей идеологии, несущий дряхлеющему старому миру возрождение и обновление путем вливания новых, свежих молодых сил, идей и мировоззренческих подходов. Только они разрешали все мировые загадки, по-новому решали старые, унаследованные от прошлого проблемы, — только они обещали населению своих государств исполнение всех желаний.

И именно им, как бы отвечая на эти пропагандистские лозунги и саморекламу, в свое время запальчиво, но, тем не менее, прозорливо проговаривал, кстати, высланный из большевистской России Н.Бердяев: “Напрасно вы, люди революции, думаете, что вы новые души, что в вас рождается новый человек. Вы — старые души, в вас кончается старый человек со старыми своими грехами и немощами. Все ваши отрицательные чувства — злоба, зависть, месть — приковывают вас к старой жизни и делают вас рабами прошлого”^[iv].

И как бы красиво не драпировались, в какие бы “новые” тоги не рядились представители этого “нового строя”, “нового порядка”, однако политические и практические следствия из новой политики и практики с головой выдавали их истинные намерения и цели, точно соответствуя рецепту, данному еще в евангельском “по плодам”. Воплощение выдавало замысел, цель и сами “плоды” прямо соотносили, указывали на то “дерево”, на котором они произрастали. И никакая “мичуринская прививка” “груши на яблоко” не могла скрыть это изначальное происхождение, его историю и логику.

Концентрационные лагеря, геноцид собственного народа, внешний экспансионизм и внутренняя террористическая структура политики ради достижения утопической, но варварски реализуемой цели полностью выдавали идейную и мировоззренческую почву, на которой и произрастали эти “деревья”, приносящие “плоды”.

Тем самым и сама пресловутая “новизна”, оригинальность и уникальность утверждаемого нового строя, “нового” порядка, особый “третий путь” выявляли себя как своеобразное повторение, повторение ошибок уже найденного в прошлом и отвергнутого в настоящем, решений и мнении, преодоленных ходом мировой истории.

Вместе с тем новизна действительно была, но только в чем? Новизна не в самом основании: все уже было известно, и в этом смысле — тривиально, но в сочетании, сама адская горючая смесь, возгонка “тривиальности” на псевдоидеологический уровень в качестве “откровений”, “дара”, пророчеств “кумской сивиллы”, сама претензия на “новизну” — именно это действительно было находкой, привнесенной в социо-политическую культуру XX века — века массовых социальных движений. Действительно, новым явился широкий социальный охват, та массовая гипобулическая коллективная истерия, массовый фанатизм, психоз, которые охватили народы этих стран. Предрассудок вытеснил разум, коллективное бессознательное определило всецело рациональное поведение. Все, что на протяжении нового времени было вытеснено под воздействием рационализма и науки на периферию общественного сознания, было рудиментом давно ушедших эпох, вновь вернулось и с небывалой до того силой стало определять социальное поведения.

Примитивная ксенофобия в ее наиболее отвратительной форме — антисемитизме — стала основной идеологической детерминантой в национал-социализме Германии. В России же явный и неявный “ressentiment” — “зависть — месть” лег в основу идеологии, разрывающей общество на части, ставящий его на уровень гражданской войны, так называемой “борьбы классов”, классовой борьбы пролетариата. И это-то в стране, которая по преимуществу была крестьянской, а сам пролетариат еще нужно было во многом создавать и создавать в процессе догоняющего развития по отношению к другим странам Европы.

И если русский социализм и немецкий национал-социализм были едины в своих нападках на либерализм и социал-демократию внутри своих политических режимов, то было одно идеологическое направление, которое, как бы оставаясь в тени, тем не менее все же лежало в основании самих этих режимов, подчас оставаясь на уровне того самого предрассудка, бессознательного стереотипа мышления, обычая, традиции, которое не подвергалось критике, не отрицалось, а скорее было воздухом, атмосферой, в которой только и были возможны подобные спиритуалистические возгонки темной бессознательной части общественного сознания на уровень идеологических парадигм, определяющих само политическое действие, его стратегию и тактику.

Это был неоконсерватизм — политическое и, главным образом, идеологическое социокультурное направление так называемой “философии жизни”. “Философия жизни” предшествовала как первой и второй русским революциям 1917 года, так и широко была распространена в Германии незадолго до прихода нацистов к власти в 1933 году.

Почти не имея ничего общего со старым традиционным монархическим реставрационным консерватизмом, отталкиваясь от него, неоконсерватизм был той “алхимической ретортой”, в которой проводилась предварительная спиритуализация, “возгонка” предрассудков, обычаев, традиций и коллективных заблуждений на уровень идеологических мифологем нового времени. Именно в неоконсерватизме России и Германии на стыке XIX–XX веков создавалась новая, подчас физикализированная мифология, некий новый миф XX века, если вспомнить название одной из работ теоретика национал-социализма — А.Розенберга.

Феномен неоконсерватизма конца XIX — начала XX веков уже был описан нами в предыдущей работе “Парадоксы неоконсерватизма”^[v]. Предлагаемое исследование посвящено специфической роли неоконсервативной идеологии в формировании тоталитаризма в России и Германии первой половины XX века, тех форм, которые принял неоконсерватизм в качестве того самого “воздуха”, питательной среды, “первичного бульона”, в котором только и возможны были мутационные изменения, породившие “зверя из бездны”.

При этом сам неоконсерватизм оформившийся как идеологическое течение в Германии в последней трети XIX века, представляет собой весьма сложное, полиморфное явление. В нем сплавлены воедино почти все “периферийные” идеологические течения предшествовавшего периода развития Германии: от состояния полной раздробленности до объединения в 1871 году.

Это были и романтизм братьев Шлегелей (Фридриха и Августа Вильгельма), Л.Тика, и пиетизм, и националистически окрашенное почвенничество или, иначе говоря, националистическое народничество (Volk) движение (Volksstumbewegung), основанное Э.М.Арндтом. Это были и попытки поиска народного духа (Volkgeist) как неповторимого синтеза, своеобразие гения немецкого народа, интегрирующего в себе единство нации, языка, климата, почвы или ландшафта, экономики и, в конечном смысле, единства расы. Сюда же можно отнести и тиранию Древней Греции над Германией как своеобразную криптомнезию, имплицитную память о светлом и счастливом существовании неразделенного, целостного народа, находящегося в мистическом союзе народа (Volk) с его кровью и ландшафтом, о котором писали многие поэты и писатели Германии (Гете, Гельдерлин). Это и учение Бахофена о так называемом материнском праве (1861 год), выдвинувшее идеи о фазовых моделях культурной революции, повлиявшее на Ф.Энгельса с его учением о первобытнообщинном коммунизме. И комплекс идей, связанных с рождением или, иначе говоря, с возрождением Германии, развитых в работах П.Лагарда, идеи Р.Вагнера об искуплении и, наконец, метафоры Ф.Ницше, техническим истолкованием которых и явился национал-социализм.

В России в конце XIX века наблюдаются во многом сходные явления. Проникновение германской метафизики в конце века в России вылилось в размежевание раннего и позднего славянофильства, появление “западников”. Поиски русской идентичности, “загадочной” русской души породило такое же почвенически-националистическое движение, которое в крайнем своем православном варианте дало такое самобытное явление, как К.Н.Леонтьев, который попытался опереться на старые религиозные культы (византизм) для достижения новых религиозных культурологических возможностей.

Тем самым “грибница”, питавшая “зверя из бездны” весьма сложна и противоречива, но в целом она опирается на солидный пласт филогенетически бессознательного обоих народов и подтверждает правило, что социальный онтогенез повторяет филогенез, который в эпоху кризиса выявляет свою историческую глубину традиции в крови и почве каждого народа.

ГЛАВА 1
“Пустыня ширится сама собою”

Уютный, гармонично рационализированный мирок, который выгородила, огородила для себя, европейская культура к концу XIX века, — “мир-крепость”, — казалось бы, надежно закрытый от набегов пришельцев в начале XX века, неожиданно распался, распался с взрывом, разнесшим на куски почти все духовные достижения человечества, и вовсе не от врагов внешних, — опасность была изнутри.

Кризис естествознания, кризис социально-экономических отношений, кризис мировоззренческих парадигм поразил многие западноевропейские страны к концу XIX века. Противоречия обострились и накопились, а формой разрешения их явился не синтез и переход на новый уровень, согласно гегелевской философии, а война, — первая мировая война, — охватившая весь европейский континент.

Последствия ее, по крайней мере, в духовной области, были ужасны. От прошлого остались лишь несущие в себе память столетий прекрасные обломки былых значений. Духовную пустоту заполнили: динамичная, “стоящая по ту сторону” прежней аксиологии, отвергаемая ранее, “философия жизни”, психоанализ, близкий к ним американский прагматизм, с его многообразием форм религиозного опыта, оккультизм, мистика, восточные религии и т.д. Культура потеряла свои межевые столбы, центр и периферия поменялись местами, иерархия ценностей уступила место аморализму норм и оценок, порядок сменился хаосом и пустота, нигилизм, пришествие которого предсказывал в своих пророчествах Ф.Ницше, вновь поставили вопрос о повороте “воли к жизни”, к “воле к власти”, к новой власти, иерархии, порядку, новым функциям культуры, стратегии и тактике жизни в этих новых условиях.

Пророчества неоконсерваторов конца XIX века: Ф.Ницше в Германии и К.Н.Леонтьева в России, — сбылись, духовная пустота стала единственной осязаемой реальностью.

Либерализм, господствовавший в политической идеологии XIX века в ведущих промышленно развитых странах Западной Европы, США и, в особенности, в Англии в начале XX века, потерпел первое и весьма ощутимое поражение. Ориентированный на свободу, главным образом, в области экономической, политической правовой, либерализм оказался не способным к решению проблем массового общества, впервые заявившего себя в этот период.

Свобода, взятая в ее негативном аспекте, как “свобода от...”, защищающая индивида и группу от действия правительства в качестве свободы “laisser faire” и саморегулируемого рынка в условиях, поставленных под угрозу государственных рыночных отношений, в условиях, когда само существование индивида не было защищено никакими государственно-правовыми отношениями, а главное — имущественными отношениями, собственностью в послевоенный период, перестала удовлетворять потребностям индивида массового общества. Кровь, нация, раса, борьба, переросшая в военный конфликт различных государств за передел мира, и экономическое, политическое и, в конечном итоге, мировое господство, — никак не укладывалось в рамки либеральной концепции; трудности возникли и с появившимся в этот период тред-юнионистским, профсоюзно-корпоративным социалистическим движением внутри самих воюющих государств. Социальная справедливость, равенство индивидов, вступающих в экономические отношения, регулируемые едиными правовыми нормами, в качестве базисных ценностей либеральной идеологии, были вытеснены социальным расслоением общества, вековыми традициями и предрассудками аристократии, противостоявшими эгалитарным идеям либеральной теории.

Борьба либералов с предрассудками и привилегиями была оценена как борьба с естественным порядком вещей, как борьба идеально сконструированного космоса, рационально заданной конструкции, с онтологией, с самой жизнью. Пришло время неоконсерватизма, который охватил духовное пространство цивилизованное общество и вширь, и вглубь. Стремление к свободе рыночного предпринимательства, игре свободных экономических сил сменилось на устойчивую тягу к абсолютным ценностям, стабильности и постоянной, неизменной идеологии, выражающей абсолютные ценности (может быть, даже и не реализуемые) повсюду и навсегда в качестве неизменных законов природы, общества и государства.

В борьбе против либерализма своеобразным союзником неоконсервативной идеологии выступил и социализм, существовавший в начале XX в качестве пока еще малочисленных сектантских кружков и партий, общественных движений, включенных в общее тред-юнионистское, профсоюзное движение. Социализм в качестве основного социального импульса наследует основное либеральное требование “равенства”, но “равенства”, понятого как борьба за социальную справедливость, но не процесса производства как такового, а только социального распределения, обмена, равной оплаты за равный труд, равное участие в управлении производством и т.д. Главным врагом социалистов, поэтому, выступает само “денежное обращение” капитала, финансовый капитал, утверждаемый либеральной теорией в качестве своеобразной “невидимой руки”, задающей и регулирующей социальное расслоение и дифференциацию общества. Взамен социалистическая теория предлагает прямой товарообмен, бартер услуг и предложений, устраняющии роль и значение универсального посредника — деньги, денежное обращение и сам финансовый капитал, прямо и непосредственно не участвующий в процессе производства.

Верно нащупав основную движущую пружину торгово-промышленного капитала: “деньги” и “денежное обращение”, — социалистические реформаторы пытаются найти утопические способы, которые, минуя процессы денежного обращения, являются путями реализации такого производства, в котором господствует прямой обмен услуг и предложений. Это основная тема многих “романов-утопий” социалистического направления: фаланстеров, общин, кооперативов, которые на практике при попытке их реализации неизменно заканчивались полным экономическим крахом. И весьма знаменательно, что попытки внеэкономического принуждения к труду, даже в этих романах-утопиях, при всех придуманных, идеально выстроенных отношениях, неизменно заканчивались насилием, подчинением грубой силе и т.д., что и отметили по-своему и как бы в ответ на эти попытки серии романов-антиутопий неоконсервативного толка, появившиеся в начале XX века.

Но ни эти романы-предупреждения, ни суровая проза “фаланстеров” не могли поколебать основное убеждение социалистов о том, что капитализм — это лишь короткий промежуточный этап на пути развития человечества, на смену которому с железной необходимостью уже в ближайшем будущем грядет новая социалистическая эра: освобожденного труда, труда, в котором будут преодолены все родовые “родимые пятна” капитализма и сопутствующего ему либерализма в виде денег и денежного обращения и воцарится в своем полном величии социальная справедливость, равенство и братство людей труда и т.д.

И весьма характерно то, что и неоконсерватизм, с его переходом к вечным базисным первичным ценностям, и социализм, с его стремлением преодолеть, по крайней мере в теории, основные противоречия эпохи в виде денег и денежного обращения финансового капитала, едины в одном: капитализм — это то, что должно быть так или иначе преодолено; общество должно быть выстроено заново и на новых вечных, справедливых (хотя само понимание справедливости было различно) основаниях. Эти основания известны. И только революция — единственно возможный путь этой поставленной цели.

И в том и другом случае — это, по своей сути, “консервативная революция”, поскольку речь идет о реставрации, возвращении, реконструкции “подлинных”, “бытийных” оснований, уклонением от которых является капиталистическое общество и оправдывающий и теоретически благословляющий его либерализм.

Грань, разделяющая социалистические и неоконсервативные критические нападки, была весьма условна: оба направления были едины в пафосе отрицания существующего социального строя, различие было только в самом идеале, в образе того общества, которое предполагали построить представители того или иного направления. Но в том и другом случае это был выход из хаоса, пустоты, вакуума, который в условиях послевоенной ситуации представляла собой политическая сцена, оставленная либеральной идеологией XX века.

Оба направления — и социализм, и неоконсерватизм как в России, так и в Германии являлись направлениями “третьего пути”, поскольку оба отталкивались от прошлого и не хотели буквального возвращения в прошлое: ни в феодализм, ни в первобытно-общинный коммунизм, и вместе с тем, отрицали настоящее — капиталистическое настоящее современной им действительности. Цель их лежала в будущем — “третьем пути” как по линии развития “нового порядка”, так и по линии построения грядущего коммунизма.

Но ирония истории или, если хотите, парадокс ее движения, состоял в том, что весь путь в будущее его строители, отмеченные “печатью зверя”, механизмы и способы его построения брали не только из отвергаемого ими “настоящего”, но и из столь отвергаемого ими прошлого в его самых атавистических формах, предрассудках, традициях и т.д.

Вместе с тем, следует отметить, что новое время принесло и “новые песни”, и в данном случае — приемы и формы аргументации, приспособленные для масс, напоминающие во многом действия шаманов, пророков и религиозных реформаторов.

Анализируя генезис той или иной политической партии, направления идеологии, следует отметить, что само по себе любое такое политическое движение олицетворено, персонифицировано. Это всегда — “эпифания героя”, который своей личной судьбой, биографией как бы задает рождение, становление и рост партии, темп и ритм партийного строительства, вектор ее развития. Судьба “героя” партийного мифа сродни древнему мифу, т.е. строится и излагается по схемам и архетипам “бессознательного рождения героя” мифологических времен. Речь идет о создании и, в данном случае, конструировании и реконструировании новой политической мифологии, в которой главным героем выступает сам политический (религиозный) реформатор, основатель нового политического видения, перспективы будущего движения человечества.

Герой всегда появляется на периферии политической жизни и постепенно, путем ряда чудесных превращений, путем борьбы добра и зла, где сам “герой” — это новое, прогрессивное, доброе, прокладывающее себе путь среди враждебного окружения, путем присоединения своеобразного круга святых мучеников за идею добровольных жертв, павших в борьбе за его утверждение, расширения и пропаганды, проповеди и прозелитизма, охватывает широкие массы, становится лидером и выразителем их чаяний и надежд. И как подобает всяким религиозным реформаторам (а политический реформатор, лидер партии, им сродни) помимо критики, пафоса отрицания, борьбы с прошлым враждебным окружением, чрезвычайно большое значение придается в этой мифологизированной биографии позитивной программе, ее идеалу, лозунгу, который должен отличать новое, “единоспасающее” учение от других, пагубных, ересей.

И если это справедливо по отношению к основателям мировых религий, то представляется, что это так же верно и по отношению к основателям партийных движений и партий массового общества, которому чрезвычайно близка сама мифологическая структура, архетипика религиозного мифа, перенесенная в данном случае в область политических институтов и социальных движений. И в этом смысле биография лидера партии — это и есть история самой партии в ее становлении, что и подтверждает история социалистической и национал-социалистических партий России и Германии.

И весьма характерно, что питательной средой, “молоком”, которым питается сам будущий “герой” — политический лидер-основатель — черпается им из оппозиции, из идей и мнений, противостоящих правящему, господствующему режиму. И именно в ней он обретает силу и страстность призывов и лозунгов, пафос отрицания существующего строя во имя своеобразно понятого будущего, которое, в силу самой специфики питательной среды, является такой же, целиком стоящей в прошлом, политической периферии, в данном случае — претендующей на лидирующее положение — персонифицирующее и олицетворяющее себя, манифестирующее в этом лидере. Бессознательно усвоенные и затем сознательно используемые архетипы, традиции, предрассудки оппозиции становятся в новом реформаторском учении самой сутью проводимой реформы, поражающей казалось бы новизной хорошо забытого старого.

Здесь нет преемственности идей, а скорее разрыв с современностью, но тем не менее филиация предшествующих влияний позволяет оценить специфику, саму “смесь” в смысле составляющих ее компонентов, особенности субъективного выбора объективного материала, позволяющие судить о тенденции, направляющей выбор субъекта и в данном случае — субъективный фактор политики, его влияние и роль в политическом процессе. Это та самая пресловутая “роль личности в истории”, которая сама в таком случае оказывается историей личностей, олицетворяющих и объективирующих ее. Только так можно объяснить столь резкие неожиданные “перерывы постепенности”, возвратные исторические явления, переходы от “высших” стадий развития к “низшим”: от буржуазно-демократической республики, просвещенной монархии, империи, — назад вспять к авторитарно-тоталитарной форме правления, напрямую граничащую с первобытнообщинным ксенофобическим канибалистским режимами, которые сформировались в 20–30 годы в России и национал-социалистической Германии. Социальная “тень” и “свет” — здесь меняются местами: периферия смещает центр, эксцентрирует само общество, делает его поляризованным, прямо противоположным, согласно доведенной до афористической формулы: “кто был ничем, тот станет всем”. Вполне возможно усмотреть в этом переворачивании рационального центра и иррациональной периферии бунт коллективного бессознательного, “культ Вотана”, пришедший в движение (К.Г.Юнг), но только при этом необходимо признать и автономность психического, его независимость от материального, социального субстрата, однако сам этот независимый психический элемент оказывается вполне зависимым.

И как считает К.Г.Юнг, вождь, лидер немецкого национал-социализма А.Гитлер — это персонифицированная проекция коллективного бессознательного, лидер-посредник, медиум, озвучивающий и реализующий коллективные архетипы: “Он подобен человеку, — писал К.Г.Юнг, — который внимательно прислушивается к потоку внушений, нашептываемых голосом из таинственного источника, и затем действует в соответствии с ним...” и “...что такое сам этот “таинственный источник”: “Попытаемся понять, как это с ним происходит. Он сам обращается к своему голосу. Его голос есть ни что иное, как его собственное бессознательное, в котором немцы спроектировали самих себя: это бессознательное семидесяти восьми миллионов немцев. Это то, что делает его могущественным. Без немцев он, вероятно, не казался бы таким, каким предстает сейчас”^[vi]. Отсюда следует интересный вывод: не воля лидера, героя определяет исторический выбор, а скорее наоборот, сама история в форме не всегда идеологически оформленных “видений”, нашептывании “демона”, диктует лидеру его будущие поступки и действия, ход и направление размышлений. Его воля — это концентрированная воля миллионов. Так осуществляется история и роль личности в ней. Личность лишь налагает субъективные оттенки и нюансы выполнения этого своеобразного социального заказа.

Весьма характерно, что и Н.Бердяев, очень далекий от глубинного психоанализа К.Г.Юнга, почти в то же время (1937 г.), представляя свою версию русского коммунизма Западу, писал: “Русский коммунизм трудно понять в силу двойного его характера. С одной стороны — он есть явление мировое и интернациональное, с другой стороны — явление русское и национальное. Особенно важно для западных людей понять национальные корни русского коммунизма, его детерминированность русской историей. Знание марксизма этому не поможет”^[vii]. Иначе говоря, здесь важно понять те “голоса”, “нашептывания”, которые определили само направление, известное как “русский коммунизм”, в тех формах, которые он обрел в 20–30-е годы.

Отсюда следует и другой вывод, противоречащий общепринятому мнению, гласящему: “Идеи становятся силой, овладевая массами”. Скорее наоборот, массы из кладовой памяти человечества выбирают только те идеи, которые как бы оформляют их бессознательные желания в формы лозунгов и транспарантов, отвечающих внутренним побуждениям и склонностям, делая эти транспаранты и лозунги побудительными мотивами своего поведения. Лидер лишь должен “угадать”, оформить и направить эти побуждения в то русло, которое уже бессознательно выбрало для себя его окружение. Навязать свою волю, заставить делать что-то, не совпадающее с коллективной бессознательной волей — дело, обреченное на неудачу, хотя и возможно на короткое время создать иллюзию полного подчинения диктату и грубому насилию. Сама концентрация власти в одном лице — лидере покоится на коллективной либо бессознательной, либо осознанной воле масс, позволяющей сами эти авторитарно-властные распоряжения. При этом, и это следует подчеркнуть особо, речь в данном случае не идет о критериях “научности”, “истинности”, “всесильности” той или иной осуществляемой “коллективной воли”, персонифицированной в лидере-вожде. Речь вообще не об этом, в принципе. Идеи — это только некоторые возможные варианты социального действия, только его вероятные модели, но выбор — выбор всегда на стороне “голоса”, нашептывании коллективного бессознательного, архетипов его поведения, заложенных в традиции, предании нации, народа, той или иной коллективной общности, выдвигающей в качестве своеобразной проекции того или иного лидера.

Общепринятое заблуждение гласит: “Учение всесильно, потому что оно верно”, тогда как скорее наоборот, верно настолько, насколько оно отражает, несет в себе все силы, все голоса и “нашептывания” коллективного бессознательного общества, насколько оно на практике реализует коллективную волю миллионов. В противном случае — это грубый диктат и произвол, авторитаризм, навязанный обществу.

Всякий научный проект, сколь бы сильно он не претендовал на истинность, вследствие научности или научности, вытекающей из истины, соответствующей идеальному образу социального устройства на уровне социальной практики, подвергается проверке личными судьбами миллионов, испытывающих на себе обкатку научной единственно истинной, едино спасающей теории, может быть, даже весьма гениального мыслителя. И всякое навязывание своей воли, даже с целью грядущего благого спасения человечества, собственно, и является той “печатью зверя”, которая налагается на испытывающего насилие индивида, подавляет его собственную волю во имя становления того самого апокалипсического “зверя из бездны” самосознания того или иного теоретика, имеющего своей целью насильственное облагодетельствование человечества. Когда бесконечная палитра интерпретаций и толкований мира сменяется на единую, но казалось бы, истинную и верную интерпретацию, тогда и наступает период “зверя из бездны”.

В России и Германии этот период наступил с приходом к власти в 1917 году особого рода партии — партии “большевизма”, впервые поставившей своей целью насильственное насаждение “единственно верной, а потому истинной и всесильной теории” достижения земного рая, называемого в этой теории коммунизмом. Россия на этом пути была первой и действительно дала невиданные миру образцы превращения огромной промышленноотсталой аграрной страны в “государство-крепость”, осажденное со всех сторон враждебным окружением, но тем не менее строящее невиданное до сих пор, принципиально новое авторитарно-тоталитарное государство, коммунизм. Потом, в ответ на эту во многом авантюристическую попытку создания нового строя, будет фашизм в его итальянском варианте и национал-социализм в Германии, но примером построения которых явится все же образ действия, стиль большевистского руководства России.

При всех своих ссылках на “три источника и три составные части”: французский социализм, немецкую классическую философию и английскую политэкономию на практике большевизм явился их прямым опровержением, поскольку строился на иных основаниях. Из утопического социализма осталось лишь стремление к построению нового общества-утопии через использование рабского труда, насаждения страха и тотального террора, объединяющего и мобилизующего все общество. Из немецкой классической философии — метафизическое убеждение о том, что только “насилие” является повивальной бабкой истории, что всякий переход в ней осуществляется путем революции, в которой манифестирует себя историческая необходимость и торжество исторического разума, его диалектика. Английская политэкономия вообще была использована одной своей посылкой, состоящей в том, что источником богатства является труд и, в частности, неоплаченный труд, прибавочная стоимость, не распадающаяся в дальнейшем на собственно стоимость товара и оплату труда по его производству. Работа за так называемые “галочки” трудодней, жестко нормированный цикл повременной оплаты, учитывающий только количественный фактор при общем сохранении рабских условий процесса производства стали основным источником так называемого “догоняющего развития”. Но реально же общество “большевистского типа”, общество авторитарно-тоталитарного характера, строилось на иных основаниях — основаниях, задолго подготовленных совсем другим идеологическим направлением, находившимся в тени просвещенного рационалистического XX века, неоконсерватизма, в его православно-мистической пророческой версии К.Н.Леонтьева в России и иррационалистически-волюнтаристской форме “философии жизни” Ф.Ницше в Германии.

Непризнанные при жизни “отцы-основатели” неоконсерватизма, как русского, так и германского вариантов, полностью и сполна вкусили горечь посмертной славы. Конец XIX — начало XX века стали временем их триумфа в области социальной апокалиптики и возвели их в ранг “пророков”, которым при жизни не было “отечества”, но после их смерти стиль, пафос их мышления стали не только откровением, но и единственно возможным способом объяснения социальной действительности, вступившей в полосу крутой ломки всех устоявшихся отношений. Реставрационно-консервативные оценки и мнения К.Н.Леонтьева в дальнейшем были продолжены в трудах православного мистика, апокалиптика и хилиаста С.Нилуса в серии его публикаций, ставших впоследствии печально известными “Протоколами сионских мудрецов”, которые в 1919 году бароном А.Розенбергом были вывезены в Германию и стали основной идеологической парадигмой национал-социализма. И это — с одной стороны. С другой — Ф.Ницше, который окончил свой жизненный путь как раз на рубеже веков, в 1900 год. Уже в 90-е годы XIX века он получил широкое признание среди европейской интеллигентной публики, и особенно бурный успех его философия, в частности, произведения позднего периода, получила среди русской интеллигенции, в кругах писателей и поэтов, определила во многом основной лейтмотив творческих усилий и так называемых “ницшеанских марксистов”, людей окружения лидера социалистической революции — В.И.Ленина. Это и А.А.Богданов, и А.А.Малиновский, и А.В.Луначарский, и первый пролетарский писатель, основатель метода социалистического реализма — А.М.Горький.

И хотя у самого В.И.Ленина имеются лишь отдельные замечания по поводу философии Ф.Ницше^[viii], можно предположить, что долгое пребывание за границей, в эмиграции, в европейских странах, переживающих почти повальное увлечение идеями немецкого иррационалиста, не могло не оказать своего влияния на складывание в дальнейшем большевистской концепции государства, как бы предвосхищенной в работах Ф.Ницше. Это “перекрестное опыление” двух культур, взаимное проникновение их, известная конгениальность русского православного мыслителя и немецкого иррационалиста, опосредованное русской и немецкой неоконсервативной творческой интеллигенцией, помимо чисто экономических сходных задач, стоящих перед обеими странами, осуществляющими свой “третий путь” догоняющего развития, во многом определили и сходный социально-политический, духовный климат авторитарно-тоталитарных режимов России и Германии, стиль и пафос их идеологических установок, синхронизм политических акций.

ГЛАВА 2
ПРЕОДОЛЕНИЕ НИГИЛИЗМА НА ПУТЯХ
ТОТАЛИТАРИЗМА

Духовная жизнь Европы последней трети XIX века наполнена поистине эсхатологически-апокалиптическими предчувствиями и ожиданиями, по крайней мере, так реагируют неоконсерваторы России и Германии.

Остро ожидаемое грядущее ощущение конца, гибели европейской цивилизации, декаданса, кризиса в социальной сфере и сфере культуры порождает, например, у Ф.Ницше весьма своеобразное восприятие будущего, которое сам он называет нигилизмом: “Я описываю то, что надвигается, что теперь уже не может прийти в ином виде: появление нигилизма. Эту историю можно уже теперь рассказать, ибо сама необходимость приложила здесь свою руку к делу. Это будущее говорит уже в сотне признаков, эта судьба повсюду возвещает о себе, к этой музыке будущего уже чутко прислушиваются все уши”^[ix]. В другом месте он пишет: “Нигилизм стоит за дверями. Откуда идет к нам этот самый жуткий из всех гостей?”^[x].

Этот клинический диагноз будущего социального развития Европы Ф.Ницше усматривает, исходя из своеобразной логики развития самой европейской цивилизации, и себе отводит “скромное” и весьма своеобразное место. Он выступает как “...философ и отшельник, по инстинкту находивший свою выгоду в том, чтобы жить в стороне, вне движения, терпеть, не торопиться, оставаться позади: как смелый и испытующий дух, уже блуждающий когда-то по каждому из лабиринтов будущего; как дух вещей птицы, обращающей назад свои взоры, когда он повествует о грядущем; как первый совершенный нигилист Европы, но уже переживший до конца этот самый нигилизм, — имеющий этот нигилизм за собой, под собой, вне себя”^[xi].

Весьма сходную позицию внутреннего аутсайдера, человека, пережившего болезнь и теперь как бы выздоровевшего, дающего советы по исцелению, занимает и его русский “конгениальный” собрат по неоконсерватизму — К.Леонтьев. Ведь вся борьба, пафос борьбы К.Н.Леонтьева с западным либерализмом, с эгалитарными тенденциями века по сути своей были борьбой все с тем же протееобразным, полиморфным нигилизмом, являющимся как бы следствием развития и распространения либеральных идей, господствовавших в обществе, стремительно теряющем свои центростремительные силы, структуры, создающие целостность, единство, духовную слитность общества. Вновь обрести их общество должно было на путях утопически ожидаемой соборности, мистически обретаемой православной религии и грядущего христиански византийского воскресения — возрождения.

В отличие от К.Леонтьева, Ф.Ницше идет дальше, поскольку и сам феномен христианства, в том числе и православия, церкви как своеобразного социального института, тоже связывает, редуцирует к нигилизму, как одной из его форм в процессе двухтысячелетнего развития человечества в истории. И это весьма существенное, в то же время не отрицающее само явление нигилизма, противоречие во взглядах “отцов-основателей” неоконсерватизма, описывающих и взаимодействующих в своих описаниях, при всей кажущейся противоречивости, сам феномен нигилизма. При всей их взаимной противоречивости оба консервативных мыслителя воюют практически с одними и теми же социальными проявлениями нигилизма, хотя и выявляют различную идеологию, различную “логику происхождения” и намечают различные пути их своеобразного утопического преодоления.

Так, например, “зашоренность” К.Н.Леонтьева православной эсхатологией во многом определила и мистическую форму разрешения нигилистических тенденций своего времени, решений, с одной стороны, поражающих своим провидческим даром, с другой — крайней реакционностью: “подморозить”, “задержать”, “стеснить” социальное развитие — методы, предлагаемые им в качестве спасительного рецепта. В этом смысле Ф.Ницше гораздо последовательнее своего русского “собрата”: он не только не уповает на чисто консервативные механизмы сдерживания, консервирования социальных процессов, а скорее наоборот, стремится ускорить их, довести до логического и социального абсурда. Сам этот абсурд, станет лекарством от самого себя, хотя человечеству и придется испытать немало горьких и мучительных метаморфоз выздоровления в процессе строжайшей переоценки самих высших целей и ценностей, доселе стоящих перед человечеством. При этом движение в сторону обесценивания высших ценностей будет своеобразно ускорено, понятие цели движения и вовсе потеряет смысл. По поводу консервативных моделей сдерживания социального развития сам философ говорит: “нечего делать, надо идти вперед, хочу сказать, шаг за шагом далее в decadens (вот мое определение современного “прогресса”). Можно преградить это развитие и тем запрудить самое вырождение, накопить его, сделать его более бурным и внезапным — больше сделать нельзя ничего”^[xii].

В соответствии с этими представлениями о грядущем социальном развитии Ф.Ницше и разрабатывает, правда, еще весьма эскизно, в виде широких импрессионистических мазков социальную программу предлагаемых им “позитивных мер”, которые он называет “великой политикой”. “Великая политика” представляет, собственно, его позитивную неоконсервативную политическую философию, оказавшую глубокое воздействие на последующие поколения неоконсерваторов, непосредственно влияющих на формирование тоталитарной концепции “зверя из бездны” — государства неоконсервативного типа. Многие социальные рецепты, только намеченные для грядущего Ф.Ницше, будут с буквальной точностью реализованы в тоталитарных государствах России и Германии, независимо от того, насколько ясно осознавали сами государственные мужи тоталитаризма преемственность и связь их теорий с философией политики Ницше.

Это и были те голоса, “нашептывания”, которые своеобразно улавливали лидеры из воздуха, психо-социального поля, окружавшего их. Так например, если К.Н.Леонтьев, анализируя бурные процессы проникновения либеральных идей в общественные институты, только намечал контуры будущего постлиберального общества, которое последует вслед за полным развитием либеральных идей, как общества, так сказать, по контрасту, и уже в нем намечал, предвещал и предрекал, провидел грядущий тоталитарный строй, однако, не давая социальных рецептов для его построения, то Ф.Ницше прямо указывал механизмы грядущего социального структурирования, ведущего к тоталитарной иерархически построенной модели общества. Но впрочем, предоставим слово самому К.Н.Леонтьеву. Вот как он рисует контуры постлиберального тоталитарного государства: “Я позволю себе по крайней мере подозревать такого рода социологическую истину: что тот слишком подвижный строй, который придал всему человечеству эгалитарный и эмансипационный прогресс XIX века, очень непрочен и, несмотря на все временные и благотворные усилия консервативной реакции, должен привести или ко всеобщей катастрофе или к более медленному, но глубокому перерождению человеческих обществ на совершенно новых и вовсе уж не либеральных, а, напротив того, крайне стеснительных и принудительных началах. Быть может, явится рабство своего рода, рабство в новой форме, вероятно — в виде жесточайшего подчинения лиц мелким и крупным общинам, а общин государству. Будет новый феодализм — феодализм общин, в разнообразные и неравноправные отношения между собой и ко власти общегосударственной поставленных”^[xiii].

История лишь в дальнейшем подтвердила правильность этого пророчества. Задним числом в этом абрисе будущего социального устройства можно узнать тоталитарное социалистическое общество в его корпоративно-тоталитарной форме. А в момент написания этих прогнозов это было пророчество, предвидение, и не больше. Это осознавал и сам К.Леонтьев, чуть ниже писавший: “Я говорю из вежливости, что я подозреваю это; в самом же деле я в этом уверен, я готов пророчествовать это”^[xiv].

Таких пророчеств множество и почти все они сбылись, стали откровением для современников в тот момент, когда они сбывались. И самое, пожалуй, главное в них — это то, что все они как бы заложили общий апокалипсический пафос восприятия нигилистически-либеральных идей, господствовавших в XIX веке. Тем более, что сама конечная цель либерального общества воспринимается мыслителем с позиций церковной ортодоксии как канун, прямое пришествие ожидаемой православием, его эсхатологией, эры антихриста, эры “зверя из бездны”. “Когда же всюду, — писал христианский неоконсерватор К.Н.Леонтьев, — заведут самоуправство, республики, демократию, коммунизм, — тогда антихристу откроется простор для действования. Сатане не трудно будет подготовлять голоса в пользу отречения от Христа, как это показал опыт во время французской революции прошедшего и нынешнего столетия... Вот тогда заведутся всюду такие порядки, благоприятствующие раскрытию антихристианских стремлений, тогда явится и антихрист”^[xv].

И так как, следуя средневековой логике “истина может порождать ложь” (modus ponens) и из “лжи следует что угодно” (modus tolens), необходимо отметить, что подобные высказывания, пророчества, помимо их своеобразной “верности”, в конце XX века, когда уже многие пророчества сбылись, позволяют вычленить из самих пророчеств те социальные посылы, которые обрели начальную историческую память, дают возможность выяснить, по крайней мере, те из них, которые стали социально-политическими лозунгами в руках эпигонов, развернулись в социально-политическое движение. Так, например, в руках С.Нилуса апокалиптический пафос К.Н.Леонтьева стал своеобразной теорией “всемирного заговора” людей, несущих на себе, по мнению христианской эсхатологии, “печать зверя”, которые и являются проводниками ведущих антихристианских тенденций эпохи в форме либерально-демократических, масонских и других организаций, объединений и обществ, напрямую связываемых с их так называемым служением “антихристу”.

Почти вся теория так называемого “жидо-масонского заговора”, сконцентрированная С.Нилусом в “Протоколах сионских мудрецов”, навеяна следующими рассуждениями уже черносотенного православного эсхатолога, мистика-пророка — К.Н.Леонтьева. Опуская многие рассуждения К.Н.Леонтьева о необходимости возрождения и удержания “строгих и стройных ограничений, нового и твердого расслоения общества”, приведем лишь конечный вывод из своеобразной эсхатологической части пророчества: “Не надо забывать, что антихрист должен быть еврей, что нигде нет такого множества евреев, как в России, и что до сих пор еще не замолкли у нас многие даже и русские голоса, желающие смешать с нами евреев посредством убийственной для нас равноправности”^[xvi].

Итак, христианская эсхатология, эта пророческая истина, через писания К.Н.Леонтьева породила своего рода теорию “всемирного заговора”, теорию апокалиптической истины, “истины”, ставшей провокационной ложью, фальшивкой, в дальнейшем определившей гонения на миллионы людей, в руках уже национал-социалистической идеологии, оправдывавшей геноцид ссылками на псевдоапокрифические “Протоколы сионских мудрецов”, ставшей в Германии своего рода откровением, пророчеством, суррогатом теории немецких погромщиков. Она же во многом определила и многие черты большевистского антисемитизма, противопоставленные провозглашаемому официально интернационализму русских социалистов, так же как и во многом определила и без того хорошо “унавоженный” германский антисемитизм, бурно развивавшийся на протяжении почти всего XIX века. Поистине “неисповедимы пути Господни”, и пути и судьба идей, возникших в одной стране, когда они обретают самостоятельную жизнь — в другой.

То же самое можно сказать и о политических взглядах позднего Ф.М.Достоевского, изложенных им в “Дневнике писателя”. Перевод их на немецкий язык, осуществленный А.Мелером Ван ден Бруком, одним из представителей второго поколения неоконсерваторов, явившийся откровением для неоконсерваторов в Германии, собственно, и определил, наряду с идеями К.Н.Леонтьева, “русское лицо германского неоконсерватизма” 20–30-х годов XX века, их своеобразный пафос, тон и направленность мышления.

Ведь в данном случае не столь важно то обстоятельство, что и “Протоколы сионских мудрецов”, и многие другие “апокрифы” впоследствии оказались политической провокацией, ненаучной подделкой. Кто, собственно, об этом спрашивал и кто интересовался их реальным происхождением? Скорее важно другое — “тексты” работали, являлись объясняющими, давали “логику происхождения” многих очевидных для всех явлений действительности. “Тексты” были политически активны и в этом смысле — общезначимы и признаны в качестве таковых, а стало быть, обладали навязчивостью предрассудка, имели характер чего-то такого, что разумеется, то есть, имеется в разуме само собой, и в этом смысле — почти объективны.

Наивно думать, хотя это и дань признания рационализма как такового, что каждое “мнение”, “слух”, “версия”, предлагаемая массовой пропагандистской литературой, “желтой” или какой-нибудь иной по цвету прессой, подвергается впоследствии рациональной обработке, поиску научных обоснований того или иного мнения. Нет, оно схватывается сразу, непосредственно, не подвергаясь соответствующей рефлексии в качестве единственного и едино существующего объяснения. Человек толпы, массы, сведенной к “атомизированной форме”, лишенный корней, традиции, устойчивых социальных связей, человек — песчинка, термит, “перекати-поле” легко воспринимает любое объяснение, любой “квазинаучный” миф, легенду, в качестве достаточной, объясняющей и, в этом смысле, общезначимой и необходимой для вторичного объединения во вновь легко создающиеся, легко объединяющиеся группы людей по общности слухов, мнений и предпочтений.

Вовсе не случайно, что стихия, турбулентный хаос этих отдельных “песчинок-атомов”, атомизированных индивидов, предполагаемых либеральной теорией в качестве базисной предпосылки самого либерально ориентированного общества, как бы воспроизводящего изначальную войну “всех против всех”, вновь породила в рядах неоконсервативных мыслителей усиленный интерес именно к мифу, преданию, традиции как вне рациональным формам социального отражения действительности, позволяющим вновь “воссоединить” расколовшееся общество, на новом внерациональном осознаваемом основании, на уровне крови, рода, нации и т.д.

Только мифы — эти “могучие иллюзии”, по выражению Ж.Сореля, могли вновь интегрировать общество, динамизировать его, сделать политически активным и устремленным к дальнейшему развитию. Так же вовсе не случайно многие идеи и мнения Ж.Сореля весьма сочувственно цитирует такой крупнейший теоретик тоталитарной Германии 20–30-х годов, как К.Шмидт. “То, что ценно в человеческой жизни, — пишет К.Шмидт, — возникает не из разумного рассуждения, но в состоянии войны, у людей, которые будучи воодушевлены великими мифическими образами, участвуют в борьбе...” И далее К.Шмидт прямо цитирует Ж.Сореля: “Это зависит “d’un etat de guerre auguel les hommes acceptent de participer et qui se traduit en mythes precis” ([G.Sorel] Reflexions. P. 319)^[xvii]. И политические лидеры становящегося тоталитаризма напрямую обращаются к мифу как орудию, средству сплочения, интеграции нации в борьбе. Так, например, Муссолини, которого цитирует К.Шмидт, в 1922 году в Неаполе перед знаменитым походом на Рим восклицал: “Мы создали миф, миф — это вера, настоящий энтузиазм, ему не нужно быть реальностью, он есть побуждение и надежда, вера и мужество. Наш миф — это нация, великая нация, которую мы хотим сделать конкретной реальностью”^[xviii].

В политике, общественной жизни диссоциированных либерализмом государств происходит своеобразный механизм редукции к основанию, к первичным корням, матрицам, удерживающим само это общество в качестве общности, рода, нации, государства. Но делается это, и в этом заключается самое главное, в отличие от первобытной архаики, только еще собирающейся в крупные социальные образования из первобытной орды, общины кровных родственников, на ином основании — основании ложно поставленной, но способной объединить всех, цели — цели борьбы за право на существование только одной из противоборствующих сторон, поскольку сам мир предстал расколотым на дуальные оппозиции по образу архаических дихотомий: добра — зла, огня — воды, свой — чужой, мужское — женское и т.д. Мир стал ареной борьбы двух мифических гигантских символических фигур: “Буржуа” и “Пролетариата”, которые сошлись в смертельной схватке из-за господства над землей. И это — с одной стороны, тогда как с другой — борьба крови, нации, расы против противостоящих им ценностей либерального типа: свободы, равенства, братства, понятых как интернациональная “свобода” коммерции, экономическое “равенство” всех участников коммерческой сделки и, наконец, “братство” всех по отношению к капиталу, который им довелось персонифицировать.

И в каждой стране, участнице этой всемирной гладиаторской схватки, ведущими являлись только свои специфические дуальные оппозиции, но отражающие, все же, глобальное противостояние “Буржуа” и “Пролетариата”. Так, например, в Германии это было “смертельная схватка” в форме борьбы “финансового капитала” — персонифицированная борьбой с его представителями через псевдофобический примитивный антисемитизм и национальное единство арийской германской нации. В России этот же дуализм, помимо борьбы “Пролетариата” с “Буржуа” во внешнем мире, выражался еще в дополнительном противостоянии “Пролетариата”, являющегося меньшинством в аграрной отсталой стране, и окружающим его крестьянством. Своеобразным подтверждением этому явились карикатурные образы “кулака”, “трутня” и “дармоеда”, которым была объявлена беспощадная борьба. К.Шмидт по поводу борьбы “Буржуа” и “Пролетариата” в России отмечает: “На русской почве объединились все энергии, которые создали этот образ. Оба, и русский, и пролетарий видели теперь в буржуа воплощение всего того, что, словно смертоносный механизм, стремилось поработить ту жизнь, которой они жили”^[xix].

В период, наступивший после Первой мировой войны XX века, как в России, так и в Германии были разрушены почти все прежние связи, структуры, формирующие общество, само общество было люмпенизировано, деклассировано и как бы лишено корней, почвы, на которой оно возникло. Наступила пора, которая описывалась либеральной теорией в качестве желанной предпосылки: “атомизированные” индивиды в бесструктурном обществе. Но при этом почти полностью отсутствовала еще одна и, в данном случае, основная предпосылка этой теории — частная собственность, само общество стало избыточным, ненужным, количественно безмерным для государства, утерявшего все свои социальные связи.

Именно в этих условиях неоконсервативные мифы явились своего рода центрами кристаллизации дезинтегрированного общества, но уже не по классовому принципу, а по принципу своего рода отрицательной солидарности (вместе боремся — но против кого?), заново, вновь как бы воссоздающих распавшиеся социальные связи, которые преодолевают не только дезинтеграцию, но и люмпенизацию общества. Вместе с тем, эта мифологизация общества словно “бессознательно путала” тексты — боролась с либерализмом, а нападала на “Буржуа”, видя в нем, прежде всего, мещанина, который стремится уютно устроиться в мире, где умерли все прежние аристократически феодальные ценности, вроде привилегий, аристократии, знатности крови и в конце концов венчающую их структуру и иерархию — христианского Бога. Это как бы и был неоконсервативный акт возмездия либеральной культуре с ее пафосом равенства, единства и братства, но воспринимаемых ею как “гомогенизация”, “усреднение”, “подобие” “атомизированных” индивидов, лишенных как раз этой традиции, корней, судьбы как предначертания и т.д.

Вот, например, В.В.Розанов — сам неоконсерватор и “охристианенный язычник” — характеризует основной пафос деятельности крупнейшего русского неоконсерватора конца XIX века — К.Н.Леонтьева: “Но какая же, однако, causa efficiens лежала для исторического появления Леонтьева? Та, что “средний европеец” и “буржуа” именно в XIX веке, во весь послереволюционный пафос европейской истории, выродился во что-то противное. Не “буржуа” гадок: но поистине гадок буржуа XIX века”; самодовольный в “прогрессе” своем, вонючий завистник всех исторических величий и от этого единственно стремящийся к уравнительному состоянию всех людей в одной одинаковой грязи и одном безнадежном болоте. “Ничего глубже и ничего выше”, — сказал мерзопакостный приказчик, стукающий в чахоточную грудь кулачком величиной с грецкий орех: “Ни святых, ни — героев, ни демонов и богов”^[xx]. И далее весьма примечательное продолжение, как своего рода вывод: “Практически против таких господ поднялась Германия, как сильный буйвол против выродившихся до собаки волченят; а теоретически Бог послал Леонтьева”^[xxi].

И как тут после такой оценки пафоса К.Н.Леонтьева В.В.Розановым не вспомнить его германского “alter ego”, младшего “конгениального собрата” по неоконсерватизму — Ф.Ницше с его критикой идеального либерального общества, как основного предмета вожделений и мечтаний буржуа XIX века, данным им в “Прологе” к “Так говорил Заратустра” почти в те же годы, когда велась и основная проповедь К.Н.Леонтьева в России. Необходимо отметить также, что для Ф.Ницше — это картина “последнего человека” или, как говорил сам мыслитель, “самого презренного человека, который уже не может презирать самого себя”^[xxii]. “Смотрите, — пишет Ф.Ницше, — я показываю вам последнего человека”. “Что такое любовь? Что такое творение? Устремление? Что такое звезда — так вопрошает последний человек и моргает. Земля стала маленькой, и по ней прыгает последний человек, делающий все маленьким. Его род неистребим, как земляная блоха; последний человек живет дольше всех. “Счастье найдено нами”, — говорят последние люди, и моргают”. И опуская ряд еще замечательных по своему пафосу отрицания особенностей этого “последнего человека”, приведем лишь своего рода социальную характеристику либерального рая, данную Ф.Ницше: “Не будет более ни бедных, ни богатых: то и другое слишком хлопотно. И кто захотел бы еще управлять? И кто повиноваться? То и другое слишком хлопотно. Нет пастуха, одно лишь стадо. Каждый желает равенства; все равны: кто чувствует иначе, тот добровольно идет в сумасшедший дом”^[xxiii].

И если учесть то обстоятельство, что при жизни ни русский, ни германский мыслители не пересекались и творили как бы в параллельных мирах, то это поразительное по пафосу и силе отрицания сходство только лишь подтверждает наличие в духовной атмосфере России и Германии единых и сильных и, как сказал бы в последствии К.Г.Юнг, синхронистичных духовных течений, противостоящих господствующим либеральным тенденциям, течений, которые в начале XX века по-своему вытеснили затхлый либеральный фон, господствующую духовную атмосферу.

Место рациональной позитивной науки заняли мифы, которые сразу же стали весьма ощутимой политической силой. Антибуржуазные по пафосу, антилиберальные по смыслу — эти мифы стали своеобразным дополнением социалистическим мифам, которые, в противоположность неоконсерваторам, основной упор сделали на создание столь же мифического противостоящего буржуа — мифу рабочего, грядущей миссии его в дальнейшем развитии будущей истории. В дальнейшем и этот социалистический миф “Рабочего” тоже будет перехвачен германскими неоконсерваторами: Г.Зиммель в своей “Философии денег” создает неоконсервативную, противостоящую марксизму экономико-психологическую теорию, а Э.Юнгер — столь же неоконсервативную символическую теорию — миф рабочего (Arbeiter).

Но совершенно особое место среди неоконсервативных мыслителей Германии по количеству созданных им мифов, по совершенно мифологическому мышлению, во многом определившему тоталитарную мифологию в дальнейшем, занимает О.Шпенглер, который не только попытался объединить оба господствующих, доминирующих мифа времени “Буржуа” и “Рабочего”, но и создать действующую модель “прусского социализма”, в котором противостояние враждующих политических мифологий не только разрешаются, но в соединении дают новое, качественно иное явления — миф тоталитарно-авторитарного государства, осуществившего синтез неоконсерватизма и социализма.

Если вся жизнь Ф.Ницше — героический заплыв одиночки против господствующего течения времени (не случайно философ заявлял о себе как о последнем “антиполитическом немце”^[xxiv]) как величайший антитезис доминирующим тенденциям политического либерализма и демократии, то в умелых руках О.Шпенглера почти все наследие Ницше поставлено на службу как раз духу времени и стало воплощенным пророчеством для обоснования и формирования тоталитарной модели государственного устройства. Собственно, именно О.Шпенглер и “Архив Ницше”, возглавляемый сестрой философа — Е.Ферстер-Ницше, явились “медиаторами-посредниками” национал-социалистической версии интерпретирования Ф.Ницше и как теоретика милитаризма и государственника — с одной стороны, национал-расиста и антисемита — с другой. Каждый внес свое, а в итоге получилась “гремучая смесь”, которую вряд ли можно соотнести как с самим Ф.Ницше, так и буквально — с идеями национал-социализма.

Взяв у Ф.Ницше идею заката, гибели европейской культуры под натиском либеральной философии и демократических тенденций XIX века, его подход к “генеалогии морали”, О.Шпенглер экстраполировал их на все развитие Европы, в том числе — и в будущее, как некий провиденциальный эсхатологический процесс. Но при всем этом словно не заметил или не захотел заметить, поскольку это не укладывалось в его схему развития мировой истории, следующих высказываний Ф.Ницше, по-своему опровергающих всю морфологию О.Шпенглера и, в частности, его исторический прогноз о гибели европейской цивилизации, циклах развития и гибели других существовавших культур. “Что человечество должно выполнить одну общую задачу, — пишет Ф.Ницше, — что оно как целое стремится к какой-нибудь одной цели, — это весьма неясное и произвольное представление еще очень юно. Оно не может считаться целым, это человечество: оно представляет собой тесно переплетающуюся массу восходящих и нисходящих жизненных процессов, — у нас нет юности с последующей зрелостью и, наконец, старостью. Напротив, слои лежат вперемешку и друг над другом, — и через несколько тысячелетий, может быть, будут существовать более юные типы человека, чем те, которые мы можем констатировать теперь. С другой стороны, явления декаданса свойственны всем эпохам: везде есть отбросы и продукты разложения, выделение продуктов упадка и отложения само по себе есть жизненн