рефераты конспекты курсовые дипломные лекции шпоры

Реферат Курсовая Конспект

XIX - НАЧАЛА XX ВЕКА

XIX - НАЧАЛА XX ВЕКА - раздел Право, Историко-философский очерк ВЦентре Внимания Общественной Мысли России Xix В., Т.е. Пери...

Вцентре внимания общественной мысли России XIX в., т.е. периода крепостного права и последовавше­го после его отмены периода, в центре внимания и сла­вянофильства, и западничества оказалась озабоченность судьбами народа, его бедственным положением. Народ в этот период представал как относительно целое. Чаще всего под этим понятием понималось крестьянство. По­этому такие термины, как народ, народные массы, тол­па, чернь, обычно употреблялись как синонимы.

Деспотическая власть самодержавия, не допускав­шая какого-либо противостояния, приводила, как изве­стно, к тому, что неофициальная социально-политичес­кая мысль оказалась сосредоточена в области литерату­ры, публицистики. Как позже напишет Фет, «поэт в России больше, чем поэт». Этим отчасти объясняется особая роль интеллигенции в русском обществе. Не слу­чайно, сам термин «интеллигенция», в отличии от поня­тия интеллектуал, употребляется, как правило, именно в русском языке. Не вдаваясь здесь в рассуждения о спе­цифике интеллигенции как таковой, мы тем не менее вынуждены сказать несколько слов об особенностях отношения русской интеллигенции XIX — начала XX в. к народу, ибо именно интеллигенция не просто осозна-

вала бесправное положение народа, но и была чрезвы­чайно озабочена этим и строила планы преобразования жизни народа. Это было не только осознание бедствен­ного положения народа, но боль и стыд за то состояние, в котором находится народ. Более того, на первый план выступали чисто этические соображения. Бердяев отме­чал, что слова Радищева: «душа моя страданиями чело­веческими уязвлена» конструировали тип русской интел­лигенции, который не просто размышлял о судьбах на­рода, но считал себя нравственно ответственным за существующее положение. И в этом смысле можно го­ворить о народничестве на протяжении всего XIX века. В то же время отсутствие в обществе элементарных правовьж норм не давало понять всю бездну бесправия русского народа. Господствовала точка зрения, что со­знание народа ориентировано только на нравственные понятия и не предполагалась задача просветить его в пра­вовом отношении. Особое значение, по мнению одного из авторов «Вех», имело отсутствие у народа даже зачат­ков понятий римского права. Порой в этом усматривали нечто положительное. То, «что абсолютный характер соб­ственности всегда отрицался русским народом, — под­черкивал Бердяев, — вселяло надежды на особое пред­назначение русского народа решить социальный воп­рос лучше и скорее, чем на Западе». Одновременно с этим в русской интеллигенции преобладало чувство «вины перед своим народом», чувство покаяния. Появ­ляется особый тип кающегося дворянина, а затем и раз­ночинца. Все это порождало определенное народопок-лонничество, когда народ, по словам С.Н.Булгакова, рассматривался как «объект спасательного воздей­ствия», что неизбежно вызывало барское отношение к народу как к «несовершеннолетнему, нуждающемуся в няньке для воспитания «сознательности», непросве-

щенному в интеллигентском смысле слова»54.

Подобные настроения порой способствовали идеа­лизации русского мужика, особенно заметной в литера­туре, начиная с «Записок охотника» Тургенева. Позже Михайловский так опишет это явление: «Общая тенден­ция всех наших сколько-нибудь замечательных писате­лей о народе состояла в нравственной реабилитации его (народа — автор) в глазах образованного общества, в стремлении доказать, что мужик... в нравственном отно­шении и чище, и крепче, и надежнее людей привилеги­рованного класса»55.

Борьба за отмену крепостного права выступала лей­тмотивом общественно-политической мысли в России первой половины XIX в. Уже декабристы исходили из того, что народ в России, обеспечивший ее нацио­нальную независимость в Отечественной войне, не дол­жен быть под властью крепостников. Они требовали от­мены крепостного права, были сторонниками природ­ного равенства людей. «Правительство существует для блага народа и не имеет другого обоснования своему бы­тию и образованию, как только благо народное, между тем как народ существует для собственного блага»56. Но, думая о народе, они мыслили все преобразования без его участия, в форме военного переворота. И в этом смысле Ленин был прав, говоря, что декабристы бьши страшно далеки от народа. Да и поддержаны народом они не бьши.

В теоретическом плане ряд декабристов стремились выразить определенные чаяния народа. Так Пестель под­черкивал, что народ не должен быть принадлежностью кого бы то ни было. В своем обращении к народу Бесту­жев-Рюмин писал, что все бедствия народа проистекают от самовластия и рабства, что от всего этого надо осво­бодиться и установить правление народное, основанное на законе Божьем. Декабристы говорили о необходимо­сти просвещения народа, которое не позволяло бы ему навязывать насильно варварство и рабство.

Ощущение себя над бездной и катастрофическое ми­роощущение стало характерным, по словам Бердяева, для многих представителей русской литературы XIX-XX веков. Уже Пушкин чувствовал бунтарскую стихию русского народа и предвидел возможность «бунта бессмысленно­го и беспощадного». Бердяев же приводит слова Лермон­това: — «Настанет год — России черный год — когда ца­рей корона упадет. Забудет чернь к ним прежнюю лю­бовь, И пища многих будет смерть и кровь... И зарево окрасит волны рек: — В тот день явится мощный чело­век. И ты его узнаешь — и поймешь, зачем в руке его бу­латный нож. И горе для тебя! Твой плач, твой стон ему тогда покажется смешон. И будет все ужасно, мрачно в нем, как плащ его с возвышенным челом». Гоголя также мучило, что Россия одержима духами зла и лжи. Все это приводило Бердяева к достаточно обоснованному выво­ду, что «в России выработалась эсхатологическая душев­ная структура, обращенная к концу, открытая для гря­дущего, предчувствующая катастрофы, выработалась особая мистическая чувствительность»57.

Трактовка народа славянофилами и западниками

Официальная идеология, в своих стремлениях удер­жать народ от каких бы то ни было попыток к переме­нам, провозгласила в 1832 г. устами графа Уварова свою известную триединую формулу «православие, самодер­жавие, народность». Когда речь шла о народности, то имелось в виду патриархальность, семейные отношения между помещиком и крестьянами, сыновья любовь и благодарность царю за заботу о народе и т.д. Согласно этой идеологии крепостничество выступает как наибо­лее адекватная народу форма правления, а народ «поко­рен своим владыкам».

Славянофилы только на первый взгляд придержи­вались официальной формулы народности. В действи­тельности же их понимание народности отличалось от уваровской трактовки, т.к. они исходили из необходи­мости отмены крепостного права. Понятие народности славянофилы стремились освободить от искажений го­сударственного абсолютизма. Более того, сама власть для них выступала как грех, а власть государства как зло. Известно, что Аксаков защищал монархию на том осно­вании, что лучше, чтобы один человек был замаран вла­стью, чем весь народ. Согласно славянофилам русский народ антигосударственен и хочет быть свободным от государственности. Можно только согласиться с Бердя­евым, писавшим: «Славянофилы верили в народ, в на­родную правду и народ был для них, прежде всего, му­жики, сохранившие православную веру и национальный уклад жизни... Они были решительными противниками римского права о собственности... Несмотря на консер­вативный элемент своего мировоззрения, они признава­ли принцип верховенства народа»58.

Славянофилы трактовали народ как покорный, по­литически пассивный, приверженный к старинному ук­ладу своей жизни. К.Аксаков считал, что отсутствие внешнего правопорядка имело положительную сторону, ибо дало возможность народу пойти путем «внутренней правды», что поэтому отношение между народом и Го­сударством в России основывалось на взаимном доверии, ибо народ не интересовала власть. Но, говорил он, нам могут возразить, что или народ, или власть могут изме­нить друг другу, что нужны гарантии. На что он отвечал: «Гарантии не нужны. Гарантии есть зло. Где нужна она, там нам нет добра»59. Для Аксакова русский народ — бо­гоизбранный, антиреволюционный, аполитичный. «Рус­ский народ есть народ негосударственный, т.е. не стре­мящийся к государственной власти, не желающий для себя политических прав, не имеющий в себе даже заро­дыша властолюбия»60.

Для нашего изложения представляет интерес статья Аксакова «Опыт синонимов. Публика-народ» (1857), в которой он резко разводит понятия публики и народа. Публика — это высшие крути общества, говорящие по-французски, танцующие мазурку и польку, наряжающи­еся в немецкое платье. Тогда как народ «черпает жизнь из родного источника», имеет свои русские обычаи. Пуб­лика презирает народ, народ прощает публике. «Публи­ка преходяща, народ вечен». Это близко к понятию чер­ни у Пушкина, понимавшего под этим словом не народ, а необразованное дворянство, бескультурное чиновни­чество и презиравший за это чернь.

Славянофилы идеализируют русскую старину, иде­ализируют они и народ с его патриархальной покорнос­тью, религиозностью. Народ выступал в их трактовке как верноподданническая и смиренная масса. Все это имело место в реальной жизни и вряд ли можно славянофилов за это упрекать. Далекий от позиций славянофилов Чаа­даев говорил о потенциальной непроявленности русско­го народа. В »Апологии сумасшедшего» он пишет, что сохранность в русском народе непочатых сил определя­ет возможность его мессианской роли в истории. Имен­но на это положение Чаадаева обратит особое внимание Бердяев, считая его основополагающим для русского са­мосознания. Мысль Чаадаева о том, что русский народ ничего великого в истории не сотворил, обращена в про­шлое, но именно этот факт может дать надежду и веру в будущее русского народа, в его возможности осуществить великую миссию.

В дальнейшем традиции славянофильства развивал Данилевский, считавший, как и Аксаков, что русский народ неполитичен, не стремится к власти, что перево­роты в жизни русского народа совершаются «посред­ством внутреннего отрешения» от старых форм, затем «внутреннего перерождения», в ходе которого новый идеал претворяется в жизнь. Перевороты предстают как

чисто психологический процесс, происходящий в рам­ках народной нравственности, без проявления наруж­ной борьбы.

Революционно-демократически настроенные мыс­лители ставят вопрос об активности крестьянских масс, об их способности к самостоятельным действиям. При этом просветительство, которое было свойственно и сла­вянофилам, и западникам, выступает на первый план. Западники глубоко сочувствовали народу и констатиро­вали, что «массы сильно возбуждены, спят и видят осво­бождение». Но при этом они понимали неразвитость на­родного сознания и считали своей первостепенной за­дачей просветить его. Так Грановский, как известно, не придерживался революционных взглядов. Он исходил из того, что «в великом организме народа совершаются та­кие процессы, как во всем обществе и даже природе», т.е. изменения неизбежны. Для него «народ не есть скопле­ние внешне соединенных людей, но живое единство, си­стема многообразных сил... Причина его существенных изменений лежит в нем самом»61. Каждый народ прохо­дит подобно жизни отдельного человека определенные фазы своего развития: младенчество, возмужалость и ста­рость, затем, если приняты новые духовные устремления, может начаться новое оживление. Будучи природным организмом народ, согласно Грановскому, не поддается искусственной ломке и подчинению.

Белинский также тесно связывал, особенно на ран­нем этапе, освобождение народа с его просвещением. Но затем, видя нарастающее возмущение крестьянства, он начинал понимать, что одним просветительством обой­тись нельзя. Если крепостное право не будет отменено, то для дворянства могут возникнуть в сто раз большие неприятности. Смешно думать, считал он, что новое пе­реустройство общества может сделаться само собой, без насильственного переворота, без крови. Терпение крес­тьян при всей неразвитости народного сознания, а воз-

можно, и благодаря этому, может иссякнуть. Дело мо­жет дойти до крайности. Он четко осознавал, что нарас­тающее крестьянское движение принудит правительство из страха перед народным восстанием отменить крепос­тное право, или вопрос «решится сам собой, другим об­разом, в 1000 раз более неприятным для русского дворян­ства»62 . Отсюда и его восторг методами борьбы француз­ских якобинцев и признание неизбежным «крови тысячей». Только революционное насилие положит ко­нец «унижениям и страданиям миллионов». И когда рус­ский народ покончит с этим унижением и страданием, то его ожидает великое будущее: «Завидую внукам и прав­нукам нашим, которым суждено видеть Россию в 1940 году — стоящую во главе образованного мира, даю­щей законы и науке, и искусству и принимающую бла­гоговейную дань уважения от всего просвещенного че­ловечества»63 .

Подробно изложены в нашей литературе взгляды Герцена на народ. В дореформенное время он, глубоко сочувствуя народу, не надеялся, что народ сам сможет свергнуть крепостничество. В пятидесятые годы он пи­сал: «Правовая необеспеченность, искони тяготевшая над народом, была для него своего рода школой. Вопию­щая несправедливость одной половины его законов на­учила его ненавидеть и другую; он подчиняется им как силе. Полное неравенство перед судом убило в нем вся­кое уважение к законности. Русский, какого бы звания он ни был, обходит и нарушает закон всюду, где это мож­но сделать безнаказанно, и совершенно также поступает и правительство». Считая это печальным, тяжелым яв­лением настоящего, Герцен усматривает в этом и извес­тное преимущество, ибо государство становится нена­вистно народу. Один из авторов «Вех» Кистяковский писал, что эта мысль не принадлежит лично Герцену, а всему кружку людей сороковых годов и главным обра­зом славянофильской группе их. «В слабости внешних

правовых норм и даже полном отсутствии внешнего пра­вопорядка в русской общественной жизни они усматри­вали положительную, а не отрицательную сторону»64.

В 1851 г. Герцен исходил из того, что народ есть про­изведение природы и к нему неприменимы этические категории. Народ нельзя назвать ни дурным, ни хоро­шим. В народе всегда выражается истина, жизнь его не может быть ложью. Природа производит лишь то, что осуществимо при данных условиях. «Нет народа, взошед­шего в историю, которого можно было бы считать ста­дом животных, как нет народа, заслуживающегося име­новаться сонмом избранных»65. Говоря о русском крес­тьянине, он напоминает о его отвращении к личной поземельной собственности, о его беззаботной и лени­вой природе, но при этом «уже двести лет как все его су­ществование стало глухою, отрицательною оппозицией против существующего порядка вещей. Он покоряется притеснению, он терпит, но непричастен ничему, что происходит вне сельской общины»66. У русского кресть­янина нет нравственности, кроме вытекающей инстин­ктивно из сути его общинного образа жизни, или, как говорит Герцен, из коммунизма. И эта нравственность глубоко народная, т.е., согласно представлениям Герце­на, она истинна и по сути своей не может быть ложной.

Но после 1861 г., когда Герцен пришел к выводу, что народ обманут, он стал рассматривать народ как силу, которая сама в состоянии добиться лучшей и более спра­ведливой жизни. Его теория «русского социализма», как известно, была связана с представлениями о сельской общине как основе коллективистской жизни народа, ко­торая предполагает артельный труд и мирское управле­ние. Это было упование на то, что уравнительное разде­ление земли обеспечит равенство людей. Идея распре­деления постоянно преобладает над идеей производства. Это одна из наиболее характерных черт всех русских «на­родников», которые постоянно исходят из примата рас­пределения над производством.

Позже Герцен выступает против уравнительных уто­пий Бабефа, Кабе. В своих «Письмах старому товарищу», адресованных Бакунину (1869), он пишет о том, что на­силием и террором можно только освободиться от ста­рого, но невозможно создать новое. Для этого нужно «на­родное сознание». «Нельзя людей освобождать в наруж­ной жизни больше, чем они освобождены внутри»67. Народ по природе своей инстинктивно консерватор, он держится за тесные рамки, в которые он вколочен. И да­же новое он воспринимает в старых одеждах. Герцен под­черкивает, что «взять неразвитие силой невозможно. Познание невозможно принудительно». Против ложных догматов, верований, какими бы безумными они ни были, бороться насильно нельзя. Террор не уничтожает предрассудки, не завоевывает народности. Дико-необуз­данный взрыв не пощадит ничего, разгулявшаяся сила истребления уничтожит на своем пути все, что достигло человечество. Великие перевороты не делаются разнуз­дыванием дурных страстей. Сказать «не верь» так же в сущности нелепо, как сказать «верь». Он подчеркивает, что народное сознание предстает как само собой сложив­шееся безответственное сырое произведение, ставшее таким в силу множества удач и неудач людского созна­ния, инстинктов и столкновений. И это надо восприни­мать как естественный факт и менять его возможно со­ответственно этому. Герцен предлагает в сложившихся социальных нелепостях не искать виноватого, как и не обрушивать ответственность на былое. Прошлое надо понять, а само понимание страшно обязывает. Нанося старому порядку удар, надо сохранить все достойное из прошлого, своеобычное. «Тот, кто не хочет ждать и ра­ботать, тот идет по старой колее пророков и прорицате­лей, иересиархов, фанатиков и цеховых революционеров, а всякое дело, совершающееся при пособии безумных, мистических, фантастических в последних выводах сво-

их, непременно будет иметь и безумные результаты ря­дом с дельными»68. Нетерпение, увлечение страстью при­ведут к страшнейшим столкновениям и поражениям.

Близкие Герцену взгляды на народ разделял и Черны­шевский. При этом хотелось бы подчеркнуть, что и его трак­товка народа, как и у Герцена, не была столь однозначна, как это часто приписывается Чернышевскому, призывав­шему Герцена: «К топору зовите Русь». В «Письмах без ад­реса» (1862) Чернышевский говорит о том, что в народе почти все дремлют, а те немногие, которые уже проснулись, считают, что призывы к народу ничего не дают ему. Народ не верит, что чьи-то заботы о нем могут принести ему пользу. Революционный процесс связан и с народным не­вежеством и «народной бестолковостью». Он может с жес­токой силой обернуться против самого народа. Мы, т.е. «Современник», такой развязки желали бы избежать, ибо от этого пострадали бы интересы просвещения.

Чернышевский констатирует горькую истину, что «народ невежествен, исполнен грубых предрассудков и слепой ненависти ко всем отказавшимся от его диких при­вычек... Он не пощадит ни нашей науки, ни нашей по­эзии, ни наших искусств; он станет уничтожать всю нашу цивилизацию»69. В связи с осуждением характера реформ 1861 г., которые не удовлетворили крестьян, он пишет о том, что ничто не приносит такой пользы, как собствен­ные действия, направленные в собственных интересах.

У Чернышевского слова «народ», «трудящиеся», «масса», «работники», «простолюдины» употребляются как синонимы. Чаще всего он говорит о народе и массе. Высшее и среднее сословие составляют только неболь­шую часть в каждой нации, а масса нации никогда, ни в одной стране не принимала деятельного, самостоятель­ного участия в истории. Тогда как «то, что хочет масса, гораздо обширнее реформ, которыми могли бы удовлет­вориться сами по себе образованные сословия... Масса хочет коренных изменений в своем материальном

быте»70. Этими же понятиями он пользуется в своих рас­суждениях о положении в Западной Европе. Он пони­мал, что «масса народа в Западной Европе еще погрязает в невежестве и нищете, поэтому она не принимает ра­зумного и постоянного участия ни в успехах, делаемых жизнью достаточного класса людей, ни в умственных его интересах. Не опираясь на неизменное сочувствие народ­ной массы, зажиточный и развитой класс населения ни­чего не сможет добиться»71.

Та же озабоченность судьбами народа и те же идеи его просвещения четко видны и в работах Добролюбова. Для него история общества есть история жизни народа и его борьбы за освобождение. Народ всегда хорошо понимает свои интересы. Он пишет о том, что в общем ходе исто­рии самое большое участие приходится на долю народа и только весьма малая на долю отдельной личности. Исто­рическая личность может выступать лишь искрой, воспла­меняющей порох, но не камень. Она неизбежно потухнет, если не найдет быстро возгорающийся материал.

И в то же время в статье «Черты для характеристики русского простонародья» он писал, что силы, имеющие­ся у народных масс, не находят себе правильного и сво­бодного выхода, они вынуждены пробивать себе неесте­ственный путь и поневоле обнаруживаются шумно, со­крушительно, часто к собственной погибели. Для Добролюбова образ народа — образ реки, пробивающей все преграды и не могущей остановиться в своем тече­нии. Как было бы желательно направить силы народа не во вред ему самому. Иногда для этого достаточно одного слова «друзей человечества», чтобы сообщить его мыс­лям то направление, которое он сам боится им дать. Ча­сто народ не понимает свои собственные стремления. «Друзья народа» приводят «в сознание масс то, что ясно передовым деятелям человечества, раскрывают и прояс­няют людям то, что в них живет еще смутно и неопреде­ленно»72 . В статье «Луч света в темном царстве» он назы-

вает народ «темной массой», «ужасной в своей наивнос­ти и искренности». Он пишет о том, что «страшно и тя­жело... идти наперекор требованиям и убеждениям этой... массы. Ведь она проклянет нас, будет бегать как от за­чумленных... не по злобе, не по расчетам, а по глубокому убеждению, что мы сродни антихристу»73. Когда он го­ворит о Катерине как о луче света в темном царстве, то имеет в виду, что она руководствовалась единственно силой своих чувств, «инстинктивным сознанием своего прямого неотъемлемого права на жизнь, счастье и лю­бовь». В конечном итоге Добролюбов на первый план выдвигает самосознание, самодеятельность народа. Все усилия призвать его к изменению своего положения, все прокламации тщетны, пока он сам не поднялся до при­нятия такого решения.

Наиболее ярко идея просвещения народа бьша пред­ставлена во взглядах Писарева, признававшего за наро­дом большую роль в развитии общества, но только при условии его достаточного духовного развития. А пока этого нет, нереально на него рассчитывать. Поэтому — больше реальных знаний. «Знания составляют ключ к решению общественной задачи»74. Писарев осознанно выдвигает дилемму: или самодеятельность народных масс, или преобразующая сила знаний. В статье 1862 г. «Бедная русская мысль» он пишет, что мы не знаем, про­снулся ли народ или еще спит. И когда «он проснется, то проснется сам по себе, по внутренней потребности; мы его не разбудили воплями и воззваниями, не разбудим любовью и ласками»75. В споре с Добролюбовым он ста­вит вопрос так: Катерина или Базаров. Народные массы, «люди, которые кормят и одевают нас», составляют пас­сивный материал, над которым друзьям человечества приходится много работать, но который сам помогает им очень мало. Когда же эта масса просыпается и поднима­ется в бой, то «... каждое событие оканчивается самой нелепой и печальной развязкой, если у данного народа

не оказывается в наличности тех умственньж способно­стей, тех знаний и той опытности, которые могли бы по­воротить куда следует дальнейшее течение исторической жизни. Посмотрите, например, на первую французскую революцию: энергии, героизма, любви к отечеству и вся­ких других добродетелей было истрачено столько, что их хватило бы на освобождение всех народов земного шара; а между тем движение завершилось военным деспотиз­мом и позорнейшею реставрациею именно от того, что не нашлось в запасе положительных знаний, без кото­рых и самый гениальный организатор всегда потерпит полнейшую неудачу»76. Отсюда и культ знания у Базаро­ва, истовая вера в их силу. Надежды на прогресс знаний и их решающую роль были связаны и с тем, что российс­кая действительность 60-х годов была временем спада революционного движения, ситуация 1859-61 гг. не пе­реросла в революцию, поутихли крестьянские волнения. Этим объясняются и представления Писарева, что на­копление сил — это накопление знаний, и этот подход постепенно преобразуется в проблему взаимосвязи сти­хийности и сознательности.

Мы привели эти многочисленные высказывания рус­ских западников и революционных демократов, чтобы показать, что при всей их озабоченности положением народа они понимали его отсталость, неразвитость и свои надежды связывали не просто с революционным взры­вом, а часто не столько с ним, сколько с его просвеще­нием, с развитием его сознания.

Народничество

В среде интеллигенции послереформенной России наступает разочарование результатами реформ. Стано­вилось очевидно, что они не изменили кардинально по­ложение масс. Оказались разрушенными надежды на

стихийное восстание крестьян, на то, что они завоюют себе положенные права и прежде всего землю. Но в то же время в послереформенной России начинается опреде­ленное развитие капитализма с его накоплением город­ских масс и возникновением новых, не менее сложных противоречий.

Народничество предлагало свою программу защиты народных масс от язв капитализма, а просветительский оптимизм, связанный с промышленным развитием стра­ны, получает все меньшее распространение. Не случайно, что именно в эти годы развивается деятельность МА.Ба-кунина с его совершено новым пониманием роли народа на новом этапе освободительного движения. В своем «При­бавлении к книге «Государственность и анархия» он рас­суждает следующим образом: в крестьянском сознании су­ществуют идеалы принадлежности земли всему народу, к тому же крестьянство враждебно настроено к государству, соответственно «ничего не стоит поднять любую дерев­ню на бунт». Народ играет главную роль в освободитель­ном движении, а интеллигенция должна принять очис­тительный подвиг сближения с народом, примирения с ним. «Вопрос о нашем сближении с народом, не для на­рода, а для нас, для всей нашей деятельности, есть вопрос жизни и смерти... Мы должны видеть в нем не средство, а цель»77. Бакунин руководствовался тем, что вопреки гру­бости, безграмотности народа его нельзя считать нераз­витым. Пройдя свой путь исторического развития, он все­гда готов к революции. И подтверждение тому служит ис­тория России, когда народный протест принимал форму бунта. Достаточно вспомнить движение Разина и Пугаче­ва. И поскольку русский мужик по своей природе бунтарь, его не надо учить, его только надо призывать к бунту.

И в то же время, по Бакунину, получается, что под­толкнуть народ к бунту может только «умственный про­летариат», который осознал интересы и идеалы самого народа. Поэтому он может и должен разъяснить массам,

что в них живет несокрушимая сила и «говорить с ними и толкать их в направлении их собственных инстинк­тов»78 . Он призывал молодежь покинуть гимназии и уни­верситеты и участвовать с народом в его освобождении. Революционное освобождение, подчеркивал Бакунин, неразрывно связано с идеалом справедливого социалис­тического общества. А возник такой идеал как результат народных исторических испытаний, его борьбы и стра­даний. И в то же время подобный идеал неразрывно свя­зан и с надеждами и упованиями народа на лучшую, спра­ведливую жизнь. Поэтому в народном идеале нашли свои отражения и положительные, и отрицательные черты народа, в том числе и патриархальность, «поглощение лица миром», иллюзорная вера в царя-батюшку. Рево­люционная интеллигенция, понимающая это двойствен­ное формирование идеала, должна быть «приуготовите-лем» народной революции, способствовать народным массам творить историю79. Позже Кропоткин будет по­стоянно подчеркивать роль народных масс в истории, показывать, что именно массы составляют сущность со­циальной жизни во все времена, что только им дано гар­моничное сочетание инстинкта и разума. Кропоткин определяет массу как толпу без имени. Все ценное в ис­торическом прогрессе создано в гуще народной жизни, в том числе свобода, справедливость, счастье, а гражданс­кие законы, суд присяжных могут только выразить то, что создано безымянным гением народной толпы.

Взгляды Бакунина и народников на народ были весь­ма близки. Позже Плеханов очень точно отметит эту чер­ту — «веру в возможность могущественного, решающего влияния нашей интеллигенции на народ... Эта самоуве­ренность интеллигенции уживалась рядом с самой безза­ветной идеализацией народа»80. Вполне логично Плеханов отметит потом родство Ленина с Бакуниным, который пи­сал в «Государственности и анархии» о необходимости

«организации разнузданной чернорабочей черни», го­ворил о «диком, голодном пролетариате как носителе социализма».

Бердяев охарактеризует Бакунина как «фантастичес­кое порождение русского барства — это огромное дитя, всегда воспламененное самыми крайними и революци­онными идеями, русский фантазер, неспособный к ме­тодическому мышлению и дисциплине, что-то вроде Стеньки Разина русского барства...».

Идеи анархизма во многом оказались переплетенны­ми с некоторыми воззрениями народников. Известно, что само народничество не было однородным по своим взглядам, в том числе и по своим представлениям о пу­тях и возможностях изменения жизни народа. Так П.ЛЛавров, (1823—1900) как и его последователи, исхо­дил из того, что народные массы не готовы к революции, но они обязательно «созреют», как только им объяснят, какое общественное устройство им выгодно. Необходи­мо прояснить народу его истинные потребности, каким путем возможно удовлетворить эти потребности и пока­зать народу ту силу, которая в нем заложена, но не осоз­нана. Все изменения в народной жизни должны уяснять­ся «посредством народа». Массы должны понять цели революции и быть подготовлены к ней. При этом важно сдерживать народ от преждевременных, местных бунтов.

Лавров подчеркивает, что прошедшее нельзя испра­вить, из него необходимо извлечь уроки и искупить вину «отцов». Отсюда и популярность в народнической среде идеи «уплаты долга» народу. Книга Лаврова «Историчес­кие письма», написанная в ссылке в 1866—68 г., была воспринята как обоснование роли интеллигенции в борь­бе за освобождение народа. По словам одного из земле-вольцев работа Лаврова рассматривалась «как книга жиз­ни, как революционное Евангелие, философия револю­ции». Эта книга оказала огромное воздействие на движение «хождения в народ». Она призывала молодежь

овладевать знаниями и нести их в народ для подготовки революции. Лавров рекомендовал создавать «опорные пункты» из интеллигенции и уже просвещенных пред­ставителей народа. При этом он исходил из того, что «лишь строгою и усиленной личной подготовкой можно выработать в себе возможность полезной деятельности среди народа. Только внушив народу доверие к себе как личности, можно создать необходимые условия подоб­ной деятельности. Лишь уясняя народу его потребности и подготовляя его к самостоятельной деятельности для достижения явно понятых целей, можно считать себя действительно полезным участником в современной под­готовке лучшей будущности России»81.

Совсем другого плана были представления П.Н.Тка­чева (1844—1885 г.) — идеолога революционного народ­ничества. Он также убежден, что «народ к революции не готов». По его мнению, он вряд ли вообще будет к этому когда-нибудь готов. «Вековое рабство, вековой гнет при­учили его к тому терпению и бессловесному послушанию; развили в нем рабские инстинкты, самые возмутитель­ные насилия не в состоянии расшевелить его притуплён­ные нервы»82. Идеалы народных масс, прежде всего кре­стьянства, консервативны, «не идут далее окаменелых форм его бытия», они не способствуют построению ново­го мира. По Ткачеву, нагло лгут те, кто говорит, что народ в ближайшем времени возмутится и поумнеет. Народ сам по себе не в силах осуществить социальную революцию. «Освобождение народа посредством народа — это миф народной самопомощи»83. Но в то же время русский на­род можно назвать инстинктивно революционным, соци­алистическим по инстинкту, несмотря на его кажущееся отупение. Отсюда установка Ткачева на немедленное «де­лание» революции. Надо только использовать скрытое недовольство народных масс, уловить момент, когда их подавленное озлобление вырвется наружу. Ведь социа­листический идеал, по Ткачеву, значительно шире, чем

народный идеал. Народ — лишь материал, которым пользуется революционное меньшинство. Поэтому мас­сы и не должны иметь никакого решающего значения, никакой первенствующей роли, т.к. после уничтожения своих врагов они тут же вернутся в свой мир. Решающая роль принадлежит исключительно «революционному меньшинству», которое и не должно рассчитывать на ак­тивную поддержку народа. Отсюда и основная идея Тка­чева — сильная власть, которая может все. Когда же власть слаба, то народ поднимается против нее, ибо он уверен в безнаказанности и успехе своего протеста. Бердяев счи­тал Ткачева более чем кого-либо другого предшественни­ком Ленина. Ткачев не был демократом. Он утверждал власть меньшинства над большинством. И в этом плане его идеи были весьма далеки от анархизма Бакунина.

Хождение в народ (1874—75 г.) показало бесплод­ность этой идеи, она «отскакивала от русской массы как горох от стены»84. И тогда получает распространение ре­волюционное народничество с лозунгом «Земля и воля» и с очень заметным влиянием бакунизма. Коль нет ши­рокого массового движения, коль масса инертна, то ос­тается террор. Были определенные расхождения между программой Бакунина и «Землей и Волей». Если первая считала основной задачей призывать народ к бунту, то вторая не признавала идею скоропалительного бунта и ратовала за организацию оседлых поселений революци­онеров в деревне.

Но программа «Земли и воли» также не могла быть под­держана широкими народными массами и реализована на практике. «Если бы каким-то чудом в 1881 году эти идеи были бы проведены в жизнь, то даже страшно представить себе степень всеобщего хаоса, разгула диких страстей и ван­дализма, которые могли бы воцариться в стране»85.

Не выдержало испытаний жизни основное положе­ние народничества — общественная жизнь народа дол­жна подчиняться только мнению народа, а отмена кре-

постного права делает возможным воздействовать на это мнение путем просвещения. Именно оно и изменит об­щественную жизнь народа.

В.Фигнер в 1882—83 г., пытаясь восстановить разру­шенную организацию, тем не менее понимала, что «коле­со истории против нас». В 1884 г. она уже не имеет никаких иллюзий «относительно духовного облика средних людей».

«Народная воля» не имела поддержки народных масс, а ее деятели считали, что, говоря словами Желябова, «ис­тория движется ужасно тихо, надо ее подталкивать». И чем пассивнее проявляли себя народные массы, тем сильнее распространялась среди противников самодержавия мысль о необходимости насилия, а борьба против него как нрав­ственная обязанность. Коль нет широкого массового дви­жения, коль масса столь инертна, то остается террор.

В своих воспоминаниях В.Фигнер писала, что убий­ство царя замышлялось как акт, который всколыхнет всю страну. «Мы хотели активных выступлений массы, на­деялись, что они произойдут. Но в жизни наши чаяния решительно не находили фактического оправдания... исходной точкой своей имело глубочайшее убеждение, что успешная борьба с правительством развяжет скры­тые силы, таящиеся в народной массе... тут исконная, глубокая вера революционера, что жив народ, жива душа его»86. Далее Фигнер пишет, что решение об убийстве царя было отказом от концепции «хождения в народ», ибо не удалось его поднять ни путем социалистической про­паганды, ни путем борьбы за реально осознанные и ис­торически выработанные русским народом нужды и тре­бования. Фигнер приходит к выводу: «По культурным и политическим условиям деревни никакой размах в смыс­ле сближения с массой, даже на почве просветительной деятельности оказывался невозможным»87.

При анализе существовавших в России подходов к пониманию народа, народных масс мы сталкиваемся с самыми разными точками зрения: от фанатичного, как

пишет Водолазов, почти религиозного преклонения пе­ред каждой подробностью народной жизни до не менее фанатичного презрения к самым мощным народным движениям. Так в работе современного российского ав­тора А.Кольева «Миф масс и магия вождей» миф народ­ничества трактуется как самый старый политический миф, имевший хождение в России. От него, считает ав­тор, следует отказаться, ибо он неконструктивен. Согла­шаясь с этой точкой зрения, мы считаем обоснование ее совершенно неприемлемым. Говоря о современности, он считает, что «То, что сегодня называется народом — все­го лишь население страны, разбазаривающее достояние, нажитое предками. Этому населению наливают — оно спивается, показывают импортную побрякушку — оно готово заложить душу, лишь бы обладать ею; оскорбля­ют — оно готово подобострастно заглядывать в глаза раз­вратной власти»88. В соответствии с такой трактовкой народа делается крайне националистический вывод — живущее поколение россиян должно быть исключено из понятия «русский народ». Само понятие русского наро­да как бы оказывается вне времени и пространства. Это некое мифологически идеализированное образование, не связанное с реальной историей, социокультурными тра­дициями, менталитетом.

В рамках нашего исследования особый интерес пред­ставляют взгляды такого известного теоретика народни­чества, как Н.К.Михайловского. Его социология, как известно, уделяла первостепенное значение личности. Это определяло во многом и его трактовку народа и пси­хологического механизма всяких массовых действий. Для него народ — это совокупность трудящихся классов об­щества, все, кто зарабатывает свой хлеб собственным тру­дом. Соответственно и служить народу значит работать на пользу трудящегося люда, а интересы народа должны быть основой политического мышления. Но «служить народу не значит потакать его невежеству или прилаживаться к его предрассудкам».

Михайловский считал, что «рядом с варварскими чертами русского обычного права можно поставить мно­жество высоких и поистине умилительных черт народно­го характера»89. Для него «неоспоримо, что у мужика есть чему поучиться, но есть и нам, что ему передать. И только из взаимодействия его и нашего и может возникнуть вож­деленный новый период русской истории. Голос деревни слишком часто противоречит ее собственным интересам, и задача состоит в том, чтобы искренно и честно признав интересы народа своей целью, сохранить в деревне, как она есть, только то, что действительно этим интересам соответствует»90. Михайловский замечает, что мнение народных масс часто вступает в противоречие с их под­линными интересами, и недопустимо во всем им вторить. Он не приемлет маниловский подход к народным мас­сам, крестьянству, когда рассуждения о величии и дос­тоинствах «правды народной» осложняют выявление подлинных интересов народа. Он выступает против иде­ализации мужика, считая ее особо вредной. Ее еще как-то можно было оправдать во времена крепостничества. В результате — пишет он — мы знакомы с народом бо­лее со стороны его достоинств, а не недостатков, тогда как «даже априорным путем слишком нетрудно сообра­зить, что беспримерно тяжелые исторические условия жизни нашего народа должны были произвести в нем те или иные нравственные изъяны, с которыми рано или поздно нам придется считаться и игнорировать которые не только ошибка, но и преступление»91. Неужели века бесправия, рабства и нищеты — вопрошает он, — прошли для него безболезненно, не породив никаких пороков? Если народ уж так хорош, то может все это даже способ­ствовало улучшению народа? Тогда и нет нужды бороть­ся за улучшение его жизни.

Михайловский признавал, что народники оказались бессильными служить «просветлению народного разу­ма», но это не означает потворства заведомо неправиль-

ным народным мнениям. Подобное потворство есть ли­цемерие. Он выступает против К.Леонтьева, призывав­шего учиться у народа, т.е., по Михайловскому, следо­вать его верованиям и идолам и признавать его покор­ность. Все это он называл публично практикуемым развратом мысли. Любой общественный протест, воз­никший в глубинах народных масс, согласно Михайлов­скому, принимал или форму «вольницы», стихийных бунтов, когда народ идет напролом и готов все смести на своем пути, без какой-либо реальной программы, или форму «подвижничества», когда сектанты, раскольники покидали общество. Но всегда такому сопротивлению необходим герой, вождь, увлекающий за собою массу на дурное или хорошее, «на благороднейшее или подлей­шее, на разумное или бессмысленное дело». Героем мо­жет сделаться любой человек, а не только выдающаяся личность, «первый встречный», который по каким-то причинам возвысится над толпой и увлечет ее.

В 1882 г. в «Отечественных записках» Михайловский публикует работу «Герои и толпа», где говорит, что мас­совые движения как общественное явление со своими специфическими свойствами и законами возникнове­ния, существования и прекращения этого существования пока еще наукой не затронуты. Сам он исходит из того, что «толпой мы будем называть массу, способную увле­каться примером опять-таки высокоблагородным или низким или нравственно безразличным»92. Под толпой он понимает людской конгломерат, а для ее образования нужны сильные впечатления, которые залавливают дру­гие, или постоянная скудость впечатлений. В любом мас­совом движении надо различать, считает он, общие ус­ловия, которые непосредственно воздействуют на всех и каждого участника, и такие, которые толкают их к бес­сознательному подражанию. Он ведет речь о массовом гипнозе, даже психозе, о «патологической магии», когда толпа подчиняется внешнему раздражителю. И чем од-

нообразнее и в духовном плане скуднее жизнь народа, тем легче он поддается этой магии. Под воздействием чисто психологических факторов народ может пойти на самые необдуманные действия. И примером тому служат крестовые походы для освобождения гроба Господня, «охота за ведьмами», религиозный психоз, националис­тические проявления. И одновременно с этим, поддав­шись такой магии, народ освобождался от тиранов, уча­ствовал в освободительных движениях.

Его взгляды близки Лебону и Тарду. Он также обра­щает внимание на то, что в обыденной жизни мы постоян­но сталкиваемся с фактом подражания. Истории известны подражательный характер всякого рода коллективных су­дорог, конвульсий, нелепых плясок. В средние века — на­поминает он — мы постоянно видели толпу в состоянии некоего беспредметного напряжения, когда подражание было связано с неистовыми плясками. Подражание часто сопровождается экзальтацией, экстазом, когда люди совер­шенно не в состоянии управлять собой. Непреодолимая сила бессознательного подражания порой выделяется так резко, что сам факт подражания не вызывает никаких со­мнений. Как и Лебон, он говорит о заразительности, име­ющей место в толпе, о том, что мы ничего не знаем о про­цессе душевной заразы, об условиях, благоприятствующих ее росту. Все это предстает как нечто таинственное, хотя он и признает, что заразительность связана с эмоциональным настроем окружающих.

Однако нельзя признать, считал Михайловский, под­ражание единственным двигателем массовых движений. Были еще какие-то причины, превращающие в толпе людей в автоматы, заставляющие их следовать за героем. Такое воздействие героев на толпу он объяснял ненор­мальным, патологическим состоянием общества, когда опустошенное сознание и обессиленная воля могут тол­кнуть массы людей на любые необдуманные действия. Героем он называет человека, увлекающего своим при-

мером «массу на хорошее и дурное, благороднейшее или подлейшее, разумное или бессмысленное дело»93. Это «ма­гический гипнотизер», увлекающий толпу. При опреде­лении великого человека все зависит, по Михайловско­му, от точки зрения. Для кого-то он полубог, для других «он может оказаться мизинцем левой ноги». Герой важен не сам по себе, а лишь вызванным им массовым движени­ем, как средство воздействия на толпу и как рупор толпы.

Очень важно поэтому, кто именно подталкивает мас­сы к изменению его положения. Говоря в этой связи о Л.Толстом, Михайловский так выразил его отношение к народу: «В народе лежат задатки громадной духовной силы, которые нуждаются только в толчке. Толчок этот может быть дан только нами, представителями «обще­ства», больше ему неоткуда взяться, а мы даже обязаны его дать. Но он должен быть дан с крайней осторожнос­тью, чтобы как-нибудь не затоптать или не испортить лежащих в народе зачатков сил, а это возможно, ибо сами мы люди помятые, более или менее искалеченные, до­рожащие разным вздором»94.

Проблема масс, толпы возникала по мере расслое­ния крестьянства, возникновения городских масс и их воздействия на жизнь общества, по мере развития капи­талистических отношений. Этот процесс четко подметил Г.Успенский, зафиксировав появление среднего, массо­вого человека, иными словами, процесс омассовления. В 1883 г. он пишет: «...теперь пойдет все сплошь... пой­дет сплошное, одинаковое, точно чеканное... сплошной обыватель и сплошная нравственность, сплошная прав­да, сплошная поэзия, словом, однородное, стомиллион­ное племя, живущее какой-то сплошной жизнью, какой-то коллективной мыслью и только в сплошном виде дос­тупное пониманию»95.

Столь четкого определения массового общества, причем когда оно находилось только в самом зародыше­вом состоянии, не давал еще никто в России, оно всту­пало в противоречие с самим духом народничества с его культом народа.

Весьма тесно связан с народническим мировоззре­нием Салтыков-Щедрин. Он признавал необходимость развития сознания в народе, «утверждения в народе дея­тельной веры в его нравственное достоинство». Идея «хождения в народ» и была внесением луча света в тем­ное царство, в омертвелые массы, предполагала подъем народного духа. При этом он констатировал пассивность народа, его болезненную спячку, послушание. Именно поэтому народ необходимо просветить и «как только он поймет, убедится, что право голодать, право не пользо­ваться ни благами, ни радостями жизни не заключает в себе ничего неприступного, он сразу устранит его сам, даже без посторонней помощи»96. Салтыков-Щедрин выступает против корыстных спекуляций интересами народа, против восприятия его как «кокона, от которого отскакивают всякие бедствия». Народу, толпе необходим нравственный покой, мирное развитие. Устами Глумова он говорит: «Коли издали слушать, так и стон в общей массе не поразителен, даже гармонию своеобразную представляет, а вот как выхватить из массы отдельный вопль... ужасно! ужасно! ужасно!»97. Века подъяремной неволи исказили нравственную и разумную сущность народа. «Подневольность должна уметь стыдиться, дол­жна уметь «презирать». Поэтому столь важно напоминать о стыде. Рабство только тогда исчезнет из сердца челове­ка, когда он почувствует себя охваченным стыдом.

Особое место в истории теоретической мысли России занимает Достоевский, убежденный, что интеллигенция не понимает нужд народа и строит свои планы насильствен­ного изменения его жизни. Она должна опроститься до уровня народа, его мыслей и верований, «мы должны пре­клоняться перед народом и ждать от него всего, и мысли образа, преклониться перед правдой народной и признать ее за правду, даже и в том ужасном случае, если бы она выш­ла бы отчасти и из Четьи минеи»98. Достоевский хорошо понимал, что разум не является единственным источником

поведения людей, что огромное значение имеют ирра­циональные моменты, в частности желания, как он го­ворит, «хотение», которое порой выступает и против соб­ственных интересов. Народ, о котором он вел речь, — это прежде всего «униженные и оскорбленные», душа кото­рых «всечеловечная и всесоединяющая».

Русский народ у него выступает как мессианский но­ситель высшей духовной истины, он народ-богоносец, но­ситель идеи всечеловеческого братства. И в то же время Достоевский обрисовьшает социальную страсть к анархии и насилию. Но насилием, убежден Достоевский, нельзя ничего добиться, оно ведет только к деспотизму, нивели­ровке людей. И будущее общество, если оно возникнет по рецептам социалистов, станет обществом всеобщего дес­потизма. Позже Д.Мережковский в своей «Тайне русской революции» (1939) напишет, что демон Верховенский вы­ступает как онтологический прототип большевика. «Начал Верховенский-Нечаев — продолжил Ленин и кончит Ста­лин. Эти ничем не лучше и не хуже того; мерить надо всех троих одною мерою и судить одним судом».

Свое понимание народа и его роли в истории мы ви­дим у Л.Толстого. Он не считал нужным воспитывать на­род, он сам стоял на позиции народа, а точнее, патриар­хального крестьянства. Достижения цивилизации, соглас­но Толстому, чужды и непонятны народу, задавленному тяготами жизни, они воспринимаются им как враждеб­ные, ненужные. Выдвигая на первый план патриархаль­ные отношения, земледельческий труд, народ он представ­ляет как носителя чистой веры и абсолютной нравствен­ности, как основу всего общественного здания. Плоды культуры не просто недоступны народу, а воспринимают­ся им враждебно. Для него истинный народ представлен Платоном Каратаевым из «Войны и мира».

Соответственно и будущее России Толстой рассмат­ривает в зависимости от народной жизни. Сама роль вы­дающейся личности в истории ставится им под сомне-

ние, суть ее влияния на народ для него крайне сомни­тельна. «Брожение народов запада в конце прошлого ве­ка и стремление их на восток объясняется деятельнос­тью Людовика XIV, XV и XVI, их любовниц, министров, жизнью Наполеона, Руссо, Дидерота, Бомарше и других? Движение русского народа на восток, в Казань, Сибирь выражается ли потребностью больного характера Ивана IV и его переписки с Курским?...»39. Историей уп­равляет «невидимый машинист» — провидение. И прояв­ляет себя провидение через деятельность народных масс. «Стоит только вникнуть в сущность каждого историчес­кого события, т.е. деятельности всей массы людей, уча­ствовавших в событиях, чтобы убедиться, что воля исто­рического героя не только не руководит действиями масс, но сама им руководима»100. Основная идея Толстого ра­дикально порвать с цивилизованным обществом, проник­нутым до основания ложью, лицемерием. Эта идея при всем его неприятии насилия, была по сути своей револю­ционна, и на это совершенно верно указывал Бердяев.

Сама сущность народнической идеологии с ее вне­сением сознательности в массы выдвигала и вопрос о роли личности в истории. Мы не будем останавливаться на марксистском подходе в этом вопросе, но напомним трактовку Плехановым этой проблемы в его известной статье «К вопросу о роли личности в истории» (1898). Трактовка эта дается в чисто марксовом понимании: роль личности определяется организацией общества, теми общественными потребностями, которые стоят на пове­стке дня. И в той мере, в какой личность выражает эти потребности, она воздействует на ход исторических со­бытий. Человеческая природа неизменна, изменяются вслед за развитием производительных сил сами обще­ственные отношения. Плеханов напоминает о том, что порой, особенно после Французской революции, стали акцентировать внимание и на действия страстей, часто сбрасывающие с себя всякий контроль сознания, а дей-

ствия великих людей рассматривать как фатальную не­обходимость. «Человек, считая себя посланником Божь­им, подобно Магомету, избранником ничем неотврати­мой судьбы, подобно Наполеону, или выразителем ни­кем непреодолимой силы исторического движения... обнаруживает почти стихийную силу воли, разрушая как карточные домики все препятствия, воздвигаемые на его пути Гамлетами и Гамлетиками разных уездов...»101. Но в действительности, подчеркивает Плеханов, влиятель­ные личности благодаря особенностям своего ума и ха­рактера могут изменять индивидуальную физиономию событий, некоторые частные ее последствия, но не мо­гут изменить общего направления. Великий человек ве­лик не тем, пишет он, что его личные особенности при­дают индивидуальную физиономию великим историчес­ким событиям, а тем, что у него есть особенности, делающие его наиболее способным для служения вели­ким общественным нуждам своего времени. Никакой ве­ликий человек не может навязать обществу такие обще­ственные отношения, которые уже или еще не соответ­ствуют его запросам. И эти общественные отношения воздействуют на психику людей. Социальная психика изменяется в соответствии с изменениями этих отноше­ний, следовательно, возможно влиять на социальную психику, а «влиять на социальную психику — значит вли­ять на исторические события, стало быть в известном смысле я все-таки могу делать историю...»102.

Весь XIX век в России проблема народа, его судеб, как мы это пытались показать, была центральной. И трактов­ка этой проблемы давалась в просвещенческом, народни­ческом в самом широком смысле этого слова ракурсе. Именно с таким идейным багажом Россия вступила в XX век, ознаменовавшийся революциями и мировыми войнами. Конечно, в истории русской общественной мыс­ли были и другие взгляды, в том числе и либерального ха­рактера. Так известный либеральный историк и философ

Б.Н.Чичерин считал, что идеи социализма о равенстве и будущем блаженстве всего народа есть чистая фантазия, «чистый бред воображения», не имеющий под собой ни­чего реального, а республиканско-демократический строй связан с господством деспотизма «грубой силы массы». Но воздействие такого рода идей не было пре­обладающим. Преобладающим в среде интеллигенции было народопоклонничество. В 1918 г. Бердяев сдела­ет следующий вывод: «...все формы русского народни­чества — иллюзии, порождения русской культурной отсталости... Для народнического сознания народ под­менил Бога, служение народу, его благу и счастью под­менило служение правде и истине. Во имя народа как идола готовы были пожертвовать величайшими ценно­стями и святынями, истребить всякую культуру как ос­нованную на неравенстве, всякое бытие как наследие отцов и дедов»103.

Первые попытки осмысления революции 1905 года

Как известно, революции всегда сопровождаются небывалым по сравнению с обычным ходом истории всплеском активности масс, их непосредственным воз­действием на политическую жизнь страны. Важнейшим условием успеха революции является ее опора на массо­вое движение. Но это не означает, что именно массы де­лают революцию. Революции возникают в силу целого ряда объективных и субъективных обстоятельств. Но не­сомненно, что массы в периоды своих революционных выступлений расшатывают существующий строй, что революция — это всегда ломка старого. И в этом смысле революция, в которой участвуют широкие народные мас­сы, — как правило, это и бунт со всеми вытекающими из него последствиями. При этом далеко не всегда оказы­вается, что возводимое на обломках старого новое соот­ветствует интересам, чаяниям народа.

В советской литературе достаточно много написано о роли масс в революции, причем исключительно с по­ложительным знаком, как процесс прогрессивного раз­вития истории. Мы не ставим под сомнение, что поли­тика самодержавия, не желавшая принять конституци­онные формы правления, отрицавшая какие бы то ни было формы участия общества в политической жизни страны, какие бы то ни было реформы, привела к рево­люции 1905 г. Но в плане нашего изложения мы остано­вимся на попытках объяснения того, как общественная мысль в России не только подготавливала революцию, но и определенным образом воспринимала действия народ­ных масс во время революции. Серьезной попыткой тако­го осмысления причин революции 1905 г. и уроков ее по­ражения были «Вехи». Сборник статьей о русской интел­лигенции», напечатанные в 1909 г. Трактуя причины и характер революции, авторы показывают, как любовь к народному благу и уравнительной справедливости подчи­нили себе истину и нравственность. В результате этого — в ходе революции политические преступления незаметно слились с уголовными. Бердяев так сформулировал этот столь распространенный среди интеллигенции тезис: «Да сгинет истина, если от гибели ее народу будет лучше жить­ся, если люди будут счастливее, долой истину, если она сто­ит на пути заветного клича «долой самодержавие»104. Блага народа ставились выше «вселенской истины и добра».

Один из авторов «Вех» С.Н.Булгаков считал, что «Русская революция развила огромную разрушительную энергию, уподобилась гигантскому землетрясению, но ее созидательные силы оказались далеко слабее разруши­тельных.... Русская революция была интеллигентской... Она (интеллигенция) духовно оформляла инстинктив­ные стремления масс, зажигала их своим энтузиазмом, была нервами и мозгом гигантского тела революции»105. Он говорит о том, что у интеллигенции преобладало чув­ство виновности перед народом, своего рода «социаль-

ное покаяние». Отсюда ее мечта быть спасителем народа, отсюда и максимализм. В мечтах о спасении народа прояв­ляются признаки идейной одержимости, фанатизма, са­могипноза, глухого к голосу жизни. Сознательно или бес­сознательно интеллигенция порождала атмосферу ожидания социального чуда, всеобщего катаклизма, эсхатологическо­го настроения. Все мечтают о грядущем царстве правды, стре­мятся к спасению человечества. И все это сопровождается иррациональной «приподнятостью настроения, экзальти­рованностью, опьянением борьбой. В каждом максимали­сте сидит маленький Наполеон от социализма или анар­хизма, весь переполненный исторической нетерпеливос­тью, отсутствием трезвого взгляда на исторические события, готовый вызвать социальное чудо».

История русского народа у Булгакова предстает как история подвижничества. Если народ мог вынести татар­щину, затем московскую и петербургскую государствен­ность, это многовековое историческое тягло, и «сохра­нить свою душевную силу, выйти живым, хотя и искале­ченным, то это лишь потому, что он имел источник духовной силы в своей вере и идеалах христианского под­вижничества, составляющий основу его национального здоровья и жизненности»106.

Другой автор «Вех» Гершензон считает, что против гипноза общей веры и подвижничества могли устоять только люди исключительно сильного духа, такие как Достоевский, Толстой. А средний человек если и не ве­рил, то не смел себе признаться в этом. Интеллигенция, стремясь просветить народ на свой лад, т.е. развить его ум и приобщить его к знаниям, разрушает его душу, сдви­гает с «незыблемых доселе вековых оснований». Разру­шение в народе вековых религиозно-нравственных ус­тоев освобождает в нем темные стихии, которых так мно­го в русской истории, отравленной злой татарщиной и инстинктами кочевников-завоевателей «В исторической душе русского народа всегда боролись заветы обители

преподобного Сергия и запорожской сечи, или вольни­цы, наполнявшей полки самозванцев Разина и Пугаче­ва. И эти грозные, неорганизованные, стихийные силы в своем разрушительном нигилизме только, по-видимо­му, приближаются к революционной интеллигенции... Интеллигентское просветительство одной стороной сво­его влияния пробуждает эти дремавшие инстинкты, воз­вращает Россию к хаотическому состоянию... Такова мораль революции в народе»107.

Для Гершензона позиция просветительства непри­емлема, поэтому для него «история нашей публицисти­ки, начиная после Белинского в смысле жизненного ра­зумения — сплошной кошмар. Смешно и страшно ска­зать: Она делала все свои выкладки с таким расчетом, как будто весь мир, все вещи и все человеческие души созда­ны и ведутся по правилам человеческой логики, но толь­ко недостаточно целесообразно, так что нашим разумом мы можем ставить миру временные цели... Непонятно кажется, как могли целые поколения жить в таком чудо­вищном заблуждении»108. Сказать, что народ нас не по­нимает и ненавидит, значит не все сказать — пишет он. Нет, он, главное, не видит в нас людей, мы для него че­ловекоподобные чудовища, люди без Бога в душе... И от­того народ не чувствует в нас людей, не понимает и не­навидит. Народная душа — качественно иная. «Душа народа вовсе не tabula rasa, на которой без труда можно чертить письмена высшей образованности, у нее извест­ная совокупность незыблемых идей, верований, симпа­тий. В традициях славянофильства Гершензон считал, что на Западе господствуют идеи, а не эмоциональный настрой, оттого мирный исход тяжб между господином и народом психологически возможен. «Между нами и нашим народом — иная рознь, мы для него не грабите­ли, ... но он не чувствует в нас человеческой души и по­этому ненавидит нас страстно, вероятно с бессознатель­ным мистическим ужасом, тем глубже ненавидит, что мы

свои.... Нам не только нельзя мечтать о слиянии с наро­дом — бояться мы его должны, пуще всех козней власти и благословлять эту власть, которая одна своими штыками и тюрьмами еще ограждает нас от ярости народной»109.

Важнейший вопрос о правосознании русского наро­да ставится в статье Кистяковского «В защиту права», в которой говорится, что низкий уровень правосознания народа во многом связан с общинным бытом, артельно-стью, которые определяются внутренним, а не прописан­ным законодательно сознанием о праве и не-праве. Это и явилось причиной «ошибочного взгляда на отношение нашего народа к праву» и дало повод славянофилам и затем народникам считать, что народ руководствуется только своим внутренним сознанием и действует исклю­чительно по этическим побуждениям. Конечно, нормы права и нормы нравственности не были достаточно диф­ференцированы в народе, но люди, пошедшие в народ для его просвещения, и должны были способствовать процессу развития правосознания, а не исходить из лож­ной точки зрения, что сознание народа ориентировано исключительно на нравственные понятия.

О невозможности применения книжных формул к народным массам, у которых пошедшие в народ интел­лигенты обнаружили лишь смутные инстинкты, пишет в своей статье П.Струве. «Интеллигентская доктрина слу­жения народу не предполагала никаких обязанностей у народа и не ставила ему никаких воспитательных задач. Народническая, не говоря уже о марксистской, пропо­ведь в исторической действительности превращалась в разнуздание и деморализацию»110. Струве говорит о том, что политический кризис России, революция 1905 г. со­провождались социальными страданиями народа, сти­хийно выраставшими из них социальными требования­ми, «инстинктами, аппетитами и ненавистями», что «прививка политического радикализма интеллигентских идей к социальному радикализму народных инстинктов совершалась с ошеломляющей быстротой»111.

Об обожествлении интересов народа, о том, что бла­го народа выступает символом веры русского интелли­гента можно прочитать в статье «Этика нигилизма» С.Франка. Высшей и единственной задачей оказывает­ся служение народу, а отсюда «аскетическая ненависть ко всему, что препятствует, не содействует осуществле­нию этой задачи»112. Отсюда и проистекает культ опро­щения. При этом, согласно Франку, речь идет не о тол­стовских призывах, а о метафизическом отталкивании культуры. Народнический дух нашел свое проявление в двух резко различных формах: «в форме непосредствен­но альтруистического служения народу, и в форме рели­гии абсолютного осуществления народного счастья». Мораль народников — служение этой цели, соединенное с аскетическим самоограничением и ненавистью к само­ценным духовным запросам. Можно говорить о религии абсолютного осуществления народного счастья в соче­тании с мечтой об этом осуществлении в абсолютной и вечной форме. Психологически эта мечта весьма близка религиозной вере.

Истоками такого понимания, по Франку, являются руссоистские взгляды, согласно которым все бедствия и несовершенства человеческой жизни связаны с ошибка­ми или злобой отдельных людей или классов, что нужно устранить только несправедливость насильников и глу­пость насилуемого большинства, чтобы основать царство земного рая. Происходит — пишет он — упоение идеа­лом радикального и универсального осуществления на­родного счастья. Сама идея всечеловеческого счастья подменяет жизнь простых людей, в жертву этой идее при­носится все, в том числе и сами люди. Соответственно есть жертвы и виновники мирового зла. Первых социа­лист жалеет, но его помощь может принести пользу лишь отдаленным потомкам. Вторых же он ненавидит. «Это чувство ненависти к врагам народа и образует конкрет­ную и действенную психологическую основу его жизни.

Так из великой любви к грядущему человечеству рожда­ется великая ненависть к людям, страсть к устроению земного рая становится страстью к разрушению»113. Вы­вод Франка — революционаризм есть лишь отражение метафизической абсолютизации ценности разрушения, отражение представлений, что борьба, уничтожение вра­га, насильственное разрушение старых социальн

– Конец работы –

Эта тема принадлежит разделу:

Историко-философский очерк

На сайте allrefs.net читайте: "Историко-философский очерк. Автор: ХЕЛЕН СИНГЕР КАПЛАН"...

Если Вам нужно дополнительный материал на эту тему, или Вы не нашли то, что искали, рекомендуем воспользоваться поиском по нашей базе работ: XIX - НАЧАЛА XX ВЕКА

Что будем делать с полученным материалом:

Если этот материал оказался полезным ля Вас, Вы можете сохранить его на свою страничку в социальных сетях:

Все темы данного раздела:

В авторской редакции
Рецензенты: доктор филос наук Н Н Козлова доктор филос наук В Ф Пустарнаков доктор филос наук В Г Федотова X—35 Хев

ГЛАВА ПЕРВАЯ НЕВЕЖЕСТВО ТОЛПЫ И ЕЕ ПРОСВЕЩЕНИЕ
Трактовка масс в античности и Возрождении Народные массы, толпа существуют с тех пор, как су­ществует общество, хотя и по разному структурированны­ми. Уже мыслители древности стремились та

ГЛАВА ВТОРАЯ ТОЛПА И ЕЕ ИРРАЦИОНАЛЬНОСТЬ
Исторические события XIX века с их войнами, ре­волюциями, социальными потрясениями заставили мно­гих мыслителей усомниться во всесилии разума, в дей­ственность просвещения масс. Все больше раздаетс

ВТОРОЙ ПОЛОВИНЫXX ВЕКА
Говоря об исследовании масс во второй половине XX века, мы исходим из того, что многие из этих про­блем обсуждались так или иначе и раньше, но, начиная с 40-х годов XX в., они приобретают не только

Глава первая
3 Боткин Л Итальянские гуманисты стиль жизни, стиль мышления М , 1978. С 65-67. 4 Макиавелли Н Государь СПб , 1997 С 175 5 Там же С

Глававторая
29 Ленин В И Соч Т 39. С 82. 30 Ницше Ф ПСС М , 1912. Т 1. С 126. 31 Ницше Ф Несвоевременные размышления // Ницше Ф ПС

Глава третья
54 «Вехи» Сборник статей о русской революции М , 1990 С 64 55 Михайловский НК Собр соч 1881—1883 СПб Т X С 865 56 Избр социально-пол

Глава пятая
175 Феномен человека М , 1993 С 267 176 Там же С 269. 177 Там же С 270. 178 Там же С 271. 179 Там же С 279

Хотите получать на электронную почту самые свежие новости?
Education Insider Sample
Подпишитесь на Нашу рассылку
Наша политика приватности обеспечивает 100% безопасность и анонимность Ваших E-Mail
Реклама
Соответствующий теме материал
  • Похожее
  • Популярное
  • Облако тегов
  • Здесь
  • Временно
  • Пусто
Теги