ИВАН ГРОЗНЫЙ: ИЗБРАННАЯ РАДА ИЛИ ОПРИЧНИНА?

 

 

Мало найдется в отечественной истории периодов, которые привлекали бы к себе столь стойкий интерес самой широкой публики, как время Ивана Грозного. Пожалуй, только петровское и сталинское времена могут соперничать с этой эпохой в популярности. В чем дело? В яркости ли самих правителей, с которыми связывается эпоха? В неизбывном ли тяготении к сильным личностям? В том ли, наконец, глубоком отпечатке, который оставила каждая из этих эпох и на формах жизни общества, и на общественном сознании? Вероятно, здесь смешались все эти компоненты.

Читатель вправе прервать автора и возмутиться: людей, оставивших зловещий кровавый след в истории, называют яркими. Увы, яркость и даже талантливость личности исторического деятеля вовсе не предопределяют его положительную оценку. Гений и злодейство несовместимы, но талант и яркость совместимы со злодейством, в истории тому есть тьма примеров. Не хотел бы автор быть понятым так, будто он ставит Ивана Грозного и Петра I на одну доску. Впрочем, об этом еще пойдет речь в конце очерка.

Для историка, пожалуй, главное в каждой из эпох — ее роль в общем ходе исторического развития страны. Изменились ли в результате деятельности Ивана Грозного темп и направление движения истории? Какое наследие получили мы, люди XX в., через посредство других веков, от людей не такого уж далекого XVI в.? Были ли и если были, то какие альтернативные пути развития страны в XVI в.? Вот вопросы, над которыми задумываются историки уже не один век.

Переломный характер русского XVI в. ощущали уже младшие современники той мрачной эпохи. Вряд ли случайно, что почти все авторы первой половины XVII в., писавшие о Смутном времени, этом калейдоскопе возводимых и свергаемых с престола царей, самозванцев, крестьянско-казацких отрядов, иноземных полков и иноземных же и отечественных грабительских шаек, начинали свой рассказ о деятельности того царя, который «множество народу от мала и до велика при царстве своем погуби и многие грады своя попленил, хотя и был «муж чюднаго рассужения».

К середине XIX в. в русской исторической науке твердо установилось отношение к царю Ивану как к жестокому и злобному тирану. Уже князь Михаиле Михайлович Щербатов (какая ирония судьбы — потомок опричника!), историк и политический публицист екатерининского времени, резко и недвусмысленно осуждал террор Грозного. А великий русский историк Николай Михайлович Карамзин дал русской читающей публике первое яркое и цельное представление о времени грозного царя. Он взял на вооружение созданную еще политическим противником, а сначала верным воеводой царя Ивана князем Андреем Курбским концепцию «двух Иванов»: первое время царя «доброго и нарочитого», «от бога препрославленного», который затем «грех ради наших сопротивным (противоположным.— В. К.) обретеся». Эта концепция стала официальной в первой половине XVII в., когда на престол взошел первый царь из династии Романовых — Михаил Федорович. С одной стороны, новой династии нужно было решительно отмежеваться от напрочь скомпрометировавших себя опричных зверств, с другой — лишь через родство с царем Иваном новый царь имел право на престол (дед Михаила был родным братом первой жены Ивана Грозного, Анастасии, и дядей царя Федора Ивановича). Потому-то в созданном тогда «Хронографе» панегирически описывалось начало царствования Ивана IV, а затем сообщалось, что после смерти благочестивой царицы Анастасии (других царских жен «Хронограф» не упоминал) «буйный вихрь» внезапно «премени» добрый нрав царя и начались его жестокости.

Именно на этом фоне возникла карамзинская концепция Грозного — героя добродетели и мудрого государственного мужа в первую половину своего царствования и тирана и деспота — во вторую. Впрочем, взгляд этот не так уж далек от истины: как мы увидим, разница между итогами первой половины правления Ивана IV и всей его деятельности и впрямь разительна, хотя вряд ли в «герое» 50-х годов не было ничего от тирана опричного времени.

Середина XIX в.— время рождения в России буржуазной исторической науки. Историки «государственной школы», и прежде всего ее классик и корифей Сергей Михайлович Соловьев, собственно, и начали превращать историю из нравоучительного и занимательного повествования в строгое исследование. Молодые историки изучали уже не столько события, сколько явления, стремились вскрывать их причины, познавать закономерности хода истории. Преодолевая произвольный психологизм своих предшественников, они словно вонзали в живую ткань истории хирургический скальпель холодного анализа, отрешались порой не только от эмоциональных, но и от моральных оценок прошлого. С. М. Соловьев рассматривал историю как процесс постепенного вытеснения старых «родовых» начал новыми «государственными». Деятельность Ивана Грозного, по мысли историка, была при всех жестокостях шагом вперед, к победе «государственных» начал. Правда, Соловьев не забывал и о морали (великий ученый всегда шире своих собственных общих концепций) и писал, что «не произнесет историк слово оправдания такому человеку». Но последователи Соловьева полностью отказались от моральных оценок как от вненаучных. Выдающийся историк конца XIX — первой половины XX в. Сергей Федорович Платонов (он умер в ссылке, незаконно репрессированный в 30-е годы) создал ту концепцию деятельности Ивана IV и, в первую очередь, опричнины, которая с небольшими изменениями дожила до наших дней. По мнению Платонова, Иван Грозный вел борьбу против боярства как против главного тормоза на пути к централизации. С теми или иными модификациями платоновская концепция развивалась в работах ряда советских историков, особенно И. И. Смирнова, С. В. Бахрушина, В. И. Корецкого, Р. Г. Скрынникова. Фактически под влиянием Платонова оказался и М. Н. Покровский: официозный глава «марксистской» истории рассматривал опричнину как «дворянскую революцию».

Утверждению платоновской концепции в советской исторической науке способствовали не только ее привлекательные стройность и строгая логичность в сочетании с талантом и признанным авторитетом ученого, но и вне-научные, политические факторы. Личность царя Ивана весьма импонировала Сталину. Уже в конце 30-х годов (видимо, около 1938 г.) была дана негласная команда оправдывать террор Грозного как государственную необходимость. С начала же 40-х годов Грозного рассматривают уже как выдающегося государственного мужа и патриота. Даже вторая серия панегирического по отношению к Ивану IV фильма С. М. Эйзенштейна показалась Сталину недостаточно восхваляющей царя и была осуждена специальным постановлением ЦК ВКП(б). В этом постановлении, принятом в сентябре 1946 г., появился обязательный с тех пор для историков термин «прогрессивное войско опричников».

Террор Ивана Грозного был для Сталина не только оправданием его террора (хотя и этот мотив был важен). Изгоняя моральные оценки из истории, утверждая для прошлого тезис «цель оправдывает средства», Сталин и его приближенные тем самым изгоняли мораль и из сегодняшней политики и помогали укорениться нравственному релятивизму в общественном сознании. Не менее важно еще одно обстоятельство: культ Ивана Грозного — лишь частный, хотя и глубоко возмущающий нравственное чувство случай в общей системе культов сильных личностей в истории. Многочисленные кинофильмы, спектакли, романы, популярные книги рассказывали о выдающихся царях, князьях, полководцах. Большинство из них действительно были достойны уважения, но картинные манекены, которыми они представали перед зрителями и читателями, были далеки от их подлинного живого облика. Режим стремился тем самым гальванизировать наивно-монархические предрассудки масс и воспитать (или поддержать) убеждение, что счастье народа зависит не от него самого, а от мудрого вождя, уверенно ведущего государственный корабль к светлому будущему и безжалостно сметающего со своего пути путающихся под ногами коварных врагов-изменников и хлюпиков-интеллигентов.

Правда, и в те годы был историк, мужественно отстаивавший истину и не шедший на компромиссы с человеческой и научной совестью,— Степан Борисович Веселовский. Большинство его трудов, посвященных времени Ивана Грозного, было опубликовано лишь посмертно. Ученый был подвергнут в 1949 г. травле в печати, от которой его не спасли ни высокое звание академика, ни полученные совсем недавно (в 1945—1946 гг.) ордена Ленина и Трудового Красного Знамени.

Лишь со второй половины 50-х годов, после XX съезда КПСС стало возможным писать об Иване Грозном иначе. Пересмотр старых концепций оказался долгим и мучительным, многие исследователи, даже молодые (сужу и по себе), слишком срослись с привычными стереотипами, отказ от них давался нелегко. Одним из пионеров новых подходов к изучению истории России XVI в. стал талантливый ученый Александр Александрович Зимин. В вышедшей в 1964 г. книге «Опричнина Ивана Грозного» он решительно порвал с традиционной концепцией борьбы боярства и дворянства — одним из китов, на которых зиждилась концепция прогрессивности опричнины. В те же годы С. М. Каштанов показал в своем исследовании роль опричнины в утверждении крепостничества и ликвидации остатков удельной системы.

Разумеется, нельзя свести историю изучения истории России XVI в. лишь к смене концепций, да и не все из них я упомянул. Ввод в научный оборот новых материалов, тщательные источниковедческие разыскания, уточнение многих фактов — таков существенный вклад многих и многих названных и неназванных здесь советских ученых в исследование сложнейших проблем истории XVI в. Оно затруднено еще и тем, что ничтожно мало документов той поры дошло до нас, за редчайшими исключениями погибло в пожарах делопроизводство центральных государственных учреждений, официально тенденциозны известия в правительственном летописании (да и обрывается оно на 1567 г.), отрывочны и не всегда достоверны сообщения частных и местных летописцев; слухи, подчас неузнаваемо трансформированные, как в игре в «испорченный телефон», доходят до нас через сочинения иностранцев. Историк вынужден, прежде чем формулировать концепцию, устанавливать самые элементарные факты, создавая причудливую мозаику из случайных обмолвок фрагментарно сохранившихся источников. Это не жалобы: по мне, так работать интереснее. Это лишь констатация особого значения узких, конкретных исследований для реконструкции истинной картины того, что происходило в XVI в. в России.

Центральное событие истории России XVI в.— опричнина. Убежден, что при игре в ассоциации большинство при имени царя Ивана, не задумываясь, произнесет именно это слово. Правда, всего семь лет из 51 года, которые Иван Грозный провел на престоле. Но какие семь лет! «Пожар лютости», разгоревшийся, по словам Курбского, в те годы (1565—1572), унес многие тысячи, а то и десятки тысяч человеческих жизней. В наше просвещенное время мы привыкли считать жертвы миллионами, но в грубом и жестоком XVI в. еще не было ни такого количества населения (в России жило всего 5—7 миллионов человек), ни тех совершенных технических средств уничтожения людей, которые принес с собой научно-технический прогресс. Да и аппарат насилия был еще примитивен и патриархален. Так что в памяти людей XVI в. и их младших современников опричнина осталась таким же символом людской мясорубки, как в нашей — тысяча девятьсот тридцать седьмой год. Сходство наблюдается и в том, что как 1937-й начался значительно раньше этой сакраментальной даты, а кончился куда позже, так и опричнина как террор началась до ее учреждения и кончилась много позже ее отмены. И все же не случайно символом террора стала именно опричнина: концентрация казней и садистских расправ была в это семилетие особенно велика. А потому стоит пренебречь строгой хронологией: через призму опричнины попытаемся взглянуть на ход событий эпохи. Чтобы решить главный вопрос этого очерка — были ли альтернативы у опричной политики, каковы были ее корни,— нам необходимо сначала разобраться в самом этом явлении.

Итак, декабрь 1564 г., последний доопричный месяц. Ситуация в стране была тревожной. Всего четыре года тому назад начались перемены в высших эшелонах власти. 7 августа 1560 г. умерла царица Анастасия Романовна, женщина, которую царь Иван, похоже, искренне любил. При жизни царицы клан ее родственников Захарьиных-Юрьевых (впоследствии за ними утвердилась фамилия Романовых) был в напряженных отношениях с реально правившим в стране неофициальным правительственным кружком, возглавлявшимся костромским вотчинником Алексеем Федоровичем Адашевым и придворным священником Сильвестром. После смерти Анастасии влияние Захарьиных на оплакивавшего любимую жену царя усилилось, а отношения Ивана IV с Избранной радой (это название, вряд ли точное, утвердилось в науке за правительством 50-х годов) обострились. А. Ф. Адашев и его брат Данило оказываются в опале, в ссылку попадает Сильвестр. «Собаку Алексея» и «попа» царь теперь считает виновниками всех своих бед и неудач.

Новая жена царя (он женился через год после смерти Анастасии) — дочь кабардинского князя Темрюка Айдаровича Кученей, получившая при крещении имя Мария, чужачка,— не связана так с придворными группировками, как покойная Анастасия. Но именно о ней, «черкешенке» Марии Темрюковне, усиленно ходят слухи, что она нашептала царю злой совет — учредить опричнину (вот как далеко уходят корни стремления списать отечественные беды на козни иноземцев!).

Нелегка внешнеполитическая ситуация. Еще в правление Избранной рады началась (1558) Ливонская война — против властвовавшего в Прибалтике на территории современных Латвии и Эстонии Ливонского ордена. В течение двух первых лет Ливонский орден был разгромлен. Немалую роль в победах русских войск сыграла татарская конница из покоренного в 1552 г. Казанского ханства. Но плодами победы воспользовалась не Россия: рыцари перешли под покровительство Великого княжества Литовского, которое и развернуло военные действия против России. Выступила и Швеция, не хотевшая упустить свою долю в Прибалтике. Два сильных противника вместо одного слабого оказались перед Россией в этой войне. Первое время ситуация еще складывалась благоприятно для Ивана IV: в феврале 1563 г. после долгой осады удалось взять важную и хорошо укрепленную крепость Полоцк. Но, видно, слишком велико было напряжение сил, и военное счастье стало изменять русскому оружию. Меньше чем через год, в январе 1564 г. в битве у реки Улы, недалеко от Полоцка, русские войска потерпели жестокое поражение: множество воинов было убито, сотни служилых людей попали в плен. Виновников царь нашел в Москве: по его приказу были убиты два боярина — князья Репнин и Кашин из рода Оболенских. Примерно тогда же погиб осмелившийся повздорить с царским любимцем Федором Басмановым князь Дмитрий Овчинин (тоже из Оболенских), пал жертвой палача Никита Шереметев...

Еще одна «горячая точка» политической жизни начала 60-х годов XVI в.— двоюродный брат царя старицкий князь Владимир Андреевич. Когда в 1553 г. царь Иван тяжело заболел и казался уже безнадежным, кое-кто из придворных противопоставлял удельного князя Владимира как возможного наследника престола сыну Ивана IV, еще грудному младенцу. Этого было достаточно, чтобы царь стал относиться к своему кузену как к династическому сопернику. Недоверие усиливалось еще и потому, что в 1537 г. отец князя Владимира, добиваясь великокняжеского престола, поднял мятеж против своего семилетнего племянника Ивана IV. В 1563 г. Иван IV использовал сфабрикованный донос, чтобы обвинить князя Владимира и его мать в «великих изменных делах»; мать была сослана в далекий монастырь, а у князя Владимира царь отобрал часть удела, дав взамен новые земли, где население и, главное, местные феодалы не привыкли считать удельного князя своим государем.

В апреле 1564 г. из Юрьева Ливонского (ныне — Тарту) бежал в Великое княжество Литовское опытный и видный воевода князь Андрей Михайлович Курбский. Человек, близкий к Адашеву и Сильвестру, Курбский сначала избежал опалы. Но в августе 1562 г. он проиграл битву под Невелем, и только боевая рана спасла князя от репрессий. Курбский, однако, знал, что царь не простил ему неудачи, до него доходили слухи о «гневных словах» повелителя. В послании инокам Псково-Печерского монастыря князь Андрей писал, что «напасти и беды» на него «кипети многи начинают». Бегство Курбского тем сильнее ударило по Грозному, что беглый боярин прислал из-за рубежа краткое, но энергичное послание своему бывшему монарху, в котором гневно обвинял царя в тирании, казнях невинных людей.

Таков был канун опричнины. 3 декабря 1564 г. началось стремительное развитие событий: в этот день царь с семьей и приближенными выехал на богомолье в Троице-Сергиев монастырь. На первый взгляд, в выезде не было ничего необычного: к Троице царь ездил почти каждый год, изредка и по два раза. Но обычно поездки назначались на сентябрь, реже — на май—июнь, один раз царь навестил Троице-Сергиев монастырь в январе: между венчанием на царство и свадьбой, в 1547 г. Всего лишь один раз, в 1542 г., он ездил на богомолье (да и то не к Троице, а в другие монастыри) в декабре. К тому же в 1564 г. государь уже побывал у гроба Сергия Радонежского и вернулся из «объезда» 8 июля. Еще больше настораживало то, что царь увез с собой всю свою казну, а заранее отобранным многочисленным сопровождающим было приказано ехать с семьями.

Задержавшись под Москвой из-за внезапно наступившей распутицы, помолившись у Троицы, царь к концу декабря добрался до Александровой слободы (ныне — г. Александров Владимирской области) — села, где не раз отдыхали и «тешились» охотой и Василий III, и сам Иван IV. Оттуда 3 января 1565 г. в Москву приехал гонец, который привез две грамоты. В первой, адресованной митрополиту Афанасию, сообщалось, что царь положил свой гнев на всех епископов и настоятелей монастырей, а опалу — на всех служилых людей, от бояр до рядовых дворян, поскольку служилые люди истощают его казну, плохо служат, изменяют, а церковные иерархи их покрывают. Потому он, «от великие жалости сердца, не хотя их изменных дел терпети, оставил свое государьство и поехал, где вселитися, иде же его, государя, бог наставит». Вторая грамота была адресована всему посадскому населению Москвы; в ней царь заверял простой московский люд, «чтобы они себе никоторого сумнения не держали, гневу на них и опалы никоторые нет».

Это был блестящий политический маневр талантливого демагога: царь выступал в тоге радетеля за интересы посадских низов, против ненавистных посадскому люду феодалов. Все эти гордые и знатные вельможи, по сравнению с которыми простой горожанин — человек третьего сорта, оказывается,— гнусные изменники, прогневавшие царя-батюшку, доведшие его до того, что он бросает государство. А «посадский мужик», ремесленник или купец — опора трона. Но как же теперь быть? Ведь государство тем и государство, что во главе государь. Без государя «х кому прибегнем и хто нас помилует и хто нас избавит от нахождения иноплеменных?»— так, по словам официозной летописи, толковали московские люди, выслушав царские грамоты. И они решительно потребовали, чтобы бояре упросили царя вернуться на царство, «а хто будеть государьских лиходеев и изменников, и они за тех не стоят и сами тех потребят».

Уже через два дня депутация духовенства и бояр была в Александровой слободе. Царь смилостивился и согласился возвратиться, но при двух условиях: «изменников», в том числе и тех, кто всего лишь «в чем ему, государю, были непослушны», «на тех опала своя класти, а иных казнити», а во-вторых, «учинити ему на своем государъ-стве себе опришнину».

В опричнину (от слова «опричь», «кроме» всей остальной «земли» — отсюда — земщина или земское) царь выделил часть уездов страны и «1000 голов» бояр и дворян. Зачисленным в опричнину полагалось иметь земли в опричных же уездах, а у земских, у тех, «которым не быти в опришнине», царь приказал забирать вотчины и поместья в опричных уездах и давать взамен другие в земских. В опричнине действовала своя Боярская дума («бояре из опришнины»), были созданы свои особые войска, возглавлявшиеся воеводами «ис опришнины». Опричная часть была выделена и в Москве.

Естественно, рядовые опричники по своему социальному составу не отличались от рядовых служилых людей из земщины. Разницу стоило бы искать в составе руководителей, но и здесь она была невелика. С самого начала в число опричников вошли многие отпрыски знатных и старинных боярских и даже княжеских родов. Те же, кто не принадлежали к аристократам, тем не менее и в доопричные годы в основном входили в состав «дворовых детей боярских» — верхушки феодального сословия, традиционной опоры русских государей. Внезапные возвышения таких малознатных, но «честных» людей неоднократно случались и раньше (например, Адашев). Дело было не в якобы демократическом происхождении опричников, потому будто бы вернее служивших царю, чем знать, а в том, что опричники стали личными слугами самодержца, пользовавшимися, кстати, и гарантией безнаказанности. Служивший в опричнине немец Генрих Штаден рассказывает, будто при учреждении опричнины царь Иван послал в земщину приказ: «Судите праведно, наши виноваты не были бы». Слова эти Штаден записал по-русски латинскими буквами: «Sudite praveda, nassi winowath ne boly by», следовательно, он слышал эти слова. Вероятнее всего, Штаден передает лишь слух, но не возник же он на пустом месте? Так была, по сути, узаконена жизненная практика, которую и сам Штаден знал прекрасно. Пока он не вступил в опричнину, его сумел обобрать успевший стать опричником соотечественник. Впрочем, и сам Штаден, когда сумел попасть в опричнину, не остался в долгу.

Опричники (их число за семь лет выросло примерно в четыре раза) были не только личной стражей царя, но и участниками многих боевых операций. И все же палаческие функции для многих из них, особенно для верхушки, были главными. Террор начался сразу после учреждения опричнины, в феврале 1565 г., когда было казнено сразу пять человек из высшей аристократии, причем одному из казненных было то ли 17, то ли даже всего 15 лет. Трудно перечислить все, хотя бы даже наиболее известные казни опричного времени. Нет и точных цифр. Это и неудивительно: если мы до сих пор спорим о числе жертв сталинского террора, когда живы еще многие родственники погибших и опубликовано немало документов и мемуаров, то тем труднее такая задача для XVI в. Внимание современников привлекла казнь известного своей честностью старого боярина, опытного государственного мужа Ивана Петровича Федорова. Смело осудивший террор митрополит Филипп из рода Колычевых был по приказу царя низложен услужливыми иерархами и сослан в Отрочь, монастырь под Тверью, где через год был убит Малютой Скуратовым.

Кульминацией опричного террора стали конец 1569 — лето 1570 г. Вероятно, летом 1569 г. царь получил давно желанный донос. Новгород Великий, город, который всегда был под подозрением, задумал изменить: царя извести, на его место посадить старицкого князя Владимира Андреевича и передаться под власть короля польского (в 1569 г. королевство Польша и Великое княжество Литовское превратили личную унию в государственную, создав объединенное государство — Речь Посполитую). Доносчиков не смущала несуразность взаимоисключающих обвинений: какое дело новгородцам, кто будет сидеть на русском престоле, если они станут подданными польского короля; зачем им переходить под иноземную власть, если русским царем станет любезный им Владимир Андреевич? Царь выступил в поход против русского города. Перед этим он в сентябре 1569 г. вызвал к себе Владимира Андреевича с женой и младшей дочерью и заставил их принять яд. По дороге к Новгороду опричники устроили кровавые погромы в Твери, Торжке. Погибло множество жителей, были уничтожены содержавшиеся там ливонские и литовские пленные. В январе 1570 г. начался погром в Новгороде, продолжавшийся больше месяца. Погибло от трех-четырех тыс. (по подсчетам Р. Г. Скрынникова) до 10—15 тыс. человек (как полагает автор настоящего очерка). Были ограблены новгородские церкви. В селах и деревнях Новгородской земли свирепствовали разбойничьи шайки опричников, опустошавшие и помещичьи усадьбы, и крестьянские дворы, убивавшие жителей, вывозившие насильно крестьян в свои поместья и вотчины. Несколько десятков человек погибло и в Пскове.

Весной 1570 г. в застенках Александровой слободы пыточных дел мастера вели следствие. В измене теперь были обвинены многие из руководителей опричнины. 15 июля 1570 г. состоялась публичная казнь более ста человек на Красной площади в Москве. Перед смертью людей подвергали нечеловеческим мучениям: резали живьем на куски, варили в котлах. В качестве палачей орудовали и сам царь, и его двадцатишестилетний сын царевич Иван, и опричные бояре и воеводы. Кое-кому из них через год-два пришлось тоже сложить головы на плахе.

Чудовищная трагедия разыгрывалась на фоне начинавшейся в стране эпидемии чумы. «Черная смерть» словно соревновалась с палачами.

Новые беды стране принес 1571 г. Крымский хан Девлет-Гирей совершил очередной набег на Русь. Большая часть опричников, которые должны были держать оборону берега Оки в районе Калуги, на службу не вышла: воевать с мирным населением было привычнее и безопаснее, безнаказанность развратила. Опричнина из мрачного карательного механизма выродилась в шайку убийц с княжескими и боярскими титулами. Хану удалось обойти русские войска и беспрепятственно подойти к Москве. Он не стал штурмовать городские стены, а поджег посады. Огонь перекинулся в Кремль и Китай-город. Пожар бушевал три часа, пока хватало пищи огню. В итоге — пепелище вместо столицы, множество обгоревших и задохнувшихся людей. Хоронить их было некому, а потому из-за разлагавшихся трупов (Москва сгорела 24 мая) «смрад велик был». Только к 20 июля, почти через два месяца, город удалось очистить от мертвых тел.

Поражение оказалось тяжелым ударом не только для страны, но и для престижа царя Ивана и его опричников. И современники, и ближайшие потомки считали это событие божьей карой за бесчинства опричников. Правда, царь, как обычно, нашел виноватого: уже летом читали публично покаянную грамоту князя Ивана Мстиславского, признававшегося в том, что «государю... и всей Русской земле изменил, навел семи с моими товарыщи безбожного крымского Девлет-Кирея царя». Кто мог бы поверить этому «признанию», если сам «изменник» продолжал первенствовать в Боярской думе, а вскоре был назначен наместником в Новгород? Просто покладистый Мстиславский оказал царю услугу — взял грех на себя. Зато у царя появилась новая возможность обвинять «бояр-изменников» во всех бедах страны.

Разгром 1571 г. значительно ухудшил внешнеполитическое положение страны. На переговорах с Крымом русские дипломаты получили тайную инструкцию в крайнем случае соглашаться на уступку Астрахани, но ханские послы требовали Казани. В этих условиях Девлет-Гирей решил следующим летом повторить поход. У царя не оставалось выхода. Он назначил командующим войсками опытного воеводу, часто оказывавшегося в опале,— князя Михаилу Ивановича Воротынского и объединил под его началом и опричников и земских людей. В каждом полку вместе воевали люди из земщины и опричнины, в каждом полку среди воевод были и опричники, и земские. Это объединенное войско 30 июля 1572 г. возле деревни Молоди (примерно в 45 километрах к югу от Москвы, возле Подольска) наголову разбило Девлет-Гирея. В плен попал даже знаменитый крымский полководец Дивей-мурза. Страна была спасена. Спасителя же — Воротынского — царь Иван отблагодарил по-своему: меньше чем через год он был казнен по доносу своего холопа, утверждавшего, что Воротынский хотел околдовать царя. Курбский сообщает, что князя связанным держали над огнем, а Грозный сам подгребал угли поближе к жертве.

Битва при Молодях стала победой не только над Девлет-Гиреем, но и над опричниной. Даже Ивану IV стало ясно, что сохранение этого зловещего учреждения угрожает обороноспособности страны. Осенью 1572 г. государь опричнину «отставил», и сразу она стала одиозной: наказанию кнутом подлежал тот, кто только осмелится произнести это слово, внезапно превратившееся в крамольное. Отмена опричнины не прекратила террора (хотя ничего похожего ни на Новгородский погром, ни на казни лета 1570 г. уже не повторялось), более того: были казнены некоторые опричники, в том числе чересчур скомпрометировавшие себя палачеством. Но царь сделал и некоторые жесты в пользу земщины: была возвращена небольшая часть конфискованных имений, реабилитированы (посмертно) некоторые из жертв террора, в Новгород торжественно вернули две иконы в серебряных окладах, хотя все остальное награбленное осталось у царя.

Прежде чем задаться вопросом о том, существовали ли альтернативы кровавой политике опричнины, необходимо обдумать, каковы были ее причины, на какие цели она была направлена и к каким объективным результатам привела.

Первым, естественно, возникает вопрос о казнях. Разумеется, даже самые страстные апологеты Грозного не решались утверждать, что были изменниками тысячи погибших новгородцев или крестьян Новгородской земли или жены и дети казненных (Грозный истреблял свои жертвы, по выражению Курбского, «всеродне»). Защитники террора успокаивали свою совесть расхожей поговоркой о лесе и щепках. Итак, тысячи «щепок» невиновны, а сотни «деревьев»? Увы, сегодня мы не в состоянии достоверно ответить на вопрос, были ли все заговоры сфабрикованы в застенках, или хотя бы часть из них была реальной. Мы никогда не узнаем, все ли русские бояре покорно шли на плаху, или часть из них пыталась сопротивляться. Прежде всего, до нас не дошли сами следственные дела. Но будь они сегодня в нашем распоряжении, мы вряд ли смогли бы продвинуться далеко в поисках истины. Ведь пытка была законным средством получения показаний. А велика ли ценность признаний человека, подвешенного на дыбе с вывернутыми суставами рук над огнем, на спину которого падают удары кнута из сыромятной кожи?

Многие иностранцы, явно недоброжелательно относившиеся к царю Ивану, тем не менее в своих записках охотно рассказывают о разных боярских заговорах. Эти известия часто использовали для доказательства виновности жертв террора: уж если такие заядлые противники царя признают, что Иван IV казнил действительных заговорщиков, то им можно верить. Ошибочное умозаключение! Целью этих сочинений было побудить иностранные государства к войне против России и показать, что победа будет легкой. Для этого было полезно подчеркнуть, что страна внутренне слаба, а подданные ненавидят своего государя, плетут против него сеть заговоров и потому перейдут на сторону противника. Та же официальная информация, которой располагали иностранные авторы (публично объявлявшиеся приговоры «изменникам»), удачно укладывалась в концепцию их сочинений. Других же источников информации у них быть не могло: неужели заговорщики из высших слоев общества стали бы посвящать в свои планы безвестных немцев, не пользовавшихся никаким влиянием? А кто из русских людей, боявшихся проронить лишнее слово, беседуя с приятелем в застолье, решился бы поделиться с иностранцем сомнениями в справедливости царского приговора?

Но вопрос о юридической виновности или невиновности казненных еще не снимает других вопросов: был ли все же какой-то смысл в этой вакханалии казней и убийств? Речь идет не об оправдании опричнины, ибо цель не оправдывает средств, и никакие «государственные соображения» не могут обелить убийство десятков тысяч невиновных людей. Речь — о задачах опричнины, о ее корнях. Напомню классическую концепцию С. Ф. Платонова: борясь с реакционным боярством, царь опирался на дворян. Поэтому он выселял из опричных уездов враждебных ему бояр, заменяя верными дворянами.

Привлекательность этой схемы в том, что она стала первой попыткой найти корни опричнины в социальных явлениях, вырваться из замкнутого круга психологических рассуждений. Появление книги С. Ф. Платонова заставило историков привлечь для изучения истории опричнины не только летописи, сочинения Ивана Грозного и Курбского, записки иностранцев — источники заведомо тенденциозные, но и земельно-имущественные документы — купчие, меновные, духовные... В результате удалось выявить много существенных фактов, которые, однако, уже не уместились в рамках платоновской концепции, а как бы взорвали ее изнутри.

Прежде всего, о переселениях. Они вовсе не были такими массовыми, как представлялось Платонову. Еще перед Великой Отечественной войной молодой историк Г. Н. Бибиков (погибший вскоре на фронте) выяснил, что в опричнину вошли главным образом заселенные рядовыми служилыми людьми уезды, а вовсе не форпосты крупного княжеско-боярского землевладения, как полагал Платонов. А. А. Зимин показал, что выселению подлежали в основном опальные и их родня, значительное же количество местных землевладельцев было, вероятно, просто принято в опричнину. А ведь именно на опричных переселениях в основном базируется представление об опричнине как об антибоярском мероприятии.

В этой связи необходимо остановиться на вопросе об отношениях боярства и дворянства, о политических позициях этих социальных групп класса феодалов. Автору представляется ошибочным распространенное представление о том, что боярство было постоянной аристократической оппозицией центральной власти. Начнем с логического противоречия, заключенного в этом тезисе. Все историки единодушны в том, что вся правительственная политика XV—XVI вв. была направлена на централизацию страны, а воплощалась она в указах и законах, оформленных как «приговоры» Боярской думы — высшего правительственного учреждения. Аристократический состав думы известен и твердо установлен, ее подчас считают неким советом знати, ограничивающим власть монарха. Итак, именно бояре принимают меры, направленные на централизацию, т. е. (если верить мнению о том, что централизация мешает боярству) против самих себя. Социальная группа-самоубийца? Вряд ли. Для каждого отдельного мероприятия обычно находят объяснение: то «наиболее дальновидные круги» боярства понимают необходимость уступок дворянству, компромисса с ним (обычно «в условиях обострения классовой борьбы», которое в нашей литературе с удивительной регулярностью наступает от двух до пяти-шести раз в столетие), то царю удается «сломить сопротивление», «провести» через думу, «добиться» от думы... Однако такие объяснения годятся лишь как разовые и не подходят для полутора-двухвекового периода.

Разумеется, в истории, в отличие от математики, чистая логика не может служить главным доказательством. Потому обратимся к реальному положению русского боярства. Прежде всего бросается в глаза его принципиальное отличие от западноевропейской аристократии. Русь не знала боярских замков. Дело здесь не в материале: дерево на Руси, камень на Западе. Замок — не просто укрепленная усадьба, как часто полагают: иначе можно было бы счесть замками сегодняшние загородные особняки жуликов из торговой сети, защищенные крепкими заборами. Ограда замка охраняет его не от вора или любопытствующего прохожего, а от вооруженного нападения неприятеля. Потому-то замок создает основы для военной и политической автономии его владельца. Русские бояре, в отличие от западноевропейских баронов, никогда не обороняли свои села: при появлении войск противника они съезжались под охрану стен княжеского града и защищали не каждый свою усадьбу, а все вместе княжество в целом. Летописи, рассказывая о боевых действиях, обычно сообщают, что враг сжег села и осадил города. Поэтому с западноевропейскими баронами сопоставимы скорее удельные князья, чем бояре.

Термин «боярин» всегда обозначал (за исключением, быть может, Новгорода и Пскова) княжеского или епископского слугу высокого ранга. Князь в летописях обычно выступает в окружении бояр.

Экономически бояре не были заинтересованы в сепаратизме, скорее наоборот. Они не владели крупными латифундиями, расположенными компактно, «в одной меже». На Руси не могла бы сложиться записанная Ш. Перро сказка о коте в сапогах: нельзя себе представить, чтобы можно было ехать целый день и на вопрос, чьи это земли, получать один и тот же ответ: маркиза де Караба или боярина Плещеева. Крупный землевладелец имел вотчины и поместья в нескольких — четырех-пяти, а то и в шести уездах. Границы же уездов — это рубежи бывших княжеств. Возврат к удельному сепаратизму серьезно угрожал земельным владениям знати.

Титулованные бояре, отпрыски старых княжеских родов, утративших свою независимость, постепенно сливались с нетитулованной знатью. Обломки собственно княжеских вотчин, где их права еще в первой трети XVI в. носили некоторые следы прежней суверенности, составляли все меньшую часть их владений, расположенных столь же чересполосно, как и у нетитулованных бояр.

Ошибочно также противопоставление бояр-вотчинников дворянам-помещикам, встречающееся в учебной и популярной литературе. В социальном составе помещиков и вотчинников не было существенной разницы: и среди тех и других мы встречаем и аристократов, и служилых людей среднего ранга, и «мелкую сошку». Нельзя противопоставлять вотчину и поместье как наследственное и ненаследственное владения: и вотчину можно было конфисковать в опале, за служебную провинность или за политическое преступление, и поместья фактически с самого начала передавались по наследству. Да и размеры вотчин и поместий не дают основания считать вотчину крупной, а поместье мелким. Наряду с крупными вотчинами было много мелких и даже мельчайших, где землевладелец наряду с эксплуатацией труда зависимых крестьян вынужден был сам пахать землю. Вместе с тем одновременно с небольшими поместьями (но таких микроскопических, как мелкие вотчины, первоначально не было) встречались и весьма крупные, не уступающие по размерам большим вотчинам. Все это очень важно, ибо как раз противопоставление крупной «боярской вотчины» «мелкому дворянскому поместью» — главная опора концепции противоборства боярства и дворянства, борьбы боярства против централизации.

Не была антибоярской и опричнина. И дело здесь не только в том, что переселения, в которых видели главный социальный смысл этого мероприятия, не были столь массовыми и всеобъемлющими. С. Б. Веселовский тщательно изучил состав казненных при Иване Грозном. Разумеется, среди погибших немало бояр: они стояли ближе к государю, а потому на них чаще обрушивался царский гнев. «Кто был близок к великому князю, тот ожигался, а кто оставался вдали, тот замерзал»,— писал уже упоминавшийся Генрих Штаден. Да и казнь знатного боярина была куда заметнее, чем гибель рядового сына боярского, не говоря уже о крестьянине или «посадском мужике». В Синодике опальных, куда по приказу царя Ивана были записаны для церковного поминовения его жертвы, бояре названы по именам, а люди из низших слоев общества — часто цифрой с добавлением: «ты, господи, сам веси (знаешь.— В. К.) имене их». И все же, по подсчетам Веселовского, на одного боярина или человека из государева двора «приходилось три-четыре рядовых землевладельца, а на одного представителя класса привилегированных служилых землевладельцев приходился десяток лиц из низших слоев общества». Дьяки и подьячие, незнатные государственные чиновники — основа складывающегося аппарата государственного управления, опора централизации. Но сколько их погибло в годы опричнины! «При царе Иване,— писал Веселовский,— служба в приказном аппарате была не менее опасным для жизни занятием, чем служба в боярах».

Итак, острие опричного террора было направлено вовсе не только и даже не главным образом против боярства. Выше уже отмечалось, что и состав самих опричников был не менее аристократичен, чем состав земщины.

Если же обратиться к результатам опричнины, то можно заметить, что она не изменила структуру феодального землевладения в России. Крупное землевладение благополучно пережило опричнину, изменился персональный, но не социальный состав земельных собственников. Так, в начале XVII в. средний размер княжеской вотчины в два раза превышал средний размер имений нетитулованных феодалов. В 20-х годах XVII в. князья Оболенские в своем бывшем княжестве владели большей частью пахотных земель. И даже в конце XVII в. большинство князей, входивших в Боярскую думу, владело хотя бы символическими вотчинами на территории своих бывших княжеств.

Вместе с тем было бы, вероятно, ошибкой на этом основании видеть в опричнине лишь случайный эксцесс, прихоть полубезумного деспота. Ведь по всей Европе в те времена, когда идет становление единых государств, как по заказу появляются на престолах тираны — Людовик XI во Франции, Генрих VIII в Англии, Филипп II в Испании... Не закономерность ли?

Вернемся к результатам опричнины; это поможет нам проникнуть в ее смысл. Стоит только иметь в виду, что объективные результаты политики в истории далеко не всегда, а может быть, даже редко совпадают с теми целями, которые ставили перед собой политические деятели. Иван Грозный вряд ли ставил перед собой какие бы то ни было глобальные задачи, для него важно было укрепление личной власти.

Итак, результаты. Казнь Владимира Андреевича Ста-рицкого с семьей, каким бы гнусным преступлением она ни была, привела к уничтожению последнего реального удельного княжества на Руси. Низложение митрополита Филиппа, человека, перед мужеством которого нельзя не преклоняться, оказалось шагом на пути лишения церкви ее относительной самостоятельности, превращения ее из союзницы власти в ее служанку. А такая самостоятельность была, как и существование Старицкого княжества, одним из следов удельной старины. Оговорюсь лишь, что я вовсе не уверен, что независимая или хотя бы полунезависимая церковь вредна, а ее подчинение центральной власти — благо. Наконец, варварский погром Новгорода был не случаен: в политическом строе этого города сохранялись особенности, уходившие своими корнями в период феодальной раздробленности (особая роль новгородских наместников, большинство которых носило княжеский титул, право новгородского архиепископа — единственного из русских архиереев — носить белый клобук, такой же, как у митрополита. Да и в новгородском летописании явно чувствовались воспоминания о былой независимости). Здесь самый воздух был, казалось, пропитан памятью о гордом «Господине Великом Новгороде». Так что, каковы бы ни были желания и намерения царя Ивана, опричнина способствовала централизации и была объективно направлена против пережитков феодальной раздробленности.

Однако и на сей раз цель не оправдала средств, а лишь сама изменилась под их воздействием. Ведь результаты опричнины — и ближайшие, и отдаленные — были трагичны для страны.

Начнем с ближайших. В послеопричные годы в стране разразился тяжелейший экономический кризис. Деревни и села Центра и Северо-Запада (Новгородской земли) запустели: часть крестьян погибла во время террористических опричных «экспедиций», часть разбежалась. Когда читаешь писцовые книги (кадастровые земельные описания) конца XVI в., то возникает впечатление, будто страна пережила вражеское нашествие. Необработанными оставалось больше половины, а то и до 90% земли. Даже в Московском уезде обрабатывалось всего 16% пашни. Многие помещики, лишившиеся крестьян, вынуждены были «пометать» (бросить) свои поместья и нищенствовать — «волочиться меж двор».

Иногда роль опричнины в этом разорении косвенная: например, в годы опричнины резко вырос налоговый гнет. Ведь уже в 1565 г. царь взял с земщины на свой «подьем» 100 тыс. руб. Для того времени — это цена примерно 5—6 млн пудов ржи или 200—300 тыс. рабочих лошадей. К тому же в 1570—1571 гг. в дополнение ко всем бедам на Россию обрушилась эпидемия чумы. Но все же и роль непосредственно опричнины чрезвычайно велика. В земельных описаниях Новгородчины мы часто встречаем сообщения о том, что «опричиныи замучили, живот пограбели, дом сожгли» и т. п.

В этих условиях крестьянское хозяйство потеряло устойчивость: оно лишилось резервов, и первый же недород привел к голоду. «Из-за кусочка хлеба человек убивал человека»,— писал Штаден. «Мор был силен по всей Руской земли»,— сообщает один летописец. А другой — пскович — подводит итог: «Царь учиниша опричнину... И от того бысть запустение велие Руской земли». Достаточно сказать, что во всей Новгородской земле осталась на месте и в живых всего лишь пятая часть жителей.

Но если последствия хозяйственного кризиса были со временем преодолены, то другие последствия, отдаленные, наложили стойкий отпечаток на отечественную историю. Опричнина утвердила в России режим личной власти. В. И. Ленин подчеркивал, что русское самодержавие «азиатски-дико», что «много в нем допотопного варварства, консервированного в необыкновенно чистом виде в течение веков». Было бы упрощением утверждать, что своим особо деспотическим характером русское самодержавие обязано только опричнине. Но и опричнине! Опричнина — это форсированная централизация без достаточных экономических и социальных предпосылок. В этих условиях свою реальную слабость власть пытается компенсировать террором. Она создает не четко работающий аппарат государственной власти, обеспечивающий выполнение решений правительства, а аппарат репрессий, окутывает страну атмосферой страха.

Опричнина способствовала и утверждению в России крепостного права. Первые закрепостительные указы начала 80-х годов, запрещавшие крестьянам на законных основаниях (хотя бы и только в Юрьев день) менять владельца, были спровоцированы хозяйственным разорением, вызванным опричниной. Возможно, законодатель XVI в. еще не думал создавать этими указами новую реальность на два с половиной века вперед, а действовал прагматически, с подкупающе наивной административной логикой: крестьяне бегут — так прикажем им сидеть на месте. Но роль опричнины в утверждении крепостного права не ограничивается хозяйственным кризисом. Ведь без террористической, репрессивной диктатуры, может быть, не удалось бы загнать крестьян в крепостное ярмо.

Существовала ли альтернатива крепостническому пути развития феодализма в России — вопрос, который нельзя считать решенным, он еще нуждается в тщательном исследовании. Однако вне зависимости от ответа на него крепостное право нельзя считать прогрессивным явлением. Дело не только в том, что наша мораль не в состоянии признать прогрессом превращение в рабов (или хотя бы в полурабов) более чем половины населения страны. Не менее существенно, что крепостничество консервировало феодализм, задерживало возникновение, а потом и развитие капиталистических отношений и тем самым стало мощным тормозом прогресса в нашей стране. Его установление, возможно, было некоей иммунитетной реакцией феодального общества восточноевропейских стран на развитие капитализма в сопредельных государствах.

Думается, опричнина повлияла и на те формы, в которых развивалось у нас крепостничество. В России крепостное право юридически все больше с течением времени напоминало рабовладение: крестьянин был прикреплен в большей степени к личности феодала, чем к земле. Никакие государственные юридические нормы не регламентировали отношения барина и крепостных.

Но виновна ли опричнина в том, что крепостничество приняло у нас столь уродливые формы? Не слишком ли во многом мы обвиняем это и без того мрачное учреждение? Ведь лишь в конце XVII в., а то и в XVIII в. русские крестьяне стали юридически приближаться к рабам.

В XVI же веке крестьянин был еще прикреплен к земле, а не к ее владельцу. Продажа крестьян без земли была еще невозможна. И все же рабовладельческое крепостничество, на мой взгляд,— одно из отдаленных последствий опричнины.

Речь здесь идет о том положении, в котором оказалось в результате опричнины русское дворянство. Террор опричников привел к установлению деспотического режима, при котором возникает некое «равенство» рабов. Завершилось превращение русских дворян в холопов самодержавия. Наше традиционное сознание отказывается видеть в этом факте что-либо негативное: мы привыкли ограничивать свой гуманизм угнетенными и выводить господствующий класс за пределы человеческой общности. Вне зависимости от аморальности такого поведения оно и антинаучно. В человеческом общежитии слишком многое взаимосвязано настолько, что нельзя пренебречь интересами какой-то социальной группы, не нанеся ущерб всему обществу. Известно, что раб не может управлять свободными или хотя бы полусвободными людьми. Цепная реакция рабской психологии привела к тому, что крестьяне оказались еще больше закрепощены и принижены, чем их господа. То «барство дикое», о котором писал Пушкин, родилось у нас благодаря не только опричнине, но благодаря и ей тоже.

Итак, тот путь централизации страны через опричный террор, по которому пошел Грозный, был разорительным и даже гибельным для России. Централизация двинулась вперед, но в таких формах, которые просто нельзя назвать прогрессивными. А потому и не была прогрессивной террористическая диктатура опричнины. Дело здесь не только в том, что протестует наше нравственное чувство (что, впрочем, тоже немаловажно), но и в том. что отрицательно сказались на ходе отечественной истории последствия опричнины.

Но не была ли она закономерной? Не было ли у нее корней в истории страны? Иллюзорно представление, что злая или добрая воля одного человека или группы лиц может перевести стрелки и направить локомотив истории на совсем другой путь. Даже сами такие попытки опасны и дорого оплачены нашим народом. Потому даже априори у опричнины должны быть какие-то корни.

В современной историографии Д. Н. Альшиц, недвусмысленно осуждая опричнину, вместе с тем полагает, что она породила не только деспотические формы самодержавия, но и самое самодержавие. «Социальное происхождение самодержавия неразрывно связано с опричниной»,— пишет он. Справедливо полемизируя с мнением, что русское самодержавие возникло лишь в XVII в., Д. Н. Алыпиц утверждает, что начало его относится только к годам опричнины, что опричнина была «начальной (курсив мой.— В. К.) формой аппарата власти утверждавшегося самодержавия». Так ли это?

Думается, что начало русского самодержавия относится ко времени по крайней мере на несколько десятилетий более раннему, чем опричнина. Уже процесс объединения русских княжеств сопровождался применением насилия в самых разных, порой отталкивающих формах. Преодоление феодальной раздробленности на Руси шло форсированно, ускоряясь под воздействием внешней опасности, необходимости свержения ордынского ига; чаще приходилось опираться на военную силу и военные методы управления. Отсюда проистекали деспотические черты во власти московских государей.

При Василии III был казнен один из его придворных — Берсень Беклемишев. Несчастного подвело то, что стали известны его конфиденциальные разговоры, в которых он осмелился неодобрительно говорить о государе: он, по его словам, решает государственные дела «сам третей у постели» и не выносит противоречий. Казнь Берсеня была мрачным подтверждением его правоты. В самом деле, именно о Василии III посол германского императора Герберштейн писал, что он «всех одинаково гнетет... жестоким рабством», что своей властью он «далеко превосходит всех монархов целого мира». Разве это не самодержавие? Но с Василия ли III оно началось? Беклемишев противопоставлял этого монарха его отцу, Ивану III, который будто бы «против собя стречу (т. е. спор.— В. К.) любил». Вероятно, как это часто бывает, Беклемишев невольно идеализировал прошлое и искал «золотой век» позади. Ведь и Иван III был достаточно деспотичным монархом.

Вот только один эпизод из его княжения. Своим наследником он сперва назначил своего внука Дмитрия, отец которого, Иван Иванович, умер молодым. Однако через некоторое время великий князь отправил Дмитрия в заточение, а наследником объявил сына — будущего Василия III. Придворные, которые плохо сориентировались и заняли не ту сторону в династической борьбе, оказывались в опале, а то и на плахе. Через несколько лет после казни одного из таких неудачников — князя Семена Ряполовского — Иван III напоминал о его судьбе двум своим служилым людям и заодно советовал «не высокоумничать», как Ряполовский. Враждебность к «шибко умным» типична для всех тиранов, безразлично — в масштабах большой страны или приемного пункта химчистки. Это безошибочный тест на авторитарность мышления.