II. Формализм нового происхождения

 

233. Помимо остатков старого формализма, индивидуализм, с широким развитием которого мы уже знакомы (гл. XX), находил себе ограничение в формализме нового происхождения. Так, мы встречаем некоторую обязательную форму совершения юридических актов:

во-первых, в интересах государственного контроля над деятельностью частных лиц и в видах затруднения свободного совершения некоторых сделок; так, напр., дарение подлежало предъявлению в суд для засвидетельствования;

во-вторых, в интересах успешного отправления правосудия; обязательные формальности облегчают суду распознавание юридических актов, содействуют доказыванию акта пред судом и потому в особо важных случаях требовалось, чтобы акты облекались в некоторую форму, напр., чтобы сделка была изложена письменно, чтобы при совершении ее были свидетели;

в-третьих, то же самое могло требоваться в тех видах, чтобы побудить совершающего сделку к большей обдуманности его распоряжений и чтобы оградить его от каких-либо невыгодных для него влияний со стороны третьих, заинтересованных лиц; такой смысл имели формальности завещания;

в-четвертых, формализм мог служить интересам, которые мы назовем интересами гражданского оборота. Формальный характер акта обеспечивал его относительную бесспорность: менее могло быть спора о его существовании, о его смысле; частные лица в своих расчетах и действиях могут опираться на такие акты более твердо, нежели на неформальные: гражданскому обороту формализм обеспечивает, стало быть, твердость и уверенность. Вот почему, чем развитее оборот, тем более он нуждается в формальных сделках. Такую роль играла в Риме стипуляция. Юристы настаивали на строгом соблюдении стипуляционной формы. По Цельзу, умолчанное в стипуляции должно почитаться как бы вовсе опущенным*(875) и, по Павлу, только в редких случаях в стипуляции подразумевается что-либо, не высказанное в ней открыто, напр., срок или условие, вытекающие из самого смысла стипуляции.*(876) Если, с другой стороны, имп. Антонин Пий (ок. 150 г. ) высказал ту мысль, что опущения, которые стороны могли сделать в торжественных актах, не должно поставлять им в вину, как скоро то случилось не по не радению (culpa), a по какой-нибудь другой причине, - то это постановление имело довольно исключительное значение, относясь по преимуществу к судопроизводственным актам; само оно начиналось словами, которые признавали, как основное правило, что "в торжественных актах ничто не должно служить предметом легких изменений".*(877)

 

234. Из приведенного обнаруживается различие старого и нового формализма. Старый - был порожден самым характером юридического мышления, новый - вытекал из определенных практических потребностей. Четыре категории таких потребностей указаны в предшествующем параграфе. - Кроме этого различия по происхождению, существенные различия мы находим в самых проявлениях формализма:

1. Старый формализм облекал юридические акты в цельную и притом торжественную обязательную форму, новый состоял в каждом отдельном случае из некоторых обязательных формальностей, совершаемых обыкновенно без особой торжественности. Эти формальности ограничивались областью, им предназначенною, и совмещались, в остальных частях акта, с неформальным его совершением. Как и в старое время, только при точном соблюдении предписанной формы (формальностей), акт вел к присвоенным ему юридическим последствиям; но, в отличие от старого, соблюдение формы не вело непременно к предустановленным последствиям: допускалась, в тех или других пределах, отговорка заинтересованной стороны с ссылкой на принуждение, обман и ошибку. В этом отношении и формальные, и неформальные акты нового права занимали одинаковое положение: в равной степени они подлежали отмене, как скоро обнаружились принуждение, обман или ошибка.

Однако был предел, далее которого не шло влияние названных обстоятельств как в том, так и в другом случае. Этот предел обусловливался интересами гражданского оборота. Кто-либо входил в сделку по принуждению или обману; для него была выгодна отмена такой сделки, но не так - для третьих лиц, которые успели приобрести что-либо по ней, ничего не зная ни о принуждении, ни об обмане. Или кто-нибудь вступал в сделку по собственной ошибке; отмена такой сделки противоречила интересам его контрагента. Итак интересы контрагента и третьих лиц или интересы гражданского оборота могли требовать, чтобы акт, совершенный однажды установленным порядком (без различия формальных и неформальных актов), оценивался юридически по объективному критерию, без отношения к субъективным обстоятельствам. Такую оценку мы называем объективною.

2. В старом праве формализм вел к тому, что смысл каждой произнесенной формулы толковался по непосредственному, общепринятому смыслу слов. В новом праве, когда хотели остаться формалистами, ограничивались тем, что воспроизводили только те мысли, которые были прямо выражены контрагентами в их сделке, не подразумевая в ней ничего или почти ничего сверх того, что было выражено прямо. Но далее смысл каждой произнесенной формулы, без различия сделок формальных и неформальных, истолковывался не по общепринятому смыслу слов, но по тому смыслу, который имели в виду сами стороны в каждом данном случае. Общепринятый смысл слов служил только вспомогательным средством интерпретации: он предполагался, пока противное не было обнаружено несмотря однако на весь индивидуализм толкования, и в этой области нашла свое применение объективная оценка. Если, с одной стороны, в каждом отдельном случае следовало открыть данный смысл сделки, то, с другой, как скоро речь шла о смысле договора, он подлежал определению только в тех пределах, в которых обе договорившиеся стороны одинаково могли и должны были сознавать его. Стало быть, смысл договоров определялся по некоторой объективной мерке; ссылка на обстоятельства, которые сторона имела в виду при своем вступлении в договор, принималась лишь настолько, насколько она выразила их открыто в самом договоре. Для этой последней цели служило то, что вносилось в сделку по произволу (voluntaria negotii) и в каждом отдельном случае могло быть и не быть. Срок (dies), условие (conditio) и способ (modus) служили типичными формами, в которые выливалось, по большей части, такое произвольное содержимое сделок. Под сроком разумелось поставление юридических последствий сделки в ту или иную зависимость от данного момента времени; под условием - поставление их в зависимость от данного, объективно-неизвестного и будущего события из числа тех, которые не разумелись сами собой, как необходимая юридическая часть данной сделки. Под способом - указание относительно способа, коим приобретающий по сделке должен пользоваться своим правом. Эти три формы выросли в практике сделок нового права; старому праву они были вовсе неизвестны. Их постепенное историческое развитие скрыто источниками; их окончательная разработка была дана только литературою нашего столетия. Заметим здесь следующее об их практическом значении. Возможность внести в сделку произвольные определения в виде срока, условия или способа служила к вящей индивидуализации сделки и расширяла свободу сторон при ее заключении: кто, напр., вступает в сделку ради известной цели, тот почувствует себя наиболее свободным именно тогда, когда он может обозначить эту цель в самой сделке, нежели тогда, когда он принужден, не смотря ни на что, договариваться лишь в безусловной форме, не имея возможности ни под каким видом отвязаться от обязательств, однажды принятых. Потому неправильно было бы видеть в условии и т. п., какое-то "самоограничение" воли или "побочное" определение в сделке. Принимая срок, условие или modus, лицо не ограничивает своей воли, но, напротив, обеспечивает ими свою свободу; в них оно выражает не какое-либо побочное определение, но, напротив, - ту главную цель, то главное побуждение, ради которого совершается самая сделка.

 

235. Объективная оценка сделки состояла в непосредственной связи с древнейшим формализмом и представляла начало, противоречащее индивидуализму и его ограничивающее. Источники объективной оценки лежали в интересах гражданского оборота; ее проявления были достаточно разнообразны. Так, объективная оценка проявлялась в способе толкования договоров; она проявлялась далее в известном отношении суда к принуждению, обману и ошибке; она проявлялась наконец в отношении суда к так называемым отвлеченным сделкам. Отвлеченными называют таки я сделки, из содержания которым не явствует их юридическое основание (causa); напр., когда один передает другому вещь в собственность (traditio), то из содержания сделки не видно, ради чего он поступает так: потому ли, что он продал вещь, или потому, что он дарит ее своему контрагенту (causa donandi), или вообще обязан пред ним (например, по завещанию; causa solvendi), или сам желает обязать его к чему-нибудь (реальный контракт, causa contragendi). Традиция и стипуляция служили в императорском праве главными представителями отвлеченных сделок. Спрашивалось, следует ли признавать действительными эти сделки тогда, когда они совершены по недостаточному (юридически) или вовсе несуществующему основанию? Мы показали к чему клонилось разрешение этого вопроса римскими юристами. Кто передавал другому вещь, ложно полагая, что он должен ему, тот делал своего мнимого кредитора собственником переданной вещи; стало быть, если этот последний передавал вещь в третьи руки, то такой переход был правомерен, и мнимому должнику оставалось искать не вещь от ее владельца, но лишь вознаграждение за нее от мнимого кредитора (rondictio indebiti); права же третьего приобретателя оставались неприкосновенными. То же применялось и в том случае, если вещь была передана по какому-нибудь неправомерному основанию (с. ob turpem vel iniustam causam), или в ожидании какого-либо действия противной стороны, на самом деле не осуществившегося. Итак, действительность традиции не зависела от действительности ее юридического основания и Юлиан высказал это в виде общего правила на тот случай, когда стороны (передающий вещь и принимающий ее) разногласили относительно основания, например, передающий думал, что он дает вещь взаймы, а принимающий - что ее дают ему в подарок.*(878) Подобное же принималось относительно стипуляции и хотя не все юристы и не во всех случаях держались изложенного порядка*(879), однако, в общем, его следует признать за господствующий. Он обеспечивал относительную бесспорность традиции и стипуляции, - относительную крепость приобретения, сделанного на их основании, и потому был необходим в обороте сложном и быстром. Кто получает вещь от лица, относительно которого ему известно, что оно само приобрело ее одним из законных способов, тому чересчур затруднительно было бы справляться еще, на каком основании произошло это приобретение; и, чтобы не ставить нового приобретателя в невыгодное и незаслуженное положение, право признает вышеизложенный порядок: всякая передача вещи в собственность признается безусловно-действительною, как скоро она совершена собственником. И в некоторых других случаях вступающие в сделку был бы поставлен в через чур тяжелое положение, если бы он должен был справляться о наличности всех, без исключения, условий, которые требуются для действительности сделки, и потому юристы признавали иногда эту последнюю действительною, несмотря на отсутствие какого-либо из сказанных условий, как скоро такое отсутствие оставалось незамеченным заинтересованною стороною. Ограничимся немногими случаями. Кто получил взаймы от своего кредитора через его раба, тот имеет право возвратить долг рабу же*(880); кто принял поклажу от раба, тот возвращает ее ему же*(881), хотя в обоих случаях такой образ действий был бы противен воле господина раба. Но господин, если он желал иного образа действий со стороны своего должника, должен был поставить его в известность о том; в противном случае должник имел право руководиться видимостью и возвращал деньги или вещи тому, от кого получал их. Отношения по мандату ( 138) обладали строго личным характером и мандат прекращался со смертью одного из контрагентов; основанный на идее одолжения, мандат мог быть отменен по усмотрению каждой из сторон, под условием своевременности такой отмены. Но между смертью поручившего и получением о том известия принявшим поручение могло протечь достаточное время, в которое этот последний продолжал действовать на основании мандата; точно так же он продолжал действовать в период между состоявшейся отменой и получением извещения о ней. Юристы признавали законными все такие действия.

Теперь мы проследим поподробнее историческое развитие некоторых применений объективного критерия в его разнообразных сочетаниях с индивидуализмом.

 

III. Ошибка в юридической обстановке сделки (постепенное развитие объективного критерия в ущерб индивидуализму)

 

236. Гражданско-правовая власть гарантирует за сделкою известные юридические последствия; стороны вступают в сделку, потому что желают этих последствий. Таким образом, юридическими сделками следует назвать такие действия субъектов гражданского права, правовые последствия которых по закону (употребляем закон вообще в смысле выражения воли той или другой власти, которая создает гражданское право), обыкновенно соответствуют намерениям и желаниям сторон, совершающих действие. Сделка противополагается деликту или гражданскому преступлению. Правовые последствия деликта (например, воровства, обмана, оскорбления) обыкновенно противоречат намерениям и желаниям лица, которое его совершает; напротив цель совершения юридической сделки состоит именно в том, чтобы вызвать последствия, которые связаны с нею правом.*(882) В пределах, которые открыты санкцией власти, сделкой признается такой акт, юридические последствия которого соответствуют намерениям и желаниям сторон. Однако всегда возможно, что юридические последствия сделки изменят первоначальным расчетам сторон; в таком случае возникает вопрос об отношении сказанных последствий к этим расчетам.

Индивидуализм выдвинул этот вопрос, и разрешение его началось еще при Цицероне. Сделки, которые были произведением обмана или принуждения, по эдиктам Аквилия и Октавия, подлежали отмене. Новую почву для разрешения того же вопроса представили случаи ошибки в юридической обстановке сделки.*(883) Error iuris (iuris ignorantia) составлял простейший вид ошибки в юридической обстановке сделки. Сюда относилось незнание юридических последствий сделки, а также несогласное с законом ее наименование или составление. Какое влияние имеет такая ошибка на сделку - определенное воззрение на этот предмет не сразу установилось в императорской юриспруденции. По скудости исторических свидетельств*(884), мы не в состоянии восстановить в подробностях, как развивалось это воззрение, но имеем несомненные данные утверждать, что не сразу оно сложилось в ту форму, в которой мы встречаем его в Юстиниановой компиляции. Во время Лабеона относились к ошибке в праве, по-видимому, снисходительно и не извиняли ее только юристам или лицам, которые, по своему образованию, легко могли ознакомиться с содержанием закона. Отголосок этого воззрения мы встречаем слишком через сто лет после Лабеона, у Помпония, который, впрочем, вменяет каждому добропорядочному домохозяину в обязанность советоваться с юристами. Папиниан, живший еще позднее, ограничивает свою снисходительность одною категориею ошибок в праве.*(885) Впрочем, смысл этого разделения не совсем понятен, в чем виноват, вероятно, не Папиниан, но позднейшие компиляторы, которые урезали его слова. Наконец Павел совсем отказывается от прежнего, снисходительного воззрения. Он отнесся с большим сомнением к взгляду Лабеона и сам выставил правило, которое резко не согласовалось даже с правилом Папиниана. Regula est, говорит Павел, iuris quidem ignorantiam cuique nocere. Ошибка в праве никому не извиняется; сделка, которая совершена под влиянием этой ошибки, сохраняет свою силу.

Должно думать, однако, что во время Павла его правило не применялось с безусловною строгостью. Если еще до Юстиниана сохранили силу некоторые исключения из него, то тем более их должно было существовать во время Павла, когда воспоминания о порядке первых годов империи были относительно свежее. Павел цитирует Лабеона с оговоркой: quod raro accipiendum est, Юстиниан находит нужным удержать в своей компиляции и цитату, и прибавленную к ней оговорку. Стало быть, во все продолжение императорского периода сохранила значение та мысль, что при известных условиях всем лицам извиняется незнание закона. Однако в каких размерах она осуществлялась на деле, - мы не знаем, так как в источниках нет ни одного примера ее применения. Из этого следует заключить, что к концу империи она не принадлежала к числу распространенных мыслей. Во время Павла она могла быть живучей, чем позднее. Что же касается до эпохи Лабеона, то не трудно уловить самую тесную связь его воззрения на ошибку с обстоятельствами всей гражданской жизни. В то время еще кипела творческая работа юристов, юрисконсульты господствовали в обществе, и был распространен обычай советоваться с ними во всех судебных и иных делах. При недостаточной ясности права, еще окончательно не выработанного, совещание с юристом было для непосвященного положительною необходимостью. Невозможность получить юридический совет представлялась обстоятельством, которое достаточно извиняло в незнании права; доступность этого совета в громадном большинстве случаев гарантировала от всяких опасных последствий, к которым могло бы повести правило, принятое за руководство. Oозднее обстоятельства изменились. Правовой порядок установился, совет юристов стал менее доступен. Выяснились соображения, по которым прежнее правило стало представляться все более и более нерациональным, и вот Павел формулировал новое, строгое начало. Применение Лабеоновского правила он ограничил редкими случаями, которые стали еще реже во времени Юстиниана.

Если, хотя и редко, снисхождение оказывалось всем лицам, то легче заслуживали его лица, которые состояли вообще на ином положении. Несовершеннолетние (до 25 лет), женщины, лица из простонародья (rustici, simplices) и военные пользовались привилегиями.*(886) Эти привилегии, несомненно, широкие вначале, под конец тоже были ограничены и сведены на несколько случаев.

Из числа этих случаев во время Юстиниана только немногие относятся к предмету настоящего исследования. Нам известно, что несовершеннолетний мог дать взаймы чужому сыну, не рискуя подвергнуться невыгодным последствиям сенатусконсульта (sc. Macedonianum), он мог также, без невыгодных для себя последствий, пропустить сроки при отыскании bonorum possessio или представить в процессе поручителей, к этому неспособных, - если только во всех этих случаях несовершеннолетний не знал закона. Женщины ставились первоначально на одну ногу с несовершеннолетними, но в 469 г. импер. Лев предписал извинять женщинам незнание права только тогда, когда это будет прямо предписано законом. При Юстиниане для женщин существовала та же льгота относительно поручителей в процессе, что и для несовершеннолетних. Иск, предъявленный женщиной (а также несовершеннолетним), не терял своей силы, если одновременно с ним не были представлены письменные доказательства, как это требовалось по закону. Лица из простонародья могли безнаказанно впадать в error iuris относительно времени представления письменных документов и относительно сроков при bonorum possessio. Точно так же знание этих сроков, равно как сроков, установленных для составления инвентаря наследственного имущества, было необязательно для военных. Военному дозволялось также до самого момента исполнения решения представлять в свое оправдание доводы, которые он опустил представить в свое время (имп. ук. 212 г.). Во всех этих случаях недействительное объявляется действительным. Что же касается до отмены сделки вследствие ошибки в праве, то мы знаем лишь два примера: женщина, которая уплатила по поручительству, не зная о сенатускоисульте (sc. Velleianumy, может требовать уплаченное назад; солдат, принявший наследство, может отказаться от него, если оно окажется невыгодным (condictio indebiti).

 

237. До Юстиниана, в особенности во время классической юриспруденции, привилегии могли принимать размеры более широкие. Но какой размер мы ни приписали бы им, результат исторического движения несомненен: в этом случае индивидуализм был побежден формализмом; постепенно римская юриспруденция отказалась от благосклонного отношения к ошибке в праве и выработала начало, по которому такая ошибка почти, безусловно, неизвинительная. Особенно строго применялось это правило тогда, когда речь касалась отмены сделки, совершенной под влиянием незнания закона или заблуждения в нем. Важные соображения приводили к такому началу. Юридические нормы потеряют в своем значении, если неведение их послужит основанием для их неприменения. Обязательный, правовой порядок предписывается именно для того, чтобы существовал один этот порядок вместо других возможных. С этой точки зрения незнакомство с законом равносильно умышленному уклонению его: оно подрывает исключительно господство правового порядка. Говоря иначе, правило касательно error iuris вытекает из тенденции самосохранения, присущей правовому порядку. - С другой стороны, закон составляет столь важное условие при совершении сделок, что каждый участник в гражданском обороте имеет полное основание предполагать в своем контрагенте знание закона. Извинение такого незнания одной стороне отзовется несправедливо на другой; в ее интересах сделка, однажды совершенная, должна сохранить свою силу.

Оба мотива руководили, вероятно, юристом Нерацием, когда он произнес: ius finitum et possit esse et debeat.*(887) Право может быть определено точно в сознании каждого, а потому справедливо требовать знания его, право должно быть определено и в сознании каждого, и объективно, - другими словами, правовой порядок должен быть непоколебим.

Разумеется, когда дело касалось не отмены сделки, когда, следовательно, интересы лиц, которые соприкасались с ошибавшимся, были затронуты относительно менее, тогда право могло быть менее ревниво к своей неприкосновенности. Если законодатель требует безусловного знакомства всех и каждого с его повелениями, то, с другой стороны, он обязан употребить все меры к распространению этого знакомства в народе. Чем особенное его предписание, тем, при ограниченности этих мер, такое распространение затруднительное и, стало быть, невольная ошибка каждого возможнее и простительнее. Законодатель не должен также упускать из виду крайних границ ведения, свойственных данному возрасту, полу или положению. Излишняя строгость подрывает авторитет закона столь же, как и излишняя мягкость; превращение недействительного в действительное иногда может спасти существенные интересы. Еще больше нецелесообразна безусловная строгость по отношению к преступным деяниям, где самая преступность невозможна без умышленности деяния. Римские юристы отличают от деяний, преступность которых должна быть понятна всем и каждому, деяния, которые объявлены незаконными по каким-либо особым соображениям. Они прощают несовершеннолетним и женщинам совершение проступков второго рода, если только это сделано по неведению закона. Так, им прощается в таких случаях incestus iuris civilis (напр., брак с агнатом, не состоящим в кровном родстве), - деяние, незаконное только в силу исторической традиции. Несовершеннолетним прощается также незнание некоторых законов о пошлинах. Несовершеннолетней женщине извиняется, если она, оставшись вдовой, не озаботится своевременно об опекуне для малолетнего ребенка, и каждой женщине прощается упущение, по неведению, формальностей, которые установлены на случай ее беременности, обнаруженной после развода. Подобные же льготы получают в иных случаях солдаты (освобождение от штрафа за легат, написанный в свою пользу в чужом завещании) и лица из простонародья. Эти последние не подвергаются большому штрафу за порчу досок, на которых изложены постановления магистратов, или за неявку по призыву в суд. Иногда прощение заслуживается всеми лицами без отношения к их возрасту или полу. Так, кто принимает наследство по недействительному завещанию, тот не считается злоумышленником, если он, заблуждаясь в праве, считал завещание действительным. Узуфруктуар, который не знал, что partus ancilae не входит в состав fructus, не подлежит обвинению в воровстве.

 

238. Ошибка в юридической обстановке представлялась еще в виде ошибки в своей или чужой правоспособности и дееспособности, в своих или чужих полномочиях. Так, напр., договаривающийся принимает своего контрагента за свободного, тогда как он раб, за собственника, тогда как он не собственник, за представителя кого-либо, тогда как он не представитель, или кто-либо считает себя родственником умершего, не будучи тем, и вступает в его наследство, установляет поручительство по несуществующему долгу и т. п. Сделка, совершенная вследствие подобного заблуждения, безусловно, ничтожна. Личное мнение кого-либо, хотя бы составляющее результат извинительного заблуждения, не может изменить условий, которые предписаны правом для действительности сделок. Здесь с новой силой проявляется еще раз тенденция самосохранения, присущая правовому порядку. В римском праве нет ни одного примера, в котором действительная сделка была бы лишена силы вследствие ошибки в полномочиях. Разумеется, это происходит и оттого, что только в относительно редких случаях сделка действительна при ошибке в полномочиях. Пример приводит Павел: если кто-нибудь получает вещь, принимая передающего за не собственника, то, тем не менее, он получает право собственности. Сделка должна остаться действительною также в интересах передающего, который, будучи собственником, естественно, не может предполагать, что другие сомневаются в его полномочиях. - Гораздо чаще при ошибке в правоспособности, дееспособности и в полномочиях сделка сама по себе оказывается недействительною и у сторон родится желание превратить ничтожное в действительное. В исключительных случаях к такому желанию римские юристы относились благосклонно. Если, например, к заключению сделки, которая должна быть совершена с участием свидетелей, были привлечены, в качестве таковых, лица неправоспособные, то сделка недействительна; но совершивший сделку, равно как и другие лица, могут желать ее действительности. Подобный случай восходил на разрешение имп. Адрианаи также имп. Севера и Антонина. Они предписали, что завещание не должно почитаться недействительным, если при составлении его в числе свидетелей действовали вместо свободных такие рабы, которые в то время всеми принимались за лиц свободных, так что завещателю было простительно то же заблуждение.

 

IV. Практика завещаний (Постепенное развитие индивидуализма в ущерб объективному критерию)

 

239. Как было указано ( 153), уже при Цицероне толкование сделок по смыслу, возникшее в практике неформальных договоров, было перенесено в практику завещаний. Во время империи завещательные распоряжения составили обширную область для развития толкования по смыслу. Односторонний характер этих распоряжений, в противоположность к договорам, расширил самую задачу толкования и сообщил ему новый характер. Если относительно договоров толкователь должен был держаться смысла договора, т. е. того смысла, который одинаково сознавался обеими сторонами, и потому не мог слишком далеко проникать в сокровенные мысли или намерения каждой стороны, но такого ограничения не существовало относительно завещаний. Завещательное распоряжение - распоряжение одностороннее; слова завещания - слова завещателя и только его, следовательно, для правильного применения завещания нужно открыть сокровенную мысль завещателя, насколько это возможно. Завещательные распоряжения, без различия торжественных (завещание в строгом смысле) и неторжественных (фидеикомиссы), стали предметом толкования по мысли завещателя. Таким образом, если развитие нового способа заключения сделок определялось, как это видно из предшествующего изложения ( 210 - 214), противоположностью сделок старого (цивильного) и нового (цивильного и преторского) права, то развитие нового способа толкования, определялось иною противоположностью, именно - противоположностью сделок односторонних и двусторонних.

По-видимому, правило - толковать завещание по мысли завещателя утверждалось легче в тех случаях, когда спор шел о предмете наследования или, особенно, отказа, когда было неясно, какие именно вещи надо понимать под данным бытовым термином, или что считать принадлежностями завещанной вещи. Разрешая именно подобные вопросы, уже Туберон высказал, что мысль (inens) завещателя заслуживает предпочтения пред буквальным смыслом слов (vох) его*(888); по Педию, надо следовать не смыслу слов, но, прежде всего тому, что хотел сказать завещатель, потом же обратить внимание и на местное значение термина, употребленного завещателем.*(889) Конечно, следовало ожидать, что в большинстве случаев завещатель употребит их в общем или местном значении; и потому юрист следовал этому значению, если только не было указаний на то, что термин, в устах завещателя, имел особый смысл.*(890) Юридические термины, если таковые употребил завещатель, напротив, толковались в их юридическом значении; так, если завещатель отказал кому-либо право пользования (usus) овечьим стадом, но не право узуфрукта (ususfructus), то, по Лабеону, отказывалось только право на получение навоза, но не шерсть, не приплод, не молоко. Через два столетия Ульпиан изменил точку зрения и готов был понимать сказанное распоряжение - если того требовал его смысл - иначе, заметив при этом, что нельзя так строго интерпретировать последнюю волю умерших.*(891) - Предмет завещательного распоряжения мог стать неясным, не вследствие неопределенности термина, но потому, что наступили такие обстоятельства, которых завещатель не предвидел; правильный путь к разрешению таких затруднений был указан, как кажется, только после Лабеона. Муж скопил для жены известную сумму денег и в своем завещании отказал ей <деньги, которые для нее приготовлены>. По открытию наследства обнаружилось, что из этой суммы сам завещатель сделал расходы; тем не менее, по старому толкованию (К.М. Сцевола), жене умершего следовала вся сумма в первоначальном ее размере; напротив, по Цельзу и Помпонию, надлежало исследовать, в каких видах муж растратил деньги, предназначенные жене, и решить вопрос о размере легата сообразно тому, что откроется.*(892) Некто написал в своем завещании: если у меня родится сын, то оставляю ему 2/3 наследства, а остальное моей жене; если же родится дочь, то оставляю ей 1/3, а остальное - жене. Между тем родились сын и дочь; до Ювенция Цельза завещание в таком случае почиталось недействительным, тогда как он решил, что завещание следует оставить в своей силе и отдать сыну 4/7, жене - 2/7 и дочери 1/7.*(893) Наиболее затруднений представляли те случаи, в которых сомнение существовало относительно личности наследников. Как можно видеть, из нижеследующих решений, еще Лабеон руководился здесь формалистическою точкою зрения. Некто назначил троих наследников: первому он оставил 1/2 наследства, второму - 1/4, третий же назначен им без определения доли; по Лабеону, ему следует предоставить остальную 1/4 наследства.*(894) Некто оставил отказ <двум рабам> своим, Стиху и Дамасу; после того Стих вышел на волю; спрашивалось, кому принадлежит отказ? Уже Туберон решил в том смысле, что - обоим, хотя еще Лабеон держался формалистического воззрения и отдавал весь отказ одному, оставшемуся в рабстве.*(895) Лабеон выражение <сыновья> понимал в строгом смысле, тогда как Прокул, а за ним Яволен, понимали это выражение, когда это отвечало мысли завещателя, в общем смысле: <дети>.*(896) Я назначил Тита и Сея своими наследниками в той доле, в которой они назначат меня; один из них вовсе не исполнил этого условия и, по Лабеону, оба вследствие того теряют свое право на наследование после меня; напротив, по Помпонию, это право теряет только тот из них, кто не исполнил условия, означенного мною.*(897)

Таким образом, к половине II столетия то правило, что завещательные распоряжения толкуются по воле (voluntas) завещателя, приобрело общее значение.*(898) Эта воля (voluntas) рассматривалась как юридическое основание всего завещания. Отступления от общего правила могли проявляться еще или по недоразумению, или в качестве тенденциозных. Так, напр., если завещатель назначал наследником своего раба, позабывая сказать, что вместе с тем ему даруется свобода, то такое назначение вплоть до Юстиниана почиталось за недействительное.*(899) Тенденциозность такого толкования видна из того, что оно косвенно вытекало из закона Элия Сенция, который, в виде исключения, допустил вышеизложенный способ назначения на тот случай, когда дети наследодателя были несовершеннолетние. Формализмом и тенденциозностью отличалось также толкование формул, которые относились к лишению наследства (exheredatio); в этой области вообще требовали, чтобы лишение наследства было прямо высказано в завещании, так что часто не признавали за действительное такое лишение, которое, однако, обнаруживалось из самого завещания.*(900)

 

240. Могло случиться, что, составляя свое завещание, завещатель ошибся относительно чего-либо, что входило в состав фактической (см. примеч. 880) обстановки сделки. Юристы империи, начиная со II века по Р. X., принимали в соображение это обстоятельство в видах более точного определения воли завещателя. Так, предметом отказа могла, быть и своя, и чужая вещь; отказ чужой вещи обязывал наследника приобрести ее для легатария. Если завещатель ошибся относительно принадлежности отказанной вещи и отказал чужую вещь за свою, то, по Нерацию Приску, такой отказ отменялся*(901) в том предположении, что завещатель не обременил бы наследника отказом, если бы имел верное сведение относительно принадлежности вещи; действуя еще последовательнее, император предоставил легатарию доказывать, что завещатель, по особенным отношениям к нему, все равно оставил бы ему эту вещь, если бы даже знал, что она чужая. В случае успеха подобного доказательства отказ оставлялся в своей силе.*(902) Вслед за тем внимание было обращено на ошибки завещателя относительно свойств легатария и наследника. По-видимому, еще Гай*(903) не допускал в этом отношении никаких льгот. Он оставлял в силе отказы, мотивированные следующими ошибочными предположениями: <оставляю NN то-то, потому что он заботился о моих делах>, или <потому что его брат издержался на мои дела>, - куда надо присоединить еще пример: <потому что он помог мне оправдаться по обвинению в уголовном преступлении>.*(904) По мнению Папиниана, отказ подлежал отмене, если было доказано, что завещатель, который ошибся относительно чего-либо, не оставил бы отказа, если бы был знаком с истинным положением вещей.*(905) Определить в точности, как широко применялось это правило, мы не в состоянии. Юстиниан удержал в дигестах и правило Гая, и правило Папиниана. Неизвестно, допускалась ли в этих случаях также ссылка на эксцепцию doli. Легатарий вообще встречал эту эксцепцию, когда оказывалось, что он отыскивал свой отказ против волн завещателя, напр., когда завещатель, составив завещание, отменял отказ хотя бы неформальным способом. Впрочем, в этом случае легатарий терял свое право не вследствие ошибки завещателя, но просто потому, что отказ, который первоначально был назначен ему, потом оказывался отмененным. - Относительно влияния ошибки при назначении наследника наши сведения полнее. Если кто-нибудь ошибочно считал умершим своего наследника по закону или того, кто был назначен наследником в прежнем завещании, и под влиянием таковой ошибки написал новое завещание, в котором назначил нового наследника, то, по постановлению императоров II и III вв., это последнее назначение подлежало отмене, как скоро обнаруживалась ошибка.*(906) Павел и Африкан объявили недействительным, когда наследства лишается сын, которого отец по заблуждению считал умершим или не настоящим, не своим.*(907) Обратно, завещание недействительно и тогда, когда наследник, назначенный в нем, принят отцом ложно за сына (имп. III в.).*(908) Во всех этих случаях отменялось, собственно, только назначение наследника, остальные же распоряжения сохраняли свою силу. Совокупность всех изложенных решений дала юристам повод составить афоризм, который гласил, что при толковании завещаний plus est in opinione quam in re. Афоризм этот, несомненно, содержал в себе обобщение несколько поспешное; тем не менее, составив его, юристы не удержались от соблазна - признать в нем некоторое общее правило, характеризующее будто бы природу завещательных распоряжений. Только таким влиянием должно объяснить распространение афоризма за первоначальные пределы его области и применение его к случаям ошибки в юридической обстановке завещания. Так, это последнее признавалось недействительным, если завещатель ошибался относительно своей правоспособности, напр., будучи римским гражданином, считал себя за раба.*(909) Если наследник, по заблуждению, считает себя за heres necessarius, тогда как он только heres voluntarius, и под влиянием такого заблуждения вступает в наследство, то он остается heres necessarius, хотя бы ошибка была обнаружена.*(910)

 

V. Практика двусторонних сделок (договоров) (Индивидуализм, ограниченный объективным критерием)

 

241. <Нет контракта, нет обязательства, который не <заключал бы в себе соглашения (conventio), - все равно, <устанавливается ли оно реальным способом (re) или торжественными словами (verbis); ибо и стипуляция, которая <происходит в торжественных словах; не имеет силы, <если не содержит в себе соглашения (consensus)>.*(911) Так уже Педий применил понятие договора-соглашения ко всем двусторонним сделкам обязательственного права (ср. 215). То же повторяется гораздо позднее у Ульпиана*(912) и Павла.*(913) Согласно с этим Ульпиан находил, что если торжественное, в форме вопроса и ответа, уничтожение обязательства (акцептилация) применялось к обязательству нестипуляционному, напр., к займу, оно имело силу простого соглашения о прощении долга (pactum de non petendo).*(914) Может быть, то же понятие было перенесено даже на вещные сделки старого права, как-то на манципацию и цессию*(915), И, во всяком случае, не осталось без следа в практике традиции, т. е. не торжественной передачи вещи. Вместе с тем толкованию по смыслу было открыто широкое поле в области двусторонних сделок. При толковании соглашений провозгласил Папиниан, следует обращать внимание более на волю договорившихся, нежели на их слова.*(916) Обстоятельства времени и места, в том числе местные обычаи, выступили как вспомогательные средства толкования; на случай неразрешимых сомнений были установлены определенные презумпции: так, из двух возможных смыслов сделки принимался тот, который устанавливал относительно меньшую сумму долга, или тот, который склонялся в пользу обещавшего (при стипуляции), в пользу покупателя или нанимателя, или тот, напр., который (в случае спора о приданом) более говорил за установление приданого.

Свойство договора, как двусторонней сделки, сохраняло за его толкованием тот объективный, в известном смысле формальный, характер, который не дозволял толкователю безгранично проникать в сокровенные намерения сторон. Слова договора - слова двух сторон, интересы которых часто вполне противоположные слова каждой из сторон следовало разуметь в том смысле, в котором при данных условиях другая сторона могла и должна была понимать их (ср. стран. 351 сл.); индивидуализм не мог идти далее того требования, что в каждом данном случае следует открыть смысл соглашения, смысл общей воли договорившихся, оставляя в стороне намерения необнаруженные, как следует. Такого именно критерия, говоря вообще, и держались юристы, и доказательство тому мы находим вплоть до позднейших времен римской юриспруденции. Римские юристы не подымали того вопроса, которым интересовались юристы-схоластики, - каноники средних веков, - именно вопроса о том, имеет ли юридическую силу мысленная оговорка (reservatio menlalis) при совершении сделок; но если бы этот вопрос был поднят в Риме, то, конечно, его разрешили бы так, как разрешают в наше время. Если кто-либо, вступая в договор, оговорится мысленно, что он не желает его, то, несмотря на то, сделка, разумеется, сохраняет свою силу. Мимоходом касается Павел другого, более серьезного вопроса, - вопроса о значении договоров, которые одной из сторон совершаются в шутку; Павел замечает о недействительности таких договоров*(917), а имп. Траян (в 230 г.), дозволяя солдатам словесные завещания, поясняет, что за таковые следует считать серьезное распоряжение, сделанное при соответствующей обстановке, но не всякий, может быть, шуточный посул.*(918) Замечание Павла настолько мимолетно, что остается неизвестным, имел ли римский юрист в виду всякие шутки; полное решение этого вопроса должно было бы гласить следующее: если кто-либо вступил в договор в шутку, то исход ее должен зависеть от того, в какой степени шутливый характер сделки был понятен или должен был быть понятен (при данной обстановке) другим лицам и, в особенности, его контрагенту. Если шутка понятна, то договор недействителен, в противном же случае он обязателен для совершивших его. Относительно полнее практика III в. по Р. X. разработала вопрос о симулированных сделках (simulatio).*(919) Так называется сокрытие одной сделки под формою другой, например, дарение или залоговой договор скрывается под куплей, купля на 20 тысяч под куплею в 10 тысяч и т. п. Обе стороны желают скрытой сделки, но совершают явно другую. Это может происходить под влиянием различных мотивов. Стороны могут желать почему- либо скрыть настоящую сделку от внимания третьих лиц, или же симуляция направлена к тому, чтобы обойти запрещение закона. Как скоро симуляция обнаруживалась пред судом, этот последний должен был признать в совершившемся не явную сделку, но скрытую. Если, напр., дарение облечено в форму (мнимой) купли, то юрист признавал в этом случае не куплю, но дарение. Дальнейшее решение зависело от того, принадлежала ли скрытая сделка, сама по себе, к числу дозволенных или недозволенных. В первом случае она признавалась действительною, во втором нет, Таким образом, решалось, что, если муж дарит что-либо жене под видом продажи, то ни продажа, ни дарение не действительны. Первая сделка не имела значения потому, что она симулированная, вторая потому, что она запрещена законом. Если же муж желал, действительно, продать, потом же покупную сумму подарил жене, то продажа признавалась действительною, дарение же недействительно. К симулированным сделкам стояли близко такие мнимые сделки, которые предпринимались сторонами с целью провести третье лицо. Напр., А продал В вещь под тем условием, что купля-продажа должна считаться недействительною, если в продолжение известного времени кто- либо предложит за вещь большую цену. Такого покупщика не находится, но А раздумывает продавать вещь. Чтобы избавиться от своих обязанностей по отношению к В, он вступает со своим приятелем С в мнимую сделку и С для вида предлагает большую цену, чем В. Тогда А требует уничтожения договора, заключенного им с В; В, в свою очередь, имел право настаивать на признании недействительною сделки А и С и эта последняя не приводила к последствиям, вызвать которые желали А и С.

 

242. Общее начало определяло также отношение юриста error к ошибке, если таковая происходила с какой-либо стороны при заключении договора. Ошибка одного из договорившихся, если только она не была результатом обмана, употребленного противною стороною, не должна была влиять на силу договора. Что думает вступающий в договор об его фактической обстановке, какие факты он принимает в соображение, или нет, это обыкновенно неизвестно и не должно быть известно другой стороне. Поэтому ошибка в фактической обстановке не должна приниматься во внимание и не дает ошибавшемуся никакого права требовать отмены сделки. Таково именно было общее правило. Если договорившийся заблуждался относительно свойств своего контрагента или своих отношений к нему, также относительно свойств или достоинства предмета (error in substantia) и своих отношений к предмету (например, продавал чужую вещь за свою), то такие ошибки не влияли на силу договора.

Однако юриспруденция не осталась безусловно-последовательною во всех своих решениях и не провела общего правила во всей чистоте его. Практика завещаний оказала несомненное влияние на практику договора и новое воззрение на сделку, которое образовалось относительно завещаний, отразилось до некоторой степени на понимании договора. И договор стал оцениваться иногда по качеству скрытой воли каждого из договаривающихся, без отношения к тому, в какой степени эта воля обнаруживалась пред другими. Сначала это произошло, как кажется, в таких случаях, где один из договаривающихся впал в ошибку относительно одной из существеннейших принадлежностей сделки, как-то: личности своего контрагента, цены или предмета сделки. По мнению Цельза, если кто-либо просит денег взаймы у двух лиц и одно из них присылает ему просимое, однако так, что он ошибается относительно личности приславшего, то сделка займа не возникает, хотя, конечно, получивший обязан возвратить полученные деньги по принадлежности.*(920) По мнению Помпония, если собственник отдает свое имение в аренду за десять, тогда как арендатор полагает, что оно отдано за пять, - то договор признается несуществующим. Если же, наоборот, собственник считает, что сдал имение за меньшую плату, нежели о том думает арендатор, то аренда действительна в сумме, предположенной собственником.*(921) Наконец, по мнению Ульпиана и друг., если, по какому- либо случаю, между договаривавшимися сторонами произойдет недоразумение относительно предмета их сделки, так что одна сторона имеет в виду один предмет, другая же полагает, что дело идет о другом предмете (error in corpore), то сделка признается ничтожною.*(922) Нерешительно высказались римские юристы также относительно случаев, когда ошибка касается важных свойств предмета, например, когда медная или позолоченная вещь принята за золотую, посеребренная или оловянная за серебряную, "уксус вино, поношенное платье за новое. Относительно этих случаев существовало очевидное противоречие не только между мнениями нескольких юристов, но даже в решениях одного и того же юриста.*(923) Как кажется, Ульпиан был особенно виновен в этом колебании мнений, преувеличивая значение ошибки в ущерб истинным потребностям гражданского оборота. Еще более он был не прав, когда, изменяя основному началу, которое должно было бы руководить всей практикой договоров, провозгласил, что <кто ошибается, тот не соглашается>*(924); впрочем, Помпоний еще раньше его решил, что <кто ошибается, тот не имеет воли>.*(925) Следует остеречься заблуждения - приводить все эти решения в связь со многими другими решениями, которые на самом деле имеют с ними мало общего. В этих других местах или только произносится, в виде общего правила, что договор не существует без обоюдного согласия, или объявляются ничтожными договоры, совершение которых сопровождалось мошенничеством (например, некто просил у меня денег для честного Тита, за получением же их подослал другого Тита, мошенника), или же разрешается вопрос о том, как должно определит предмет договора (либо завещания), когда ошибка вкралась в обозначение лица, либо предмета. Мы впали бы еще в более странное недоразумение, если бы с выше приведенными решениями привели в связь такие решения римских юристов, в которых обсуждаются договоры, имеющие своим предметом вещь, не существующую или погибшую. Одним словом, римские источники не дают незыблемого основания для того правила, что вообще каждая существенная ошибка отнимает у договора его силу.*(926) Если, как показывает вышеприведенное, юристы были готовы в некоторых случаях из уважения к истинной воле одного из контрагентов отменить весь договор, то, с другой стороны, в этом крылась уже несправедливость для другой стороны и мы не знаем, как римские юристы вознаграждали эту последнюю за убытки, которые могла она потерпеть оттого, что рассчитывала на договор, не осуществившийся вовсе не по ее вине.

 

243. Не одно учение об ошибке свидетельствует нам о том, что в империи понимание договора изменило своему первоначальному характеру и до известной степени склонилось к тому, что в договоре стали признавать не тожество двух выражений воли, но тожество двух воль, не справляясь о том, в какой степени каждая из них обнаружилась для других. Именно, другое свидетельство в пользу этого содержит учение юристов II и III в. о принуждении. В это время стал складываться новый, сравнительно с прежним, взгляд на пределы действия иска о принуждении, и ко времени Юстиниана этот новый взгляд приобрел несомненное господство. Иск о принуждении (а. quod nietus causa) потерял свой строго личный характер и его возможно было предъявить к каждому, кто приобрел что-нибудь по вынужденной сделке, хотя бы вовсе не был причастен принуждению и даже не знал о нем. Если он отказывался выдать приобретенное, то подобно самому виновному подлежал штрафу вчетверо.*(927). Таким образом, вместо относительной недействительности сделки, как это было сначала, была признана ее безусловная недействительность. Напрасно было бы старание объяснить такой переход какими-либо разумными основаниями и говорить, например, что более извинительно стать объектом принуждения, нежели объектом обмана, и что потому сделка вынужденная заслуживает более строгого обсуждения, нежели сделка обманная. Как ни справедливо может быть такое рассуждение, оно, однако не объясняет нам, почему же третьи лица, вовсе непричастные содеянному принуждению, должны отвечать за чужую вину и разделять чужое несчастие. Справедливее было бы иное воззрение на дело. Практика завещаний приучила юриста искать юридическое основание сделки в воле совершавшего ее, как таковой; то же невольно было перенесено на договоры: юридическое основание договоров усмотрели в воле сторон. Где не было свободного желания заключать договор, там вовсе не было никакого договора. Объективизм также сыграл свою роль в этом преобразовании. Юристы позабыли о соображениях, которые вызвали первоначально недействительность вынужденных сделок, привыкли к этой недействительности и стали думать, что она составляет непосредственное и исключительное последствие принуждения. Принуждение, как таковое, без всяких иных посредствующих причин, вызывает недействительность сделок и потому эту недействительность обязаны признать все лица без исключения. Придти к этому взгляду было тем легче, что принуждение, действительно, составляет значительное и дерзкое нарушение справедливости. Обида, которую терпит принужденный, по своему значению, заслонила интересы третьих лиц, которые страдали от признания безусловной ничтожности сделок.*(928)

 

244. Мы исчерпали римских юристов по вопросам о значении ошибки и принуждения при заключении юридических сделок. Вопросы эти - только часть более общего вопроса - об отношении юридических последствий сделки к намерению сторон, ее совершающих; то же самое значение принадлежит вопросам об обмане, шутке, симуляции. Римская юриспруденция не сразу, но постепенно, подошла к ним: в практике консенсуальных договоров возник вопрос о <недобросовестности>, который при Цицероне выделил из себя вопросы об обмане и принуждении ( 132); потом образовался вопрос о значении ошибки - сначала об ошибке в <праве> (error iuris 236 - 238), потом об ошибке в <факте> (error facti 240 и 242); наконец были затронуты вопросы о шутке и симуляции ( 241). Однако, в конце концов, разрешение всех этих, постепенно наросших вопросов, подчинилось одному критерию, потому что, в сущности, все это был один и тот же вопрос, - как сказано выше, - вопрос об отношении юридических последствий сделки к намерению сторон. В каждом отдельном случае, в котором сказанные последствия не соответствовали намерению одной из сторон, интерес ее требовал полной или частичной отмены сделки и индивидуализм находил себе в такой отмене полное удовлетворение. Два рода интересов выступили, однако, против безграничного приложения индивидуализма. Во-первых, это был интерес другого контрагента, от которого мог укрыться факт несоответствия и который не должен был знать о нем; это далее мог быть интерес третьих лиц, уже успевших приобрести что-либо по сделке, относительно которой первоначальные контрагенты поднимали спор. Во- вторых, интерес самого правового порядка мог говорить против, как это было по вопросу о значении <ошибки в праве> (error iuris). Так выяснились основания для приложения объективного критерия рядом с индивидуализмом. Юристу предстояло идти путем более или менее искусного сочетания двух начал: индивидуализма и формализма (объективного критерия) и эту задачу, по мере сил, и, как показано выше, не без колебаний и не без противоречий, выполнила римская юриспруденция.

 

245. Что касается в частности до ошибки, то на основании изложенных начал разрешался вопрос только о такой ошибке, которая оказалась невыгодной для ошибавшегося и потому рождала в нем стремление к отмене совершенной сделки. Право знало многочисленные виды ошибки в других случаях, но иные начала определяли там ее юридическое значение, и было бы плодом излишнего увлечения соединять вместе все случаи ошибки и рассматривать их под одною точкою зрения. Чтобы указать на эти другие случаи, скажем здесь следующее. - Бывало, что ошибка, имея своим неизбежным последствием, ничтожность сделки, порождала стремление превратить ничтожное в действительное. Далее в случаях, рассмотренных выше, ошибка служила как единственное основание для благоприятного результата, которого добивался совершивший сделку (ошибавшийся). Иногда напротив ошибка рождала благоприятные последствия не иначе, как в связи с другими условиями. Пример представляет давность (usucapio). Кто приобретает вещь от не собственника, принимая его за собственника, тот может приобрести на нее право собственности, провладев ею известное время. Его ошибка в результате приносит ему выгоду, но только в связи с прочими условиями, которые требовались при давности. - Знание того или другого обстоятельства составляло иногда существенное условие сделки. Ошибка в таком случае лишала действие его юридической силы. Так, отказ от права предполагал знание своего права. Потому, если по ошибке, я считаю свою вещь за чужую, то от этого не теряю своего настоящего права. - Наконец выше шла речь об ошибке при совершении сделок и не касалась ошибки, которая могла происходить при совершении других актов. От сделок отличались в этом отношении особенно те акты, в которых знание того или другого обстоятельства представлялось существенною частью, по определению самого права. Если совершающий акт впадает в ошибку касательно такого обстоятельства, то самый акт ео ipso теряет свое юридическое значение. Так, значение свидетельских показаний, письменных доказательств, внесудебных признаний, клятвы (iuramentum ип litem), всякого рода описей, оценок, измерений, заключений сведущих лиц, - вообще всех актов, назначение которых состоит в удостоверении чего-либо, покоится на предполагаемой их достоверности. Ошибка, подрывая достоверность, лишает их силы. Если я по заблуждению присягну в том, что я патрон, не будучи таковым, - говорит юрист, - то я не стану оттого патроном, quia iusiuraudnm patronum non facit. Подобно этому ошибка, в смысле не умышленности деяния, отнимала у преступлений и других неблаговидных действий их уголовный характер. Кто присваивает себе чужую вещь, принимая ее за свою, тот не наказывается за воровство или за насилие; кто женится на вдове, не зная, что не прошло еще года со смерти ее мужа, тот не подвергается бесчестию; кто даст взаймы чужому сыну, состоящему еще под родительской властью, принимая его за лицо самостоятельное, тот не лишается окончательно права на обратное получение денег (sc. Macedoniaruira), потому что в этих и других, подобных им случаях, невыгодные последствия акта обусловлены непосредственно его предумышленностью. Ошибка устраняет предумышленность. - Бывали еще случаи, когда со знанием об определенном событии начиналось течение срока, назначенного для приобретения или потери каких-либо прав. Так, срок для представления ходатайства об освобождении от опекунской обязанности (exrusatio) начинается с того времени, когда назначенный в опекуны узнает о своем назначении; срок для предъявления требования о bonorum possessio исчисляется с того дня, когда наследник узнает о смерти наследодателя и о самом основании к наследованию (завещание, родство и т. п.); точно так же срок для составления наследственного инвентаря считается со дня, когда наследник узнает о смерти наследодателя (расп. имп. Юстиниана); срок погашающей давности начинается со времени, когда истец узнал о правонарушении. Во всех этих случаях ошибка, незнание устраняла вчинание самого срока.