От осознания присутствия– к построению теории

Теперь, когда условия и место возникновения актуальной утопии в какой-то мере определены, наступила очередь ответить, по мере возможности, на поставленные в начале главы вопросы: что же представляет собой политическая утопия? Как к ней относится теория, в чем состоит научная, социальная и идеологическая критика утопии? Какова ее судьба? Нам сразу же придется констатировать, что в обширной литературе, посвященной утопии, практически не рассматривается или почти не рассматривается актуальная утопия. Понятие “утопия” употребляется – и нередко – скорее то как упрек, то как метафора каких-либо заблуждений, но теории собственно политической утопии нет. Внимание исследователей привлекает социальная утопия (или дистопия) традиционного или нового, постклассического типа. Те из них, кто полагают, что анализируют политическую утопию, такие, как Барбара Гудвин и Кейт Тейлор, в действительности просто не делают различий между нею и социальной утопией. В макромасштабном варианте утопии это различие, если политический проект имеет социальные цели, в самом деле исчезает. Но, как мы видели, политический проект и действия власти имеют любые масштабы, виды политической власти также различны, она не обязательно совпадает с государственной властью. Кроме того, политическая власть может иметь неполитические, в строгом смысле слова, цели, решая задачи управления многочисленными сферами социальной, материальной и духовной жизни общества. И наконец, мы уже известным образом определили актуальную политическую утопию как потенциальную, обладающую способностью актуализоваться, отмечали возможность эволюции политического сознания, теории и конкретного политического действия. Этим она принципиально отличается от привычной социальной утопии, отнесенной в будущее: к ней не ведет конкретный путь общественного развития.

Итак, развитой теории собственно политической утопии еще нет. Как бывает в таких случаях, более разработанной оказывается методология исследования других областей, где возникают сходные явления, хотя они в них не рассматриваются как утопические. Мы видели это, когда привлекали для анализа политической утопии схемы целеполагания, системных и прогностических исследований. Видимо, такого рода междисциплинарный подход может оказаться полезным для прояснения природы политической утопии и в теоретических, и в практических целях^[lxxi]. Особый интерес представляют исследования научного познания. Как и логика и методология науки, философская теория науки открыла целый мир проблем, образов, явлений, которые прямо относятся к проблеме утопического: проблемы истины, объективного знания, процедур его получения и т.п. Основательное изучение обширной литературы по всем этим вопросам для использования в исследованиях власти и политики могло бы оказаться весьма плодотворным. Отметим здесь лишь некоторые общие черты эволюции утопического сознания и его воплощений, связанные с характеристикой политической утопии.

Как бы ни оценивалась утопия ее сторонниками и противниками, в целом утопическое сознание перестраивается и, отступая в явных проявлениях, теряя свои позиции и в социальных, и в естественных науках, одновременно глубже уходит в усложняющуюся ткань познания и практики, становясь неявной, утонченной, скрытой в формально рациональных формах. В естественных науках, откуда явная утопия была, казалось бы, изгнана еще раньше, чем из общественных, вместе с алхимией, магией, за ней осталась обширная гамма непознанного, неопределенного, вероятного, что и по сей день не исключает и утопического прожектерства в форме всевозможных научно-технических прогнозов и проектов. Перестраивается, таким образом, весь модус бытия утопии. Из добровольно принятой, прокламируемой она становится невольной, неосознанной, непроизвольной (за вычетом направленной утопической мистификации).

Отсюда и необходимость отнестись к утопическому в сознании и практике как к более сложному и противоречивому явлению, чем простое игнорирование законов истории, общества, познания и т.п. (как обычно принято квалифицировать утопию), то есть осознанное, преднамеренное нежелание считаться с известными законами, продиктованное социальными, классовыми, идеологическими мотивами. Такой вид утопии действительно существует и встречается в политике (особенно в реакционном и апологетическом варианте). В этом случае, действительно, можно говорить об извращенном сознании. Однако законы того или иного явления могут быть неизвестны агентам политической деятельности и тогда говорить о намеренном игнорировании их нет оснований, тем более, что соответствующие законы могут быть и не открыты. В подобном случае речь может идти о заблуждении, а это существенно изменяет и оценку утопии в зависимости от мотивов, объективных причин, порождающих иллюзорное сознание. Знание законов – важный, но не абсолютный антиутопический фактор, ибо есть желания, конкретные цели, идеальные установки, конъюнктурные расчеты и т.п.; закон может не реализоваться и т.д. Такая реалистическая позиция по отношению к утопии имеет первостепенное значение для анализа ее политической разновидности и оценки ее соотношения с действительностью.

В свете только что сказанного простым и полным определением политической утопии представляется неосуществимость проекта. Как видно, есть, однако, основание различать: 1) проект, временно неосуществимый при данных условиях, которые могут/будут изменяться, то есть потенциально осуществимый (например, возможность политическими средствами разрешить глобальную проблему международного неравенства); 2) осуществимый лишь в идеальной перспективе, но при теоретически возможных условиях (проведение глобальной политики экологически целесообразного природопользования всеми государствами мира); 3) неосуществимый ни при каких условиях (абсолютная утопия – скажем, всеобщее, в масштабах планеты, равное и единовременное участие населения в решении любых политических проблем).

По признаку возможности или невозможности^[lxxii] может быть построена типология актуальной утопии^[lxxiii]. Диалектика вероятности возможного, соотносительность возможности с условиями реализации, позволяющими переход невозможного при данных условиях в возможное и реальное при других – это аргумент в пользу дифференцированного подхода к актуальной (политической) утопии. Он подкрепляется еще и тем соображением, что чаще всего речь идет, как мы стремились показать, о проекте, который имеет все признаки рационального целеполагания, в принципе отличного от привычных черт произвольного конструирования, характерного для социальной утопии.

Особое значение имеет субъективно обусловленная причинная типология политической утопии. С этой точки зрения политическая утопия может быть подразделена на:

1) непреднамеренную, возникающую на стадии идеального замысла как максималистский проект. Она связана с формированием модели проектируемого объекта, его идеального состояния (всеобщее равенство, преодоление пределов развития и т.п.). Такая утопия может быть преодолена при разработке плана и его реализации;

2) непреднамеренную, но и не устраненную вследствие незнания закономерностей данного явления, неполноты информации, неопределенности будущих состояний объекта и т.п. Она может быть отражена и закреплена в прогнозе, в проекте и плане его реализации и способна сделать этот проект неосуществимым. Такая утопия устойчива, она имеет тенденцию определять идеологию субъективированного целеполагания, волюнтаристского проектирования. Эта утопия чрезвычайно распространена в политике, в социально-политическом прогнозировании и проектировании, особенно там, где имеет место субъективизация входной информации, целей, методов, задач и т.д.;

3) преднамеренная, идеологически санкционированная, разрешенная и сознательно примененная утопия. Такая утопия признается основой отношения к действительности, исходя из представлений о ее идеальном образе и ее конструктивного, с точки зрения тех же идеалов, преобразования. Она сопоставляет существующее и желаемое, как бы преодолевает начала неопределенности и вероятности. Такая утопия, с точки зрения ее приверженцев, будто бы дополняет научную теорию и восполняет ее недостатки, по сути же дела она вводится вместо нее и считается созидательной, превращаемой в реализуемый проект;

4) преднамеренная утопия деконструктивного плана, отвергающая рациональное начало в познании, проектировании и прогнозировании, порывающая с объективными законами функционирования и развития общества – крайняя форма проявления утопического сознания.

Оправдан, таким образом, вопрос об утопической природе всякого неполного, незавершенного несостоявшегося, минимизированного знания. Утопия соответственно этому рассматривается как необходимый объективный элемент (эпизод) теории и практики.

С подобных позиций объективными представляются и утопические трактовки предельных, максимальных идеализаций, обобщений и допущений в политической науке, представлений о предельно возможном: эти допущения утопичны, потому что отклонения от них неизбежны, но потому-то согласно логике утопического сознания неизбежна и необходима утопия.

Утопия, если исходить из стремления к реализации идеального замысла (идеальной теории, возможности) в такой системе отсчета рассматривается как масштаб и эталон, идеальная норма. Она и связывает действительность и идеальную цель, служит обоснованием веры в нереальное, но копируется действительным. Известно отличие такой веры от веры, основанной на обоснованном доверии, без мифического связующего элемента. Различие это принципиально и крайне важно, но внешние признаки его распознать, как представляется, не всегда легко, тем более, что аргументация веры и самой утопии легко рационализируется, превращается в формально непротиворечивое, последовательное рассуждение с одним лишь допущением не поддающегося при данных обстоятельствах полной оценке события, факта, явления, то есть того самого не завершенного, не достигнутого, не познанного, которое присуще всякому научному, политическому и любому другому проекту. В такой ситуации весьма сложно решать, какова природа веры в осуществимость поставленной задачи.

Сознание безграничных возможностей, характерное для рационалистического мироощущения, возникшего в новоевропейской культуре, оказывает двойственное воздействие на утопическое сознание. С одной стороны, оно изгоняет утопию, позволяя превращать утопические идеи в действительность и заменять их научным постижением мира, раздвигая тем самым пределы возможного. С другой стороны, оно же порождает иллюзию бесконечного удаления, утраты этих пределов^[lxxiv]. На этой почве возникают утопические и антиутопические движения сознания, в том числе и требования осознанного установления пределов^[lxxv].

Широко распространена апология позитивных функций утопии, ее вдохновляющего и ориентирующего начала. “...Утопизм как тенденция, – пишут Б.Гудвин и К.Тэйлор, – это ключевая составляющая всего процесса современной политики, начиная с теоретической концепции и кончая плодами политической практики”^[lxxvi]. Мы видели, однако, что в политическом процессе, в политическом целеполагании сама идеализация и идеальный замысел отнюдь не равнозначны утопии и никакой утопии не порождают при соблюдении последовательной антиутопической процедуры реализации политического процесса. Утопия, – подчеркнем это лишний раз, – лишь может возникнуть в политике^[lxxvii], она отнюдь не имманентна ей. Для критики действительности и создания альтернативных ей идеалов вовсе не требуется “утопическая фикция” с ее “латеральными возможностями” – созданием “контекста, уводящего за пределы действительности”^[lxxviii].

Рациональность и иррациональность
в утопии и в политике

Существуют, как мы видели, две возможных ориентации рациональности: (1) преодоление и вытеснение утопии, если познание и действие рационализируются с целью ограничить сферу непознанного и непредсказуемого, а критика действительности органически связана с конструктивным проектированием общественно-политического процесса; (2) порождение утопии, если критицизм и скепсис по отношению к действительности рационализируют представление о закономерности незнания, социально-политическое познание и поведение власти трактуется как “открытие тайны”, необходимо включающей “последний” непознаваемый компонент.

Рациональность этого второго типа имеет тенденцию трансформироваться в иррационализм: политика и власть превращаются в “тайну”, действия власти – в тайнопись, проблема доверия к власти преобразуется в проблему веры в нее и в утопические и мифологические компоненты, которые она включает. Вера такого рода может трактоваться как рационально признанная необходимость действовать, признавая неразрешимость соответствующих проблем или разрешимость на деле неразрешимых проблем данного общества (этапа, события и т.д.). Утопия и миф оказываются организующими общество или часть общества (класс, группу) началами. Утопия приобретает свойства рациональности, в превращенной, специфической форме “рациональной утопии”. Так называемые полезные функции утопии – критика действительности и ориентация в будущее, идеализация на ее основе цели политики и т.п. предстают как рациональные установки. “Рациональная утопия”, о которой упоминалось в начале главы, оформленная как конкретный, конструктивный проект – явление весьма распространенное в политике^[lxxix].

Рационализация утопии способствует ее закреплению в политическом сознании. Существует, несомненно, и ряд объективных и субъективных причин устойчивости утопических явлений: инерция сознания, весьма важный фактор надежды, действие сложившихся социальных, политических, идеологических связей в рамках политического процесса и т.д. Нередко явная, уже обнаруженная утопия сохраняется в силу жесткости социального порядка, функциональной устойчивости политической (военной, административной, экономической) организации, под воздействием эмоциональных факторов, ложно истолкованных чувств долга, ответственности и т.п., логики потока событий. Одна из важнейших причин устойчивости политической утопии заключается в ее конкретности. Актуальная утопия всегда конкретна. Это не просто детальность проекта, которая отличала социальную утопию прошлого. Это конкретность проекта, плана действий, сил власти, призванной эти действия осуществить, обычно также и конкретность цели. Конкретность – не просто внешний облик, мимикрия утопии, ее превращенная форма, в которой она живет на правах реального проекта. Вероятность реализации некоторых (названных выше) видов утопии, возможность взаимных переходов осуществимого плана в утопию и обратно придает конкретной утопии статус особого потенциального бытия, вынуждает ждать условий ее осуществления (распознана она или нет), бороться за их создание^[lxxx]. Не сама утопия – утопическая цель, утопическое средство, утопический проект – оказывается центральной проблемой утопического сознания, а условия, в которых (с точки зрения этого сознания или в действительности) утопия, может быть, станет реальностью. Утопическое конкретизируется тогда в проекте создания таких условий. Образ условий, их план всегда конкретнее самой цели. Возникает как бы вторичная утопия, новая надежда, кажущаяся более близкой и реальной. Первичная утопия мистифицируется новыми расчетами, она представляется вполне реальной, лишь отделенной рубежом условий^[lxxxi].

Можно предположить, что метаутопия может быть протяженной, состоящей из цепочки последовательно порождаемых утопических звеньев: временных средств, частных целей. Поскольку не исключена, a priori, реализация некоторых из них, укрепляется иллюзия возможности достижения конечной цели, заслоняющая действительные утопические измерения проекта^[lxxxii].

Мы рассматривали до сих пор схему политического процесса и политической утопии в рамках деятельности политической власти, а еще точнее – правящей, государственной власти. Этими рамками актуальная утопия, политическая в частности, конечно, не ограничивается. Она может возникнуть и, действительно, возникает при соответствующих условиях во всех других видах политического процесса и политического проектирования: либо не связанных с какой-либо институционализированной властью, либо связанных с функционированием неправительственных, негосударственных разновидностей власти. К первым, по-видимому, можно отнести разного рода стихийные, организационно слабо оформленные, не имеющие самоуправления движения – народные, специфические движения “ad hoc”, по поводу каких-либо актуальных событий (антивоенные, за или против каких-то аспектов жизни, политики, экономики и т.п.), а также всяческие неоформленные маргинальные, групповые. Наличие лидерства, инициативных групп, руководящих комитетов подобных движений, несомненно, не исключается в качестве зачаточных форм власти^[lxxxiii]. Но они могут быть и вполне развитыми в неправительственных формированиях второго рода – в неправящих политических партиях, профсоюзном движении, организованных массовых движениях и т.д.

Политический процесс, организованный такого рода политическими силами, может быть противопоставлен процессу, образованному правящими силами, который может содержать альтернативный проект, иметь другие (революционные, реформаторские) цели. Но его основные элементы, принципы целеполагания, проектирования и реализации не должны, по-видимому, отличаться от описанных выше. Соответственно и потенциальные утопические “точки” этого процесса не будут иными. Лишь содержание утопического сознания, конкретная специфика его формирования и способ проявления могут быть другими. Поскольку в нем отражены интересы и надежды общественных групп, слоев, масс, в утопиях, возникающих в этом сознании, очень часто мелиористского характера, особенно сказывается расхождение между целями и средствами, для них типично незавершенное и несовершенное проектирование вплоть до мечтательности, мифомании и прожектерства.

Итак, конкретная, рациональная, актуальная и политическая утопия глубоко и органично входит в общественные и политические науки и в политическую практику. В скрытой, рационализированной форме утопия присутствует в социально-политических построениях любого масштаба, и прежде чем обратиться к конкретной политической утопии, мы кратко остановимся на утопических явлениях в общественной теории. Они создают общее умонастроение, предрасположения к мифотворчеству и утопизму.

Помимо уже отмеченных факторов, порождающих утопическое начало в политике и науке, здесь надо отметить еще два. Первый из них – механизм образования и смены общественной теории на рынке идей. Обычный путь создания новой концепции, новой теории – формирование какой-либо одной, определяющей концептуальной доминанты с редукцией к ней понятий, представлений, категорий, закономерностей, всего того компендиума идей, которые могут составить содержание данной теории. Этой доминантой и служит, как правило, некая утопическая гипотеза.

Основной метод доминантной ведущей идеи, формирующей теорию, – абсолютизация отдельных сторон действительно протекающих в обществе процессов, разрушение реальной системы причин и следствий, существующих в обществе, и выделение из нее одного отношения, может быть, важного, но не единственно важного, а главное – не обладающего системообразующими функциями. Система взаимосвязей достраивается уже на основе выделенной таким образом ведущей идеи и оказывается, естественно, в той или иной степени (обычно в основном и в главном) мистификаторской. Утопия занимает в построенной подобным методом концепции ведущее место, поскольку утопичен сам метод создания всеобъемлющей теории на базе одного из аспектов сложного, многоаспектного явления и к тому же аспекта не главного. Не удивительно, что основная утопическая концепция порождает новые, производные и столь же утопические, вторичные идеи и теории. Некоторое время доминантная идея эксплуатируется, на ее основе образуются разновидности исходной концепции. Так из концепции технического детерминизма возникает идея всеобщего материального изобилия в супериндустриальном обществе, достигнутого с помощью техники^[lxxxiv]. Появляется идеал “фиксированного социального универсума, упорядоченного, уравновешенного... И мифического”^[lxxxv]. Отсюда – целая гамма идей – консенсуса, социального партнерства, гармонических социальных отношений, поиски стабилизации, статус кво, порядка и т.п. Пример экономической утопии называет М.Гийом – это теория всеобщего равновесия и совершенной по типу конкуренции, которая, как известно, играла и играет по-прежнему главенствующую роль в доктрине экономического либерализма^[lxxxvi].

Утопические аберрации и ошибки в политике приводят к проблемам моральности в политике. Известна античная традиция связывать политику и мораль, то, что мы называем политической и моральной философией. Критерий добродетели значил в оценке политики чрезвычайно много. Вспомним о функциональной роли морального начала в политических отношениях романо-средневековой и феодальной эпохи, когда моральные категории (преданность, честь, верность, клятвы) имели важное инструментальное значение в оформлении политической системы сюзерена. Истина и иллюзия, действительность и обман в этой системе тесно сосуществовали.

Не будем забывать, что формирование правосознания в обществах самых разных культурно-исторических и национальных видов длительное время сталкивалось с конкуренцией традиционных представлений о правде с универсальной объективностью закона, который и сам поныне оценивается понятиями справедливости, равенства, добра и зла. И все это движение сознания, эмоций, действий, добавили еще раз, рискуя проявить назойливость, не уходит от утопических коллизий рационального и иррационального, истинного и иллюзорного.

Мораль нельзя кодифицировать. “Моральный закон” есть некое подобие “естественного права” и “естественного закона”, которые тоже не кодифицировались и не могли служить объективным критериям судопроизводства. Спор между субъективной “правдой” и объективностью закона не вполне завершен и по сей день.