ГЛАВА ПЕРВАЯ НЕВЕЖЕСТВО ТОЛПЫ И ЕЕ ПРОСВЕЩЕНИЕ

Трактовка масс в античности и Возрождении

Народные массы, толпа существуют с тех пор, как су­ществует общество, хотя и по разному структурированны­ми. Уже мыслители древности стремились так или иначе осознать этот факт, дать свое толкование роли масс в об­ществе. Солон, проведший свои знаменитые реформы в IV в. до н.э., писал, что каждый отдельно взятый афиня­нин — хитрая лиса, но когда они вместе собираются на собрание, то представляют собой стадо баранов. И Геро­дот, и Фукидид оперировали такими понятиями, как «многие», «масса», говорили об их «самонадеянности», «невежестве», «наглости». Сократ также придерживался такой характеристики, но считал при этом, что большин­ство людей можно обучить, что любой раб способен к по­стижению самых абстрактных понятий. И лишь ненависть к людям вызывает ненависть и недоверие к логическим доказательствам. Иными словами, Сократ связывает нрав­ственность с отношением к обучению, с готовностью обу­чаться. Он оценивает античную демократию как безнрав­ственную форму политической власти именно потому, что она не желает воспринимать знания, не понимает, сколь мало знают массы. Самокритичность выступает у него не только как мудрость, но и как возможность улучшения политической жизни государства.

Для Платона основная масса населения — это чело­веческое стадо, с которым не очень-то и стоит общаться. Демос, толпа, чернь вульгарны, душевный склад их край­не примитивен, это сильный зверь, который наделен до­статочной телесной силой, чтобы выполнять тяжелую физическую работу. Трактуя массу как человеческое ста­до, Платон и искусство политического управления при­равнивает к умению усмирять такое стадо. Политик по­добен пастуху и его собаке, они не должны причинять овцам зла, обращаться с ними слишком сурово, они про­сто презирают их как низшие существа. Он не приемлет, противостоит представлениям античной демократии, согласно которым народ допускается к политической жиз­ни, государственному управлению. Только наиболее муд­рые мужи, т.е. аристократия, согласно его представлени­ям могут выполнять государственные функции. Разделе­ние труда выступает у Платона основным принципом построения государства. Земледельцы и ремесленники, составляющие основную массу населения, должны быть благоразумными. Их добродетель — умеренность, послу­шание правителям, добросовестное выполнение своих обязанностей. Для Платона демократия предстает как осу­ществленная власть толпы, а тирания — как наихудшая форма государственного правления, ибо это беззаконная власть, основанная на поддержке масс. Приветствуя на­родного вождя как борца за свободу, массы сами оказы­ваются порабощенными этим тираном. Платон исходит из того, что всех людей объединяет коллективное начало, и это начало всегда выше индивида и его интересов.

Взгляды Аристотеля по этим вопросам в основном совпадают со взглядами Платона. У него все люди, зани­мающиеся трудом, просто любой деятельностью по до­быванию денег, выступают, подобно рабам, придатком государства. Это разделение заложено самой природой, согласно которой одни свободны, другие — рабы. К то­му же это справедливо, ибо рабы, по Аристотелю, не об-

ладают рассудком. В то же время он трактует массы как нормальное явление политической жизни, считает, что массы, толпа, более того, массовая история сопутствует процессам политических изменений. Как и Платон, под демократией Аристотель понимает охлократию, т.е. власть толпы. А при помощи демагогов народ можно свести до уровня охласа. Известно, что Аристотель различал три хорошие и три дурные формы управления. К хорошим он относит монархию, аристократию и «политию» — смеше­ние олигархии и демократии. К дурным он относит тира­нию, чистую олигархию и крайнюю демократию.

Политические взгляды, отражавшие отношение к массам в древнем Риме, нашли свое выражение в извест­ном лозунге: «Черни — хлеба и зрелищ», популярность которого не пропала и в наши дни. Цицерон восприни­мал «новые толпы» как отбросы общества, считая их не­вежественными, глупыми, суеверными, поведение их рабским, к тому же они поддерживают демагогов. Об этом же говорил и Тацит.

Несколько иное отношение к толпе было у мысли­телей эпохи Возрождения. По-прежнему толпа оценива­ется как невежественная. Этим объясняется ее привер­женность к ярости, глупости, лени, неизменным привыч­кам. Например, Пико Делла Мирандола так пишет об этом: «Что такое плебс? Это некий полип, т.е. перемен­чивое и безголовое животное». Далее — «Глупость тол­пы и ее общественные бесчинства очень тяжки, ибо по­среди ленивого плебса трудно и слишком тяжко сберечь размеренный порядок жизни, украшенность, покой и сладостный досуг». Народу и толпе свойственно всегда заблуждаться и ничего не знать. При этом он ссылается на Аристотеля, говорившего, что ложь часто выглядит правдоподобнее истины.

Но, в отличии от мыслителей античности, гуманис­ты Возрождения, говоря о толпе, имели в виду не только простой люд, не сословное деление, а людей невеже-

ственных, принадлежащих к любому сословию. Все это проанализировано в книге Л.Баткина «Итальянские гу­манисты: стиль жизни, стиль мышления». Речь идет о противопоставлении невежественных мудрым, о тех, кто чужд, говоря словами Баткина, словесности и филосо­фии, кто пренебрежительно относится к ученым людям, к тем, кто освоил культуру, кто, по выражению Пико, «живет с плебсом вне шатра авгура», о людях греховных. У Петрарки, Бруни толпа включает в себя и монахов, и университетских схоластов, и надменных богачей. Так итальянский гуманист Гуарино пишет: «Я уже не говорю о людях средних и низших, но какого ты укажешь мне государя, какого короля, какого императора, которого ты не поставил бы в число мужланов и варваров из-за неве­жества в словесности?..». Боккаччо также противопостав­ляет плебейской толпе ученых людей. У него плебс со­стоит из трех категорий: первая — это «некоторые безум­цы, которые возымели наглость и развязанность крикливо высказываться против всего... Эти люди усмат­ривают высшее благо в кутежах и вожделениях, в ленном досуге... они силятся хулить бдения ученых мужей...». Вторые — это те, кто прежде чем увидеть двери школы и услышать имена философов, уже считают самого себя философом. Они слывут «учеными среди черни», рассуж­дают на собраниях, нахватавшись кое-чего и цитируя авторов, которых они не читали. Третьи — некоторые люди, облаченные в тоги, заметные по золотым пряжкам и почти королевским украшениям... они говорят, что поэты малоблагоразумны, ибо, занимаясь поэзией, тра­тят время, которое могли бы употребить бы на дела, при­носящие богатства».

И далее Баткин подчеркивает, что гуманисты не от­носились к черни презрительно, с высокомерием, а ис­ходили из того, что специфическим источником благо­родства стала культура, что сын Божий открыл тайну цар­ства небесного только немногим ученикам. Толпе надо

обязательно возвестить эту Божественную мудрость, об­легчив ее через вымысел, притчу. Чернь — согласно гу­манистам, постигает истину в популярной, наивно — буквальной форме, тогда она становится для нее доступ­ной. Поэтому Марсилио Фичини поясняет: «Божествен­ные вещи непозволительно открывать черни». И однов­ременно с этими высказываниями атрибутом философии выступает необходимость приспосабливаться к толпе. Изменение формы высказывания обусловлена необхо­димостью соизмерять истину с аудиторией. Для того, что­бы подняться над толпой, гуманист должен появиться среди нее и обратиться к ней. Иначе исчезла бы сама воз­можность сопоставления»³.

Свой подход к этим вопросам обозначает Никколо Макиавелли. Трактовку черни, народа он излагает в сво­ем известном труде «Государь», где утверждает, что «на­род постояннее и рассудительнее всякого государя. Не без причин народ сравнивают с гласом Божьим: в своих пред­сказаниях общественное мнение достигает таких порази­тельных результатов, что кажется, будто какой-то тайной способностью народ ясно предвидит, что окажется для него добром, что злом»⁴. Макиавелли отличает народ от толпы. Для него народ — это массы, упорядоченные за­коном, а толпа — это разнузданное, не упорядоченное за­коном скопление масс, вроде сиракузской черни.

Несмотря на то, что люди склонны скорее ко злу, нежели к добру, что народ невежественен, — читаем мы, — он способен воспринять истину и легко уступает, когда человек заслуживает доверия и говорит ему прав­ду. Народ неспособен создать определенный порядок, не имея возможности познать его благо по причине царя­щих в нем разногласий, но как только народ познает бла­го определенного порядка, он не согласится с ним рас­статься. Исходя из этого, он советует государю, правите­лю сделать народ своим другом, не отнимать его свободы. Пока ты делаешь им добро, они твои всей душой. «Луч-

шая из всех крепостей — не быть ненавистным народу: какие крепости ни строй, они не спасут, если ты ненави­стен народу, ибо когда народ берется за оружие, на под­могу ему всегда явятся чужеземцы»⁵. Достаточно сослать­ся на пример Рима. Когда народ там хотел добиться нуж­ного ему закона, он прибегал к подобным действиям или отказывался идти на войну.

Перед правителем всегда стоит дилемма: если он хо­чет создать великую державу, иметь многочисленный народ, то он вынужден его хорошо вооружить, наделить такими качествами, что потом он не сможет управлять им. Если же от этого отказаться и иметь возможность де­лать с народом что угодно, то такой народ станет трусли­вым и станет жертвой того, кто на него нападет. В пер­вом случае дается простор для смут и общественного не­согласия, во втором — необходимо всеми возможными средствами запретить завоевания, ибо это приводит к крушению. «Необходимость вынуждает тебя к тому, что отвергает твой разум, ибо дела человеческие находятся в постоянном движении... Необходимо следовать римско­му строю и примириться с враждой, существующей меж­ду народом и Сенатом, приняв ее как неизбежное неудоб­ство для достижения римского величия»⁶.

Народ, живущий под властью государя и потерявший свободу, становится грубым животным, свирепым и ди­ким по своей природе. Он вскармливается в неволе, в загоне. Он не может научиться сам питаться, находить место для укрытия, поэтому он становится добычей пер­вого встречного, который тут же может на него надеть ярмо. Макиавелли советует государю выяснить, к чему стремится народ, а стремится он прежде всего отомстить тем, кто оказался причиной его рабства и вновь приоб­рести утраченную свободу. При этом государь выяснит, что только небольшая часть народа желает быть свобод­ной, дабы властвовать, все же остальные, а их подавляю­щее большинство, стремятся к свободе ради своей безо-

пасности. А для этого нужны такие законы, при которых власть государя предполагает общественную безопас­ность, и как только народ убедится, что не нарушаются данные ему законы, он будет спокоен и доволен.

Макиавелли исходит из того, что природа масс и го­сударя одинакова, и те и другие в равной степени могут заблуждаться. Что касается непостоянства, переменчи­вости, неблагодарности народа, то эти пороки столь же свойственны и государям. Различия в действиях народа и государя порождаются не их природой, а той степенью уважения к законам, в рамках которых они живут. «Если мы сопоставим все беспорядки, произведенные народом, со всеми беспорядками, учиненными государями, и все славные деяния народа со всеми славными деяниями го­сударей, то мы увидим, что народ во многом превосхо­дит государей и в добродетели, и в славе... Достаточно доброму человеку поговорить с разнузданным и мятеж­ным народом, и тот тут же встанет на правый путь. А с дурным государем поговорить некому — для избавления от него потребуется железо. По этому можно судить о серьезности заболевания.... Когда народ совершенно сбрасывает с себя всякую узду, опасаться надо не бе­зумств, которые он творит, и не нынешнего зла страшить­ся — бояться надо того, что из этого может произойти... ибо общественные порядки легко порождают тирана»⁷.

Плебеи в массе своей крепки и сильны, но по отдель­ности слабы, пишет Макиавелли. Массы дерзко и мно­гократно оспаривают решение своего государя, но как только они оказываются под непосредственной угрозой наказания, они перестают друг другу доверять и повину­ются. Не стоит придавать большого значения тому, что сам народ говорит о своих дурных или хороших настрое­ниях. Хорошие настроения можно поддержать, дурным воспрепятствовать. Но если недовольство порождено ут­ратой свободы или любимого государя, то для обуздания недовольства нужны будут крайние меры.

Не существует ничего более ужасного, чем разнуз­данные, лишенные вождя массы. И в то же время такие массы довольно беспомощны, горячие головы малость поостынут, и они рано или поздно разойдутся по домам. Каждый в отдельности начнет сомневаться в своих си­лах, будет заботиться о собственной безопасности и пой­дет на попятный. Только вождь может поддерживать внутреннее единство взбунтовавшихся масс и заботить­ся об их защите. Когда у народа нет вождей, народные недовольства легко устранимы.

Макиавелли различает свободный и развращенный народ. Развращенный народ не соблюдает законов, он наглый. При таком народе невозможно создать респуб­лику, тогда нужна монархическая власть, которая обуз­дала бы испорченные массы. В его трактовке массы выс­тупают источником силы, жизнеспособности государ­ства, его устойчивости. И в то же время они — рассадник смуты и беспорядка.

Просветительство и его вера в разум масс

Для Нового времени, особенно для века Просвеще­ния, был характерен уже особый интерес к народным массам, толпам, к взаимоотношению масс и власти. Ис­ходной точкой для всех рассуждений на эту тему была святая вера в силу разума, в познание истины. Темный, невежественный народ надо просветить, воспитать по­добающим образом. И именно это будет гарантией его счастья. Это соответствовало самому духу, идее Просве­щения, которые выражались в том, что разум и есть ору­дие исторического прогресса. Различные просветители трактовали саму идею просвещения по-разному. Так Вольтер ратует за просвещенную монархию, надеясь, что умный, просвещенный монарх сможет создать разумное общество, в котором все будут равны перед законом. Он

отнюдь не сторонник народовластия. Известно, как го­рячо он боролся против официальной религии, и в то же время он видит в религии средство, могущее обуздать чернь, толпу. Вера в Бога выступает у него как полезная вера, гарантия общественного порядка, она помогает дер­жать массы в повиновении. Именно поэтому он говорил о том, что если бы Бога не было, его надо было бы выду­мать. Он исходит из того, что миром правят мнения. По­этому самое главное сделать это мнение просвещенным, избавив людей, массы от предрассудков и невежества. Коль действия людей определяются исключительно мне­ниями, коль они властвуют над умами, то необходимо сделать мнения людей просвещенными.

У Гельвеция признается возможность изжития не­вежества народа, он прямо указывает на то, что в заблуж­дениях ума и таится настоящий источник бедствий че­ловеческого рода, и посвящает целый раздел своего тру­да «Об уме» невежественности народа. Он пишет о том, что «Воспитание всемогуще. Воспитание делает нас тем, чем мы являемся. Справедливым можно быть лишь бу­дучи просвещенным»⁸. Людям, однако, свойственны страсти, и языческая религия не гасила в них этого свя­щенного их огня. Известно, как велики привязанности народа к своему культу, к своим богам. Народ груб и суе­верие является его религией. Чтобы открыть истину на­роду, Государь должен ему говорить эту истину, ибо она полезна, и дать ему свободу печати, ибо это средство от­крыть истину. Повсюду, где нет этой свободы, невеже­ство, подобно глубокой ночи, охватывает все умы.

Характер и ум народов, согласно Гельвецию, изме­няется вместе с формой правления; разные формы прав­ления придают одной и той же нации поочередно то ха­рактер возвышенный, то низкий, то постоянный, то из­менчивый, то мужественный, то робкий. При отличном законодательстве единственно порочными людьми были бы лишь глупцы. Поэтому во всех странах большую или

меньшую тупость или порочность граждан следует все­гда объяснять большей или меньшей нелепостью зако­нов. И поскольку нация всегда сильна мудростью своего управления, то неприемлемы преследование мыслящих людей, привычка держать людей во мраке. «Народ стонет под скипетром горделивого невежества, которое вскоре увлекает к общей гибели и деспота, и нацию. Нетерпи­мость — это та скала, о которую рано или поздно разбива­ются самые великие государства»⁹. Деспотизм, пишет Гельвеции, выступает самым страшным врагом обще­ственного блага, он изменяет характер нации, притом все­гда в дурную сторону, ибо от народа требуют не трудолю­бия, не добродетели, а лишь покорности и денег.

Веря во всемогущество разума, Гельвеции признает, что страсти, привязанности к своему культу так же при­сущи народу. Невежество этому способствует. Более того, оно порождает изнеженность и праздность. Там, где зап­рещено мыслить, остается предаваться только лени и уве­личивать стремление к богатству ощущений. Поэтому народу наряду с оковами предлагаются и удовольствия. Более того, ради удовольствия народ готов принять и оковы. Праздность является матерью всех политических и нравственных пороков.

На тех же позициях стоит Гольбах, так же придаю­щий воспитанию первостепенное значение. Именно вос­питание является надлежащим средством против заблуж­дений людей, а познание истины выступает средством борьбы против терзающих человечество бедствий. И это относится как к правителям, так и к управляемым. «Люди во всех странах так дурны, развращены, неразумны лишь потому, что нигде ими не управляют сообразно их при­роде и не обучают необходимым законам. Повсюду их питают бесполезными иллюзиями, человек дурен не по­тому, что он рождается дурным, но потому, что его дела­ют таким. Человек повсюду оказывается рабом: неуди­вительно, что он своекорыстен, лицемерен, холоп в душе

своей, лишен чувства чести...»¹⁰. Просвещенное, спра­ведливое, добродетельное правительство не должно бы пользоваться выдумками с целью обмана граждан, зна­ющих свой долг и подчиняющихся справедливым зако­нам. Политика должна стать более разумной, занимать­ся серьезным просвещением и счастьем народа. Если бы общество давало бы своим членам то воспитание и ту за­ботливую помощь, которые они вправе от него требовать, то не было бы в обществе такого количества воров, зло­деев. Под влиянием заблуждений — говорит Гольбах — люди перевернули вверх дном порядок вещей. Доброде­тель впала в немилость, она стала невыгодной. Тщетны попытки помочь людям, пока они не понимают источ­ника своего подлинного счастья. Не природа делает лю­дей несчастными, а их заблуждения. Говоря о народе, он пишет: «Не какой-то Бог захотел, чтобы он страдал, не наследственная испорченность сделала людей дурными и несчастными: виновником всех этих злополучий явля­ется только заблуждение»¹¹.

Как и Гельвеции, Гольбах признает роль страстей в жизни людей, страсти и желания свойственны природе человека. Поэтому важно не душить страсти, а направить их на полезные для человека вещи. Но неправедное пра­вительство доводит людей до отчаяния, пробуждает их самые черные страсти: ненависть, ожесточение. Все это влечет за собой революции, катастрофы. Религия не хо­тела признать, что желания и страсти естественны и не­обходимы, она требовала душить желания и страсти, предлагая им взамен бесплодные, туманные, неосуще­ствимые рекомендации. Но запретить страсти — значит запретить людям быть людьми. Надо не разрушать стра­сти, а направить их на добро, уравновесить вредные стра­сти полезными для общества. И только разум поможет выбирать те страсти, которые могут сделать нас счастли­выми. Воспитание — по Гольбаху — есть искусство се­ять и взращивать в сердцах людей полезные страсти.

Именно ложные идеи большинства философов о сущно­сти человеческой природы являются источником непо­нимания нравственности и мотивов поведения людей. «Люди слепые сами по себе, получили в руководители жизни слепцов, причем и руководимые, и руководители под конец сами заблудились»¹². В своей книге «Подвиг здравого смысла» Т.Длугач выявляет внутренние про­тиворечия просветительской концепции, которые состо­ят в том, «что народ нужно воспитывать, поэтому на сце­не появляется «мудрый воспитатель», следовательно, возникает тесная близость народа и просветителя. Во-вторых, та же причина обусловливает противостояние просвещенного воспитателя и непросвещенной толпы, боязнь толпы»¹³.

Несколько отличная установка у Руссо. Он предла­гает народу усвоить правило: «Свободу можно завоевать, но ее нельзя обрести вновь», ибо бесполезно пытаться преобразовать установившиеся правила, обычаи и пред­рассудки. Лишь тогда, когда народ находился в состоя­нии варварства, он мог сделаться свободным, но он не способен на это, когда, говоря словами Макиавелли, дви­житель гражданский износился. «Народ даже не терпит, когда касаются его недугов, желая их излечить, подобно тем глупым и малодушным больным, которые дрожат при виде врача»¹⁴. Не случайно Поппер считал, что, начиная с Руссо, романтическая школа мысли поняла, что чело­век в главном не рационален.

Известно, что для Руссо равенство людей является естественным состоянием, а власть, которая не учитыва­ет интересы народа, оценивается им как неправомерная. Народ имеет право на низвержение такой антинародной власти. Коль в обществе царят неравенство, деспотичес­кая власть, то она не дает возможности правильному вос­питанию людей. Тогда как люди, и прежде всего дети, дол­жны воспитываться в соответствии с естественными пра­вилами, в понимании необходимости естественного

договора. Именно правильное воспитание сформирует гражданина нового общества. Политическим идеалом Рус­со выступает прямая демократия, в которой законы при­нимаются собранием всех граждан, а народ обладает вер­ховной властью, суверенитетом. Должно возникнуть го­сударство разума, разумного воспитания людей. Позднее Ницше заявит, что Руссо прославляет массу, и ее низшие инстинкты цинично объявляет подлинным выражением свободного и рационального ума.

Представляет интерес описание народных масс, дан­ное известным французским просветителем А.Р.ЖЛюр-го, жившим в те же годы, что и Руссо. Он также считал воспитание первейшей политической гарантией, рас­сматривал воспитание как своего рода интеллектуальную терапию. Само же воспитание должно давать государство. «Я осмелюсь утверждать, Государь, — говорит он в запис­ке, предлагающей королю такого рода план, — что через десять лет Ваш народ будет неузнаваем, что своей про­свещенностью, благовоспитанностью, усердием в служ­бе Вашему Величеству и отчизне он бесконечно превзой­дет все прочие народы»¹⁵.

Идеи Просвещения стали основополагающими для деятелей Французской революции, которые провозгла­сили подлинный культ Разума. Известно, что бюст Гель­веция украшал залу жирондистов. Торжество разума было отпраздновано в Соборе Парижской Богоматери при огромном стечении народа и в очень торжественной обстановке. В книге О.Кабанеса и Л.Насса «Революци­онный невроз» дается детальное описание этой проце­дуры. «Посреди храма была воздвигнута гора, скрывав­шая церковные хоры. На вершине ее был устроен круг­лый портик в греческом стиле с надписью на фасаде: «Философия»; с каждой стороны его украшали бюсты ее апостолов: Вольтера, Руссо, Франклина и Монтескье. На склоне горы пылал Священный огонь истины и т.д... Церкви были превращены в храмы нового культа.... Ро-

беспьер стал, наконец, сам первосвященником нового культа «Верховного существа». Свое учение в духе Руссо он представил в знаменитом докладе Конвенту... Уста­навливались новые религиозные праздники в честь Ис­тины, Правосудия, Целомудрия»¹⁶, возникает новая ре­лигия Разума. Робеспьер в своем докладе Конвенту пред­лагает проект указа, который гласит: «Французский народ признает Бытие Верховного существа и бессмер­тие души». На похоронах Марата его сердце бьшо поме­щено в осыпанный драгоценностями сосуд. Сам он про­возглашался святым, получившим свою иконографию. И в этот период культа разума, религии истины массы оказываются обуреваемы самыми темными инстинкта­ми, паникой, страхом, всевозможными эмоциями, по­рождавшими акты насилия и вандализма.

Французская революция сопровождалась многочис­ленными вспышками насилия и ряд деятелей революции вполне ясно понимали, что подобное поведение масс порождено теми многочисленными формами насилия, которые были неотъемлемой частью существовавшей социальной структуры. Так Ф.Бабеф в связи с действия­ми толпы в июле 1789 г. писал: «Я понимаю, что народ вершит правосудие, и я одобряю его, поскольку оно мо­жет быть удовлетворено лишь уничтожением виновных, но может ли оно не быть жестоким? Разнообразные каз­ни — четвертование, колесование, сожжение на костре, наказание кнутом, многочисленные виселицы и палачи везде — сформировали у нас ужасные нравы! Господа вместо того, чтобы приобщить нас к культуре, сделали нас варварами, они собирают урожай и пожинают то, что посеяли. И все это будет иметь ужасные последствия. Мы находимся лишь в самом начале».

Во времена, последовавшие после Французской ре­волюции происходит процесс осмысления и самой ре­волюции, и роли народных масс в ней. В этом плане осо­бый интерес представляет работа известного социолога

и политического деятеля А.Токвиля. «Старый порядок и революция», написанная им в 1859 г., т.е. не только после Французской революции, но уже и после событий 1848 г. Он отмечает, что для начала Нового времени было харак­терно коллективистское, а точнее корпоративное созна­ние человека, предпочитавшего своему индивидуально­му «Я», своему «мое» коллективное «мы», «наше». И по­добное сознание стало размываться во второй половине XVIII в. Он пишет о том, что под воздействием идей про­свещения люди уже не сомневались в могуществе челове­ка, в возможности усовершенствования человеческой природы. Они были уверены, что призваны изменить об­щество и возродить род человеческий. «Эти чувства и стра­сти стали для них своего рода новой религией, некоторые последствия которой характерны и для обычньж религий, в силу чего она смогла вырвать людей из сети эгоизма, придала им героизм и стремление к самопожертвованию, а зачастую сделала их нечувствительными к мелочам, ко­торыми мы столь дорожим... ни в одной революции такая масса людей не проникалась столь искренним патриотиз­мом, бескорыстием и подлинным величием души..» — ив то же время Токвиль считает, что «безбожие обернулось для общества великим злом... религиозные законы были уничтожены одновременно с низвержением законов граж­данских, поэтому человеческий разум утратил свою проч­ную основу... Вследствие этого появился новый род рево­люционеров, чья отвага доходила до безумия; революци­онеров, которьж ничто не поражало, у которьж ничто не вызывало угрызений совести, без всяких колебаний они исполняли намеченные задачи... С тех пор они образова­ли целую расу, распространяющуюся во всех цивилизо­ванных уголках земли и повсюду сохранившую тот же об­раз, характер, пристрастия»¹⁷.

Токвиль прямо говорит о том, что Французская ре­волюция превратилась в некую новую религию, которой поклонялись и верили. Она вызвала в головах масс ил-

люзии, соответственно которым люди как бы имели дело не с реальным обществом со всеми его противоречиями, а с неким воображаемым обществом, в котором все пред­ставлялось простым, справедливым, разумным и едино­образным. Воображение толпы отвернулось от реально­го общества, от того, что происходило в действительнос­ти. «Дух толпы витал в идеальном государстве, созданном воображением литераторов».

Роспуск французского парламента в 1771 г. уже пре­допределил радикальность Французской революции. Он подчеркивает, что народы видят в свободе бесценный и необходимый дар, а обладание ею восполняет все стра­дания. Правда, иных свобода утомляет, и они без сопро­тивления отдают ее. Поскольку народ в течение очень длительного времени вообще не появлялся на полити­ческой арене, его сочли неспособным к каким-либо по­литическим действиям и, не стеснясь его присутствия, стали рассуждать об его проблемах. Оказалось, что рево­люцию готовили самые цивилизованные классы нации, а свершена она была — самыми необразованными и гру­быми. «В народных душах зародились и развились две преобладающие страсти... Первая из них, наиболее дав­няя и глубокая — это жестокая и неискоренимая нена­висть к неравенству... Другая страсть — более позднего происхождения и менее прочно укоренившаяся — вызы­вала в людях стремление жить не только равными, но и свободными... обе страсти кажутся в равной степени ис­кренними и сильными»¹⁸.

В нашем контексте важно отметить ту роль, которую Токвиль придает страстям, эмоциям, имеющим место в поведении народа. При этом он считает, что страсть к свободе то затухает, то возрождается вновь, тогда как стремление к равенству занимает первое место в сердцах людей. Именно подчеркивая роль страстей, он вопроша­ет: «Существовал ли когда-либо на земле народ, чьи дей­ствия до такой степени были бы преисполнены проти­воречий и крайностей. Народ, более руководящий чув-

ствами, чем принципами и в силу этого всегда поступа­ющий вопреки ожиданиям, то опускаясь ниже среднего уровня, то возносясь высоко над ним. Существовал ли когда народ, основные инстинкты которого столь неиз­менны, что его можно узнать по изображениям, остав­ленным два или три тысячелетия тому назад, и в то же время народ, настолько переменчивый в своих повсед­невных мыслях и наклонностях, что сам создает неожи­данные положения, а порой, подобно иностранцам, впа­дает в изумление при виде содеянного им же»?¹⁹. Говоря о противоречивости народа, Токвиль подчеркивает и его строптивость, и его принятие произвола. То он выступа­ет ярым противником всякого повиновения, то раболеп­но повинуется, более склонный к героизму, чем к доб­родетели, здравому смыслу. Во времена революции мас­са людей как никогда проявила самые высокие порывы души. И в то же время в ходе революции народ высказал свой истинный порок. Именно такой народ мог совер­шить столь радикальную революцию, которая исполне­на противоречий и противоположностей. По мере того, как граждане делаются более равными и более похожи­ми друг на друга, уменьшается склонность верить одно­му лицу, но увеличивается склонность верить массе, и общественное мнение начинает все больше руководить миром. В эпоху равенства — пишет он — люди вследствие своего сходства не верят друг другу и в то же время убеж­дены, что истина находится на стороне большинства.

Идеи просвещения народных масс

в немецкой классической философии

и в марксизме

Известно, что немецкая классическая философия, несмотря на всю свою абстрактность, по-своему отража­ла идеи и события Французской революции, продолжая

линию Просвещения. Так Кант считал Просвещение та­кой исторической эпохой, при которой разум широко используется для реализации исторического прогресса. Более того, успешное применение разума становится возможным, согласно его представлениям, при условии преодоления несвободы, путем длительного морального усовершенствования.

Широкое распространение получило высказывание Гегеля о том, что каждый народ имеет тех правителей, которых заслуживает. Фиксируя тот факт, что массы пе­реходят в наступление, он считал, что очень часто назы­вают народом «агрегат частных лиц», тогда как это всего лишь толпа, а не народ. Без своего монарха народ пред­стает как «бесформенная масса». Толпа же бесправна, безнравственна и неразумна. Это аморфная, беспорядоч­ная, слепая сила, подобна взбаламученному морю. И ошибочно бьшо бы воспринимать такое состояние как состояние истинной свободы. Абсолютный дух народа, по Гегелю, выражается в государстве. А самосознание отдельного народа является носителем всеобщего духа и объективной действительности. У Гегеля дух своего вре­мени отражает великий человек. Именно его устами выс­казывается время, поэтому он имеет право презирать общественное мнение. Великий человек обладает не только величайшим рассудком, он не просто лидер, но он наделен великими страстями и амбициями. Гегель считал хитростью ума то, что великий человек заставля­ет действовать на себя страсти.

Основная просвещенческая установка сохраняется и в воззрении Маркса и Энгельса. Известно, что для них судьбы народных масс имели первостепенное значение. Показывая суть капиталистического производства, Маркс выявляет массовый характер такого производства, акцентирует внимание на том, что в нем заняты массы населения, которые поставлены в более-менее равные условия эксплуатации, поэтому происходит уравнение

условий жизни этих масс во всех ее сферах. Это, в свою очередь, приводит к уравнению индивидов в рамках их жизнедеятельности. Критикуя трактовку Б.Бауэром мас­сы как истинного врага духа, он говорит о том, что вся­кий прогресс духа был до сих пор прогрессом в ущерб массе человечества. Отмечая, что люди сами делают свою историю, он подчеркивал, что делают они ее при обсто­ятельствах, которые не сами они выбрали, а которые пе­решли им от прошлого. «Традиции всех мертвых поко­лений тяготеют как кошмар над умами живьж. И как раз тогда, когда люди только тем и заняты, что переделыва­ют себя и окружающее и создают нечто еще небывалое, как раз в такие эпохи революционных кризисов они бо­язливо прибегают к заклинаниям, вызывая к себе на по­мощь духов прошлого, заимствуют у них имена, боевые лозунги, костюмы, чтобы в этом освященном древнос­тью наряде, на этом заимствованном языке разыгрывать новую сцену всемирной истории»²⁰.

Буржуазии, считает Маркс, надо одинаково бояться невежества масс, пока они остаются консервативными, и сознательности масс, как только они становятся рево­люционными. Массе надо внушить ее подлинные инте­ресы, тогда она поймет их и будет действовать в соответ­ствии с ними, т.е. революционно.

Это, конечно, не означало, что Маркс не учитывал вообще психологические факторы, их роль в поведении человека. Такие явления, как страсти, эмоции, мотивы поведения, потребности, неоднократно упоминаются в его рассуждениях. Молодой Маркс писал: «Человек как предметное, чувственное существо есть страдающее су­щество; а так как это существо ощущает свои страдания, то оно есть существо, обладающее страстью»²¹. Но все страсти отступают далеко назад в сравнении с воздей­ствием идей, доводов разума на массы. Широко извест­но положение Маркса о том, теория становится матери­альной силой, как только она овладевает массами. Тео-

рия должна быть выражением потребностей масс. Она должна выражать не просто временный энтузиазм масс, а их действительные интересы. В истории каждый человек преследует свои собственные сознательно поставленные цели и общий итог этого множества действующих по раз­ным направлениям сил и составляет суть истории. Это могут быть и идеальные побуждения, такие, как честолю­бие, служение истине и правде, личная ненависть, а по­рой и чисто индивидуальные прихоти. Конечно, говорит Маркс, существуют идеальные побудительные мотивы и силы, но за всем этим стоят столкновения классов и их интересов. При этом и Маркс, и Энгельс, говоря о под­линно движущих силах истории, подчеркивают, что «надо иметь в виду не столько побуждение отдельных лиц, хотя бы и самых выдающихся, сколько те побуждения, кото­рые приводят в движение большие массы людей... Иссле­довать движущие причины, которые ясно или неясно, непосредственно или в идеологической форме, может быть даже в фантастической форме отражаются в виде сознательньж побуждений в головах действующих масс и их вождей... — это единственный путь, ведущий к позна­нию законов, господствующих в истории»²². До сих пор историческое развитие идет в ущерб широким массам, которые попадают во все более бесчеловечное положение. Маркс и Энгельс, хотя и признавали определенное значение психологических факторов, на первый план, как известно, выдвигали экономические интересы. В ре­волюции массы должны понять, что речь идет не о не­приятии отдельных сторон жизни, а о неприятии самого прежнего «производства жизни». При этом важны не кратковременные взрывы, не скоро проходящие вспыш­ки, а продолжительные действия. К познанию законов, господствующих в истории, ведут исследования движу­щих сил, которые, порой даже в фантастической форме, отражаются в виде сознательных побуждений в головах действующих масс и их вождей. Массы учатся на ре-

зультатах собственных ошибок и, в конце концов, они осоз­нают, что представляют собой колоссальную движущуюся силу истории, они находят самих себя. При этом особая роль среди масс отводится пролетариату как классу, кото­рому нечего терять, кроме своих цепей. Поэтому важней­шая задача пролетарских масс — осознать свою особую роль в истории, роль освободителя всего человечества, всех тру­дящихся масс от эксплуатации и отчуждения. По Марксу политика фактически бессильна, она никогда не может коренным образом изменить экономическую реальность. Главное — изменения в средствах производства и отноше­ниях между классами, а политико-юридическая сфера дол­жна соответствовать этим изменениям.

Все марксово понимание народных масс основыва­лось на его грандиозном плане переустройства общества, при котором будут выкорчеваны все самые глубинные корни социального зла и несправедливости, на плане абсолютно радикального переустройства общества. Сама эпоха крайне антигуманной, бессовестной эксплуатации, при которой жил и работал Маркс, порождала идею столь тотального переустройства общества, вселяя надежду, что освободитель человечества — пролетариат, может побе­дить и покончить с подобным положением. Маркс при­ветствует массы, «штурмующие небо». Пусть победа этих масс пока невозможна, но важно осознать, что в прин­ципе такая победа реальна. И вместе с тем Маркс осоз­навал и наличие деклассированной, консервативной мас­сы. В «Восемнадцатом брюмере Луи Бонапарта» он по­казал, что основой бонапартистской власти является именно подобного рода масса, именно в ней бонапар­тизм ищет свою опору.

Поэтому особенно важно, чтобы массы, и прежде всего наделенный освободительной миссией пролетари­ат, как можно скорее осознали свою историческую роль. По мере этого осознания все ближе становится сама воз­можность победы масс. Необходимо массовое изменение

самих людей, а это возможно лишь в ходе революции, создающей новую основу общества. Но что такое массо­вое изменение людей, как не изменение их сознания, их целевых установок и ценностей, которых они придержи­ваются? Позднее Ленин так скажет об этом: «Маркс умел оценить и то, что бывают моменты в истории, когда от­чаянная борьба масс даже за безнадежное дело необхо­дима во имя дальнейшего воспитания масс и подготовки их к следующей борьбе»²³. Просвещение масс означало не просто понимание ими их интересов, а конкретная борьба, революция, в ходе которой и возникнет новое классовое сознание пролетариата и понимание подлин­ных интересов человечества.

В начале XX в. Ленин в своем стремлении практи­чески применить учение Маркса станет уделять особое внимание развитию классового сознания пролетариата. Он подчеркивает, что в эпоху парламентаризма буржуа­зия не может обойтись без масс. Она всеми возможными и невозможными путями стремится привлечь их на свою сторону, используя «прочно оборудованную систему ле­сти, лжи, мошенничества, жонглерства модными и по­пулярными словечками, обещаниями направо и налево любых реформ и любых благ рабочим — лишь бы они отказались от революционной борьбы за свержение бур­жуазии»²⁴ . Он критикует народников за их упования на результаты просвещения и образования народных масс, за их нежелание видеть консерватизм этих масс и их при­верженность самодержавию. Ленин писал, что «сила тра­диций миллионов и десятков миллионов людей — это самая опасная сила».

Все свои надежды он возлагает на пролетариат. Этим объясняется и то особое внимание, которое Ленин уде­лял проблемам развития классового сознания пролета­риата. Он ясно понимает, что пролетариат исключитель­но своими собственными силами в состоянии вырабо­тать лишь тред-юнионистское, т.е. определяемое только

экономическими интересами сознание. Именно поэто­му управление пролетариатом должно осуществляться извне. «О самостоятельной, самими рабочими массами... выработанной идеологии не может быть и речи»²⁵. Ком­мунистическая партия трактуется как наиболее прогрес­сивная, передовая часть пролетариата, как рычаг, направ­ляющий всю массу пролетариата. При этом Ленин по­нимал, что пролетарская партия вовсе не должна следовать за всяким поворотом настроения или упадка настроения у масс. «Мы партия, ведущая массы к социа­лизму, а вовсе не идущая за всяким поворотом настрое­ния или упадка настроения масс. Все социал-демократы переживают временами апатию масс... Но никогда вы­держанные социал-демократы не поддаются любому по­вороту масс»²⁶. Он говорит о том, что нельзя подчинять­ся всем указаниям массы, ибо масса тоже поддается, осо­бенно в годы исключительной усталости, переутомления чрезвычайными тяготами и мучениями отнюдь не пере­довым настроениям.

Критикуя анархизм, он выступал против разжигания дурных страстей масс, констатирует, что в 1 мировую войну массы захлестнул мутный поток шовинизма и на­ционализма. Ленин подмечал иррациональную сущность поведения масс, говорил о том, что во время солдатского мятежа 1905 г., при одном упоминании о земле у солдат вспыхивают глаза от сильного чувства. Признавая такие иррациональные моменты в поведении масс, Ленин все свои упования возлагает на развитие классового созна­ния пролетариата. Как только пролетариат поймет свою особую миссию — не просто захвата власти и улучшения собственного положения, а освободителя мира, челове­чества, — станет возможным подлинное справедливое преобразование мира. Поэтому не только пролетариат, но народные массы делятся у него на авангард, проле­тарскую партию, наделенную классовым сознанием, осознающую неизбежность революционного преобразо-

вания общества, и остальную массу, не постигшую сущ­ность преобразовательной, освободительной миссии пролетариата.

В начале XX в. основная масса населения России состояла из мелкой буржуазии, крестьянства, т.е. из мел­кого производителя и пролетариата. Но, согласно пред­ставлениям Маркса, развитие крупной промышленнос­ти должно привести к отмиранию мелкого производите­ля. Поэтому Ленин, говоря о массе населения, имеет в виду пролетария, полупролетария и беднейшее кресть­янство. Прекрасно понимая, что Россия — крестьянская страна, он тем не менее зажиточного крестьянина не от­носит к народным массам.

А когда он ведет речь о пролетариате, то от него отсе­каются как люмпены, так и квалифицированный проле­тариат, то, что называлось рабочей аристократией. И те и другие не могут быть наделены подлинно классовым со­знанием, более того, они изменяют своему классу. В мар­ксизме прочно утвердилось мнение о «подкупе» рабочей аристократии. Сейчас мы имеем в виду не бюрократов от рабочего движения, а именно наиболее квалифицирован­ную часть пролетариата. Как подкуп, как стремление луч­ше устроиться при капитализме рассматривает Ленин за­кон об охране труда, о 48-часовой рабочей неделе, установ­ление минимума заработной платы и т.д. Оппортунисты продают «за чечевичную похлебку свое право первород­ства» — пишет он в «Государстве и революции». Рабочая аристократия, т.е. наиболее квалифицированная часть ра­бочего класса, выступает у Ленина как главная социальная опора буржуазии, а существующая демократия — как сис­тема подкупа рабочих. «Нас интересует свобода для борь­бы, а не свобода для мещанского счастья»²⁷. Эта часть про­летариата, по его выражению, проникнута «духом цехо­вой узости, мещанскими и империалистическими предрассудками». Но как только несколько тысяч рабо­чих, живших обывательской жизнью, начинают действо-

вать революционно, то перед вами масса. В периоды ре­волюций под понятием «масса» понимается большинство рабочих, все эксплуатируемые. Сочувствие масс совер­шенно необходимо для удержания власти. Вслед за Мар­ксом Ленин уверен в том, что по мере расширения и уг­лубления исторического творчества людей должен воз­растать и размер той массы населения, которая является сознательным историческим субъектом. Капитализм, согласно такой трактовке, дорос до социализма именно потому, что историю теперь творят самостоятельно мил­лионы и десятки миллионов людей, ибо война встряхну­ла массы, разбудила их невиданными страданиями. И те­перь история летит «с быстротой локомотива». Беда пре­жних революций — пишет он — состояла в том, что революционного энтузиазма масс, поддерживающих их в напряженном состоянии, хватало ненадолго. И социаль­ную причину такой непрочности он усматривает в слабо­сти пролетариата, который один только и может, постиг­нув свою историческую миссию, привлечь к себе боль­шинство масс и удержать власть. А постигнуть эту миссию он может, только овладев революционной теорией.

Именно этот аспект в учении Маркса и Ленина по­лучил свое концентрированное философское обоснова­ние в работе известного философа XX в. Д.Лукача «Ис­тория и классовое сознание», написанной под воздей­ствием Октябрьской революции и революционных событий тех лет в Западной Европе. Из всех трудящихся масс, считает Лукач, только пролетариат наделен клас­совым сознанием. Ведь если бы массы, прежде всего мел­кая буржуазия, крестьянство, могли бы осознать свое подлинное положение в обществе, они осознали бы всю тщетность своих устремлений противостоять закономер­ностям исторического развития. «Власть всякого обще­ства по своему существу — это идейная власть, от кото­рой нас может освободить только познание. Речь идет не об абстрактном, происходящем только в голове позна-

нии, а о познании, вошедшем в кровь и плоть, являю­щемся, по словам Маркса, «критически-практической деятельностью»²⁸. Лукач пишет о том, что только проле­тариат наделен видением общества во всей его тотально­сти. Поэтому успех не только революции, но и всего раз­вития человечества зависит от идейной зрелости проле­тариата. Именно поэтому пролетариат должен отойти от простого, находящегося на психологическом уровне по­знания и подняться до осознания своей исторической миссии. Как только произойдет это осознание, пролета­риат «захочет» выполнить эту, предназначенную ему ис­торией миссию и желанная свобода примет человечество в свои объятия.

Коммунистическая партия предстает у Лукача как форма опосредования между теорией, постижением классового сознания и практикой революционного пре­образования мира. Если буржуазия в силу своего места в экономической структуре общества наделена «ложным сознанием», то благодаря пролетариату впервые классо­вое сознание может стать осознанным. Поэтому самосоз­нание пролетариата есть объективное познание сущно­сти общества. Оппортунизм, по Лукачу, тормозит разви­тие классового сознания пролетариата, задерживает его на низшем, психологическом уровне. Пролетариату при­ходится вести борьбу не только с буржуазией, но и с са­мим собой, против попыток воспрепятствовать осозна­нию своих классовых интересов. Критерием успеха про­летариата выступает его самосознание. Сила классового сознания пролетариата — это способность осознать сущ­ность овеществления, отчуждения человека в обществе и покончить с ним.

Мы имеем перед собой доведенный до своего логи­ческого конца просветительский подход, согласно кото­рому разумное постижение массами сути общественных явлений, возможностей и путей избавления от бед и стра­даний, которые они испытывают, обеспечивает карди-

нальное изменение общественного строя и создание спра­ведливого общественного устройства. Упование на силу разума, уверенность в том, что именно разум будет опре­делять поведение масс, и составляет суть просветительс­кого подхода, при всем многообразии его трактовок на всем протяжении истории социальной философии.