Расовая чистота. отравление крови и мистицизм.

«...наряду с политическим и нравственным разложением народа осуществлялось не менее ужасное отравление народного организма посредством сифилиса».

«Майн кампф», стр.246

Основную причину разложения следует искать в проституировании любви.

«Основная причина заключается в проституировании любви. Если бы даже проституция не приводила к сифилису, то уже одних ее моральных последствий было бы достаточно, чтобы уничтожить целый народ медленно, но верно. Эта евреизация нашей духовной жизни и маммонизация полового инстинкта рано или поздно приведут к уничтожению всего нашего молодого поколения».

«Майн кампф», стр 247

Гитлер обобщает свою точку зрения следующим образом:

«Грехи против крови и расы являются самыми страшными грехами на этом свете Нация, которая предается этим грехам, обречена на гибель».

"Майн кампф», стр.249

Таким образом, согласно этой точке зрения, расовое смешение приводит к кровосмешению, которое, в свою очередь, вызывает «отравление крови народного организма».

«Наиболее очевидные последствия массового разложения (с помощью сифилиса) можно обнаружить у наших детей. В болезнях детей находят свое выражение грехи родителей. Они свидетельствуют о неудержимом разложении нашей половой жизни».

«Майн кампф», стр 248

«Грехи родителей» здесь могут означать только смешение с расово чуждой кровью, особенно еврейской кровью, посредством которой еврейская «всемирная зараза» проникает в «чисто арийскую кровь». Замечательно, настолько близко связана эта теория отравления крови с политическим тезисом об отравлении германского духа «всемирным евреем Карлом Марксом». Иррациональный страх перед сифилисом служит одним из основных источников возникновения политических взглядов национал-социализма и его антисемитизма. Тогда отсюда следует, что расовая чистота, т. е. чистота крови[22] представляет собой нечто такое, к чему надо стремиться и за что необходимо бороться всеми доступными средствами.

Гитлер неоднократно подчеркивал, что говорить с массами необходимо на языке чувств и верований, а не разумных доводов, доказательств и знания. Смутное и мистическое настолько заметны в языке национал-социализма, в языке Кейзерлинга, Дриша, Розенберга и других, что анализ этой особенности, безусловно, окажется плодотворным.

Чем пленял массы мистицизм фашизма?

Ответ на этот вопрос дает анализ «доказательств», предлагаемых Розенбергом в «Мифе XX столетия» для обоснования справедливости расовой теории фашизма. Вначале Розенберг пишет: «В состав живого сознания еще не вошли ценности души расы, т.е. те ценности, которые являются движущими силами нового мировоззрения. И все же душа — это раса, рассматриваемая изнутри, и. наоборот, раса — это внешний мир души».

Здесь мы имеем образчик типичной национал-социалистической фразеологии, которая на первый взгляд либо ничего не означает, либо умышленно скрывает свой смысл от всех и, возможно, от самого автора. Для понимания иррационально-политического воздействия таких формулировок необходимо признать, что они оказывают существенное влияние на психологию масс. Далее Розенберг замечает:

«Поэтому история расы является одновременно историей природы и души мистицизма. История религии крови, однако, является всемирной историей великих достижений и падений народов, их героев и мыслителей, их изобретателей и художников».

Признав реальность воздействия этих формулировок, мы приходим к пониманию смысловой тождественности таких фраз, как «борьба крови» и «интуитивный мистицизм экзистенциальных явлений». Здесь говорится не о различных явлениях, а об одном явлении, получившем различное выражение. «Борьба крови», «интуитивный мистицизм экзистенциальных явлений», «расцвет и упадок народов», «отравление крови», «всемирная еврейская зараза» — все это звенья одной цепи, которая начинается с «борьбы крови» и заканчивается кровавым террором против «еврейского материализма» Маркса и геноцидом против евреев.

Одним осмеянием такого мистицизма невозможно отстоять дело свободы. С него необходимо сорвать маску и показать его иррациональное содержание. Основное место в мистицизме занимает биоэнергетический процесс, который служит крайней формой выражения идеологии реакционной сексуальности с иррациональных и мистических позиций. Вера в «душу» и ее «чистоту» является верой в сексуальность, «сексуальную чистоту». В принципе, она служит симптомом сексуального вытеснения и сексуальной робости, причиной возникновения которых является патриархально-авторитарное общество.

«Схватка между кровью и окружающей средой, между кровью и кровью,— вот последняя, достижимая для нас реальность, за которой не осталось места для поисков и исследований»,— утверждает Розенберг. Он заблуждается. Мы настолько нескромны, что собираемся исследовать и, отбросив сентиментальность, обнажить живой процесс «между кровью и кровью». Более того, мы собираемся уничтожить столп национал-социалистической веры.

Мы позволим самому Розенбергу доказать, что суть фашистской расовой теории заключается в смертельном страхе перед естественной сексуальностью и ее оргазмической функцией. На примере древних греков Розенберг стремится доказать обоснованность утверждения о том, что в основе возникновения и упадка народов лежит расовое смешение и «отравление крови». Согласно его теории греки изначально воплощали в себе чистоту нордической расы. Боги Зевс и Аполлон и богиня Афина были «символами искреннего благочестия», защитниками «благородного и радостного», «хранителями и учителями порядка, внутренней гармонии и художественных ценностей». Гомер, по утверждению Розенберга, не испытывал ни малейшего интереса к «экстатическому». Об Афине он пишет, что она была

«…символом разящей молнии, мудрой и вдумчивой девой, возникшей из головы Зевса: защитницей эллинов и надежным щитом в их битвах.

Эти возвышенные творения греческой души свидетельствуют о безграничной чистоте внутренней жизни нордического народа; в высшем смысле они служат выражением религиозной веры и доверия к своему народу».

Далее эти боги, символизирующие чистоту, возвышенность и религиозность, противопоставляются богам ближневосточных народов:

«Если греческие боги являются героями света и неба, то боги неарийских, ближневосточных народов наделены земными достоинствами».

Розенберг утверждает, что Гермес и Деметра были органическим продуктом «души этих рас». Дионис, бог экстаза, чувственного наслаждения и необузданного менадизма означал «вторжение чуждой расы этрусков и знаменовал начало упадка эллинизма».

Стремясь обосновать свой тезис о душе расы, Розенберг произвольно подразделяет богов на две группы. Богов, олицетворяющих «позитивный» процесс в развитии эллинской культуры, он называет греческим. Других богов, также возникших в рамках эллинизма, он называет чужеземными. Вину за наше неправильное понимание греческой истории Розенберг возлагает на исторические исследования, в которых содержится «расовая фальсификация» и ошибочная интерпретация эллинизма.

«Благоговение и трепет охватывали великих немецких романтиков при созерцании мрачных покровов, скрывавших от их взора сияющих небесных богов. Погружаясь в бездны инстинктивного, аморфного, демонического, сексуального, экстатического, хтонического, они приходили к почитанию матери (выделено автором). И все это до сих пор считалось характерным для греков». Во всех видах идеалистической философии отсутствует исследование условий, благодаря которым в определенные культурные эпохи проявляется «экстатическое» и «инстинктивное» начало. Вместо этого представители идеалистической философии стремятся дать абстрактную оценку этим явлениям с точки зрения культуры, столь высоко вознесшейся над «земным» (естественным), что результат оказывается ничтожным. Мы также попытаемся дать оценку указанным явлениям, однако в своей оценке мы будем исходить из условий социального процесса, которые свидетельствуют об «упадке» культуры. Такой подход позволяет определить движущие и тормозящие силы, понять феномен упадка как 'историческое событие, а также отыскать семя новой культуры и помочь его росту. Когда Розенберг — ввиду упадка авторитарной культуры XX столетия — напоминает нам о судьбе греков, он становится на сторону консервативных исторических тенденций вопреки своим торжественным заявлениям о «возрождении» германского духа. Если нам удастся понять точку зрения политической реакции, мы значительно продвинемся в исследовании подходов к культурной революции и ее сексуально-энергетической основы. Для реакционного философа существуют только две возможности: покорность и скептицизм либо поворот истории вспять с помощью «революционных» средств. Но если при смещении фокуса культурной перспективы приходит понимание, что крушение древней культуры означает падение не культуры вообще, а лишь культуры определенной, а именно авторитарной, тогда происходит изменение оценки элементов культуры, которые прежде рассматривались как положительные или отрицательные. При этом становится понятным, что старая форма культуры «ведет борьбу» с новой, основанной на подлинной свободе формой. Проблема в основном заключается в понимании революционного подхода к явлениям, которые рассматриваются политической реакцией как признаки упадка. В этой связи представляется симптоматичным, что политическая реакция отстаивает в этнологии теорию патриархата, тогда как новаторы отдают предпочтение теории матриархата. Наряду с объективными историческими факторами, в двух противоположных социологических течениях действуют факторы, соответствующие ранее неизвестным процессам сексуальной энергетики. Матриархат, существование которого было доказано историками, соответствует не только структуре естественной рабочей демократии, но и обществу, основанному на естественной сексуальной энергетике[23].

С другой стороны, патриархат имеет авторитарную экономику и его сексуально-энергетическая структура характеризуется катастрофичностью.

Отказавшись от научных исследований, церковь продолжала пропагандировать метафизическую доктрину «нравственной природы» человека, его склонности, к моногамии и т. д. По этой причине результаты исследований Бахофена поставили под угрозу существование традиции. Замечательным в матриархате представляется не столько существование совершенно иной, системы кровного родства, сколько связанный с ней механизм естественной саморегуляции сексуальности. Морган и Энгельс признавали, что при матриархате не существовало частной собственности на общественные средства производства. В качестве фашистского идеолога Розенберг был вынужден отрицать, что древнегреческая культура ведет свое происхождение от матриархата (доказанный факт), и отстаивать гипотезу, согласно которой «на этом (дионисийском) этапе греки переняли особенности, чуждые их культуре как в физическом, так и в духовном отношении».

В отличие от христианской идеологии (как мы увидим в дальнейшем) фашистская идеология отделает оргастическое стремление человека от психологической структуры личности, возникающей в условиях авторитарного патриархата, и соотносит ее с различными расами: нордическое отождествляется со светлым, величественным, небесным, асексуальным, чистым, тогда как «ближневосточное» отождествляется с инстинктивным, демоническим, сексуальным, экстатическим, оргастическим. Этим объясняется, почему «интуитивные и романтические» исследования Бахофена были отвергнуты на том основании, что в них содержится теория «вымышленной» жизни древних греков. В фашистской расовой теории оргазмическая тревога человека, подчиненного авторитету абсолютизируется, закрепляется в качестве «чистой» и противопоставляется животному и оргастическому. Таким образом, «все греческое» и «все расовое» превращается в эманацию «всего чистого» и «асексуального», причем «все расово чуждое», «этрусское» связывается со «всем животным» и поэтому «низшим». Эти рассуждения приводят к выводу о том, что патриархат является источником истории арийцев:

«Первая великая битва между расовыми ценностями состоялась на греческой земле; исход битвы был решен в пользу нордического характера. С этого момента подход человека к жизни стал определяться дневным светом, самой жизнью. Все, что мы называем греческой культурой и нашим великим наследием античности, возникло благодаря закону света и неба, духу и природе отца».

Авторитарно-патриархальный сексуальный уклад, возникший в результате революционных процессов позднего матриархата (экономическая независимость семьи вождя от материальных родов, рост обмена товарами между племенами, развитие средств производства и т. д.), превращается в основу авторитарной идеологии, лишая женщин, детей и подростков сексуальной свободы, превращая секс в товар и ставя сексуальные склонности на службу экономическому подчинению. С этого момента сексуальность действительно подвергается искажению; она превращается в нечто дьявольское, демоническое, и поэтому должна быть обуздана. В соответствии с патриархальными требованиями невинная чувственность матриархата приобретает вид похотливой разнузданности сия мрака. Дионисийское начало превращается в «греховное томление», которое в патриархальной культуре воспринимается как нечто хаотичное и «грязное». Сексуальные отношения приобретают искаженный, похотливый характер, и патриархальный человек впервые попадает в оковы идеологии, в которой сексуальное и грязное, сексуальное и вульгарное или демоническое ассоциируются как нераздельные.

Эта оценка, однако, имеет рациональное обоснование. В условиях навязанной целомудренности поведение женщин, под давлением их сексуальных потребностей, утрачивает целомудрие. Вместо естественной оргастической чувственности у мужчин появляется сексуальная грубость, а у женщин — восприятие полового акта как чего-то непристойного. Разумеется, внебрачным связям так и не был положен конец. При смене оценок и упразднении установлений, которые защищали и санкционировали естественную чувственность в матриархальном обществе, она вступает в конфликт с официальной моралью и вынуждена вести скрытное существование. Изменение отношения общества к половым связям также влечет за собой изменение внутреннего восприятия сексуальности. Конфликт между естественной и «высокой» моралью препятствует реализации способности индивидуума к удовлетворению своих потребностей. Связанное с сексуальностью чувство вины нарушает естественный оргастический процесс сексуального слияния, ставя препятствия на пути сексуальной энергии, которая впоследствии находит иные пути для своего проявления. Неврозы, сексуальные аберрации и антисоциальная сексуальность становятся распространенными социальными явлениями. Детская и подростковая сексуальность, получавшая положительную оценку в рабочей демократии подлинного матриархата, становится жертвой систематического подавления, которое лишь проявляется в различных формах. Со временем эта искаженная, огрубленная и проституированная сексуальность выступает на защиту идеологии, которой она обязана своим возникновением. Теперь те, кто отрицает существование сексуальности, получают право указывать на нее как на нечто грубое и непристойное. При этом они просто не обращают внимание на тот факт, что эта непристойная сексуальность является не естественной, а всего лишь патриархальной сексуальностью. Эта оценка справедлива не только для вульгарных убеждений, но и для сексологии современного капиталистического патриархата. Таким образом, сексуальность обрекается на полное бесплодие.

В дальнейшем мы увидим, каким образом религиозный мистицизм превращается в организационный центр вышеупомянутых оценок и идеологий. А пока нам необходимо иметь в виду, что религиозный мистицизм вообще отвергает сексуально-энергетический принцип и осуждает сексуальность как греховное явление в жизни человечества, от которого нас может освободить только грядущее. С другой стороны, националистический фашизм относит сладострастие к достоинствам «чуждой расы», низведя ее таким образом до низшего уровня. С этого момента умаление достоинства «чуждой расы» становится частью современного патриархального империализма.

В христианской мифологии бог никогда не появляется без своего двойника, дьявола, «бога преисподней», и победа небесного бога над инфернальным богом становится символом возвышения человека. Эта конфронтация изображалась в греческой мифологии в виде борьбы между оргастической биосексуальностью и стремлением к чистоте. Для отвлеченного моралиста и склонного к мистике философа эта конфронтация выглядит как борьба двух сущностей или «человеческих идей», одна из которых изначально считается вульгарной, а другая — «подлинно человеческой» или «сверхчеловеческой». Тем не менее, установив основной источник «борьбы сущностей» и связанных с ними оценок, определив их место в социологической структуре и установив значение сексуальности как исторического фактора, мы сможем оценить по достоинству следующие данные: в процессе развития от матриархального к патриархальному укладу каждое племя изменяет сексуальные отношения среди своих членов, формируя определенную сексуальность в соответствии с новой формой жизни. Такое изменение вызвано тем, что переход власти и материальных ценностей от демократических родов к авторитарной семье вождя осуществляется в основном с помощью подавления сексуальных стремлений народа. Таким образом, сексуальное подавление превращается в существенный фактор разделения общества на классы.

Брак (и связанное с ним законное приданое) становится осью преобразования одной формы уклада в другую[24]. Поскольку свадебная дань, поступающая от родственников жены в семью мужа, укрепляет власть мужчины (особенно власть вождя), тогда у мужчин родов и семей, занимающих высокое иерархическое положение, возникает стремление закрепить брачные узы на постоянной основе. На этом этапе только мужчина заинтересован в браке. Таким образом, простой союз в рамках естественной рабочей демократии, который можно было без труда расторгнуть в любое время, превращается в долговременную моногамную брачную связь в рамках патриархата. Долговременный моногамный брак стал основным институтом патриархального общества и таковым остается по сей день. Для защиты таких браков, однако, понадобилось обесценить естественные генитальные стремления, налагая на них все более жесткие ограничения. Это относится не только к «низшему» сословию, степень эксплуатации которого постоянно нарастала. В углубляющийся конфликт вынуждены были теперь включиться сословия, которым был неведом раскол между моралью и сексуальностью. Но не следует полагать, что обязательная мораль такого рода оказывала только внешнее воздействие. В полной мере сила ее воздействия начинала ощущаться только после закрепления морали, т. е. после превращения ее в сексуальный запрет, укоренившийся в психологической структуре. На различных этапах этого процесса доминируют различные аспекты конфликта. Так, на первых этапах преобладает сексуальная потребность, а в дальнейшем начинают доминировать обязательные моральные запреты. В период политических сдвигов во всей социальной структуре конфликт между сексуальностью и обязательной моралью неизбежно достигает высшей точки. Одни рассматривают такое положение как вырождение морали, другие усматривают здесь «сексуальную революцию». Во всяком случае победу естественной сексуальности расценивают как «вырождение культуры». Эта победа воспринимается как «вырождение» лишь потому, что она угрожает существованию обязательной морали. С объективной точки зрения разваливается только система сексуальной диктатуры, т. е. система, призванная сохранять в индивидууме обязательные моральные ценности в интересах авторитарного брака и семьи. У древних греков, чья письменная история начинается только после полного развития патриархата, мы находим следующую структуру сексуальности: главенство мужчин, гетеры для высших сословий и проститутки для средних и низших сословий; при этом жены влачат рабское существование, выполняя роль только детородных машин. Во времена Платона мужское главенство приобретает исключительно гомосексуальный характер[25].

Сексуально-энергетические противоречия возникли в современной Греции, когда политика и экономика греческого государства находились в упадке. С точки зрения фашиста Розенберга, в дионисийскую эпоху происходит смешение и, как результат этого, гибель «хтонического» и «аполлонистического». Фаллос, по мнению Розенберга, становится символом восприятия мира в Греции. Поэтому возвращение естественной сексуальности воспринимается фашистами как признак упадка, похотливости, распутства и безнравственности. Однако это нельзя назвать лишь плодом фашистской фантазии; возвращение естественной сексуальности соответствует реальной ситуации, возникшей в результате вопиющего противоречия, заключенного в образе жизни людей в эту эпоху. «Дионисийские праздники» соответствуют маскарадам и балам, устраиваемым нашими реакционными сословиями. Тем не менее необходимо знать, что именно происходит на таких праздниках, чтобы не пасть жертвой распространенного заблуждения, когда в «дионисийском» событии видят воплощение сексуального опыта. Нигде столь великолепно, как на этих праздниках, не обнажаются нерушимые противоречия между распутными сексуальными стремлениями и подточенной моралью способностью к переживанию. «Дионисов закон безграничного удовлетворения половых вожделений означает беспрепятственное расовое смешение между греками и азиатами всех племен и мастей» (Розенберг. «Миф XX столетия»). Подумайте только, что в 4000 году какой-нибудь историк станет изображать сексуальные праздники XX столетия в виде беспрепятственного смешения немцев с неграми и евреями «всех племен и мастей»!

Во всем этом ясно проглядывает смысл идеи борьбы против расового смешения. Она заключается в защите от дионисийского начала, коренящегося в экономической заинтересованности в сохранении обязательного брака в условиях патриархального общества. Поэтому даже в мифе о Ясоне обязательный брак изображен как оплот борьбы против гетеризма.

Гетеры — это женщины, которые отказываются впрячься в ярмо обязательного брака и отстаивают право распоряжаться своей половой жизнью. Это требование, однако, приводит к конфликту с полученным в детстве воспитанием, которое лишает организм сексуальной восприимчивости.

Поэтому, чтобы спастись от своего лесбиянства, гетера бросается из одного приключения в другое либо ведет неуравновешенный, лишенный организующего центра образ жизни. Гетеризм дополняется мужским гомосексуализмом. В силу обязательности супружеской жизни мужчины убегают к гетерам и сладострастницам, чтобы восстановить свою сексуальную восприимчивость. Этим объясняется неизбежность сходства между сексуальной обстановкой платонической эпохи и сексуальной структурой фашистов, которые заявляют о необходимости самой жесткой формы патриархата и фактически возрождают в рамках семьи сексуальный образ жизни времен Платона, т. е. «чистоту» в идеологии, а в действительности распад и патологию. Розенберг и Блюхер рассматривают государство только как мужское государство, созданное на гомосексуальной основе. Любопытно наблюдать, как на основе этой идеологии возникает мнение о никчемности демократии. Пифагор отвергается потому, что он выступал в качестве проповедника равенства всех людей, «глашатая демократического теллуризма, общества товаров и женщин». Эта идея внутренней связи «общества товаров и женщин» играет основную роль в антиреволюционной борьбе. Демократизация правления римских патрициев, при котором вплоть до пятого столетия триста аристократических семей избирали триста сенаторов, началась с пятого столетия, когда были разрешены смешанные браки между патрициями и плебеями, а это привело к «вырождению расы». Таким образом, даже демократизация политической системы интерпретируется как признак расового упадка. Здесь обнаруживается реакционный характер теории, так как теперь половые связи между греками и римлянами, принадлежащими к различным классам, рассматриваются как губительное для расы смешение. Представители угнетенных классов приравниваются к представителям чуждой расы. В другом месте Розенберг характеризует движение рабочих как «восхождение асфальтового человечества больших городов, заполненных отбросами азиатчины». Таким образом, за идеей смешения с чуждыми расами кроется идея половых связей с представителями угнетенного класса. На более глубоком уровне существует стремление политической реакции установить различия, которые представляются строгими с точки зрения сексуальной морали, но одновременно и совершенно неосуществимыми в силу сексуальных ограничений, налагаемых на женщин среднего сословия. В то же время половые связи между различными классами влекут за собой разрушение классового господства, обеспечивая таким образом возможность «демократизации», или, другими словами, пролетаризации, «аристократической» молодежи. При этом у низших сословий каждого общественного строя формируются сексуальные представления и привычки, которые создают серьезную угрозу для правителей любого авторитарного строя[26].

Если окажется, что в основе идеи расового смешения лежит идея смешения представителей правящего и угнетаемого классов, тогда мы получим ключ к решению проблемы роли сексуального подавления в классовом обществе. В этой связи можно выделить несколько моментов. Известно, например, что материальное угнетение связано только с низшими сословиями, но это не относится к сексуальному подавлению. Связи между сексуальным подавлением и классовым обществом значительно сложнее. Здесь необходимо выделить два момента.

1. Поскольку причиной сексуального подавления является экономическая заинтересованность в браке и закон о наследовании, оно начинается в пределах самого правящего класса. Вначале требования морали (и целомудрия) строго применяются к женщинам правящего класса. Она предназначена для зашиты ценностей, приобретенных путем эксплуатации низших классов.

2. На ранних стадиях капитализма и в больших феодальных обществах Азии правящий класс еще не заинтересован в сексуальном подавлении порабощенных классов. Сексуально-моральные запреты начинают действовать, когда материально угнетенные классы начинают организованную борьбу за социально-политические улучшения и повышение культурного уровня широких слоев масс. Только тогда правящая каста начинает проявлять интерес к «морали» угнетаемых классов. Таким образом, одновременно с возникновением организованного рабочего класса начинается противоположный процесс, а именно процесс идеологического уподобления правящему классу.

В процессе идеологического уподобления правящему классу рабочие не отказываются от своих сексуальных привычек; они продолжают существовать наряду с моралистическими идеология-ми, которые в дальнейшем начинают укреплять свои позиции. Это приводит к возникновению в структуре личности вышеупомянутого противоречия между реакционными и свободолюбивыми тенденциями. Исторически возникновение этого противоречия в психологической структуре масс совпадает с ослаблением феодального абсолютизма благодаря развитию буржуазной демократии. Безусловно, при этом изменилась лишь форма эксплуатации. Но это изменение повлекло за собой определенное изменение характерологической структуры масс. Этим обстоятельствам Розенберг дает мистическое толкование, когда пишет, что предвечный бог земли Посейдон, отвергнутый богиней асексуальности Афиной, властвует в облике змея в подземелье ее храма подобно тому, как в подземелье храма Аполлона в Дельфах властвует «пеласгический дракон Пифон». «Однако нордический Тесей не везде уничтожил азиатских тварей; стоит арийской крови задремать. как вновь появляется чужеземное чудовище — азиатская ублюдочность и физическое здоровье восточного человека».

Ясно, что здесь подразумевается под «физическим здоровьем». Оно представляет собой пережиток сексуальной спонтанности, которая отличает угнетенные классы от правящего класса. Эта спонтанность постепенно ослабевала в процессе «демократизации», но полностью так и не была утрачена. С психологической точки зрения змей Посейдон и дракон Пифон олицетворяют генитальную чувственность, символизируемую фаллосом. Феодальная аристократия, непосредственно заинтересованная в отказе от естественной сексуальности (как, например, в Японии), ощущает угрозу своему существованию со стороны стихийности сексуальных привычек угнетаемых классов еще и потому, что она не только не покорила чувственность, но, напротив, видит, как извращенная чувственность вновь проявляется в среде ее собственного класса. Таким образом, сексуальные привычки масс представляют для правящего класса не только психологическую, но и социальную опасность, причем правящий класс ощущает угрозу существованию его института семьи. До тех пор, пока правящие касты будут сохранять политическую и экономическую власть, они без труда будут сохранять свою полную сексуально-моральную отъединенность от масс. Примером тому может быть английская буржуазия середины XIX столетия. В периоды потрясения основ власти правящего класса и особенно во время острого кризиса (как, например, кризис, возникший в начале XX столетия в центральной Европе и Англии) происходит ослабление моральных ограничений на сексуальность в среде самого правящего класса. Распад сексуального морализма начинается с искоренения семейных уз. Вначале, при наличии полной идентификации с крупной буржуазией и ее моралью, различные группы мелкой и средней буржуазии становятся настоящими поборниками официальной, надежно защищенной антисексуальной морали. При проявлении признаков развала мелкобуржуазной экономики естественная сексуальность неизбежно создает определенную угрозу дальнейшему существованию сексуальных установлений. Поскольку мелкая буржуазия служит главной опорой авторитарного строя, этот строй придает особое значение своей «морали» и «сохранению чистоты», несмотря на «влияние низших рас». Любой диктатор столкнется с серьезной опасностью, если моралистическое отношение мелкой буржуазии к сексу ослабеет до такой степени, что она утратит промежуточное положение между промышленными рабочими и крупной буржуазией. Ибо в среде мелкой буржуазии также таится «дракон Пифон», всегда готовый разбить свои оковы, а следовательно, и реакционные тенденции. Поэтому во время кризиса диктатура всегда усиливает пропаганду «морали» и «укрепления брачных н семейных уз». Это объясняется тем, что авторитарная семья служит мостиком между жалким социальным положением мелкой буржуазии и реакционной идеологией. В случае разрушения основ буржуазной семьи в результате экономических кризисов, пролетаризации среднего класса и войн под угрозой оказывается существование и авторитарной системы, столь прочно укоренившейся в психологической структуре масс.

Эту проблему необходимо рассмотреть подробнее. Мы вынуждены согласиться с Ленгом, национал-социалистом, биологом, сторонником расовой теории из Мюнхена, который утверждал, что авторитарная семья является стержнем культурной политики. Он сделал это заявление в 1932 году на заседании национал-социалистического общества «Дойчер штаат». Поскольку подобные замечания имеют далеко идущие последствия, мы можем добавить, что авторитарная семья является стержнем как реакционной, так я революционной политики в области культуры.