ТАИНСТВО ЕВХАРИСТИИ

 

В день Пятидесятницы благодать Святого Духа почила на апостолах в виде огненных языков, и они получили особенные дары чудотворений, дар языков, исцелений, прозорливость. После Пятидесятницы началась Евхаристическая жизнь Церкви. С этого момента апостолы и те, кто крестился по их слову, сознают, что в их жизни центральное место должна иметь Евхаристия. В этом Таинстве они непосредственно ощущали особенные благодатные дары, действие благодати Божией.

Хотя они продолжают обычную для каждого иудея храмовую жизнь, и было бы немыслимо для них прервать эту традицию, но тем не менее приходит нечто новое, что не сразу получает название. Это «День Господень», воскресенье, когда они вместе собираются на вечерю, то есть вечернюю трапезу. На этой вечере они совершают всегда Таинство Церкви, которое потом стало называться Евхаристией, то, что заповедал им Господь творить в Его воспоминание. От пасхальной ветхозаветной трапезы, которая совершалась только один раз в год, остается последняя ее часть, когда Господь преподал им хлеб и вино со словами: «Приимите, ядите, сие есть Тело Мое. И взяв чашу и благодарив, подал им и сказал: пейте из нее все; Ибо сие есть Кровь Моя нового завета, за многих изливаемая во оставление грехов» (Мф. 26, 26-28). Таинство это было для них чрезвычайно важным, они ощущали в этом Таинстве свое соединение со Христом. Они относились к нему с особенным благоговением, конечно, молились, вспоминали, что было с ними в течение трех лет, когда они ходила с Господом, просили помощи в своих делах, тем более, что сразу же и их жизнь стала служением этому миру; они привлекали множество людей ко Христу, вызывая вражду иудеев и всего языческого мира. Жизнь их была трудной, и они обращались ко Христу с молитвой, каждый молился от всего сердца.

Естественно, не было никакого чина, кроме того, который остался от Тайной Вечери, может быть, каждый апостол совершал Таинство даже немного по-своему, оставаясь верным только самому главному, детали менялись. В тот момент не ощущалось потребности узаконить какой-то чин, создать чинопоследование, никто не записывал молитв. Каждый апостол, уходя, уносил с собой это Таинство и совершал его. И оно все шире распространялось среди христиан, и делалось все более значительным. Вскоре в Иерусалиме появляется епископ — апостол Иаков, брат Господень по плоти, он упомянут в Евангелии: «Вот Матерь и братья Твои», и сначала эти братья не верят, что Иисус есть Мессия. Они знали Его с детства и сомневались в Нем. Но потом Иаков и Иуда стали верными учениками Христа, Его апостолами. В Новом Завете сохранились их послания. В Послании Иуда называет себя только братом Иакова, подчеркивая, что он раб Христов: для того, чтобы подтвердить истину, что настоящего родства, подразумеваемого под словом «брат», здесь не было. Апостолы Иаков и Иуда были детьми Иосифа Обручника.

Праведная жизнь первого иерусалимского епископа Иакова, особенная близость ко Христу дают ему особый авторитет. Он почитается одним из главных, старших апостолов. До нас дошел чин Литургии апостола Иакова. По-видимому, апостол Иаков ухе составил некое чинопоследование, и, может быть, не сразу, по прошествии нескольких лет. Впоследствии этот чин был дополнен, развит, но продолжал носить имя апостола Иакова. Скорее всего, апостол Иаков составил только центральную часть этого чина.

Постепенно христиане в разных местах ощутили необходимость введения такого чина Литургия. Довольно легко можно себе представить, почему так получилось. Когда Литургию совершали апостолы и их ближайшие преемники, и жизнь Церкви была совершенно харизматичной, то есть все в Ней совершалось по вдохновению от Духа Святого, тогда не было нужды в каком-то канонизированном чинопоследовании. Приходил святой и молился, как ему Бог на душу положит. Где Дух, там свобода. И мы теперь не решимся поправлять святого, когда он будет молиться. Например, протоирей Иоанн Кронштадтский добавлял в Литургию очень много своих молитв, и никто не делал ему замечаний, потому что его святость была очевидна, и было понятно, что все, что он делает, он делает по соизволению Божию, по благословению от Духа Святаго. Но когда христиан становится больше, когда апостолы уходят от них, сменяется поколение, то появляется опасность, что придут люди уже не столь святые и не имеющие таких благодатных даров и начнут пользоваться этой свободой, и что-то изменят произвольно и внесут какие-то свои недуховные мысли и слова. Возникает желание сохранить то устное предание, которое дошло от апостолов. Естественно, люди начинают записывать молитвы и беречь их, и составляется какой-то чин, какое-то чинопоследование, которое редактируется, дополняется, совершенствуется, но уже несет в себе некоторую охранительную функцию. Оно хранит самую главную, самую центральную часть Литургии.

До нас дошло «Слово» святителя Прокла, патриарха Константинопольского, который был учеником и келейником святителя Иоанна Златоуста. Святитель Прокл говорит, что Василий Великий, видя Литургию святого апостола Иакова слишком длинной и трудной для народа, сократил ее. Следовательно, мы можем сказать, что в IV веке Литургия апостола Иакова дошла до христиан уже в весьма разработанном виде и была продолжительной. Её чинопоследование сохранилось и до нашего времени, вероятно, тоже не полностью, но во многих чертах.

Потом уже святитель Иоанн Златоуст решил, что Литургия Василия Великого тоже слишком длинна и трудна для восприятия народного, и он ее вновь сокращает, причем сокращает не просто, так сказать, вычеркивая из молитв какие-то части, какие-то слова, а сокращает ее, заменяя молитвы новыми, которые тождественны им по смыслу, но гораздо короче.

И вот из множества Литургий, которые были известны в первые века, в разной степени сохранности до нас дошло несколько десятков. Это Литургии, которые носят имена разных апостолов, Литургии разных стран, народностей. Из многих этих Литургий до нашего времени в Православной Церкви употребляются три Литургии: апостола Иакова, Василия Великого и Иоанна Златоустого, причем первая из них фактически тоже вышла из употребления, но она иногда совершается, например, в Петербурге (5 ноября в Санкт-Петербургской Духовной Академии). В церковном уставе у нас имеются две полных Литургии — Василия Великого и Иоанна Златоуста. Эти Литургии относятся к так называемому Византийскому типу. Вообще литургическое предание чрезвычайно обширно, это целая большая наука, и можно изучать Литургию очень долго и сколь угодно глубоко. Она всегда является предметом изучения, и написаны десятки и сотни книг по Литургии на разных языках. Замечательные работы появлялись и в XX веке, в частности, некоторые очень интересные работы и в нашей Церкви. В «Богословских трудах» была напечатана статья Н.Д. Успенского, нашего богослова-литургиста, посвященная сравнению наших Литургий Василия Великого и Иоанна Златоуста с католической мессой.

Современный чин Литургии состоит из нескольких частей. Первая часть называется Проскомидия. Это греческое слово, которое переводится на русский язык словом «приношение». Затем идет Литургия оглашенных, и потом — Литургия верных. Сама Литургия верных включает в себя некую центральную часть, которая называется одним общим словом — Анафора, что в переводе на русский язык означает «возношение». До нас не дошли тексты Литургии IV-V веков. Такие списки не сохранялись, мы имеем лишь рукописи VIII века, которые доносят до нас в сохранности эту главную часть Литургии верных, Анафору. Скорее всего нужно предполагать, что Василию Великому и Иоанну Златоусту принадлежит именно анафора. Нет оснований считать, что весь чин современной Литургии имеет автором Василия Великого или Иоанна Златоуста. Именно анафора составлена ими, но анафора является главной, важнейшей частью Литургии, собственно, это и есть Литургия. Все остальные части Литургии носят как бы вспомогательный и подготовительный характер.

Следует здесь сказать, что Литургия жила в истории своей жизнью, она то была очень краткой, как при апостолах, то она удлинялась, и уже Василию Великому она показалась очень длинной, и Василий Великий ее сокращает, а потом Иоанн Златоуст еще больше сокращает ее, а в VIII веке мы находим уже определенную работу по оформлению современного чина Литургии. К нему прибавляются новые части, и Литургия снова удлиняется, складывается каноническое чинопоследование Литургии, соответствующее примерно современному чину. Но неправильно было бы думать, что литургическое творчество оканчивается. Нет, во все времена чин Литургии как-то менялся. Хотя главная часть — анафора — теперь уже неизменна, сохраняется, но тоже не всегда: бывает, вносятся какие-то поправки. Другие части литургии также претерпевают изменения.

Это развитие в истории чинопоследования не всегда происходило организованно, не всегда по благословению высшей церковной власти, очень часто стихийно, а потом уже или принималось церковным сознанием, или отторгалось. То есть литургическое творчество есть необходимая черта жизни Церкви: пока Церковь живет, живет и литургическое творчество.

Вернемся к первым векам и представим, как совершалась Евхаристия у апостолов. Первые христиане собирались на вечернюю трапезу и в конце ее, взяв хлеб и вино, произносили те слова, которые заповедал им Господь, совершали преломление хлеба и причащались Тела и Крови Христовых. Но потом уже апостол Павел замечает, что среди новых христиан появляется некое небрежение, они уже часто не чувствуют благоговения перед совершаемым Таинством, приходят на вечерю любви голодными и хотят утолить свой голод. В частности, даже Тело и Кровь Христовы ими воспринимаются как пища. Они и к Причастию хотят отнестись как к еде. И апостол Павел грозно предупреждает их: «Когда вы едите хлеб сей и пьете чашу сию, смерть Господню возвещаете… Посему, кто будет есть хлеб сей или пить чашу Господню недостойно, виновен будет против Тела и Крови Господней... Оттого многие из вас немощны и больны, и не мало умирает» (1 Кор. 11, 26-30). То есть уже тогда возникла необходимость каким-то образом отделить в сознании новых христиан из недавних язычников Таинство Евхаристии от обычной еды. Апостол Павел говорит, — вы сначала дома поешьте, а потом приходите на вечерю.

Время собрания христиан на вечерю было для них очень дорогим. После разрушения Иерусалимского храма и рассеяния христиан вместе с иудеями в других странах они не имели храма, и собираться им было негде, так что теперь их вечери любви — агапы — принимают на себя функцию храмового собрания, становятся главным местом встреч. Евхаристия является теперь полноценным центром их литургической жизни. Тем не менее агапы, как совместные трапезы, остаются, христиане не сразу отделяют от агапы Таинство Евхаристии. Но приходит время, когда они не могут соединять с агапой это Таинство, они чувствуют, что происходит некая профанация. Тогда Евхаристию начинают совершать на гробах мучеников в катакомбах, совершенно отделяя ее от трапезы. Литургию начинают совершать по утрам, готовиться к ней, назначая пост, особенные молитвы, выбирая специальные сосуды для того, чтобы совершить Евхаристию по-особому, чтобы Евхаристию нельзя было ни с чем перепутать, чтобы подчеркнуть необходимость благоговейного отношения к этому Таинству. Уже очень рано мы находим следы такого отдельного совершения Евхаристии. Святой Иустин Философ и раннехристианский памятник Дидахе — («Учение двенадцати апостолов») доносят до нас первые описания литургии. Первые христиане собирались вместе, молились друг за друга, за весь мир, приносили прошения о всем для них необходимом и насущном. Все члены евхаристической общины, которая и была Церковью, знали имена, скорби, болезни, трудности друг друга. И, конечно, и им было легко молиться вместе обо всех печальных и радостных событиях, поминать в молитвах болящих, путешествующих, плененных, мучимых.

Когда при Константине Великом христианство становится государственной религией, все меняется. Вслед за императором в Церковь приходят толпы людей. Если первые христиане жили напряженным желанием сохранить чистоту своей жизни и верность Христу, будучи всегда готовы пожертвовать жизнью ради Христа, ради Церкви, и эта готовность очищала их сердца, возжигала их любовь и веру, то теперь быть христианином становится легко, принимая христианство никто ничем не рисковал, а даже получал покровительство от государственной власти. После реформы Константина Великого уже трудно отделить подлинных христиан, готовых умирать за Христа, от тех, кто пришел легкомысленно или даже ища выгоды. Христиан очень много, строятся огромные храмы, которые вмещают тысячи людей. Теперь наполняющие храм христиане друг друга уже не знают, и священники не знают их по именам, не знают их жизни. Христианская церковная жизнь делается в принципе иной, приходит большая скорбь об утрате прежней чистоты, того горения, которое было в гонимой Церкви. Эта скорбь так велика, что многие христиане уходят в пустыню, бегут не от гонителей, а от новых христиан.

В церковной жизни постепенно происходят изменения. Возникает настоятельная потребность изменить их, потому что те чины, которые годились для небольшой общины, теперь не годятся для теплохладных христиан.

Какие же изменения мы находим по сравнению с первыми веками? Прежде всего, появляется проскомидия. Она складывается постепенно. Если раньше престолу предстояло 20-30 христиан, и их можно было помянуть за литургией, теперь, когда их оказалось сотни и тысячи, к чину литургии прибавляется проскомидия. Проскомидия совершалась и раньше в жертвеннике — отдельной комнате, куда христианами приносились дары, жертвы. Этот обычай возник еще во времена апостольские, когда на вечерю любви приносили еду, вино, хлеб, иногда одежду и вещи для бедных и больных членов общины. До нашего времени сохранились рукописи восьмого века, содержащие разные чины литургии. Мы видим, что в восьмом веке проскомидия еще не канонизирована, но уже сходна с современной нам, хотя в разных рукописях мы встречаем свои версии.

Как начинается литургия?

Священник и диакон выходят на амвон и читают входные молитвы: «Благословен Бог наш», Трисвятое по «Отче наш», тропари «Помилуй нас, Господи, помилуй нас», молитвы Спасителю и Божией Матери, прикладываются к иконам Спасителя и Богородицы с правой и левой сторон от царских врат. Затем обращаются к клиросу и народу, кланяясь ему. Священник является предстоятелем народа Божия и просит прощения, если вдруг кого обидел, чтобы приступить к служению литургии с чистой совестью.

Войдя в алтарь, священник трижды поклоняется престолу с молитвой: «Боже, очисти мя грешнаго...» и облачается в подризник, епитрахиль, пояс, поручи, если есть награды — набедренник и палицу, поверх их в фелонь. При надевании каждой части облачения читается своя молитва. При рукоположении в разные степени — в диакона, священника или епископа — каждый раз добавляются новые одежды: диакон получает стихарь, поручи и орарь; священник сохраняет те же самые одежды, только в несколько измененном виде: подризник — это тонкий стихарь, орарь трансформируется в епитрахиль, добавляется фелонь. Епископ имеет имеет те же одежды, что и священник, но еще добавляются и другие священные одежды.

По облачении священник идет умывать руки с молитвой: «Умыю в неповинных руце мои и обыду жертвенник Твой...» Теперь жертвенник — это стол, облаченный в особенные одежды и расположенный в алтаре слева от престола, и вся левая часть алтаря называется жертвенником. На жертвеннике или рядом с ним находится маленькая Голгофа, то есть Распятие и подсвечник. Здесь диакон приготавливает священные сосуды: потир или чашу, дискос, звездицу, лжицу и копие, рядом лежат покровцы или воздухи, которыми покрываются священные сосуды. Священник молится: «Искупил ны еси от клятвы заколаныя», целует все священные сосуды. Затем диакон возглашает: «Благослови, Владыко». Священник: «Благословен Бог наш...» Диакон: «Аминь». Это начало проскомидии. На клиросе начинают читать часы. Священник берет одну из пяти просфор, большую просфору с монограммой: ИС ХС НИ КА и копием вырезает из просфоры Агнец, то есть тот хлеб, который символизирует Христа и потом будет Телом Христовым. Сначала он знаменует просфору со словами «В воспоминание Господа и Бога нашего Иисуса Христа» трижды, потом говорит: «Яко овча на заколение ведеся», — и отрезает одну часть; «И яко Агнец непорочен, прямо стригущаго Его безгласен, тако не отверзает уст своих», — и отрезает другую часть; «Во смирении Его суд Его взятся», — отрезается третия часть; «Род же Его кто исповесть», — отрезается четвертая часть. После этого просфора надрезается с нижней стороны на четыре части не до конца крестообразно, чтобы можно было ее легко разломить. Со словами: «Един от воин копием ребра Его прободе, и абие изыде кровь и вода: и видевый свидетельствова, и истинно есть свидетельство его» (Ин. 19, 34-35), священник пронзает копием Агнец с правой стороны, точно так, как это изображается на Распятии: Агнец символизирует Христа. Агнец Божий выставляется после этого на середину дискоса. Дискос— это небольшой плоский сосуд. Обычно на нем изображается Рождество Христово. Дискос символизирует собой духовный и земной мир, христианский космос, и в центре этого космоса поставляется Агнец — Христос.

Затем священник вливает вино, смешанное с водой, в чашу и берет вторую просфору. Из нее вынимается, обычно из центра, большая частица со словами: «В честь и память Преблагословенныя Владычицы нашея Богородицы и Приснодевы Марии, Еже молитвами приими. Господи, жертву сию в пренебесный Твой жертвенник». Вслед за этим эта частица, символизирующая Божию Матерь, поставляется с правой стороны от Агнца (с правой стороны, если смотреть от лица Агнца, а от нас — с левой).

Затем берется третья просфора, и из нее вырезается девять частиц. Первая частица — а честь Иоанна Предтечи, вторая частица — в честь ветхозаветных пророков, третья — в честь апостолов, четвертая — в честь святителей, пятая — в честь мучеников, шестая — в честь преподобных, седьмая — в честь бессребренников и целителей, восьмая частица — в честь праведных Иоакима и Анны, равноапостольных Мефодия и Кирилла, учителей словенских, в честь равноапостольных Владимира и Ольги и в честь святых того дня, в который совершается Божественная Литургия. Последняя частица вынимается в честь автора Божественной Литургии, которая совершается, — в честь Иоанна Златоуста или Василия Великого.

Четвертая просфора посвящается памяти всех живых. Из нее вырезаются две частицы — первая в честь епископа той епархии, к которой принадлежит храм, и в честь священнического и диаконского чина. Вы знаете, конечно, что епископом нашего города является Патриарх, поэтому мы на Литургии поминаем его. Вторая частица вынимается в честь всех православных людей: «Помяни, Господи, богохранимую страну нашу и православныя люди ея». Затем из этой просфоры вынимается сколько угодно маленьких частичек, похожих на крупицы, — в честь болящих, страждущих и всех, кого мы хотим помянуть. Эти частицы помещаются ниже Агнца, обычно горкой, сюда же помещаются частицы, которые вынимаются из других маленьких просфорок, не служебных, а тех, которые заказывают в начале Литургии.

Затем берется пятая просфора. Из нее вынимается одна большая частица в честь усопших Патриархов, царей и благочестивых создателей храма. Рядом с ней помещаются маленькие частички за упокой, вынутые из этой пятой просфоры и из других маленьких «заказных» просфор.

Во время проскомидии полагается прочитать те записки, которые вы подаете на Литургию, и за каждое имя желательно вынуть частичку, за здравие или за упокой.

Когда таким образом совершилась проскомидия, священник берет кадило и вместе с диаконом, если он есть, или помогающим ему алтарником покрывает священные сосуды. Прежде всего, берет звездицу металлическую и поставляет ее на дискосе крестообразно. На эту звездицу возлагается воздух или покров специальный, тоже крестообразно. Вторым таким воздухом покрывается чаша и третьим воздухом, большим, покрывается сразу и чаша и дискос вместе. После этого священник или диакон совершает каждение алтаря, открывая при этом царскую завесу.

Во время совершения проскомидии обычно чтец читает часы, третий и шестой, так что проскомидия, по существу, теперь совершенно скрыта от народа. Так было не всегда. Напротив, в древности проскомидия была весьма существенным моментом участия мирян в совершении Литургии. Само название — проскомидия, «приношение», — означает, что здесь приносятся какие-то дары. Хлебы, в том понимании, как мы теперь имеем просфоры, появились не сразу. В древности просфор не было, брали просто хлеб. Потом постепенно стали готовить специальный хлеб, с печатью наверху, и просфоры эти могли готовить все члены общины (просфора тоже значит «приношение»). В те времена каждая женщина могла сама испечь просфору и принести ее в храм. Эта просфора приносилась священнику, который из нее вынимал частички для Литургии, а женщина, не давая даже никаких записок, просто ему говорила: батюшка, пожалуйста, помолитесь о здравии таких-то и таких-то — и называла имена, а священник вынимал частички за этих людей. Потом так же за упокой.

И сейчас еще проскомидия совершается на клиросе в Балканских странах. В нашей Русской Церкви, к сожалению, этот порядок изменен довольно сильно, особенно в последнее время. Сейчас уже нет возможности приходить ко священнику со своей просфорой и просить его вынуть частички по вашей записке. Обычно мы теперь должны придти в храм, и там за деньги заказать просфору, и дать записку в алтарь. Здесь происходит процесс, о котором мы будем часто говорить — процесс секуляризации, то есть отделения неких существенных моментов нашего участия в службе от службы. У нас теперь ищут какую-нибудь просфорницу, которая бы за деньги пекла тысячи просфор, а мы их потом за деньги продаем. Конечно, смысл остается прежним, потому что это есть по существу наша жертва, когда мы даем деньги за просфору. Не следует думать, что мы ее покупаем и таким образом платим за что-то. Ввиду того, что у нас храмов было сравнительно мало, а в России было очень много верующих, приходилось менять формы нашего участия в Литургии и как-то их унифицировать. Пришлось этот чин сделать достаточно формализованным. Тем не менее, смысл остается тем же самым. Мы жертвуем деньги вместо хлеба и вина, вместо продуктов, и Литургия совершается на церковных просфорах. При этом записки приносятся в алтарь и по-настоящему они должны быть прочитаны во время совершения проскомидии, и хорошо, если бы священник мог читать записки и вынимать частички по этим запискам. Но когда записок бывает очень много, это физически невозможно сделать. Тем не менее не нужно этим огорчаться, потому что все это символ и в какой-то степени этот символ приближен или удален от нашего непосредственного, конкретного участия, от соединения записки с частичкой. Это хорошо, когда все совпадает, когда все очень конкретно и наглядно, но это не самое главное. Нужно помнить, что в первые века христианства поминовения на просфорах путем вынимания частичек не было вообще. Оно оформилось к VIII веку, так что если первая Церковь, Церковь Святая, Церковь Святых, не знала такого поминовения, то нет ничего страшного, если мы постепенно вынужденно возвращаемся к этому прежнему образу совершения Литургии, и совершение проскомидии у нас постепенно утрачивается.

С другой стороны, есть некоторые тяжелые последствия таких изменений. Совершается некое, я бы сказал, нововведение: во время Литургии оглашенных начинают читать весь ворох записок, которые приносятся в церковь. Этого раньше никогда не было, это есть нововведение XX века. Нововведение весьма страшное и вредное, потому что Литургия разрывается, особенно если батюшка очень усердный и читает записки, например, час. Уже в этом веке в литургию вставили поминовение за упокой «во блаженном успении» неизвестно откуда. Это поминовение усопших происходит на Литургии оглашенных: после пения тропарей вдруг выходит диакон и возглашает: «Во блаженном успении вечный покой, подаждь, Господи ...», и поминает опять эти самые записки, в третий раз. Это неуставное поминовение, которого Литургия не знала никогда и не знает. Для чего? Для того, чтобы еще раз «как следует» помянуть записки.

Такое отношение к совершению Литургии является грехом. К сожалению, оно имеет место очень часто. Надо сказать, что очень многие священники считают, что это, может быть, самое главное — поминать за здравие и за упокой при совершении Литургии, вынимать частички и читать записки, что в этом состоит почти что самая главная цель служения Литургии. И они делают это с усердием, не за деньги, а просто «за совесть», И часто говорят, что тех, кто не поминает, Бог накажет (и, конечно, это верно).

Хочу напомнить вам, что отец Иоанн Кронштадтский, как вы знаете, совершал Литургию при огромном стечении народа и записок на его службах были целые мешки, так что и просфор были целые мешки, их невозможно было все вынуть. Он делал так: брал кипу записок и говорил: «Помяни, Господи всех, кто здесь помянут», — и вынимал просфорку из одного мешка. И все, кого он поминал, чувствовали молитвы отца Иоанна и часто утешались именно таким поминовением.

Это наследие довольно тяжелое для нас, и оно, безусловно, жизнью вытесняется, не нужно за него держаться. В действительности, конечно, каждый из нас должен помнить, что Литургия совершается всею Церковью и каждый из нас должен принимать участие в совершении Литургии, и каждый из нас должен сознательно поминать своих родных — во время проскомидии, ектений после «Тебе поем», когда совершается главное поминовение. Нужно самим поминать своих близких, на своих местах, а не возлагать все на батюшку, на священника, который этого сделать не может, в Церкви древней, конечно, такого не было.

Литургия начинается не с проскомидии, проскомидия — это подготовительная часть. После отпуста на проскомидии диакон отверзает завесу царских врат и совершает полное каждение храма, то есть сначала кадит алтарь, престол, жертвенник, горнее место, иконы, а затем иконостас, клирос, народ и весь храм. Каждение есть символ молитвы и в то же время символ благодатного присутствия Божия. Таким образом освятив весь храм перед совершением Божественной литургии, диакон возвращается в алтарь, подходит к престолу, где стоит священник, и они совершают вместе короткую молитву перед началом литургии. Священник, воздевая руки, молится: «Царю небесный, Утешителю, Душе истины...», а затем второй раз воздевает руки и говорит: «Слава в вышних Богу, и на земли мир, в человецех благоволение...» — дважды. И в третий раз воздевает руки и молится: «Господи, устне мои отверзеши, и уста моя возвестят хвалу Твою...». А диакон говорит на это: «Время сотворити Господи, Владыко, благослови...». Священник благословляет его со словами: «Благословен Бог наш всегда, ныне и присно и во веки веков. Да исправит Господь стопы твоя, да помянет тебя Господь Бог во Царствии Своем». Диакон выходит на амвон и говорит: «Благослови, Владыко».

Священник в ответ возглашает: «Благословено Царство Отца и Сына и Святого Духа ныне и присно и во веки веков». «Аминь» поет уже клирос. Во время этого благословения священник поднимает Евангелие над престолом, над антиминсом, совершает этим Евангелием крестное знамение и полагает его на место.

Этот возглас имеет особенную непосредственную связь с литургией. Скажем, всенощная или утреня имеют возглас: «Слава Святей, и Единосущной, и Животворящей, и Нераздельней Троице всегда, ныне и присно и во веки веков». И только литургия имеет возглас: «Благословенно Царство...». Почему здесь говорится о Царстве?

Потому что именно литургия низводит Царство Божие на землю, а по-другому можно сказать — открывает нам врата Царства Небесного. Литургия есть явление Царства Небесного здесь, на земле. Это Царство Божие, пришедшее в силе. Именно литургия вводит нас в полноту этого Царства, этой жизни с Богом. В литургии мы соединяемся со Христом, соединяемся, можно сказать, так глубоко, так полно, как не мог бы придумать человек. Это соединение имеет в себе особенную таинственную силу, силу животворящую, которая дает нам вечную жизнь, не только сегодня животворит нас, но соединяет нас с Вечностью, открывает нам дорогу в эту Вечность. Именно это Царство Божие, пришедшее в силе, и есть Церковь, то есть можно сказать, что Церковь это — литургия, Церковь — это Царство Божие. Возглас священника как раз благословляет это Царство, приветствует его: «Вот, Господь грядет к нам, и с Ним грядет Его Царство Небесное к нам, Царство Отца и Сына и Святого Духа».

После возгласа диакон возглашает мирную ектению. Вы знаете, что существует несколько разных диаконских прошений. Они имеют названия: мирная ектения, сугубая ектения, просительная ектения в др. Мирная ектения имеет особое значение, с нее начинается каждая большая церковная служба. Первые ее слова — «Миром Господу помолимся». Но «миром» в русском просторечии стало пониматься так: всем миром помолимся, то есть все вместе помолимся, потому что весь собравшийся в церкви народ назывался этим словом: весь «мир», «помолимся всем миром». И даже на всё мироздание перешло это название — «мир».

Велико значение мирной ектений, если на Руси даже и народ, и весь земной шар стали называть «миром». Первоначальное значение, смысл этих слов, конечно, иной, то есть в мире духовном будем молиться Богу. Следующее прошение звучит аналогично. «О Свышнем мире», о том, чтобы нам был дан этот вышний мир. «О Свышнем мире и спасении душ наших Господу помолимся».

«О мире всего мира...» Здесь уже «мир» используется в двух значениях: о том, чтобы весь мир, все мироздание пребывало бы в мире. Эта ектения содержит также в себе прошения «о святем храме сем», о Патриархе и всем священническом чине, о богохранимей стране нашей, о граде сем или о веси сей, то есть о том месте, где мы живем, о благорастворении воздухов и изобилии плодов земных, о плавающих, путешествующих, недугующих, страждущих, плененных и о спасении их, о том, чтобы избавиться нам от всякой скорби, гнева и нужды. Иначе говоря, эта ектения являет собой удивительную, великую молитву, где очень кратко, удивительно емко содержится прошение о всем самом главном, без чего не может быть нашей жизни, о всем великом. И грустно, когда эта ектения является для нас столь привычной, что мы уже не способны вкладывать в эти удивительные прошения сердечную молитву свою, когда мы автоматически слушаем, что говорит диакон, что поет хор, а сами отсутствуем в это время своим сердцем. Для того чтобы вы поняли силу этой молитвы, я приведу вам эпизод из своей жизни.

У меня был замечательный духовный отец, старец, отец Всеволод. Он был протоиереем, настоятелем в течение многих лет и, конечно, всегда служил с диаконом. И поэтому никогда не произносил мирную ектению, всегда ее произносил диакон. Я, конечно, тоже к этой ектений привык и уже как-то пропускал ее мимо ушей, как обычно мы это делаем.

Но вот однажды случилось так, что я пришел в будний день на службу и почему-то отец Всеволод служил без диакона. Он вышел на амвон и стал говорить мирную ектению. И для меня это было просто открытием, я вдруг услышал что-то совсем другое, то, чего я никогда не слышал, потому что он так молился, произнося мирную ектению, что для меня буквально открылся весь мир. Я почувствовал, что это молитва действительно о всем мире, за весь мир, в этой молитве утверждается мир...

А ведь так должно быть всегда, чтобы все мы с вами участвовали в этом утверждении мира, чтобы от нашей молитвы этот мир стоял в мире. Если бы так мы все молились, все диаконы, все священники и все православные христиане, так от всего сердца молились бы Богу о мире всего мира, уверяю вас, не было бы тогда войны и не было бы раздоров, которые нас так мучают. Разве Церковь не молится всю свою жизнь каждый день, по нескольку раз в день, разве она не молится о мире всего мира? Разве не вменено это нам в обязанность первую, и разве не с этого начинается наша литургия — с того, чтобы вспомнить весь мир и умолять Господа о мире всего мира, о благословении всех Божиих церквей, о граде сем, о том, чтобы здесь действительно силой Божией и благодатью Божией утверждался мир и утверждалась добродетельная, святая жизнь. Это именно и есть миссия Церкви в этом мире. Именно так приходит сюда Царство Божие — через Церковь. Приходит сюда в силе, и сама ваша мирная ектения как раз являет это пришествие Царства Божия. Это Царство Божие как бы вступает в войну со злом и отвоевывает у этого зла нас, наши души и наш народ. И от нас зависит, насколько успешно будет это отвоевано. Так что каждое слово службы вообще, и Божественной литургии в особенности, должно, конечно, произноситься нами от всего сердца и с пониманием того космического значения, которое имеет Божественная литургия в нашей жизни. Потому что литургия — это не просто какой-то один молебен. И молебен церковный, молебен святого человека, молитва имеют величайшее значение, конечно, и молитвами такими утверждается жизнь на Земле. Но Божественная литургия — это нечто совершенно особенное, превосходящее всякий разум, потому что это, действительно, пришествие Божие к нам, это есть снова пришествие Сына Божия, явление в силе Царства Божия, это снова есть наше приобщение к Святой Троице. И ходатайство Церкви перед Богом имеет особую силу, если оно произносится нами от всего сердца, а не только устами.

Есть пластинка с записью голоса Шаляпина, произносящего мирную ектению, и люди восторгается: вот как хорошо он взял ноту, каким низким басом сказал: «Господу помолимся». Если мы так будем приходить в церковь, тогда это будет просто профанацией. Я не против Шаляпина, но ему не следовало бы упражняться в таком амплуа. Ектения — это не повод для того, чтобы показать свой бас, продемонстрировать чудеса исполнительского мастерства. Это молитва. Как и вся литургия — это молитва. И если не будет у нас молитвы, тогда все это обратится против нас потому, что мы будем кощунниками и будем компрометировать Церковь.

После мирной ектений всегда следует священнический возглас: «Яко подобает Тебе всякая слава, честь и поклонение. Отцу и Сыну и Святому Духу, ныне и присно и во веки веков. Аминь». Вы понимаете, что это значит: потому что Тебе подобает всякая слава, честь и поклонение. Но какая тут связь?

Мы говорим: «Миром Господу помолимся», «О Свышнем мире помолимся». В конце произносим: «Заступи и спаси и помилуй», и последний возглас диаконский, особенный совершенно и чрезвычайно глубокий, таков: «Пресвятую, Пречистую, Преблагословенную славную Владычицу нашу Богородицу и Приснодеву Марию со всеми святыми помянувше, сами себя и друг друга и весь живот наш Христу Богу предадим». То есть, помянувше Божию Матерь и всех святых, сами себя, и друг друга, и всю жизнь нашу Христу Богу предадим. И потом вдруг: «Потому что подобает Тебе всякая слава, честь и поклонение...». Можно, конечно, как-то связать все это, хотя тут нет даже связи грамматической. Сначала в ектении есть обращение к народу: «Помолимся...», а потом в заключение: «Потому что подобает Тебе...». Даже грамматически это не согласуется. В чем тут дело?

Этот вопрос нужно вам сразу понять, потому что таким странным образом будет дальше продолжаться вся литургия. Дело в том, что священник в это время тайно читает молитву первого антифона. Молитва такая: «Господи Боже наш, Его же Держава несказанна и слава непостижима, Его же милость безмерна и человеколюбие неизреченно! Сам, Владыко, по благоутробию Твоему, призри на ны и на святый храм сей и сотвори с нами и молящимися с нами богатыя милости Твоя и щедроты Твоя». И дальше — возглашение: «Яко подобает Тебе всякая слава, честь и поклонение, Отцу и Сыну и Святому Духу, ныне и присно и во веки веков. Аминь». Эта молитва относится к Богу: «Господи Боже наш...» и заключается обращением ко Святой Троице. И последние слова, которые произносятся возгласно, то есть громко, являются просто окончанием этой молитвы. Почему эта молитва произносится тихо, тайно? Как видим из текста, никакого секрета в ней нет и нет ничего такого, чего нельзя было бы слышать всем находящимся в храме. Напротив: молитва очень хорошая, очень глубокая, и было бы замечательно, если бы ее произносили так же, как все молитвы, если бы в ней участвовали все молящиеся.

Во многих случаях примечание в Служебнике означает, что священник должен читать молитву в алтаре про себя, тихо. Но первоначально в греческих служебниках это слово употреблялось совсем в другом смысле: там имелось в виду, что молитвы тайные являются молитвами Таинства, а не секретными молитвами, которых никому нельзя говорить или можно говорить только посвященным. Тем не менее во время литургии почти все молитвы священник читает в алтаре, читает их тихо, иногда вообще молча, одними глазами — так, что их не слышат даже присутствующие в алтаре, а иногда он читает вполголоса или шепотом — так, что не слышат те, кто находятся вне алтаря.

Почему это происходит? Тому есть много причин. Одна из них — та, что народ оказался неспособным внимательно молиться в течение сколько-нибудь длительного времени. Оказался неспособным вникать в молитвы, несущие в себе особое глубокое содержание, а поскольку литургия является, по существу, одной непрерывной молитвой, то в течение полутора-двух часов молиться народ, оказывается, не умеет. И если бы мы с вами поставили такой эксперимент: убрали бы хор, а просто священник стал бы громким голосом молиться среди народа (диакон говорил бы ектении, а священник читал бы молитвы после этого), то мы бы увидели, что народ или просто ушел или отключился бы, отсутствовал, как мы с вами отключаемся, когда диакон говорит ектению, а мы этому не придаем никакого значения; кто ищет рубль или теперь уже сто рублей на записку, кто ставит свечку, кто раздевает своего ребенка, а кто еще что-нибудь делает, но только не молится. И поскольку народ вот так сосредоточиться и молиться не умеет, то Церковь как бы вынужденно, постепенно, может быть, даже воспринимая опыт ветхозаветной церкви, пришла к другому способу служения. То есть в нашем богослужении участвует не только сила нашего разума, не только наше внимание, когда мы должны понимать каждое слово и это слово через свое сердце возносить к Богу — вот что такое молитва в обычном понимании слова, но и другой. Церковь использует еще и эмоциональный способ, кроме рационального, то есть включает наше сердце, нашу душу другим способом. Иконы, которые помогают нам молиться, которые настраивают наше сердце на молитву, на особенное расположение духа. Взгляните на настоящую хорошую икону, древнюю икону, скажем, Владимирскую. Глядя на нее, мне кажется, почти невозможно не молиться Богу, по крайней мере как-то не возвыситься в душе к Богу. Оказывается, искусство церковное имеет громадную силу. Оно может нас подвигнуть, приблизить к Богу. Оно очищает. Взирая на такой лик, какой являет нам Владимирская икона, мы сразу же очищаемся сердцем, нас оставляют дурные помыслы, всякая суета. Чем больше вы стоите перед иконой, тем больше сосредоточивается ваше сердце, оно как бы устремляется безмолвно к Богу. Может быть, вы ничего не говорите, ни о чем не думаете, но сердце ваше все больше сосредоточивается и как бы открывается перед Богом. Это — тоже молитва.

Пение церковное в еще большей степени есть молитва, потому что оно соединяет в себе содержательную сторону и сторону эмоциональную. Поются определенные стихиры, молитвы, то есть доносится до нас рациональный смысл какого-то прошения, и здесь используется искусство чрезвычайно высокое и сильное. И настоящее церковное пение, может быть, легче всего, быстрее всего научает нас молиться. Вы сами знаете, что древние, особенно красивые, песнопения буквально нас научают молиться, помогают нам, как бы влекут нас к молитве. И вот Церковь с древности, еще с ветхозаветных времен, пошла по этому пути — не только использовать рациональные возможности человека, которые, оказывается, не так велики, но и включить его душу, его эмоциональную природу.

В литургии с самого первого момента мы слышим церковное пение. Это пение нас поднимает, и ведет, и нашу немощь восполняет. Более того, я думаю, что, может быть, найдутся некоторые богословы современные, которые меня упрекнут в том, что я говорю что-то с их точки зрения совсем неразумное, но я дерзну сказать. Конечно, богословие — это прежде всего слово, ведь слово — это есть «логос», это есть разумное прославление Бога. Но мы же говорим: «умозрение в красках», «богословие в красках» — об иконе. Эти слова принадлежат замечательному русскому философу Евгению Николаевичу Трубецкому. То есть живописные образы имеют способность побуждать нас к богословию, к умозрению. И можно сказать, что церковное пение — это «умозрение в звуках», оно тоже может открывать нашему сердцу Бога. Конечно, это не вполне богословие, но если поются слова молитвы, если прославляется Бог словесно, то тогда уже можно этому пению дать название «богословие звуков».

Церковь поняла, что оно имеет огромную силу, огромное значение. Свою литургию, свое служение Церковь соединила с такими средствами умозрения. И там, где мы не можем быть внимательными, не можем сосредоточиться, собрать силу своего разума, где мы не можем преодолеть привычку к одним и тем же словам, — там Церковь помогает вам этим прекрасным, чудным пением. И идет даже на то, чтобы очень важные молитвы произносил только священник, а большинство молящихся в храме чтобы получали как бы адаптированный, сокращенный вариант, очень даже сокращенный. И отсутствие громогласной молитвы вслух восполняется общим пением.

Роль церковного пения нужно было бы обсудить еще глубже и полнее, чем это сейчас возможно, потому что на самом деле она чрезвычайно велика, и то сердечное знание Бога, которое мы получаем через пение, гораздо больше, чем мы думаем. Это действительно достойное служение Богу, это действительно великое служение Богу — церковная музыка.

Но, конечно, изучая литургию, мы должны прежде всего изучить те молитвы, которые нам оставили святые отцы, которые вошли в предание Церкви. И должны знать, что даже если мы не слышим ту молитву, которую произносит священник в алтаре, то возглас священника эту молитву как бы здесь символизирует, указывает нам на то, что священник здесь молится. И мы должны тоже молиться с ним вместе, если не во всей полноте, то посильно участвуя в молитве сердцем.

Но есть сейчас, как я уже сказал, священники, которые пытаются вернуться к древней первохристианской традиции, которые хотят убрать иконостас, чтобы он «не мешал». Еще они хотят, чтобы все молитвы читались вслух, хотят даже перевести их на русский язык, чтобы они были более понятны. Такие священники есть у нас, и движет ими, конечно, доброе желание. Но я почему-то уверен, что им ничего этого сделать не удастся. И не только потому, что не позволит епископ, или народ заподозрит в них какое-то обновленчество, коль скоро они переводят на русский язык молитвы и рушат иконостас, который, по традиции, уже освящен Русской Церковью. А прежде всего потому, что народ и вообще Церковь не смогут отказаться от своего служения Богу древним способом — и с пением. Потому что народ и сейчас уже не предпочтет словесную литургию той литургии, которую мы имеем вот уже в течение многих и многих веков. Потому что очень рано, очень быстро литургия соединилась с пением, и отказаться от этого не смогут, и конечно, не только по привычке, а потому, что это пение несет в себе нечто большее.

Недавно один замечательный священник, очень мною уважаемый, высказал такую точку зрение: церковное пение во время литургии должно только не мешать молиться вслух. Человек должен обязательно молиться вслух, а хор должен не мешать этому. Тогда давайте мы вообще уберем хор — и всё, он не будет нам мешать.

Но я думаю, что мы не сможем это сделать. Потому что он нам помогает, а не мешает. Он нам, может быть, «мешает» услышать то, что священник читает, но не потому, что хочет мешать. Его поставили, если хотите, вместо священника. Вместо священнической молитвы поставили хор не случайно, а потому, что священник, оказывается не смог включить народ в свою молитву. А хору это удается лучше. В каком-то смысле церковное пение исполняет ту задачу, которую не может выполнить священник в тех условиях, которые наличествуют у нас сегодня.

В первой христианской общине, когда собирались в маленькой комнате, может быть, 10 или 15 человек, в обстановке гонений, когда все они, конечно, горели душой, можно было читать вслух молитвы «едиными усты, единым сердцем», и пение было не нужно, потому что душа горела и так. Если же сейчас вы найдете священника, который сможет в нашем обычном приходском храме, где собирается 300 человек, если не 1000, прочитать молитвы литургии так, что все будут молиться, я сочту это чудом. Думаю, что вы не найдете ни одного такого священника. И тот священник, который читает вслух эти молитвы, делает это обычно в будние дни, когда народу мало, а в праздники, когда народу много, он читает их про себя. Так что весь народ он не может включить в свою молитву.

Вот это рассогласование, когда священник молится, а народ не включается, не отвечает — оно невозможно в литургии. Так литургию служить невозможно. Я буду кричать, молиться так, чтобы все слышали, а народ не будет все равно слышать, не будет со мной вместе повторять, не будет со мной вместе молиться. Тогда литургия станет невозможной, ее служить станет нельзя.

И вот когда это стало реальностью, тогда Церковь пошла по другому пути. Священник молитву читает, а с народом поет хор, и народ молится с хором. Проще и более непосредственно, по-детски, если можно так выразиться. Мы ведь от ребенка не требуем, чтобы он все молитвы понимал, но ребенку очень легко петь. Два-три простых слова он будет петь, и сердце его будет петь. Если хотите, народ на таком вот детском уровне может участвовать в служении литургии. Но красота церковного пения, его глубина и величие приподнимают людей с детского уровня, и тут начинается некое новое богословие — богословие в музыке, в пении, в звуке. И этот путь молитвы оказался таким плодотворным, таким богатым, он так много дал, так много накопил удивительных богатств духовных, что от него уже теперь Церковь отказаться не может.

Так же, как не сможет Церковь взять и выбросить свои иконы. Ведь у первохристиан не было икон, не было иконостаса, и было хорошо, когда все стояли около престола. Но теперь, если мы пожелаем вернуться к тому времени и начнем рушить свои иконы, выбрасывать их, Церковь за нами не пойдет, Церковь этого сделать не сможет, потому что в иконах тоже так много благодати, так много духовного прозрения, так много благодатного знания Бога, потому что в них тоже присутствует, живет такая молитва, от которой не может отказаться Церковь сегодня.

Итак, мы с вами находимся перед фактом, что Церковь сегодня не готова и, может быть, даже не собирается перестроить способ своего служения и произносить тайные молитвы вслух. Из этого нужно исходить и не нужно сердиться, а просто эти молитвы узнать и посильно и наиболее полно участвовать в служении Божественной литургии.

На Западе, например, очень часто бывает так, что молящиеся имеют у себя служебники и читают эти молитвы в то время, как играет орган — скажем, у католиков. У нас была попытка до революции издать такие краткие молитвословчики, где указывалось, какую молитву надо читать во время того или другого пения, но это была почти смешная попытка подменить всю литургию, потому что авторы этих молитвословов не освободились от мысли, что молитвы, которые читает священник, секретны, поэтому они туда вставили совсем другие молитвы. Священник пусть читает эти «секретные» молитвы в алтаре, а народ пусть читает те молитвы, которые ему «можно» читать: «Царю Небесный...», 50 псалом, молитву третьего часа — это можно. А молитву, которая в Служебнике, — не в коем случае! Таким образом попробовали вручить народу молитвословы, которые совершенно подменяют литургию, там литургийных молитв полностью просто нет. Но это не удалось, не получилось. Однако молитвословы эти были изданы большими тиражами.

Может быть, мы и дорастем до того, что каждый верующий будет иметь в руках Служебник и будет вместе со священником молиться теми молитвами, которые мы имеет с древности. Хотя сейчас, я думаю, очень многие духовники вам скажут: «Что? Вы взяли Служебник в руки? Это только священник имеет право делать, а вам только издали можно посмотреть».

На самом деле Служебник — это не такая книга, к которой нельзя прикоснуться, которая имеет гриф «совершенно секретно». И молитвы литургии печатались много раз в разных изданиях, в том числе в изданиях Московской патриархии, доступных для чтения. Можно взять их в библиотеке, ничего секретного там нет, и никакой просвещенный человек не запретит прикоснуться к Служебнику. Так что все вы можете, конечно, иметь Служебники и ознакомиться с этими молитвами.

Но есть другая опасность, о которой, может быть, не всегда говорят, но которую чувствуют духовники. Это опасность совершенно другого плана: она в том, что нам с вами очень часто приходится подменять благоговение страхом Божиим. Благоговения у нас не хватает, трепета сердечного не хватает, так пусть у нас будет хотя бы страх, что нельзя прикасаться — святыня. Поэтому-то у нас инстинктивно в церкви так много запретов: нельзя подойти, нельзя поцеловать, нельзя прикоснуться, нельзя шагнуть туда, сюда, на коврик встать. Почему? Разве коврик святой? И по нему нельзя ходить простым людям?

Нет, это есть инстинктивное желание сохранить в Церкви вот такое благоговение. И если в молитве оно не достигается, мы не умеем его сохранить, привыкая к тем или иным текстам, то хотя бы страх пусть будет: нельзя тебе, ты — грешник. И духовники хотят это удержать, и, в общем, это имеет свой смысл. Поэтому когда меня спрашивают: «Могу я, стоя на литургии, читать все тайные молитвы?» — я отвечаю: «Лучше не стоит. Пусть тайные молитвы читает все-таки священник...». Ну, некоторые можно почитать дома, можно знать их. Можно, конечно, и на литургии подержать служебник в руках, но если все время ходить с ним, то пройдет месяц — и уже ничего не будешь чувствовать. Могут спросить: а что, священник не гарантирован разве от такого привыкания? Увы, нет, и священники тоже не гарантированы. И очень часто они тоже привыкают и начинают совершенно автоматически читать эти молитвы, не включая свое сердце, и тогда горе им, тогда это страшно.

Но священнику в каком-то смысле не то чтобы легче — он поставлен в особые условия, то есть для него создается особая атмосфера, чтобы он в этой атмосфере мог сосредоточиться. Ведь он в алтаре, там меньше всяких развлечений. И жизнь у него другая должна быть, он должен себя особенным образом хранить от всякой суеты, от всяких развлечений. В общем, он должен прикладывать специальные усилия, которых мы не можем потребовать от всех наших мирян. Поэтому священник в особенности должен сохранять вот это благоговение.

Это такое длинное отступление я сделал о тайных молитвах, потому что без понимания этой проблемы мы не поймем, почему в Церкви так происходит, и как к этому относиться. И будем, действительно, не по разуму ломать иконостасы и выносить престолы, как это делали обновленцы и живоцерковники, или будем запрещать хору петь, «мешать» нам, или не будем понимать, каким должно быть церковное пение. Одним словом, есть много крайностей. Можно, действительно, всем раздать служебники на руки и таким образом тоже потерять очень много. Множество разных трудностей здесь нас подстерегает. Очень важно, чтобы мы поняли суть проблемы: включить наше сердце всеми возможными способами, чтобы оно участвовало в совершении самого великого, самого высокого, самого достойного и праведного, что только есть на свете, — того Таинства, к которому, как говорят, святые ангелы желают приникнуть. Того Таинства, которое являет нам Бога. И горе нам, если мы, совершая это Таинство, остаемся безучастными, если мы в это время думаем только о том, чтобы свою сумку удержать, чтобы ее кто-нибудь не украл, или еще что-нибудь. Если мы не можем оторваться от своей суеты, если остаемся заземленными, не можем приподняться над нашим бытом, — горе нам тогда. И тогда, конечно, литургия будет прятаться от нас за иконостас, в алтарь, а потом, может быть, вообще уйдет от нас.

У нас были гонения, были трудности, мы лишились множества храмов, священников благоговейных и монастырей, духовных школ, духовной литературы. Почему?

Я думаю, что одной из причин было именно отсутствие благоговения, потеря благоговения. Православная жизнь на Руси стала просто бытом, просто некоторой бытовой христианской традицией — и больше ничем. То есть, люди перестали чувствовать, что к ним приходит Сын Божий, они забыли о своем призвании и забыли ту цену, которой они получили свою православную веру и Церковь. И Церковь у них отнялась.

Но это может произойти и по-другому. Только что мне рассказали, как в Канаде протекает жизнь. Вернулась одна знакомая, которая была в Канаде в гостях у одной очень хорошей пожилой монахини. Монахиня эта живет как бы в скиту, там есть маленький, крохотный храмик. С ней живут пожилой священник и пожилой епископ и еще несколько человек. Вот такой маленький скиток. Там все благополучно. Они живут вдали от города, там очень красивая природа, у них все есть, им ничто не угрожает. И вот эта знакомая прожила там полтора месяца и была поражена тем, что за это время они не совершили ни одной литургии. Они в воскресенье только лишь служат вместе обедню в течение 35 минут. И никто не причащается.

Она спрашивает: «Вы не причащаетесь никогда Тайн Христовых?» Одна старушка сказала, что она причащается на день ангела своего запасными Дарами, потому что литургию не служат. «Как не служат? Вообще не служат? А на Рождество?» — «Нет, не служат». — «А на Пасху?» — «Тоже не служат, только обедню». «А почему?» — «А потому что нужно просфоры печь, нужно проскомидию совершать...» Это же все трудно. И матушка своему батюшке не позволяет так утруждаться. Зачем? И так они получают свою пенсию, все у них в порядке, ничего им не нужно — зачем трудиться? А если уж очень нужно, запасными Дарами причастимся — и все.

И литургия ушла из их жизни. А уж если они один раз на именины батюшки служат литургию, то батюшка их, может, и причастит, но уж исповедовать никого не будет. Так что они не помнят, когда исповедовались. Исповедь от них совсем ушла. Так что если мы будем жить недостойно, если мы не будем участвовать а литургии по-настоящему, то все может от нас тем или иным образом уйти. И должно уйти.

Вот поэтому-то мы и изучаем литургию, чтобы участвовать в ней всем сердцем, всем разумением своим, всей своей жизнью, всем своим существом. Но стремясь к такому полному участию в литургии, к настоящему служению литургии, мы должны быть очень осторожны с церковным преданием. Ни в коем случае нельзя принимать легкомысленных самостийных решений: а вот возьму и вернусь к служению первых христиан. Это так просто не делается, это не может быть сделано одним человеком или одной общиной, это делается лишь соборным разумом Церкви, потому что здесь есть очень многое, что нажито в течение тысячелетий, что нельзя просто взять и сломать, выкинуть. Нужно очень бережно относиться к церковному преданию.

Возвратимся к чину. После мирной ектении хор поет так называемые антифоны. Само слово «антифон» означает, что какое-то песнопение поется попеременно двумя хорами. Антифонное пение встречается часто в богослужении, а литургические антифоны имеют совершенно определенное происхождение.

В древности в Византии церковная жизнь складывалась несколько иначе, чем у нас. Древние города были немногочисленны. В центре Византии стоит до сих пор величайший православный храм, который называется Айя-София, Святая София. (К сожалению, этот храм отобран турками и превращен в мечеть). Этот храм вмещал в себя, по существу, все православное население Цареграда (Константинополя). И в праздник, в воскресный день епископы и священники, весь православный народ сходились в Святую Софию для того, чтобы здесь вместе совершить литургию. Идея была проста: литургия должна быть одна, все вместе могут совершить литургию, вместе причаститься. Литургия должна быть соединением всех. Потом стали строиться другие храмы, и в Константинополе сложилась традиция: на праздник идти в тот храм, который был посвящен этому празднику. Например, был построен храм великомученицы Ирины, очень чтимой и любимой греками. И в день великомученицы Ирины все собирались в Святую Софию и потом во главе с Патриархом шли в тот храм, чтобы там служить литургию. Духовенство вместе с мирянами брали с собой, конечно, святыни какие-то и крестным ходом шли в другой храм. По дороге пели молитвы, псалмы попеременно, разными хорами — это и были антифоны. Это было как бы литийное пение, предваряющее литургию.

Потом на Руси, а может быть, уже и в поздней Византии, все изменилось, и уже никто никуда не ходил, а просто приходили в свой храм и там молились.

Антифоны бывают разные. Те, которые поются по воскресеньям, называются «изобразительны»; бывают антифоны будничные, которые теперь мало где поются, к сожалению, хотя они очень красивы. Бывают антифоны праздничные, которые поются на двунадесятые Господские праздники. Все это теперь уже, конечно, без всякого крестного хода и очень часто уже по существу без антифонного пения, то есть без двух хоров, а только одним хором поется на одном клиросе. Но название сохраняется прежнее: антифоны.

После первого и второго антифонов бывают ектении малые, а потом бывает пение догматика «Единородный Сыне и Слове Божий, Безсмертен Сын...» Само название «догматик» дано этому песнопению потому, что в нем как бы исповедуется догмат о Боговоплощении, о рождении Сына Божия от Девы Марии.

После пения догматика, после ектении хор начинает «Блаженны». Открываются царские врата, и хор поет заповеди блаженства. Это бывает не всегда, но в обычной воскресной службе, которую мы преимущественно сегодня обсуждаем, всегда поются заповеди блаженства, а на праздничной службе бывают праздничные антифоны.

Во время пения «Блаженных» священник берет Евангелие с престола, отдает его диакону, перед ними идет свещеносец со свечой (если служат два диакона, то младший диакон идет с кадилом перед диаконом, несущим Евангелие), они обходят престол, выходят через северные врата на солею, на амвон и здесь останавливаются, и священник читает молитву: «Владыко Господи, Боже наш, уставивый на небесех чины и воинства ангел и архангел в служении Твоея Славы! Сотвори со входом нашим входу святых ангелов быти, сослужащих нам и сославословящих Твою благость. Яко подобает Тебе всякая слава, честь и поклонение, Отцу и Сыну и Святому Духу, ныне и присно и во веки веков. Аминь». После того, как окончится пение «Блаженных», диакон указывает на царские врата и говорит: «Благослови, Владыко…». Священник благословляет, говоря: «Благословен вход святых Твоих всегда, ныне и присно и во веки веков». Диакон возглашает: «Премудрость, прости». И совершается торжественный вход с Евангелием. Евангелие полагается на престоле, а священник целует иконы Спасителя и Божией Матери на царских вратах, благословляет свещеносца, потом подходит к престолу и целует Евангелие, в то время как хор поет «Приидите, поклонимся и припадем ко Христу...».

Вот этот так называемый малый вход, или вход с Евангелием, имеет свое символическое или аллегорическое толкование. По этому толкованию малый вход символизирует выход Христа на проповедь, потому что здесь выносится Евангелие из алтаря, а Евангелие, которое есть Слово Божие, в данном случае указывает на то, что Слово Божие износится — это Христос выходит на проповедь. Вообще, все символическое толкование литургии построено таким образом, чтобы как бы раскрыть в последовательности временной земную жизнь Спасителя, ее главные моменты, чтобы служение литургии понять как вечно пребывающую, вечно открывающуюся, вечно являющуюся нам жизнь Спасителя, чтобы нас сделать причастниками всех тех событий, которые были почти две тысячи лет назад на Святой земле. И, конечно, эта цель не только прекрасна, но и совершенно правильна, потому что действительно литургия приобщает нас вечности, приобщает нас всем вечным духовным событиям, всей той Божественной реальности, которая открыта нам, явилась нам с пришествием Христовым на землю.

Но имеет смысл, и очень большой, обратиться к другому толкованию, историческому. И тогда, исследуя, как в древности совершалась литургия, мы найдем, что тот крестный ход, о котором мы говорили, шествовал из Святой Софии в другой храм, и в этом крестном ходе шел Патриарх с сослужащим ему духовенством и с народом, этот крестный ход приходил к храму, где должна быть совершена литургия, и совершалось торжественное вхождение в храм. При этом открывались царские врата храма, потому что древние храмы были устроены таким образом, что у них был большой притвор, а потом были врата в храм: центральные, главные, врата открывались только для царя, для Патриарха, епископа, а народ обычно входил боковыми вратами. Поэтому центральные врата назывались царскими. В наших храмах, где притвор сделан совсем маленьким или его уже вообще нет, царские врата в этом смысле больше не существуют. И царскими вратами стали называться врата, ведущие в алтарь, — врата иконостаса.

Такой торжественный вход в храм литургии являет, я бы сказал, замечательную историческую сохранность в архиерейском служении. Те из вас, кто бывает на архиерейской службе, знают, что архиерей, приходя на службу, не входит сразу в алтарь, но сначала входит на кафедру, которая располагается на середине храма, и там облачается во время пения антифонов, а затем совершается торжественный вход в алтарь с пением «Приидите, поклонимся и припадем ко Христу», наподобие того, как в древности Патриарх или епископ входил в храм.

Здесь присоединяется и другое очень важное историческое вхождение. Дело в том, что в древности, когда не было книгопечатания, Евангелие рукописное являлось совершенно особенной и чрезвычайной святыней общины. Не только потому, что вся община христианская почитала Слово Божие, но еще и потому, что такое Евангелие возобновить, восстановить было очень трудно. И поэтому список Евангелия община хранила как зеницу ока, тем более что во время говений гонители всегда старались Евангелие найти и уничтожить. Хранились Евангелия обычно не на престоле, как теперь у нас. Они хранились в специальных хранилищах, где их не так легко было найти. И к тому моменту, когда епископ приходил в храм, специально присоединялось принесение Евангелия. Евангелие доставалось из хранилища, и его приносили для служения литургии. Таким образом, вход архиерейский как бы совпадал с принесением Евангелия, поэтому вход совершался с Евангелием.

То, что мы имеем теперь, в обычной нашей священнической службе, есть некая трансформация, которая имеет целью сохранить главные моменты, символизировать их. То есть, наш малый вход символизирует все то, что было раньше, хотя большинство из нас уже не помнят, как это раньше было, и не понимают, для чего все обстоит именно так, а не иначе. И наше аллегорическое, символическое толкование дает картину совершенно противоположную тому, что было в истории. Потому что тогда это был действительно вход с Евангелием для служения литургии вход архиерея с Евангелием. А теперь это выход с Евангелием, который как бы изображает, символизирует выход Христа на проповедь. В древности так не понимали этот момент, это уже более позднее и как бы сочиненное символическое толкование, конечно, довольно искусственное. Мы не видим, чтобы такие аллегорические толкования, довольно далекие и поздние и имеющие характер благочестивых измышлений, содействовали росту благочестия в народе, чтобы они облегчали вам совершение литургии. Напротив, когда мы представляем себе литургию более близкой к исторической реальности, когда мы понимаем, как это совершалось в древности нашими древними святыми, мучениками, мы лучше можем совершать Божественную литургию.

Но нам нужно научиться и тот и другой подход ценить — не отбрасывать, не осуждать, но уметь и в том и в другом подходе увидеть хорошее, доброе и объединить их должным образом. Тогда наше понимание, наше толкование литургии будет наиболее полным.

Если мы просто отбросим аллегорическое, или символическое, толкование литургии, то очень многого лишимся, потому что все-таки литургия есть преодоление пространства, времени, это есть выход из нашей земной реальности, и без понимания литургического символизма мы чрезвычайно обедним наше восприятие литургии. Но он не всегда бывает одинаково удачен, одинаково глубок и имеет разное происхождение во времени, в истории.

Историческое толкование, напротив, привязывает нас к исторической реальности, наполняя все литургическое действо живой исторической тканью и заставляя нас чувствовать литургию в истории, в веках совершаемую. Литургию, которая из века в век совершалась жив