Начало коренных преобразований в цивильном праве

(конец VII столетия)

 

I. Преобразование права собственности (habere in bonis)

147. Источник преобразования. Традиция манципационных вещей. Влияние

старого порядка. Бонитарное обладание. Теоретическое и

практическое положение обладателя

148. Exceptio rei venditae et traditae - Назначение ее в дигестах.

Мотив эксцепции. Ее первоначальное назначение. Actio Publiciana.

Формула этого иска. Его фикция

149. Последующая история бонитарного обладания. Преторские способы

возникновения. Особенные последствия голого квиритского права.

Способы возникновения по императорскому законодательству

II. Преобразование наследственного права (bonorom possessio)

150. Причины. Два постановления эдикта. Successio ordinum. Possessio

cum re; p. sine re. Hereditatis possessio. Int. quorum bonorum.

Фиктивные иски. Результаты. Судебная защита видимости

наследственного права. Выгоды этого положения

III. Способ толкования договоров; юридическое преследование обмана

(dolus) и принуждения (metus)

151. Способ толкования договоров. Что такое смысл договора. Bona fides

как критерий. Принуждение и обман при совершении договора.

Разбирательство по совести. Иски bonae fldei. Ius bonum и пр.

Иски stricti iuris

152. Преобразование исков strieti iuris. Побуждения к тому. Формулы

Аквилия Галла относительно dolus. Постановления Октавин

относительно принуждения. Об ответственности третьих лиц.

Судебные средства для преследования принуждения

IV. Толкование сделок строгого права и законов

153. Распространение нового способа толкования сделок. Время Цицерона.

Процесс о завещании Копуния. Процесс Ораты с Гратидианом. Процесс

Цецины с Эбуцием. Понятие справедливости

154. Толкование законов. Воззрение Цицерона. Толкование уголовных

законов. Процесс Клуэнция. Развитие нового способа толкования

вследствие его распространения

 

Нововведения (гл. XII и ХIII], происшедшие с половины VI столетия и имевшие свои корни еще в V столетии (гл. IX), расширили кругозор римского юриста далеко за его первоначальные пределы. Городской претор и юристы, склоняясь постепенно все более и более к творческой деятельности, дополняя старое цивильное право новыми институтами ( 112), усвоили себе самостоятельное положение относительно действующих юридических норм. От нововведений городской претор перешел к преобразованию старого права.

 

I. Преобразование права собственности (habere in bonis)*(384)

 

147. Тот же фактор, который вызывал претора на нововведения - потребности ускорившегося и усложнившегося гражданского (преимущественно торгового) оборота - и та же задача, которая стояла у него там на первом плане, - упрощение форм юридических сделок - сказались и здесь, при переустройстве цивильного права. Наиболее важный, относящийся сюда, пример составляет дозволение приобретать вещи mancipi простою передачею их из рук в руки (traditio), помимо манципации или цессии. Такое дозволение претор должен был дать, внимая потребностям рынка. Однако юридические предания не допустили претора в этом случае, как и во многих других, до прямого шага и указали ему обходный путь. По старому порядку, квиритская собственность (doininium ex iure Quirilium), которая охранялась в суде виндикацией и относительно вещей nec mancipi установлялась простой передачей, относительно вещей mancipi могла установляться только квиритскими же способами: манципацией и цессией. Этот порядок непосредственно или посредственно, т. е. чрез интерпретацию, основывался на старых законах (XII tab.) и не под силу преторскому эдикту было отменить его формально. Другими словами, в консервативных умах юристов ассоциация виндикации и манципации представлялась ненарушимою и буква старого закона неприкосновенною. Такое положение привело к следующему оригинальному и в высшей степени искусственному сочетанию юридических идей. Простая передача вещи mancipi не равнялась манципации или цессии и потому, передавший вещь не терял своего квиритского права собственности и виндикации. Обладание вещью mancipi, приобретенное передачей, не было собственностью (dominium) и называлось просто "обладанием" (habere иа bonis); оно не соединялось с виндикацией, которая оставалась за прежним собственником. Однако это "обладание" признавалось правомерным и заслуживающим судебной защиты, как собственность. Если квиритский собственник вздумает направить свою виидикацию против "обладателя", то эта виндикация подлежала устранению; если, с другой стороны, вещью овладеет третье, постороннее лицо, или даже сам квиритский собственник, то "обладателю" следовало открыть судебный путь к возвращению вещи. Итак, признавая правомерным обладание вещью mancipi, которое приобреталось простою передачею ее, претор и юристы отказали ему в имени собственности и в виндикации; но, защищая это обладание, давали ему судебную защиту по образцу судебной защиты права собственности. И в других отношениях "обладатель" приравнивался к собственнику; именно, он имел все полномочие собственника, кроме, разумеется, полномочие распоряжаться вещью в квиритских формах, напр., передать ее другому лицу манципацией или цессией, или отказать ее, кому-либо в форме легатов per vindicationem и per раеceptionera; эти акты были исключительною принадлежностью квиритской собственности и установляли квиритскую собственность, которой не было у "обладателя". - В конце концов практическое положение "обладателя" было равно (за указанными исключениями) положению собственника, никому не уступившего своей вещи; при столкновении же их прав на одной и той же вещи решительное предпочтение отдавалось "обладателю"; оп охранялся в своем владении, он распоряжался вещью, так что за собственником, как скоро обладание переходило в другие руки, оставалось одно "голое" право (nudum ius Quiritium). По имени, вещь принадлежала квиритскому собственнику и после ее передачи, на деле же не он, но "обладатель" был полным собственником. Одним словом, на практике оказывалось безразличным, каким способом совершался переход манципационной вещи из одних рук в другие, так как во всяком случае прежний собственник терял, а новый обладатель приобретал все, что практически было принадлежностью права собственности. "Голое" квиритское право сохраняло одно теоретическое значение, интересное для юриста, но, может быть, даже вовсе неизвестное гражданину.

 

148. Как же защищался "обладатель" в том случае, если бы квиритский собственник вздумал направить против него свою виндикацию и таким образом отобрать обратно вещь, им приобретенную? Прямого ответа на этот вопрос мы не находим в источниках; есть основание думать, что "обладатель", призванный в суд, в качестве ответчика, имел право ответить на виндикацию истца особым возражением или эксцепциею, которая называлась возражением о том, что "вещь продана и передана" (exceptio геи venditae et traditae). В дигестах посвящен ему особый титул.*(385) Если кто-либо. владея чужою вещью, продает и передает ее другому лицу, а потом по какому- либо случаю сам сделается собственником ее (напр., унаследует прежнему собственнику) и, опираясь на свое право собственности, вздумает виндицировать ее от покупателя, то этот последний отстраняет такую виндикацию посредством того возражения или эксцепции, что "вещь продана и передана ему. Дигесты свидетельствуют только об этом употреблении эксцепции, конечно, - потому, что только это употребление интересовало составителей дигест. Мотив эксцепции заключался в том, что лицо, передавшее кому-либо вещь в собственность при таких условиях, когда переход собственности был невозможен, и получившее за то плату, не должно иметь возможности злоупотреблять доверием покупщика и, воспользовавшись недействительностью передачи, потребовать вещь назад. С таким мотивом вполне согласуется то предположение, что в (свое время е. rei venditae et Iradifae yпoтреблялась для защиты лица, которое покупало вещь mancipi и получало ее посредством простой передачи. "Этою эксцепцией утверждалось не действительное существование права на вещь, но то обстоятельство, что вещь была продана с целью установить подобное право" (Иеринг); так именно и бывало при неформальной передачи вещи mancipi. Вероятно даже, что этот случай применения рассматриваемой эксцепции был по времени первым, потому что нигде несправедливость злоупотребления, против которого она была направлена, не могла броситься в глаза так резко, как в случае, где собственность не рождалась не вследствие каких-либо недостатков юридической сделки по существу, но от несоблюдения формы, потерявшей уже свое прежнее значение.

Провладев вещью срок, назначенный для приобретения собственности по давности, "обладатель" превращался в квиритского собственника. На этом положении была основана, как кажется, судебная защита "обладателя" в том случае, когда кто-либо завладевал его вещью помимо его воли. Средством защиты служил иск, формулированный претором Публицием (неизв. года) и потому названный actio Publiciana. В формуле этого иска предполагалось, что истец провладел вещью установленный давностный срок и, стало быть, как бы приобрел ее в собственность. "В этом иске", говорит Гай, "давность предполагается (fingitur) истекшею. Именно он дается тому, кто не успел еще приобрести по давности вещь, переданную ему на законном основании и, потеряв владение ею, ищет ее судом; ибо, так как он не может утверждать, что эта вещь принадлежит ему по праву Квиритов, то предполагается, что он приобрел собственность по давности и таким образом он утверждает ее так, как будто он сделался собственником по праву Квиритов". Гай приводит и самую формулу Публициева иска: назначение судьи: "такой-то назначается судьею (демонстрация), если раб, которого АА купил и который ему передан, (фикция:) должен был бы принадлежать АА по праву Квиритов, как скоро он провладел бы им в течение года, (кондемнация:) то ты, судья, осуди NN С ответчика); если же сказанного не окажется, то оправдай его". Таким образом получение иска предполагало: 1) что вещь была получена истцом посредством передачи ее на законном (правомерном) основании (traditio ex iusta causa) и 2) что в данном случае существовали все прочие условия давности кроме истечения назначенного для того времени, которое представлялось как бы истекшим. Под такие условия вполне подходило "обладание" вещью, которое возникало чрез простую передачу манципационной вещи. - Публициев иск содержал в себе фикцию, т. е. его формула представляла существующим такое обстоятельство, которое на самом деле еще не еуществовало; потому самый иск назывался фиктивным (actio ficticia). Это было подобие виндикации.*(386)

 

149. Относительно последующей истории "обладания" мы здесь же скажем следующее:

1. Простая передача манципационной вещи не осталась единственным случаем вышеописанного "обладания"; оно установлялось вообще во всех тех случаях, где приобретение вещи происходило на основании не цивильного, но преторского права; сюда относятся, кроме передачи (traditio) вещи mancipi, еще приобретение всякой вещи, как манципационной так и неманципационной: 1) покупкою на публичном торге при продаже имущества несостоятельного должника (bonorum emptio); 2) вступлением в права наследства, но в порядке, установленном преторским эдиктом (bonorum possessio cum re, 150), и 3) присвоением, по приказанию претора, раба или животного лицом, которому они причинили вред (при а. noxalis). Были еще другие случаи приобретения вещи по преторскому праву; вероятно. приобретенное право было не собственностью, но "обладанием", но, к сожалению, источники умалчивают об этом предмете. Ко. всем этим случаям был приложим Публициев иск (а. Publiciana), употребление которого, путем интерпретации, вообще было распространено далеко за его первоначальные пределы. Что же касается до возражения (эксцепции) о том, что "вещь продана и передана", то, конечно, оно не годилось для защиты "обладания", когда оно приобреталось не покупкою и передачей; в таких случаях средством охраны служило какое-либо другое возражение (эксцепция) и, по всей вероятности, именно то, которое утверждало, что истец (в данном случае - квиритский собственник) поступал злоумышленно (exceptio doli).

2. Замечательно, что со временем законодатель и юристы, руководясь тенденциозными соображениями,связали с "голым" квиритским правом собственности некоторые практические последствия, которых оно не имело в первоначальную эпоху своего образования. Так, по особому закону (1. lunia), опека над вольноотпущенником принадлежала не "обладателю" его, хотя бы отпущение на волю было сделано этим последним, но квиритскому господину*(387); по другому закону(1. Aelia Sentia), "обладатель", отпуская своего раба на волю, не сообщал ему полного римского гражданства.*(388) Оба закона клонилась к тому, чтобы уменьшить число отпущений на волю. Подобно этому, занятые мыслью стеснить дарения, юристы установили, что дарение "обладателя", сделанное вопреки закону Цинция (1. Сипсиа, гл. XVII), могло быть отозвано легче, нежели дарение квиритского собственника. Такое тенденциозное отношение к противоположности "собственности" и обладания, - отношение, возникшее во всяком случае позднее, нежели самая противоположность, - в высшей степени характеристична для римского законодателя и юриста. Как бы с умыслом забывали они всю условность противоположения собственности "обладанию" и пользовались этим противоположением ради определенных практических целей. Пользование это было однако не настолько значительно, чтобы возвратить какой-либо заметный вес "голому" квиритскому праву и отнять у "обладателя" его положение собственника.

3. Не менее замечательно, что законодатели императорского периода, сенат и сам император, как бы не считались вправе утверждать некоторых приобретателей в собственности, но предоставляли им лишь "обладание", в преторском смысле. Так, senatusronsulturo Trebellianum, сообщив положение наследника универсальному фидеикоммиссарию (гл. XXIII), давал этому последнему, по толкованию юристов*(389), "обладание" наследственным имуществом. С ссылкою на постановление имп. Марка Аврелия Ульпиан свидетельствует: "если кто умер без завещания, предоставив кодициллама (гл. XX) свободу рабам, а законный наследник не вступил в наследство, то одному из рабов, буде он гарантирует полное удовлетворение кредиторов умершего, дается свобода я bona этого последнего; кредиторы же получают против вольноотпущенника иски.*(390) В этом случае вводился новый способ установления "обладания", если только слово "bona", употребленное в нем, обозначало, что вольноотпущенник получал наследственное имущество в обладание in bonus. Очевидно, что в империи затерялось истинное понимание преторскаю "обладания"; на него смотрели просто, как на институт, назначенный для определенной области отношений, так что в дальнейшем развитии его участвовали все представители гражданско-правовой власти без различия.

 

II. Преобразование наследственного права (bonornm possessio)*(391)

 

150. Преобразование коснулось также наследственного права. Так как территориальное расширение гражданского оборота сравнительно с предшествующим периодом ( 101) сделало теперь новые успехи и передвижение граждан с места на место постоянно увеличивалось, то несвоевременные явки наследников для принятия наследств, доставшихся им, умножались. Мы видели, что неудобства, которые порождались этим обстоятельством, устранялись особым институтом, именно - предоставлением каждому желающему завладеть бесхозяйною наследственною массою и посредством годовой давности приобрести ее на правах наследника (usuсарiо pro lierede). Однако с падением общинно-родовых связей и с освобождением личности из-под деспотического контроля сородичей и общественного мнения, такой решительный способ регулирования наследственных отношений должен был повести к большому произволу и послужить источником всевозможных пререканий, затруднивших снова быстрое овладение наследством. Вновь раздались жалобы на то, что поминовения по умершим не совершаются и кредиторам не от кого получать уплату по долгам. Наконец произвол, связанный с институтом завладения наследством, сал по себе составлял зло, подлежавшее устранению. Претору пришлось взяться за регулирование наследственных отношений. Не выжидая окончания всех пререканий, которые возникали по поводу того или другого наследства, он предоставлял его во владение тому, кто был назначен в завещании, законным образом составленном и претору предъявленном; если же в известный срок завещание не предъявлялось, то владение наследством предоставлялось ближайшему законному наследнику из числа тех, кто претендовал на наследство и был на лицо. Таким образом образовались в эдикте два постановления, которые мы знаем от Цицерона. "Если будут сомнения о принадлежности наследства", гласит эдикт, "и мне представят завещательные дощечки, запечатанные не меньшим числом печатей, чем это следует по закону, то сдам владение наследством согласно с завещанием (secnndum tabulas testamenti). Если завещательные дощечки не будут мне представлены, то я дам владение тому, кто должен был бы быть наследником в том случае, если бы наследодатель умер без завещания".*(392) Срок, в течение которого претор выжидал представления завещания и после которого обращался к наследникам по закону, мог сначала изменяться в каждом отдельном случае, смотря по обстоятельствам, потом же определялся обыкновенно или в один год или в сто дней. Постановления преторского эдикта установили преемственность разных классов наследников (successio ordinum): преторский эдикт призывал к наследованию сначала наследников по завещанию и потом, если никто из них в назначенный срок своих прав не заявит, наследников по закону. Такой порядок не был известен старому цивильному праву. По старому цивильному праву, каждый последующий класс наследников призывался к наследованию в том предположении, что предшествующие классы вовсе не существовали и потому призвание делалось не иначе, как с самого момента смерти наследодателя. Класс, не призванный в этот именно момент (потому, что в этот момент существовали представителя другого, ближайшего класса), не мог быть призван и потом. Напротив, по преторскому эдикту, каждый последующий класс наследников призывался к наследованию в виду того только, что представители предшествующих классов не заявили своих прав в назначенный срок; таким образом, класс, не призванный в момент смерти, мог быть призван потом и кто-либо из среды последующего класса получал владение наследством при наличности ближайших наследников, опоздавших с заявлением о своих правах. Таким образом "владение" наследством мог получить как истинный наследник, так и другое лицо. Если владение доставалось истинному наследнику или если истинный наследник и потом не выражал на него никаких притязаний, то владелец был действительным обладателем всего наследственного имущества (possessio cum re); но если истинный наследник, посредством принадлежащего ему иска (hereditatis petitio), истребовал свое наследство обратно, то "владелец" оставался таковым только по имени (possessio sine re); его право имело силу против третьих лиц, но теряло се перед иском самого наследника.

Претор своею властью не мог сделать кого-либо собственником; точно так же он не мог сделать кого-либо наследником (heres). Вместо собственности он давал, как мы видели, "обладание" имуществом; вместо права на наследство он давал лишь право на "владение" наследством (Lereditatis posessio), впоследствии известное под именем владения наследственным имуществом (bouorum possessio). Наследство открывалось (delatio) смертью наследодателя; оно приобреталось (acquisitio), по цивильному праву, вступлением наследника в наследство, если наследник принадлежал к разряду добровольных, т. е. к числу тех, кто мог отказаться от наследства. Напротив "владение" наследством приобреталось в момент его дарования претором; претор "давал" (dare) "владение". Для осуществления этого владения в действительности, т. е. для фактического овладения наследственным имуществом, если оно находилось в чужих руках, "владелец" имел особый иск, отнесенный к разряду интердиктов (int. quorum bonorum).*(393) Кроме того во всех отношениях своих к третьим лицам, к кредиторам и должникам наследственной массы, "владелец" трактовался совершенно так же, как наследник (vice heredis, velut heres, loco heredis), выступая истцом и ответчиком по всем искам. Эти иски применялись к положению "владельца" посредством фикции; напр., формула составлялась так: "такой-то назначается судьею; если бы в том случае, что АА ("владелец") был бы наследником такого-то, такая-то земля, о которой теперь идет тяжба, должна была бы принадлежать ему по праву Квиритов, то ты, судья, присуди эту землю АА"; или: "такой-то назначается судьею; если бы в том случае, что АА был бы наследником такого-то, оказалось бы что NN должен дать АА столъко-то, то ты, судья, присуди NN уплатить эту сушу АА: если же нет, то оправдай NN".*(394) Действительное овладение наследственным имуществом (possessio cum re) доставляло "владельцу" "обладание" (in bonis habere) в смысле, разъясненном выше ( 147 сл.), и если затем обладание текло ненарушимо, то, по истечении давности, "владелец" и в то же время "обладатель" обращался в квиритского собственника и тогда его право получало защиту даже против притязаний истинного наследника.

В конце концов преторское нововведение состояло в том, что претор, не ожидая окончательного разъяснения вопроса о том, кто в каждом данном случае был истинный наследник, предоставлял "владение" наследством тому из претендентов, кто по-видимому имел на него наиболее права. Смотря по обстоятельствам это "владение" могло не осуществиться вовсе, или, осуществившись, продолжаться только известное время, или же наконец принять вид бесспорного права, практически во всем равного настоящему наследственному праву. При этом, как указано выше, последний результат наступал не только тогда, когда "владельцем" выступал истинный наследник, но и тогда, когда наследством овладевал не наследник, если только истинный наследник оставлял его в покое. Владельцам обеих категорий "владение" представляло самостоятельные выгоды. Приобретение "владения" основывалось на видимости права и потому легче достигалось, нежели приобретение самого наследственного права. Так, между прочим, наследник по завещанию должен был представить только завещательные дощечки, не приводя доказательств в пользу того, что действительно произошло торжественное совершение завещания, как-то требовалось старым правом; претор предполагал, такое совершение, предоставляя заинтересованным лицам доказывать противное. Ввиду подобной легкости доказательств и для истинного наследника существовал прямой расчет добиваться не наследства, но просто "владения" наследством. Что же касается до владельцев не наследников, то, конечно, они всегда рисковали потерять в борьбе с истинными наследниками; но в этой борьбе они, в качестве владельцев, занимали положение ответчиков, но не истцов, и это одно обстоятельство уменьшало, как самую вероятность борьбы, так и шансы проигрыша. Вот причины, по которым, помимо всего прочего, институт "владения" наследством приобрел самостоятельное практическое значение, несмотря на то, что формально он опирался на тот же самый порядок наследования, который был установлен еще в XII таблицах.*(395)

 

III. Способ толкования договоров; юридическое преследование обмана (dolus) и принуждения (metus)

 

151. Мы знаем, как резко преторское право отступило от старого порядка по вопросу о способе совершения договоров. Торжественная, заранее определенная форма перестала быть необходимою их принадлежностью; сторонам предоставлялось договариваться, как угодно. Такое нововведение повело к другому. В системе формализма каждое слово, назначенное для совершения сделок, имело свой определенный, объективный смысл. Теперь слова стали употребляться по выбору самих договаривающихся сторон и потому должен был измениться способ толкования договоров. Смысл договора следовало определять не по словам, которыми он выражен, но по значению, который придавали им контрагенты; надо было открыть намерения сторон, слова (verba, didum) договора служили лишь средством для выражения этих намерений (animus, mens, consilium, sententia, voluntas, actum). Из этого принципа вытекали между прочим следующие последствия: словами договора не исчерпывается его возможное содержание; то, что могло разуметься сторонами само собою, то в договоре не излагается; вообще невозможно требовать от сторон, чтобы они изложили (письменно) все содержание договора; двусмысленные выражения следует толковать в том значении, которое имели в виду сами договаривающиеся лица. Эта теория толкования господствовала уже при Цицероне, который во многих случаях был ее горячим поборником; ее находили принадлежностью справедливости (aequitas, ius aequnm) и, как таковую, противопоставляли старому, строгому праву.

Новая теория выросла в практике договоров, но не односторонних сделок, потому что именно договоры, но не какие-либо другие сделки, явились представителями свободного, неформального способа совершения гражданских актов. Под смыслом договора разумелся тот смысл, который придавали ему обе договаривающиеся стороны, - под их намерениями - их общие намерения. Каждая из сторон могла расходиться с противною стороною в понимании договора, но намерения каждой стороны принимались в соображение лишь настолько, насколько они обнаружились пред другою стороною; намерения, почему-либо необнаруженные, не принимались в соображение при его толковании. Юридическим основанием договора служила общность выраженных намерений (conseusus), - то обстоятельство, что договаривающиеся обнадежили друг друга в совершении известных юридических действий. Потому смысл договора определялся в тех пределах, в которых обе стороны одинаково могли и должны были сознавать его; намерения одной стороны были обязательны для другой настолько, насколько в каждом данном случае эта последняя могла и должна была понять их.*(396) Далее этого пока не шли новые требования; но и они открывали обширное поле для нововведений.

Вопрос - почему именно та или другая сторона склонялась к договору, был вообще безразличен. Могло случиться, что договор был для договорившегося результатом какого-нибудь заблуждения или принуждения; тем не менее, он оставался в своей силе, потому что противная сторона, полагаясь на данное ей обещание, не могла и не должна была знать о последовавшем заблуждении или принуждении. Но совсем другое дело представлялось тогда, когда принуждение исходило от этой другой стороны или когда заблуждение одного из контрагентов было последствием обмана (dolus mahis) другого контрагента; напр., продавец заведомо продавал дурную вещь под видом хорошей или покупатель, пользуясь заблуждением продавца, приобретал у него вещь высшего достоинства вместо вещи худшей. Правда, в момент заключения договора обе стороны, и обманщик и обманутый, и принудитель и принужденный, одинаково понимали его содержанию; но обманщик и принудитель знали, что обманутый и принужденный не высказал бы тех намерений, которые он высказал, если бы не попал в обман или под принуждение, и то же самое было ясно для принужденного и выяснялось для обманутого, как скоро он раскрывал совершенный обман. Было признано, что договор, совершенный под влиянием обмана и принуждения, не заслуживает юридической защиты, - по крайней мере до тех пор, пока его действие не распространилось на третьих лиц. Так, если по сделке, которая была совершена по обману, третье лицо успело сделать приобретение (напр., покупатель передал третьему лицу вещь, которую он сам получил путем обмана), то такое приобретение оставалось бесповоротным, но первоначальные контрагенты ведались между собою по поводу обмана и обманувший должен был вознаградить обманутого за убытки. Обман и принуждение противоречили обычаю добрых и добросовестных людей, который должен был служить критерием при определении правоты или виновности тяжущихся. Тот же обычай контролировал в том же духе дальнейшее поведение сторон в их взаимных отношениях, стороны обязывались действовать в отношении друг к другу по доброй совести (bona fide) и обман при исполнении договора преследовался так же, как и обман при его заключении. Судья, разбирая тяжбы, судил договорившихся именно с этой точки зрения. Отсюда за самым судебным разбирательством утвердилось название суд по (доброй) совести (iudicium bonae fldei). He только споры по договорам, но вообще споры по двусторонним отношениям нового происхождения подлежали такому суду. Им разбирались споры по "преторским" искам, преторское происхождение которых не было позабыто юриспруденцией; из числа же тех исков, которые интерпретация включила в категорию цивильных, во время Цицерона*(397) разбирательству "по совести" подлежали: 1) иск по фидуциарным сделкам ( 97); 2) иски по купле-продаже; 3) иски по договору найма; 4) иски по договору товарищества; 5) иски по договору поручения; 6) иск по ведению кем-либо чужих дел; 7) иск против опекуна; 8) иск против мужа о возвращении приданого после развода. Потом к этой серии исков прибавились: 9) иски из договоров поклажи; 10) ссуды; 11) иски по залоговым отношениям; 12) так называемая а. ргаеsrriptis verbis (гл. XX) - иск для защиты отношений по тем. реальным контрактам, которые не вошли в состав первоначальной их группы, из четырех контрактов, и 13) иск. о разделе общего имущества, приобретенного вскладчину (гл. XXII). В судебную формулу этих исков включалось, в интенции, прямое указание на то, что взаимные отношения сторон должны определяться судьею с точки зрения "доброй совести" (ех fide bona); см., напр., формулу настр. 253, примеч. 259.

Право, которое выражалось судом "по доброй совести", чувствовалось сторонами как право мягкое, справедливое (ius bonum, aequum) и противополагалось тому строгому праву (ius strictum), которое выражалось при разборе по старым цивильным искам.

К искам "строгого" права принадлежали иски, известные под именем кондикций; в республиканское время сюда относились: 1) actio certae creditae pecuniae, по Силиеву закону, - для защиты обязательств по литтеральному контракту, займу и стипуляции, как скоро иредметом. обязательства была денежная сумма, точно-определенная; 2) condictio tritiCu.ia, по закону Кальпурния, - для защиты обязательств но займу и стипуляции, когда предметом их служили не деньги (напр., зерновой хлеб), в точно определенном размере; 3) actio ex stipulatu - иск для защиты тех обязательств по стипуляции, предмет которых не подлежал точному количественному определению.

При разбирательстве споров по этим искам, равно как вообще по искам квиритского права, обманный образ действий не преследовался и сделки толковались по буквальному их смыслу.

 

152. Но постепенно наступили изменения в таком порядке.

Когда в праве действуют рядом два масштаба, которыми измеряется гражданская ответственность лица, и когда один масштаб, вполне соответствуя юридическим воззрениям данного времени, заслуживает название удобного, справедливого, другой же, составляя остаток старых времен, почитается напротив строгим, суровым, тогда в обществе неизбежно возникает стремление - открыть новому масштабу применение при оценке таких правовых отношений, которые подчиняются еще старому принципу. И вот римское гражданское общество обратилось к своей претуре и юриспруденции с требованием - при обсуждении отношений "строгого права" обращать внимание на все те обстоятельства, которые заслуживали внимания при оценке отношений "по доброй совести".

Претура осуществила это требование в двух мерах, дальнейшее развитие которых приняла на себя юриспруденция.

1) Во-первых, претор Аквилий Галл составил исковую формулу (actio de doio), благодаря которой обманутая сторона могла преследовать обманщика, не стесняясь формальным характером сделки.*(398) Другая формула (ехсерtio doli, гл. ХV) дала обманутому возможность отклонять самый иск по сделке, когда этот последний считался обманщиком.

2) Претор Октавий 1 (680 г.?) издал постановление, которое объявило ничтожньши сделки, совершенные по принуждению (vi metusve).*(399) Если принудивший не возвращал принужденному, по приглашению судьи, того, что приобретено им по сделке, то приговаривался к штрафу, вчетверо большему против присвоенного (quadruplum). До издания этого эдикта принуждение, оказанное при совершении сделок, могло встречать отпор разве косвенным образом, преимущественно - посредством подведения принуждения под понятие обмана (dolus), если только преследование обмана возникло раньше преследования принуждения. Случай принуждения имел то несомненное сходство с случаем обмана, что принудитель, подобно обманщику, сам был виновником того, что другая сторона действовала несогласно со своими интересами; выраженные ею намерения, заведомо для принудителя, не соответствовали ее истинным намерениям. Стало быть, принудитель не имел справедливого основания к тому, чтобы претендовать, если сделка со всеми ее последствиями объявлялась ничтожною. Напротив третьи лица, которые успели приобрести какие-либо права или выгоды на основании сделки, не зная о том, что в ее совершении играло роль принуждение, не были обязаны отказываться от сделки. Если, например, В вынудил от А какую-либо вещь, то, пока эта вещь находилась у В, сделка передачи могла быть уничтожена и вещь возвращалась А. Но если В успел передать эту вещь С, то для А оставалась лишь возможность потребовать от В справедливого вознаграждения, не извлекая самой вещи из рук С или из рук дальнейших ее приобретателей. С не участвовал в принуждении, не обязан был знать о нем и потому его приобретение не подлежало спору. Прикосновенность третьего лица (С) к вынужденной сделки, без знания о самом принуждении, могла проявиться и в других формах. Например, В принуждал А отказаться от наследства, в которое в таком случае вступал С; В принуждал А подарить что-либо С; В, будучи поручителем по долгу, принуждал кредитора А объявить долг уплаченным и таким образом освобождал вместе с тем и главного должника С от ответственности пред кредитором и т. д. Во всех названных случаях С было лицо, которое обогащалось вследствие принуждения, содеянного В над личностью А, без знания о самом принуждении. Поэтому надо думать, что на С не распространялось действие иска, который получал А вследствие содеянного над ним принуждения. Прямых свидетельств в пользу такого порядка мы не имеем; однако еще во время классической юриспруденции вопрос о пределах действия иска о принуждении был спорен, ответственность же С по иску могла возникнуть лишь относительно позднее, когда изменилось самое воззрение на договор. Судебные средства для преследования принуждения были различны (restitutio in integruin, actio quod metus causa, exceptio quod metus causa); в каком историческом порядке оне появились - этот вопрос не может быть разрешен по недостатку данных.