I. Начало личного обладания в его крайних проявлениях

246. Нетрудно понять, что прогрессивное развитие частной собственности было и ближайшей причиной, и непосредственным результатом того многостороннего движения, охватить которое мы пытались в длинном ряде предшествующих глав. Стремление к личному, частному обладанию стимулировало гражданский оборот, и каждый шаг как в смысле расширения этого оборота, так и в смысле его облегчения и обогащения новыми формами, в свою очередь, создавал новую пищу для сказанного стремления. Принцип, названный выше индивидуализмом (гл. XX), служил непосредственно этой цели; там, где он оказывался бессильным, - его роль переходила к формализму. Время империи было для Рима временем высшего развития частной собственности.

Оно сказалось, прежде всего, в том обстоятельстве, что наибольшая часть вещей, доступных для обладания, перешла именно в частную собственность отдельных лиц. Сообразно с этим у юристов образовалось то воззрение, что принадлежность вещи кому-либо на праве частной собственности есть ее наиболее нормальное положение. С этой точки зрения юрист делил все вещи на две категории; на состоящие в <нашей собственности> (res in nostro patrimonio) и нe состоящие в ней (res extra nostrum patrimoniuui), при чем вторая категория не имела своего общего положительного обозначения.*(929) Ko второй категории причислялись вещи, которые не находились в собственности единичных лиц; таковы были все вещи <божественного> права (res divini iuris): храмы с их принадлежностями (res sacrae), места погребений (res relogiosac) и различные предметы со священным значением: городские стены, пограничные знаки и т. п. (res sanctae); из вещей <человеческого> права (res humani iuris) юрист относил к той же категории вещи, так или иначе принадлежащие государству и общинам (res publicae). Обо всех этих вещах он говорил, что они суть <ничьи> вещи (res nullius), - обозначение неверное (потому что все они имели определенное назначение, которое защищалось правом), но характеризующее взгляд юриста на нормальное положение вещей, что не состояло в личной собственности, то представлялось ему <ничьим>.

Взгляду юриспруденции соответствовало настроение общества. Каждый институт права в продолжение своего векового существования воспитывает в членах общества соответствующие чувства и стремления, и потом самое существование института в значительной степени опирается уже на эти чувства и стремления. Так и право собственности воспитало, во-первых, стремление каждого вообще к личному приобретению, во-вторых, стремление каждого собственника к новым приобретениям на основании своего права, и в третьих, - стремление каждого собственника, в случае соприкосновения его вещи с чужими вещами, к удержанию своего за собою при возможно большем игнорировании интересов других лиц. Как относилась к этим стремлениям гражданско-правовая власть? В ряде случаев это отношение было благосклонное; ряд юридических норм вытекал непосредственно из этого источника.

247. От <ничьих> вещей в вышеприведенном смысле надо отличать действительно ничьи вещи (res nullitis), т. е. такие, которые не имеют никакого обладателя, никакого юридического назначения. С точки зрения господствовавшего воззрения на нормальное положения вещей, положение таких ничьих вещей казалось наименее нормальным; с другой стороны, господствовавшее в обществе стремление каждого к личному приобретению подсказывало желательный исход: первый, кто овладевал ею, объявлялся ее собственником, - способ приобретения, названный оккупацией (occupatio).*(930) Издавна уже могли приобретаться, таким образом, дикие звери, рыбы, птицы (omnia quae tena mari caelo capiimtur) хотя, что касается до юристов, они спорили о моменте, в который возникает право на пойманных диких зверей*(931); так же приобретались вещи, брошенные их прежним хозяином (res derclictae), и вещи неприятельские (res hostiies), o которых мы знаем, что в старину они обращались в собственность государственную или войсковую. <Общепринятое убеждение в важном значении, принадлежавшем будто бы оккупации в первые времена цивилизации, противоречит истине. Оккупация есть физический и сознательный захват владения; утверждение же, что подобный акт дает основание для права собственности на предметы, никому не принадлежащие, далеко не согласуется со строем первобытного общества и составляет по всей вероятности, произведение усовершенствовавшейся юриспруденции и развитого права. Когда право собственности было уже освящено продолжительным соблюдением его, и большая часть предметов пользования перешла в частную собственность, только тогда приписали простому овладению способность оставлять вещь, не имевшую еще собственника, за первым владельцем ее. Чувство, родившее этот взгляд, совершенно несовместимо с редкостью и необеспеченностью права собственности, в начале цивилизации. Кажется, что настоящее основание оккупации, как способа приобретения, заключается не в инстинктивном стремлении к установлению собственности, но в том предположении, обусловленном долгим существованием этого института, что каждый предмет должен иметь собственника. Когда дело касается владения ничьею вещью, т. е. вещью, которая не имеет или никогда не имела собственника, тогда владельцу ее дозволяется сделаться собственников, по тому, что предполагается, что каждый полезный предмет должен служить чьему-либо исключительному пользованию, а в данном случае не существует помимо владельца другого лица, которому могла бы быть отдана собственность. Резюмируя сказанное, первый владелец становится собственником ничьей вещи потому, что предполагают, что каждая вещь должна состоять в чьей-либо собственности, и не замечают никого, кто имел бы на присвоение вещи более оснований, чем владелец ее> (Мэн). Можно проследить постепенное развитие оккупации в течение самой империи. Если в общественной реке (flumen pnblicuin) возникал новый остров (irisula nata), то, по мнению Лабеона, он составлял общественное достояние*(932); но у позднейших юристов такой остров, равно как русло, оставленное рекою (alveus derelictus), предоставлялся в собственность первому завладевшему, именно тогда, когда прибрежные владения относились к разряду agri limitati*(933); так назывались участки земли, которые были отмежеваны из пространства, взятого у неприятеля.

В других случаях стремление каждого к личному приобретению сталкивалось со вторым, из числа намеченных выше стремлений: каждый, кто имел уже какую-нибудь собственность (особенно недвижимую), желал, во что бы то ни стало воспользоваться своим положением, как собственника, для новых приобретений. Он мог запретить охоту в пределах своего участка*(934) и в таком случае нарушитель его запрещения хотя и оккупировал свою добычу, но ответствовал, вероятно, по а. iniuriarum. Когда отыскивали клад (thensaurus)*(935), то, согласно с императорскими постановлениями II века, половина клада доставалась находчику, другая же отдавалась собственнику того участка, в пределах которого клад был найден; под кладом разумелось - сокровище (деньги и др.), спрятанное, в старое время и неизвестно кем, так что настоящий собственник его был неизвестен. Приобретение собственника распространялось на весь клад, если находчик, без его разрешения, предпринимал для отыскания клада особые розыски. Новый остров, который возник в общественной реке (irisuia иии flumine publico nata)*(936), равно русло, оставленное такою рекою (alveus derehctus, mutatus)*(937), предоставлялись собственникам прибрежных участков, - если эти последние не относились к числу agri limitati (стр. 618). Так собственник недвижимости, в силу одного своего положения, приобретал вещи, до него никому не принадлежавшие. Подобное же мы встречаем еще в одном случае. Если вода намывала постепенно землю к берегу, так что происходило медленное приращение прибрежного владения (alluvio)*(938), то, за исключением agri limilati, намытое принадлежало собственнику участка. Впрочем, помимо стремления собственника к приобретению, другие соображения могли еще оправдать этот способ. По Гаю, намыв происходит незаметно для глаз; стало быть, без особых мер невозможно было бы разграничивать каждый раз старое владение от намытого. Кроме того, положение участка близ берега составляет обыкновенно важное качество его в хозяйственном отношении; было бы несправедливо в каждом случае намыва лишать участок этого качества, отдавая намытое пространство постороннему лицу, не собственнику участка.

248. Стремление собственника к новым приобретениям встречало ограничения, как скоро становилось в разрез с чьим-либо интересом. В вышеприведенных случаях предметом приобретения служила новая вещь; но могло произойти, что собственник как недвижимости, так и движимости, поставлялся в близкое соприкосновение с другою вещью, уже принадлежавшею кому-нибудь. По вопросу о принадлежности обеих вещей легко возникала коллизия двух противоположных интересов; какое-нибудь новое, постороннее этим интересам, соображение справедливости призывалось для разрешения коллизии. Если река отрывала часть прибрежной земли, унося ее в другое место (т. н. avulsio)*(939), то оторванное пространство продолжало принадлежать своему прежнему собственнику; но если оторванный кусок приростал к чужому участку, то собственник этого последнего становился и его собственником. Очевидно, этот способ приобретения, по своим основаниям, имел много общего с приобретением намыва (alluvio): казалось несправедливым отодвигать от воды тот участок, к которому приросло принесенное водою пространство, а потерявшая сторона приглашалась подчиниться произволу случая. Собственнику недвижимости принадлежало все построенное (т. н. inaedifieatio)*(940), посаженное (т. н. plantatio)*(941) и посеянное (т. н. satio)*(942) на его земле, - без различия кто бы ни сделал это, сам ли собственник или другое лицо; впрочем, добросовестный владелец чужого имения вознаграждался за истраченное им на постройку, посадку и посев, так как это составляло полезные издержки (impensae utiles). Недвижимость представлялась важнее движимости и, за исключением случая давности ( 219 сл.), не давалось возможности присвоить чужую землю путем ее обработки; стремление собственника семен и т. д. воспользоваться плодами их отступало пред стремлением собственника земли сохранить над нею свое господство неограниченным. Вместо относительной важности вещей (недвижимостей и движимостей), при разрешении данной коллизии, конечно, можно было бы руководиться и другим критерием, приняв в соображение, напр., интересы труда (интересы того, кто построил, посеял и т. д.) и тогда все решение получило бы иное направление; но эти интересы не призывались в данном случае, так что, в конце концов, право удовлетворяло стремлению собственника вещи, наиболее важной, удержать, во что бы то ни стало, свою вещь за собою и сохранить на нее неограниченное господство. - Тот же исход встречается в некоторых других случаях. Если материя одного лица окрашена пурпуром другого, то собственнику пурпура отдается самая материя, потому что пурпур дороже материи*(943); если что-либо написано на чужом пергаменте или нарисовано на чужой доске, то собственник пергамента или доска приобретала и написанное, и нарисованное.*(944) Bo всех случаях приобретатель обязывался вознаградить другую сторону за потерянную материю, пергамент, доску; напротив труд писца и живописца не принимался во внимание может быть потому, что обыкновенно это был труд раба. - В известном взгляде сабинианцев на спецификацию (стр. 477) также выразилось стремление собственника удержать свою вещь, во что бы то ни стало; но во взгляде на тот же предмет прокулианцев мы вправе усмотреть уважение к интересам труда. Относительно картины, написанной на чужой доске, среди юристов империи существовала контроверза, подобная той, которая разделяла их по вопросу о спецификации; и Юстиниан постановил, что картина должна принадлежать писавшему ее.

Поучительны еще решения юристов по вопросу о принадлежности естественных произведений вещи (fructus: плоды с дерева, урожай с поля, приплод скота и т. п.).*(945) Понятно, что плод, который не отделился еще от производящей вещи, считался собственностью ее собственника, что по отделении своем от вещи (separatio), составляя новую вещь, он переходил в его же собственность или же тем или другим способом предоставлялся тому лицу, для которого предназначался по воле самого собственника (к нанимателю, узуфруктуарию и т. п.). Но кому отдать плод, когда производящая вещь состояла в чужом владении помимо воли собственника? Интерес вопроса состоял в том, что владелец легко мог передать (обыкновенно по купле-продаже) полученные плоды в третьи руки, и какой бы переполох произошел тогда, если бы собственник вещи вздумал виндировать из этих рук свои плоды! Отличая добросовестного владельца от недобросовестного, юристы признали, что первый из них, подобно самому собственнику, приобретает плоды с момента их отделения (spparatio). Такое правило могло выработаться уже в практике бонитарного обладания, которое вообще послужило прототипом для права добросовестного владения ( 228), и в значительной степени удовлетворило практическим нуждам оборота, так как добросовестность наибольшего числа владельцев должна была оставаться обыкновенно вне спора. Однако самое различие добросовестного и недобросовестного владения было в настоящем случае, как и во многих других, только уступкою эгоизму собственников. Юстиниан, говоря о приобретении плодов добросовестными владельцами, сослался на интерес труда*(946), но эта неосновательная ссылка ни мало не изменила существа дела. С точки зрения труда, положение всех владельцев было бы одинаково, и также не зачем было бы отличать от добросовестного владельца таких приобретателей, каковы наниматель и узуфруктуарий; между тем об этих последних лицах юристы полагали, что они, в отличие от добросовестного владельца (который приобретал плоды в момент их отделения), приобретают только с момента овладения плодами (perceptio). С точки зрения интересов гражданского оборота положение всех названных лиц тоже должно было бы казаться одинаковым. Напротив неодинаково было оно с точки зрения эгоизма собственника, стремившегося, во что бы то ни стало удержать за собою как самую вещь, так и ее произведения. Кто заведомо посягал на чужое имение (как недобросовестный владелец), тот был прямо враждебен принципу собственности и потому не приобретал ничего; кто заведомо (как наниматель, узуфруктуар) получал что-либо из чужого имения, тот достигал этого с большим трудом (через perceptio), чем тот, кто добросовестно принимал чужое имение за свое. Самое различение двух моментов приобретения: separatio и perceptio, не имело, как кажется, особенного практического значения, и на деле оба момента зачастую должны были совпадать вместе, - причина, почему сами юристы не были очень точны в своей терминологии и взамен одного термина употребляли другой. Различение обоих моментов было доктринального происхождения. Для узуфруктуария и нанимателя овладения плодами (perceptio) имело значение традиции, на которую собственник заранее изъявил свое согласие; приобретение же плодов владельцем вещи в момент их отделения (separatio) не подводилось ни под один из числа прочих способов.

249. Покровительство, которое гражданско-правовая власть оказывала стремлению к личному приобретению, в его трех, перечисленных выше ( 240) формах, сказалось, наконец, в самом понимании правомочий собственника. Разумеется, и для римского права не годится то безусловное определение, которое гласит, что право собственности есть неограниченное и полное юридическое господство лица над вещью; но справедливо сказать, что это право было менее ограниченное и более полное господство, чем какое-либо другое - в праве, и что в периоде развития и процветания собственности постоянно действовала тенденция сделать ее господством, возможно более неограниченным и полным. Постепенно росла свобода пользования и распоряжения своей вещью; свобода договора вообще и завещания была непосредственным проявлением свободы распоряжения, предоставленной собственнику. Важное условие развития этой свободы состояло в том, что с течением времени между областью права и нравами была проведена грань, гораздо более резкая, чем она была в начале, так что, в глазах юриста, по большей части только юридические ограничения получали обязательную силу. Бытовой контроль над юридическими действиями отдельных лиц ослабел до крайности, письменные и тайные сделки устранили всякую возможность его проявления, и индивидуализму был открыт полный простор при совершении сделок, благодаря устранению почти всех обязательных формальностей. Если обладатель вещи был правоспособен и дееспособен, если вещь не была изъята из гражданского оборота, то открывалось широкое поле для возможных юридических действий. Эгоизм получил формальное юридическое признание. <Кто пользуется своим правом, тот не обвиняется в злоумышлении (dolus), в нанесении вреда другому (damtmm), в насилии (vis)>, говорили юристы.*(947) <Согласно с самой природой (naturaliter) право дозволяет покупщику заботиться о том, чтобы купить подешевле то, что стоит дорого, и продавцу - продать подороже то, что стоит дешево, и таким образом прижимать друг друга; так же и в найме>.*(948)

250. Интерес собственника соблюдался по мере возможности и там, где другие интересы справедливо требовали ограничения его правомочий. Одну и ту же практическую цель, возможно, было достигнуть различными формами ограничений и форма, легчайшая для собственника, представлялось наиболее предпочтительной, - хотя не всегда такую форму юриспруденции удавалось найти сразу. Характеристичный пример тому представляет история залогового права. Сначала для залога была указана форма фидуции: должник обеспечивал перед кредитором свою исправность тем, что отдавал ему свою вещь во временную собственность; потом, по залоговому договору, кредитор приобретал только держание вещи, которое позднее получило, однако, характер юридического владения. Во втором случае положение должника было выгоднее, чем при фидуции, в том отношении, что в его власти оставалось самое право собственности на вещь. При найме сельских имуществ вошло в обычай, что наниматель (арендатор) закладывал помещику свой инвентарь finvecta et iliata) в обеспечение принятых на себя обязательств; в этом случае кредитор (помещик) становился в положение залогопринимателя без всякого фактического обладания вещами и только в случае неисправности своего должника (арендатора) получал против него иски: int. Salvianum*(949) - как провизорное, владельческое средство защиты (стр. 337; истец приглашался доказать, что вещь заложена ему владельцем ее), и а. Serviana*(950), как окончательное судебное средство (истец приглашался доказать, что вещь заложена ему собственником ее). Путем этих исков кредитор вытребовывал себе владение заложенным имуществом; выгода всей формы залога для собственника вещи (должника), очевидно, состояла в том, что до наступления момента судебной ответственности он сохранял за собою владение, а, стало быть, пользовался вещью. Авторитет греческого права поддержал эту новую, по порядку третью форму залога, и она, под именем гипотеки (иск: а. quasi - Serviana или а. hypothecaria), была распространена на все имущества, употребляясь в особенности при залоге недвижимостей. Свобода собственника гарантировалась в гипотеке наиболее, чем в других формах: он оставался и собственником и владельцем вещи; ему предоставлялось заложить одну и ту же вещь по частям и многим лицам; все продажное - вещи и права (ср. примеч. 273) - могло быть предметом залога. - Как же согласовался с этим постепенным расширением свободы собственника в залоге - интерес залогопринимателя? Вначале значение залогового права сводилось к тому, что, удерживая вещь у себя, кредитор понуждал этим своего должника к уплате; но по особому соглашению с ним кредитор мог выговорить себе право - продать заложенное и удовлетворить себя выручкой*(951) и такой порядок господствовал, по-видимому, еще в начале II стол. по Р. X. Практика гипотеки должна была изменить его; как скоро заложенная вещь не передавалась в руки кредитора, залог терял свое понудительное действие, и требовалось принятие каких-либо более решительных мер. Юристы признали, что право кредитора, в случае неисправности должника, продать заложенную вещь подразумевается само собою, если только стороны не договорились открыто о противном, и, наконец, сказанное право было предоставлено кредитору даже тогда, когда в договоре было постановлено иначе. Другими словами, в праве продажи заложенной вещи признали существенную часть сделки, не подлежавшую произвольной отмене; от кредитора требовалось лишь троекратное оповещение должника, когда он приступал к продаже вопреки договору.*(952) В 326 г. имп. Константин запретил договариваться о том, чтобы в случае неисправности должника заложенная вещь без продажи поступала в собственность кредитора (lex commissoria)*(953); другими словами, продажа вещи кредитором в случае неисправности должника превратилась в единственное средство удовлетворения, мера, очевидно, принятая в интересах должника - собственника. Так до конца законодатель не упускал из виду этих интересов. Иски: а. Serviana и а. quasi - Serviana или hypothecarid принадлежали к числу вещных исков, т. е. имели силу против каждого обладателя заложенной вещи; ипотека, подобно сервитутам, была правом в чужой вещи (ius in ге), но не простым отношением по обязательству, - а в этом обстоятельстве крылось главное обеспечение гипотекарного владельца, которое вполне примиряло его со всеми льготами, предоставленными в то же время должнику-собственнику. Но то же обстоятельство развязывало руки и собственнику. Право продажи и вещное действие гипотечного иска ограничивали правомочия собственника ровно настолько, насколько требовалось это интересами гипотечного владельца, оставляя должнику-собственнику значительную свободу действий, как относительно пользования, так и распоряжения вещью: пока кредитор не получит повода и не пожелает продать заложенную вещь, ею свободно пользуется и распоряжается должник; он мог свободно отчудить ее (продать, подарить и т. д.) и кредитор был обеспечен на этот случай вещным действием своего иска, который, как сказано, имел силу против каждого обладателя заложенной вещи.