Реферат Курсовая Конспект
Рекомендовано Отделением по философии, политологии - раздел Политика, Санкт-Петербургский Государственный Университет Поли...
|
санкт-петербургский государственный университет
Политология
Учебник для бакалавров
2-е издание, переработанное и дополненное
Под редакцией профессоров
В. А. Ачкасова и В. А. Гуторова
Рекомендовано Отделением по философии, политологии
и религиоведению Учебно-методического объединения по классическому
университетскому образованию для студентов высших учебных
заведений в качестве учебника по дисциплине «Политология»
Предисловие........................................................................................................ 9
Раздел 1.
Проблемы истории и теории политической науки
Политология как наука и учебная дисциплина ............................... 15
1.1. Политика как общественное явление: концептуальные подходы 15
1.2. Предмет и метод политологии.......................................... 25
1.3. Место политологии в системе общественных наук.... 45
Вопросы и задания для самопроверки................................... 56
Литература.................................................................................. 57
Идейные истоки политической науки................................................... 60
2.1. Политическая мысль классической древности............ 60
2.2. Политические идеи Средневековья, эпох Возрождения и Реформации 68
2.3. Политические концепции Нового времени.................... 76
2.4. Возникновение и ранние этапы развития политологии 86
Вопросы и задания для самопроверки................................... 91
Литература.................................................................................. 92
Русская политическая мысль
XIX — начала ХХ вв................................................................ 94
3.1. Особенности развития русской политической мысли 94
3.2. Проблемы свободы личности, политической власти и государства в русской политической мысли XIX — начала ХХ вв...................................................................... 101
Вопросы и задания для самопроверки................................ 136
Литература............................................................................... 137
Раздел 2.
Общество и политическая власть
Политическая власть.................................................................................. 141
4.1. Политическая власть как объект политологического анализа 141
4.2. Механизмы осуществления политической власти... 149
4.3. Легитимность и легитимация политической власти. 156
Вопросы и задания для самопроверки................................ 167
Литература............................................................................... 168
Социальные детерминанты политики................................................ 169
5.1. Социальные группы как субъекты и объекты политики 169
5.2. Гражданское общество: понятие, структура, функции 183
5.3.Перспективы гражданского общества
в России................................................................................ 202
Вопросы и задания для самопроверки................................ 212
Литература............................................................................... 213
Политические элиты и лидерство.......................................................... 215
6.1. Классические теории политических элит................... 215
6.2. Роль элит в осуществлении политической власти.... 220
6.3. Политическое лидерство: природа, функции, типы и стили 230
Вопросы и задания для самопроверки................................ 239
Литература............................................................................... 240
Раздел 3.
Политическая система и политический режим
Теория политических систем.................................................................. 245
7.1. Теоретические модели политической системы.......... 245
7.2. Структура политической системы................................ 254
7.3. Функции политической системы.................................... 257
Вопросы и задания для самопроверки................................ 261
Литература............................................................................... 262
Политические режимы............................................................................... 263
8.1. Типологии политических режимов................................ 263
8.2. Тоталитаризм как политический феномен ХХ века.. 271
8.3. Авторитарные политические режимы.......................... 277
8.4. Демократический режим. Исторические формы и теоретические модели демократии 284
Вопросы и задания для самопроверки................................ 294
Литература............................................................................... 295
Раздел 4.
Институциональное измерение политики
Государство как политический институт.......................................... 299
9.1. Особенности становления национального государства 299
9.2. Формы государственного устройства и правления.. 310
9.3. Современное российское государство......................... 325
Вопросы и задания для самопроверки................................ 337
Литература............................................................................... 338
Политические партии и партийные системы................................... 340
10.1. Функции политических партий.................................... 340
10.2. Политическая партия: определение понятия........... 348
10.3. Типологии партий и партийных систем.................... 350
10.4. Политические партии в современной России........... 362
Вопросы и задания для самопроверки................................ 376
Литература............................................................................... 376
Группы интересов и сми как акторы политики........................... 378
11.1. Группы интересов: понятие, типологии, роль в принятии политических решений 378
11.2. Роль СМИ в политическом процессе.......................... 399
Вопросы и задания для самопроверки................................ 405
Литература............................................................................... 406
Избирательные системы............................................................................ 408
12.1. Выборы как политический институт.......................... 408
12.2. Сравнение мажоритарной и пропорциональной моделей выборов 411
12.3. Модификации основных избирательных моделей. 417
Вопросы и задания для самопроверки................................ 425
Литература............................................................................... 426
Раздел 5.
Личность и политика
Политическая культура и политическое
участие........................................................................................ 431
13.1. Политическая культура как субъективное измерение политики 431
13.2. Психологические механизмы приобщения к политике: политическая социализация 453
13.3. Политическое участие и его формы............................ 462
Вопросы и задания для самопроверки................................ 476
Литература............................................................................... 478
Политические идеологии.......................................................................... 481
14.1. Политическое сознание: уровни, функции, формы. 481
14.2. Место и роль идеологий в политике........................... 493
14.3. Политические идеологии современности.................. 512
Вопросы и задания для самопроверки................................ 522
Литература............................................................................... 523
Раздел 6.
Политические процессы
Политическое развитие и модернизация............................................ 527
15.1. Реформы и революции в политическом развитии общества 527
15.2. Политическая модернизация как переход от традиционных форм политической организации к современным................................................................. 539
15.3. Переход от авторитаризма и тоталитаризма к демократии 549
15.4. «Третья волна демократизации» и теории демократического транзита 553
Вопросы и задания для самопроверки................................ 561
Литература............................................................................... 562
Политическая коммуникация, политические технологии и менеджмент 564
16.1. Структура политических коммуникаций.................. 564
16.2. Роль «масс-медиа» в современных политических технологиях и основные формы инфомационно-политического менеджмента....................................... 576
16.3. Политические коммуникации в посткоммунистическом мире 606
Вопросы и задания для самопроверки................................ 637
Литература............................................................................... 638
Политические конфликты........................................................................ 640
17.1. Политический конфликт как социальное явление.. 640
17.2. Типология политических конфликтов........................ 647
17.3. Способы разрешения политических конфликтов... 651
Вопросы и задания для самопроверки................................ 661
Литература............................................................................... 661
Раздел 7.
Мировая политика и международные отношения
Проблемы мировой политики и международных отношений в современной политологии 665
18.1. Проблемы мировой политики и международных отношений в истории социально-политической мысли 665
18.2. Геополитическое направление в исследовании международных отношений 670
18.3. Теоретические концепции мировой политики и международных отношений в политической науке 1950—1960‑х гг............................................................................. 674
18.4. Теоретические концепции мировой политики и международных отношений в политической науке 1970—1980‑х гг............................................................................. 681
18.5. Основные направления исследования международных отношений после окончания «холодной войны» 687
Вопросы и задания для самопроверки................................ 692
Литература............................................................................... 693
Структура и система международных отношений......................... 695
19.1. Участники международных отношений.................... 695
19.2. Теоретические модели системы международных отношений
и современность.............................................................. 700
19.3. Международные конфликты и международная безопасность 705
19.4. Россия в современном мире........................................... 712
Вопросы и задания для самопроверки................................ 716
Литература............................................................................... 717
Политическая глобалистика................................................................... 718
20.1. Политическая глобалистика: понятие и структура 718
20.2. Глобализация как экономический и политический процесс 731
20.3. Страны Запада: нация и государство в глобализирующемся мире 737
20.4. Глобализация и проблемы России.............................. 747
20.5. «Третий мир» в условиях глобализации.................... 752
Вопросы и задания для самопроверки................................ 759
Литература............................................................................... 759
Словарь основных терминов................................................................... 761
Именной словарь-справочник................................................................ 797
Предисловие
На рубеже двух веков в России завершается период развития политического знания, который обычно определяется как переходный. За этими, на первый взгляд, мало что выражающими словами стоит целая эпоха, отразившая напряженный и драматичный поиск российской социальной наукой новой идентичности. Для политологов отправными точками поиска стали возврат к лучшим традициям мирового и отечественного гуманитарного знания и усвоение всего того ценного, что было создано политической наукой на Западе за последние десятилетия.
О том, что эти усилия не были напрасными, свидетельствует стремительный процесс институционализации политологии как учебной и научной дисциплины. Успешно действует Российская ассоциация политической науки (РАПН). Факультеты политологии появились во многих регионах России. Одной из важнейших вех на этом пути стало создание в 2008 г. факультета политологии в Московском государственном университете. В марте 2009 г. факультет политологии был создан в Санкт-Петербургском государственном университете. Изучение результатов этого стремительного роста — дело будущего, но уже сейчас очевидно, что без политологии как фундаментальной отрасли научного знания формирование в России современного гражданского общества, демократической системы и основ либерального политического образования будет несравненно более затруднительным.
Предлагаемый учебник написан коллективом авторов‑преподавателей, создавших в августе 1989 г. на философском факультете Санкт-Петербургского государственного университета кафедру политологии — первую университетскую кафедру данного профиля в нашей стране. Именно усилиями ученых кафедры закладывались основы модели политологического образования, принятые сегодня в Российской Федерации и закрепленные в действующем Государственном образовательном стандарте.
В своей работе авторы руководствовались правилами, не отделимыми от принципов научной этики. В соответствии с этими правилами политическая наука рассматривается как исследовательская сфера, границы и содержание которой нередко являются предметом дискуссии. Ее представители трудятся преимущественно в структурах высшего образования и академических институтах, но их нередко можно встретить и в различных административных и правительственных учреждениях. При этом ни ученые-политологи, ни политологи-практики не могут быть идентифицированы с политиками.
Разумеется, научное исследование политики нельзя отделить от основных тенденций реальной политической жизни. Среди ученых не существует единого мнения по вопросам: в какой мере результаты научных изысканий следует немедленно внедрять в практику и какая временная дистанция необходима между открытием наукой новых парадигм и их практической реализацией?
Ответ на эти вопросы теснейшим образом связан с пониманием места и функций политического знания в современном обществе. Политическое знание в любой своей форме не может развиваться вне определенного культурного контекста. Сам факт его существования определяет степень интенсивности проникновения людей (прежде всего элиты общества) в сущность и характер политического процесса. Внутри этого процесса политология выполняет несколько важнейших функций.
Главной из них является гносеологическая функция, связанная с определением целей и природы политического знания, особенностей порождающих это знание политических интересов, а также их реализации в рамках различных политических культур.
Политология выполняет также (разумеется, косвенно) мировоззренческую функцию, т.е. функцию формирования теоретических принципов политических партий и общественных движений, стремящихся к практической реализации как собственных целей, так и интересов тех социальных групп, которые они представляют. Эта мировоззренческая функция политической науки (которую не следует смешивать с идеологической функцией) свидетельствует о неразрывности теории и практики в политическом процессе.
Кумулятивный аспект политической науки связан с ее прогностической функцией. Эта функция лежит в основе формирования разнообразных политических идеалов. В истории политической мысли прогностическая устремленность политического знания в наиболее чистом виде проявилась первоначально в создании многочисленных социально-политических утопий (например, «Государство» Платона, «Город Солнца» Т. Кампанеллы, «Замкнутое торговое государство» И.-Г. Фихте и др.). В процессе эволюции научной методологии политическое прогнозирование становится важнейшим элементом как эмпирических политических дисциплин, так и научных политических теорий.
Наконец, следует подчеркнуть важнейшую роль политической науки в формировании ценностной функции политического знания, когда в качестве отправного пункта выступают как общечеловеческие ценности, так и вполне прагматические интересы самих ученых или социальных групп. С момента своего возникновения политика считается особым видом искусства. Но, если о деятельности политика судят по ее непосредственным результатам, хотя важны и используемые им средства, то работа политолога оценивается как по применяемым им методическим исследовательским приемам, так и по результатам, ибо ценность последних определяется характером первых.
Особенности подхода авторского коллектива к исследованию многообразных проблем политики обусловливаются еще одним обстоятельством, приобретающим в настоящее время некоторый оттенок историзма.
До недавнего времени характер и методологическая направленность большинства изданных в России учебников политологии определялись стремлением ученых максимально использовать достижения своих западных коллег, выводы которых, естественно, базировались на анализе западноевропейского и североамериканского политических процессов. Анализ аналогичных процессов в посткоммунистическом мире, к которому принадлежат, наряду с Россией, страны Центральной и Восточной Европы, как правило, выносился за пределы учебных пособий. Такой подход являлся следствием или неуверенностью отечественных политологов в том, что на материале этого региона могут быть в полной мере апробированы идеи, за освоение которых они заплатили столь высокую цену, или даже стихийно возникавшего под влиянием «проклятых вопросов» пуританского чувства, которое диктовало ученым и преподавателям держаться в стороне от обсуждения острых тем в студенческой аудитории.
К числу принципов научного политического анализа в полной мере относится и следующая классическая этическая формула М. Вебера: прежде чем стать объектом научного исследования, политика должна быть изгнана из университетских стен. Однако отказ от дискуссий идеологического характера не должен, на наш взгляд, служить препятствием для объективного анализа прямо со студенческой скамьи политической жизни во всех без исключения регионах, даже если это и может затронуть чью-либо добродетель или конкретные интересы и пробудить неопределенные опасения у излишне бдительных ревнителей ложной педагогической морали. В противном случае исчезает такая важнейшая функция политического знания, как воспитание граждан.
Руководствуясь представлением о политической науке как о важнейшем элементе гражданского образования, авторы последовательно стремились анализировать основные закономерности политики, используя при этом в равной мере научные и методологические разработки как отечественных, так и западных политологов. По-видимому, только на этом пути можно достичь полной интеграции российской политической науки с мировой.
1.1. Политика как общественное явление: концептуальные подходы
Представление о политике как искусстве возможного возникло уже в античной политической мысли, равно как и мысль о том, что ее изучение должно подчиняться логике научных понятий и процедур. Взаимосвязь практического освоения политического искусства и более углубленного изучения путем сравнительного научного, теоретического и философского многообразных политических процессов очевидна, поскольку обе данных процедуры имеют универсальный и творческий характер.
Характеризуя природу происходящих в истории политических процессов, немецкий политолог Т. Шаберт справедливо отмечал: «Люди — существа творческие и политика является исходным способом их творческой деятельности. Имеются, конечно, и другие стремления, выражающие творческий характер человеческих существ. Художники рисуют картины, композиторы создают мелодии, писатели пользуются словами, архитекторы конструируют здания, ремесленники создают ручные изделия, рабочие производят товары. В любом из этих процессов они создают нечто материально осязаемое, конечное, например, портрет или натюрморт, песню или симфонию, поэму или учебник, коттедж или церковь, стол или вазу, машину или одежду. Но, занимаясь политикой, человеческие существа бесконечно производят и никогда не создают что-либо ощутимое материально, конечное. Политика — это чистое творчество, она является творческим устремлением, “продукт” которого есть само творчество, к которому стремятся. Из всех видов человеческого творчества музыка наиболее сравнима с политикой. Музыкальная композиция, не будучи озвученной, мертва; в действительности она становится продуктом музыкального только в процессе своего производства, когда она исполняется и воспринимается на слух. Подобным же образом политика не имеет иной реальности, кроме самого политического процесса: она возникает только через саму себя в политическом акте. Музыкальная композиция, будучи однажды завершенной, сохраниться, однако, в самом законченном произведении, независимо от вариаций исполнения. Политика, наоборот, не знает конечных продуктов: все, к чему она стремится — это движение, движение в потоке творческих усилий. Политика является человеческой конфигурацией creatio continua (вечного творения), в процессе которого выявляются различия между формой и смятением, деятельностью и постоянством, замыслом и разложением. Без политики человеческие существа не смогли бы существовать. Они существуют только посредст-
вом “божественного” творчества».
Представление о политике как об универсальном явлении нередко отражается и в ее определениях. Возьмем, к примеру, одно из наиболее известных определений, данных английским философом М. Оукшоттом: «Политикой я называю деятельность, направленную на выполнение общих установлений группы людей, которых объединил случай или выбор». Данное определение является общим настолько, что из него можно вывести следующее умозаключение: свою политику могут проводить, помимо государства, правительств и политических партий, также семья, клубы, научные общества, профсоюзы и т.д.
Государство отличается от этих объединений только тем, что в нем политика имеет преимущественное значение. В этом смысле, как отмечал М. Вебер, оно является политическим союзом, сообществом, которое внутри определенной области с успехом претендует на монополию легитимного насилия и считается единственным источником права на насилие.
Речь идет, таким образом, о современном государстве, выделяющемся из гражданского общества и, в известном смысле, противостоящем ему. Обладая монополией на легитимное насилие, оно признает за гражданами право не участвовать в политике в качестве активных, автономных субъектов. В результате в современных обществах возникает ситуация, когда политика, будучи в потенции результатом универсальной деятельности всех социальных групп, является для большинства людей делом второстепенным. Если, например, в небольших по численности населения древнегреческих городах-государствах «политический образ жизни», под которым подразумевалось активное участие граждан в обсуждении и совместном принятии политических решений (принцип прямой демократии), был основным признаком гражданского статуса, в современных политических системах имеет место тенденция к элитарному или авторитарному навязыванию и распределению ценностей, влияния и власти.
«Власть» и «влияние» представляются многим как центральные понятия политики. Американский политолог Г. Лассуэлл, в частности, утверждал, что политика в первую очередь отвечает на вопрос — «кто приобретает что, когда и как?». Если рассматривать политику как сложный и многообразный процесс, то станет очевидным, что он включает в себя не только какой-либо конечный результат (им может быть достижение господства, установление личной или коллективной власти), но и промежуточные цели, связанные с реализацией властной воли, проведением в жизнь определенного решения.
И конечные, и промежуточные цели достигаются либо в рамках определенной политической организации, либо вне ее. Последнее предполагает наличие конфликтного в своей основе политического процесса, в результате которого та или иная политическая организация оказывается разрушенной. Политическая организация и ее основные элементы составляют, следовательно, основу развития политического процесса, а в определенном плане — и конечную цель.
Политические институты — это всего лишь орудия, через которые и посредством которых осуществляются политические процессы, реализуется власть в обществе, организованном в государство. Деятельность государства проявляется наиболее наглядно в подчинении людей правительственной власти.
Характер функционирования правительственных институтов может быть определен как легитимное использование силы, включающее в себя заключение под стражу, наказания различного рода с целью контроля за поведением людей на определенной территории. Все правительства требуют от граждан поступиться частью своей свободы в целях управления ими. В зависимости от типа политической системы одни правительства сводят свои требования до минимума (демократические), другие, наоборот, — доводят требования до максимума (тоталитарные), но никогда не существовало такого правительства, которое выдвигало бы в качестве цели полную, абсолютную свободу.
Внешне государственная политика выражается в трех ключевых понятиях, определяющих вплоть до сегодняшнего дня основное содержание современных политических идеологий и традиционных (ценностно-ориентированных) политических теорий — «порядок», «свобода» и «равенство». Если свобода и равенство почти всегда в массовом сознании предстают в качестве ценностей, имеющих позитивную смысловую нагрузку, идея порядка, наряду с безусловно положительным, может приобретать и отрицательный смысл. Нередко она символизирует вторжение государства в частную жизнь.
Понятие «свобода» обычно включает в себя два основополагающих смысла: негативный и позитивный.
«Негативный» смысл предполагает такую степень свободы, когда никто не вмешивается в дела индивида — ни люди, ни организации. Политическая свобода в этом смысле есть просто сфера, в пределах которой человек может действовать без помех со стороны других. Чем шире пределы такого невмешательства, тем больше человек сознает себя свободным. Свобода в этом смысле относится, прежде всего, к сфере частной жизни и, будучи важнейшим элементом политики либерально-демократических государств, не является, однако, несовместимой с некоторыми автократическими режимами, поскольку она касается области контроля, а не ее источника.
Напротив, позитивный смысл и концепция свободы вытекают из желания индивида быть самому себе господином, действовать, исходя из своих собственных сознательных целей. В практическом плане понятия «свобода для чего» и «свобода от чего» не отделены друг от друга. Однако за каждым из них стоит определенная традиция политической теории и политической практики.
Порядок в узком смысле (как защита жизни и собственности) ассоциируется с потребностью индивидов в правительстве и государстве. В широком смысле (поддержание и сохранение общественной стабильности) это понятие необязательно должно ассоциироваться с государственной политикой и может ограничиваться, например, вопросами самоуправления.
Любое государство консервативно в том плане, что оно должно заботиться о поддержании порядка на контролируемой им территории. Те реформистские или революционные организации, которые ставят перед собой цель борьбы против существующего строя, отвергают и установленный порядок во имя установления «нового порядка», в чисто декларативном плане обычно именуемого как «прогрессивный», «более справедливый» и т.д.
Равенство обычно воспринимается в трех основных смыслах:
как политическое равенство — право принимать участие в политической жизни, идентифицировать себя с определенной политикой;
социальное равенство — обладание реальными возможностями пользоваться своими правами;
равенство возможностей, которое обычно ассоциируется с системой гарантированных со стороны государства и общества прав.
Цели государственной политики могут рассматриваться в свете обозначенных выше ключевых понятий как вполне традиционные. Но именно преследование этих целей постоянно порождает конфликты, создавая дилеммы, которые проявляются как в деятельности отдельных институтов, так и в общественном сознании, включая сферу политической теории.
Если первоначальной дилеммой государственной политики было противоречие между порядком и свободой, то в дальнейшем ее место стала занимать дилемма свободы и равенства.
Конфликт между свободой и порядком зарождался внутри самих государственных структур, как бы ставя под вопрос легитимное использование силы с целью контроля над поведением индивидов — подданных или граждан. Эта дилемма занимала политических философов в течении столетий. Например, Ж.-Ж. Руссо в сочинении «Об общественном договоре» утверждал, что истинное назначение правительства — найти такую форму сообщества, которая защитит личность и достояние каждого члена сообщества и в котором каждый индивид, связывая себя с целым, мог бы, тем не менее, повиноваться самому себе, сохраняя ту же степень свободы, которой он обладал в «естественном» (догосударственном, первобытном) состоянии.
В современной политической теории эта проблема остается столь же острой, проникая во все области политического процесса. Соответственно вопрос о содержании политической свободы является важнейшей проблемой и самой политики, и теоретической рефлексии о ней. Еще в 1927 г. английский политолог Дж. Кэтлин в книге «Наука и метод политики» отмечал: «Весь политический процесс возникает из следующего парадокса: для того, чтобы обеспечить свободу в одном направлении, мы должны налагать ощутимые узы, подрывающие наше чувство всеобщей свободы». Внеэтого парадокса политики не существует, поскольку она просто не могла бы возникнуть. Иными словами, свобода для человеческих существ возможна только путем гарантирования «права свободы», что само по себе уже означает известное ограничение.
Если в период традиционных монархий этот парадокс практически не ощущался, то с возникновением идеи конституционализма он резко выдвинулся на передний план. Конституция призвана защищать всеобщую свободу, но внешне она ее отрицает, утверждая властный порядок и тем самым давая преимущество политической элите путем предоставления права распоряжаться в определенных отношениях подчиненными ей индивидами. Таким образом, полная свобода недостижима институционально.
Из парадокса свободы возникает парадокс власти. В современной политической теории его содержание обычно формулируется следующим образом: парадокс власти — это парадокс свободы, видоизмененный в конституционном плане. Преодолеть его нельзя. Возможно только овладение им в самом политическом процессе, в практическом осуществлении политики. Политик овладевает парадоксом власти, создавая в пределах конституционного поля, как указывал Т. Шаберт, «параинституциональную конфигурацию личной власти». Иными словами, любая практическая политика, опираясь на конституционный закон, имеет тенденцию в лице своих носителей к формированию системы монократической, или авторитарной, власти.
При всей внешней абстрактности такого рода построений, они правильно отражают противоречия современных демократических режимов, в рамках которых те, кто входит в политическую элиту, нередко встают перед дилеммой нарушения закона и ограничения свободы других во имя обеспечения своей власти, поскольку закон стоит на страже свободы, а интересы группы требуют принятия мер, идущих вразрез со стремлениями большинства.
Исходя из этих логических посылок, австрийский и американский экономист и политолог Й. Шумпетерв книге «Капитализм, социализм и демократия» (1942) вообще ставил под сомнение саму возможность реализации «классической концепции демократии» как не соответствующей ни человеческой природе, ни постоянно подтверждающим иррациональность последней реалиям повседневного человеческого поведения. В области политики, утверждает ученый, образование и интеллект не дают людям никаких преимуществ, прежде всего, потому, что воспитанные в них чувства ответственности и рационального выбора обычно не выходят за пределы их профессиональных занятий. Общие политические решения оказываются, поэтому столь же недоступны образованным слоям, сколь и безграмотным обывателям. «Таким образом, — продолжает он, — типичный гражданин опускается на более низкий уровень умственных характеристик, как только он вступает в политическую сферу. Он спорит и анализирует при помощи аргументов, которые он охотно признает ребяческими внутри сферы своих собственных интересов. Он снова становится примитивным».
Следовательно, по Й. Шумпетеру, демократический политический процесс и соответствующая политическая теория могут иметь какую-либо практическую ценность только в том случае, если они обеспечат необходимый минимальный уровень участия, предоставив на практике решение основных политических вопросов конкурирующим элитам и бюрократии.
Пессимистический взгляд Й. Шумпетера и многих ученых поколения 1920—1940‑х гг. на возможности политики как универсального процесса, вовлекающего всех граждан в решение государственных вопросов, во многом определялся фиксацией одной из принципиальных особенностей, характерной для того исторического периода: и коммунистические, и фашистские режимы пришли к политическому господству на волне революционного популизма, когда власть была вручена откровенным демагогам и специалистам по манипуляции сознанием.
Но и в последующие периоды нестабильность и «неуправляемость» демократических систем постоянно были предметом для тревожных аналитических выводов и социологических прогнозов. Так, в 1974 г. в докладе «Кризис демократии», представленном трехсторонней комиссией по «управляемости демократий», состоявшей из ведущих ученых США, Франции и Японии, была нарисована довольно мрачная картина демократических режимов в развитых странах Запада, прошедших период послевоенной стабилизации и постепенно клонящихся к упадку.
Причиной упадка объявлялась неспособность демократических систем справляться с трудностями модернизации и постоянно возрастающими требованиями социального характера. Количество вызовов, заложенных внутри самой демократии, в соединении с враждебным окружением перенапрягают ее управленческие возможности. Непосредственным следствием этого процесса являются дипломатические просчеты и поражения, мировая инфляция и спад производства, постоянно возрастающая зависимость от внешних ресурсов, перераспределение экономической, военной и политической власти в мире. Увеличение концентрации богатств в руках представителей немногочисленной элиты, поляризация между этническими группами и национальными меньшинствами, атаки интеллектуалов на коррупцию, материализм и неэффективность демократии, изменение культурных приоритетов от ориентации на труд к потребительским ценностям и стремлению к удовлетворению личных потребностей являются предпосылками глубокого кризиса демократической политики и связанного с ней общественного воодушевления.
Итоговый вывод доклада по своему характеру был весьма близок к обозначенным выше прогнозам Й. Шумпетера: ограничение демократии путем энергичного вмешательства авторитарной управленческой элиты, обладающей необходимой компетентностью и стремящейся, прежде всего, к порядку и «структурной стабильности», рассматриваемым выше стремления к увеличению личных свобод.
В определении содержания политики специалисты нередко проводят различие между общественным (публичным) и частным. Это различие имеет непосредственное отношение и к определению политики как «авторитарному распределению ценностей», и к вопросу об ее субъектах. Нередко говорят об «общественных должностных лицах» — чиновниках, бюрократах, служащих в различных государственных учреждениях, или об «общественной жизни» индивида, в то время как закрытые клубы, товарищества рассматриваются в качестве частных даже в том случае, если они тем или иным образом участвуют в общественной жизни. Следовательно, различия между «публичным» и «частным» оказываются иногда условными и зависят исключительно от субъективных предпочтений. Они основаны на том предположении, что социальные структуры, обозначенные как «частные», не соприкасаются с правительством, в то время как «общественные» структуры подлежат правительственному регулированию и контролю.
На самом деле границы между публичным и частным оказываются, как правило, размытыми. Например, устанавливаемые профсоюзами правила приема новых членов, приводящие к дискриминации определенных социальных групп (неквалифицированных рабочих, национальных меньшинств и т.д.), имеют одновременно общественный и частный аспекты, поскольку затрагивают целый спектр отношений, в которые вовлечены парламент, правительственные службы, правозащитные организации и группы интересов.
Другим важным моментом, определяющим статус политики как формы социальной деятельности, является та роль, которую играют в ней споры, полемика и конфликты. Широко распространенным является мнение: вне споров и конфликтов политики вообще не существует. Определяя общий характер политики, немецкий философ и правовед К. Шмитт в своей знаменитой работе «Понятие политического» отмечал: «Специфическое политическое различение, к которому можно свести политические действия и мотивы, — это различение друга и врага. Смысл различения друга и врага состоит в том, чтобы обозначить высшую степень интенсивности соединения или разделения, ассоциации или диссоциации: это различение может существовать теоретически и практически, независимо от того, используются ли одновременно все эти моральные, эстетические, экономические или иные различения. Не нужно, чтобы политический враг был морально зол, не нужно, чтобы он был эстетически безобразен, не должен он непременно оказаться хозяйственным конкурентом, а может быть даже окажется выгодным вести с ним дела. Он есть именно иной, чужой, и для существа его довольно и того, что он в особенно интенсивном смысле есть нечто иное и чуждое, так что в экстремальном случае возможны конфликты с ним, которые не могут быть разрешены ни предпринятым заранее установлением всеобщих норм, ни пригово-
ром “непричастного” и потому “беспристрастного” третьего».
Фундаментальная роль конфликтов в развитии политического процесса не подлежит сомнению. Однако невозможно утверждать, что конфликтами исчерпывается все содержание политики. Если признать данное утверждение как истинное, то, например, рутинная деятельность правительственных чиновников военного министерства или министерства иностранных дел должна рассматриваться как неполитическая даже в том случае, если эта деятельность направлена на разжигание и усиление конфликтных ситуаций в том или ином регионе.
Не меньшую роль играет в политике согласие, или консенсус. Конфликт и консенсус часто рассматриваются как своеобразные крайние точки политического континуума: то, что приближается к «конфликтной точке», приобретает все более политический характер и наоборот. Однако специфика отдельных элементов политической жизни может быть адекватно представлена только сквозь призму взаимодействия этих, представляющихся диаметрально противоположными, пунктов. Крайняя точка конфликта может означать одновременно определенную форму согласия, например, страны, намеревающиеся вступить в военный конфликт, имплицитно выражают согласие воевать друг с другом. Кроме того, общепризнанные (в традиции или закрепленные международными соглашениями) правила (законы) ведения войны также свидетельствуют о наличии элементов консенсуса даже в самом ожесточенном конфликте. Наконец, угроза полного разрушения государства или всего сообщества в результате конфликта устанавливает тот предел, за который он зайти уже не может.
Столь же неоднозначными выглядят в современной политической науке попытки решения вопроса о сферах и границах политики. В западноевропейской и североамериканской политологии традиционным является ограничение ее сферой государства с концентрацией внимания на деятельности правительственных институтов. В последнее время наметилась вполне отчетливая тенденция для преодоления такого формального подхода. Ведущую роль в этом процессе играет представление о том, что политика является лишь одним из многообразных аспектов общественной жизни. Существование особых институтов, выполняющих специфически политические функции, никогда не может отделить политику от общества. Деятельность многих институтов одновременно включает в себя, например, социальные, экономические и политические компоненты: в их рамках одновременно распределяются и перераспределяются структура социальных связей и взаимодействий, товары и услуги, власть и влияние. В науке такие распределительные действия, равно как и политическая сфера в целом, выделяются с целью их более скрупулезного исследования.
Из приведенных выше суждений вовсе не следует, что политика как область человеческой деятельности не имеет собственных, свойственных только ей одной, целей. Но эти цели определяются теми функциями, которые она выполняет в структуре социума. Важнейшей из этих функций является достижение общих целей, способствующих интеграции сообщества. В современной политической философии, как указывал Х. Арендт, эта функция отчетливо выражена в понятии политического как особой системы общественных связей, характеризующей потребность людей в совместной жизни.
Признание политики в качестве важнейшей подсистемы общества, равно как и внимание к специфике выполняемых ею функций, усиливает интерес ученых к более интенсивному их анализу на общетеоретическом уровне, безотносительно к тому, кто, когда и где эти функции выполняет. Так возникла основа как для дальнейшей интеграции политологии в систему общественных наук в результате роста междисциплинарных исследований, так и для появления новых теорий и парадигм.
1.2. Предмет и метод политологии
Прежде, чем рассматривать проблему содержания политологии, ее методов, с помощью которых изучается политика, вполне естественно ответить на вопрос: что представляет собой политическая наука?
С теоретической точки зрения дать абсолютно исчерпывающее определение политически науки не представляется возможным. Возникающие между различными школами разногласия, основанные на категорических суждениях относительно того, чем должна быть политология, делают любое определение до известной степени ограниченным и неточным.
Наиболее очевидными являются две рабочие гипотезы, принимаемые представителями любого направления:
политология изучает политику как таковую;
изучение политики является делом специалистов, использующих для этого соответствующую методологию.
Характер первого определения представляется бесспорным после рассмотренных выше характеристик политики и политического процесса. Второе определение выглядит несколько тавтологичным, поскольку оно не может быть раскрыто без анализа соответствующей методологии.
Отсутствие согласия между учеными относительно объекта их занятий в течении долгого времени служило предметом для сардонических замечаний и насмешек. «Политологи, — отмечал, американский политолог Г. Эйлау, — едут во многих направлениях, очевидно, руководствуясь тем мнением, что, если вы не знаете куда идти, любая дорога выведет вас в нужное место». Но для того, чтобы поиск не стал бесконечным, необходимо обозначить те реальные пределы, за которые политическое знание выходить не может.
Политология с середины ХIX в. формировалась в первую очередь как академическая дисциплина. Первая самостоятельная кафедра политической науки возникла в 1856 г. в США при Колумбийском колледже. Ее создателем и главой был немецкий эмигрант Ф. Либер. С 1969 число ученых, входящих в Американскую ассоциацию политической науки, превысило 15 тыс. человек и ее состав ежегодно увеличивается на 10%.
Если с 1990 по 1999 гг. в России ученая степень доктора политических наук была присуждена 175 ученым, степень кандидата политических наук получили 603 специалистов, то с 2000 по 2006 гг. количество докторов и кандидатов наук выросло по сравнению с предшествующим периодом почти вдвое, составив соответственно 254 и 1734 специалистов‑политологов.
Существование в большинстве стран мира самостоятельных политологических факультетов и кафедр не является, однако, свидетельством того, что изучение политики строго ограничивается университетской сферой и не может даже гарантировать «чистоту дисциплины». Политические проблемы исследуются на многих гуманитарных факультетах. Вне университетских стен политику изучают профессиональные политики, журналисты, партийные и профсоюзные функционеры, лидеры различных общественных движений и групп интересов и др. Представителей этих слоев можно именовать политологами с очень большой натяжкой.
Так или иначе является общепризнанным, что те, кто изучает политику, должны иметь профессиональную подготовку и, следовательно, владеть определенными методикой и приемами исследования, источниками которых являются университетские лекции и семинары, а также обширная научная и справочная литература. Например, в работе С. Розмена,Ч. Мэйо иФ. Коллинджа«Измерения политического анализа: Введение в современное изучение политики» перечислены следующие основные ингредиенты политологии как научной дисциплины и профессии:
профессиональное самосознание, выраженное в установке на критический анализ роста и развития соответствующей исследовательской сферы;
совокупность классических трудов;
специализация персонала в различных научных подразделениях и сферах;
сравнительно легкая дифференциация предметов исследования;
совокупность обобщений или абстракций, часть которых может добавляться, уничтожаться или видоизменяться постепенно, если это представляется необходимым и своевременным;
концепции, являющиеся специфичными именно для данной сферы;
сравнительно стандартизированные методы анализа;
совокупность данных и сообщений об этих данных.
Важнейшей целью современной политической науки является формирование гипотез и теорий, способных объяснять окружающий нас мир политики. Научные объяснения должны отвечать определенным критериям. Это касается, прежде всего, строгого формулирования законов развития политического процесса и тех теоретических концепций, которые лежат в основе его научной интерпретации. Далее, знание фактов должно предшествовать их объяснению. Только тогда подлежащие объяснению факты могут выводиться в качестве логических следствий из тех законов или теорий, которые основаны на изучении предшествующих фактов. Критерии политического анализа должны в этом случае неминуемо стать объектом теоретической рефлексии.
Исследование собственных теоретических оснований уже несколько десятилетий назад стало одной из наиболее приоритетных задач политической науки. Возникновение многообразных подходов и концепций является дополнительным свидетельством того, что эта задача еще весьма далека от своего завершения.
После Второй мировой войны традиционные, эмпирические в своей основе, представления о том, что предметом политической науки является анализ функционирования политических институтов и политического управления (правительственной деятельности) с акцентом на процедуры принятия решений, различные уровни контроля над основными элементами политической системы при помощи выборов, целенаправленной деятельности правительства, политических партий, корпораций и т.д., сменились новыми, теоретическими по своему характеру поисками. Так, американский политолог Д. Истон в работе «Политическая система» (1959) утверждал, что предметом политологии является изучение «авторитарного распределения ценностей в обществе». Против такого подхода сразу выступили многие специалисты, полагавшие, что определение Истона ставит перед политологами слишком обширную задачу, поскольку авторитарное распределение ценностей является системным свойством многих социальных институтов, например, таких как семья, религиозные организации, воспитательные учреждения и др.
Другое определение предмета политической науки было предложено американским политологом Р. Далем, настаивавшим в книге «Современный политический анализ» (1963) на том, что политический анализ должен быть сфокусирован на изучении власти, авторитета и принципов управления. Данный подход, явно направленный против традиционного, также вызвал немало критических замечаний, касающихся чересчур расширительного толкования сферы собственно политических исследований.
Такого рода критические замечания сами по себе грешат субъективизмом, поскольку ничто не может помешать рассматривать все явления, прямо или косвенно имеющие отношение к миру политики (например, насилие, революции и политическую модернизацию, образование и воспитание, региональные и международные институты и конфликты), в качестве объектов, имеющих такое же отношение к сфере политического анализа и, следовательно, к предмету политической науки, как конституционное право и история, политические партии и формирование различных философских представлений о политике.
Стремясь преодолеть противоречия, свойственные различным определениям предмета политической науки, редакторы авторитетного учебника «Политическая наука: новые направления» (1996) Р. ГудиниХ.-Д. Клингеманн, определяя политику как ограниченное применение социальной власти, полагают, что объектом политологии является изучение природы и источников этих ограничений и техники применения социальной власти в рамках данных ограничений. Такого рода определение, выходящее за пределы собственно политической науки и соприкасающееся с проблематикой, изучаемой в рамках общесоциологических теорий и, в частности, политической социологией, на первый взгляд, подводит к неутешительному выводу о невозможности дать определение политической науки в ее же собственных пределах. Проблема, однако, заключается совершенно в другом: критерии, позволяющие различать элементы собственно политического анализа от социологического, юридического, психологического, философского или этического, содержатся, вероятно, не в характере объектов, а, скорее, в особенностях аргументации и самих теориях, с помощью которых ученые строят свои гипотезы и выводы.
Понятие «теория» имеет несколько значений. Иногда она отождествляется (не вполне корректно) с разного рода догадками и гипотезами. Но обычно она ассоциируется с определенным типом взаимодействия между идеями, объектами, различными переменными и т.п.
Существенным выглядит различие между спекулятивными теориями и построениями, лишенными спекулятивного элемента. Под первыми подразумевается такой тип теоретических конструкций, в рамках которых заключения и выводы, как правило, предшествуют конкретному анализу различных сторон изучаемых объектов.
К приведенному выше различию примыкает (но не сливается с ним) различие между нормативной теорией и теоретическими представлениями, ориентированными на эмпирические факты («эмпирическая теория»). Нормативный характер теории определяется этическими установками (предиспозициями), ценностями и целями, формулируемыми в качестве основы для поведения индивидов и деятельности больших и малых человеческих групп или общества в целом. «Эмпирическая теория» ограничивается выводами, сформулированными на основе опыта и наблюдений за регулярно воспроизводящимися в той или иной сфере общественной жизни явлениями. При этом сторонники эмпирического анализа ориентируются на методы построения гипотез, принятые в естественных науках. Например, утверждение «солнце взошло» относится к разряду эмпирических фактов. Напротив, высказывание «солнце всходит и заходит в течении двадцати четырех часов» представляет собой уже теоретическую гипотезу.
На основе выделенных двух рядов различий выстраивается следующая типологическая схема:
Теории | Спекулятивные | Неспекулятивные |
Эмпирические | + | + |
Нормативные | + | – |
Из данной типологии следует, что нормативные теории спекулятивны «по определению», поскольку их выводы формируются преимущественно на основе ценностных суждений. Напротив, можно определенно утверждать, что «эмпирические теории» тяготеют к неспекулятивным суждениям. Однако стремление ориентирующихся на эмпирические факты ученых к «высшей объективности» нередко оказывается не совсем обоснованным по причине множества трудностей, связанных с постижением исключительно сложной социальной и политической действительности. Тем самым претензии на объективность могут соприкасаться со спекулятивным догматизмом.
До недавнего времени интересы и теоретические разработки большинства как зарубежных, так и отечественных политологов, независимо от их идеологических ориентаций, во многом основывались на комбинации спекулятивной нормативной теории со спекулятивными и неспекулятивными эмпирическими конструкциями. По своему происхождению политические теории всегда были (и нередко остаются до сих пор) нормативными, ценностно-окрашенными системами аргументации, обосновывающими преимущество того или иного государственного строя. В рамках такой аргументации вопросу о том, что есть на самом деле, предшествует вопрос о том, что должно быть.
Анализ политики сквозь призму подобных теоретических приоритетов (дополняемых, как правило, определенными идеологическими ориентациями и предпочтениями) всегда порождает противоречия. Например, традиционное априорное утверждение марксистской литературы — «социализм выше либеральной демократии» — основывалось, с одной стороны, на идеологически ангажированном, абстрактном сравнении идеальных моделей соответствующих политических систем и режимов, а с другой — на сопоставлении социалистического идеала с реально существующими либеральными государствами. При этом игнорировалось необходимое при научном подходе сравнение реальных либеральных и социалистических демократий. На этой подмене — идеал чего-то выше реальности чего-то другого — и основывалась марксистско-ленинская политическая теория (научный коммунизм).
Разумеется, вопрос об отношении нормативных и ориентированных на эмпирические и исторические факты теорий не может ограничиваться рамками идеологических конфликтов, сколь бы всеобъемлющими и фундаментальными они не представлялись. Например, в современной политологии различные концепции демократии могут спонтанно выступать в качестве нормативного идеала постольку, поскольку демократическая система становится глобальным ориентиром массовых движений и политического сознания.
В связи с этим возникает и другой вопрос: может ли научная концепция демократии быть просто описательной или же она является продуктом какой-либо базовой теории. Именно потому, что в действительности концепция демократии разрабатывается и обсуждается на самых различных уровнях — от эмпирически-описательного до теоретического и философского (специфика последнего состоит лишь в том, что теоретическая рефлексия оказывается органически включенной в конкретную философскую систему и тем самым взаимосвязанной с метафизическими, эпистемологическими, этическими и прочими суждениями, характерными именно для данной системы), наши представления о демократии всегда являются до известной степени нормативными. В этом смысле в обществах, где либеральная традиция вполне укоренилась, даже эмпирическая наука отталкивается в своих посылках от разработанного в теории политического идеала. Соответственно, политическая теория нередко конструируется индуктивно, вбирая в себя элементы опыта.
Но если главное отличие нормативной теории от эмпирической теории (или науки) зависит от того, в какой степени последняя может или должна ориентироваться на определенные ценностно-окрашенные нормы, возникает вопрос о критериях «правильности» (верификации) той или иной теории.
В своей, ставшей после второй мировой войны широко известной книге «Человек науки против политики власти» (1946) Г. Моргентау (немецкий ученый, эмигрировавший из нацистской Германии в США) отмечал: «Величие ученого не зависит исключительно от его способности делать различие между истинным и ложным. Его величие раскрывается, прежде всего, в его способности и решимости выбирать из всех истин, которые можно познать, те, которые познавать необходимо… Тот, кто способен только отличать правду от лжи, ошибается даже в том, что он знает. Ведь он не знает, какое знание необходимо и без какого можно обойтись. Проводя такое различие или будучи не в состоянии это сделать, ученый имплицитно обнаруживает моральные стандарты, которые руководят им, или же их отсутствие. Система морально детерминированного научного знания представляет картину мира, знать который важно и ориентироваться в котором необходимо. Научное знание, понимаемое таким образом, несет с собой моральную оценку того, чему оно обязано своим существованием. Однако с того самого момента, как это моральное решение прорастает из индивидуального уравнивания обществоведа и получает привкус его иррациональной природы, рациональность научного ума и его притязание на универсальность подпадают в данном случае еще и под другое ограничение».
Резкая критика Г. Моргентау эвристических и моральных стандартов научного знания и его носителей во многом была вызвана глобальным разочарованием ученых его поколения в возможностях как социальной науки, так и западных либеральных демократий, не сумевших предотвратить прихода нацистов к власти в Германии и стремительной экспансии тоталитарной политики во всем мире.
Вопрос о границах и возможностях общественных наук вообще и политологии в частности приобретает поистине драматический характер и в современной России. Претензии гуманитарной интеллигенции с начала так называемой «перестройки» на разработку концепции «социализма с открытым лицом», а после ее краха — на теоретическое обоснование нового варианта российского либерального государства потерпели полный провал, столкнувшись с реальностью жесточайшего экономического и политического кризиса. В этих условиях вопрос о содержании, месте и роли политического знания, его возможностях оказывать реальное воздействие на политические процессы нуждается в более подробном анализе.
Политологи в различных странах обычно подразделяются по своему профессиональному кодексу на приверженцев «знания ради самого знания» и на сторонников применения на практике вырабатываемых наукой рекомендаций. Ко второй категории, помимо ученых, поддерживающих тесные связи с профессиональными политиками, можно причислить и тех специалистов, которые рассматривают политическую науку как важнейшую составную часть гражданского и политического образования. Между двумя крайними точками — исследование политики ради самого исследования и концепцией гражданского образования — находится идея политической науки как специфической области знания и образования, способной оказывать влияние на окружающий мир.
Соприкосновение политической науки с практикой вовсе не означает, что ее содержание должно непременно определяться исключительно существующими в обществе политическими тенденциями и прогнозами. Собираемая политологами информация используется профессиональными политиками, но это не означает, что именно последние должны предписывать ученым направление их исследований. При этом невозможно отрицать, что материалы, попадающие к ученым из сферы практической политики, могут оказывать существенное воздействие на постановку и решение теоретических проблем.
Структура и методология политического знания
Развитие политического знания может быть представлено как смена концептуальных подходов. На определенных этапах одни подходы сменялись другими, причем первые продолжали существовать, по-прежнему находя горячих приверженцев. Это создавало атмосферу непрерывных споров вокруг преимуществ того или иного метода анализа политических процессов.
Возможны различные способы классификации подходов к изучению политики, но наиболее важным представляется отношение к самой специфике способов построения политической теории на основе фактов и ценностей. Различия в их интерпретации формируют нормативный подход, с одной стороны, и эмпирический и аналитический подходы — с другой.
Классификация, основанная на характеристике объектов политического знания, формирует соответственно философский, идеологический, институциональный, структурный, и, наконец, бихевиоральный подходы.
Разные методы, которыми пользуются специалисты, создают различия между юридическим, историческим и собственно политологическим подходами. Долгое время юридический и исторический подходы в сочетании с институциональным занимали господствующее положение, находя также точки соприкосновения между собой и в специфической интерпретации философской традиции. В настоящее время пальму первенства оспаривают бихевиоральный подход и постмодернистская традиция политической философии. Классификация подходов может быть представлена и в прямой зависимости от использования политологами методов других гуманитарных наук — социологии, психологии, антропологии и др. Смена исследовательских парадигм создает также почву для довольно поверхностного различия между «традиционным» и «революционным» подходами. На роль последнего во второй половине ХХ в. постоянно претендовал бихевиорализм.
Различия между нормативным и эмпирическим подходами возникло по мере формирования новых научных методов, заимствованных гуманитарными науками у естественных. Ранняя политическая литература была преимущественно нормативной по своему характеру. Даже когда политические философы — Платон,Аристотель,Т. Гоббс,Дж. Локк,Ж.-Ж. Руссо,Э. Берк — пытались адекватно описать «человеческую природу», они отталкивались от трансцендентных идеалов, в основе которых лежало представление о должном идеальном политическом порядке. По мере прогрессирующего успеха ориентированных на эмпирическую методологию построений нормативные идеи продолжали существовать в видоизмененной форме, оказывая немалое воздействие на характер политических дискуссий в послевоенный период (например, новое направление философского консерватизма в США и Западной Европе, ведущее происхождение от философских идей «чикагской школы» Л. Страусса, современные течения либеральной политической философии, связанные с именами Д. Роулса,Ю. Хабермаса и других представителей этого направления, философия политики «новых левых» и неомарксизма).
Определенные точки соприкосновения между философским и эмпирическим направлениями возникли в период появления нового течения, связанного с формированием «современной эмпирической теории». Данная теория отличалась от нормативных представлений твердой ориентацией на свободное от ценностных суждений описание и объяснение основных характеристик человеческого поведения. При этом представители новой школы стремились заимствовать целый ряд характеристик политического поведения, возникших в различные исторические эпохи в классической философской литературе, например в «Политике» Аристотеля или «Левиафане» Т. Гоббса.
В отличие от философского подхода (совпадающего в большинстве своих характеристик с нормативным) институциональный подход, ведя свое происхождение от античной классификации форм государственного устройства, представленных у Платона, Аристотеля, Полибия иЦицерона, продолжает уверенно оспаривать приоритет в разработке методологии политического анализа у бихевиорализма.
Институциональный подход акцентирует внимание исключительно на формальных аспектах государственной (правительственной) политики. Изучение конституционных актов и основанной на них политической практики, а также структур законодательной, исполнительной и судебной ветвей власти, законов о выборах, на которых основана деятельность политических партий, сложных процедур самоуправления и муниципальной политики призвано, в конечном итоге, выявить фундаментальную роль структур и правил, определяющих политические ориентации. Индивиды при этом рассматриваются как недифференцированные постоянные «единицы». Различный характер воздействия на них политических институтов в зависимости от конкретных обстоятельств, как правило, не учитывается на том основании, что изучение функционирования политической системы должно предшествовать изучению индивидуального поведения.
Для институционалистов характерен отход от нормативных взглядов на политику. Даже те из них, кто занимается проблемой разработки и внедрения наилучших механизмов реализации демократических принципов, ориентируются преимущественно на эмпирические методы анализа. Теоретические построения в рамках такого подхода оказались сведенными до минимума. В наиболее чистом виде институционализм сформировался в политической науке США, поскольку ее представители с самого начала противостояли юридической традиции анализа политического процесса, защищая положение, согласно которому не все правила и структуры в политике могут быть сведены к праву.
Усилению данного направления помогло и то обстоятельство, что американская политология, в отличие от западноевропейской, с самого начала развивалась вне юридических факультетов. Поэтому представление о самостоятельном значении политического процесса сравнительно быстро распространилось среди ученых, способствуя в дальнейшем взаимодействию между институциональным и бихевиоральным подходами.
Бихевиорализм стал стремительно распространяться в американской политологии в 1950‑е гг. преимущественно под влиянием настоятельной потребности в создании систематической, строгой, неспекулятивной политической теории. Характеризуя преимущества этого направления, один из ведущих американских политологов Р. Даль, в частности, отмечал: «…Бихевиоральный подход является попыткой исправить наше понимание политики через поиск объяснений эмпирических аспектов политической жизни с помощью методов, теорий и критериев доказательства, которые приемлемы с точки зрения канонов, условий и утверждений современной эмпирической науки». Сущность этого подхода, по Далю, состоит в интерпретации всех политических и институциональных явлений в понятиях человеческого поведения.
Можно выделить следующие приоритеты раннего бихевиорального подхода:
поведению индивидов и групп отдается предпочтение перед анализом событий, структур, институтов или идеологий;
теория и исследовательская деятельность должны согласовываться с выводами фундаментальных «бихевиоральных наук», к числу которых были отнесены в первую очередь — психология, социология, культурная антропология, а в дальнейшем и экономическая наука;
политический анализ акцентирует внимание на взаимозависимости теории и эмпирического исследования; теоретические вопросы должны быть сформулированы в операционных терминах с целью их эмпирической проверки; в свою очередь, основное направление эмпирического исследования должно определяться установкой на развитие научной политической теории;
методология анализа политического поведения должна отличаться строгостью и точностью.
Опираясь на приведенные выше методологические принципы, Д. Истон сформулировал основные элементы того, что может быть названо бихевиоралистской политической теорией:
существуют закономерности, которые могут быть открыты и выражены в общих формулах;
эти обобщения должны быть проверены путем соотнесения с поведением;
средства изыскания и интерпретации данных нельзя принимать на веру; они проблематичны и должны быть исследованы с полным сознанием ответственности;
измерения и вычисления необходимы, но только там, где они имеют смысл, подчиняясь другим целям;
этическая оценка и эмпирическое объяснение должны быть разведены;
исследование должно быть систематическим; исследование, не прошедшее теоретической проверки, может оказаться тривиальным, а теория, не подкрепленная эмпирическими данными, может оказаться бесполезной;
понимание и объяснение политического поведения должно предшествовать практическому применению такого рода знания;
материалы многообразных общественных наук должны быть интегрированы.
Первоначально бихевиоралисты в противоположность институционалистам стремились избегать исследования социальных институтов, выходящих за пределы малых групп. Однако по мере того, как несостоятельность такого подхода становилась все более очевидной, интерес к анализу социального окружения, культурным и политическим факторам общего порядка, включая политические институты, стал возрастать и в рамках данного направления. В 1970—1980‑х гг. определение предмета политологии как науки о политическом поведении индивидов, групп и даже наций уже не было редкостью.
Последователи бихевиоральной методологии внесли большой вклад в развитие междисциплинарных исследований, привлекая внимание к достижениям в области социологии, психологии и антропологии, особенно в области анализа электорального поведения. Но по мере того, как этот подход завоевывал все большее количество сторонников преимущественно в университетских центрах США (в Западной Европе философский и институциональный подходы остаются до сих пор преобладающими), круг исследований стал расширяться в направлении анализа деятельности политических партий, общественного мнения, государственных учреждений. Единственная сфера, где спор между бихевиоралистами и «традиционалистами» продолжался довольно долго, — это анализ международных отношений. Но и в этой сфере бихевиоральный метод в конечном счете также нашел применение.
В настоящее время в связи с развитием политико-теоретических исследований возникла и продолжает неизменно усиливаться тенденция к разработке «смешанных» подходов. В их рамках заимствуется все то ценное, что было накоплено различными направлениями политической науки в послевоенный период.
Основные элементы научной политической теории
Существуют различные пути проникновения в мир политического. В философских системах выявляются предельные (метафизические) основания политики как важнейшей сферы деятельности человека, реализующего в области абстрактной мысли и на практике высшие идеалы: справедливость, свободу, общественное благо, мир, порядок и др. Примыкающие к философской традиции нормативные политические теории развивали многообразные концепции благоустроенного государства. На теории этого типа большое влияние оказывают современные политические идеологии. Расцвет в ХХ в. гуманитарных наук способствовал повлек за собой появление теорий, ориентированных на научный метод анализа политических процессов. Эти методы были заимствованы из естественных наук, а также из тех гуманитарных наук: социологии, этнографии, антропологии, социальной психологии, которые раньше политологии обратились к изучению эмпирических фактов.
Ученые наблюдают, что происходит, оперируют фактическими данными с целью выяснения того, как могут развиваться те или иные явления при наличии соответствующих условий. Функцией науки обычно является формулирование всеобщих законов и теорий, объясняющих мир политики во всех его проявлениях, включая поведение индивидов, функционирование политических институтов и международные отношения.
Существуют различные подходы к пониманию содержания политологических теорий. Обычно они определяются как системы обобщений, основанных на поддающихся проверке эмпирических данных. Теория основана на практике, а не противостоит ей; она служит для того, чтобы описывать в форме обобщений то, что действительно происходит, а не то, что должно происходить.
С точки зрения внутренней структуры теории образуются на основе системы положений (не менее двух), называемых обычно законами, которые соотносятся друг с другом и которые выражают отношения между переменными в условиях изменяющихся состояний политической системы.
Законы основываются на фактах, которые проверяются при помощи гипотез. Д. Истон определяет факт как «подробное упорядочивание реальности, выраженное на языке теоретического интереса». Имеются и другие, более простые определения факта. Такие как приведенные В. Ван Дайком: наблюдение, поддающееся эмпирической проверке, суждение об отдельных известных явлениях, очевидность которых почти бесспорна и др. Радикальное отличие теории от факта заключается в том, что в истинности теории как универсального суждения мы никогда не можем быть полностью уверены.
Гипотезами мы называем спекулятивные утверждения о взаимоотношениях между фактами и теориями. Установление логически выверенных отношений между фактами, законами, гипотезами и теориями образует в конечном итоге научный метод. Последний можно рассматривать в виде своеобразного круга или процесса, в рамках которого мы начинаем с фактов и заканчиваем фактами.
Когда в нашем распоряжении оказывается достаточное количество фактов, мы начинаем ими оперировать. Совокупность этих факты образует научную проблему. Например, одни страны имеют стабильные правительства, в других же правительства крайне нестабильны. Или же некоторые политики и законодатели поддерживают программу реформ, другие же ей противодействуют.
Для того, чтобы произвести некоторые обобщения, необходимо классифицировать имеющиеся в нашем распоряжении объекты. Осуществляя данную классификацию, мы оперируем концепциями.
Концепциями обычно называют разного рода абстракции, создаваемые на основе обобщения отдельных наблюдений, совокупности отдельных фактов. Концепция упрощает структуру наших представлений путем подведения наблюдаемых событий или явлений под один общий знаменатель. Например, оперируя указанными фактами, мы создаем такие концепции, как «стабильные правительства», «реформаторские и консервативные программы» и т.д.
Первая стадия применения научного метода — индукция. В ее рамках создаются гипотезы, служащие для объяснения фактов. Суждения общего характера выглядят предположительными, в первую очередь потому, что гипотезы являются только предположением об отношении между различными концепциями. Они создаются на основе предшествующего знания предмета, изучения других объектов или исследований, обнаруживающих сходную структуру или природу или могут быть заимствованы из классических философских работ, в которых аналогичная проблема определялась в гипотетической форме.
Следующая стадия научного исследования — дедукция. Из гипотез выводятся логические следствия, составленные в виде доступных для обозрения фактов. Мы устанавливаем, какие отдельные факты должны быть представлены для того, чтобы наша гипотеза об отношении между концепциями оказалась обоснованной.
Третья стадия применения научного метода — верификация, проверка фактов, которые мы выводим из гипотезы. Она призвана окончательно установить правильность гипотезы. То, что получено в результате верификации, уже не гипотеза, а логическое следствие из нее.
Иногда третий шаг осуществляется в виде своеобразной «фальсификации», когда мы пытаемся отвергнуть гипотезу, прибегая к рассуждению от противного. Такой шаг нередко является необходимым, поскольку мы, как правило, никогда не можем проверить правильность гипотезы полностью в силу ее ограниченности временем и пространством. Мы не можем также проверить все возможные следствия, возникающие из отношений внутри определенной группы фактов, поскольку все наши измерения и наблюдения имеют только приблизительный характер.
Вот один из примеров научного политического анализа.
Мы установили: один из наших друзей, который полагает, что его мнение не может ничего изменить, редко участвует в выборах. Другой же, наоборот, считая себя достаточно влиятельным, постоянно приходит голосовать. На основе этих фактов мы выдвигаем следующую гипотезу: индивиды, считающие свое политическое положение прочным и основательным, более склонны участвовать в выборах, по сравнению с теми, кто не верит в возможность воздействовать на политику с помощью своего голоса.
Отсюда вытекает логическое следствие: занимающие активную позицию будут принимать участие в отдельных выборах и наоборот.
После выборов мы можем путем интервьюирования определенного количества избирателей измерить степень эффективности голосования, обнаруживая, какие именно индивиды принимали в нем участие. И уже потом на основании проведенных наблюдений мы можем принять или отвергнуть нашу гипотезу.
Окончательный вывод, который можно сделать из проведенного исследования, будет заключаться в том, что, несмотря на определенную тенденцию, когда ощущающие себя политически состоятельными индивиды более активно принимают участие в голосовании, не существует абсолютной зависимости между уровнем политической активности и результатами выборов. Вследствие этого мы должны видоизменить нашу гипотезу путем учета возникающих расхождений, добавляя такие привходящие факторы (переменные), как степень заинтересованности индивида в исходе выборов, его уверенности в том, что определенный их результат принесет ему пользу, силу его приверженности к какой-либо партии, интерес к предвыборной кампании и к самому ходу выборов, реакцию на кандидатов и т.д. Видоизмененная гипотеза вновь должна подвергнуться проверке.
Итак, концепции играют ключевую роль в построении политических гипотез. Различные варианты таких концепций выражены в понятиях «авторитет», «власть», «класс», «влияние», «общество», «конфликт», «легитимность», «политическая система» и «политическая эффективность». Чтобы быть полезными в политическом исследовании, концепции должны обладать двумя важнейшими характеристиками.
Первая из них заключается в том, что они должны соотноситься с эмпирической реальностью и поддаваться опытной проверке. Мы бессознательно учитываем это требование в нашем обыденном языке, когда соотносим имя, являющееся общим для класса предметов, с самими предметами, например, понятие («концепцию») дерева с реальным многообразием деревьев.
Другая — их пригодность для создания теории. Одним из самых необходимых условий развития науки является наличие определенного количества концепций, формулировки которых принимаются большинством ученых. Однако в политической науке (как и в общественных науках в целом) соблюдать это условие удается далеко не всегда.
Новые концепции возникают, как правило, непосредственно для целей исследования, но нередко они появляются в результате преодоления сопротивления традиционного словоупотребления новой терминологии. С учетом этого обстоятельства концепции часто заимствуются из мира повседневной политики. Их значение постепенно уясняется в ходе постоянного общения и затем становится достоянием научного сообщества.
Хорошим примером трудностей, возникающих в повседневном словоупотреблении в политической сфере, является интерпретация концепции «групп давления». Этот термин в либеральных демократиях приобрел негативное значение. Понятие «давление» многими рассматривается как неподходящее для демократического общества, поскольку предполагается, что законодатели и политики принимают решения не подвергаясь при этом принуждению. В качестве своеобразного компенсирующего эквивалента нередко используется термин «группа интересов», или «заинтересованная группа», хотя и он воспринимается с некоторым подозрением — ведь «интерес» для многих означает «корыстный интерес».
Другим примером возникающих терминологических трудностей является попытка заимствования концепций из родственных наук, в частности из психологии. Так, понятия «невроз», «невротический» встречают сопротивление в силу того пренебрежительного оттенка, который они приобретают по отношению к некоторым политикам, придавая их деятельности несколько «сомнительный» характер в глазах политических партнеров и потенциальных избирателей.
Иногда концепции, вполне пригодные для других дисциплин или возникшие в других странах, целиком принимаются мировой политической наукой. Многие западноевропейские концепции, например, «элита» и «масса», «правые» и «левые», разработанные соответственно медиевистами и историками французской революции, рассматриваются большинством политологов как универсальные. Из последней пары терминов в процессе идеологизации политики возникли термины «либеральный» и «консервативный».
Объем и размеры научных политических теорий также имеют различные источники происхождения. Под влиянием грандиозных построений классиков философско-политической мысли возникла и окрепла уверенность в том, что чем более общей и всеохватывающей является теория, чем большее количество предметов она в себя включает, чем больше выводов и предсказаний можно из нее сделать, тем она лучше.
Тем не менее, многие ориентирующиеся на изучение эмпирических фактов ученые предпочитают руководствоваться иными критериями, главным из которых является не объем, а наибольшая пригодность определенной системы аргументов для анализа выбранной группы явлений (фактов). Вследствие такой научной установки стали спонтанно возникать «микротеории», теории «среднего уровня», которые сосуществуют с «макротеориями», оказывая на них существенное влияние, поскольку они нередко используются для проверки последних.
Кроме того, характер и объем теоретических построений иногда определяются факторами чисто физического свойства, например степенью доступности эмпирического материала. Многие западные политологи, проявляющие интерес к проблемам развивающихся стран, гораздо более склонны создавать теории общего характера, в рамках которых специфические особенности отдельных стран и политических институтов оказываются стертыми. То же самое можно сказать и в отношении общей теории «тоталитаризма», которая постоянно применялась в западной политической науке в послевоенный период для анализа СССР, стран Центральной и Восточной Европы, Китая и других азиатских стран, ориентировавшихся на советскую или китайскую модель развития. В силу самой логики общих построений характер частных выводов, как правило, определялся ценностными (мировоззренческими) установками ученых.
Значение ценностей в изучении политики
Обсуждение этой проблемы — одна из важнейших составных частей характеристики эвристических возможностей научных теорий. Политологов нередко упрекают в излишнем ригоризме, связанном в установкой на рассмотрение всех явлений в мире политики как равнозначных. Такой упрек предполагает, в частности, представление о «равноценности», например, фашистской и либерально-демократической политических систем. Упреки такого рода не являются, однако, обоснованными. Проблема состоит в том, что ни одна из ценностей не может быть признана высшей с помощью научного метода. Такое мнение в наши дни оспаривается сторонниками постмодернистского направления, вообще отрицающими концептуальную значимость ценностно-нейтрального подхода к миру политики.
В целом следует признать правильным утверждение о том, что политической науки, свободной от каких-либо ценностей, быть не может. Можно использовать научный метод для анализа отношений между средствами и целями, когда цель определяется на основе критериев, выходящих за пределы науки. Можно руководствоваться научными критериями для оценки альтернативных средств, пригодных для достижения данной цели. Но «ценностно-нагруженная» наука не означает, что мы имеем дело с «ценностно-предубежденной», ангажированной дисциплиной. Если предубеждение приводит к ложному восприятию реальности и к неверным обобщениям, то наличие ценностных суждений означает только утверждение о желательности и позитивном характере тех или иных явлений.
Необходимо принципиально проводить различие между ценностью и фактом. Те ученые, которые эти различия обосновывает, обычно утверждают, что суждение, основанное на фактах, является научным, в то время как ценностно-ориентированное суждение таковым быть не может. Поэтому наука должна быть свободна от каких-либо ценностей. Философы могут вдохновляться ценностями, но ученый должен от них дистанцироваться до тех пор, пока он не обратится к проблеме ценностей как разновидностей фактов.
Тем не менее, рассмотрение ценностей в качестве фактов отнюдь не означает предположения о том, что не существует никаких различий между утверждениями о фактах и суждениями, в основе которых лежат предпочтения. Утверждения, направленные на описание того, что действительно происходит, не всегда бывают правильными, но они поддаются эмпирической проверке. Наоборот, нормативные суждения проверить невозможно. Самое большее из того, что можно в данном случае сделать, это установить — принадлежит ли это суждение одному единственному индивиду или же его точка зрения разделяется большим или меньшим числом представителей определенных социальных и политических групп.
В рамках научного подхода надо уметь проводить различие между описательными утверждениями и утверждениями, основанными на предпочтениях, поскольку в реальном процессе политического общения люди часто рассматривают желательное для них как действительно существующее и действуют в соответствии с нормативным принципом «так должно быть».
Нормативные суждения в политическом дискурсе легко узнаваемы благодаря словам «должно», «необходимо», «следует» и т.п. Однако не всегда этим словам можно приписывать нормативный характер. Они нередко являются вполне эмпирическими по своему содержанию, когда люди высказывают их, например, из «тактических» соображений, диктующих то или иное предписание. Так, утверждения типа «если демократия должна выжить, народ должен принимать участие во всех выборах» или «если люди желают, чтобы должностные лица были ответственными за свою деятельность, они должны знать программы кандидатов, которых они поддерживают» вполне поддаются проверке. Оба утверждения сформулированы так, что они предполагают ценностные суждения: «демократия должна выжить», «люди должны заставить чиновников быть ответственными». Но они одновременно содержат в себе ту идею, что высказываются именно для того, чтобы компетентные люди (ими должны являться ученые) имели возможность указать, как достичь тех целей, которые сформулированы в виде данных категорических пожеланий.
Выступая в роли эксперта, ученый не имеет дела непосредственно с целями и ценностями (не участвует в их воспроизводстве), а исследует только те технические средства, с помощью которых эти предписания могут быть реализованы. Признавая полностью, что определенный тип культуры имеет ценностные и нормативные основания, ученый делает выбор: должен ли он участвовать в их укреплении или, наоборот, — в расшатывании и уничтожении. В этом смысле сама по себе демонстрация возможностей достижения той или иной цели всегда включает в себя элемент ценностной ориентации.
Другим примером специфической ценностной ориентации является сам процесс смены научных парадигм в любой системе знания.
Замена старой теории новой требует перестройки всего предшествующего знания. Теоретические достижения, которые выглядят беспрецедентными, способны привлечь новых приверженцев тем, что они открывают новые исследовательские перспективы, называют парадигмами. Цель «нормальной» науки — описание фактов, их включение в структуру теории для ее последующего развития. Новая парадигма, ориентированная на принципиально новые теоретические построения, встречает обычно сопротивление со стороны приверженцев старых парадигм. Но по мере того как в рамках новой парадигмы проявляются неизвестные ранее в науке эвристические возможности, то, что выглядело недавно аномальным, начинает казаться возможным, а затем становится вполне привычным. Новая концептуальная структура заменяет старую, становясь основой для создания новых теорий.
Политическое знание впервые пережило революционную трансформацию во второй половине XIX в., когда наряду с философскими концепциями и нормативными политическими теориями стала развиваться политическая наука со свойственным только ей способом теоретических построений. ХХ в. будет по праву рассматриваться как эпоха великого синтеза всех предшествующих политических традиций. Этот синтез был подготовлен сменой теоретических парадигм как внутри самой науки, так и глубокой трансформацией теоретических представлений о политике вообще. Результаты этого синтеза, конечно, будут воздействовать на осмысление тех глобальных проблем, которые стоят перед всеми государствами и нациями.
1.3. Место политологии в системе общественных наук
Политология считается одновременно и старой, и новой дисциплиной. Историческими корнями она уходит в античную традицию политического знания, сконцентрированную прежде всего в трудах Платона и Аристотеля. Однако с точки зрения истории науки политология, как и другие социальные науки, является сравнительно молодой, начавшей движение к своему нынешнему статусу только в эпоху промышленной революции в Европе.
До сих пор некоторые специалисты склонны разделять подход Аристотеля, как известно, отстаивавшего приоритет политики перед всеми другими формами знания. Отождествляя в начале «Никомаховой этики» высшее благо с конечной целью всех человеческих стремлений, Стагирит относил его к ведению науки о государстве, или политике, определяющей при помощи законов «какие поступки следует совершать и от каких воздерживаться» и пользующейся всеми остальными науками по своему усмотрению.
Следуя за Аристотелем, часть ученых рассматривают политическую науку в соответствии принципом primus inter pares на том основании, что ни одно из обществ не может существовать без цели, а политика выполняет в структуре социума «целедостигающую функцию». Такого рода подход проявляется и в области терминологии. Например, в немецкой литературе, посвященной методологическим проблемам политики, в качестве синонимов политологии нередко используются термины «политическая теория», «история политических идей», и, наконец, «политическая философия». В частности, профессор Майнцкого университета М. Молс в статье, опубликованной в тематическом словаре «Государство и политика», писал: «Наука о политике (политология, научная политика, политическая наука, political science, science politique и т.д.) представляет собой восходящее к Платону и, прежде всего, к Аристотелю изучение смысла и институционально-организационных форм человеческой жизни с точки зрения политики».
В послевоенный период на долгие десятилетия восторжествовало представление о синкретическом единстве социальных наук, находящихся в процессе постоянного взаимодействия и взаимообогащения. «Политическая наука, — отмечал в 1966 г. американский политолог Р. Янг, — является теперь менее самовлюбленной, чем до войны, но именно это стремление к объединению с другими дисциплинами слишком явно продемонстрировало тот факт, что различие между социальными науками является минимальным, за исключением разве того, что на них накладывают отпечаток их собственная интеллектуальная история, закрепленные законом имущественные права факультетов, книгоиздателей и бюджеты академических деканов».
До известной степени отмеченная выше тенденция к синкретизму также имеет исторический отпечаток. Политическое знание в различные эпохи, не теряя своей специфичности, развивалось в рамках смены разнообразных парадигм, характерных для истории мировой общественной мысли. Так, на протяжении столетий изучение политики осуществлялось внутри различных философских систем. Это позволяет понять, почему до сих пор политологи по-прежнему могут найти для себя так много ценного и в античных, и в средневековых философских текстах и, конечно, в философских системах нового времени. Именно в этот исторический период политическая философия приобретает вполне самостоятельный статус вследствие того, что появляется все большее количество сочинений, авторы которых демонстрируют преимущественное внимание к проблемам политики наряду с вопросами этики, экономики, психологии и права (Н. Макиавелли, Д. Локк, Т. Гоббс, Ш.-Л. де Монтескье, Ж.-Ж. Руссо, Э. Берк, Дж. Ст. Милль, социалисты-утописты и др.). Результатом этого процесса стало возникновение сложной иерархии внутри самой политической мысли, когда наряду с философией политики, т.е. рассуждениями на политические темы, органически включенными в различные претендующие на универсальность философские системы (например, системы И. Канта,И.-Г. Фихте иг.-В.-Ф. Гегеля) появляются различные направления политической философии, теснейшим образом соприкасающиеся с не менее многообразными нормативными политическими теориями.
Ко времени возникновения политической науки уже существовало достаточное количество вполне прагматических направлений политической философии и теории (например, утилитаризм Дж. Бентама и классический либерализм) для того, чтобы предопределить тенденцию не только к постепенному отделению «научной политики» от классической традиции, но и к появлению как научных политических теорий среднего уровня, так и различных претендующих на научность спекулятивных вариантов политической философии (аналитическое направление и др.).
В наши дни широко распространенным является подход, согласно которому единой науки о политике вообще не существует. Она представляется как совокупность большого количества политических дисциплин, имеющих в различных странах неодинаковый статус, признание в обществе и влияние на общественное сознание. Поэтому не случайно у специалистов‑политологов находит широкую поддержку мнение, в соответствии с которым политическая философия должна выступать в качестве общей политической теории, вбирающей в себя достижения как собственно философской мысли, так и различных эмпирических политических наук.
Именно в этом смысле, например, определял значение политической теории английский философ М. Оукшотт. «Выражение “по-
литическая теория” или “теория политики”, — отмечает он, —
это “теоретизирование” или “понимание” в подлинном смысле слова, ограниченное понятием “политика”, причем ограниченное не случайно и не систематически. Оно основано на вполне определенном и понятном “факте” опыта. А по-настоящему глубокое понимание этого “факта” опыта достигается посредством обращения к соотнесенным с этим “фактом” понятиям». О глубоком единстве философского и научного знания пишет и американский политолог Ш. С. Волин, автор популярной работы «Политика и предвидение. Преемственность и инновация в западной политической мысли»: «Еще с того времени, когда Платон первым осознал, что исследование природы блаженной жизни индивида было с необходимостью связано с устремленным в том же направлении (но не параллельным) исследованием природы основанного на добродетели сообщества, возникла тесная и постоянная взаимосвязь между политической философией и философией в целом. Наиболее выдающиеся философы не только великодушно вносили вклад в главное основание наших политических идей, но они также дали политическим теоретикам многие из их методов анализа и критериев суждения. В историческом плане основное различие между философией и политической философией состояло, скорее, в специализации, чем в методе или характере. Благодаря этому союзу, политические теоретики восприняли в качестве своего собственного основополагающее стремление философа к систематическому знанию».
Наряду с философией, на право называться универсальной формой социального знания на протяжении длительного времени не без успеха претендовала и юриспруденция. В европейской традиции теснейшее соприкосновение политической и правовой проблематики было запрограммировано самим характером античной общественной мысли. Эта тенденция была окончательно закреплена в имперских кодексах римского права, формировавшихся под огромным воздействием традиции стоической этики и политической философии. Поэтому нет ничего удивительного в том, что политические идеи, развивавшиеся в течение столетий различными системами философии права, до сих пор продолжают оказывать влияние практически на все направления политической теории.
В том, что касается организационных аспектов формирования политической науки, то к тому моменту, когда философия и юриспруденция стали утрачивать контроль над политическим знанием, его эволюция уже во многом определялась особенностями университетской традиции в различных странах и регионах. Например, хотя в Европе на рубеже XIX—XX вв. анализ общественно-научных дисциплин на юридических факультетах охватывал некоторые теоретико-политические проблемы, прежде всего, в рамках изучения международного права, в нем исключалось большинство элементов, свойственных современной политической науке, в ведение которой стало нередко переходить преподавание административного и конституционного права. В США, напротив, чисто технический характер подготовки юристов, наряду с повсеместным закреплением в институциональном плане преподавания политических наук, с самого начала создавали для развития последних чрезвычайно благоприятные условия, также порождая стремление к развитию междисциплинарных исследований.
Как уже отмечалось, в структурном плане политика в различных ее аспектах изучается такими дисциплинами как история, география, психология, антропология, социология и экономика. В американской научной традиции по мере распространения бихевиоралистской методологии последние четыре дисциплины стали относить, наряду с политологией, к категории фундаментальных наук о человеческом поведении. В связи этим неизбежно возникал вопрос: в рамках, какой из этих наук должна разрабатываться общая поведенческая теория?
Одни ученые отдавали предпочтение экономическим теориям на том основании, что они дальше других наук продвинулись в этом направлении. Другие отстаивали первенство социологии вследствие ее всеохватывающего характера, затрагивающего в том числе экономику и политику, религию и право.
Теоретики социологии, в свою очередь, по-разному оценивали роль как политической науки, так и других дисциплин в зависимости от того, насколько они продвинулись вперед в разработке общей концепции человеческого поведения. Так, американский социолог Т. Парсонс — один из создателей всеобщей теории действия, исходил из того, что политическая наука, в отличие от экономической, использует максимальное количество элементов этой теории. Другой американский социолог — Д. Труман, рассматривая соотношение «науки о поведении» и политической науки, подчеркивал, что оно может быть установлено в соответствии принципом взаимодействия между «базовыми» и «прикладными» исследованиями.
Впрочем, споры социологов с представителями других дисциплин относительно приоритетов начались еще задолго до распространения бихевиоралистской методологии анализа общества. Например, еще во второй половине XIX в. Г. Тард — один из основателей психологического направления в социологии в своей работе «Социальная логика» следующим образом опровергал претензии политэкономии на право называться базовой общественной дисциплиной: «Последовательные захваты политической экономии очевидны. Припомните ее главные подразделения: производство, распределение, потребление богатств, и исследуйте каждое в отдельности. Вы увидите, что в сущности все три являются узурпациями: первое в области политической науки, второе в области юридической науки и третье в области морали. По отношению к производству я знаю, что экономисты либеральной школы восхваляют невмешательство государства, но советовать государству ретироваться, когда его присутствие является нескромностью и вредит его собственным целям, значит тем не менее говорить с авторитетом государственного человека и указывать правила разумной политики. Если бы политика, это высшее искусство, возымела претензию сделаться в свою очередь наукой, — подобно педагогии, этому скромному искусству, которое вдруг вздумало раздуться до размеров верховной науки, то она должна была бы формулировать причины, производящие национальное могущество, и элементы, входящие в его состав. Но в такое время, когда могущество кажется заключающимся в богатстве, как вид заключается в роде, лучшим средством достигнуть максимума власти будет, по-видимому, стремление к максимуму общего богатства».
Если отвлечься от характерного для американской научной традиции стремления выстраивать иерархию общественных наук в зависимости от их близости или, наоборот, удаленности от общей теории человеческого поведения, можно также постулировать тезис о теснейшем взаимодействии политологии с многообразными эмпирическими направлениями политического знания. В структуре эмпирических дисциплин, постепенно отделившихся от политологии (под которой обычно подразумевают науку, изучающую политическую систему, государство, власть и властные отношения, политический процесс и политические партии, политическое поведение, политическую культуру и социализацию и т.п.), следует выделить:
политическую социологию — изучение политических институтов и процессов в их социальном контексте;
политическую психологию — исследование политико-психологических феноменов и факторов, влияющих на политическую деятельность и поведение людей;
политическую экономию — изучение системы отношений между людьми в процессе производства, распределения, обмена и потребления материальных благ;
теорию и историю государства и права — исследование закономерностей и особенностей возникновения и развития государственных и правовых институтов;
политическую историю — изучение и систематизацию политических фактов и событий, происходящих в человеческой истории.
К политическим наукам можно отнести также теорию и историю международных отношений, международное право, политическую географию, политическую журналистику, политическую этику, политическую риторику и др.
Границы между политологией и другими родственными дисциплинами, по отношению к которым она нередко выступает в качестве научной теории среднего уровня, далеко не всегда являются четкими и определенными. Это связано не столько с исходными принципами и методологией, характеризующими специфику различных дисциплин, сколько с ориентациями самих ученых. В настоящее время резко увеличилось число специалистов, сознательно стремящихся изучать политические проблемы на междисциплинарном уровне. Эта тенденция особенно свойственна тем из них, научные интересы которых связаны с разработкой общетеоретических проблем политики. Иногда пристрастие к смежным дисциплинам диктуется не только научными, но и прагматическими, а также идеологическими соображениями. Например, восходящие к социальным теориям Ж. Бодена и Ш.-Л. де Монтескье идеи о влиянии местоположения стран и климатических зон на государственные формы и политические процессы в ХХ в. трансформировались в квазинаучные геополитические конструкции (теория контроля над «хартлендом» Х. Макиндера и др.). Но в целом большинство заимствований осуществляется, прежде всего, из различных направлений современной социологии, антропологии и психологии.
Взаимосвязь между политологией и политической социологией настолько очевидна, что некоторые ученые (например, М. Дюверже,Р. Шварценберги др.) даже не считают, что речь идет о различных науках, полагая, что термин «политическая социология» является наиболее адекватным для характеристики современной политической науки, особенно учитывая всеобщее распространение социологических концепций и количественных методов анализа. «Более рационально, — отмечает российский политолог А. А. Дегтярев, — … разводят политологию с социологией политики некоторые американские ученые — С. Липсет, Р. Бендикс и др., относя к предмету политологии прежде всего изучение политических институтов и способы их прямого воздействия на социальные группы и граждан, тогда как социология политики изучает группу обратных связей и механизмов, влияния гражданского общества на государственные институты. В качестве рабочей дефиниции можно было бы использовать следующее определение предмета социологии политики:социология политики (политическая социология) изучает социальные механизмы власти и влияния в обществе, закономерности воздействия социальных общностей на политические институты и взаимодействия граждан и их групп с государством по поводу властных основ социального порядка. При этом в политической социологии уже выделилась такая особая дисциплина, изучающая мировую политику, как социология международных отношений».
Интерес к психологической мотивации человеческого поведения, обусловленной «природой человека» был характерен уже для античной традиции политической философии («Государство» Платона и др.). Но само использование психологических методов в политическом анализе стало возможным только в ХХ в. после того как политология и психология приобрели самостоятельный научный статус. Взаимовлиянию психологии и политологии способствовало и то обстоятельство, что как основатель психоанализа З. Фрейд, так и его последователи (К. Юнг, Э. Фромм и др.) проявляли самое непосредственное внимание к политическим вопросам при разработке своих теорий.
Распространение в США бихевиорализма также сделало возможным формирование нового синкретического направления — политической психологии, одним из основателей которой стал американский политолог Г. Лассуэлл, выпустивший и 1930 г. книгу «Психопатология и политика». «Может показаться странной, — писал он, — мысль о применении психоанализа к исследованию политики. Психоанализ возник как отрасль психиатрии и был первоначально ориентирован на терапию душевнобольных. Специалисты в области политической науки только изредка интересовались психопатологией политических лидеров. Они всегда разделяли равнодушие историков к наличию или отсутствию психических болезней или дефектов у власть имущих».
Тем не менее методология этого направления в конечном итоге привилась, причем не только в американской политической науке. Следуя по проторенному Лассуэллом пути, политологи усвоили и применяют до сих пор психологические концепции, выраженные в понятиях «личность», «позиция» (attitude), «восприятие» (perception) и др., например, для анализа общественного мнения. Изучение политической социализации с особой акцентировкой на роли семьи при передаче политических ценностей приблизило политическую науку не только к методологии психологического анализа, но и к методам, используемым антропологами, поскольку именно в рамках антропологии исследование семейных традиций и связей — от первобытных племен до ранних форм политической организации — имеет первостепенное значение.
Политическая антропология возникла в результате синтеза идей, развиваемых в русле философской и социальной антропологии, с одной стороны, и новых устремлений политической науки — с другой.
Проблему проекции природы человека и его потребностей в общественно-политическую сферу изучают многие гуманитарные науки, но только в трех из них — философской, социальной и политической антропологии — человек является исходной категорией для анализа. Между этими дисциплинами не существует строгих границ. Это означает, что, обладая собственным предметом, понятийным аппаратом и методологией, они не только постоянно взаимодействуют, обогащая друг друга, но и выявляют многообразные «смежные», пограничные темы, группирующиеся вокруг таких кардинальных проблем человеческого существования, как свобода, разум, истина, любовь, самореализация человеческого «Я» и др. Например, в работах одного из основоположников современного психоанализа Э. Фромма «Иметь или быть», «Бегство от свободы» и др. сформулирована концепция сущности человека и его потребностей на основе синтеза философских, социологических, политологических и психологических теорий. «Человек, — отмечает Фромм, — стоит перед страшной опасностью превращения в узника природы, оставаясь одновременно свободным внутри своего сознания; ему предопределено быть частью природы и все же единовременно быть выделенным из нее, быть ни там, ни здесь. Человеческое самосознание сделало человека странником в этом мире, он отделен, уединен, объят страхом».
Присущие человеку потребности в общении и любви, в творчестве и ощущении глубоких корней, гарантирующих прочность и безопасность, в идентичности и познании выражают тенденцию к универсализации человеческого бытия на основе обретения свободы и раскрытия всех потенций, заложенных в человеческой личности.
Философская антропология возникла как одно из направлений трансцендентальной философии (И. Кант и его последователи) и в настоящее время развивается на основе синтеза философских дисциплин, концентрируя основное внимание на проблемах человеческого онтогенеза во всех его проявлениях: теоретическом, практическом, культурном, моральном, психологическом и др. «Задачи философской антропологии, — писал немецкий философ М. Шелер в работе “Положение человека в космосе”, — состоит в том, чтобы выработать на основе частно-научных определений единую систематическую теорию человека».
Современная социальная антропология, беря за отправной пункт своего анализа отдельного человека, делает акцент на его социально значимых качествах (физических, нравственных, психических, творческих, интеллектуальных) и на возможности их реализации в тех или иных социальных условиях. Таким образом, специальным предметом социальной антропологии является человек как потенциальный и реальный субъект общественных связей и отношений.
Хотя и философская, и социальная антропология учитывают политику с точки зрения ее влияния на формирование сущностных и социальных аспектов человеческого бытия, только политическая антропология является наукой о «человеке политическом» по преимуществу: человек рассматривается в рамках этой дисциплины как субъект политического творчества. В рамках дихотомии «субъект — система» политическая антропология представляет именно субъекта, тогда как другие политические науки делают акцент на системных, институциональных сторонах политики.
Как сама дисциплина, так и понятие «политическая антропология» до сих пор воспринимаются в научных кругах далеко не однозначно. Например, в Германии в первой половине ХХ в. политическая антропология рассматривалась как один из разделов политической философии, объектом которого считалась оценка потенций человека как исходного пункта всякого политического действия.
В настоящее время политическая антропология рассматривается большинством ученых как наука, изучающая человека как политически активного существо путем сравнительного анализа всех об-
ществ, не только цивилизованных, но и так называемых первобытных. Развиваясь в этом направлении, она соприкасается с эмпирически ориентированными социологическими и политологическими исследованиями, имея перед ними то преимущество, которое классик французской социологииР. Арон называл «спасительным средством от провинциализации» социологического и политологического знания. Подобного мнения придерживается и другой видный французский политолог Ж.-В. Лапьерр.
Таким спасительным средством является постоянное обращение политической антропологии к данным современной этнологии, этнографии, теоретической археологии и др. Собранный этими науками материал позволяет гораздо шире рассматривать как феномен политического, так и место человека в нем.
Основным ценностным ориентиром политической антропологии является положение, сформулированное российским политологом А. С. Панариным: «Не человек для общества, а общество для человека». Проблема человеческого измерения политики, соотношения целей «большой политики» с запросами личности, ценностями индивидуального блага требует гуманитарной экспертизы, которую, в частности, обеспечивает и политическая антропология путем анализа актуальных проблем гуманизации политики, защиты человека от жестких политических технологий.
В современной российской гуманитарной сфере политическая антропология играет особенно важную роль при рассмотрении проблем распределения власти, разумного разграничения экономики и политики, политики и культуры, политики и идеологии. Трагические эксперименты по созданию «нового человека» в советскую эпоху, попытки тоталитарных диктатур «национализировать» не только частную собственность, но и личность привели в России и в других странах, где проводился аналогичный эксперимент, к появлению своеобразного «гуманитарного ренессанса» в форме постмодернизма, неонатурализма, стремящихся к реабилитации человека, гармонизации его жизни с природным окружением (экологические движения), к созданию новых социально-политических условий.
Основными принципами антропологической переориентации гуманитарного знания являются:
принцип многообразия — отказ от любого одномерного подхода к политической деятельности и к проблеме «человек — политическая система», сводящего человеческий фактор к роли винтика политической «мегамашины»;
принцип целостности — признание человека самодостаточным существом, живущим в соответствии с собственным предназначением (природным, социальным), самоутверждающимся путем воспроизводства своей сущности в пространстве и времени;
принцип универсализма — преодоление любых сектантских представлений о торжестве «избранного народа» (народов, цивилизаций) или класса, породивших в ХХ в. геноцид и рецидивы варварства и даже феномен самоистребления народа в результате социалистических экспериментов;
принцип субстанциональности — признание неотъемлемых прав человека, соотнесение с ними любых политических реалий, процессов и действий, решение проблемы соотношения социологического и антропологического в пользу последнего, соотнесение с ним политического сознания и политических теорий;
принцип свободы — рассмотрение индивида как носителя качеств, не предопределенных, не запрограммированных строго социальной системой. Признание постоянной возможности проявления «альтернативного сознания» на всех уровнях — воображения, воли и политического действия.
Процесс взаимодействия между различными политическими науками происходит непрерывно и его результаты никогда не могут считаться окончательными до тех пор, пока заимствованный материал не прошел проверки в рамках дисциплины, представители которой заинтересованы в рецепции методологии смежных общественных наук. Никто не может сказать с полной определенностью насколько она может оказаться полезной. Тем не менее постоянно возникающее у исследователей искушение к заимствованию из других родственных областей знания, иногда наугад, часто оказывается непреодолимым, даже если шанс совершить новое открытие является минимальным.
Вопросы и задания для самопроверки
Какие существуют критерии научного определения политики?
В каких социальных структурах характер политики проявляется с наибольшей отчетливостью?
В чем состоит основная дилемма государственной политики?
Является ли конфликт неизбежным основанием политического процесса?
Чем определяется предмет, метод и функции политологии?
Каковы критерии, характеризующие политологию как научную дисциплину?
В чем состоят особенности построения гипотез и теорий в области политического знания?
Существуют ли различия между институциональным и бихевиоральным методами политического анализа?
Имеет ли научный политический анализ ценностное содержание?
В чем заключаются отличия политологии от других политических наук?
Какова специфика содержания понятий «теория политики», «политическая теория», «политическая философия» и «философия политики»?
Какие можно выделить критерии взаимодействия между политической наукой, политической социологией, политической психологией и политической антропологией?
Литература
Основная литература
Берлин, И. Философия свободы. Европа / И. Берлин. — М., 2001.
Берлин, И. Подлинная цель познания. Избранные эссе / И. Берлин. — М., 2002.
Вебер, М. Избранные произведения / М. Вебер. — М., 1990.
Вебер, М. Политические работы. 1895—1919 / М. Вебер. — М., 2003.
Ильин, В. В. Политическая антропология / В. В. Ильин, А. С. Панарин, Д. В. Бадовский — М.: Изд-во Московского университета, 1995.
Ильин, М. В. Слова и смыслы. Описание ключевых политических понятий / М. В. Ильин. — М., 1997.
Категории политической науки. Очерки. — Казань, 2007.
Кубеду, Р. Политическая философия Австрийской школы / Р. Кубеду. — М., 2008.
Лассуэлл, Г. Д. Психопатология и политика / Г. Д. Лассуэлл. — М., 2005.
Леони, Б. Свобода и закон / Б. Леони. — М., 2008.
Манан, П. Общедоступный курс политической философии / П. Манан. — М., 2004.
Марков, Б. В. Философская антропология / Б. В. Марков. — СПб., 1997.
Пляйс, Я. А. От становления к устойчивому развитию. Некоторые итоги развития политической науки в России за 15 лет / Я. А. Пляйс. — М., Ростов н/Д, 2006.
Пляйс, Я. А. В начале нового этапа в развитии политической науки в России / Я. А. Пляйс // ПОЛИТЭКС. Политическая экспертиза. — 2007. — № 2.
Пляйс, Я. А. Политология в контексте переходной эпохи в России / Я. А. Пляйс. — М., 2009.
Политическая наука в России: интеллектуальный поиск и реальность: хрестоматия / под ред. А. Д. Воскресенского. — М., 2000.
Политическая наука: новые направления / под ред. Р. Гудина и Х.-Д. Клингеманна ; науч. ред. русского издания проф. Е. Б. Шестопал. — М., 1999.
Российская ассоциация политической науки. К первому Всероссийскому конгрессу политологов. Информационный бюллетень. — М., 1998.
Сморгунов, Л. В. Философия и политика. Очерки современной политической философии и российская ситуация / Л. В. Сморгунов. — М., 2007.
Тард, Г. Социальная логика / Г. Тард. — СПб., 1996.
Фуллер, Л. Мораль права / Л. Фуллер. — М., 2007.
Хабермас, Ю. Моральное сознание и коммуникативное действие / Ю. Хабермас. — СПб., 2000.
Хабермас, Ю. Вовлечение Другого. Очерки политической теории / Ю. Хабермас. — СПб., 2001.
Хабермас, Ю. Политические работы / Ю. Хабермас. — М., 2005.
Харт, Г. Л. А. Понятие права / Г. Л. А. Харт. — СПб.: Издательство СПбГУ, 2007.
Штраус, Л. Введение в политическую философию / Л. Штраус. — М., 2000.
Дополнительная литература
Антропология власти. Т. 1. Власть в антропологическом дискурсе. — СПб.: Издательство Санкт-Петербургского университета, 2006.
Антропология власти. Т. 2. Политическая культура и политические процессы. — СПб.: Издательство СПбГУ, 2006.
Исследование авторитарной личности. — М., 2001.
Кожев, А. Понятие власти / А. Кожев. — М., 2007.
Ланцов, С. А. Политическая история России / С. А. Ланцов. — СПб., 2009.
Лефор, К. Политические очерки (XIX—XX века) / К. Лефор. — М., 2000.
Марков, Б. В. Понятие политического / Б. В. Марков. — М., 2007.
Низбет, Р. Прогресс: история идеи / Р. Низбет. — М., 2007.
Нозик, Р. Анархия, государство и утопия / Р. Нозик. — М., 2008.
Оукшотт, М. Рационализм в политике / М. Оукшотт. — М., 2002.
Политическая психология: хрестоматия / составитель Е. Б. Шестопал. — М., 2002.
Политическая теория в ХХ веке. — М., 2008.
Политическая философия в Германии. — М., 2005.
Пятигорский, А. Что такое политическая философия / А. Пятигорский. — М., 2007.
Рансьер, Ж. На краю политического / Ж. Рансьер. — М., 2006.
Ролз, Д. Теория сраведливости / Д. Ролз. — Новосибирск, 1995.
Фромм, Э. Бегство от свободы / Э. Фромм. — М., 1990.
Фромм, Э. Иметь или быть / Э. Фромм. — М., 1986.
Хеффе, О. Политика, право, справедливость. Основоположения критической философии права и государства / О. Хеффе. — М., 1994.
Хеффе, О. Справедливость / О. Хеффе. — М., 2007.
Шаронов, В. В. Основы социальной антропологии / В. В. Шаронов. — СПб., 1997.
Шестопал, Е. Б. Политическая психология: учебник / Е. Б. Шестопал. — М., 2002.
Шмитт, К. Левиафан в учении о государстве Томаса Гоббса /
К. Шмитт. — СПб., 2006.
Юрьев, А. И. Введение в политическую психологию / А. И. Юрьев. — СПб., 1992.
Almond, G. Schools and Sects in Political Science / G. Almond. — Stanford University, 1987.
Arendt, H. The Human Condition / H. Arendt. — Chicago; London, 1989.
Arendt, H. Between Past and Future: Eight Exersises in Political Thought / H. Arendt. — New York, 1993.
Arendt, H. The Promise of Politics / H. Arendt. — New York, 2005.
Balandier, J. Politische Anthropologie / J. Balandier. — Muenchen, 1972.
Сatlin, G. E. G. The Science and Method of Politics / G. E. G. Сatlin. — London — New York, 1927.
Dahl, R. The Behavioral Approach in Political Science: Epitaph for a Monument to a Successful Protest / R. Dahl // American Political Science Review. — LV. — December, 1961.
Lasswell, H. Psychopathology and Politics / H. Lasswell. — New York, 1960.
Мorgenthau, H. J. Scientific Man vs. Power Politics / H. J. Мorgenthau. — Chicago — London, 1967.
Wolin, S. S. Politics and Vision. Continuity and Innovation in Western Political Thought / S. S. Wolin. — Princeton & Oxford, 2006.
2.1. Политическая мысль классической древности
Политическая мысль зародилась около 4,5 тыс. лет назад в странах Древнего Востока, где в этот период возникли первые государственные образования. Однако своего наивысшего расцвета она достигла в Древней Греции и Древнем Риме.
Исторически первой формой познания политики считается ее религиозно-мифологическая трактовка, для которой типичными были представления о божественном характере власти и о правителе как земном воплощении божества.
В Древней Греции в середине I тыс. до н.э. началось выделение различных областей знания из первоначально синкретической религиозно-мифологической модели человеческого сознания, включавшей зачатки религии, философии, различных форм искусства, знаний о политике. Древнегреческие мыслители внесли самый значительный вклад в образование новой области человеческого мышления — философии как особой формы познания, которая поставила перед собой задачу рациональными средствами создать предельно обобщенную картину мира и места в нем человека.
В этот период политическое сознание стало приобретать самостоятельный характер. Появляются первые политические воззрения, концепции, составляющие часть единого философского знания. Развитие политической теории происходило в недрах философских систем и концепций, где она, постепенно эволюционируя, приобретает форму рационалистической рефлексии о мире политики.
Серьезным внешним стимулом, способствующим активному становлению политической теории стала уникальная по своему характеру политическая организация, сложившаяся в Древней Греции в VIII—VII вв. до н.э., — полис (город-государство с различным устройством). Социально-политический строй Древней Греции — это своеобразная система независимых полисов, иногда создававших между собой военно-политические союзы и вступавших в иные формы взаимодействия друг с другом и окружающим «варварским» миром.
Как специфический социальный и политический феномен античности полис представлял собой тип государства, требовавший участия практически всех свободных членов общества в политической жизни гражданской общины, что, прежде всего, подразумевало участие в деятельности народного собрания и судебных органов. Подобная политическая практика вызывала у некоторых категорий граждан интерес к ораторскому искусству, искусству ведения спора и аргументации. В связи с этим в период наивысшего расцвета полиса (V—IV вв. до н.э.) в Афинах и других городах Древней Греции возникают школы риторики, в которых граждане могли обучаться основным приемам политического искусства.
Первыми профессиональными учителями различных знаний, необходимых в первую очередь для государственной деятельности, стали софисты — «платные учителя мудрости». Г.-В.-Ф. Гегель именует первых софистов (Протагор, Продик, Гиппий, Горгий и другие) «учителями Греции»: вместо того, чтобы размышлять как элеаты о бытии или как ионийцы о природе, они избрали удел профессиональных просветителей и воспитателей, торгующих своими умениями и своей мудростью. Владея политическим ремеслом, они обучают других тому, как убедить судей и переубедить народное собрание, как преуспеть в посольстве и придать любому делу надлежащую политическую форму. Исследователи рассматривают софистов как своего рода «гуманистов» античности, первыми, как Протагор, обратившимися к сфере человеческого мира и осуществлявших поиск человеческих начал полисной жизни. В духе софистики отразились атмосфера и характер демократического полиса: всем его гражданам присуща определенная мудрость,
способность правильно судить относительно дел, представляющих общий интерес.
Рационалистической критике были подвергнуты как традиционные обычаи, освященные преданием, так и установленные законы. Если у Горгия еще нет резкого расхождения между «писанным» законом как искусным человеческим изобретением и справедливостью как «божественным и всеобщим законом», то у Гиппия из Элиды природа (фюсис) и закон (номос) уже резко противопоставлены: установления природы предстают в качестве естественного права, с которым зачастую вступает в противоречие искусственный человеческий закон. Причем природа рассматривается софистами как критический принцип, определяющий независимую интеллектуальную позицию индивида в отношении любых предписаний и установлений. Исходя из данного принципа, одни из представителей младшего поколения софистов (Антифонт, Алкидам, Ликофрон) обосновывали равенство всех людей по природе — эллинов и варваров, свободных и рабов, благородных и незнатных. Другие (Калликл, Фразимах, Пол Агригентский), напротив, утверждали, что несправедливость вполне естественна, а зачастую выгоднее и целесообразнее справедливости. Согласно софисту Фразимаху, в человеческом мире не существует иной справедливости, кроме интереса более сильного: справедливость — это «чужое благо, устраивающее сильнейшего».
Таким образом, софисты считали, что справедливость, законы и формы государства являются следствием определенного соглашения между людьми, которое носит временный характер и может быть изменено в зависимости от тех или иных обстоятельств. Представление о том, что само государство возникло в ходе исторического процесса как результат договора между людьми о взаимном союзе, и что законы могут быть усовершенствованы, содержало в себе концепцию исторического прогресса.
Идеи софистов, направленные против традиционных ценностей античного полиса и разрушающие устоявшиеся общественные связи, не могли не вызвать ответной реакции со стороны представителей консервативного направления политической мысли Древней Греции, крупнейшими из которых были Платон и Аристотель.
В споре с софистами Платон развивал идеи своего учителя Сократа (469—399 гг. до н.э.). Усматривая в софистике симптом духовного кризиса афинского полиса, Сократ выступал как своего рода диагност и врачеватель этой «болезни духа» и одновременно как политический реформатор, стремившийся восстановить общность
города и лежащие в ее основе истинные ценности в их изначальной подлинности: добродетель и справедливость как ее стержень — вот то общее, что связывает афинян в гражданскую общину, в единое целое, а истинная мудрость состоит в знании — обладании этим целым. Полемизируя с утверждением софистов о том, что каждый человек может выносить правильные суждения относительно сферы политического, Сократ обосновывает противоположный тезис, согласно которому править могут лишь немногие знающие, тем самым отстаивая в сфере политической практики принцип компетентного правления. К Сократу восходит и ставшее впоследствии традиционным для политических теорий Средневековья и Нового времени разделение форм правления на правильные (монархия, аристократия, демократия) и неправильные (тирания, олигархия, охлократия, т.е. власть толпы, не связанная законом).
Платон (427—347 гг. до н.э.) изложил свое политическое учение в диалогах «Государство», «Политик» и «Законы». В «Государстве» он изобразил идеальное государство, которое представлялось ему максимальным воплощением в земной жизни идеи блага-справедливости. Платона, правда, занимает не столько вопрос, возможно ли такое государство в действительности, сколько выявление идеальных принципов, на которых должно основываться государство и управление. В результате такой подход к политике с позиций должного, предполагающий крайний философский радикализм, приводит философа к созданию грандиозной политической утопии, образ которой вдохновил целое направление политической мысли, существующее и в наши дни.
При конструировании идеального государства Платон исходит из соответствия, существующего между космосом в целом, государством и отдельной человеческой душой: согласно идее справедливости справедливый человек не отличается от справедливого государства. Поэтому трем началам человеческой души (разумному, яростному и вожделеющему) соответствуют три начала государства — совещательное, защитное и деловое. Они реализуются в трех сословиях: правители-философы, воины (стражи), составляющие в совокупности высший класс, и «третье сословие» (масса производителей).
Справедливо такое государственное устройство, при котором каждый, имея свое назначение, занимается своим делом и не вмешивается в чужие и существует иерархическая соподчиненность всех начал во имя блага целого (государственного организма). Опровергая теорию общественного договора, предложенную софистами, Платон утверждал, что государство возникло для удовлетворения многообразных потребностей людей, которые в одиночку не могли доставить себе все нужное для жизни.
Первое, что следует иметь в государстве — это достаточное количество людей, удовлетворяющих на основе принципа разделения труда физические потребности всего общества, т.е. земледельцев и ремесленников, которые не допускаются в сферу политики. Далее необходимы защитники государства или воины, которые составляют собственно граждан и на которых сосредоточивает внимание философ, тщательно регламентируя их воспитание, жизнь и быт на основе принципов равенства, общности и коллективизма. Все должно быть общее, чтобы не было у граждан частных интересов, возбуждающих между ними взаимную вражду: у стражей нет места частной собственности и введена общность жен. Женщины в идеальном государстве уравнены в правах с мужчинами, дети воспитываются за государственный счет. Из воинов выделяются правители-философы, обладающие высшими способностями и подготовленные к этому призванию долгими и трудными испытаниями. Они немногочисленны, ибо мудрость — достояние немногих. Им вверяется неограниченная власть в государстве, которым они управляют, охраняя законы и следя за гражданами от самого их рождения до смерти.
Идеальная форма государства, где правят мудрые, может быть либо аристократической, либо монархической, в зависимости от того, принадлежит ли сознание высших идей многим или одному.
Но реальное положение дел в греческих полисах убеждало Платона в неизбежности извращения любого государственного устройства, основанного на идеальных принципах. Каждая форма правления гибнет из-за внутренних противоречий, присущих ее собственному принципу, и злоупотреблений этим последним. Философ представил динамичную картину политической жизни, описывая процесс предполагаемой деградации идеальной аристократии в тимократию (власть честолюбивых), затем в олигархию, демократию и, наконец, в тиранию и давая яркие характеристики различным формам правления.
В сочинении «Законы», написанном уже в глубокой старости, Платон рисует «второй по достоинству» государственный строй, наиболее приспособленный к реальной действительности. Здесь он различал два вида государственного устройства: в первом над всем стоят правители; во втором правителям предписаны законы, т.е. «определения разума», установленные ради общего блага государства в целом. Во втором проекте государства основная ставка делается на детальные и суровые законы, которые жестко регламентируют публичную и частную жизнь граждан и на страже которых стоит правосудие.
Дальнейшее развитие античной политической мысли связано с именем Аристотеля (384—322 гг. до н.э.) — ученика и критика Платона. Важнейшими произведениями Аристотеля по политической тематике являются «Политика», «Афинская полития» и «Никомахова этика» (этика предстает как начало политики, введение к ней). C именем Аристотеля связывают выделение политического знания в рамках философии: по его мнению, политическая наука должна заниматься полисом, или государством.
Критикуя предложенную Платоном модель идеального государства, Аристотель справедливо замечает, что излишнее единство государства искажает свойственную ему природу, уничтожая в нем различия и многообразие, необходимые в этом союзе. Особенно Аристотель выступал против общности жен и собственности, утверждая, что всякий гораздо более заботиться о собственном достоянии, чем об общем. По его мнению, у человека есть два главных побуждения к заботе и любви — собственность и привязанности. Между тем оба эти чувства уничтожаются Платоном.
Критика платоновского «Государства» послужила для Аристотеля исходной точкой развития собственного политического учения, в котором параллельно присутствуют две тенденции: к нормативному освоению политической действительности и к эмпирическому анализу реальных форм государственного устройства посредством изучения фактического материала. Вместе со своими учениками он собрал и описал 158 греческих и «варварских» конституций. Их сравнительный анализ в «Политике» заложил основу современной политической компаративистики.
Для Аристотеля, исходившего из тождества природного и политического в сфере общественных отношений, государство не является, как утверждали ранее софисты, искусственным изобретением людей: оно существует по природе человека и выступает целью его развития. Человек по своей природе — «существо политическое», обладающее естественным стремлением к государственной жизни. Вне государства могут жить либо только животные, не способные к общению, либо высшие существа, у которых есть все, что им нужно. Человек же только в государстве способен адекватно реализовать и развить свою человеческую природу.
Природное стремление человека к совместной жизни реализуется через ряд ступеней «естественного развития»: через организацию в семью, затем — в селение и, наконец, образование из нескольких селений государственного сообщества ради достижения благой жизни для своих граждан в целях совершенного и самодовлеющего существования.
Государство — это высшая форма общения, где все другие формы достигают «благой жизни» и завершения. Поэтому по своей сущности государство предшествует первичным «общениям» и индивиду, как целое предшествует частям. Также государство можно рассматривать как достаточную для самодовлеющего существования совокупность граждан. Поэтому возникает вопрос: что же такое гражданин?
По определению Аристотеля, гражданином называется тот, кто участвует в суде и народном собрании, т.е. его существенным признаком служат политические права. Но так как в разных государствах допускаются к правлению различные классы общества, то и само определение гражданина видоизменяется в зависимости от формы правления. Гражданин живет для государства, поэтому отличительным его свойством служит добродетель. При этом добродетель гражданина и добродетель человека не всегда совпадают: различные по своему устройству и по цели государства требуют от своих граждан различных добродетелей, тогда как добродетель человека одна и та же. Только в совершенном государстве эти характеристики совпадают, ведь в нем каждый гражданин должен быть способен и подчиняться, и повелевать.
Продолжая традицию разделения государственных устройств на правильные и неправильные (извращенные), Аристотель вводит в свою классификацию два критерия: качественный (ориентация на общее благо либо на благо личное) и количественный (по составу верховной власти: власть одного, власть немногих, власть большинства граждан). Он выделяет три правильных формы политического устройства: монархия, аристократия и полития (республика), каждой из которых соответствует извращенная форма правления: монархии — тирания, где имеется в виду только польза правителя; аристократии — олигархия, где правят для собственной пользы богатые; политии — демократия, где владычествуют в собственных интересах бедные.
Аристотель подробно исследовал причины, приводящие к политическим переворотам в различных формах государства, предлагая определенные рецепты и средства их предупреждения. Он считал, что самым важным средством, способствующим сохранению государства, является воспитание граждан в духе соответствующего государственного устройства. Кроме того, автор «Политики» первым сформулировал идеи о зависимости политического устройства от размеров территории государства, численности и качества населения, о предпочтительности такого устройства, в котором «наилучшим образом смешаны все начала».
Аристотель рассматривает государство как естествоиспытатель: будучи, как и Платон, сторонником правления лучших (аристократии), он не ограничивался изображением идеального правления, а рассматривал модель совершенного устройства в плане достижения его любым государством. Такое устройство Аристотель называет средним, «смешанным», или политией: она соединяет в себе лучшие стороны олигархии и демократии, но свободна от их недостатков и крайностей. Полития — средняя форма государства, ибо в ней доминирует «средний» элемент во всем: в нравах — умеренность, в собственности — средний достаток, в управлении государством — средний класс.
Следует отметить, что наиболее значимые в теоретическом отношении политические идеи обычно появляются в период кризиса традиционной государственности как попытка ее «критического преодоления» (ниспровержения) или как реставрации приходящих в упадок норм и ценностей. Политическая философия Платона и Аристотеля отмечена стремлением к реставрации постепенно приходящих в упадок полисных форм.
Эти же черты свойственны политической философии выдающегося римского идеолога, защитника римских институтов и политических нравов в период кризиса Римской республики Марка Туллия Цицерона (106—43 гг. до н.э.). В его работах «О государстве», «О законах», «Об обязанностях» особое место занимают проблемы государства и правового порядка.
В основе права лежит справедливость (вечное, неизменное свойство как природы в целом, так и человеческой природы в частности), которое требует не вредить другим и не нарушать чужую собственность. Само государство, будучи воплощением этой природной справедливости, трактуется Цицероном как достояние народа, возникшее в результате согласия в вопросах права и общности интересов. При этом среди причин его образования помимо естественной потребности людей к общению и стремления к безопасности философ называл необходимость охраны частной собственности.
В русле традиций древнегреческой мысли Цицерон уделял большое внимание анализу различных форм государственного устройства, их «кругооборота», а также поиску «наилучшей» формы государства. Выделяя, в зависимости от числа правящих, три формы правления — царскую власть, власть оптиматов (аристократия) и народную власть (демократия), — он полагал, что наилучшим является государство, обладающее смешанной конституцией, которая образуется путем равномерного смешения положительных свойств трех простых форм правления. Прообразом подобного смешанного государственного строя служила для Цицерона римская государственность, где аналогом начал царской власти выступали полномочия консулов; власти оптиматов — полномочия сената; народной власти — полномочия народного собрания и народных трибунов.
Вместе с тем, подчеркивая опасность крена в сторону того или иного начала смешанной государственности, мыслитель выступал за равновесие между полномочиями магистратов, влиянием «первенствующих людей» и свободой народа. В качестве гаранта такого равновесия, охраняющего дух законов и общественную добродетель, им предлагается принцепс («первый из граждан»), который должен был взять на себя весь груз государственной ответственности, примиряя конфликтующие стороны и восстанавливая единство общества.
Данное предложение Цицерона, изначально ориентированное на реставрацию институтов и ценностей римской сенатской республики, теоретически расчищало путь принципату как единоличному правлению: выдвижение на римскую политическую авансцену «сильных личностей» способствовало окончательному упадку республиканских институтов. «Спаситель отечества» Октавиан Август, объявленный принцепсом, создал основу для нового периода римской государственности — периода империи.
2.2. Политические идеи Средневековья, эпох Возрождения и Реформации
Европейская политическая мысль эпохи Средневековья (V—XV вв.), существовавшая в контексте религиозного (христианского) мировоззрения, была прочно вплетена в ткань теологической традиции, которая не ограничивалась только рамками официальной церковной доктрины. Церковь играла в этот период ту же роль, которую в Античности выполняло государство, — обеспечивала высшую общественную связь, выступая стержнем культуры и мировоззрения. Государство рассматривалось не как самостоятельный союз, а в его отношении к другому союзу, к церкви. Поэтому центральную проблему средневековой политической теории можно выразить следующим вопросом: какая власть (организация) должна иметь приоритет — духовная или светская (церковь или государство) и, соответственно, как и насколько должны быть разделены их компетенции.
Идеологи церкви, обосновывая ее политические притязания, утверждали, что светские правители получили власть «через посредство церкви», чей авторитет происходит «непосредственно от Бога». Как следствие — безусловная обязанность христианских государей подчиняться владычеству церкви в лице ее главы — Папы Римского как земного наместника Христа.
Основы христианской политической теории были заложены в период утверждения христианства в качестве официальной религии видным идеологом и деятелем христианской церкви Аврелием Августином Блаженным(354—430). Свою политическую философию он изложил в работах «О граде Божием», «О свободной воле» и других сочинениях.
Августин развивал христианскую, линейно-эсхатологическую концепцию истории человечества, в которой все социальные, государственные и правовые учреждения и установления трактовались как следствие греховной природы человека. Господство «человека над человеком», проявляющееся в отношениях управления, господства и рабства, — «естественный порядок человеческой жизни», возникший в результате грехопадения. Человеческая природа становится несовершенной и нуждается в контроле: власть необходима, чтобы обеспечить, насколько это возможно в реальном мире, справедливость и порядок, способствуя тем самым достижению благой жизни в будущем.
Основываясь на этих утверждениях, Августин берет под свою защиту земные социально-политические порядки с той оговоркой, чтобы они не чинили препятствий христианской религии и церкви. В противном случае политическая власть уподобляется насилию, а само государство, будучи лишенным идеи правды и справедливости, — шайке разбойников. Спасая и поддерживая идею государства в новом христианском мире, Августин в то же время заложил основы учения о правомерности борьбы с государством неправедным.
В разработанной им концепции «двух градов» — «града земного» и «града Божьего» — институты светской власти принадлежат к первому, а церковные институты — ко второму «граду». Предложив всестороннюю аргументацию для обоснования превосходства божьего града над градом земным, автор сочинения «О граде Божием» положил начало теоретической традиции, в рамках которой мыслителями Средневековья и Нового времени обосновывалось превосходство духовной власти над светской. Официальная христианская церковь использовала впоследствии эти аргументы Августина Блаженного для защиты собственных властных притязаний и утверждения себя в качестве главного арбитра земных интересов.
Средневековый ученый-богослов Фома Аквинский (1225—1274), канонизированный церковью в 1323 г., изложил в своих сочинениях, прежде всего в сочинении «О правлении государей», собственный вариант политической философии. Он предпринял попытку обновить церковную ортодоксию, переосмыслив место и задачи церкви и государства в мире. С этой целью Аквинат в своих произведениях попытался осуществить синтез аристотелевского учения о государстве с христианскими церковными канонами.
Проблема происхождения и сущности государства решается мыслителем вполне в духе аристотелевской традиции: государство — не порождение греха, а скорее результат общественной природы человека, наделенного свыше свободной рациональной волей. Цель государства — «общее благо», служба обществу, состоящая в обеспечении условий для достойной, разумной жизни человека в этом мире и приближении его спасения.
Государство лишается чисто негативных характеристик и приобретает форму органа положительного благосостояния. Функции государства не могут ограничиваться исключительно охраной формального порядка: государство призвано брать на себя заботу о социально-экономической сфере общественной жизни, т.е. контролировать торговлю, проводить разумную налоговую и финансовую политику, препятствовать получению чрезмерных доходов, в целом способствуя увеличению общего уровня благосостояния своего народа. Таким образом, в политической теории Фомы Аквинского были предложены первые элементы концепции «государства всеобщего благоденствия».
Фома Аквинский также предложил оригинальную теорию закона. Определяя его как установление разума для общего блага, обнародованное тем, кто ответствен за благосостояние общества, т.е. правителем, мыслитель тем самым предоставлял последнему широкий простор для реализации светских принципов. Аквинат выстраивает целую систему законов, в которой различные их виды связаны нитями субординации. Венчает пирамиду вечный закон, заключенный в Боге и тождественный ему, от которого производны другие законы: естественный, человеческий (положительный), божественный (откровенный).
Мыслитель различал три элемента государственной власти: сущность; происхождение и использование. Так, происхождение и использование власти могут быть и хороши, и дурны, поскольку являются делом рук человека. А сущность ее всегда хороша, ибо представляет собой установленный свыше порядок отношений господства-подчинения, при котором воля лиц, находящихся наверху человеческой иерархии, движет теми, кто пребывает на низших уровнях.
Если действия правителей отклоняются от этого порядка, если они противоречат воле Бога и интересам церкви, подданные вправе оказать им сопротивление: повиноваться властям следует настолько, насколько они от Бога. Кроме того, Аквинат оговаривает тот факт, что подчинение человека человеку имеет место только относительно телесных действий: во внутренних движениях души человек должен повиноваться не человеку, а единственно Богу. Тем самым мыслитель разрабатывает идею предела государственного вмешательства и отстаивает определенную автономию частной и духовной жизни человека, отвергая претензию законодателей контролировать и преобразовывать все исключительно при помощи законодательных предписаний.
Воспроизводя почти дословно аристотелевскую модель классификации форм правления, Фома Аквинский в качестве наилучшей и совершенной формы предлагает монархию. Свой выбор он аргументировал фактами исторического опыта, аналогиями с устройством всего мироздания и человеческого организма в частности, а также наибольшей степенью воплощения в монархии единства цели и воли по сравнению с другими формами, способствующее сохранению единства общества. Эти аргументы будут использованы и теоретиками монархии в Новое время.
Главным итогом политического учения Аквината явился вывод о необходимости подчинения светской власти владычеству церкви, который основывался на теории конечной цели: власть светская должна быть дополнена надстраиваемой над ней властью духовной, ибо именно последней принадлежит забота о конечной цели — цели спасения.
Возрождение и Реформация являются самыми знаменательными событиями позднего европейского Средневековья, выступив в качестве своеобразного моста, по которому совершался переход от эпохи Средневековья к Новому времени. XVI в., завершая собой средневековое развитие, открывал перспективу Нового времени, утверждая принципиально новые стандарты человеческого бытия в индивидуальном и общественном плане. В области политической мысли гуманистический идеал самодовлеющей личности выражался в решительном разрыве со средневековой традицией, в поиске новых принципов обоснования государственной власти и деятельности правителей.
Одним из самых ярких политических мыслителей эпохи Возрождения был итальянец Н. Макиавелли(1469—1527). Прошедший жесткую школу практической политики и дипломатии в своей родной Флоренции, он стал автором целого ряда трудов по проблемам власти и политики — «Рассуждения о первой декаде Тита Ливия», «Государь», «История Флоренции» и др., которые и по сей день вызывают множество споров и интерпретаций.
Термин «макиавеллизм» используется обычно для характеристики политики, основанной на культе грубой силы и пренебрежении нормами морали. В литературе Н. Макиавелли объявлен сторонником чистой политики и рассматривается как мыслитель, отделивший политику от морали и религии, как защитник принципа «цель оправдывает средства», что справедливо лишь отчасти. Чтобы избежать поверхностных суждений о характере политических идей Макиавелли, необходимо принять во внимание тот факт, что в его работах речь идет о совершенно новом для Средневековья понимании государства как типа политической организации, осуществляющей власть над людьми, а в некотором смысле и автономной системе ценностей, имеющей собственные цели. Кроме того, важно понимать политико-исторический контекст интеллектуальной и практической деятельности Макиавелли. В его произведениях отражен характер политических процессов, протекавших в современной ему Италии: раздробленная, раздираемая противоречиями бесчисленных политических группировок, она превратилась в арену борьбы между Францией и Испанией за европейскую гегемонию.
Сочинение «Государь» стало плодом отчаяния Н. Макиавелли, в которое его повергли упадок Флоренции, Италии в целом и перспективы собственной судьбы, тесно связанной с судьбой родины. По мнению мыслителя, выйти из этого двойного кризиса можно было только путем объединения Италии с помощью радикальных средств, в том числе и в результате появления сильного политического лидера типа Чезаре Борджа, ставшего прототипом макиавеллиевского государя. Высшая политическая цель для итальянского мыслителя — сохранение государства всеми доступными средствами и любой ценой.
В отличие от Аристотеля, описывавшего политическую жизнь с точки зрения цели, каковой является благо, Н. Макиавелли обращается к истокам политики, часто насильственным и несправедливым. Логическую и психологическую предпосылку его теории власти составляет пессимизм по отношению к людям: люди в целом неблагодарны, лживы, лицемерны, малодушны, алчны и дурны. Тот, кто хочет добиться успеха в политике, не может руководствоваться в своих поступках только законами нравственности, часто он просто вынужден поступать дурно. Государь должен обладать силой духа и творить добро, насколько это возможно, и зло — насколько это необходимо. В основе политического поведения лежит выгода и сила: необходимо уподобиться лисице, чтобы обходить капканы, и льву — чтобы отпугивать волков. Смелость, гибкость и самоуверенность — вот составляющие политического успеха.
Вместе с тем власть не является для Макиавелли самоцелью: это необходимое средство для достижения общего благо — стабильности и единства государства. Не благо отдельных людей, а общественное благо делает государство великим, будь то республика или монархия. С одной стороны, критикуя политику, которая преследует личные и групповые интересы, и, с другой, — восхваляя политику, нацеленную на общее благо, мыслитель не противоречил себе ни в одном из своих произведений — ни в «Государе», ни в «Рассуждениях…», о чем бы речь ни шла — о монархии или республике. Если в спокойные времена стабильность и единство государства достигаются постепенно при участии всего гражданского коллектива (например, в республиканском Риме), то в кризисные периоды, а также при создании и реформировании государства необходимо единовластие, хотя и здесь, согласно Н. Макиавелли, государь — не деспот, а диктатор, действующий во имя общественного блага.
В данном случае Макиавелли, продемонстрировавший в целом реалистичный подход к политике, не пожелал признавать развращающую природу диктаторской власти (так, он не рассматривал процедуру сложения диктаторских полномочий после преодоления кризиса). Не учитывал он и тот факт, что анархия и политическая нестабильность могут возникнуть и как следствие диктатуры, а не только как ее предпосылка. Политические идеи Н. Макиавелли, будучи по своему духовному содержанию противоречивыми и дискуссионными, тем не менее, положили начало европейской политической традиции Нового времени, во многом определив ее дальнейшую проблематику.
Значительный вклад в становление этой традиции внесло и учение другого выдающегося политического мыслителя Возрождения — французского юриста, публициста и политического деятеля Ж. Бодена (1530—1596). В своем главном произведении «Шесть книг о государстве» он первым в истории политической мысли дал толкование суверенитета как важнейшего признака государства.
Отвергая аристотелевскую концепцию возникновения государства путем постепенного объединения нескольких семей в селение, а селений — в полис, Боден утверждает, что государство произошло из насилия: сильнейшие победив слабейших, стали господами. Сходство между семьей и государством состоит лишь в обладании авторитетом: если в семье — это власть отца семейства, возникшая изначально из почитания старших, то в государстве суверенитет — авторитет, основанный не на инстинкте, а на силе.
Суверенитет — это высшая власть над обществом, не ограниченная законом. Суверенитет вечен и неделим, а его существенные признаки — власть издавать и изменять законы без чьего-либо согласия; право суда в последней инстанции; право войны и мира; право чеканки монеты и др. Будучи постоянным атрибутом власти, суверенитет принадлежит правящей в данный момент королевской семье и должен передаваться по праву наследования. Поэтому узурпатор или бунтарь не могут стать легитимными суверенами и требовать подчинения у сообщества. Таким образом, ратуя за твердый порядок престолонаследия, французский политический мыслитель разрабатывал теорию законного лидерства, опирающегося на традицию.
Юрист по образованию, Ж. Боден развивал свои политические идеи в связи с анализом природы и содержания закона, примыкая к теоретикам естественного права. Человеческий закон, считал он, основывается на универсальных принципах — принципах справедливости, которые вместе с тем не могут применяться непосредственно. Законы, как и политические учреждения, по его мнению, должны сообразовываться с различием народов, разнообразием природы, нравов и общественного быта людей. Эти идеи позволяют рассматривать Ж. Бодена как предшественника не только Ш.-Л. Монтескье и Э. Берка, но и исторической школы права.
Водораздел между Средневековьем и Новым временем в области политической теории может быть охарактеризован как переход от теологического к юридическому мировоззрению. В теологических спорах лидеров Реформации с римско-католической церковью рождалось раннебуржуазное правосознание. Первоначально идеологические основы Реформации носили теологический характер и преследовали цель исправить, реформировать церковь, восстановить апостольское христианство, избавить учение христианства от различного рода «искажений», внесенных папством. Но выступление против важнейшего института — института папства, представлявшего общую санкцию существующего феодального строя, неизбежно потрясло все здание западноевропейского государственного порядка. Идеологи Реформации специально не занимались изучением политико-правовой проблематики, но эти вопросы естественным образом оказались в сфере их внимания благодаря проникновению религии во все области общественной жизни западноевропейского общества.
Одним из крупнейших идеологов Реформации был немецкий богослов Мартин Лютер (1483—1546). Принято считать, что Реформация началась с события, которое произошло в Виттенберге в октябре 1517 г., когда Лютер прикрепил к вратам приходской церкви, где был священником, свои знаменитые 95 тезисов, осуждавшие распространенную в католической церкви практику продажи индульгенций.
Основная идея этих тезисов такова: Евангелию чужда идея искупительных пожертвований, поскольку Бог требует только чистосердечных раскаяний и личного раскаяния. Лютер выдвинул в качестве основной идеи тезис об оправдании верой, согласно которому каждый христианин способен достигнуть спасения исключительно посредством даруемой ему Богом веры в искупительную жертву Христа. Тем самым он отверг претензии духовенства и церкви на контроль над верой и совестью на правах посредника между Богом и людьми, что было своего рода провозглашением свободы и равенства всех людей в делах веры.
На основе данного тезиса М. Лютер выстроил и свою концепцию взаимоотношений церкви и государства. Его идея о том, что «каждый христианин сам себе священник» (так называемый принцип всесвященства), фактически отрицала целесообразность двух властей (светской и церковной), а также двух систем права (светского и канонического). В своей работе «О светской власти. В какой мере ей следует повиноваться» Лютер настаивал на радикальной секуляризации власти, на отмене мирской власти церкви и особой церковной юрисдикции. Светской власти, освобожденной от опеки власти церкви, религиозный реформатор отводил широкое поле деятельности: в области права, политики, экономики, культуры, просвещения. Она приобретает приписываемые прежде церкви функции верховного судьи и арбитра в мирских делах и становится окончательной инстанцией в разрешении споров и установлении в обществе справедливого порядка.
В качестве противовеса подобному положению светской власти Лютером был выдвинут тезис о необходимости полной автономии религиозной организации общества и утверждения вероисповедальной свободы: внутренний мир человека, область веры должны находиться вне юрисдикции светской власти. В случае же ее вторжения в религиозную жизнь немецкий теолог допускал и даже считал справедливым сопротивление такой власти со стороны подданных. Но оружием христианина он считал слово и страдание за веру, но не насилие.
Таким образом, в своих произведениях М. Лютер утвердил идеал свободы в форме свободы совести как первый общий принцип, предшествовавший буржуазному правосознанию. Принцип свободы совести явился предшественником и ряда других раннебуржуазных свобод, предполагая, например, в содержательном смысле свободу проповеди (как прототип свободы слова), свободу создания религиозных общин (как прототип свободы собраний), свободу распространения Писания (как прототип свободы печати) и т.д.
Так, в оболочке ожесточенных споров о таинствах, догматах и символах веры в Европе постепенно совершался переворот в духовно-нравственных и социально-политических ориентациях, подготавливающий почву для буржуазных революций.
2.3. Политические концепции Нового времени
Дав политической теории новые понятия и поставив перед ней ряд фундаментальных проблем, мыслители Возрождения и Реформации не создали систематического знания об обществе и законах его управления. Политическому знанию необходим был новый тип рациональности для перехода от интуиции к научным понятиям и системному анализу. Поэтому политические мыслители, начиная с XVII в., были озабочены не столько практической эффективностью своих теоретических конструкций, сколько прояснением их концептуального инструментария и достижением идейной четкости.
В этот период происходит становление новой идеи естественного права, которая в ходе своей эволюции преодолевает как концепцию божественного права (нормы Средневековья), так и античные концепции права. Правовые нормы получают статус «естественных», т.е. мыслятся как самоочевидные, вечные, непреложные для разума еще до всякой кодификации, поскольку соответствуют «природе вещей» или природе человека как рационального существа, цель которого — жить в соответствии со своей природой. Параллельно возвышению права продолжается десакрализация государства: чем более непреложными и даже священными признаются гражданские свободы, тем меньшим доверием пользуется идея божественного происхождения государственной власти. Представители договорных теорий выводят необходимость существования государства и законов из разума и опыта, а не из теологических оснований.
Английский мыслитель Т. Гоббс (1588—1679) начинает свои рассуждения о государстве в трактате «Левиафан» с исследования человеческой природы. Человек — существо разумное, но эгоистичное, наделенное сильными «естественными» страстями (властолюбие, корыстолюбие, чувственные желания), что влечет его к соперничеству, а как следствие — к раздорам, вражде, мести: это «война всех против всех». Такая хаотичная модель естественного состояния человеческого рода служит Т. Гоббсу для обоснования необходимости политической власти и государства. Ее политико-эмпирическим прототипом стал для философа опыт Английской революции, которая потрясла политическую систему в этой стране и завершилась Реставрацией старой династии после диктатуры Кромвеля.
Разум и инстинкт самосохранения заставляют людей искать выход из состояния «войны всех против всех». Для обеспечения мира и безопасности необходимо создание Левиафана, или единственной власти, всегда превышающей власть индивидов. Безопасность может быть гарантирована в том случае, если люди откажутся от ряда эгоистических склонностей и прав, обменяв их на позитивный закон и порядок в государстве. Государство основывается на договоре как своего рода консенсусе подвластных, признающих политическую власть, для того, чтобы покончить с хаосом естественного догосударственного состояния. Путем взаимной договоренности между собой индивиды доверяют одному правителю (или их корпорации) верховную власть над собой, с тем, чтобы он мог использовать силу и средства всех людей для их мира и защиты так, как сочтет необходимым. Принцип полного и всеобщего повиновения выступает как цель договора, обеспечивающего безопасность.
Таким образом, можно отметить двойственный характер политического творчества английского мыслителя. С одной стороны, Т. Гоббс своей концепцией договорного происхождения государства снимал с него ореол божественности и выводил его законы из разума и опыта, с другой — выступал в качестве теоретика политического абсолютизма, ратовавшего за неограниченную государственную власть. Абсолютное государство, не подвластное политико-правовому ограничению, необходимо, с его точки зрения, как гарантия от недостатков человеческой природы. Начиная с Т. Гоббса, в западноевропейской политической теории утверждается образ государства как сложного политического макроорганизма, для понимания которого необходим системный подход к политической жизни.
Младший современник Гоббса Джон Локк (1632—1704) в своих политических трудах «Два трактата о правлении» и «Письма о терпимости» подвел итог «Славной революции» 1688 г., закрепившей путь эволюционного развития британской политической системы. Являясь теоретиком парламентской демократии, он разработал принципы конституционного ограничения абсолютной власти.
Дж. Локк использует фикцию природного (естественного) состояния, хотя и в диаметрально противоположном смысле: это дополитическое, а не досоциальное состояние, в котором люди жили в мире, будучи добрыми и разумными существами. «Естественное общежитие» основано на принципах равенства и обладания естественными правами. К их числу относятся — право на жизнь, невмешательство в жизнь окружающих, свобода (человек свободен от какой бы то ни было стоящей выше его власти на земле, руководствуясь только законом природы, т.е. разумом), а также право собственности, мерой которой служит труд человека.
Государство и власть возникают как логическое развитие природного состояния, устраняющее его недостатки при помощи беспристрастного суда, правительственного авторитета и справедливых законов. Люди добровольно соглашаются образовать политическое сообщество и учреждают государство в целях обеспечения естественных прав и справедливого правосудия. Они отказываются от своей свободы лишь настолько, насколько это нужно для достижения цели охранения свободы и собственности. Поэтому власть получает столько прав, сколько требуется для общего блага (для охранения личности и имущества граждан). При нарушении этих условий договора со стороны государства члены гражданского общества вправе его расторгнуть и установить новую законодательную и исполнительную власть.
Личные симпатии Дж. Локка по вопросу о предпочтительной форме государства принадлежали конституционной монархии, реальным прообразом которой выступало английское государственное устройство, сложившееся после 1688 г. Философ считал наиболее безопасной для свободы индивида представительную демократию, т.е. правление при помощи законодательной деятельности народных избранников, периодически отчитывающихся перед избирателями.
Дж. Локку принадлежит заслуга разработки теории разделения властей, в рамках которой приоритет отдается законодательной власти, представляющей большинство, тем самым утверждается верховенство парламента. Исполнительная власть должна только реализовывать законы, принятые парламентом, не навязывая собственных правил, независимых от воли последнего. Судебная власть растворялась в исполнительной: Локк в своем труде даже не затрагивает проблему независимости судебной власти, предполагая, вероятно, что традиционная независимость английских судов гарантируется укреплением принципа парламентского суверенитета.
В отличие от политической мысли Гоббса, которой были свойственны явно этатистские тенденции, Локк, поставив в центр своей политико-философской концепции личность, ее права и свободы, отдавал ей приоритет перед государством и обществом: государство не может быть могущественнее личности, ибо личности образуют общество, а государство в свою очередь является функцией общества.
Французский мыслитель Ш.-Л. Монтескье (1689—1755), принадлежавший уже к веку Просвещения, был наследником английской политической традиции XVII в., активно использовал понятийно-терминологический аппарат Т. Гоббса и Дж. Локка. Его главная книга «О духе законов» была признана современниками самым выдающимся произведением XVIII в., а ее автор стал одним из авторитетнейших классиков политической мысли, прежде всего, в качестве основателя европейского конституционализма.
Главная тема всей политической теории Монтескье — политическая свобода, которая состоит не во вседозволенности, а в праве делать то, что дозволено законами. Поэтому к числу необходимых условий этой свободы относятся справедливые законы и надлежащая организация государственности. Именно потребность людей в общих законах обусловила в свое время необходимость возникновения государства.
Автор книги «О духе законов» защищает тезис, согласно которому невозможно выделить наилучшую форму государства вообще, ибо защищать преимущества республики перед монархией бесполезно без предварительного ответа на вопрос: когда, где и для кого? По мнению мыслителя, на выбор формы правления и характер законов оказывает влияние целый ряд факторов: физические свойства страны, географические и климатические условия, а также образ жизни, нравы, религия и др. Так, мыслитель полагал, что небольшие государства должны быть республиками, государства средней величины — монархиями, а большие государства — деспотиями.
Ш.-Л. Монтескье выделял три формы правления: монархия, республика (демократическая или аристократическая) и деспотия (правление, где отсутствуют политическая свобода и законы). При этом он подчеркивал, что государства следует различать не только по внешним проявлениям, но и в соответствии с доминирующим принципом (нравственным началом), который они выражают и разрушение которого ведет к гибели государства.
Сам Ш.-Л. Монтескье симпатизировал конституционной монархии, какой стала современная ему политическая система Англии, где был создан механизм разделения властей. Анализируя данный опыт, французский мыслитель разрабатывал теорию разделения властей в направлении поиска механизма обеспечения свободы индивида. По его словам, свобода существует там, где правит закон, а не люди, и где нет злоупотреблений властью. Но исторический опыт показывает, что человек по своей природе склонен злоупотреблять властью, поэтому свобода может быть гарантирована только лишь разделением властей на законодательную, исполнительную и судебную, с тем, чтобы различные власти могли взаимно сдерживать и дополнять друг друга. Так Ш.-Л. Монтескье сформулировал конституционный принцип государства, в котором выражается не только рациональное разделение властно-управленческого труда, но и соотношение социальных сил в обществе. Теория, разработанная Ш.-Л. Монтескье, была почти буквально воспринята отцами-основателями США и легла в основу американского конституционализма.
Другой французский философ Ж.-Ж. Руссо(1712—1778), сторонник радикально-демократического направления политической мысли, напротив, был решительным противником английской парламентской системы. В трактате «Об общественном договоре» он изложил концепцию, которую условно можно назвать теорией корпоративной демократии.
Отталкиваясь от предшествующей традиции, Ж.-Ж. Руссо также создает свою модель природного состояния. «Все люди от природы добры и только из-за общественных институтов становятся дурны» — утверждал мыслитель, используя тем самым фикцию естественного состояния для критики современного ему общества и создания через эту рационалистическую реконструкцию собственного общественного идеала. По его мнению, цивилизация, будучи продуктом человеческого разума, принесла людям только зло, породив погоню за собственностью и своекорыстие.
В трактате «Об общественном договоре» Ж.-Ж. Руссо разрабатывал новую модель общественного устройства: в ней человек был бы связан с себе подобными и вместе с тем сохранил в неприкосновенности первобытную свободу и данные ему природой права. С этой целью следует заключить общественный договор, по которому каждый отдает всецело себя и свои права всему обществу, становясь его нераздельной частью. Возникает «общественный человек» — гражданская община, основанная на принципе народного суверенитета как власти, направляемой общей волей. Только таким способом, согласно Ж.-Ж. Руссо, можно согласовать сохранение свободы с требованиями общежития: человек не лишается свободы, ибо подчиняясь общей воле (целому), будучи ее соучастником, он, в сущности, подчиняется только самому себе. Начав с крайнего индивидуализма, Ж.-Ж. Руссо заканчивает коллективизмом, полностью подчиняя индивида государству.
Для эффективного действия общей воли, по словам французского мыслителя, необходимы три внешних условия. Во-первых, социальное равенство (Ж.-Ж. Руссо, не отрицая частной собственности, выступал против ее неравного распределения в обществе). Во-вторых, фундаментальное политическое единство, для поддержания которого им предлагается целый ряд мероприятий, в том числе и на основе принуждения. В-третьих, принцип прямого народного правления. Общая воля неделима и неотчуждаема, следовательно, не может быть делегирована кому-либо без отчуждения. Народ не должен передать законодательную власть индивиду или группе, преследующим только собственные интересы. Таким образом, Ж.-Ж. Руссо защищал прямую форму демократии, выступая против представительной демократии.
Учение Ж.-Ж. Руссо еще при жизни имело огромное влияние на современников, оказав непосредственное воздействие на идеологию и политическую практику Французской революции 1789 г. (особенно периода якобинской диктатуры). В дальнейшем влияние руссоизма испытывали все направления политической философии — как в форме слепого подражания и заимствования аргументов, так и в виде резкой критики его наследия.
Наиболее непримиримыми оппонентами руссоистских политико-философских построений выступили представители консервативного направления европейской политической мысли, сформировавшегося к началу XIX в. как реакция на философские идеи Просвещения и опыт Великой Французской революции. Публикация в 1790 г. памфлета «Размышления о революции во Франции», принадлежащего перу английского политического философа Э. Берка(1729—1797), по праву считается актом рождения современного консерватизма (в широком смысле этого понятия). Посвятив свой памфлет критике идеологии и практики революционных событий во Франции, которые означали для него разрыв с прошлым, Э. Берк создает на этой почве развернутую политико-философскую систему, направленную против абстрактного рационализма в политике, перед лицом которого он защищает общество, его институты и традиции.
Общество — не механизм, в который можно вмешиваться без последствий, а целостная органическая система — совокуп-
ность институтов, норм, моральных убеждений, традиций, обычаев, уходящих корнями в историю и которые невозможно обосновать чисто рациональными доводами. Рациональные политические принципы, являющиеся абстракциями, в крайнем случае, лишь урезанным вариантом исторического опыта. На практике они способны привести к гибели государства и общественному хаосу, если не будут адаптированы к историческим обычаям, национальным традициям и утвердившимся в результате долгой эволюции общественно-политическим институтам.
Отстаивая святость традиции для политического опыта, Э. Берк не отвергал ценности человеческого разума, но призывал последний действовать не против «предрассудков», а в одном с ними направлении, чтобы достичь успеха в сфере политики. По его мнению, общественные связи держатся инстинктами и предрассудками, которые аккумулируют вековую мудрость и сохраняют преемственность поколений.
Общество, обладающее иерархической структурой, отдельные части которой обеспечивают жизнеспособность и целостность общественного организма, может постепенно расти, изменяться и умеренно реформироваться, сохраняя в то же время свой общий характер. Стандартом для политика должны стать вместе взятые предрасположенность к сохранению и способность к улучшению. Необходимо соблюдать крайнюю осторожность, основывая свою реформаторскую деятельность на внимательном изучении прошлого.
Большинство этих аргументов составили основу консервативной политической философии, повторяясь с определенными дополнениями и изменениями во Франции — Л. де Бональдом, Ж. де Местром, Р. де Шатобрианом; в Германии — представителями исторической школы права и Гегелем. На наследие Э. Берка наряду с консерваторами претендовали и продолжают претендовать и либералы (например, оно является одним из краеугольных камней в фундаменте англо-саксонской политической традиции).
Либеральная политическая теория в качестве своей основной цели выдвигает обоснование свободы индивида. «Я защищал один и тот же принцип — свободу во всем: в религии, философии, литературе, в промышленности, в политике, разумея под свободой торжество личности над властью, желающей управлять посредством насилия, и над массами, предъявляющими со стороны большинства право подчинения себе меньшинства», — утверждал Б. Констан (1776—1830), которого считают одним из идеологов либерализма во Франции и духовным отцом европейского либерализма.
Предприняв попытку выявить фундаментальное различие между свободой в современном и античном мире, Б. Констан выделил два типа свободы — свобода гражданская (известная независимость частной жизни индивида от политической власти: неприкосновенность личности и частной собственности, свобода совести, слова, печати, занятий и др.) и свобода политическая (право участия в осуществлении политической власти). Если древние знали только политическую свободу, то ядро свободы у современных народов составляют личные права, а политическая свобода — средство для обеспечения гражданской свободы, которая является границей государственной власти в обществе. Отдавая приоритет личности и свободе, французский либеральный мыслитель критикует с этих позиций теорию народного суверенитета Ж.-Ж. Руссо.
Другой либеральный автор — английский философ и общественный деятель Дж. Ст. Милль (1806—1873) в своей книге «О свободе» выделил новые аспекты общественной и гражданской свободы, поставив вопрос о пределах власти, законно осуществляемой обществом над индивидом. Он выступил с критикой форм представительной власти, принимающих решения без обсуждения их с обществом, к которому, с его точки зрения, должна перейти власть, порожденная свободно выраженным согласием. В интересах свободы правительство должно иметь два основных ограничения своей власти: законы и общественное мнение.
Вместе с тем Дж. Ст. Милль проницательно замечал, что одного появления человека, руководствующегося своими собственными критериями поведения в сфере духовных и материальных интересов, еще недостаточно, чтобы сделать свободу основой общества. Необходимо второе условие — дух терпимости, который первоначально закрепился в религиозной сфере, а затем уже начал завоевывать позиции в политике. Кроме того, особое внимание Дж. Ст. Милль обращал на ответственность человека за свои действия, утверждая, что свободная личность одновременно и законопослушная личность. В общественной жизни люди должны учиться принимать во внимание взаимные интересы, дисциплинируя свой природный эгоизм.
Эти теоретически разработанные либеральные принципы были развиты А. де Токвилем (1805—1859) в книге «О демократии в Америке», которая явилась итогом его наблюдений, сделанных во время путешествия по Соединенным Штатам, и изучения опыта французской революции 1789 г., позволившими сформулировать фундаментальный для современной политической теории вопрос — как в условиях победы демократического начала в политической жизни спасти свободу, как совместить свободу и равенство.
В качестве ответа на данные вопросы А. де Токвиль предлагал анализ американской демократии, в которой, по его мнению, реализуются новые принципы равенства, совместимые с индивидуальной свободой. Благодаря редкой комбинации религиозного духа пуританизма и духа свободы в США возникло стабильное «социальное» государство, основанное на «равенстве условий», которое предполагает действительную социальную мобильность и открытость. Гарантиями политической свободы в американском обществе, как от правительственного деспотизма, так и от тирании большинства, служат отсутствие административной централизации при развитости местного самоуправления и принципа федерализма, сила и независимость судебной власти, свобода прессы и ассоциаций.
Проблемы свободы и равенства обсуждались и в различных направлениях социалистической литературы.
Первые социалистические учения возникают в первой половине XIX в. одновременно во Франции и Англии. Их авторы (К.-А. де Сен-Симон, Ш. Фурье, Р. Оуэн), подвергая критике буржуазный социально-экономический и политический порядок, разрабатывают альтернативные проекты общества и отдают предпочтение социальным реформам перед политическими. Р. Оуэн считал конструирование политического идеала бесполезным, поскольку надобность в государстве отпадет после утверждения строя общности. Ш. Фурье, отстаивая идею главенства экономики над политикой, развивал тезис о бесполезности политики и политической деятельности вообще. У К.-А. де Сен-Симона в модели будущего как централизованной индустриальной ассоциации разрешается проблема управляющих и управляемых: политическая власть должна будет уступить место власти административной, а управление людьми — управлению вещами и производственными процессами. Руководство этой системой будет централизованно осуществляться наиболее талантливыми представителями «класса промышленников», действующими на основании научно обоснованного плана.
Сторонники коммунистического направления (Э. Кабе, Л. Блан, В. Вейтлинг, О. Бланки, Т. Дезами) являлись ближайшими последователями великих утопистов. Вместе с тем уже в 1820—1840‑е гг. возникли разногласия между социализмом и коммунизмом: представители последнего делали акцент на принципе радикального эгалитаризма, создавая проекты идеальной республики, в которых равенство доведено до абсолюта.
Возникший в 1840‑х гг. марксизм заимствовал многие элементы и принципы предшествовавших коммунистических и социалистических учений, разделяя с их авторами убеждение в ненужности в будущем бесклассовом обществе государства и политики. Свои идеи о государстве и политике К. МарксиФ. Энгельс развивали в контексте материалистического понимания истории как процесса борьбы классов.
Государство, созданное в результате появления частной собственности и разделения общества на классы, всегда представляло собой продукт классовых противоречий: экономически господствующий класс является одновременно идеологически и политически господствующим классом. Таким образом, политическая власть исторически сложилась как организованное насилие одного класса для подавления другого. И государственный аппарат, и сама политика, как форма участия людей в социальном процессе, рассматривались в марксистской теории как орудия разгрома пролетариатом своих классовых противников и завоевания политической власти: в результате революции пролетариат превращается в господствующий класс. Но диктатура пролетариата предлагается классиками марксизма лишь в качестве переходной формы к коммунистическому обществу, где постепенно с исчезновением классов отпадет необходимость в государстве и политике в целом. В этом новом, справедливом обществе, где «свободное развитие каждого является условием развития всех», публичная власть окончательно потеряет свой политический характер и будет заменена общественным самоуправлением.
На современном этапе, когда происходит существенная переоценка ценности и актуальности марксистского наследия, несомненным остается тот факт, что марксизм по-прежнему является важной составляющей истории мировой политической мысли.
Таким образом, в период Нового времени политическая теория не только окончательно освобождается от религиозно-этической формы, но и обогащается такими концептуальными установками, как теория естественного права, общественного договора, народного суверенитета, разделения властей, гражданского общества и правового государства. К середине XIX в. внутри различных направлений политической философии создаются и проходят критическую проверку различные методы теоретического анализа природы политики, ставшие основой для разработки политических теорий и концепций современности.
2.4. Возникновение и ранние этапы развития политологии
Если история политических идей берет свое начало в древности и имеет многовековую историю, то собственно политическая наука как самостоятельная отрасль знания насчитывает не многим более ста лет.
Основные предпосылки для формирования научной дисциплины, призванной профессионально исследовать мир политического, создаются только во второй половине XIX в., когда окончательно утвердилось понимание сферы политического как самостоятельной подсистемы человеческого социума. Рождение политологии было обусловлено рядом обстоятельств: во-первых, возникновением практической потребности в интенсивном изучении политики; во-вторых, коренными переменами в характере обществознания, происшедшими после появления научной социологии, сознательно дистанцировавшейся от ценностно-нормативного подхода в исследовании общества.
К середине XIX в. в политическом развитии большинства промышленно развитых стран Западной Европы и Северной Америки произошли серьезные сдвиги. В них сформировались политические системы современного типа, включавшие наряду с государством политические партии, разнообразные группы интересов и другие, новые для того времени институты. Одновременно в этих странах окончательно утвердилась парламентская демократия, а избирательный процесс приобретает регулярный и систематический характер. В сфере идеологии появляются и активно приобретают сторонников альтернативные концепции общественного развития: марксизм, анархизм, социал-демократия и др.
В результате сфера публичной политики радикально меняется, а у ее субъектов формируются запросы на такие политические знания, которые традиционным для философии или юридических наук путем получить было невозможно. Возникает общественная и академическая потребность в появлении систематических научных исследований, позволяющих рационально организовать политическую сферу и эффективно управлять государством, а также в создании специализированных центров, которые бы готовили кадры для обслуживания политического процесса, для работы в государственных и партийных структурах.
С другой стороны, качественный скачок в оформлении политической науки как самостоятельной отрасли знания был обусловлен процессом дифференциации гуманитарных наук, происходившем в общем контексте развития науки Нового времени. В рамках социальных и гуманитарных наук и сформировалась политическая наука. Ее возникновение было предопределено развитием истории, юриспруденции, политэкономии, психологии, социологии, между которыми во второй половине XIX в. разворачивалось своеобразное соперничество в связи с распределением мест в статусной иерархии наук.
Становление политической науки на Западе тесно связано с развитием социологии — науки, изучающей законы существования и развития общества вне каких-либо этически окрашенных оценочных суждений (хорошо или плохо то или иное явление). Создатели позитивистской социологии (О. Конт, Г. Спенсер) ставили перед собой задачу приблизить общественные науки по уровню достоверности полученных знаний к наукам естественным: отсюда требование широкого использования эмпирических исследований, точного фиксирования фактов и проведения систематических наблюдений. Социология дала исследованиям в области политики новую для них методологию и обогатила категориальный аппарат формирующейся политической науки.
В конце XIX — начале ХХ вв. были заложены основы современной политической социологии: крупнейшие социологи рубежа веков были одновременно политическими социологами или «социологически мыслящими политологами» (С. Липсет). Однако, хотя в этот период государственные и политические институты изучались преимущественно философами и социологами (О. Конт, Г. Спенсер, Э. Дюркгейм, Л. Уорд и др.), многие выдающиеся социологи европейских стран (В. Парето, Г. Моска, Р. Михельс, М. Вебер и др.) выступали в качестве основоположников политической науки.
Так немецкий социолог М. Вебер (1864—1920), создатель «понимающей социологии», внес большой вклад в разработку проблем власти, господства, политического лидерства. Он считается автором ставшими уже классическими теории легитимности политической власти, концепции рациональной бюрократии и плебисцитарно-вождистской демократии. Итальянские ученые В. Парето(1848—1923) и Г. Моска(1858—1941) разработали теории элит, в которых исследуются природа, каналы и способы циркуляции элит, разрабатывается их типологизация. Некоторые авторы даже связывают появление современной политологии как самостоятельной науки с выходом в свет в 1896 г. первого тома двухтомного труда Г. Моски под названием «Элементы политической науки». В работе «Социология политической партии в условиях демократии» немецкий ученый Р. Михельс (1876—1936), проанализировав историю и деятельность социал-демократической партии Германии, сформулировал знаменитый «железный закон олигархии», согласно которому в условиях демократии создание крупных организаций неизбежно ведет к олигархизации и формированию элиты. Идея о неизбежной бюрократизации руководства политической партии была высказана в 1898 г. русским ученым М. Я. Острогорским в фундаментальном двухтомном труде «Демократия и политические партии» (на французском языке), изданном в России только в конце 1920‑х гг.
Вместе с тем рождение политической науки можно лишь условно привязать к конкретной дате в конкретной стране. Как показывает анализ истории политической науки, процесс институционализации политологии в развитых странах имел свои временные и содержательные особенности. Он занял довольно продолжительный промежуток времени (несколько десятилетий конца XIX — начала ХX вв.) и проходил параллельно, но не синхронно, в США и странах Западной Европы (Великобритании, Франции, Германии).
В 1857 г. профессор Ф. Либер, создав и возглавив в Колумбийском колледже (США) кафедру истории и политической науки, начал читать лекции по политической философии, в которых центральными были вопросы теории государства и политической этики. Но рождение в США политической науки как новой специальной академической дисциплины многие исследователи связывают с 1880 г., когда Совет правления Колумбийского колледжа (позже переименованного в Колумбийский университет) уполномочил Дж. Барджесса (по его же инициативе) создать Высшую школу политической науки с системой подготовки научных кадров, включая написание и защиту диссертаций. Примеру Колумбийского университета последовали многие крупнейшие университеты США — Йельский, Корнеллский, Гарвардский, Принстонский университеты, университет Джона Гопкинса и др., при которых также были созданы школы или отделения политической науки.
Таким образом, американская политическая наука оформилась и закрепилась первоначально на университетском уровне. Затем появились первые специализированные периодические издания: «Ежеквартальник политической науки» (с 1896 г.), «Анналы американской академии политических и социальных наук» (с 1903 г.), «Обозрение американской политической науки» (с 1906 г.). В 1903 г. в США была создана первая в мире национальная политологическая ассоциация.
В последние десятилетия XIX в. формирующаяся американская политическая наука явно тяготела к истории и юриспруденции, прибегая преимущественно к сравнительно-историческому и правовому анализу политических институтов. С начала ХХ в. под влиянием интересов практической политики, развития философии прагматизма и осмысления европейского опыта американские ученые (В. Вильсон, А. Бентли, Ч. Бирд, Ч. Мэрриам и др.) начинают склоняться к узкопрактическому подходу к конкретным политическим проблемам. Поскольку в условиях бесконечных избирательных кампаний существовал большой спрос на их научное обеспечение, большое место в деятельности американских политологов начинает отводиться прикладным, эмпирическим исследованиям. Изучение политики происходит не только на местном, но и на федеральном уровне: исследуется поведение индивидов в процессе голосования, их отношение к реформам и политическим лидерам, возрастает интерес к социально-психологическим проблемам власти.
Ведущая роль в американской политической науке (периода между двумя мировыми войнами) принадлежит ученым Чикагской школы: Ч. Мерриаму, Г. Лассуэллу, Г. Госнеллу. По мнению Г. Алмонда, заслуга представителей Чикагской школы состояла в том, что они на примере конкретных эмпирических исследований обосновали вывод о необходимости использования в политологии междисциплинарного подхода, количественных методов исследования, повышения организационного уровня научной работы.
Основатель этой школы — Ч. Мерриам заложил основы политической психологии, изыскания в области которой продолжил его ученик — Г. Лассуэлл, соединивший поведенческий подход с европейской традицией психоанализа. Кроме того, Мерриама, который в эссе «Современное состояние исследования политики» в качестве важнейшего объекта изучения для политической науки назвал политическое поведение, считают сегодня «отцом бихевиоризма» — направления и методологии исследования, получившей приоритетное значение в мировой политической науке после Второй мировой войны.
В этот же период (конец XIX — начало ХХ вв.) параллельно происходило формирование европейской политической науки, которое во многом определялось национально-культурными и идейно-политическими особенностями конкретных стран.
В конце XIX в. при Лондонском университете была создана Школа экономики и политических наук, деятельность которой связана с именами У. Бевериджа, Дж. Гобсона, Л. Хобхауза, Дж. Мида, С.-Дж. Уэбба и др. До Второй мировой войны в Лондонской школе, а затем в Оксфордском, Кембриджском и других британских университетах изучаются политические феномены и ведется преподавание дисциплины о политических явлениях и процессах. В центре внимания английской политической науки в довоенный период находились следующие проблемы: государственное управление и административное право, политическая философия и теория, международные отношения и колониальная политика.
Французская политическая наука начинает отсчет своего существования с 1871 г., когда Э. Бутли основал Свободную школу политических наук, которая до Второй мировой войны оставалась центром изучения политических дисциплин. Особенностью процесса формирования политической науки во Франции является тот факт, что она возникла на стыке государствоведения, социологии и политической истории, постепенно на протяжении десятилетий обретая свою дисциплинарную автономность. К числу авторов, способствовавших данному, процессу следует отнести А. Зигфрида, М. Шевалье, М. Прело, А. Сулье, Л. Дюги, М. Ориу и других.
В Германии еще в годы Первой мировой войны в Берлине была создана Высшая политическая школа, из которой впоследствии сформировалась целая сеть политологических центров (например, Академия политического образования ФРГ). Развитие германской политической науки происходило в русле классической немецкой философской традиции и традиции «правовой школы» — традиций органического сочетания теоретических, философских, ценностных начал, с одной стороны, и эмпирико-фактографических начал, с другой. Политическая наука Германии имеет определенные заслуги в развитии мировой политологии: например, американский политический социолог А. Бентли, создатель теории групп в политике, обучался, как и многие другие американские ученые до Первой мировой войны, в Германии.
Таким образом, в начале ХХ в. процесс выделения политической науки в качестве самостоятельной науки и академической дисциплины в основном был завершен: в течение двух-трех десятилетий национальные политологические школы возникли в большинстве стран с сильными академическими традициями. Но повсеместная, официальная институционализация политической науки произошла после Второй мировой войны, когда в 1949 г. под эгидой ЮНЕСКО создается Международная ассоциация политических наук, объединившая многие национальные ассоциации.
Вопросы и задания для самопроверки
В чем заключается феномен античного полиса и какова его роль в формировании древнегреческой политической теории?
В чем вклад греческих софистов в политическую теорию?
В чем состоит платоновская концепция идеального государства?
Каковы основные идеи книги Аристотеля «Политика» в контексте предшествующей философской традиции?
Каково содержание политической философии Цицерона?
Как изображены церковь и государство в трактате Августина Блаженного «О граде Божием»?
Каковы основные черты средневекового политического менталитета?
Как в политической теории Н. Макиавелли описываются природа человека, политика и мораль?
Какова сущность концепции суверенитета Ж. Бодена?
В чем состоит политико-правовое значение реформационных идей М. Лютера?
Каково содержание концепции «общественного договора» и «естественного права» в политических учениях Нового времени (Т. Гоббс, Дж. Локк, Ж.-Ж. Руссо)?
Какова характеристика учения Ш.-Л. Монтескье о разделении властей?
Каковы основные идеи европейской консервативной политической философии?
В чем заключается значение сочинения А. де Токвиля «Демократия в Америке» для развития либеральной мысли?
Каковы новые аспекты общественной и гражданской свободы в творчестве Дж. Ст. Милля?
Как решается проблема свободы и равенства в различных направлениях социалистической общественно-политической мысли XIX в.?
Какое влияние оказал марксизм на традиции европейской политической мысли?
Каковы основные предпосылки, способствовавшие на рубеже XIX—ХХ вв. выделению в системе гуманитарного знания политологии как самостоятельной научной дисциплины?
В чем состоит роль социологии в становлении политической науки на Западе?
Каковы особенности процесса институционализации политической науки в США?
Литература
Основная литература
Аристотель, Политика. Афинская полития / Аристотель. — М., 1997.
Берк, Э. Размышления о революции во Франции / Э. Берк. — М., 1993.
Гоббс, Т. Левиафан // Гоббс Т. Избранные произведения. В 2‑х тт. Т. 2 / Т. Гоббс. — М., 1989—1991.
Локк, Дж. Два трактата о правлении // Локк Дж. Избр. произведения. В 3‑х тт. Т. 3 / Дж. Локк. — М.,1985—1988.
Лютер, М. Избранные произведения / М. Лютер. — СПб., 1994.
Макиавелли, Н. Государь. Рассуждения о первой декаде Тита Ливия. О военном искусстве / Н. Макиавелли. — М., 1996.
Монтескье, Ш.-Л. О духе законов / Ш.-Л. Монтескье. — М., 1999.
Платон, Государство // Платон. Собрание сочинений. В 4‑х тт. Т. 3 / Платон. — М., 1994.
Руссо, Ж.-Ж. Об общественном договоре / Ж.-Ж. Руссо. — М., 1998.
Токвиль, А. де Демократия в Америке / А. де Токвиль. — М., 1992.
Милль, Дж. Ст. О свободе / Дж. Ст. Милль. — СПб., 1990.
Цицерон, Диалоги / Цицерон. — М., 1994.
Дополнительная литература
Алмонд, Г. Политическая наука: история дисциплины /
Г. Алмонд // Политическая наука: новые направления / пер. с англ. М. М. Гурвица, А. Л. Демчука, Т. В. Якушевой; науч. ред. Е. Б. Шестопал. — М., 1999.
Антология мировой политической мысли. В 5‑ти тт. Т. 1. — М., 1997.
Гуторов, В. А. История политико-правовой мысли / В. А. Гуторов. — СПб., 2000.
История политических и правовых учений: хрестоматия. — М., 1996.
История политических и правовых учений / под ред. О. Э. Лейста. — М., 1997.
Козлихин, И. Ю. История политических и правовых учений. Новое время: от Макиавелли до Канта / И. Ю. Козлихин. — СПб., 2001.
История политических и правовых учений. ХХ в. / под ред. В. С. Нерсесянца. — М., 1995.
Семеренко, Л. М. Современная западная политическая наука: формирование, эволюция, институционализация / Л. М. Семеренко. — Ростов н/Д, 1998.
Чанышев, А. А. История политических учений. Классическая западная традиция (античность — первая четверть XIX в.) / А. А. Чанышев. — М., 2001.
Чичерин, Б. Н. Политические мыслители древнего и нового мира / Б. Н. Чичерин. — СПб., 1999.
3.1. Особенности развития русской политической мысли
Развитие отечественной политической мысли имело специфические особенности в сравнение с западной политической традицией, которые были обусловлены своеобразием исторического пути России. Занимая по своему географическому расположению срединное, промежуточное положение между Европой и Азией, между Западом и Востоком, российский этнос формировался под воздействием этих противоборствующих цивилизаций, испытывая постоянное напряжение в поисках культурной и политической самоидентификации. Прав был в своих оценках Н. А. Бердяев, утверждавший, что «русский народ есть не чисто европейский и не чисто азиатский народ. Россия есть целая часть света, огромный Восток — Запад, она соединяет два мира. И всегда в русской душе боролись два начала — восточное и западное». Эта внутренняя противоречивость характера русской культуры, во многом предопределившая зигзагообразность и прерывистость отечественной истории, способствовала, с одной стороны, ее открытости и «отзывчивости» другим культурам, о которой писали многие русские мыслители (отсюда, например, идеализация Запада в некоторых направлениях отечественной философской и политической мысли); а с другой, сильно развитому мессианскому сознанию, нашедшему свое выражение и в русской политической традиции.
Огромное пространство с потенциально богатыми ресурсами, на котором изначально сосуществовали различные народы с весьма несхожими типами культур, во многом предопределило специфику и роль российского государства, выступившего «собирателем земли русской», главным инструментом ее культурной консолидации и политического единения. Сформировавшийся на этой основе культ сильного государства (державы) и соответственно сильной персонифицированной власти — в рамках последней суверен государства одновременно выступал и его собственником (согласно Р. Пайпсу, «вотчинный» тип государства) — оформил этатистские и патерналистские тенденции отечественной политической культуры. Они и стали объектами рефлексии для представителей русской политической мысли.
История российского государства тесно связана с историей русской православной церкви и православия в целом. Крещение языческой Руси послужило точкой отсчета серьезных политических формообразований и идеологических сдвигов. Правящие круги получили в христианской религии мощное идеологическое средство для укрепления своего господства, в православной церкви — новую разветвленную организацию, которая на разных этапах развития русской государственности выполняла задачу освящения существующего социально-политического строя и идеологического закрепления государственного единства. Кроме того, вплоть до XVIII в. русская политическая мысль развивалась в религиозной форме, и впоследствии сохраняя в своем дискурсе религиозно-эсхатологические элементы и определенный нравственно-этический пафос.
Иллюстрацией этого процесса может послужить пример теории старца псковского Елизарова монастыря Филофея «Москва — третий Рим», которая, не будучи официальной идеологемой Московского государства в XVI в., тем не менее возникла в религиозных кругах для идеологического обоснования начавшегося в этот период формирования русского централизованного государства.
Согласно теории в мире существует вечное царство Рим, которое преемственно переходит из одной страны в другую. Рим в Италии, первый Рим, погиб от католичества, на смену ему явился второй Рим — Византия, которая была затем захвачена турками. На смену Византии пришла Москва — третий Рим, а «четвертому Риму не бывать». В обозначенной формуле были выражены две фундаментальные идеи того времени: богоизбранности русского народа и преемства царств. Они давали приемлемое обоснование возвышения Москвы, ее мессианской роли в будущем. Эта идея о Москве — третьем Риме в XVIII в. поглощается светской имперской идеологией, продолжая существовать на периферии русского общественного сознания.
В XVII—XVIII вв. на политическую мысль в России начинают оказывать существенное влияние идеи западноевропейских философов (Ф. Прокопович, В. Н. Татищев, Я. П. Козельский и др.). Отделяясь от религии, она постепенно переходит в связи с развитием реальной политики и духовной жизни общества на светские позиции.
В немалой степени ускорению этого процесса способствовали реформы Петра I, которые, по убеждению многих исследователей, явились радикальным преобразованием, по типу «революции сверху», дополнившей церковный раскол XVII в. расколом социальным, в результате которого еще больше увеличивается разрыв между властью и остальной частью общества. Г. П. Федотов указывал, что «Петру удалось на века расколоть Россию: на два общества, два народа, переставших понимать друг друга». История России как бы распалась на две части — историю допетровской патриархальной Руси и историю России петровской, «европеизированной». В рамках последней наряду с ценностями нового порядка (ощутимое увеличение значения личности, совершенствование структур государства, изменение роли Церкви, форсирование развития отечественного промышленного, научно-технического, военного потенциала и др.) продолжали существовать и развиваться на уровне народной культуры патриархально-традиционные ценности (общинный коллективизм, соборность, подчиненность личности религии и государству, правовой нигилизм при одновременной склонности к авторитаризму и сильному политическому лидерству и др.).
Европеизация России затронула лишь определенную часть социального тела, не коснувшись низших слоев общества. Крестьянская Россия почти до конца XIX в. оставалась в своем традиционном бытии — в сельской общине, где поведение каждого ее члена было обусловлено коллективистскими традициями и системой контроля со стороны собрания сельского «мира», практиковались внеэкономическое принуждение к труду, а отношения с государством строились по принципу безусловного подчинения, опираясь на идеи «наивного монархизма».
В этой связи специфику отечественной политической традиции во многом принято определять исходя из видения России как промежуточной цивилизации — переходной формы от традиционной, статичной цивилизации к цивилизации нетрадиционной, динамичной. В результате нескольких попыток капиталистической модернизации российское общество оказалось неспособным в полной мере завершить подобный переход. Модернизация в России осуществлялась «сверху», по имперской модели. Развитие промышленности не сопровождалось ростом гражданских свобод, свободомыслие пресекалось, принуждение к труду осуществлялось внеэкономическими средствами и т.д. Преобразования «сверху» не получали обратного импульса, что не только не способствовало укоренению ценностей частной собственности и инициативы, правовых норм, институтов самоуправления и гражданского общества, но и увеличивало разрыв между двумя системами ценностных ориентаций: сравнительно узкой управленческой и культурной элиты и остального населения.
В итоге политическую историю России можно представить как картину постоянного противоборства либеральных и патриархально-традиционных ценностей, что и нашло отражение в идейных исканиях отечественных политических мыслителей, прежде всего периода XIX — начала ХХ вв., для которых отношение к реформам Петра становится способом самоопределения в различных направлениях отечественной политической традиции.
Все более четко в русской политической мысли начинают выделяться три главных направления: консервативное, либеральное и радикальное.
Весь XVIII в. в российское государство проходили процессы модернизации, пусть и с переменным успехом, направленные на европеизацию страны и общества. Поэтому консервативные идеи и традиционалистская критика этого курса имели оппозиционный, полулегальный характер.
В первой трети XIX в. происходят определенные изменения в российском сознании и практике, которые были обусловлены целым рядом факторов. Победа в войне с Наполеоном, ее лидирующие позиции в антинаполеоновской коалиции привели к переоценке роли России в Европе. Одновременно трагические события и последствия Французской революции вызвали определенный пессимизм и настороженное отношение в русском обществе к европейским идеалам и ценностям. Эти изменения послужили поводом к постановке в отечественной философской и политической мысли проблемы национального самосознания и самоопределения, которая сконцентрировалась в традиционалистском тезисе: «У России особый путь».
Консервативная политическая традиция в России развивалась в направлении защиты интересов национального единства и государственной целостности, оправдания сильной политической власти и самодержавной формы правления, сохранения самобытных социальных и политических институтов. При этом она акцентировала внимание на преемственности исторического развития и неприятии радикализма в политической теории и практике — как слева, так и справа. Русский консерватизм в XIX в. обращался к практическому жизненному опыту народа, который объявлялся исторической традицией. Консервативным идеалом выступало единство самодержавия и народа: соответствие духу и характеру русского народа делало самодержавие и правление сакральными и законными с исторической точки зрения.
Вместе с тем нельзя рассматривать русских консерваторов как некую единую идейную общность. Под воздействием процессов модернизации в России, русский консерватизм, как и другие направления отечественной политической мысли, подвергался трансформационным изменениям. В результате его идеологи могли эволюционировать от умеренно-консервативных взглядов к охранительным (М. Н. Катков, К. П. Победоносцев), и даже пытались найти способ разрешения проблем модернизации в «союзе социализма с русским самодержавием» (К. Н. Леонтьев). Таким образом, внутри консерватизма были «правые» и «левые» течения. На правом фланге консерватизм плавно перетекал в охранительство и реакцию, которая в начале ХХ в. вылилась в движение черносотенства, а на левом приобретал явные либеральные черты.
В типологии русского консерватизма условно можно выделить:
историософскую идеологему самодержавия Н. М. Карамзина;
политическую философию славянофильства (К. С.иИ. С. Аксаковы, И. В. Киреевский, А. С. Хомяков);
концепции неославянофила (в том числе геополитические) Н. Я. ДанилевскогоиФ. И. Тютчева;
теорию «русского византизма» К. Н. Леотьева;
направление «официального монархизма» (М. Н. Катков, К. П. Победоносцев, Л. А. Тихомиров);
концепции неомонархизма (И. А. Ильин, П. А. Флоренский).
Либерализм, будучи плодом западноевропейской культуры и не имея глубоких исторических корней в России, также стал одной из интеллектуальных традиций русской политической мысли. Однако, из-за отсутствия широкой социальной базы, массового отклика в России идеи либерализма не находили, оставаясь элитарным проектом общественного развития определенных групп российского общества. Только в начале ХХ в., в период революции 1905 г., русский либерализм смог окончательно оформиться как политическое движение.
«Либерализм утверждает свободу лица, утверждает ее — в случае необходимости — и против власти, и против других лиц. Каковы могут и должны быть пределы этой свободе, — вопрос, конечно, очень сложный», — писал русский либеральный мыслитель П. Б. Струве. Действительно, представители всех течений русского либерализма в качестве социального идеала принимали идеал буржуазного общества, где интересы отдельной личности и ее неотъемлемые права обладают несомненным приоритетом. Отстаивая идею единства путей развития России и западноевропейских стран, они ратовали за осуществление социальных реформ, преобразующих самодержавие в конституционную монархию, за осуществление на практике идеала правового государства и гражданского общества. Не принимая революцию как способ преобразования существующего общественно-политического строя, русские либералы пропагандировали теорию и практику реформизма. При этом идеи парламентаризма, конституционализма и верховенства права развивались с учетом сложившихся традиций русской государственности и общественности.
В своем развитии русский либерализм, истоки которого некоторые исследователи относят к XVIII в., прошел три этапа:
«правительственный» либерализм, инициируемый «сверху» и уповающий на самоограничение просвещенной монархии (конституционные проекты М. М. Сперанского);
консервативный либерализм пореформенного периода, возникший как проект умеренной интеллигенции, которая стремилась закрепить и расширить общественные преобразования на основе диалога с властью, программы просвещения народа и участия в местном самоуправлении (Б. Н. Чичерин, К. Д. Кавелин,П. Б. Струве);
«новый» (социальный) либерализм начала ХХ в., предпринявший попытку синтезировать либеральные принципы и некоторые идеи социализма в русле традиций европейской социал-демократии (П. И. Новгородцев, П. И. Кареев, Б. А. Кистяковский, С. И. Гессени др.). Защищая идею правового государства от критики справа и слева, теоретики «нового» либерализма создают концепции, в которых осмысливаются основные принципы и перспективы развития конституционализма и правовой государственности, прежде всего в российском контексте.
Революционный радикализм — одно из основных направлений общественно-политической мысли России XIX — начала ХХ вв. Он включает политические концепции декабристов, революционных демократов, народничества и марксизма.
Будучи специфической идейной и практической реакцией интеллигенции на процессы модернизации России, на противоречивые условия ее социально-экономического и политического развития, русский радикализм был критически настроен на преодоление несправедливых и антигуманных сторон как крепостнических, так и новых буржуазных отношений. Недооценка эволюционных факторов социального развития, революционность, нигилизм, атеизм, волюнтаризм и антиисторизм — вот основные характерные черты, присущие радикальному мышлению.
Стремясь любой ценой ускорить социальные преобразования и реализовать на практике метафизически сконструированный общественный идеал, представители русского радикализма уповали на особую роль отечественной интеллигенции в этом процессе, призванную организовать и возглавить движение общества в сторону прогресса. В связи с этим политические теории радикализма разрабатывались как совокупность знаний о способах воздействия на массы и их организации. При этом, постепенно утрачивая демократические и гуманистические черты, направление русского радикализма эволюционировало к волюнтаристским и тоталитарным концепциям (анархизм, большевизм).
Наиболее значительной и яркой формой политического радикализма в России начала ХХ в. явилась политическая идеология большевизма. Ее становление и формирование связано с теоретической и практической деятельностью В. И. Ленина (Ульянова), а также его соратников по партии — Л. Д. Троцкого, Н. И. Бухарина, И. В. Сталина и др. Стержнем этой идеологии явилась идея осуществления пролетарской революции и установление диктатуры пролетариата под руководством большевистской партии, для членов которой революция стала «профессиональным делом» и которая сумела в октябре 1917 г., воспользоваться сложившейся в России исторической ситуацией для захвата власти.
Таким образом, отмеченные особенности эволюции отечественной политической мысли и общая характеристика ее основных направлений в XIX — начале ХХ вв. позволяют говорить о многообразии, оригинальности и вместе с тем противоречивости различных идей, теорий и концепций, составивших пространство политической традиции в России.
3.2. Проблемы свободы личности, политической власти и государства в русской политической мысли XIX — начала ХХ вв.
XIX в. стал временем расцвета отечественной политической мысли, когда представители различных течений сформулировали и попытались дать ответы на наиболее острые для русского общественного сознания вопросы о соотношении личности и власти, путях социально-экономического развития и способах решения аграрного вопроса, правовых гарантиях свободы индивида и роли интеллигенции в социальном процессе об упорядочении государственного устройства и оптимальной форме правления, исторических судьбах России и ее отношениях с Западом.
«Дней Александровых прекрасное начало» (А. С. Пушкин) ознаменовалось торжеством «правительственного» либерализма, представителем которого стал крупнейший в истории России государственный деятель, правовед и реформатор М. М. Сперанский (1772—1839). В его практической деятельности и политической философии, основанной на двух мировоззрениях — философии Просвещения и христианском вероучении, существенное место занимала идея эволюционизма и апелляция к разуму власти. По мнению М. М. Сперанского, несовершенства и несправедливости в обществе, неэффективность государственного управления, в котором царили бюрократический произвол и деспотизм, могут быть исправлены с помощью разумного законодательства и нравственного просвещения власти. Он верил в возможность положительного отклика верховной власти на предлагаемые реформы. Воплощающая разум и нравственность верховная власть должна предохранять общество от распада, создавать определенный баланс интересов и потребностей.
Для реализации своих идей М. М. Сперанский разработал и предложил на рассмотрение Александра I несколько конституционных проектов. В октябре 1809 г. он представил императору «Введении к уложению государственных законов» — проект реформы государственной системы России, который выражал принцип разделения властей при сохранении коренных устоев империи. М. М. Сперанский считал, что «нельзя основать правление на законе, если одна державная власть будет и составлять закон и исполнять его». Суть его плана заключалась в создании двухпалатного парламента (верхняя палата — Государственный совет, нижняя — Государственная дума (выборы в нее проводятся на основе имущественного ценза в четыре ступени)) и строгом разграничении деятельности законодательной власти Государственной думы, верховного судилища — Сената и министерств.
Однако, помимо учреждения в 1810 г. Государственного совета (законосовещательного коллегиального органа при императоре для согласования деятельности всех государственных структур) и системы министерств, просуществовавших до 1917 г., остальные предложения М. М. Сперанского из этого плана реализованы не были. Вместе с тем несомненной заслугой реформатора стало не только некоторое ограничение самодержавия и упорядочение государственного управления, но и то, что он заложил основы формирования отечественной просвещенной бюрократии, кодификации российского законодательства, реформирования государственно-церковных отношений и системы образования.
Концепцию «истинной монархии» М. М. Сперанского, сочетающую единовластие и законодательное регулирование социальных отношений и построенную на основе уважения членов общества к закону и его верховному субъекту и хранителю — монарху, принято рассматривать как первый в России всеобъемлющий проект правового государства с принципом разделения властей. Политическую философию М. М. Сперанского можно охарактеризовать как самодержавный либерализм, соединивший в себе характерные особенности политического менталитета эпохи крепостничества и специфику политической культуры буржуазной цивилизации.
XIX в., как писал впоследствии писатель-декабрист М. П. Бестужев‑Рюмин, взошел над Россией «не розовой зарею, а заревом военных пожаров» Отечественной войны 1812 г., которая не только обострила патриотические чувства русского народа, но и наполнила социально-политическую обстановку новыми проблемами, волновавшими передовых людей того времени. «Детьми 1812 года» считали себя представители декабристского движения, оказавшего значительное влияние на русскую политическую мысль XIX в.
Будучи неоднородным в идейно-политическом плане (первая декабристская организация «Союз спасения» создана в 1816 г., с 1821 г. существуют две тайных организации — более радикальное Южное общество во главе с П. И. Пестелем и более умеренное Северное общество, руководимое Н. М. Муравьевым), движение декабристов исходило из идеалов Просвещения и неприятия существовавших социально-экономических и политических условий России (в первую очередь самодержавия и крепостного права). Расхождения касались вопросов о форме будущего государственного устройства и пути развития России.
Их иллюстрацией служит содержание программных проектов, разработанных лидерами декабризма — «Русской правды» П. И. Пестеля и «Проекта конституции» Н. М. Муравьева.
Если Н. М. Муравьев выступал за конституционную монархию, устроенную по федеративному принципу (по образцу Северо-Американских Соединенных Штатов), то П. И. Пестель ратовал за учреждение республиканского правления в форме представительной демократии по принципу унитаризма, т.е. единства и неделимости России. Критика проекта Н. М. Муравьева развивалась П. И. Пестелем и по другим направлениям. Например, он выступал против поощрения возникновения «аристократии богатств», т.е. буржуазии, посредством вводимого Н. М. Муравьевым имущественного ценза для избрания в общегосударственные органы. Сам П. И. Пестель отстаивал гражданское и политическое равенство всех граждан, а также свободу печати и вероисповедания. Разрабатывая аграрную составляющую проекта, автор «Русской правды» акцентировал внимание на том факте, что освобождение крестьян не должно свестись к дарованию «мнимой свободы», способной вызвать последующую пауперизацию крестьянства. Поэтому его решения земельного вопроса предполагало формирование смешанного типа землевладения с разделением всей земли на общественную и частную.
После подавления восстания декабристов П. Я. Чаадаев (1794—1856) в «Философических письмах» обозначил проблему несоответствия величия России ничтожеству ее обыденного существования. Причины экономической отсталости и духовного прозябания России он видел в «выпадении» ее из всеобщей истории, в ее религиозном и национально-культурном партикуляризме, возникшем как следствие принятия православия. Именно Чаадаеву русская общественная мысль обязана постановкой проблем, ставших для нее сквозными на последующие десятилетия. «И многое из того, что передумали, перечувствовали, что создали, что высказали благороднейшие умы эпохи — Белинский, Грановский, К. Аксаков, Ив. и П. Киреевские, Хомяков, потом Самарин и др., — писал русский публицист Д. Н. Овсяннико-Куликовский, — было как бы ответом на “вопрос”, поднятый Чаадаевым».
Вызов, брошенный П. Я. Чаадаевым, получил развитие в полемике между славянофилами и западниками о путях развития России, определившей общественный и духовный климат российского общества в 1840—1850‑х гг. Главным вектором этой полемики выступила оппозиция «Россия — Европа», которая позднее приобрела и более глобальный смысл: «Восток — Запад».
Видные представители славянофильства (И. В. Киреевский, А. С. Хомяков, К. А. Аксаков, Ю. Ф. Самарин и др.) исходили из идеи самобытности России. По их мнению, самобытность исторического пути России определялась наличием в ее социальной практике уникального образования — крестьянской поземельной общины, отсутствием традиций классовой (сословной) борьбы и, наконец, православием как духовно-мировоззренческой доминантой русского народа.
Идеализируя допетровскую Русь и резко критически относясь к реформам Петра I, славянофилы выступали против усвоения Россией элементов западноевропейской культуры и, прежде всего, западноевропейских форм политической жизни. К. С. Аксаков указывал, что, если в основе западной государственности лежат насилие, рабство и вражда, то в основе русского государства — добровольность, свобода и мир.
«Призвание варягов» заложило основы двух начал, существующих и действующих почти независимо друг от друга: «земли» (народа, который предоставляет государству всю полноту власти и не вмешивается в его дела) и государства, обладающего абсолютной властью в сфере политики, призванного защищать народ от внешних врагов и обязующегося воздерживаться от вмешательства в жизнь «земли». За народом сохраняется полная свобода внутренней жизни и мысли, за государством — полная свобода в сфере политической жизни.
Оценивая русский народ как безгосударственный и аполитичный, славянофилы не считали, что он лишен творческой инициативы. Эта инициатива направлена, по их мнению, не на достижение «внешней правды» путем насилия, а на поиск «внутренней правды» через верность исконным ценностям общинного бытия и самосовершенствование духовной жизни на основе православия.
Наилучшей формой политической власти для России с учетом ее самобытности объявлялось самодержавие, построенное по принципу «царю — силу власти, народу — сила мнения». Как указывал К. С. Аксаков, другие формы государственной власти (конституционная монархия, республика), так или иначе вовлекая народ в политическую жизнь, совращают его с пути «внутренней правды» и формируют вместо живого народа «государственную машину из людей». И вместе с тем славянофилы высказывались за развитие национальной промышленности, банковского и акционерного дела, строительство железных дорог и другие социально-экономические проекты. Также ими выдвигались такие требования как создание и развитие влиятельного общественного мнения, устранение цензурного гнета, установление гласного суда, отмена телесных наказаний и смертной казни, освобождение крестьян с наделом земли посредством выкупа, но при обязательном сохранении общины.
В пореформенный период под непосредственным влиянием славянофильства сложились новые направления отечественной мысли — неославянофильство (Н. Я. Данилевский) и почвенничество (Ф. М. Достоевский, Ап. А. Григорьев, Н. Н. Страхов). Одновременно оно оказало большое влияние на развитие теории и практики русского либерализма. Например, земская реформа — одна из важнейших реформ 1860‑х гг. — в определенной степени была результатом пропаганды славянофильских идей.
Представители западничества (В. Г. Белинский, Т. Н. Грановский, А. И. Герцен, Н. П. Огарев, В. П. Боткин и др.), выступившие открытыми оппонентами славянофильства, ставили те же вопросы, что и славянофилы, но решали их с противоположных позиций.
Признавая положительный смысл реформ Петра I, западники идеализировали западноевропейскую культуру и считали ее образцом для России. Ее будущее связывалось с усвоением достижений европейской либеральной цивилизации, ее социально-экономических и политических институтов (частной собственности, парламентаризма и др.). При этом часть западников (Т. Н. Грановский, В. П. Боткин и др.), отвергая революционный путь развития, исходила из возможностей реформирования российской действительности сверху в рамках конституционной монархии.
Другие представители этого направления (В. Г. Белинский, А. И. Герцен, Н. Г. Чернышевский), встав на позиции революционного демократизма, разрабатывали социалистические концепции, обосновывая идея о необходимости синтеза западной социалистической идеи с особенностями русских народных устоев и традиций. Так в концепции «русского социализма» А. И. Герцена определялось, что путь России к социализму лежал через превращение крестьянской общины в ячейку будущего социалистического общества. Свои политические и социально-экономические идеалы представители революционного демократизма предполагали осуществить в ходе крестьянской революции и выступали за учреждение демократической республики, основанной на принципах народовластия и свободы личности. Но крестьянская реформа 1861 г., подорвав веру в скорую крестьянскую революцию, тем самым сделала очевидным политический утопизм революционной демократии.
Традиции революционного демократизма 1840—1860‑х гг. нашли свое продолжение и развитие в идеологии и практике народничества.
Сформировавшееся в России в постреформенный период народничество представляло собой не только определенный комплекс социально-экономических, политических и философских идей и концепций, но и политическое движение, объединившее в своих нелегальных организациях интеллигенции и студенчества (крупнейшая из них — «Народная воля» — существовала с 1879 по 1883 гг.). Логика развития этого движения, начавшегося с практики «хождения в народ», привела его представителей к террору и насилию одиночек, апогеем которых стало убийство 1 марта 1881 г. императора Александра II.
Народники исходили из общей идеи о возможности перехода российского общества к социализму посредством крестьянской общины, минуя стадию капитализма. В то же время, в отличие от революционных демократов, они делали упор не только на стратегии социальной революции, но и на конкретизацию ее тактики (каким путем поднять народ на революцию?), а также более определенно высказывались по проблемам государственной власти и политической практики. Поэтому и расхождения между различными направлениями народничества наметились в вопросах тактики и форм реализации социалистической идеи на российской почве. Общепринято выделять три основных направления в народничестве 1860—1870‑х гг.: пропагандистское под руководством П. Л. Лаврова, заговорщическое («русский бланкизм») во главе с П. Н. Ткачевым и бунтарское, теоретиком которого был М. А. Бакунин.
Главные идеи пропагандистского направления нашли отражение в «Исторических письмах» П. Л. Лаврова (1823—1900). Он предложил концепцию «критически мыслящих личностей», претворяющих в своей деятельности субъективное начало истории. Постигнув законы общественного развития, возвысившись над пассивной толпой, эти личности призваны двигать прогресс и возглавить исторической движение общества. Тем самым П. Л. Лавров напоминал интеллигенции о ее долге перед народом, которому она обязана своим положением, и призывал ее к работе в народе во имя его духовного и политического освобождения. Поэтому в качестве предварительного этапа подготовки социальной революции предлагался длительной этап социалистической пропаганды в народе. Отчасти эти идеи были реализованы в практике «хождения в народ». Позднее, особенно после убийства Александра II, П. Л. Лавров изменил свое отношение к террору, признав его целесообразность.
Лидер заговорщического направления П. Н. Ткачев (1844—1885) выступал за тактику заговора и немедленного захвата власти. По его мнению, самодержавие не имело корней в обществе и для его свержения необходимо лишь хорошо организованное действие группы революционеров — заговорщиков («революционного меньшинства»). Принимая, как и все народники, общину в качестве краеугольного камня будущего общественного строя, он считал необходимым после захвата власти трансформировать общину в коммуну на основе принципов обобществления собственности, коллективизации труда и его результатов. Он также ратовал за введение общественного воспитания, уничтожение семьи, основанной на подчинении женщины. Политические идеи П. Н. Ткачева вошли впоследствии в идейный арсенал большевизма.
Родоначальник бунтарского направления М. А. Бакунин (1817—1876) был уверен, что социальным представлениям русского народа, признающего над собой только власть общинного самоуправления, соответствует анархистский идеал. «Народ наш, — писал М. А. Бакунин, — глубоко и страстно ненавидит государство, ненавидит всех представителей его, в каком бы виде они перед ним не являлись». Но погрязший в нищете и невежестве, он нуждается в помощи со стороны интеллигенции («умственного пролетариата»). Поэтому Бакунин призывал ее «идти в народ», стать «организатором народной революции», предлагая с этой целью создание инициативных групп из революционной молодежи (прежде всего учащейся). Его критика государства в любых его формах основывалась на характеристике любой власти, организованной в систему бюрократического управления «сверху вниз» как антиобщественной и несправедливой. Отстаивая идею уничтожения государства, М. А. Бакунин противопоставляет ему свой идеал безгосударственного «анархического социализма», построенного на началах самоуправления в форме федерации общин.
Теория Бакунина легла в основу формирования концепции русского анархизма получила в конце XIX — начале ХХ вв. свое дальнейшее развитие в трудах П. А. Кропоткина (1842—1921). Он обосновал концепцию анархо-коммунизма, понимая под анархией насильственное свержение «власти и капитала» и установление коммунистического строя. Критикуя негуманность буржуазных отношений и нарушение прав личности со стороны государства, П. А. Кромоткин предлагал в качестве альтернативы государству неполитическую организацию человечества — федеративный всепланетный союз производительных общин, объединенных на основе свободного соглашения. Коммуно-анархическое общество П. А. Кропоткина — это децентрализованное самоуправляющееся общество равноправных людей, в рамках которого частная собственность экспроприирована и действует принцип распределения по потребностям. После октябрьских событий 1917 г. мыслитель подверг критике итоги «большевистского переворота», выступая против тактики навязывания коммунизма сверху посредством массового террора и отмечая, что практически произошло восстановление в новой форме прежних авторитарных структур.
В конце XIX в. проблема «Россия — Европа» постепенно из сферы мысли переходит в сферу практической политики и, как указал В. В. Зеньковский, убеждения славянофилов в особой общечеловеческой миссии русского народа трансформируются у некоторых авторов в «политические мотивы борьбы с Западом». Наиболее характерной в этом отношении является работа неославянофила Н. Я. Данилевского (1822—1885) «Россия и Запад». В ней задолго до О. Шпенглера и А. Тойнби была сформулирована теория «культурно-исторических типов», в которой отвергалась идея исторического единства человечества: всемирная история предстала как развитие отдельных, хронологически сменяющих друг друга замкнутых культурно-исторических типов.
На этой основе Н. Я. Данилевским разрабатываются политическая программа панславизма и проблематика соотношения политики и нравственности. Им было разрушено представление о европейской культуре как образце для подражания и отвергнута правомерность выдвинутой ранними славянофилами задачи синтеза России и Запада. В результате Россия становится центром особого славянского культурно-исторического типа, имеющего свои собственные задачи и интересы. Более конкретно Н. Я. Данилевский предлагал образование Всеславянской федерации (со столицей в Константинополе), которая объединит не только славян, но и три неславянских народа — греков, румын и мадьяр.
Построения известного неослявянофила выражали созвучную времени геополитическую позицию: на Европу необходимо смотреть с особой, русской точки зрения, применяя к «европейским делам» всякий раз один критерий — как то или иное решение или действие скажется на славянских делах. Отрицая духовное и историческое единство человечества, Н. Я. Данилевский предпринял попытку десакрализации политической культуры. Он исключил из сферы действия «правил христианской нравственности» политико-правовые аспекты, прежде всего в области международных отношений, где отдавал приоритет государственно-национальным интересам.
Переосмысление славянофильской проблематики продолжил создатель теории «русского византизма», консерватор К. Н. Леонтьев (1831—1891). Исходя из триединого закона развития, которому подчинены история и судьбы народов и государств, мыслитель оценивал их роль и перспективы в мировом историческом процессе. Европа, уже прошедшая стадию цветущей сложности, с XVIII в. находится в состоянии вторичного смешения и уравнительности, отстаивая ценности либерализма и демократии. Противостоять уравнительному буржуазному прогрессу, мещанскому торжеству «срединности» может только Россия с ее византийским консерватизмом самодержавия, православным идеалом спасения от земных соблазнов, в частности от соблазнов земного всеравенства и всесвободы. Цель спасения самой России от буржуазности и сохранения ее, в том числе и в интересах Европы, как самобытного оплота христианской цивилизации диктует установку на политический консерватизм, задачу которого К. Н. Леонтьев видел в том, чтобы «подморозить» Россию.
В отличие от славянофилов, преимущество России перед Европой К. Н. Леонтьев усматривал не в национальных особенностях народного духа, а в консерватизме ее государственного строя, заимствованного из Византии. При этом, признавая себя «учеником и ревностным последователем» Н. Я. Данилевского, К. Н. Леонтьев не стал апологетом идеи славянства: политике «славянской плоти» он предпочел политику «православного духа». По его убеждению, предназначение России, «давно уже не чисто славянской державы», состоит в создании особой русско-азиатской цивилизации и выработке своеобразного стиля «культурной государственности». В результате византизм К. Н. Леонтьева, который можно определить как политико-историософскую утопию, стал способом постановки и осмысления проблемы «Россия — Восток», впоследствии получившей развитие в идеологии евразийства.
Реакцией на радикализацию русского общества, на увеличение масштабов и влияния революционного движения в пореформенной России было во многом усиление консервативно-монархического направления. В защиту монархии как политического принципа выступили представители консерватизма, разрабатывавшие различные способы аргументации утверждения и обоснования монархической идеи в России: исторические, культурологические, религиозно-мистические, политико-функциональные и др.
Известный политический публицист с европейской репутацией, на протяжении нескольких десятилетий бессменный редактор газеты «Московские ведомости» и журнала «Русский вестник», М. Н. Катков (1818—1887) внес значительный вклад в разработку проблематики отечественной консервативной традиции своими выступлениями публицистического характера и завоевал на российском политическом Олимпе место для политической публицистики и профессии политического журналиста. Почти четверть века он оказывал серьезное влияние на политику самодержавия, не только выражая, но и усиливая, а зачастую и создавая настроения в «верхах», формируя там определенную точку зрения, идейно подготавливая те или иные меры.
Политические взгляды этого российского консерватора не образовывали некоей неизменной системы, а постоянно эволюционировали и видоизменялись под воздействием запросов политической практики. В тех или иных политико-философских и правовых идеях М. Н. Катков признавал для себя не руководящие принципы, а только средства, способные на данном этапе оказаться политически эффективными для достижения той стратегической цели, которую можно было бы выразить в формуле — величие России как национально-государственного образования. В его политико-публицистическом наследии можно условно выделить два взаимосвязанных блока идей.
Во-первых, так называемая «позитивная» часть его наследия, посвященная обоснованию идеологии авторитаризма и национализма в политической практике пореформенной России. Его политическим идеалом неизменно оставалось самодержавие, неотделимое, с точки зрения мыслителя, от национальной почвы, истории и будущности России. Политический прогресс, в понимании М. Н. Каткова, заключался в «собирании» власти, т.е. утверждении самодержавия, которое основывается не на лояльности граждан согласно «писанной» конституции, а на прямой поддержке народом этой власти, открытом с ней единении и доверии к ней. В 1881 г. М. Н. Катков писал, что «…в России государственную партию составляет весь русский народ».
Во-вторых, не меньший вес в политической доктрине русского мыслителя имела антиреволюционная или антирадикальная программа, которая представляла собой развернутую и целенаправленную критику любых революционизирующих российское общество элементов (вплоть до правительственных). Катков, обвиняя «нигилистическую», «разночинную» интеллигенцию в том, что она оторвалась от национальной «среды», полагал, что идеология политического радикализма не имела прочной основы в народной жизни России и возникла как следствие «польской интриги», являвшейся, в свою очередь, частью более широкой «организованной против нас революции».
Видным теоретиком и практиком русского консерватизма являлся и обер-прокурор Священного Синода Русской православной церкви К. П. Победоносцев (1827—1907). С его именем связана целая историческая эпоха в духовной и социально-политической жизни России. Недаром А. Блок написал в свое время: «…Победоносцев над Россией простер совиные крыла».
В политико-правовой системе К. П. Победоносцева парламентская демократия рассматривалась как негативная альтернатива авторитарному правлению в форме самодержавия, имеющему не рациональные, а религиозно-мистические основания власти, такие как вера и жертва. Будучи убежденным противником продолжения пролиберального курса Александра II и главным вдохновителем политики «контрреформ» Александра III, он многое сделал (и практически, и в интеллектуальном плане) для того, чтобы помешать развитию принципов парламентаризма на почве российской государственности.
Обозначив вопрос о духовной сущности и политических перспективах парламентаризма в мире и в России в частности, он интерпретировал этот феномен как одно из проявлений «великой лжи нашего времени», т.е. идеи народовластия или демократии. Современное народовластие, с точки зрения К. П. Победоносцева, явилось результатом утраты религиозного переживания мира, десакрализации и профанирования политической культуры и как следствие — обожествления самого человека как субъекта политики. Феномен парламентаризма, ставший возможным только в условиях новой, преимущественно персональной политической культуры, выступал для К. П. Победоносцева естественным следствием «обожествления» человека и одновременно «не последним доказательством самообольщения ума человеческого». Поэтому он стремился выявить присутствие «лжи» (т.е. проблемных моментов) в каждом из узлов парламентской системы: в организации выборов, в деятельности партий и их идеологических ориентациях, в методах партийной агитации, в характере ответственных министерств и т.д.
Манифест 17 октября 1905 г. явился для обер-прокурора Священного Синода не только концом его политической карьеры, но и личной духовной трагедией. В своих воспоминаниях первый председатель Совета министров России С. Ю. Витте, характеризуя К. П. Победоносцева как самого образованного и культурного государственного деятеля, вместе с тем подчеркивал, что он «…был последний могиканин старых государственных воззрений, разбитых 17 октября 1905 г…».
Особый интерес в связи с развитием консерватизма представляет деятельность Л. А. Тихомирова (1852—1923). В прошлом активный деятель и идеолог народничества он отходит от революционного движения и посвящает себя выработке «нового миросозерцания», выступив в качестве теоретика-монархиста. Л. А. Тихомиров предпринял попытку обновить и модернизировать монархический принцип, который на рубеже XIX—XX вв. потерял первоначальное значение, посредством обоснования своей фундаментальной идеи о необходимости подчинения власти своему идеалу (ее идеократичности), от степени осознания которого и зависит выбор той или иной формы власти. В этом контексте монархия трактуется им как верховная власть религиозно-нравственного идеала, наиболее соответствующего творческим основам жизни русского общества. Но уже на рубеже ХХ в. консервативный мыслитель, наблюдавший кризис самодержавия, убеждается в том, что монархия Николая II далека от сконструированного им идеала и все более подпадает под власть бюрократического элемента.
В пореформенный период теоретически оформилось и направление консервативного (охранительного) либерализма как программа умеренной интеллигенции, стремящейся закрепить и расширить начатые общественные преобразования на основе диалога с властью, участия в земском самоуправлении и работы по просвещению народа.
Крупнейшим теоретиком этого направления на рубеже веков был Б. Н. Чичерин (1828—1904) — видный философ, правовед, историк, публицист, политический деятель, автор фундаментальной пятитомной «Истории политических учений». Суть его консервативно-либеральной концепции заключалась в стремлении синтезировать принципы личной и общественной свободы с политическими традициями и нравственно-культурными началами народа.
Опорными в концепции Б. Н. Чичерина, оригинально интерпретирующей философию права Гегеля, являются понятия гражданского общества и государства, посредством анализа которых обосновывается принцип свободы личности. Гражданское общество, гарантируя равенство всех людей перед законом и создавая необходимые предпосылки для личной инициативы и предпринимательства, реализует право личности на достоинство и свободу. В свою очередь государство, как высший этап в развитии общества, призвано устранять противоречия в обществе и обеспечивать условия для обретения людьми благ собственными силами. Государственная власть выступает посредником между законом и свободой, пресекая проявления анархии и произвола и гарантируя безопасность граждан. Такое разделение функций между гражданским обществом и государством приводит к необходимому равновесию в отношениях между личностью и обществом, гражданином и государством.
Наиболее разумной формой правления для России, с точки зрения мыслителя, является конституционная монархия, которая «имеет то великое преимущество перед всеми другими образами правления, что она без всяких коренных изменений может приспособиться к изменяющимся потребностям народной жизни». Будучи «высшим символом» единства России, монархия должна быть обновлена введением представительного правления, чтобы соответствовать преобразованию общества. Чичерин предполагает введение гласного суда, земских учреждений, свободы печати как первых шагов по «водворению гражданской свободы» в пореформенной России.
Таким образом, политический идеал консервативного либерализма Б. Н. Чичерина, примирявший начала власти и начала свободы, представлял собой попытку синтеза «патриархально-отеческой» модели отношений между властью и подданными с принципами правового государства. Государство, добровольно ограничив свою власть, разрешало обществу выражать свое мнение и иметь политические партии. А обществу необходимо было осознать меру своей ответственности и участия в подготовке и проведении реформ, позволяющих мирно совершенствовать государственность и социальные отношения.
«Смене веков» обычно сопутствует не только подведение итогов, но и оживление эсхатологических предчувствий. Конец XIX в., не являясь исключением, стал временем возрождения интереса к нравственно-религиозной проблематике, которая во второй половине ХIX в. была временно оттеснена на периферию русского философского и общественного сознания, где господствовали позитивистские и рациональные ценности.
Предтечей этого процесса, получившего название русского духовного ренессанса, стал В. С. Соловьев (1853—1900) — оригинальный русский философ, сын известного историка С. М. Соловьева.
Предвосхитив современное экуменическое движение, В. С. Соловьев разрабатывал идею «свободной теократии», в основу которой лег принцип верховенства церкви над государством, подчинения человеческого божественному. Его теократия — это вселенский идеал христианского государства. Первым шагом к нему должно стать создание «вселенской церкви» на основе объединения православия и католицизма, что непосредственно могло быть достигнуто благодаря подчинению русского государства «авторитету Вселенской церкви», т.е. римскому первосвященнику. Новый мировой порядок, способный обеспечить христианский мир, истинную свободу и всеобщую справедливость, должен возникнуть в результате «подвига национального самоотречения» русского народа и при поддержке «государственной власти христианского царя» — русского монарха.
Вопрос о государстве трактуется русским мыслителем шире, чем его восприятие как органа обособления национально-политической жизни народа. Стремясь определить его историческое предназначение, В. С. Соловьев наполняет идею государства религиозно-нравственным содержанием. Однако к концу жизни философа постигло жестокое разочарование в мессианском предназначении России, идее вселенской теократии в целом и возможности построения Царства Божьего на земле.
Социально-философские и политические взгляды В. С. Соловьева получили в дальнейшем свое развитие в творчестве Н. А. Бердяева, С. Н. Булгакова, С. Н. и Е. Н. Трубецких, П. А. Флоренского, Л. П. Карсавина, С. Л. Франка и др.
Другим источником мировоззренческого ренессанса в России рубежа веков был, как это не парадоксально, марксизм, распространению которого способствовал кризис народнической идеологии и практики.
Тактика террора не привела «к революции как празднику всех угнетенных», но лишь способствовала усилению политической реакции и кризису интеллигентского сознания. Русская интеллигенция, воспитанная на идеях социальной справедливости, увидела в марксизме призыв к повороту от беспредметного субъективизма к объективной действительности и практике с опорой на историческую необходимость, заложенную в экономическом материализме. Кроме того, в марксизме интеллигентское сознание почувствовало новую «безрелигиозную религию», некую эсхатологию, представленную в учении о «прыжке» из царства необходимости в царство свободы. По мнению историка русской мысли Р. В. Иванова-Разумника, «с марксизмом появилась общественная догма, позволившая преодолеть дух уныния, царящий среди интеллигенции…».
Общепризнанным «отцом» русского марксизма был Г. В. Плеханов (1856—1918) — философ, историк, публицист, прошедший сложный путь от народничества к марксизму.
Правомерно признавая, что Россия должна «окончить школу капитализма, в которую она уже вступила», Плеханов отстаивал демократические политико-правовые институты и юридические нормы буржуазного государства (парламентаризм, конституцию и др.), считая их необходимыми для подготовки рабочего класса к грядущей социалистической революции. Выработав формулу сокращенного развития русского капитализма, который, как он утверждал, «отцветет, не успев окончательно расцвести», Плеханов видел способ преодоления крайностей анархического безвластия и буржуазного государства в «панархии» — всевластии народа и «прямом народном законодательстве», обеспечивающих подлинную демократию через утверждение всех законов на референдумах.
С позиций либерального марксизма Плеханов критиковал бланкизм большевиков, имея в виду концепцию социалистической революции, которую развивал В. И. Ленин. Важнейшим предварительным условием революционного переворота Плеханов считал вызревание в недрах капитализма необходимых социально-экономических и культурных предпосылок капитализма. С этой точки зрения он впоследствии осудит «большевистский переворот» как авантюру, не согласующуюся с марксизмом, как несвоевременный, объективно неподготовленный акт, скептически восприняв и идею мировой социалистической революции.
Марксизмом «переболели» и многие представители передовой русской интеллигенции (Н. А. Бердяев, С. Н. Булгаков, П. Б. Струве, С. Л. Франк, М. И. Туган-Барановский и др.). Ими было основано направление «легального марксизма», окончательно оформившееся в 1890‑е гг. В его рамках философы разрабатывали этическую и гносеологическую критику революционного (ортодоксального) марксизма на основе принципов экономического детерминизма и эволюционизма, а также кантианства.
В марксизме представители этого направления принимали лишь те положения, где обосновывалась неизбежность перехода от феодализма к капитализму, отвергая социализм как закономерное выражение объективного процесса экономического развития общества. По их мнению, социализм можно принять только в качестве общественного идеала, а не социального предвидения. Углубление в доктринальный смысл марксизма, осознание заложенного в нем противоречия между свободой воли и объективной необходимостью для многих сторонников «легального марксизма» послужило толчком к переходу от «марксизма к идеализму» и религиозно-нравственному миросозерцанию. Особую роль тут сыграла невозмож-
ность научного обоснования практически-политической части революционного марксизма (учение о классовой борьбе, диктатуре пролетариата, неизбежности социалистической революции).
Течением общественной мысли начала ХХ в., отразившим указанную выше трансформацию, стали представители веховства. Оно получило свое название по сборнику статей «Вехи», вышедшему в свет тремя изданиями в 1909 г. из-под пера семи видных мыслителей и публицистов — H. А. Бердяева, П. Б. Струве, С. Н. Булгакова, С. Л. Франка, Б. А. Кистяковского, М. О. Гершензона и А. С. Изгоева. Они выступили с критической оценкой идеологии и практики русского революционного движения и роли интеллигенции в этом процессе, переосмысливая опыт первой русской революции 1905 г. Суть дела, по словам П. Б. Струве, не в том «как делали революцию, а в том, что ее вообще делали». По мнению С. Н. Булгаков, классовая борьба и революция катастрофичны и гибельны для общества, ибо «пафос революции — есть ненависть и разрушение». Начав с критики «давящего господства народолюбия и пролетариатолюбия» (народничества и марксизма), веховцы выступили противниками свойственного русской интеллигенции политического радикализма, атеистического материализма, нигилистической этики. Они отмечали, как Б. А. Кистяковский, отсутствие в интеллигентском сознании идеала «правовой личности», и, как Струве, факт «безрелигиозного «отщепенчества» интеллигенции от государства».
Исходя из предпосылки, что внутренняя духовно-религиозная составляющая личности является тем прочным основанием, на котором можно построить здание общественных отношений, веховцы предложили собственную «позитивную программу». Она содержала ряд положений, главным образом, этического свойства: требование признания интеллигенцией своей ответственности за происходящие в обществе процессы, необходимость самосовершенствования личности на основе религиозно-культурных ценностей, эволюционное изменение социально-экономических и политических условий под влиянием духовных факторов.
Идеи «Вех», ставшие в 1909 г. теоретическим манифестом умеренного консервативного либерализма, после революции 1917 г. получили свое логической продолжение и развитие в антиреволюционном сборнике «Из глубины» (1918), в создании которого по инициативе П. Б. Струве приняли участие Н. А. Бердяев, С. Н. Булгаков, А. С. Изгоев, С. Л. Франк. В своих статьях идеологи веховства указывали, что в социал-демократическом движении, прежде всего в большевизме, стержнем идеологии которого явилась идея осуществления пролетарской революции, с наибольшей остротой проявились идеалы русского радикализма.
Наиболее значительными и типичными выразителями идеологии большевизма были В. И. Ленин, Н. И. Бухарин, И. В. Сталин. Большевистская мысль быстро реагировала на складывающуюся политическую конъюнктуру. Но идеологи большевизма не оставляли свои однажды занятые — в 1903 г., на II съезде РСДРП — идеологические и теоретические позиции, разработанные прежде всего В. И. Лениным.
Становление и формирование идеологии большевизма непосредственно связано с теоретической и практической деятельностью В. И. Ленина (Ульянова)(1870—1924), который опубликовал множество произведений самого разного жанра по вопросам политики, власти, государства. Наиболее известные из них — «Что делать?», «Империализм как высшая стадия капитализма», «Государство и революция. Учение марксизма о государстве и задачи пролетариата в революции», «Детская болезнь “левизны” в коммунизме».
Уже в 1894 г. в первой крупной работе «Что такое «друзья народа» и как они воюют против социал-демократов?» Ленин определил марксизм как революционное учение. На основе тезиса о применимости марксистского анализа капитализма к российским условиям им был сделан однозначный вывод о необходимости создания пролетарской политической партии, которая возглавит борьбу пролетариата за свержение капитализма. Провозглашая в других своих работах безусловную ценность социальной революции, Ленин призывал к беспощадной борьбе с буржуазной демократией, реформизмом и либерализмом, которые затушевывают общественные противоречия.
В ленинском учении субъективный фактор приобрел доминирующее положение. Так, в статье «Что делать?» В. И. Ленин (в полнейшем противоречии с классическими марксистскими текстами, как полагал Г. Плеханов) отмечал, что рабочий класс не может самостоятельно выработать революционное сознание, и поэтому нужна революционная партия как сила, способная внести в пролетариат марксистскую идеологию. Способность рабочего класса к созданию передовой партии — важнейший признак его революционной зрелости и политической сознательности. Специфическое место пролетариата в истории, его прогрессивная роль в социальном прогрессе являются, согласно В. И. Ленину, гарантией истинности отстаиваемых марксистской партией идеалов, подчиненных задаче подготовке социалистической революции. По его мнению, для ускорения ее начала необходимо активное воздействие передовой революционной организации на ход социально-исторического прогресса. Политическая агитация и пропаганда должны были «слить воедино стихийно-разрушительную силу толпы и сознательно-разрушительную силу организации революционеров».
В. И. Ленин рассматривал политику как область взаимоотношений между классами и как искусство подчинения их интересов задаче подготовки пролетарской революции. Поэтому большевистская партия, сочетающая в своей работе легальную и нелегальную деятельность, выбрала в качестве основополагающей стратегической линии максимальную дезорганизацию российской монархии, что наглядно было продемонстрировано событиями после февральской революции 1917 г. В тот период Россия оказалась в результате разгула революционной анархии чуть ли не самой свободной страной в мире, и все усилия Временного правительства стали напрасны, так как большевики не хотели гражданского мира и развили бурную агитацию против правительства А. Ф. Керенского. Они стремились, разрушив правовую государственность, дать толчок мировой социалистической революции.
В работе «Империализм как высшая стадия капитализма» В. И. Ленин доказывал, что капитализм вступил в последнюю стадию своего развития — империализм, вплотную приблизившись к социалистической революции. Монополистический капитализм, создав международный рынок, новое разделение труда и гигантские производительные силы, тем самым подготовив условия для социалистического переворота. Мировая война, в случае ее превращения в гражданскую, направленную против капиталистических правительств, могла стать катализатором гибели империализма. В отличие от западноевропейских социал-демократов, связывавших начало мировой революции с высоким уровнем развития капитализма, В. И. Ленин полагал, что именно Россия, как самое слабое звено в цепи империализма, начнет мировую революцию. В целом большевики первоначально не допускали мысли о том, что социалистическая революция, начавшись в России, не перекинется на другие капиталистические страны. Поэтому они не разрабатывали конкретной программы экономических реформ, рассчитанных на длительное пребывание России в капиталистическом окружении.
В своих сочинениях В. И. Ленин разработал целый комплекс идей о государстве и власти, в основе которых лежало утверждение о классовой природе государства. Государство в его трактовке, будучи продуктом классовых противоречий и орудием политического господства экономически доминирующего класса над остальной частью общества, должно быть уничтожено вместе с частной собственностью, разделяющей общество на классы, и основанными на ней отношениями господства-подчинения. Задача уничтожения буржуазной государственности возлагалась на революционно-демократическую диктатуру пролетариата и крестьянства, которая в последующем должна была перерасти в социалистическую диктатуру пролетариата.
Уже в 1906 г. В. И. Ленин сформулировал ставшее классическим определение диктатуры пролетариата: «Научное понятие диктатуры означает не что иное, как ничем не ограниченную, никакими законами, никакими абсолютно правилами не стесненную, непосредственно на насилие опирающуюся власть». В 1917 г. в сочинении «Государство и революция» им подробно раскрыты особенности становления диктатуры пролетариата, проходящего в два этапа.
Первый — «слом» буржуазной государственной машины и демократии: «…все прежние революции усовершенствовали государственную машину, а ее надо разбить, сломать. Этот вывод есть главное, основное в учении марксизма о государстве». В первую очередь это слом бюрократических и военных институтов буржуазной государственной власти, ликвидация репрессивного аппарата, замена на ключевых постах управления государством прежних чиновников верными делу революции представителями рабочего класса. В. И. Ленин, исходя из опыта Парижской коммуны, прелагал поставить государственных служащих в зависимость от воли трудящихся посредством их регулярной смены, а постоянную армию заменить всеобщим вооружением народа.
Второй этап — воплощение диктатуры рабочего класса в форме советского пролетарского государства. С точки зрения В. И. Ленина, «пролетариату необходима государственная власть, централизованная организация силы, организация насилия и для подавления сопротивления эксплуататоров и для руководства громадной массой населения, крестьянством, мелкой буржуазией». Государственной формой диктатуры пролетариата, вовлечения трудящихся в политическую жизнь должна стать, согласно В. И. Ленину, государство Советов рабочих и солдатских депутатов. Она строится и функционирует на основе демократического централизма, что означает выборность всех органов власти снизу доверху, их подотчетность и подконтрольность, сменяемость депутатов и т.д. Советы — учреждения, которые одновременно и законодательствуют, и исполняют законы, и сами контролируют выполнение своих законов.
По убеждению вождя, Советы могли стать инструментами диктатуры пролетариата только под водительством большевистской партии. Роль партии в общем механизме пролетарской государственной власти В. И. Ленин определял так: «Диктатуру осуществляет организованный в Советы пролетариат, которым руководит коммунистическая партия большевиков». В ленинской концепции места и функций партии в диктатуре пролетариата (как и в ленинской практике осуществления данной концепции) партия и институты советского государства внешне сохраняют свои специфические черты, но на кадровом уровне эти структуры переплетаются и сращиваются, способствуя установлению тотальной диктатуры коммунистической партии в обществе.
Однако в перспективе В. И. Ленин выступает за отмирание государства: «…по Марксу, пролетариату нужно лишь отмирающее государство, т.е. устроенное так, чтобы оно немедленно начало отмирать и не могло не отмирать». Процесс уничтожения государства должен начаться, по его мнению, уже после социалистической революции и предполагает постепенное отмирание, «засыпание» пролетарского государства. Поскольку при социализме функции управления государством настолько упростятся, что станут доступными для всех, то все граждане по очереди будут выполнять функции производительных и управленческих работников. Таким образом, на смену государству должна будет придти система коммунистического, общественного самоуправления.
Взгляды В. И. Ленина на власть, государство и политику, в особенности на «технологию» осуществления политического господства оказали решающее влияние на развитие теории и практики большевизма. А в международном масштабе на протяжении всего ХХ в. вдохновляли многие ультрарадикальные политические движения разного толка.
В. И. Ленин в своем «политическом завещании» — «Письме к съезду» назвал ценнейшим и крупнейшим теоретиком большевистской партии Н. И. Бухарина (1888—1938). Из его научных трудов выделяются следующие: «Мировое хозяйство и империализм», «Экономика переходного периода», «Теория исторического материализма», «Учение Маркса и его историческое значение».
На протяжении своей исследовательской и пропагандистской деятельности Бухарин несколько раз менял свои позиции: в 1918—1920 гг. оправдывал политику «военного коммунизма», а позднее защищал новую экономическую политику; выступал в обличье «левого коммуниста», критикуя Брестский мир, а затем в роли идеолога «правой оппозиции» в спорах с Троцким и т.д. И вместе с тем в целом ряде кардинальных вопросов относительно классовой природы государства и права, функций и формы буржуазной государственности, сущности и предназначения диктатуры пролетариата и советского государства его взгляды оставались стабильными, соответствующими текстам трудов К. Маркса, Ф. Энгельса и В. И. Ленина.
Н. И. Бухарин превозносил значение насилия в политике, полагая, что ни теоретически, ни практически невозможно государство, не являющееся диктатурой. Учение о диктатуре пролетариата, ее роли и значении, он считал «самым гениальным теоретическим построением Владимира Ильича… Учение о диктатуре пролетариата и Советской власти — евангелие современного пролетарского движения…». Сам Н. И. Бухарин, акцентируя внимание на роли насилия в условиях пролетарской диктатуры, утверждал, что государственное принуждение во всех его формах, есть «метод строительства коммунистического общества», «метод выработки коммунистического человечества из человеческого материала капиталистической эпохи». В то же время диктатура пролетариата объявлялась «внутриклассовой демократией», некой демократией для своих, что достигалось, по его мнению, посредством поднятия жизненного и культурного уровней трудящихся.
Н. И. Бухарин отмечал, что пролетарская революция, осуществляя обобществление средств производства, передает их в руки общества. Но в качестве хозяйствующего субъекта в экономике переходного периода должно выступать не все общество, а пролетарское государство: «При пролетарской диктатуре государство все более сливается с хозяйством». Оно «всасывало» в свой аппарат управление всем народным хозяйством, «крайне обогащая и разнообразя свои задачи все более планового социалистического хозяйства». Тем самым государство приобретало колоссальную политическую и материальную силу, и в политическом идеале Н. И. Бухарина в специфическом виде уже проявились черты тоталитарного государства, возникшего в нашей стране в начале 1930‑х гг.
Во внутрипартийных спорах о модели строительства социализма, т.е. о путях постреволюционного развития советского общества, Н. И. Бухарин занимал более «мягкую» позицию. Он выступал против «первоначального социалистического накопления» за счет ограбления села и других, практически неоправданных насильственных мер, полагая, что постепенный прогресс социализма создаст условия для индустриализации. Поощрение социалистических форм хозяйствования в городе и на селе, сотрудничество с кулаками и частниками, включение середняков в кооперацию должны были способствовать социализации частного сектора и получению средств, необходимых для индустриализации в условиях существования многоукладной, смешанной экономики. Н. И. Бухарин отмечал: «Через борьбу на рынке, через рыночные отношения, через конкуренцию государственные предприятия и кооперация будут вытеснять своего конкурента, т.е. частный капитал». В целом бухаринская социалистическая альтернатива была симбиозом государственно-централизованной и рыночной экономики, предусматривая эволюционное «врастание» всех видов собственности в социализм при сохранении пролетариатом абсолютной политической власти.
Н. И. Бухарин (член исполкома Коминтерна с 1919 по 1929 г.) был известен и как идеолог и лидер международного коммунистического движения.
Победа «мирового большевизма» в грядущем требовала, по мнению Н. И. Бухарина, сохранения пролетарской диктатуры до той поры, пока рабочий класс не раздавит всех своих врагов и не «переделает мир по своему образцу». Он предложил отказаться от наиболее радикальных моментов доктрины мировой революции и разработал гибкую формулу, синтезирующую создание политико-экономических предпосылок социализма в отдельно взятой стране и активное распространение коммунистической идеологии в другие страны, координацию в рамках Коминтерна действий, способствующих возникновению революционной ситуации и окончательной победе коммунизма во всемирном масштабе.
С середины 1920‑х гг. почти на три десятилетия роль главного истолкователя идей К. Маркса и В. И. Ленина и главного теоретика большевизма перешла к генеральному секретарю ЦК ВКП(б) И. В. Сталину (1879—1953). В его работах «Марксизм и национальный вопрос», «Об основах ленинизма», «Национальный вопрос и ленинизм», «Марксизм и вопросы языкознания», «Экономические проблемы социализма в СССР» и во многих других излагались идеологемы и постулаты той системы «сталинократии», которая, по выражению Г. П. Федотова, была «монархическим перерождением республики».
Феномен сталинизма возник из борьбы за власть в 1920‑е гг. различных течений большевизма и явился закономерным итогом разложения большевистского мировоззрения, деутопизации ленинизма. Консервативное начало сталинизма, выраженное в реставрации принципов бюрократического авторитаризма в управлении государством, формирования нового класса партийно-государственных чиновников, а также сакрализация власти и использование дореволюционной символики дали повод Г. П. Федотову заметить, что «Сталин и есть “красный царь”, каким не был Ленин», и его отношение к народу напоминает самодержавного вождя.
Политическая концепция И. В. Сталина включала в себя некоторые принципиальные положения, заимствованные у В. И. Ленина, Л. Д. Троцкого и Н. И. Бухарина и переработанные для практических политических целей.
Как никто другой из большевиков, И. В. Сталин развил взгляды В. И. Ленина на статус и функции коммунистической партии в эпоху диктатуры пролетариата. Большевистская партия мыслилась им в качестве своего рода «ордена меченосцев», члены которого спаяны железной дисциплиной и подчинены одной воле. Партия должна быть монолитна: в ней нет места фракционности и внутренней оппозиции. В его изображении партия — «орудие диктатуры пролетариата», «боевой штаб рабочего класса», «ядро власти». Отстаивая ленинский тезис о том, что большевистской партии уготовлено монопольно обладать всей полнотой захваченной власти, И. В. Сталин писал: «Руководителем в системе диктатуры пролетариата является одна партия, партия коммунистов, которая не делит и не может делить руководства с другими партиями». При этом он представлял государство по аналогии с машиной, где «рычагами», «приводами» являлись массовые организации — советы, профсоюзы, кооперации, комсомол и партия как «основная и направляющая сила в системе диктатуры пролетариата».
В свою очередь доктрина мировой революции И. В. Сталин трактовал как поэтапное «отпадение» новых социалистических стран от империалистической системы и связывал с теорией Н. И. Бухарина о строительстве социализма в отдельно взятой стране. Поэтому укрепление социализма в СССР являлось, по мнению И. В. Сталина, важнейшей предпосылкой грядущей мировой революции.
Подобное видение перспектив социалистической революции предопределило и формулировку И. В. Сталиным задач, стоящих перед партией и государством.
С одной стороны, исходя из наличия противоречий между СССР и капиталистическими странами, он провозгласил концепцию обострения классовой борьбы по мере строительства социализма, ставшую идеологией насилия и террора в новом государстве. С другой стороны, логика неминуемой и близкой войны со всем капиталистическим окружением диктовала настоятельную необходимость, не прибегая к помощи Запада, провести быструю модернизацию страны. Методами ускоренного проведения этого процесса стала политика сплошной насильственной коллективизации, поставившая сельское хозяйство в полную зависимость от государства, и специфическая форма индустриализации, проводимая полицейско-феодальными средствами. Таким образом, экономическая политика сталинизма базировалась на планово‑централизованной экономике и внеэкономической эксплуатации рабочей силы.
Принято считать, что И. В. Сталин завершил создание идеологии тоталитарной политической системы, которая начала полновесно реализовываться в практике советского государства с 1930‑х гг. В конечном итоге эта идеология явилась закономерным результатом эволюции большевистской политической мысли. Революционные события 1917 г. и последовавшие за ними трагические события русской истории прервали многие традиции отечественной политической мысли. С утверждением коммунистического режима Советская Россия начинает существовать в условиях монопольного господства идеологии большевизма: все несовпадающие с точкой зрения правящей партии воззрения оказываются под запретом, а их носители подвергаются преследованиям. Старая дореволюционная интеллигенция либо эмигрировала в годы Гражданской войны, либо была насильственно выслана за рубеж после ее окончания, либо стала жертвой последующих политических репрессий.
Тем не менее многие отечественные мыслители как в условиях эмиграции, так и условиях советской тоталитарной системы продолжали свои научные исследования, ставя и решая вопросы большого социально-политического и нравственно-духовного значения.
К основным направлениям русской политической мысли послеоктябрьского периода, сложившимся как в зарубежье, так и в СССР, принято относить поствеховские теории социального иерархизма (Н. А. Бердяев, С. Л. Франк); а также различные варианты евразийства (Н. С. Трубецкой, П. Н. Савицкий, П. П. Сувчинский, Л. П. Карсавин); неомонархизма (И. А. Ильин, П. А. Флоренский); христианского социализма (С. Н. Булгаков, Г. П. Федотов). Представителей перечисленных течений социально-философской и политической мысли объединяли решительное неприятие «октябрьского переворота» и вера в посткоммунистическое возрождение России. А господствующим умонастроением в этой идейной среде стал антикоммунизм, фундамент которого составила идеология веховства. Политико-философское обоснование антикоммунизма особенно ярко выразилось в раннеэмигрантском творчестве Н. А. Бердяева(1874—1948) и С. Л. Франка (1877—1950), представителей поствеховской теории социального иерархизма.
«Философия неравенства. Письма к недругам по социальной философии» — одна из первых эмигрантских публикаций Н. А. Бердяева, в которой автор пытался обосновать тезис о том, «что равенство есть метафизически пустая идея и что социальная правда должна быть основана на достоинстве каждой личности, а не на равенстве». Близко к ней по тематике примыкал и трактат С. Л. Франка «Духовные основы общества. Введение в социальную философию».Оба мыслителя выдвигали своей целью создание новой социальной философии, опровергающей марксизм как «применение абстрактных социологических принципов к конкретной исторической действительности», относя к таковым идеи всеобщего равенства и земного благополучия.
Беря за основу принцип иерархизма, Н. А. Бердяев и С. Л. Франк детерминировали общественные отношения не экономическими и политическими факторами, а высшей духовной целью. Духовное выступает в форме «онтологического всеединства» «я» и «ты», т.е. соборности, в которой претворяется богоустановленный миропорядок, выстроенный на началах иерархии и послушания. В этом смысле общество есть «аристократия… господство лучших», а неравенство — естественный факт социальной жизни, оправданный религиозно. Поэтому любые попытки освободить человека от неравенства и социальных страданий представляют собой одну из форм атеизма, неверие в Бога.
Именно с иерархизмом связывали Н. А. Бердяев и С. Л. Франк формирование личности. По их убеждению, для марксизма, отвергавшего социальное неравенство и ориентировавшегося исключительно на пролетариат, у которого «нет ничего оригинального, все у него заимствованное», не существует действительного, конкретного человека. Марксизм знает человека лишь в «социальных оболочках», в совокупности его общественных качеств. Если будущее окажется за пролетариатом, то исчезнет общественная иерархия, а вместе с ней понизится уровень культуры и «психический тип человека».
Согласно воззрениям Н. А. Бердяева и С. Л. Франка, поскольку общественная жизнь по своей сути не материальна, а духовна, то и права и свободы человека имеют «священную основу» и не зависят от «притязаний мира», будучи безмерно глубже, чем, к примеру, всеобщее избирательное право и парламентский строй.
На этом основании Н. А. Бердяев, отвергая принцип самоопределения наций, наделял их разными и при том неравными правами, отказывая им в одинаковых политических стремлениях: «Вопрос о правах на самоопределения национальностей не есть вопрос абстрактно-юридический, это прежде всего вопрос биологический, в конце концов мистико-биологический вопрос. Он упирается в иррациональную жизненную основу, которая не подлежит никакой юридической и моральной рационализации».
В свою очередь С. Л. Франк не только исходил из принципа «разнородных», т.е. неравных прав, но и объявлял носителем гражданских и политических прав не отдельную личность, а совокуп-
ность всех поколений, весь род как некое «сверхвременное единство, преемственно, по наследству представляемое отдельными лицами и поколениями». Отсюда следовало, что устранение начала наследственности подрывает духовные и правовые основы общественной жизни, вносит дисгармонию в отношения собственности, которая выступает неизменным условием свободы личности. Все революции приводят лишь к нарастанию деспотизма, к выдвижению новой аристократии, а вовсе не к уничтожению «олигократии», власти меньшинства. А раз олигократия неустранима, лучше придать ей родовой, наследственный характер и тем самым окончательно решить вопрос о праве собственности, постоянно вызывающей напряжение в обществе. Тем самым С. Л. Франк доходил до последних пределов социального иерархизма, ставшего краеугольным камнем антибольшевистской идеологии русского зарубежья.
Помимо теории социального иерархизма основу этой идеологии составила характеристика русского коммунизма и большевистской революции, предложенная Н. А. Бердяевым в серии его работ, прежде всего в «Истоках и смысле русского коммунизма». Для философа русский коммунизм явился извращением русской мессианской идеи, поскольку утверждал свет с Востока, который должен просветить буржуазную тьму Запада. В нем есть своя правда и своя ложь: правда — социальная, раскрытие возможности братства людей и народов; ложь — в духовных основах, которые приводят к отрицанию ценности всякого человека и сужению человеческого сознания. Кошмар русского марксизма заключается в том, что он несет смерть человеческой свободе. Коммунизм есть отрицание не только Бога, но и человека, и оба эти отрицания взаимосвязаны. Но, несмотря на марксистскую идеологию, коммунизм, по мнению мыслителя, был чисто русским явлением. Н. А. Бердяев утверждал: «Коммунизм есть русская судьба, момент внутренней судьбы русского народа. И изжит он должен быть силами русского народа. Коммунизм должен быть преодолен, а не уничтожен. В высшую стадию, которая наступит после коммунизма, должна войти и правда коммунизма, освобожденная от лжи».
В 1920‑е гг. в русском зарубежье сложилось еще одно идейное движение — евразийство, сохраняющее свое влияние и в настоящее время (например, в концепциях этногенеза и пассионарности Л. Н. Гумилева). В разработке этого направления принимали участие многие видные ученые — философы, историки, правоведы, богословы, лингвисты, этнографы, объединенные глубокой антипатией к Западу, европеизму. Евразийцы сотворили новый миф, близкий к славянофильскому мессианизму, но стержнем его был не славянский, а азиатский элемент русской истории. Кроме того, евразийцы — убежденные государственники в отличие от теоретиков славянофильства, отстаивающих общинно-земские начала. Поэтому предтечей евразийства можно считать К. Н. Леонтьева.
Признанным «отцом» евразийства был Н. С. Трубецкой (1890—1938), известный лингвист, сын философа С. Н. Трубецкого. В книге «Европа и человечество», вышедшей в Софии, он выступил против европеизации, т.е. романо-германизации России, считая ее «не благом, а злом». Европеизированный народ, полагал Н. С. Трубецкой, отбрасывает свое прошлое, свое самобытное и национальное: он не испытывает больше психологического комфорта в своей собственной культуре. Россия многократно подтверждала это собственным примером.
Кроме того, европейская культура находится в состоянии «исторически последовательных изменений», и приобщение к ней разных поколений порождает конфликт «отцов и детей». Получая результаты европейского культурного творчества готовыми, не связанными между собой духовным родством, европеизированное общество вынуждено развиваться скачкообразно. Каждый «скачок» предопределяется новым заимствованием, а застой приходится на период согласования заимствованного с остальными элементами национальной культуры. «Исторические прыжки, нарушая единство и непрерывную постепенность исторического развития, разрушают и традицию, и без того уже слабо развитую у европеизированного народа. А между тем непрерывная традиция есть одно из непременных условий нормальной эволюции», — утверждал Н. С. Трубецкой, характеризуя отрицательные последствия европеизации.
Интересы евразийства не замыкались в пределах чистого антизападничества, а касались в первую очередь проблем прошлого, настоящего и будущего России. С точки зрения представителей этого направления, взгляд на Россию с Востока мог бы открыть действительный путь к познанию русской истории и государственности. Самым важным для них было найти ответ на вопросы: кто мы, как возникла Россия? Так, Н. С. Трубецкой в работе «Наследие Чингисхана» утверждал, что империя Чингисхана оказалась первым евразийским образованием, откуда вышло и русское государство. После распада монгольской державы Москва продолжила ее евразийскую политику, найдя в византийских государственных идеях и традициях «материал для оправославления и обрусения государственности монгольской». Она переняла общеевразийскую государственность и стала «новой объединительницей евразийского мира».
Подобно всем евразийцам отрицательно оценивая деятель-
ность Петра I, Н. С. Трубецкой считал, что с него начался в русской истории период «антинациональной монархии» и насильственного насаждения иноземной цивилизации. В Россию через прорубленное им в Европу окно хлынула «новая идеология … чистого империализма и правительственного культуртрегерства», придавшая ложное направление российской внутренней и внешней политике. Европеизация породила национальный вопрос, не существовавший до того в России — Евразии, и привела к политике насильственной «русификации», ставшей изменой историческим традициям, поскольку «русское племя» создавалось прежде «путем братания русских с инородцами».
Такая антинациональная политика, проводившаяся при Петре I и его преемниках, нанесла громадный вред делу евразийской консолидации славянских и азиатских народов. Во внешней политике Россия была вынуждена принимать участие в бесчисленных войнах, борясь, как правило, не за свои, а за чужие интересы. «Воевала Россия при Александре I и Николае I за укрепление в Европе принципа легитимизма и феодальной монархии, потом — за освобождение и самоопределение малых народов и за создание малень-
ких “самостоятельных” государств, а в последней войне — “за свержение милитаризма и империализма”», — писал философ.
Поэтому революция 1917 г., согласно Н. С. Трубецкому, стала расплатой за «двухвековой режим антинациональной монархии», результатом «саморазложения императорской России» и падения всемирного европеизма, знаменуя собой начало евразийского возрождения России».
Помимо Н. С. Трубецкого к числу наиболее активных деятелей евразийства относятся географ и экономист П. Н. Савицкий (1895—1968), искусствовед П. П. Сувчинский (1892—1985), философ Л. П. Карсавин (1882—1952). Во многом благодаря их усилиям появились основные программные документы движения: «Евразийство: Опыт систематического изложения», «Евразийство: формулировка», «Евразийство: Декларация, формулировка, тезисы» и др., в которых на первом плане стояли проблемы государства и будущего устройства России.
Эти мыслители были убеждены, что большевистская идеология вследствие ее атеизма и классовой направленности не привьется в России и встретит отпор со стороны масс. «Надрывно обличать революцию бесполезно», — заявляли евразийцы, призывая выждать время для создания «новых форм государственности и для нормального развития самой России — Евразии». Помимо воли ее руководителей, революция, «изолировав большевистский континент и выведя Россию из всех международных отношений», приближает возвращение русской государственности в лоно евразийства.
Возрожденная Россия — Евразия представлялась им «надклассовым государством», которое не зависело бы от поддержки того или иного общественного класса, а держалось бы всецело благодаря деятельности особой социальной группировки — «правящего слоя», стоящего «вне классов». Принадлежность к этой группе определялась исключительно «исповеданием евразийской идеи», подчинением ей, «подданством». Таким образом, отбор властной элиты в евразийском государстве производился по идеократическому принципу, и потому само государство называлось «идеократией». Его сущность обусловливалась осуществлением «положительной миссии» — как в сфере экономики, так и в сфере культуры. «Проводя план положительного строительства, — говорилось в “Формулировке”, — евразийское государство накладывает на всех своих членов ряд необходимых обязанностей, несоблюдение которых предполагает принудительную санкцию. Евразийцы признают необходимость властного применения в жизнь основных целей и заданий и применения силы там, где исчерпаны все другие средства».
Таким образом, евразийцы, как и большевики, верили в примат власти над правом, насилия над равенством. При этом многие из них не скрывали своих симпатий к большевистской партии, надеясь на ее евразийское перерождение.
В среде русской довоенной эмиграции было немало сторонников монархической идеи (по подсчетам П. Б. Струве, примерно 85%). Главную роль среди них играли представители старшего поколения монархистов — «крайне правые». Параллельно заявило о себе новое поколение монархистов, не желавших больше «старой лжи и старых ошибок» и ратовавших за «идейное творчество» в вопросах монархии и государственности.
Одним из видных идеологов неомонархизма выступил И. А. Ильин (1883—1954), известный философ и правовед, бывший профессор Московского университета. Среди его работ по политической тематике выделяется трактат «О сопротивлении злу насилием», в котором автор попытался «перевернуть навсегда «толстовскую» страницу русской нигилистической морали и восстановить древнее русское православное учение о мече во всей его силе и славе». Близко к нему примыкает сочинение «О сущности правосознания», написанное И. А. Ильиным еще в 1919 г., но изданное только в 1956 г. Его политологические взгляды наиболее полно представлены в двухтомном сборнике статей «Наши задачи», а посмертно изданная книга «О монархии и республике» как бы подытожила его исследования о монархическом идеале.
Неомонахизм И. А. Ильина строился на принципе правового обоснования сильной власти. По его мнению, право как «необходимая форма духовного бытия человека» должно покоится не только на «внушительном воздействии приказа и угрозы», но прежде всего на духовной правоте. Существование права должно обусловливаться наличием соответствующего правосознания, основанного на «истинном патриотизме» и «чувстве государственности». Истинное правосознание соответствует «государственному образу мыслей», т.е. демонстрирует принадлежность человека к определенному государству. Государство же «по своей основной идее» представляет собой «духовный союз людей», обладающих «зрелым правосознанием», что и делает возможным осуществление права.
Согласно воззрениям И. А. Ильина, верховное значение права определялось «аристократической» природой государства: право упрочивало незыблемость «ранга», иерархии. Здесь он солидарен с социальным иерархизмом Н. А. Бердяева и С. Л. Франка. В правовом государстве нельзя, на его взгляд, мириться «со всяким восхождением к власти», ибо «власть фактически не может и не должна осуществляться всем народом сообща или в одинаковой степени». Борьба за власть оправданна только при условии, что она сохраняет свою «политическую природу», т.е. способствует укреплению иерархии, а не разрушает ее. Властвование похоже на художественно складывающийся процесс общения более могущественной воли с более слабой: «Властвующий должен не только хотеть и решать, но и других систематически приводить к согласному хотению и решению».
Такое восприятие природы и общего назначения власти конкретизируется И. А. Ильиным посредством идеальных требований к надлежащей организации власти в государстве, которые он именует аксиомами. Согласно им, государственная власть должна принадлежать и применяться только на основе правового полномочия. Она должна быть единой в пределах каждого политического союза и осуществляться лучшими людьми, удовлетворяющими этическому и политическому цензу. Политические программы могут содержать только такие меры, которые преследуют общий интерес (они должны быть построены внеклассово, даже сверхклассово, но избегать включения частного, личного интереса). Программа власти может включать в себя только осуществимые меры и формы (иначе это будет утопической идеей). Государственная деятельность должна характеризоваться преимущественно «распределяющей справедливостью», от которой «она имеет право и обязанность отступить тогда и только тогда, когда «этого требует поддержание национально-духовного и государственного бытия народа». В реальном воплощении эти аксиомы сильной власти приводили к монархии, с которой И. А. Ильин связывал судьбу российской посткоммунистической России.
И. А. Ильин не скрывал отрицательного отношения к идее введения демократии в России, полагая, что по своим предварительным условиям (громадные размеры территории и населения, резкие бытовые, языковые и климатические различия, отсутствие «исторического навыка» и «культуры правосознания») она может возродится только как «сильная, эмансипированная от заговорщических партий, сверхсословная и сверхклассовая власть». Власть же слабая, т.е. демократическая, эгалитарная «не поведет Россию, а развалит и погубит ее», ввергнет в смуту и гражданскую войну. При этом И. А. Ильин принципиально отличал «сильную власть» от власти тоталитарной, подобной той, которая утвердилась под видом коммунизма в большевистской России. Сильная власть, или монархия, самодержавна, но не деспотична: она не сводится к жесткой централизации, а совместима с общественным самоуправлением, если между ними не будет парламентско-демократических ограждений. В «новой монархии» должен быть «сильный центр, децентрализующий все, что возможно децентрализовать без опасности для единства России».
Если правовое государство основывается всецело на признании человеческой личности — духовной, свободной, управляющей собой в душе и теле, то тоталитарный режим, напротив, покоится на террористическом внушении. Сама сущность тоталитаризма состоит не столько в особой форме государственного устройства (демократической или авторитарной), сколько в объеме управления: этот объем становится всеохватывающим. Режим держится не законами, а указами, распоряжениями, инструкциями. Государственные органы представляют собой только показную оболочку партийной диктатуры. Тоталитарный режим не есть ни правовой, ни государственный: это рабовладельческая диктатура невиданного размера и всепроникающего охвата, в которой «граждане» — только субъекты обязанностей и объекты распоряжений. «Если “аристос” значит по-гречески наилучший, а “какистос” — наихудший, то этот строй, — заключал свой анализ тоталитаризма И. А. Ильин, — может быть по справедливости обозначен как правление наихудших или “какистократия”».
П. А. Флоренский (1882—1937), видный богослов и философ, трагически погибший в лагерях советского ГУЛАГа, создал нечто вроде харизматического варианта неомонархизма. Парадоксально, что этот мыслитель, никогда не интересовавшийся особо вопросами политики и идеологии, написал в 1933 г. трактат «Предполагаемое государственное устройство в будущем», посвященный проблемам преобразования СССР в единое «самозамкнутое» государство.
П. А. Флоренский, всегда отличавшийся политическим консерватизмом, «повиновением властям», исходил в своих построениях из принципа принятия данности — и в личной судьбе, и в судьбе страны. Его идеал — средневековый тип миросозерцания и соответствующий ему тип власти, т.е. монархия. Задача государства, по П. А. Флоренскому, состоит в том, чтобы определить каждому сферу его «полезной деятельности», которая никоим образом не должна касаться политики. Политика — дело избранных, и, прежде всего одного лица, монарха, имевшего для П. А. Флоренского сакральное значение. Монарх действует на основании «интуиции», он занят не выяснением того, «что уже есть», а «прозрением» в то, «чего еще нет»: он лицо «пророческого склада», осознающее свое право творить новый строй. Особенно роль монархической власти возрастает в переломные моменты истории, о чем свидетельствует трансформация большинства политических систем современности в сторону единоличного правления (например, режимы Гитлера и Муссолини).
Государственный строй СССР представлялся П. А. Флоренскому сугубо авторитарным: «Будущий строй нашей страны ждет того, кто, обладая интуицией и волей, не побоялся бы открыто порвать с путами представительства, партийности, избирательных прав и прочего и отдался бы влекущей его цели». Политика отделялась от всех других областей жизни и строилась на основе предельной централизации, все же остальное должно быть «децентрализуемо, но опять на начале систематически проведенного единоначалия, а не в духе демократическом». В целях укрепления политической централизации получал реализацию «принципиальный запрет каких бы то ни было партий и организаций политического характера». Зато всячески поощрялись организации религиозные, научные, бытовые, культурно-просветительские, на которые возлагалась задача разнообразить общественную жизнь и усилить воспитательное значение культуры. Однако и здесь требовался «политический надзор», чтобы не нарушалась «демаркационная линия», отделяющая политику от культуры.
Подобные реакционные политические идеи, высказанные П. А. Флоренским в одной из своих последних работ, составляют глубокую загадку его трагической личности.
В русской эмиграции наряду с другими идейными течениями существовало направление, которое проповедовало идеалы христианского социализма. К этому направлению, в частности, принадлежал С. Н. Булгаков (1871—1944), прошедший духовную эволюцию от марксизма к идеализму и затем от идеализма к православию. Исследуя «догматические основы христианского социализма», он пришел к выводу, что «в православном предании, в творениях вселенских учителей церкви (св. Василия Великого, Иоанна Златоуста и др.) мы имеем совершенно достаточное основание для положительного отношения к социализму, понимаемому в самом общем смысле как отрицание системы эксплуатации, спекуляции, корысти». В отличие от многих философов — современников С. Н. Булгаков полагал (вслед за Ф. М. Достоевским), что православие и есть «наш русский социализм», поскольку в нем содержится вдохновение любви (к Богу и ближнему) и социального равенства, которое отсутствует в безбожном социализме. Именно с идеалами социального христианства мыслитель связывал свои надежды о будущем Отечества.
Среди христианских социалистов русского зарубежья особо выделяется Г. П. Федотов (1886—1951). Главная тема его работ — разоблачение большевистского режима и раскрытие «смысла» пореволюционной России. При этом исходным моментом для него служило отрицание всякой преемственности между движением русской интеллигенции и большевизмом, который представлялся ему политическим авантюризмом, не имевшим нравственного содержания и признававшим только одну добродетель — силу. Поэтому «октябрьский переворот» был в глазах Г. П. Федотова «преодолением интеллигенции на путях революции», «искажением» образа России.
Большевизм не просто разорвал с идеалами социализма, предал их, но и стал возвратом к традициям русского деспотизма. В советской России утвердилась большевистская диктатура, гораздо более жестокая, чем диктатура царской власти. В дореволюционной России царизм встречал противодействие со стороны влиятельной прослойки интеллигенции, которая «держала в своих руках прессу, самоуправление, общественное мнение; держала под угрозой саму власть». У свободы в большевистской России теперь нет защитников, что сделало реальным новый деспотизм. «Сталинократия» нашла опору в древнем опыте Ивана Калиты и Ивана Грозного: Сталин сознательно возрождал «вековую традицию царского самодержавия», чтобы «чувствовать себя укорененным в истории России». Таким образом, феномен «сталинократии» приобретал не только антидемократическую, но и антисоциалистическую сущность.
Отвергнув большевизм как антипод социализма, Г. П. Федотов верил, что социализм дает «возможность полноты существования, возможность жизни для широких масс», их нравственного и духовного возрождения. Он прямо возвращал социализм в лоно христианства и евангельской истины, объясняя его временный отход от христианства «ослаблением социальной работы церкви», срастанием ее с деспотическими системами. Но стоило поблекнуть «миражу капиталистической долговечности», стало ясно, что «социализм есть блудный сын христианства, ныне возвращающийся — по крайней мере отчасти — в дом отчий». Капитализм не удовлетворял мыслителя своей чисто производственно-прагматической направленностью, утверждавшей примат земных ценностей над вечными, божественными. Поэтому в качестве первоочередной социальной задачи ставилось «преодоление капитализма» и переход «к управляемому, или социалистическому, хозяйству». Г. П. Федотов верил, что только соединение социализма с христианством способно создать условия «для сознательного и благородного принятия свободы».
Все эти мыслители, принадлежавшие к различным направлениям русской политической мысли послеоктябрьского периода, не только поднимали в своих работах проблемы, значимые в контексте отечественной интеллектуальной традиции, но и продуцировали идеи, которые в прямой или косвенной форме оказывали воздействие на развитие западной политической науки. В качестве примера можно привести творчество П. А. Сорокина. Идеи и концепции П. Б. Струве, Н. А. Бердяева, И. А. Ильина, Г. П. Федотова и других философов активно использовались позднее политологами Европы и США при изучении природы тоталитаризма и коммунизма, сущности «сталинократии», в исследованиях по политической истории России и СССР.
В целом идейное наследие отечественных политических мыслителей, четко обозначивших и предложивших оригинальные способы решения таких проблем, как соотношение личности, власти и общества, а также власти, нравственности и права, представляется чрезвычайно актуальным и значимым для современной России. Поскольку перспективы современного российского общества во многом зависят от того, насколько оно окажется способным достичь согласия относительно системы базовых ценностей, формирование которой возможно лишь на основе исторической преемственности и, в частности, как результат изучения отечественной традиции политической мысли.
Вопросы и задания для самопроверки
Каковы особенности русской политической мысли, чем они были обусловлены?
Каковы основные направления русской политической мысли XIX — начала ХХ вв.?
Каковы основные положения разработанного М. М. Сперанским проекта реформ государственной системы России?
В чем заключается различие конституционных проектов переустройства российского общества декабристов П. И. Пестеля и Н. М. Муравьева?
Каков круг проблем, составивших основу полемики между славянофилами и западниками о путях развития России?
Какова характеристика основных направлений русского народничества 1860—1870‑х гг.?
Какой вариант решения вопроса о соотношении политики и нравственности предложил Н. Я. Данилевский в контексте своей теории культурно-исторических типов?
Каково содержание теории «русского византизма» К. Н. Леонтьева?
Какие основные блоки идей можно выделить в политической публицистике М. Н. Каткова?
По каким позициям развивалась К. П. Победоносцевым критика демократии и парламентаризма?
Каков смысл концепции «идеократии», предложенной Л. А. Тихомировым?
В чем заключается политический идеал консервативного либерализма Б. Н. Чичерина?
В чем состоит политико-философский смысл идеи В. С. Соловьева о «свободной теократии»?
Каковы особенности концепции «русского марксизма»?
По каким позициям развивалась В. Г. Плехановым критика идеологии и практики большевизма?
Каковы важнейшие политические идеи сборника «Вехи»?
Каковы основные направления русской политической мысли послеоктябрьского периода?
В чем суть евразийской модели политического будущего России?
Каковы основные этапы эволюции большевистской идеологии?
По каким позициям проводилась в работах Г. П. Федотова критика большевистского режима?
Литература
Основная литература
Антология мировой политической мысли: в 5‑ти тт. Т. 3—4. — М., 1997.
Бакунин, М. А. Философия. Социология. Политика / М. А. Бакунин. — М., 1989.
Бердяев, Н. А. Истоки и смысл русского коммунизма / Н. А. Бердяев. — М., 1990.
Бухарин, Н. И. Путь к социализму. Избранные произведения / Н. И. Бухарин. — Новосибирск, 1990.
Вехи. Из глубины. — М., 1991.
Данилевский, Н. Я. Россия и Европа / Н. Я. Данилевский. — М., 1991.
Ильин, И. А. О сопротивлении злу силой // Ильин И. А. Путь к очевидности / И. А. Ильин. — М., 1993.
Ленин, В. И. Государство и революция // Ленин В. И. Полное собрание сочинений. В 55‑ти тт. Т. 33. / В. И. Ленин. — М., 1977.
Катков, М. Н. Имперское слово / М. Н. Катков. — М., 2002.
Россия глазами русского. Чаадаев, Леонтьев, Соловьев. — СПб., 1991.
Сталин, И. В. Вопросы ленинизма / И. В. Сталин. — М., 1993.
Тихомиров, Л. А. Монархическая государственность / Л. А. Тихомиров. — СПб., 1992.
Федотов, Г. П. Что такое социализм? Сталинократия. Тяжба о России / Г. П. Федотов // Мыслители русского зарубежья: Бердяев, Федотов / сост. и отв. ред. А. Ф. Замалеев. — СПб., 1992.
Флоренский, П. А. Предполагаемое государственное устройство в будущем / П. А. Флоренский // Литературная учеба. — Кн. 3. — 1991.
Чичерин, Б. Н. Несколько современных вопросов / Б. Н. Чичерин. — М., 1962.
Дополнительная литература
В поисках своего пути: Россия между Европой и Азией. Хрестоматия по российской общественной мысли XIX—XX веков. — М., 1997.
Введение в проблематику российского консерватизма: учеб. пособие / под ред. Ю. Н. Солонина, Н. В. Поляковой. — СПб., 2007.
Власть и право. Из истории русской правовой мысли. — Л., 1990.
Замалеев, А. Ф. Русская политология: обзор основных направлений / А. Ф. Замалеев, Д. И. Осипов. — СПб., 1994.
Исаев, И. А. История политических и правовых учений России XI—XX вв. / И. А. Исаев, Н. М. Золотухина. — М., 1995.
Костиков, В. В. Не будем проклинать изгнанье (Пути и судьбы русской эмиграции) / В. В. Костиков. — М., 1990.
Леонтович, В. В. История либерализма в России (1762—1914) / В. В. Леонтович. — М., 1995.
Политическая мысль в России. Словарь персоналий. XI в. — 1917 г. — М., 2000.
Право и власть: из истории социальной и правовой мысли. — Л., 1990.
Рассел, Б. Практика и теория большевизма / Б. Рассел. — М., 1991.
Россия между Европой и Азией. Евразийский соблазн: антология. / ред.-сост. Л. И. Новикова, И. Н. Сиземская. — М., 1993.
Walicki, A. Legal Philosophies of Russian Liberalism / A. Walicki. — Oxford, 1987.
4.1. Политическая власть как объект политологического анализа
Власть — одно из центральных понятий современной политической науки. Однако сам феномен власти выходит за пределы собственно политической сферы. Он встречается в самых разных областях общественной жизни — экономике, культуре, науке, образовании, семейной сфере, а также и за пределами общественной жизни — в животном мире.
Самое простое общепризнанное определение власти принадлежит М. Веберу, который видел в ней способность одного индивида проводить в определенных общественных условиях свою волю вопреки сопротивлению другого индивида. Это способ-
ность субъекта А так влиять на объект В, чтобы последний сделал то, что никогда бы не стал делать по своей собственной воле. Волевая трактовка категории власти была широко представлена в истории политической мысли. Кроме М. Вебера, с этой точки зрения рассматривали власть Г.-В.-Ф. Гегель, И.-Г. Фихте, А. Шопенгауэр и многие другие философы.
Развитие научного знания в целом обусловило и развитие представлений о власти, учитывавших разные стороны этого сложного и многогранного явления. Большое значение для понимания сущности власти и властных отношений имело появление и развитие социологического знания. В рамках социологического подхода можно выделить несколько концепций.
Марксистская трактовка власти исходила из парадигмы социального конфликта и рассматривала политическую власть в системе межгрупповых отношений как следствие экономического господства одного класса над другим.
Во второй половине XX в. получили известность структурно-фунционалистские и системные трактовки власти.
С точки зрения Т. Парсонса власть рассматривалась как отношения между субъектами, выполняющими определенные закрепленные за ними социальные роли, в частности, управляющих и управляемых. Эти роли обусловлены структурой всей общественной системы, где каждый элемент обеспечивает ее успешное функционирование.
Власть, по Т. Парсонсу, является элементом оборота во взаимодействии индивидов и коллективов внутри любой общественной подсистемы. Лицо, располагающее властью, черпает ее из некоего «хранилища» для обмена на блага и услуги, необходимые коллективу, который данное лицо возглавляет. Поэтому власть носит символический характер — сама по себе она, как и деньги, ничто, ее ценность заключается лишь в том, что за нее можно что-либо получить. Т. Парсонс не рассматривает власть как постоянный и фиксированный в обществе феномен. Сила власти может возрастать или убывать, можно использовать власть «в кредит», опираясь на доверие народа. Власть в рамках политической системы подвержена колебаниями, аналогичным тем, которые происходят в экономической системе — инфляции и дефляции. В концепции Т. Парсонса власть увязывается с целями общества и эффективностью достижения коллективных целей. Между общественными целями, эффективностью и властью существует такая же связь, как между производством, пользой и деньгами в экономической системе.
Т. Парсонс четко различает «абстрактную власть» и «властные структуры». Властные структуры он определяет как набор средств, с помощью которых реализация власти становится значимой для данного общества. Он указывает, что властные структуры — это «аспект статуса внутри социального устройства системы, на основании которого тот, кто обладает властью, имеет возможность принимать решения, связанные не только с ним, но и с обществом во всей его совокупности и, следовательно, с каждым из его членов»[1].
Позднее на основе системного подхода появились коммуникативные концепции власти.
Представители этих концепций — Х. Арендт, К. Дойч(1912—1992), Н. Луман(1927—1998), Ю. Хабермас — рассматривают власть как важнейших элемент коммуникационной системы общества. В качестве типичного примера ими описывается взаимодействия регулировщика и водителя. Если регулировщик способен контролировать действия участников дорожного движения, а водители подчиняются его указаниям, то это является результатом обмена информацией между ними, то есть результатом коммуникационных процессов. Следовательно, главное во властных отношениях — это поддержание коммуникации между субъектами и объектами власти.
По Н. Луману, самое большее значение имеют черты власти, обеспечивающие возможности социального общения. Власть толкуется им как символическое средство социальной коммуникации, предоставляющее ее обладателям дополнительные преимущества перед своими партнерами, в частности, при выборе наиболее оптимального способа социального действия. Власть, которой обладает один из участников социального взаимодействия, ограничивает или совсем исключает возможность выбора «правил игры» у другого или других участников такого взаимодействия. В соответствии с концепцией Н. Лумана, роль власти идентична роли таких средств социальной коммуникации, как естественные или искусственные языки, деньги и т.д. Власть рассматривается не только как отношения господства и подчинения, но и в более широком аспекте коммуникации и общения, где отношения господства и подчинения являются лишь частным, отдельным случаем.
В последние десятилетия получили распространение постмодернистские концепции власти. К ним, в частности, можно отнести концепцию «археологии и генеалогии власти» М. Фуко(1926—1984) и концепцию «поля власти» П. Бурдье(1930—2002).
Для М. Фуко большое значение имеет сам процесс осуществления власти, а не вопрос о ее сущности. Для него власть — это особый тип практики. М. Фуко считает, что в современных обществах власть характеризуется пятью основными признаками:
власть не является чем-то «вещным» (тем, чем можно обладать и что можно потерять), она осуществляется в зависимости от многих факторов;
отношения власти не существуют ни отдельно, ни внутри, ни в виде надстройки над другими видами отношений, в том числе и экономических;
отношения власти существуют внутри групп и институтов, которые являются основой общества, например, в отдельных семьях, на предприятиях; эти отношения могут взаимодействовать, создавая массовое противостояние между теми, кто господствует, и теми, над кем господствуют;
отношения власти носят преднамеренный, но не субъективный характер, поскольку порождаются не желанием господствовать со стороны индивидуальных или коллективных субъектов, а являются производными от сложных стратегических и тактических программ, функционирующих самостоятельно;
власть всегда сталкивается с сопротивлением, выражающимся не в пассивной вязкой форме, а как продуманные контрстратегии и контртактики.
По мнению М. Фуко, сопротивление власти нельзя рассматривать как внешний фактор. Власть представляет действие, осуществляемое в ответ на другое действие, она является совокупностью поведений, которая меняет поведение других участников этого отношения (индивидов или групп).
П. Бурдье вводит понятие «символической власти», основанной на «символическом капитале» (экономическом, культурном, информационном и т.д.). Последний распределяется между субъектами в соответствии с их позициями в «политическом поле» (социальном пространстве с определенным типом взаимодействия, который функционирует как рынок). Доступ той или иной группы или индивида к власти зависит не только от величины их «символического капитала», но и от его «органического строения». Например, учителя школ имеют одинаковые доходы с чернорабочими, но располагают большим культурным капиталом и, следовательно, имеют больше шансов приблизиться к властным структурам или повлиять на их функционирование.
Представители реляционистских концепций власти (relation — отношения) — П. Блау, Д. Картрайт, Д. Ронг, Дж. Френч — видят в ней особые отношения между ее субъектом и объектом. Субъектом остается тот, кто способен контролировать объект в соответствии со своими целями и интересами.
По мнению одного из представителей реляционистского подхода П. Блау, отношения власти напрямую зависят от обмена ресурсами. Неравное распределение ресурсов между индивидами и их группами приводит к тому, что лишенные ресурсов, находятся в заведомо худшей ситуации по сравнению с обладающими ресурсами. Последние получают возможность трансформировать излишки своих ресурсов во власть — уступая их нуждающимся и получая взамен желаемые образцы социального поведения.
П. Блау полагает, что властные отношения неизбежно носят асимметричный характер: одна из сторон (субъект) имеет превосходство над объектом. Не отрицая асимметрии в каждом отдельном властном отношении, другой представитель реляционистского подхода — Д. Ронг — указывал, что взаимодействующие индивиды и группы могут меняться ролями. Если в одном эпизоде одна из сторон выступает в качестве субъекта, а другая — в качестве объекта власти, то в следующем эпизоде все может быть наоборот. Например, предприниматель имеет определенную власть над своими наемными работниками. Но и работники, объявив забастовку, могут заставить предпринимателя пойти на уступки (навязать ему свою волю) и, следовательно, будут в этой ситуации обладать над ним властью.
Д. Ронг отмечал, что в современных обществах существует множество отношений, в которых контроль одних индивидов и групп в какой-либо сфере уравновешивается контролем других групп и индивидов в иной сфере. Исходя из этого, ученый выделил понятия «интегральной» и «интеркурсивной» власти.
Интегральная власть — это власть, в основе которой лежит монополия на принятие решений и их реализацию. Интеркурсивная власть — это властные отношения, в которых власть одной из сторон социального взаимодействия противостоит власти другой из сторон. В условиях такой власти необходим механизм переговоров и совместного принятия решений. В реальной действительности интегральная власть может быть ограничена и на практике между ней и интеркурсивной властью различий не существует.
Согласно мнению Д. Ронга, в обществе всегда должны существовать центры сопротивления интегральной власти, ограничивающие ее возможности. Политолог выделяет четыре возможных способа сопротивления интегральной власти. Объекты власти могут: во-первых, бороться за создание уравновешивающих центров власти, способных трансформировать интегральную власть в систему интеркурсивной власти; во-вторых, ограничить число субъектов власти, а также сферу их воздействия; в-третьих, разрушить интегральную власть целиком, выйдя из сферы ее воздействия; в-четвертых, попытаться заменить чуждую интегральную власть своей собственной. Первые три типа альтернатив связаны с либерализацией и демократизацией политической жизни, а также с переходом к полной анархии. Четвертая альтернатива означает путь радикального революционного преобразования ранее существовавших социальных институтов и отношений.
Попытку объединить реляционистский и системный подход понимания власти предпринял французский социолог М. Крозье.
С одной стороны, он выделяет в отношениях между субъектом и объектом власти элемент переговоров как фактор, детерминирующий развитие этих отношений. Власть А над В соответствует способности А добиваться того, чтобы в переговорах с В условия обмена были для А более благоприятными.
С другой стороны, М. Крозье стремится выделить системный аспект анализа власти, подчеркивая связь отношений власти с организационными структурами. Это позволяет ему рассматривать власть не только как отношения, но и как организационный процесс. Власть возникает в процессе организации, а процесс организации предполагает наличие отношений власти.
Чем больше один из участников социального взаимодействия, пользуясь свободой собственного поведения, может влиять на ситуацию, в которой находится его партнер, тем менее он уязвим, и тем более он обладает властью над этим партнером. Для тех, кто стремится к власти, важно обладать максимальной свободой, сделав свое поведение менее предсказуемым для своих противников, чем поведение своих противников для себя. Формальные и неформальные нормы и правила, присущие организации, становятся для участников властных отношений внешними «принуждениями». Их роль заключается в косвенном ограничении свободы действия акторов и определении степени свободы для каждого актора и каждой сферы их взаимодействия.
Поскольку субъекты и объекты власти — это люди со свойственными им эмоциями и чувствами, постольку в изучении властных отношений широко применяются психологические знания и подходы. Одной из первых попыток обоснования власти на основе психологического подхода стал бихевиоризм.
Бихевиористский подход рассматривает власть как межличностное взаимодействие и поэтому обращает внимание на субъективную мотивацию подчинения и господства. Всякая власть, включая политическую, является особым типом поведения, при котором одни люди командуют, а другие вынуждены им подчиняться.
С точки зрения Г. Лассуэлла, первоначальным импульсом для возникновения властных отношений может быть присущая некоторым индивидам «воля к власти» и обладание определенной «политической энергией». Человек стремится к власти в надежде на улучшение своей жизни посредством приобретения богатства, престижа и т.д. Власть может быть и самоцелью, само по себе представлять источник наслаждения. При таком подходе политическая власть трактуется как некий феномен, возникающий на основе столкновения многообразных «воль к власти», как некий баланс, равновесие различных политических сил.
Психоанализ трактует стремление к власти как проявление, сублимацию подавленного либидо. У З. Фрейда оно понималось как влечение сексуального характера, а у К. Юнга как просто психическая энергия в целом. С точки зрения психоанализа, стремление к власти и обладание ей может компенсировать у отдельных индивидов физические или духовные недостатки. Причем воля к власти у одних должна дополняться готовностью к подчинению, «добровольному рабству» у др. З. Фрейд полагал, что в психике каждого человека имеются структуры, которые могут способствовать тому, что он предпочтет рабство свободе ради личной защищенности или из-за любви к властителю. Психологическую природу подчинения сторонники психоанализа усматривают либо в особом гипнотическом внушении, существующем во взаимоотношениях вождя и толпы (С. Московичи(р. 1925)), либо в чрезвычайной восприимчивости человека к символам, выраженным в языке (Ж. Лакан(1901—1981)).
Конечно, власть не может быть объяснена только с помощью психологических категорий. Поэтому нельзя не признать необходимости системных, структурно-функционалистских и реляционистских трактовок. Однако власть, в том числе и политическая, это всегда субъектно-объектные отношения, отношения между людьми, со всеми присущими им психологическими качествами и особенностями. Кроме воли к власти, ее субъект должен обладать и иными психологическими предпосылками для реализации властных функций. Не каждый человек по своему характеру способен к руководящей деятельности, принятию решений, выходящих за круг его собственных, повседневных интересов.
Еще в большей степени психологическую основу имеет готов-ность к подчинению у объекта власти. Подчинение чужой воле, следование правилам, установленным другими людьми, должно опираться на четко выраженную психологическую мотивацию. Последняя напрямую связана с теми средствами и ресурсами, которые находятся в распоряжении субъекта власти.
Если власть основана на силе и возможности наказания, то она способствует появлению страха перед возможными санкциями как главного мотива подчинения. Сила власти, основанная на страхе перед наказанием, прямо пропорциональна возможной тяжести этого наказания и обратно пропорциональна вероятности избежать наказания в случае непослушания.
Мотивы повиновения могут состоять в бессознательном подчинении чужой воле в силу привычки, обычая. Такая мотивация, как правило, закладывается в раннем возрасте и затем воспроизводится на протяжении длительного времени (даже в течение всей жизни), если только не приходит в противоречие с реальными жизненными интересами человека. Как только люди начинают замечать, что власть, которой они привыкли подчиняться, не соответствует их запросам, изжила себя и не представляет никакой ценности, то они отказывают такой власти в доверии.
Государственная политическая власть способна концентрировать в своих руках значительные материальные ресурсы: деньги, землю и т.д. Наличие у субъекта власти подобных ресурсов может способствовать формированию у ее объекта такого мотива, как интерес. Власть, основанная на интересе, как правило, является наиболее стабильной. Личная заинтересованность побуждает людей к добровольному и добросовестному выполнению указаний и распоряжений субъекта власти. У последнего исчезает необходимость в постоянном контроле и применении каких-либо штрафных санкций.
К аналогичным результатам (и даже большим) приводит подчинение на основе мотива, связанного с понятиями менталитета, ценностных ориентаций и установок, — убеждение. Готовность подчиняться государственной власти в этом случае формируется под воздействием высоких идейных побуждений патриотического, религиозного или нравственного толка.
Авторитет также представляет собой мотивацию подчинения, благоприятную для власти. Это понятие охватывает высоко ценимые качества, которые подчиненные видят в руководителе, что обеспечивают их подчинение без убеждений или угрозы наказания. Авторитет формируется на основе общей заинтересованности и согласии объекта и субъекта власти и убежденности подчиненных в особых способностях руководителя. Он может быть истинным, когда руководитель действительно обладает приписываемыми ему качествами и способностями, и ложным, основанным на заблуждениях. Также, в зависимости от лежащих в его основе качеств, авторитет бывает деловым, научным, религиозным, моральным и т.п.
Власть, основанная на интересе, убежденности и авторитете, часто перерастает в идентификацию (отождествление) подчиненного с руководителем. В этом случае достигается максимальная сила власти и руководитель воспринимается подчиненным как свой представитель и защитник. Идентификация субъекта власти с объектом объясняется двумя причинами: 1) двойственным положением людей в отношениях власти (например, в демократических организациях индивиды выбирают и контролируют руководство, с одной стороны, и выполняют его решения, с другой); 2) общностью интересов и ценностей руководителей и подчиненных, с чем связано возникновение у исполнителей чувства единства с организацией (группой).
Власть представляет важный для любого общества и его отдельных систем и подсистем феномен. В различных сферах общественной жизни она выполняет ряд важнейших функций: господство (полное подчинение объекта власти воле ее субъекта); регулирование общественных отношений, контроль над поведением индивидов и групп; руководство (управление) общественными процессами; организация действий по выполнению поставленных перед обществом или группой задач, их координация; мобилизация индивидов, групп или общества в целом на достижение каких-либо значимых для них целей. Их реализация связана с механизмами осуществления власти и особенно такого важнейшего ее вида, как власть политическая или государственная.
4.2. Механизмы осуществления политической власти
В структуре власти всегда выделяют субъект и объект, источники власти, основания власти и ресурсы власти.
В качестве субъектов власти могут выступать государство и его отдельные институты, политические элиты и лидеры. Объектами власти становятся индивиды, группы, а также большие массы людей — население той или иной территории или целого государства.
Источниками власти могут быть закон, сила, авторитет, престиж, богатство, интерес, тайна, харизма, знания, идеи, организация.
Если вспомнить многочисленные примеры из истории, то становится понятно, что очень часто источником власти являлась и является вплоть до сегодняшнего дня сила. Это в свое время констатировал и председатель Коммунистической партии Китая Мао Цзэдун в своем афористическом высказывании «Винтовка рождает власть».
Не меньшее значение в качестве источника власти, особенно в современных условиях, имеет богатство. Хотя нет прямой и автоматической связи между уровнем материального богатства и степенью доступа к власти, способностью ею овладеть, однако определенная зависимость, как указывал в частности Г. Моска, между богатством и властью существует. В любой самой демократической стране для победы на свободных выборах, помимо всех остальных условий, необходимы деньги, причем деньги немалые. По Конституции США президентом может стать любой гражданин Америки, но в ее истории не было примера победы на президентских выборах малоимущего или безработного. Для победы на выборах необходимы сотни миллионов долларов. Кандидаты в президенты используют, конечно, не только и не столько свои личные средства, а взносы крупных компаний в избирательный фонд. Но именно материальное богатство выступает в качестве одной из важнейших предпосылок пути к власти.
В современных сложноорганизованных обществах организация как таковая также стала источником власти.
Например, после смерти В. Ленина в советском государстве и РКП(б) разгорелась борьба за власть. В этой борьбе принимали участие такие известные и яркие партийные лидеры, как «второй вождь Октября» Л. Д. Троцкий, председатель Петроградского совета Г. Е. Зиновьев, председатель Московского совета Л. Б. Каменев. Однако победу одержал державшийся долгое время в тени И. В. Сталин. Он не обладал сколько-нибудь яркими талантами, не был хорошим оратором, имел более низкий, чем его соперники, образовательный уровень, не занимал заметных постов в первые годы после революции. Соперники относились к нему с пренебрежением. Произошло это во многом благодаря тому, что он в 1922 г. занял пост Генерального секретаря ЦК РКП(б). Первоначально эта должность рассматривалась как второстепенная и сугубо техническая в структурах партийной иерархии. Но, оказавшись на посту Генерального секретаря, Сталин получил контроль над организационным механизмом большевистской партии. Пользуясь этим, он стал постепенно продвигать «наверх» своих сторонников, оттесняя людей, поддерживающих его противников, на периферию партийной жизни. Таким образом, он победил в борьбе и занял господствующую позицию в государстве. Следует отметить, что пост Генерального секретаря ЦК партии вплоть до развала СССР оставался важнейшим в стране.
Под основаниями власти понимают тот фундамент, на котором базируются источники власти.
Социальными основаниями власти могут быть те социальные группы и слои, на которые данная власть способна опираться. Состав таких групп и слоев меняется, поскольку те или иные группы и слои либо перестают поддерживать власть, либо, наоборот, переходят от конфронтации с ней к ее поддержке. Административным основанием государственной власти является ее административный аппарат со всеми входящими в него институтами и учреждениями. Культурно-информационные основания власти представляют собой систему организаций, аккумулирующих в себе духовный, культурный и научный потенциал, систему образования, средства массовой информации. Юридическим основанием государственной власти выступает совокупность законов и, прежде всего, основной закон — Конституция.
Понятие «экономические основания власти», по сути, полностью совпадают с понятием «экономические ресурсы», поскольку подразумевает обладание совокупностью этих ресурсов. Для государственной власти экономическими основаниями можно считать объем валового внутреннего продукта (ВВП) в целом и на душу населения, а также процент от ВВП, перераспределяемый через государственный бюджет. К экономическим основаниям власти относятся золотой запас, уровень стабильности национальной валюты, наличие природных ископаемых и степень контроля над ними, а также производственные мощности, земля и другие материальные объекты, находящиеся в государственной собственности.
Ресурсы власти — это конкретные средства, с помощью которых субъект власти воздействует на объект для достижения своих целей.
Известны несколько типологий ресурсов власти. Широко распространена типология ресурсов, основанная на сферном принципе. Отдельные виды ресурсов классифицируют по сферам их применения: экономические, социальные, культурно-информационные, правовые, силовые и др.
Экономические ресурсы, прежде всего собственность и деньги, всегда были важнейшими ресурсами любой власти. В средневековом феодальном обществе государственная власть для достижения своих целей широко использовала важнейший в то время ресурс земельной собственности. В Московской Руси дворянство было сословием, состоящим на государственной службе, платой за которую являлись поместья. Еще более универсальным экономическим ресурсом были и остаются деньги. Без них в современном обществе невозможно ни овладеть властью, ни успешно ею распоряжаться.
Социальные ресурсы власти — это ее способность менять при помощи различных рычагов, включая и экономические, социальный статус индивидов и общественных групп, обеспечивая их поддержку и достигая этим определенных целей. Например, в первые годы существования коммунистического режима в нашей стране социальный статус интеллигенции был невысок. Впоследствии были предприняты меры к повышению престижа интеллектуального труда и повышению статуса связанных с ним общественных групп, поскольку возникла необходимость поддержки процессов социально-экономического развития СССР.
Весьма разнообразными являются культурно-информационные ресурсы. Наряду с собственно информацией, без которой невозможно сегодня функционирование любой общественной структуры, к культурно-информационным ресурсам относятся разнообразные научные знания, идеи, духовные ценности.
Примеры того, как власть может использовать все эти ресурсы, легко найти в истории любой, в том числе и нашей, страны. Зададимся вопросом: почему в Советском Союзе почти ничего не сообщалось о железнодорожных и авиационных катастрофах, о разрушительных стихийных бедствиях? Делалось это сознательно, для того чтобы сохранять в обществе спокойствие и стабильность, доверие к существующей системе власти. Коммунистический, также как и любой другой режим, дозировал информацию о событиях в стране и в мире, ограничивал доступ населения к таким знаниям, которые могли поставить под сомнение господствующие идейно-политические принципы.
К силовым ресурсам относятся средства насилия и принуждения, включая оружие, а также государственные институты с этим принуждением связанные: армия, полиция, служба безопасности, тюрьма и т.д.
Демографические ресурсы — это сами люди, без которых ни одна власть не может обойтись. Примером использования демографических ресурсов является подбор и расстановка кадров в разных сферах общественной жизни, в том числе в структурах власти и управления.
Правовые ресурсы — это законы и другие нормативные акты (указы президента, распоряжения правительства т.д.), которые используются властью в процессе своего функционирования.
В типологии известного политолога А. Этциони(р. 1929) правовые нормы вместе с ценностными ориентациями, определяющими поведение людей, включены в состав нормативных ресурсов. Наряду с этими ресурсами он выделяет также утилитарные и принудительные ресурсы власти. К утилитарным Этциони относит различные экономические и социальные блага, а к принудительным — штрафные санкции, используемые властью для достижения своих целей.
В зависимости от того, какой из ресурсов субъект использует для воздействия на объект, выделяют различные виды власти.
Можно говорить об экономической власти, которой обладают те, у кого есть деньги или собственность по отношению к тем, у кого денег и собственности нет. Так, любой работодатель обладает некоторой степенью власти по отношению к наемному работнику. Другими разновидностями экономической власти могут быть названы власть продавца над покупателем или наоборот. Первая разновидность имеет место при дефиците товаров, например, как это было при «развитом социализме», когда продавец мог диктовать свои условия покупателям, которые на все соглашались. Продавцы, как и работники торговли вообще, приобрели в повседневной жизни людей более заметную, чем в обычных условиях, роль. Власть же покупателя осуществляется в условиях насыщенного товарами рынка, что приводит к зависимости продавца. Продавцы стараются привлечь внимание покупателей, а покупатели получают возможность влиять на поведение продавцов, например, снижать цену на товары, предоставлять дополнительные услуги.
При использовании культурно-информационных ресурсов тоже могут возникать новые виды власти. Такова, например, власть писателя над читателем, позволяющая ему на какое-то время стать «властителем душ». К этому же типу власти относятся религиозная, моральная, идейная власть, основанные на авторитете религии, этического учения или идеологии. Большие возможности для использования культурно-информационных ресурсов, в том числе и для манипулирования сознанием и поведением людей, дают средства массовой информации. Не случайно их часто называют «четвертой властью», имея в виду ту роль, которую они играют в современном обществе.
Наконец та власть, в основе которой лежат исключительно силовые ресурсы, может быть названа властью принуждения. Такой властью может обладать любой человек, заставляющий под угрозой применения силы или оружия других людей подчиняться своей воле. Один из нередко встречающихся, к сожалению, примеров такой власти — отношения между рэкетирами и мелкими торговцами и предпринимателями. Последние, если они лишены надежной охраны и защиты, вынуждены отдавать преступникам часть своих доходов. В условиях нормально функционирующего общества использование силовых ресурсов, насилия и принуждения должно быть закреплено, со строго определенными рамками, только за государством как за институтом политической власти.
Главным отличием политической власти от других разновидностей властных отношений является возможность использовать все многообразие ресурсов, не только принудительных и правовых, но и экономических, социальных, культурно-информационных, демографических.
Среди других отличительных признаков политической власти выделяют:
легальность в использовании силы;
верховенство, т.е. обязательность ее решений для всех индивидов и институтов в пределах данной территории;
публичность, что означает обезличенность власти, некоторую дистацированность и обособленность от других общественных институтов;
моноцентричность, т.е. наличие единого центра принятия решений; это отличает политическую власть от экономической власти, у которой центров принятия решений практически столько, сколько и субъектов экономических отношений.
Получила известность типология исторических форм политической власти, предложенная французским политологом М. Дюверже(р. 1917). Он выделил три формы власти: анонимную — характерную для примитивных слабоструктурированных обществ; индивидуализированную — возникающую по мере усложнения разделения труда и обособления отдельных видов деятельности; и институализированную — опирающуюся на систему социальных институтов, выполняющих четко определенные функции. В современных обществах политическая власть существует преимущественно в своей третьей, институализированной форме.
Политическая власть часто понимается как синоним государственной власти, опирающейся на основные институты государства (парламент, правительство, правоохранительные органы) и использующей ресурсы, контролируемые государством. Но в сфере политики власть проявляется и в иных формах. Можно говорить, например, о партийной власти, которая распространяется на определенное число членов и сторонников партии. Властью обладают и некоторые общественные организации, в частности, профессиональные союзы. Духовной властью, основанной на использовании культурно-информационных ресурсов, могут обладать средства массовой информации и формируемое ими общественное мнение.
В нормальных условиях государственная власть монопольно занимает имманентно присущее ей легальное положение в обществе. Но могут быть случаи, когда монополию государственной власти оспаривают нелегальные структуры. Например, криминальный рэкет оспаривает государственную монополию на сбор налогов, преступные группировки, терроризируя население, выводят его из подчинения официальным государственным структурам. Это может быть результатом ослабления государства и, в свою очередь, обусловить появление альтернативных центров силы и принятия решений.
Несмотря на свою моноцентричность, политическая власть обладает свойствами разделения и распределения.
Разделение власти может иметь горизонтальный характер, когда отдельные функции закрепляются за специальными государственными институтами. Например, разделение власти на законодательную, исполнительную и судебную. Разделение власти может иметь и вертикальный характер, когда ее полномочия делятся между центральными и местными государственными институтами. Однако при всех вариантах разделения власти, о которых более подробно речь пойдет дальше, необходимо сохранять принцип ее моноцентричности, исключающий конфликты в виде противостояния законодательной и исполнительной власти или региональных и центральных органов. Нарушение принципа моноцентричности власти может привести к катастрофическим для общества последствиям. Так случилось, например, в нашей стране после Февральской революции 1917 г., когда противостояние Временного правительства и советов привело сначала к дестабилизации и дезорганизации всей общественной жизни, а в итоге к установлению тоталитарного режима.
Двоевластие в период между февральской и октябрьской революциями 1917 года выражалось в том, что и Временное правительство, и Петроградский совет принимали по одним и тем же вопросам параллельные, но не идентичные решения и пытались добиваться их выполнения. На практике это приводило к нарастанию хаоса. Особенно явно неуправляемыми становились вооруженные силы. Петроградский совет в одном из первых своих решений отменил элементарные основы воинской дисциплины в частях Петроградского гарнизона, вскоре это решение стихийно распространилось на всю армию. Временное правительство не смогло предпринять никаких контрмер и вскоре в вооруженных силах началось массовое дезертирство и отказ от участия в боевых действиях. Формально государственная власть оставалась в руках Временного правительства, но большинство его распоряжений выполнялось только с согласия Петроградского совета.
Другой пример возникновения параллельных центров власти в истории нашей страны связан с событиями 1993 г. Тогда президент Российской Федерации Б. Н. Ельцин, ссылаясь на итоги состоявшегося референдума по вопросу о доверии к основным государственным институтам, издал Указ о роспуске Съезда народных депутатов и Верховного Совета РФ и о проведении конституционной реформы. В ответ Съезд народных депутатов объявил об отстранении Президента РФ от должности и о передаче его полномочий вице-президенту А. Руцкому. В итоге сложилась опасная ситуация противостояния исполнительной и законодательной власти, которая привела к трагическим событиям 3—4 октября 1993 г.
Оба вышеприведенных примера имеют отношение к еще одной из важнейших сущностных характеристик политической власти — к вопросу о ее легитимности.
4.3. Легитимность и легитимация политической власти
Легитимность — термин, который широко применяется в современной политической науке и политической практике.
С психологической точки зрения, легитимность власти, действительно, означает законность, но законность субъективную. В силу тех или иных причин люди могут давать положительную оценку политическим институтам, концентрирующим в себе властные полномочия, признавать их право на принятие управленческих решений и быть готовыми добровольно им подчиняться. Такое взаимоотношение между властью и людьми принято называть легитимностью. Легитимная власть оценивается признающими ее людьми как правомерная и справедливая. Легитимность означает также наличие у власти авторитета, соответствие этой власти основным ценностным ориентациям большинства граждан.
Термин «легитимность» в его нынешнем значении ввел в научный оборот М. Вебер. Хотя он специально не занимался проблемами социальной или политической психологии, в его методологии выделения типов легитимного господства обнаруживается ярко выраженный психологический подход (характеристика типов легитимности власти основана на сформулированной им же концепции о типах социального действия). Под «социальным действием» ученый понимает особенности, приемы поведения людей в различных жизненных сферах, результатом которого становятся все социальные отношения и институты.
М. Вебер выделил несколько видов социального действия в зависимости от того, какими мотивами это действие определяется.
Высшим видом социального действия ученый считал целерациональное действие. Такое действие мотивировано исключительно осознанными, рациональными интересами. В нем присутствует заранее поставленная цель и путь к ее достижению вырабатывается при помощи рациональных инструментов — математических, технических, естественно- и общественно-научных знаний, а также правовых норм. Ценностно-рациональное социальное действие осуществляется на основе осознанной веры в определенные этические, эстетические или религиозные идеалы. Третий вид социального действия М. Вебер связывал исключительно с эмоционально-чувственной мотивацией и называл его аффективным. Наконец, четвертый вид социального действия социолог характеризовал как традиционный, где главным мотивом выступает привычка, бессознательное следование раз и навсегда установленным стереотипам поведения.
Исходя из вышеперечисленных видов социального действия, М. Вебер выделил три типа легитимного господства.
Первый тип был назван им легальным. Только при этом типе легитимность и формальная законность совпадают. Главным мотивом к подчинению власти является интерес, а в его основе лежит целерациональное социальное действие.
В политической системе, построенной на легальном типе легитимности власти, подчиняются не какой-либо конкретной личности, а установленным законам, причем подчиняются этим законам не только граждане, которыми управляют, но и те, кто призван управлять (правящая элита, бюрократический аппарат, состоящий из специально обученных чиновников). Формально-правовое начало здесь является определяющим. До тех пор, пока все осуществляется в соответствии с законом, система полностью сохраняет свою легитимность.
Легальный тип легитимного господства не может обойтись без специально обученных, компетентных чиновников, составляющих рациональную бюрократию. Последняя предполагает такую технологию и структуру государственного управления, при которой весь управленческий процесс разбит на отдельные обезличенные операции, требующие профессиональных знаний, навыков и опыта.
Чиновник такого типа управления должен соответствовать следующим критериям: 1) быть лично свободным и подчиняться только служебному долгу, а не своим или чужим интересам; 2) занимать четко определенное место в служебной иерархии; 3) обладать определенной компетенцией (в данном случае твердо знать свои права и обязанности); 4) работать на контрактной основе в условиях свободного выбора; 5) занимать должность в соответствии со своей профессиональной квалификацией; 6) получать регулярное денежное вознаграждение в соответствии с занимаемой должностью; 7) иметь возможность подниматься вверх по ступеням служебной иерархии в зависимости от эффективности своей деятельности; 8) рассматривать свою службу как основную профессию; 9) не использовать свое служебное положение и вытекающие из него возможности в личных целях; 10) подчиняться единой для всех служебной дисциплине.
Однако М. Вебер понимал, что в реальной жизни бюрократический способ управления отличается от идеального типа. Политическая практика показывает много примеров превращения чиновников в замкнутую касту, действующую не в интересах общества, а преимущественно в личных целях. Поэтому для нейтрализации негативных последствий бюрократизации власти и управления используются различные формы контроля над деятельностью чиновников со стороны политических институтов и общественного мнения.
Другой тип легитимного господства, в котором мотивацию к подчинению М. Вебер видел в «нравственной привычке к определенному поведению», он назвал традиционным. Такой тип господства основан на вере в законность и даже священность издревле существующих порядков и властей и связан с традиционным социальным действием.
На основе обобщения исторического опыта целого ряда стран Вебер выделяет две формы традиционного легитимного господства: патриархальную и сословную.
Патриархальная форма организации традиционной власти имела место в Византии. Для нее характерны отношения личной зависимости в аппарате государственного управления. Хотя довольно высокие посты могут занимать как выходцы из социальных низов, включая бывших рабов, так и ближайшие родственники самого императора, все они являются бесправными слугами последнего. Примеры сословной формы организации традиционной власти можно найти в феодальных государствах Западной Европы. Здесь механизм власти более обезличен. Нижестоящие звенья властной иерархии имеют большую автономию, а в основе самой иерархии лежат принципы сословной принадлежности и сословной чести. Такая форма традиционного господства создает условия для образования аристократии, ограничивающей власть монарха.
При традиционном типе легитимного господства и, в особенности, при его патриархальной форме чрезвычайно низка роль формального права и, следовательно, нет возможности действовать «невзирая на лица». Личная преданность и верность начальнику имеет гораздо большее значение, чем знания и компетентность. Поэтому именно личная преданность является важным условием для продвижения по служебной лестнице.
Третий тип легитимного господства получил определение харизматического.
Под харизмой (божественным даром) М. Вебер понимал некие экстраординарные способности, дарованные некоторым индивидам и выделяющие их среди других людей. К харизматическим качествам он относил способность магического воздействия на окружающих, пророческий дар, выдающиеся силу духа и слова. Харизмой обладают герои, великие полководцы, маги, пророки и провидцы, гениальные художники, выдающиеся политики и, наконец, основатели мировых религий (Будда, Иисус, Магомет).
Для харизматического типа легитимного господства характерна совершенно иная мотивация подчинения, чем для традиционного. Если при традиционной легитимности мотивация основана на привычке, привязанности к обычному, раз и навсегда заведенному, то при харизматической легитимности она связана с сильным воздействием на психику и сознание людей чего-то нового, яркого, необычайного. Здесь речь идет об аффективном типе социального действия. Источником привязанности к харизматическому властителю, готовности следовать его указаниям является не традиция и формальные юридические нормы, а эмоционально окрашенная личная преданность ему и вера в харизму этого человека. Поэтому харизматический вождь должен постоянно доказывать наличие этой самой харизмы, иначе власть его может повиснуть в воздухе.
От легального и традиционного типов легитимного господства харизматический отличается отсутствием четких правил и норм. Решения в этом случае принимаются из иррациональных побуждений.
В реальной политической практике харизма вождя может быть и не связана с каким-либо особым даром, а является следствием некритического восприятия его образа сторонниками и последователями. Нередко харизма возникает благодаря искусной демагогии и популизму. Пришедший к власти на основе подобной «искусственной» харизмы политический деятель, может вскоре разочаровать своих приверженцев неспособностью выполнить обещания, реализовать зачастую утопические пожелания своих последователей. Вождь, не сумевший доказать свою харизму, начинает ее терять. Для удержания власти такому лидеру не остается ничего другого, как прибегать к силе, репрессиям. Таков механизм возникновения авторитарных диктатур во многих странах «третьего мира». Подобные примеры можно было увидеть и на постсоветском пространстве.
Нетрудно заметить, что количество видов социального действия и типов легитимного господства у М. Вебера неодинаково. Ценностно-рациональное социальное действие не имеет соответствующего ему типа легитимности. Современные концепции легитимности это несоответствие устраняют.
В процессе развития политической науки развивались и представления о легитимности. В качестве объекта легитимности стали рассматривать не только власть как субстанцию, но и ее институциональное выражение в виде политической системы в целом.
По мнению известного американского политолога С. Липсета, понятие «легитимность» означает способность системы породить и поддерживать веру народа в то, что ее политические институты в наибольшей степени отвечают интересам общества. Другой не менее известный американский политолог Д. Истон считает легитимной такую власть или политическую систему, которая соответствует моральным принципам индивидов, их собственным представлениям о том, что является справедливым или правильным в сфере политики.
Типология легитимности, по Д. Истону, основана на его представлении о том, что политическая система может иметь два вида поддержки — диффузную и специфическую.
Под диффузной поддержкой он понимает поддержку фундаментальных, базовых идей и принципов, которые лежат в основе данной политической системы. Причем такая поддержка оказывается независимо от конкретных результатов функционирования самой системы, поскольку носит преимущественно аффективный характер и связана с эмоциональным восприятием оправдывающих систему идей и принципов. Специфическая поддержка понимается как поддержка конкретных решений правительства, поддержка отдельных институтов политической системы в зависимости от эффективности их деятельности. Такая поддержка основана на рациональном расчете и является результатом осознанного выбора индивидов.
В качестве источников легитимности Д. Истон называет идеологию, политический режим и политическое лидерство. Исходя из этого, он выделяет и три типа легитимности: идеологическую, структурную и персональную.
Идеологическая легитимность основана на убежденности граждан в правильности тех идейных ценностей, на которых основывается политический режим и представляющие его институты. Чем больше граждан разделяют ценности и нормы, характерные для данного политического режима, тем большей степенью легитимности он обладает и, наоборот, чем меньше таких граждан, тем ниже уровень легитимности. Структурная легитимность основана на убежденности граждан в оптимальности структуры институтов политической системы и выполняемых ими функций, на уверенности в правильном распределении ролей в структурах власти и одобрении юридических норм, на которых базируется данная система.
Нетрудно заметить, что структурная легитимность в понимании Истона, сходна с легальной легитимностью в понимании М. Вебера. Точно также можно провести аналогию между персональной легитимностью по Д. Истону и харизматической легитимностью по М. Веберу.
Персональная легитимность, по Д. Истону, основана на вере индивидов в личные качества политических лидеров, на уверенности в их способности наилучшим образом распорядиться своей властью. Но если «харизма», как считал М. Вебер, присуща лишь выдающимся историческим деятелям, то Истон исходил из того, что массовую поддержку могут получать политические лидеры и не обладающие в действительности особыми качествами. Как показывает реальная политическая практика, власти способны добиваться заурядные личности и они могут пользовать достаточно устойчивой и широкой поддержкой населения и, следовательно, иметь персональную легитимность.
В современной политической науке получила известность концепция легитимности политической власти французского политолога Ж. Шабо.
Легитимность он определяет как адекватность реальных или предполагаемых качеств управителей (а также тех, кто намеревается ими стать) подразумеваемому или ясно выраженному согласию управляемых.
Ж. Шабо выделяет четыре типа легитимности: демократическую, идеологическую, технократическую и онтологическую.
Демократическая легитимность присуща политическим системам, функционирующим на основе базовых демократических принципов: коллегиальное принятие решений, учет воли большинства, соблюдение прав и свобод человека. Демократическая легитимность относительна и должна дополняться другими типами легитимности. Прежде всего, это технократическая легитимность, которая находит отражение в степени профессионализма и компетентности тех, кто находится у власти и принимает решения. Лидеру недостаточно только завоевать поддержку избирателей, необходимо оправдать оказанное доверие эффективной управленческой деятельностью. Идеологическую легитимность Ж. Шабо понимает практически также, как и Д. Истон, в качестве примеров ее функционированием приводя советский и тоталитарные режимы.
Наиболее трудна для восприятия концепция онтологической легитимности Ж. Шабо. Политолог указывал, что в данном случае «речь идет о выявлении соответствия политической власти объективному порядку, вписанному в человеческую и социальную действительность, продолжении порядка, установленного в космической внечеловеческой действительности»[2]. Таким образом, существование любой политической системы оправдано до тех пор, пока она не вступает в противоречие с наиболее универсальными законами развития природы и общества.
При всем многообразии концепций легитимности власти, они имеют немало общих аспектов и различия между ними объясняются сложностью феномена легитимности.
Наряду с теоретической проблемой легитимности политической власти существует практическая проблема ее легитимации, т.е. приобретения легитимности в глазах общества.
Легитимация власти в ряде случаев может совпадать с легализацией — принятием основополагающих юридических актов, прежде всего конституций. Механизмом легитимации могут быть выборы или референдумы, с помощью которых выявляется уровень поддержки населением лидеров, партий, институтов, нормативных актов или решений. Идеологическая легитимация власти необходима не только в тоталитарных системах, на те или иные идейные ценности для оправдания своих действий и решений опираются и руководители самых демократических стран.
Политическая власть, особенно высокого уровня, часто персонифицирована. Поэтому для сохранения авторитета и, следовательно, легитимности власти, необходимо поддерживать и укреплять авторитет представляющих ее политических лидеров. В условиях авторитарных, тоталитарных режимов харизматическая или, используя терминологию Истона, персональная легитимация может принимать форму «культа личности», однако более цивилизованные примеры такой легитимации наблюдаются и в условиях демократии.
Для легитимации власти большое значение имеет эффективность решений и действий тех, кто ею обладает. Политический режим, не имеющий достаточной легитимности, может обрести ее, если будет способствовать успешному решению стоящих перед обществом проблем и, тем самым, удовлетворению потребностей и чаяний большинства населения.
В качестве эмпирических индикаторов степени легитимности власти могут рассматриваться следующие признаки:
уровень принуждения, используемый властью для осуществления своей политики (легитимная власть может вообще обходиться без прямого насилия, нелегитимная власть часто просто «сидит на штыках»);
наличие или отсутствие попыток незаконного свержения данного правительства или политического лидера;
наличие или отсутствие массовых акций гражданского неповиновения, а также сила такого неповиновения;
результаты выборов, референдумов, а также данные социологических исследований, если последние достоверны.
Наряду с процессом легитимации власти в политической практике может происходить и обратный процесс — делегитимации власти, т.е. утраты тех факторов, которые определили ее легитимность.
Делегитимация власти может стать результатом целого ряда причин: 1) следствием противоречия между эгоистическими устремлениями правящей элиты и господствующими в данном обществе идейными ценностями; 2) следствием противоречия между официально провозглашенными демократическими принципами и реально политической практикой, связанной с ограничением прав и свобод населения, давлением на средства массовой информации, преследованием оппозиции; 3) следствием повышения неэффективности деятельности бюрократического аппарата и усиления его коррумпированности; 4) следствием раскола внутри правящей элиты из-за утраты уверенности в оправданности ее претензий на власть; 5) следствием конфликта между ветвями власти; 6) следствием ситуации, когда политическая система перестает воспринимать требования основных общественных групп, когда в ней отсутствуют или прекращают функционировать механизмы, защищающие интересы широких народных масс.
Процессы легитимации и делегитимации власти можно проиллюстрировать примерами из истории коммунистического политического режима в нашей стране.
Как и для любого другого тоталитарного режима, для власти большевистской партии в России особое значение имела идеологическая легитимность. В процессе легитимации коммунистического режима можно обнаружить две основные составляющие. Первая связана с постепенным вытеснением всех чуждых коммунистической идеологии взглядов, вторая — с приспособлением самой коммунистической идеологии к реальностям и традициям российского общества. Искоренение инакомыслия началось вскоре после октябрьского переворота и продолжалось достаточно длительное время, поскольку пришлось решать целый комплекс связанных с этим задач. Необходимо было устранить носителей чуждых «марксизму-ленинизму» идейных течений, одновременно сформировать новый идеологический и пропагандистский аппарат. На решение этой задачи ушло как минимум два десятилетия. Однако только одного этого для установления тотального идеологического контроля над обществом было бы недостаточно. С точки зрения господствующего режима, необходимо было также установить информационную блокаду, превратить СССР в информационно закрытое, изолированное от остального мира общество. Постепенно советские люди все более и более отгораживались не только от окружающего мира, но и от своего прошлого.
Только идеология не могла быть столь долго единственным легитимирующим фактором коммунистического режима в СССР. Она подкреплялась факторами иного порядка. Можно говорить и экономической эффективности этого режима. Были решены задачи индустриальной модернизации в технико-технологическом и социально-культурном отношении. Аграрная Россия превратилась в ракетно-ядерную сверхдержаву, запустила первый искусственный спутник Земли и осуществила первый полет человека в космос. Не следует забывать и о том, что начиная с середины 1950‑х гг. наблюдалась устойчивая тенденция роста уровня материального благосостояния большинства населения СССР, которое могло также пользоваться и широким набором бесплатных социальных услуг, пусть и невысокого по мировым стандартам качества.
Улучшение жизни советского народа было дополнением к обещанию всеобщего счастья в «светлом будущем» — при коммунизме. Образ этого светлого будущего был важным элементом идеологической доктрины и оправданием всех трудностей и бед повседневной жизни, легитимировал любые действия власти. Именно идеология для советского общества была наиболее интегрирующей и легитимирующей существующую власть силой.
Идеологическая эрозия в полной мере стала реальностью уже во времена руководства страной Л. И. Брежневым. Его правление было отмечено, с одной стороны, небывалыми прежде достижениями, но одновременно и нараставшим разочарованием в прежних идеалах и ценностях. Прежде всего, оказались дискредитированы представления о «светлом будущем» — коммунизме, который не наступил в обещанные сроки, а партийное руководство избегало прямых объяснений с народом по этому поводу. К тому же реальное повышение уровня жизни не всегда ощущалось психологически. Зачастую, наоборот, усиливалось недовольство своим материальным положением из-за сохранявшегося дефицита на многие товары и услуги. С обострением социально-экономических проблем усилилась деградация во многих сферах общественной жизни. Стала отчетливо обнаруживаться коррупция и разложение партийно-государственного аппарата (всеохватывающая коррупция, по мнению французского социолога М. Догана, является симптомом делегитимации режима). Но до полной его делегитимации в СССР было еще далеко, тем более что общество по большей части находилось в неведении относительно реально стоящих перед ним проблем.
В начале «перестройки» советское общество в большинстве своем еще не было готово к серьезным и системным изменениям. М. Горбачев столкнулся не только с сопротивлением части консервативного аппарата, но и с инертностью массового сознания в целом. Поэтому понадобилась помощь средств массовой информации, получивших, пусть и ограниченную «сверху», свободу критиковать существующие реалии для того, чтобы «расшевелить» общество. Так называемая «гласность» стала первым камнем, сорвавшимся в пропасть и увлекшим за собой всю систему мифов, на которых покоилась господствовавшая идеология. Процесс деградации идеологии шел и в предшествовавшие годы, но рухнула она, не выдержав «перепада давления», вызванного открытием внешних и внутренних идеологических шлюзов. Параллельно с быстрым размыванием идеологического фундамента легитимности коммунистической власти обнажилась и экономическая неэффективность системы. В результате делегитимации прежняя экономическая и политическая система рухнула, открыв новый период развития нашей страны.
Непростым был процесс легитимации власти в новой России после распада СССР.
В первые годы реформ «харизма» Б. Н. Ельцина, приобретенная им в борьбе с прежней системой, в том числе и популистскими приемами, была едва ли не единственным фактором, легитимировавшим происходившие перемены и вновь возникавшие отношения и институты. В то же время затягивалось принятие необходимых в новых условиях нормативных актов и, прежде всего, Конституции. Это привело к политическому кризису.
Сложилась ситуация, когда формальная законность (легаль-
ность) и легитимность не только не совпадали, но в некоторых пунктах находились в конфликте между собой. Так было в сентябре — октябре 1993 г. во время уже упоминавшегося противостояния между Президентом РФ Б. Н. Ельциным и большинством Съезда народных депутатов и Верховного Совета РФ. Ельцин к тому времени еще не утратил полностью своей «харизмы» и «победил».
По мере того как популярность Б. Н. Ельцина падала, власть все более старательно искала иные средства своей легитимации. Например, был задействован идеологический фактор. Если в начале 1990‑х гг. в ходу были ссылки на либеральные ценности, то затем видные представители правящего режима использовали патриотические лозунги и риторику, заимствованную у оппозиции.
В начале XXI в. возросла роль легально-рациональных факторов легитимации политической власти в России, в частности правовых норм. Легитимность и легальность власти теперь, в отличие от периода 1980—1990‑х гг., практически совпадают. Передача президентских полномочий от В. В. Путина к Д. А. Медведеву в 2008 г. произошла полностью в соответствии с действующей Конституцией и другими законодательными актами.
Но и сегодня задача легитимации власти не сводится лишь к исполнению формально-правовых норм. По-прежнему важным фактором легитимации политической власти в России остается эффективность ее деятельности. Поскольку Россия, как и другие страны мира, переживает глобальный экономический кризис, сохранение политической стабильности и высокого уровня доверия населения к основным государственным институтам, а, следовательно, уровень их легитимности будут зависеть от того, как все ветви власти справятся с непростыми социально-экономическими проблемами.
Вопросы и задания для самопроверки
Сравните основные подходы к определению сущности власти и властных отношений.
Назовите основные элементы в структуре власти.
Найдите связь между источниками власти и мотивами к подчинению.
Какие из ресурсов власти, по вашему мнению, имеют наиболее важное значение?
Чем политическая власть отличается от экономической?
Какова связь между теорией социального действия М. Вебера и его теорией легитимного господства?
В чем состоит сходство и различие между понятиями «легальность» и «легитимность»?
В чем состоит сходство и различие между понятиями «харизматическая легитимность» и «персональная легитимность»?
Каковы, по вашему мнению, критерии эффективности власти?
Охарактеризуйте роль идеологического фактора в процессах легитимации и делегитимации коммунистического режима в бывшем СССР.
Литература
Основная литература
Алексеева, Т. А. Современные политические теории / Т. А. Алексеева. — М., 2000.
Ачкасов, В. А. Легитимация власти в постсоциалистическом российском обществе / В. А. Ачкасов, С. М. Елисеев, С. А. Ланцов. — М., 1996.
Вебер, М. Избранные произведения / М. Вебер. — М., 1990.
Дибиров, А.-Н. З. Теория политической легитимности. Курс лекций / А.-Н. З. Дибиров. — М., 2007.
Ледяев, В. Г. Власть: концептуальный анализ / В. Г. Ледяев. — М., 2001.
Политическая наука: новые направления / науч. ред. Е. Б. Шестопал. — М., 1999.
Дополнительная литература
Власть и элиты в современной России: сб. науч. статей / под ред. А. В. Дуки. — СПб., 2003.
Власть и элиты в российской трансформации / под ред. А. В. Дуки. — СПб., 2005.
Власть и демократия: зарубежные ученые о политической науке / под ред. П. А. Цыганкова. — М., 1992.
Власть: очерки современной политической философии Запада / отв. ред. М. В. Мшвениерадзе. — М., 1989.
Дегтярев, А. А. Основы политической теории / А. А. Дегтярев. — М., 1998.
Канетти, Э. Масса и власть / Э. Канетти. — М., 1997.
Легитимность и легитимация власти в России / отв. ред. С. А. Ланцов, С. М. Елисеев. — СПб., 1995.
Образы российской власти: От Ельцина до Путина / под ред. Е. Б. Шестопал. — М., 2008.
Райгородский, Д. Я. Психология и психоанализ власти : хрестоматия. В 2‑х тт. / Д. Я. Райгородский. — Самара, 1999.
Сенокосов, Ю. Власть как проблема / Ю. Сенокосов. — М., 2005.
Философия власти / под ред. В. В. Ильина. — М., 1993.
5.1. Социальные группы как субъекты и объекты политики
В современной политической науке и политической социологии при анализе структур, из которых состоит любое общество, т.е. при описании различных видов социальной стратификациив целом преобладают два близких и взаимодействующих между собой концептуальных подхода: теория социальных групп (групповой подход) и теория социальных классов (классовый подход).
В хронологическом плане классовый подход предшествует теории групп, возникшей только в начале ХХ в. Ее появление обычно связывают выходом в свет работы американского политолога А. Бентли «Процесс управления» (1908). Но окончательно теория групп утвердилась в западной политологии только после того, как у Бентли во второй половине ХХ в. появились как в США, так и в Европе, довольно многочисленные сторонники и последователи. Основные идеи Бентли были развиты Д. Б. Труманом в книге «Правительственный процесс» (1951). Вслед за ней выходят исследования Э. Лейтема(1952),Ч. Б. Хейгана, С. Д. Элдерсвельда(1958),Р. Т. Голембиевски(1960), Г. Алмонда (1958, 1966), М. Олсона(1965),Ж. Блонделя(1969),О. Р. Янга(1968),Д. Ла Паломбары(1960, 1964)и др.
Разработка теории групп в послевоенный период была реакцией на традиционный институциональный и юридический подходы анализа социально-политической системы. Она представляла собой в самой широкой перспективе эволюцию политического анализа от традиции нормативных суждений относительно политических процессов в направлении эмпирического их изучения. Определяя политическую науку начала ХХ в. как «формальное изучение наиболее внешних характеристик управленческих институтов», А. Бентли, в частности, подчеркивал, что «сырой материал», на основании которого можно прийти к подлинно научным заключениям, характеризующим деятельность правительственных учреждений, следует искать не в юридических кодексах, конституционных документах, эссе и воззваниях, но в обыденной эмпирической реальности. Тем не менее теория групп вполне целенаправленно противостояла традиции марксистского анализа социальных отношений и этом своем аспекте имела несомненный идеологический подтекст.
Исходной категорией для анализа социальных групп независимо от их характера, различных теоретических подходов и оценок, является понятие «социальная структура». Это понятие, используемое обычно для описания общей организации общественной жизни, нередко выглядит несколько неопределенным. Например, американский социолог М. Леви-младший определяет социальную структуру в духе бихевиоральной теории как «модель действия или управления». По мере распространения системного подхода — особенно под влиянием работ Т. Парсонса —понятие «социальная структура» стало использоваться в качестве эквивалента понятия «социальная система», которая состоит из множества социальных статусов‑ролей, связанных с помощью нормативных комплексов и ценностных ориентаций. Некоторые социологи используют термин «социальная структура» в более узком смысле, акцентируя внимание на неравномерности распределения власти, товаров и услуг в обществе, лежащей в основе социальной стратификации.
Большой вклад в разработку теории социальной стратификации внес русский и американский политолог П. А. Сорокин, разрабатывавший эту проблему на протяжении многих десятилетий, начиная с выхода в 1920 г. его двухтомного труда «Система социологии». В основе его подхода лежит теория образования социальных групп, классов и институтов в зависимости от интенсивности взаимодействия индивидов в различных общественных системах и культурах. «…Различная степень взаимообусловленности поведения (и переживаний) сосуществующих индивидов, — отмечал он, — влечет за собой появление и существование целой пирамиды коллективных единств в пределах одного и того же количества индивидов (населения)… Любой индивид социально стоит столько, сколько стоят группы, к которым он принадлежит, и место, занимаемое им в каждой из них. Если эти группы влиятельны (например, государство) и если он там является не десятой спицей в колеснице, то и общественный вес его будет значителен».
Следовательно, наиболее могущественными будут те группы, которые наиболее интенсивно влияют на поведение максимально возможного количества индивидов. В число факторов, определяющих влияние той или иной группы, входят количество ее членов, степень распространенности группы и солидарности ее участников, наличие в ее распоряжении технического аппарата воздействия на поведение людей. Помимо солидарности членов группы, решающее значение, определяющее ее влияние, играет такой признак ее организованности, как наличие управляющих и управляемых.
Опираясь на данные исходные принципы, П. А. Сорокин выделял следующие важнейшие категории социальных групп:
расовую;
половую;
возрастную;
семейную;
государственную;
языковую;
профессиональную;
имущественную;
правовую;
территориальную;
религиозную;
партийную;
психоидеологическую.
Элементарной группой П. А. Сорокин называл «реальную, а не мнимую совокупность лиц, объединенных в единое взаимодействующее целое каким-либо одним признаком, достаточно ясным и не сводимым к другим признакам». Группы, объединенные в единое целое на основе нескольких признаков, он именовал кумулятивными. Например, класс в соответствии с данной точкой зрения представляет собой разновидность кумулятивной группы, объединенной такими первичными признаками, как имущественный, профессиональный, правовой и др.
Таким образом, большинство социологов в своем стремлении к адекватному определению понятия «социальная группа» исходят, как правило, из представления об обществе как динамической системе множества взаимодействий, обладающих огромным многообразием именно групповых характеристик. Социальная группа, отмечал А. Бентли, это «…определенное количество людей — представителей общества, которые рассматриваются, однако, не в качестве физической массы, оторванной от остальных человеческих масс, но в качестве деятельной массы, которая вовсе не препятствует участвующим в ней людям равным образом принимать участие во многих других видах деятельности».
Определяя социальную группу как «некоторое число людей, взаимодействующих друг с другом на регулярной основе», современный английский социолог Э. Гидденс проводит различие между данным термином и понятиями «агрегат» и «социальная категория», с одной стороны, и понятиями «первичная группа» и «вторичная группа» — с другой (в последнем случае он придерживается классификации американского социолога Ч. Х. Кули).
Под агрегатом(социальной совокупностью) подразумевается набор людей, оказавшихся в одном месте в одно и то же время, но не имеющих никаких определенных связей друг с другом — пассажиры в аэропорту, зрители в кино и т.д. Социальная категория —это статистическая группировка, объединяющая людей на основе конкретных характеристик, таких как определенный уровень дохода или профессиональное положение. В свою очередь, понятием «первичная группа» обозначаются небольшие ассоциации, связанные узами родства или эмоциональными узами (семья, кружок друзей, единомышленников). Вторичные группы представляют собой некоторое количество людей, регулярно встречающихся, но чьи отношения основываются по большей части на специфических практических интересах (комитеты, клубы и т.д.).
При рассмотрении проблемы функционирования социальных групп в различных общественных системах большое значение имеют особенности процесса их институционализации. Понятие «институт» лежит в основе теории социальной структуры, разработанной американским радикальным социологом Р. Миллсом. Под институтом он понимает «общественную форму определенной совокупности социальных ролей». В ходе взаимодействия институты, структурированные в «соответствии с задачами, которые они должны выполнять» и «стабилизированные лидерами», образуют «институциональный порядок». Комбинация этих «порядков» составляет, в свою очередь, социальную структуру.
Р. Миллс использует понятие «институт», по существу, в значении, эквивалентном понятию «социальная группа», выдвигая на передний план властный характер практически любого вида групповой организации. «Какие бы цели не преследовали взаимодействующие партнеры, — отмечал он, — и какие бы средства не применяли, между ними существуют отношения господства и подчинения».
В современных западных обществах Р. Миллс выделял пять институциональных порядков:
политический, включающий институты власти, причем члены этих институтов обладают различным авторитетом и возможностью влиять на решения власти в пределах социальной структуры;
экономический — институты, организующие трудовую деятельность, хозяйственные ресурсы и технические новшества с целью производства и распределения товаров и услуг;
военный, гарантирующий стабильность и законный порядок;
семейный — институциональная совокупность, регулирующая законные половые отношения, рождение и воспитание детей;
религиозный — учреждения, организующие различные виды коллективного почитания Бога.
Акцентировка Р. Миллсом внимания на отношениях господства и подчинения как основы функционирования любой социальной группы (института) имела принципиальное значение, поскольку она затрагивала важнейшую теоретическую проблему соотношения целей, которые ставят перед собой члены группы и средств, необходимых для их реализации.
Исходным моментом теории групп традиционно выступала предпосылка, в соответствии с которой индивиды стремятся объединяться в группы как с целью самовыражения и заботы о собственной безопасности, так и с целью реализации групповых интересов, защита которых приносит индивидам выгоду и пользу, что является для них благом. Еще в конце 1960‑х гг. этот традиционный подход был поставлен под сомнение американским политологом М. Олсоном в книге «Логика коллективного действия» (1968).
Разделяя общую предпосылку, согласно которой индивиды, как правило, действуют рационально, исходя из своих собственных интересов, М. Олсон, однако, стремился доказать, что внутри больших групп индивид не будет действовать в целях достижения общих или групповых интересов, даже пребывая в твердом убеждении в том, что реализация этих целей принесет ему выгоду. «Если члены большой группы, — отмечал он, — рационально стремятся достичь максимума своего личного благосостояния, они не будут стремиться к продвижению своих общих или групповых целей до тех пор, пока принуждение не заставит их сделать это или же пока некоторые иные побудительные причины, отдельные от достижения общих или групповых интересов, не будут индивидуально представлены членам группы на тех условиях, что последние примут на себя затраты и тяготы, связанные с реализацией общих целей. Подобные большие группы не будут формировать организации для продвижения своих коллективных целей при отсутствии принуждения или же только что упомянутых отдельных побудительных средств. Эти положения сохраняют истинность даже в том случае, когда в группе налицо единодушие относительно понимания общего блага и методов его достижения».
Скептическая позиция М. Олсона являлась как бы спонтанным и естественным ответом на вопрос, продиктованный элементарным здравым смыслом: во имя чего индивид, представляющий собой ничтожную величину в большой группе, станет тратить свою энергию в продвижении общего блага, если в любом случае как член группы он получит свою долю от этого блага в случае достижения цели?
М. Олсон, полагая, что данные соображения в гораздо меньшей степени применимы к малым группам, приходит к следующим выводам:
чем меньшей является группа, тем большей оказывается пропорциональная доля, приходящаяся на каждого члена;
в малой группе индивид с большей готовностью будет признавать, что он действительно получит свою долю;
в малых группах индивиды знают друг друга и могут иметь представление о вкладе каждого в общее благо. В больших же группах только принуждение или особые побудительные средства, индивидуально предлагаемые отдельным их членам, способны обеспечить эффективную кооперацию.
Доводы М. Олсона принципиально ставили под сомнение эвристическую ценность изучения политики в рамках теории групп, получившей вследствие своего универсального характера всеобщее распространение как в социологии, так и в политической науке, прежде всего, в области политической компаративистики, или сравнительной политологии. Тем не менее такого рода критика не смогла поколебать убежденность многих ученых в полезности группового анализа хотя бы потому, что она, во-первых, относилась только к функционированию больших или «латентных» групп (в то время как изучение малых групп всегда играло большую роль в рамках данного подхода), а во-вторых, она по этим же причинам фактически стремилась лишь к уточнению логических границ такого анализа. Помимо этого нельзя полностью опровергнуть саму возможность возникновения ситуаций, когда рационально мыслящие члены больших групп вполне сознательно будут стремиться внести свой вклад в реализацию общих целей, полагая, что такими действиями они добьются для себя гораздо большего по сравнению с другими, занимающими позицию равнодушных наблюдателей.
С момента возникновения теория групп в лице своих представителей внесла существенный вклад в реализацию концепции исследования реальных, «базовых» движущих сил политической жизни. Она способствовала привлечению внимания к таким понятиям, как «власть», «интересы», «конфликт» в ходе систематического изучения структуры соперничества борющихся за влияния политических группировок. В этом же направлении развивалась и уже упомянутая выше теория классов.
По своему характеру классовый подход к изучению политики отличается как от теории групп, так и от теории элит. Если социальная группа обычно рассматривается как совокупность индивидов, вступающих во взаимодействие с целью достижения общей цели или реализации взаимовыгодного интереса, то диапазон «классовых интересов» намного уже. Классы — это совокупность индивидов, имеющих сравнительно одинаковую долю в одной из фундаментальных «распределительных ценностей» — власти, богатства или престижа. Хотя как отдельная единица класс отличается определенным равенством внутри своих собственных членов, его отношения с другими классами обычно характеризуются в понятиях неравенства. Характеристика любого класса обычно выявляется в отношении его представителей к другим классам и водоразделом между ними выступают те же власть, богатство и престиж или их различные комбинации. Поэтому межклассовые отношения определяются в понятиях разделения и конфликта, связанных, в свою очередь, с изменениями в классовой и, следовательно, в политической системе. Их основными характеристиками является конфликт, принуждение, борьба, отсутствие равновесия и изменения, имеющие нередко революционный, разрушительный характер.
В ХХ в. в западной, особенно американской, политологии классовый подход долгое время оставался маргинальным, несмотря на то что он был первоначально представлен таким выдающимся мыслителем, как К. Маркс, а впоследствии его сторонниками были М. Вебер, Й. Шумпетер,Т. Веблен, Т. Г. Маршалл, П. Сорокин и др. Причин для этого было немало. Например, в американской политической теории (как на популярном, так и на академическом уровнях) преобладала точка зрения, согласно которой классовые различия играли в истории США незначительную роль, о чем, в частности, свидетельствовал и тот факт, что в этой стране так и не возникла массовая рабочая партия.
Другой причиной была тесная идентификация классового анализа с работами К. Маркса, что в условиях перманентной идеологической конфронтации с социалистическими странами, где этот анализ занимал господствующее положение в общественных науках, придавало ему в глазах некоторых западных ученых дополнительную негативную окраску. Распространение в рамках бихевиорального подхода эмпирических методов исследования побуждал ученых, стремящихся к строгой научной объективности, дистанцироваться от любых идеологически окрашенных и «ценностно-нагруженных» конструкций. Но, несмотря на все эти сдерживающие факторы, классовый анализ уже в 1960—1970‑е гг. постепенно отвоевал утраченные несколько десятилетий назад позиции. Широкомасштабные сравнительные исследования, проводимые в рамках теории политической модернизации сначала на материале азиатских, африканских, латиноамериканских стран, а в дальнейшем и посткоммунистических стран Центральной и Восточной Европы, быстро выявили недостаточность теорий групп и элит, заставляя вновь вернуться к обсуждению проблемы актуальности классового подхода. Вполне естественно, что возврат к этой традиции был невозможен без новой критической переоценки марксистской концепции классов и классовой борьбы.
Хотя первые решающие шаги в обосновании этой концепции были сделаны К. Марксом и Ф. Энгельсом уже в знаменитом «Манифесте Коммунистической партии» и других их ранних работах, окончательную ее разработку К. Маркс дал уже в «Капитале», в котором он стремился доказать неизбежность конфронтации между рабочим классом и классом капиталистов вследствие неискоренимых противоречий самого капиталистического способа производства.
На марксистскую теорию классов наложили большой отпечаток исторические обстоятельства эпохи промышленной революции в Западной Европе первой половины XIX в., сопровождавшейся ростом организованного рабочего движения, который происходил в атмосфере войн и политических переворотов. Своеобразная проекция этой атмосферы на всю мировую историю, привела К. Маркса к выводу о том, что классовая борьба является ее подлинной движущей силой. Глубокий анализ К. Марксом взаимосвязи противоречий классовой структуры капиталистического общества с процессом его революционных изменений является его фундаментальным вкладом в социологию и политическую науку.
Вместе с тем уже на рубеже XIX—XX вв. некоторые ученые и мыслители пришли к выводу о том, что, несмотря на свою научную убедительность, марксистская концепция содержит целый ряд ошибочных положений, связанных, в первую очередь, с тем обстоятельством, что ее создатель рассматривал эволюцию капиталистического способа производства не только как ученый, на и как революционный стратег, вождь пролетарской партии и политический теоретик. Классическим примером научной критики революционного учения К. Маркса является анализ М. Вебером содержания «Коммунистического манифеста» в одной из своих лекций 1918 г. Приведем некоторые наиболее важные выводы, сделанные в этой связи немецким социологом: «…“Коммунистический Манифест” является пророческим документом. Он предвещает крах частной промышленной, или капиталистической, организации общества и замену этого общества сначала, в качестве переходной стадии, пролетарской диктатурой.
Однако за этой переходной стадией находится подлинно окончательная надежда: пролетариат не может освободить себя от рабства, не положив конец всякому господству человека над человеком. Это действительно пророчество, сердцевина манифеста, без которой он никогда не был бы написан: пролетариат, рабочие массы сначала через своих руководителей захватят политическую власть, но это — переходный этап, который приведет, как известно, к “ассоциации индивидов”. Именно такой будет конечная ситуация.
Как будет выглядеть эта ассоциация — об этом “Коммунистический Манифест” забывает сказать, как это делается и во всех программах всех социалистических партий. Нам сообщают, что этого мы знать не можем. Может быть только установлено, что наше настоящее общество обречено, оно потерпит крах в соответствии с законами природы и будет на первом этапе заменено пролетарской диктатурой. Но о том, что последует за ней, пока еще предсказать ничего нельзя, за исключением отсутствия господства человека над человеком.
Какие доводы выдвигаются, чтобы показать неизбежность падения по природе вещей существующего общества? Ибо в строгом соответствии с законами природы оно приближается к своему концу. Это было второе кардинальное изречение данного торжественного пророчества, которое привлекало к нему торжествующую веру масс. Энгельс однажды использует образ — точно так же, как в положенное время планета Земля столкнется с Солнцем, капиталистическое общество обречено на гибель.
Какие доводы при этом выдвигаются? Первый заключается в следующем: буржуазия как общественный класс, под которым всегда подразумеваются, в первую очередь, промышленники и все те, кто прямо или косвенно разделяют те же самые интересы, — такой правящий класс только тогда может сохранять свой контроль, если он может гарантировать, по крайней мере, элементарные средства к существованию управляемому классу наемных рабочих. Так, утверждают авторы, обстояло дело с рабством, то же самое было с системой феодальных поместий и т.д. Здесь люди обеспечивались, по крайней мере, голым пропитанием и тем самым мог поддерживаться контроль. Современная буржуазия, однако, не может сделать этого. Она неспособна делать это, потому что конкуренция между предпринимателями принуждает их все дальше и дальше бороться друг с другом путем снижения цен, а с появлением новых машин неизменно выбрасывать рабочих без всякого пропитания на улицу. Промышленники должны иметь в своем распоряжении обширный слой безработных, так называемый «промышленный резерв», из которого они могут в любое время выбрать некоторое число подходящих рабочих для своих фабрик; и этот слой все время создается увеличивающейся механической автоматизацией.
Однако результат заключается в том (или так утверждал “Коммунистический Манифест”), что появляется все увеличивающийся класс постоянных безработных, «пауперов», и урезает минимум средств к существованию, так что класс пролетариев не получает даже элементарных жизненных средств, гарантированных данным социальным порядком. С этого момента такое общество становится непригодным и оно гибнет в результате революции.
Эта так называемая теория пуперизации в такой форме в настоящее время отброшена как неправильная открыто и без каких-либо исключений социал-демократией на всех уровнях. В юбилейном издании “Коммунистического Манифеста” его издатель — Карл Каутский безоговорочно признал, что развитие пошло по другому пути, а не по этому.
Этот тезис отстаивается в иной форме, в новой интерпретации, которая, между прочим, как бы и не оспаривается, но, во всяком случае, она лишилась своего прежнего торжественного характера. Как бы там ни было, на чем же все-таки основываются шансы на успех революции? Не обречена ли она на вечное поражение?
Теперь мы подходим ко второму аргументу: конкуренция между предпринимателями приносит победу тому, кто сильнее размером своего капитала, своими деловыми способностями, но, прежде всего, своим капиталом. Это означает постоянное уменьшение числа предпринимателей, поскольку более слабый устраняется. Чем меньше становится число предпринимателей, тем больше увеличивается в относительном и абсолютном масштабе численность пролетариата. В определенный момент, однако, количество предпринимателей уменьшится настолько, что для них станет невозможно поддерживать свое господство. И тогда станет реальным, по возможности мирно и спокойно, лишить этих “экспроприаторов” собственности, скажем, в обмен на ежегодную ренту. Ведь они увидят, что почва будет так гореть под их ногами и их останется так мало, что они не смогут удержать свою власть.
Это положение, пусть даже в видоизмененной форме, имеет все еще поддержку и сегодня. Однако стало ясно, что, по крайней мере, теперь оно вообще не является значимым в какой-либо форме. В первую очередь, оно не оправдано для сельского хозяйства, где, наоборот, во множестве случаев наблюдалось ясно выраженное увеличение численности крестьянства. Далее, оно оказалось не совсем неправильным, но иным в плане ожидаемых последствий для обширных отраслей промышленности, где оно продемонстрировало только то, что простое уменьшение численности предпринимателей далеко не исчерпывает процесс. Уменьшение слабых в финансовом отношении выражается в их подчинении капиталом, синдикатами и трестами. Однако параллельным к этим сложным процессам является быстрый рост числа клерков, т.е. неофициальной бюрократии.
Статистически быстрота ее роста обгоняет рост численности рабочих, а интересы клерков отнюдь не устремлены в сторону пролетарской диктатуры. И затем снова, появление в высшей степени различных и многообразных форм разделения интересов означает, что в настоящее время совершенно невозможно утверждать, что сила и количество тех, кто прямо или косвенно заинтересованы в буржуазном порядке уменьшаются. Теперь, по крайней мере, ситуация не позволяет сделать предположение о том, что в будущем только полдюжины, несколько сотен или несколько тысяч магнатов останутся в одиночку перед лицом миллионов и миллионов пролетариев».
Критика М. Вебера была направлена против сделанных К. Марксом и его последователями неверных выводов относительно перспектив эволюции классовой структуры западных обществ в целом, но отнюдь не против самой теории классов. Напротив, развивая целый ряд идей, сформировавшихся в рамках классической политэкономии и социалистической литературы, в том числе и марксистского направления, М. Вебер создал свою теорию социального неравенства на основе собственной концепции социальной стратификации и статусных групп.
Следуя заложенной М. Вебером традиции научного анализа классовой структуры и влияния классовых противоречий на социальные и политические процессы, ученые, представлявшие различные направления в политологии и социологии, также стремились переосмыслить в ХХ в. как марксистскую теорию классовых конфликтов, так и наиболее удачные попытки ее критических интерпретаций. К числу наиболее выдающихся современных комментаторов Маркса, относятся, например, Р. Дарендорф,К. Й. Фридрих,С. Оссовски,Р. Бендикс, С. Липсет и др.
Современный классовый подход в политологии, как и прежде, исходит из постановки следующих принципиальных вопросов:
что представляют собой базовые характеристики классов и чем обусловлена классовая принадлежность?
как классы соотносятся друг с другом и как влияют их отношения на социальную структуру?
каково соотношение между классовой структурой и политической системой?
какие наиболее существенные особенности сотрудничества и конфликтов обусловливают классовое взаимодействие?
при каких условиях и когда классовый конфликт приводит к революции?
каковы отношения между элитами, лидерами, группами и классами?
Хотя сторонники классового подхода и не всегда сходятся в оценке исходных моментов, определяющих социальную стратификацию, они в целом рассматривают взаимодействие между классами и политикой и, следовательно, между политической системой и классовой структурой в качестве исходного пункта для выдвижения соответствующих гипотез. Центральное место, занимаемое теорией конфликтов в структуре классового подхода, привело Р. Дарендорфа к определению последнего как «теории принуждения в обществе», суммируемой в следующих четырех пунктах:
каждое общество на любом этапе подвержено процессу изменения; социальное изменение повсеместно;
каждое общество в любом пункте демонстрирует разногласие и конфликт; социальный конфликт вездесущ;
каждый элемент общества вносит вклад в его дезинтеграцию и изменение;
каждое общество основано на принуждении одних его членов другими.
Исходя из такого подхода, Р. Дарендорф определяет классы как «конфликтные группы, порождаемые дифференцированным распределением власти в принудительно координируемых ассоциациях». Данное определение является ключевым в его концепции власти как легитимного отношения господства и подчинения, в основе которого могут лежать многие факторы, в том числе обладание собственностью и средствами производства. В рамках такой концепции именно власть лежит в основе социальной стратификации, а не материальная выгода или престиж.
Хотя концепция Р. Дарендорфа представляла собой большой вклад в теорию классов, она не была лишена недостатков. Ориентируясь на анализ преимущественно индустриально развитых обществ, он рассматривает классы в понятиях групп интересов. Приводя соответствующие определения, немецкий политолог ясно дает понять, что классы для него представляют не столько структуры или большие сегменты общества, сколько «властно координированные» ассоциации. Р. Дарендорф постоянно утверждает, что «социальные классы всегда являются конфликтными группами» и что «группы интересов являются реальными носителями группового конфликта». Тем самым становится чрезвычайно трудно проводить различие между группой и классом. Эти трудности только усиливаются, когда Р. Дарендорф пытается применить свою концепцию в эмпирическом исследовании классовой структуры, поскольку она, постоянно допуская отождествление классов и групп, приводит к неизбежному выводу, согласно которому там, где существуют властные отношения, всегда возникают конфликтные группы и классы.
По Р. Дарендорфу, власть является «легитимным господством», которое связано исключительно с «принудительно координируемыми ассоциациями». В то время как господство «является только фактическим отношением, власть представляет собой легитимное отношение». Такого рода концептуальная схема не включает в себя отношения господства и подчинения, существующие вне «принудительно координируемых ассоциаций» и вносит совсем небольшой вклад в анализ таких общественных структур, в которых «фактические» отношения являются более значимыми по сравнению с «легитимными» отношениями и где сами индивиды имеют столь же важное значение, как и формализованные позиции.
В общесоциологическом плане классовый подход к анализу общества и его противоречий исходит из того, что классы являются наиболее важными и решающими элементами социальной структуры. Все индивиды изначально рождаются внутри определенного класса. Уже в этом состоит отличие класса от группы интересов, членство в которой является более или менее добровольным. Кроме того, индивид может одновременно принадлежать к нескольким группам, но только к одному, а не нескольким классам. Именно потому, что классы лежат в основе социальной структуры, их анализ может служить исходным моментом для исследования соответствующих социальных, политических и экономических систем.
Варьирующиеся конфигурации классовой структуры в различных обществах легче всего изучать на основе сравнительного анализа, позволяющего выявлять не только специфику процессов классообразования в разнообразных культурах, но и влияние этих процессов на формирование как относительно простых, так и сложных политических систем. Исследования доказывают, что в любом более или менее развитом индустриальном обществе имеются неравнозначные по власти, статусу, богатству и влиянию социальные группы, образующие иерархическую (т.е. упорядоченную по принципу «низшие — высшие») последовательность на основе целого ряда признаков. Такими признаками являются собственность (размер имущества, дохода), власть (политическая и административная), социальный статус (род занятий, образование и др.).
На этой основе ученые обычно выделяют в порядке обобщения высший, средний и низший классы, внутри которых также имеются соответствующие низшие, высшие и средние категории (страты), образующиеся в зависимости от их возможностей иметь доступ к всегда ограниченным материальным ресурсам и их перераспределению.
Классовая структура и лежащая в ее основе экономическая организация лежит в основе социальных и политических отношений групп и индивидов, независимо от того, осознают это последние или нет. Критикуя распространенную в США в 1940—1950‑е гг. концепцию «нового среднего класса», сторонники которой отрицали классовую природу американского общества, Р. Миллс справедливо отмечал в своей работе «Белый воротничок», что проповедовать такую теорию означает «путать психологические ощущения с социальной и экономической реальностью. Если у человека нет “классового сознания”, то это еще не означает, что “классов не существует” или что “в Америке все составляют средний класс”. Классовая структура в качестве экономической организации оказывает влияние на жизненный выбор людей…».
Классовая структура равным образом оказывает влияние и на политическую систему, поскольку первая составляет ту социальную среду, в которой формируется государство и политическая система в целом. Однако воздействие социальной среды на развитие политических институтов далеко не всегда является прямым и непосредственным. В современных развитых цивилизованных обществах роль важнейшего посредника между ними играют институты гражданского общества.
5.2. Гражданское общество: понятие, структура, функции
Понятие «гражданское общество» чрезвычайно насыщенно по своему смыслу, поскольку оно должно рассматриваться в контексте тысячелетней истории развития политической мысли.
В узком смысле слова концепция гражданского общества как коллективной общности, целого, существующего независимо от государства, является объектом спора между консервативной, либеральной и социалистической традициями политической мысли, окончательно сформировавшимися в XIX—XX вв. Тем не менее истоки этого спора, безусловно, восходят к античной классике и Средневековью. Без знания и понимания исторических корней современных теорий гражданского общества невозможно понять и особенности дискуссий вокруг этого понятия в современной России и в странах Восточной Европы.
И консервативная, и либерально-конституционная, и социалистическая традиции в том или ином виде являются наследницами европейского Просвещения в различных его вариантах — шотландском (Д. Юм, Ф. Хатчесон и другие), французском и немецком (последний включает в себя и романтические идеи, развиваемые в философии Г.-В.-Ф. Гегеля). Для большинства теорий гражданского общества характерно стремление к более или менее четкому определению отношения между частной и публичной, индивидуальной и общественной сферами, общественной этикой и индивидуальными интересами, страстями и желаниями индивида и общественными потребностями. Особенность обсуждения этих проблем в XVIII—XIX вв. состоит в том, что их актуальность в XX в. (особенно во второй его половине), как это ни парадоксально, постоянно возрастает.
Важнейший критерий гражданского общества — существование свободного гражданского коллектива как объединения равноправных, автономных и активно действующих индивидов. Наиболее существенным для гражданского общества считается существование сферы, в которой отдельные индивиды, подчиненные собственным желаниям, капризам, руководствующиеся собственными физическими и духовными потребностями, стремятся к достижению «эгоистических» целей. Это та сфера, в которой «бюргер» как частное лицо реализует собственные интересы, где (если воспользоваться гегелевским выражением) свободная, самоопределяющаяся индивидуальность выдвигает свои требования, направленные на удовлетворение своих желаний и личной автономии. Публичная сфера взаимодействия в гражданском обществе является публичным пространством лишь постольку, поскольку она отделяется от тех социальных акторов, которые вступают в нее именно как частные индивиды.
Таким образом, там, где нет частной сферы, нет, соответственно, и сферы общественной: обе должны существовать в диалектическом единстве, сливаясь воедино. Диалектика и напряженность между публичным и частным конституируют гражданское общество. Но исходным пунктом выступает индивид как субъект (моральный и физический), без которого никакая теория гражданского общества невозможна.
Все эти особенности концептуального свойства проявились уже на стадии генезиса идеи гражданского общества. В историческом плане эта идея выкристаллизовывалась в ходе дискуссий о соотношении (сосуществовании) общества и государства. Их четкое различие было, однако, сформулировано только XIX в. в либеральной философии Б. Констана и Дж. Ст. Милля. Предшествующие исторические типы европейской цивилизации демонстрируют — теоретически и практически — образ всеохватывающего «Общества-Государства». Основные этапы эволюции этого образа — «город-государство» эпохи античной классики, теоретический образ «церкви-государства» эпохи западноевропейского Средневековья, достигший апогея в XIII в., затем монархические теории XVI в., в которых тщательно разрабатывался образ князя, вбирающего в себя начала общественности и государственности, далее «государство‑нация» эпохи Великой французской революции с последующим утверждением теории национального суверенитета.
Исторические корни теории гражданского общества
Греческая политическая философия представляет собой своеобразный исходный пункт в постановке вопроса о соотношении государства и общества. «Промежуточным» пунктом считается эпоха Возрождения. Между античным и ренессансным взглядами на общественную организацию простирается теоретический континуум, отдельные элементы которого были использованы в Новое время для обоснования концепции гражданского общества.
Важнейшими из этих элементов являются аристотелевская концепция полисной ассоциации и политического человека, с одной стороны, и обоснованный Н. Макиавелли взгляд на государство как внеличностную целостность, воплощенную в фигуре монарха — с другой. Таким образом, если античная политическая теория — это прежде всего теория всеобъемлющего общества-государства, то опыт Нового времени вырабатывает, скорее, одномерный взгляд на государство как целостность, обладающую специфическими качествами гаранта прав и обязанностей. Его сила заключена в силе права и оно не может выйти за пределы последнего и стать чем-то большим. Такое государство юридически провозглашает и гарантирует права и обязанности своих членов — будь то индивиды или объединения индивидов. Оно может провозгласить права и обязанности религиозных обществ, но само не является религиозным обществом. Оно может провозглашать и гарантировать права инициаторов экономического или культурного процессов, не будучи само по себе инициатором экономики и культуры. Иными словами, оно устанавливает рамки прав и обязанностей, но не представляет собой обрамления жизненного целого.
Другой элемент исторической традиции — христианская социально-политическая доктрина. Христианская церковь и ее авторитет формировались в период Римской империи. Первоначально это была религия отверженных. В евангельском наставлении «воздавайте кесарю кесарево, а Богу богово»[3], была заложена воистину взрывоопасная смесь, означая в перспективе разделение сфер общества и государства.
В XIII в. в политической философии Фомы Аквинского был осуществлен синтез аристотелевского учения о государстве с христианским взглядом на жизнь и предназначение человека. Но, что является еще более важным, Фома Аквинский создал концепцию государства как органа положительного благосостояния, миссия которого заключается в службе обществу. Такой переворот в представлении о роли государства мог быть осуществлен только в рамках томистской концепции человека как существа, наделенного общественными потенциями, которые нуждаются в реализации. Эта концепция шла вразрез с традиционной средневековой идеей, согласно которой жизненно важно ограничить деятельность людей, не давая им права самим решать свою судьбу в силу их приверженности греховному миру зла.
Значение политической теории Фомы Аквинского заключается, прежде всего, в том, что, оставаясь на типично средневековой точке зрения по вопросу о различных функциях и целях государства и церкви, он с особой силой защищал идею предела государственного вмешательства, отвергал претензию законодателей преобразовывать все и вся исключительно при помощи законодательных предписаний, устанавливая контроль над духовной и частной жизнью людей. Тем самым высказывалось предостережение против иллюзий, овладевших умами политических теоретиков последующих эпох, когда духовная монополия церкви была подорвана, а ее организационная мощь сломлена в процессе роста крупных национальных государств в Западной Европе.
В эпоху Ренессанса и Реформации наступает решительный поворот от теократических и полиархических тенденций в сторону формирования единых национальных государств. Национальное государство стремится к аннексии сфер религии, образования и культуры. Под знаменем меркантилизма оно создает единое экономическое пространство, оттесняя на периферию все элементы традиционного средневекового общества. В интеллектуальной сфере было вновь открыто римское гражданское право с его традицией суверенного города-государства и суверенной власти принцепса-императора. Политические тенденции эпохи Реформации, когда М. Лютер нуждался в поддержке германских князей в своей борьбе с Римом, способствовали также утверждению принципа «чья власть, того и религия», который стал политическим итогом религиозных войн XVI в.
В итоге сложившаяся в Западной Европе ситуация укрепила принцип «государства-церкви» независимого от Рима, но зависимого от монарха, объединявшего в своих руках светскую и религиозную власть. В культурном плане такой процесс преобразования средневекового сословного государства в монархическое был ознаменован возвратом к классическим традициям античного единства греческого города-государства и римской империи с их тенденцией к интеграции человеческой жизни в рамках единого принудительного сообщества. В соответствии с идеологическими постулатами англиканской и лютеранской Реформации, и церковь, и государство рассматриваются как светские сообщества (за исключением кальвинистского региона). Утверждаются римские принципы автократии и абсолютизма в рамках понятия «король-государство», а вместе с ними и новая трактовка принципа суверенитета, опирающегося на голую силу. В политической теории эти принципы были отчетливо сформулированы Н. Макиавелли и Ж. Боденом. Английский политический мыслитель Т. Хукер в своей «Церковной политике» (1594) прямо утверждал, что в христианском государстве народ выступает в виде церкви и сообщества.
Радикальной реакцией на господство монархического принципа была Французская революция XVIII в. Она заставила исторический маятник двигаться в ином направлении. Но, отбросив прилагательное «монархический», она сохранила другое прилагательное — «всеохватывающий» для характеристики республики, главным атрибутом которой становится принцип национального суверенитета. Национальный суверенитет означает абсолютную власть нации, действующей через своих представителей и даже через единого плебисцитарного первого консула или императора. Государство вправе делать то, что ему вздумается: регулировать церковь, подавлять ремесленные и торговые гильдии, ликвидировать рабочие ассоциации, университеты, старое провинциальное устройство, словом, быть всеведущим. С этой точки зрения революция сохранила во всей чистоте принцип просвещенного деспотизма.
В теоретическом плане новая теория соотношения государства и общества предвосхищается ультрадемократической философией Ж.-Ж. Руссо, создавшего в трактате «Об общественном договоре» концепцию, которую условно можно назвать теорией корпоративной демократии.
Наибольшее значение для формирования концепции гражданского общества в политической теории представляет переоценка учения Ж.-Ж. Руссо и конституционалистских экспериментов в революционной Франции, осуществленная представителями основных направлений политической идеологии конца XVIII — первой половины XIX вв.: консерватизма, либерализма и социализма. Все эти сложившиеся в Западной Европе и имевшие различную, иногда ярко выраженную национальную окраску, направления, в определенном смысле, могут рассматриваться как идеологическое следствие промышленного переворота, охватившего в XIX в. весь континент.
В XIX в. в Германии под большим влиянием Ж.-Ж. Руссо и Французской революции возникает романтическое движение. Историки, юристы и философы-романтики (Ф.-К. фон Савиньи, И.-Г. Фихте, Г.-В.-Ф. Гегель) идеализируют народ, который объявляется носителем особого мировоззрения и духа. Он представляет собой особую сущность, отличную от государства, и является прообразом того, что теперь принято называть «обществом», т.е. объединением людей, действующих во имя своих собственных целей. В гегелевском варианте романтической философии народ идентифицируется с государством и личностью правителя в форме, близкой концепции национального суверенитета, распространявшейся французскими революционерами. «Народный дух», таким образом, отождествляется с государственным принципом.
В соответствии со знаменитой гегелевской триадой «тезис — антитезис — синтез», тезис означает закон как внешнюю реализацию права. Право контролирует гражданское, или буржуазное общество, т.е. сферу производства и торговли. Такое объединение экономических интересов в рамках государства знаменует низшую и грубую форму проявления государственности в рамках буржуазных отношений.
Антитезис — это Нравственностькак внутренняя реализация Права, которое устанавливает систему правил, регулирующую мораль внутри индивида. Напряженность и различия между внешним законом и индивидуальной совестью требуют их синтеза и примирения. Они возникают в концепции социальной этики (Sittlichkeit), объединяющей юридические, нравственные и правовые принципы в рамках полностью развитого Государства. Именно в своей развитой форме Государство может быть отождествлено с Народом как носителем вечного сознания. Народный дух, выступая в форме государства, в дальнейшем сливается с более специфической государственной формой — прусской монархией. Король возвышается над игрой буржуазных интересов, находясь вне сферы экономических связей, фокусируя единство нации.
В целом гегельянство, возможно, является самой крайней версией концепции «государства-общества». Но в его рамках возникает идея буржуазного общества как системы взаимодействующих интересов, стимулирующих развитие права. Это — исходный пункт развития марксистской теории.
Хотя К. Маркс, по собственному признанию, поставил гегелевский анализ «с головы на ноги», его собственный анализ равным образом стимулировал как развитие абсолютистской традиции, так и антиэтатистское направление в социалистической теории. Слиянию в марксизме обоих начал способствовал их общий источник — гегельянство, враждебное (как и марксизм) либерализму. Г.-В.-Ф. Гегель утверждал, что в своей развитой форме государство дополняется двумя атрибутами. Один из них дополняет государство снизу, другой — сверху. Наверху оказывается система государственной защиты и государственного образования, регулирующая конфликты и восполняющая дефекты буржуазной классовой системы. Внизу развиваются корпорации или гильдии. Каждая из них вдохновляется профессиональной гордостью и служением общему благу. Тем самым обеспечиваются моральные корни государства и закладывается основа Социальной Этики.
Итак, первоначальное буржуазное общество наделяется снизу и сверху новыми атрибутами и тем самым становится основой истинного государства, возникающего в результате синтеза права и нравственности. Вне системы социальной этики погоня за богатством порождает нерегулируемую концентрацию капитала, пролетаризацию населения, колониальную и торговую экспансию.
Если опустить гегелевскую теорию «истинного государства», то мы получим все основные элементы социалистической критики буржуазного общества, особенно в ее марксистском варианте.
В марксистской концепции социального переустройства революционное «отрицание» государства означает торжество чистого общества в его коммунистической форме. Марксистская теория использует понятия «общество» и «государство» для такого рода аргументации: в истории никогда не существовало различий между государством и обществом, так как государство везде является органом, выражающим определенный материальный (общественный) интерес; в будущем это различие исчезнет, так как не будет никакого государства.
Если сравнить эту концепцию с гегелевской системой, то она останавливается на том этапе, который Г.-В.-Ф. Гегель именовал низшей и грубой фазой развития государственности, контролирующей систему экономических отношений. При этом марксизм также претендовал на разработку системы социальной этики.
В Новое время возникло две альтернативы гегелевско-марксистскому анализу соотношения общества и государства. Первая альтернатива была связана с развитием индивидуализма, родиной которого стала Англия, а затем — США. Индивидуалистическая традиция была органически связана с христианской практической философией вообще и с практикой нонконформизма в частности. В романских странах определенным эквивалентом англосаксонского пути становления гражданского общества стало развитие мощного синдикалистского движения. Основные принципы синдикализма предвосхищались в анархистской философии П.-Ж. Прудона.
Формирование современной концепции гражданского общества
На рубеже XIX—XX вв. особенности генезиса гражданского общества были проанализированы М. Вебером в работе «Протестантская этика и дух капитализма». Опираясь на огромный исторический материал, он показал, какую роль в этом процессе играли религиозные учения сектантского аскетического пуританизма, его своеобразная практическая философия.
В ее рамках сформировалась концепция индивида, обладающего собственной метафизической и моральной ценностью. Из таких индивидов в дальнейшем возникли «деловые клеточки» западного общества. «Деловые клеточки западнизма, — отмечает русский философ А. А. Зиновьев, — возникали и до сих пор возникают главным образом по инициативе частных лиц, на их средства, на их страх и риск, т.е. “снизу”. Эти лица сами решали и решают, чем должна заниматься (на чем специализироваться) создаваемая ими клеточка, как она должна функционировать, как сбывать продукты ее деятельности. Деловые клеточки обладают известной автономией в своей деятельности. Их организаторы и распорядители суверенны в принятии решений, Конечно, это — суверенитет, ограниченный рамками законов и традиций, а также взаимоотношениями друг с другом, Но ведь и «национальные государства» не обладают абсолютным суверенитетом».
Таким образом, основным признаком западного общества является то, что в нем впервые в истории появилась возможность для формирования человека как индивидуализированной личности не в порядке исключения, а в массовых масштабах. В этом смысле западное общество резко отличалось от «традиционных» (восточных) цивилизаций, в которых интересы индивидов и групп всегда были опосредованы государством, подчинены ему.
Со второй половины XIX в. в западной политической мысли преобладали две основные концепции гражданского общества, первоначально противостоявшие друг другу. Первая, вполне справедливо именуемая гегельянской, оказала огромное влияние на различные направления социалистической и леворадикальной теории. К ним относятся, в первую очередь, концепции К. Маркса и П.-Ж. Прудона.
Хотя концепции Г.-В.-Ф. Гегеля и К. Маркса и выглядят, на первый взгляд, как взаимоисключающие, оба философа были едины в неприятии капитализма, развивавшегося стихийно с эпохи первоначального накопления. При всей яркости критики К. Марксом капитализма того времени, до сих поражает лапидарность и точность формулы Г.-В.-Ф. Гегеля, с помощью которой он заклеймил в 1805 г. в своих Йенских лекциях нищету новой классовой системы, порожденной иррациональностью «дикого» капиталистического рынка: «копошащаяся в себе самой жизнь мертвеца». Оба мыслителя рассматривали государство и государственный контроль как важнейшие орудия трансформации буржуазного, или гражданского общества (в немецком языке эти понятия тождественны): в гегелевском варианте — путем синтеза системы социальной этики с монархией, в марксовом — путем социальной революции и диктатуры, цель которых — создание безгосударственного коммунистического сообщества. В обеих концепциях была по-своему переработана традиция утопической и романтической критики капитализма, и они до сих пор питают различные версии политического и философского радикализма.
Другая концепция, которую условно можно назвать «классической», уходит корнями в философию Т. Гоббса и Дж. Локка, идеи шотландского Просвещения, наследие Французской революции и философию И. Канта и, наконец, в различные варианты классического либерализма XIX в. В современной западной политологии особенно популярной считается англо-американская версия этой концепции, в рамках которой гражданское общество рассматривается как саморегулирующаяся сфера, высший охранитель индивидуальных прав и свобод, которые необходимо защищать от постоянных угроз вторжения со стороны государства.
Если романтическая критика Г.-В.-Ф. Гегеля и К. Маркса формировалась в ряде аспектов под влиянием античной философско-политической традиции (особенно философии Аристотеля), то в классической концепции было отчетливо выражено понимание того непреложного факта, что современный цивилизованный человек никогда не мог бы чувствовать себя свободным, живя в соответствии с греческими представлениями о свободе. Это вполне естественно, поскольку вся современная жизнь определяется постоянно возникающими конфликтами между аппаратом государства и обществом. Их суть была четко сформулирована итальянским политологом Д. Сартори: «…Как только мы имеем государство, которое отлично от общества и стремится к господству над ним…, власть народа может быть только властью, взятой от государства».
Такая формулировка, конечно, заключает в себе парадокс. Любая концепция гражданского общества всегда может рассматриваться как специфическая форма взаимодействия общества и государства. Ведь государство в определенном смысле предшествует обществу. Его специфической целью является поддержание принудительной схемы законного порядка с помощью определенных предписаний и санкций, обеспечивающих всеобщую безопасность. Только под защитой закона могут создаваться многообразные социальные образования. Правовое государство, следовательно, составляет сердцевину гражданского общества и именно в этом смысле ему предшествует. Прогресс гражданского общества предопределяется в реальной жизни эволюцией самого государства, а вовсе не степенью развития гражданской автономии.
Большинство специалистов, принадлежащих к различным направлениям интерпретации самого феномена гражданского общества, почти единодушно выделяют две основные стадии в его формировании: стадию национальной интеграции и стадию универсализации принципа гражданства внутри государства-нации. Возникновение в XIX в. мощного социалистического движения в западноевропейских странах и успех его попыток добиться гражданской эмансипации рабочих путем предоставления им всей полноты политических и экономических прав имели огромное воздействие на эволюцию классической концепции гражданского общества, которая сначала стала отождествляться с идеей универсального гражданства, а в наши дни фактически стала сливаться с понятием либеральной демократии.
Такая эволюция создала в дальнейшем трудности идеологического и теоретического порядка. Отождествленная с либеральной демократией, идея гражданского общества стала приобретать открыто прозападную ориентацию. Вследствие уникальной комбинации федерализма, автономных ассоциаций, разделения церкви и государства, защиты индивидуальных свобод, которые, в свою очередь, были результатом соединения традиции пуританской духовной революции и английского общинного права, США издавна стали рассматриваться в качестве идеальной модели гражданского общества. Например, в знаменитой работе А. де Токвиля «О демократии в Америке» американская модель была противопоставлена западноевропейским обществам, где индивидуальные права рассматривались как уступка со стороны государства.
К началу ХХ в. токвилевская концепция американской демократии была разрушена М. Вебером на основе анализа новых фактов развития в США аппарата бюрократического управления. В дальнейшем происшедшая в Западной Европе демократическая революция, которая завершилась в 1960‑е гг., привела к формированию представления о Западе как единственном оплоте гражданского общества. Либеральный Запад стал таким образом противопоставляться авторитарному Востоку.
Подобного рода иерархия устраивала, конечно, далеко не всех ученых, в особенности тех, мировоззрение которых формировалось под влиянием академического марксизма. Критика питалась очевидными противоречиями самой прозападной теоретической версии гражданского общества, идеализировавшей отнюдь не идиллическое развитие американской демократии в послевоенные годы. Например, в США чернокожие американцы только к середине 1950‑х гг. были признаны в качестве полноправных граждан (в результате процесса «Браун против министерства образования»). Кроме того, развитие капиталистической экономики само по себе далеко не везде означает прогресс гражданского общества. Можно ли говорить о существовании гражданского общества в таком вестернизированном этнократическом государстве как Израиль?
Обсуждение всех этих явных противоречий дало толчок не только к пересмотру классической концепции гражданского общества (например, в теориях «двойной реструктуризации» отношений государства и гражданского общества Д. Хелда, «публичной сферы» Х. Арендт, «коммуникативного пространства» и «делиберативного форума» Ю. Хабермаса), но и к глубоким сомнениям в возможностях ее дальнейшего существования. Так были созданы предпосылки для возникновения принципиально новой концепции гражданского общества, которую некоторые ученые называют постмодернистской, поскольку ее источником действительно были новые постмодернистские интерпретации социальной теории. Другим источником этой концепции служит современная феминистская литература.
Изучение процессов перехода от авторитарных форм правления к демократии в Латинской Америке, а позднее в странах Центральной и Восточной Европы также стимулировали тенденцию к «переоценке ценностей» в постмодернистском направлении.
Наиболее типичная формула в рамках данного направления выглядит следующим образом: возможны различные гражданские общества для различных времен и обстоятельств. Носителями идей гражданского общества могут быть любые силы, подрывающие авторитаризм. Своеобразным апофеозом нового истолкования может считаться следующее замечание американского политолога М. Леонтьева: в гражданском обществе нет ничего существенно демократического, и поэтому сама концепция одновременно апеллирует как к представителям маргинализированных социальных движений, так и к демократическим элитам, которые поддерживают такие организации, как Всемирный банк реконструкции и развития и Международный валютный фонд.
Классическая модель гражданского общества была объявлена постмодернистами «статичной» и ей была противопоставлена так называемая «модель участия», выдвигавшая на передний план «позитивные права» граждан — участников массовых движений и коллективных действий, свойствами которых являются мобильность, творчество, продуктивность, ассоциация, жизненность и т.д. В результате, к моменту развертывания «бархатных революций» в постмодернистской политической теории акценты были перенесены от анализа развитых форм гражданского общества в рамках модели либеральной демократии на потенциальных его носителей внутри антиавторитарных движений.
В принципиальном смысле новая теория была типичным примером смешения радикального элитарного подхода со ставшими уже традиционными приемами анализа, разработанными в рамках западной транзитологии. В транзитологической литературе гражданское общество определялось преимущественно в понятиях, характеризующих развитие политических институтов, приобретение конституционных прав. В соответствии с подобным подходом такие протестные организации, как польская «Солидарность», венгерский «Демократический форум» или же организации, созданные советскими диссидентами, стали рассматриваться в качестве основных элементов рождающегося гражданского общества, особенно после того, как эти организации вступили в период институционализации. Тем самым и постмодернистский, и традиционный политологический анализ внесли свой вклад в формирование интеллигентской мифологии, камуфлировавшей процесс возникновения новой посткоммунистической бюрократии с ее символической политикой, или «анти-политикой».
Истоки этой мифологии очевидны.
Бюрократический социализм советского типа органически не признавал и был несовместим с существованием легитимных и идеологически признанных форм автономных организаций, представлявших экономические, социальные и культурные интересы. «Организованная безответственность» плановой социалистической экономики, старые партии и массовые организации не были носителями такого типа политического образования, который способствует выявлению, артикуляции и организации индивидуальных и групповых интересов, независимых от государства.
Но либеральные демократии, о стремлении создать которые декларативно заявляли сменившие коммунистов новые правительства, не могут функционировать вне таких независимых организаций, формирующих многообразные интересы общества и участвующих в разработке и принятии политических решений. Профсоюзы и ассоциации предпринимателей, частные организации и объединения свободных профессий, независимые СМИ, — все эти структуры являются противовесом патерналистским претензиям государства и бюрократии. В посткоммунистических обществах эти структуры отсутствовали. Исключение составляли столицы и крупные города, где традиции университетского образования и развитая система массовых коммуникаций способствовали возникновению заинтересованных групп, независимых профсоюзов, организаций предпринимателей, хрупких политических партий и более или менее эфемерных массовых политических движений и объединений.
В результате мирные революции в странах Центральной и Восточной Европы (а в дальнейшем и в России) возглавлялись и осуществлялись не каким-то новым восходящим социально-экономическим классом, но небольшой политической контрэлитой, сформировавшейся преимущественно из перебежчиков из рядов старой номенклатуры, представителей академической интеллигенции и т.п. Протестующие массы — рабочие и служащие играли некоторую роль только в весьма короткий период массового народного протеста и драматического «поворота власти» в 1989—1990 гг.
Для истории революций ничего принципиально нового такая ситуация, конечно, означать не могла. С социологической точки зрения, это указывало на то, что новые демократии не были ни инициированы, ни осуществлены каким-то специфическим классом, обладавшим вполне сформировавшимися интересами и господствовавшим на протяжении всего процесса трансформации. Это также свидетельствовало об отсутствии в обществе сколько-нибудь долговременного опыта демократической политики с соответствующими культурными традициями и, что более важно, профессиональными группами, способными систематически проводить демократические решения на всех институциональных уровнях. Фактичеcки молодые демократии Центральной и Восточной Европы управлялись и управляются руководящим слоем, представляющим специфическую структуру, которая объединяет старые и новые традиции власти и господства.
Вместе с тем с точки зрения участия в общественной жизни, граждане посткоммунистических государств не демонстрировали особого желания быть втянутыми в мир реальной политики. Большинство людей предпочитали быть управляемыми справедливой, честной и эффективной элитой. Например, в Польше только 3% населения заявили о своем членстве в той или иной политической партии. Эти данные свидетельствовали о возникновении своеобразной психологии, весьма характерной для раннего этапа посткоммунистической истории, когда свобода от государственного вмешательства в личную жизнь, «право на неучастие», возмож-
ность доверить исполнение общественных дел «квалифицированному правительству» начали расцениваться как права, высшие по отношению к праву оказывать личное непосредственное воздействие на политический процесс.
Такое восприятие полностью соответствовало мифическому образу «аполитичной политики», или «анти-политики», первоначально созданному польскими, венгерскими и чешскими интеллектуалами, выдвинувшими лозунг «морального сопротивления» правящему коммунистическому режиму. Наступление эпохи «мирных революций» существенно трансформировало идею «анти-политики», превратив ее в орудие осуществления не общественных, а узкогрупповых интересов.
Стратегия «мирной революции» и либеральных реформ, ориентированных на создание «нормального» западного общества, опиралась на своеобразную интеллигентскую мифологию: легитимность новой системы обеспечивалась легендой о диссидентах как моральной и культурной элите общества с соответствующей популистской авторитарной риторикой. Кандидаты на места внутри новой политической элиты руководствовались пониманием новой политики как игры, правила в которой устанавливаются конкуренцией элитарных группировок. Проведение «неолиберальных реформ» сверху изначально предусматривало жесткую запрограммированность узкогрупповых интересов. В итоге новая элита, несмотря на имидж демократической легитимности, не смогла обрести прочных позиций в обществе и фактически функционировала как изолированный «политический класс», предпочитавший авторитарные ориентации и искусственную сверхидеологизацию политического дискурса. Реакцией на такую форму элитарной политики стала враждебность народа ко всякой партийной политике. «Анти-политика» в таком варианте оказалась, следовательно, лишь способом обеспечения свободы действий для новой бюрократии.
Нет ничего удивительного в том, что уже во второй половине 1990‑х гг. в польской, и, особенно, венгерской научной литературе появились статьи на тему о «смерти» гражданского общества. На самом деле речь может идти не о его гибели, а об умирании очередной иллюзии относительно быстрого и безболезненного перехода к классической модели цивилизованного общества западного типа.
Важнейшей особенностью западной концепции гражданского общества со времени Дж. Локка является органическое соединение этой концепции и идеей толерантности. С точки зрения современной практической философии, анализ концепции гражданского общества сквозь призму теории толерантности, имея прикладное значение, продолжает вызывать и чисто теоретический интерес. За последние полтора столетия основные теоретические аспекты обеих концепций изучены в философской и политологической литературе настолько детально, что было бы чрезвычайно самонадеянным со стороны любого современного ученого претендовать на какие-либо фундаментальные открытия в этой области. Причины очевидны: обе концепции лежат в основе не только современных либеральных теорий, но и составляют, в известном смысле, идеологический фундамент современной цивилизации, по крайней мере в том универсалистском его сегменте, который связан с обоснованием концепции прав человека.
Следует отметить, что универсалистский подход к интерпретации гражданского общества и толерантности сразу обнаруживает серьезные противоречия не только концептуального, но и чисто понятийного свойства. Универсалистский подход неотделим, например, от требования, согласно которому значения принципов гражданственности и толерантности могут и должны быть выведены на основе анализа любой общественной системы. Между тем совершенно очевидно, что данные понятия имеют не только концептуальное и этическое содержание. Они обусловлены также особенностями той эпохи, когда они возникли. Выраженные в международных декларациях и нормах права, они призваны утвердить в общественном сознании идеал совместной жизни, вне которого невозможно цивилизованное существование и вообще диалог цивилизаций.
Первоначально сам термин «гражданское общество» (или «сообщество»), возникнув эпоху классической древности, использовался для характеристики особого качества или стиля совместной жизни членов небольших общин (городов‑государств). Основной чертой данного стиля было политическое общение. Политика воспринималась именно как искусство совместной жизни внутри полисных коллективов. Общение полисов между собой, т.е., с современной точки зрения, международная политика и тем более общение с азиатскими народами, которые именовались неизменно как «варвары», никогда не назывались политическими и не регулировались нормами гражданского права.
Напротив, современная концепция гражданского общества имеет с политикой лишь опосредованную связь. Она, собственно, и возникла для описания отношений, находящихся вне сферы государства и составляющих противовес политике как таковой.
Аналогичную трансформацию претерпела и концепция толерантности. В обыденной речи терпимость в самом широком смысле понимается как способность переносить или претерпевать чего-либо. В общественном контексте это понятие также часто употребляется для характеристики способности человека или группы сосуществовать с людьми, имеющими иные убеждения и верования. В третьем издании «Нового международного словаря» Уэбстера толерантность определяется как «демонстрация понимания и мягкости по отношению к поведению или идеям, вступающим между собой в конфликт».
Совершенно ясно, что между этими предельно общими определениями и теоретической моделью толерантности находится внушительная дистанция.
Современные конфликты — внутренние и международные, в основе которых лежит нетерпимость религиозная или идеологическая, очень часто оценивается в соответствии с критериями, сложившимися прежде всего в рамках концепций гражданского общества и толерантности. Например, на Западе конфликт в Косово или же политические процессы в посткоммунистической России легко объясняют отсутствием в обоих регионах сложившихся структур гражданского общества, что порождает нетерпимость и насилие. В свою очередь, нетерпимость западных демократий, например, в отношении политики Югославии в Косово или России в Чечне, обусловлена помимо чисто прагматических соображений не только идеологическим принципом, предусматривающим приоритет прав человека над суверенитетом и территориальной целостностью той или иной страны, но имеет и определенное теоретическое обоснование. Речь идет о весьма своеобразном и не всегда логически корректном преодолении ультралиберальной трактовки толерантности как нейтральности.
Насколько обоснованы такого рода концептуальные обобщения? Для того, чтобы ответить на этот вопрос, необходимо еще раз остановиться на исходных принципах обеих концепций.
В настоящее время теория толерантности даже в политических ее аспектах может вполне рассматриваться с известными оговорками как своеобразное введение к обсуждению концепции гражданского общества. Ведь исходным моментом западной модели толерантности является восходящая к традиции Просвещения трансформация представлений об отношениях государства и индивидов. Из этой трансформации возникли две принципиальные предпосылки: а) правительство обладает только ограниченной властью, источником которой является народ, представляющий собой корпорацию граждан; б) народ в качестве высшего суверена сам определяет свою судьбу.
Исходя из этих принципов, А. Мейклджон в своем знаменитом эссе «Свободная речь и ее отношение к самоуправлению» (1948) сформулировал идею толерантности следующим образом: свободная речь играет практическую роль в самоуправляющемся обществе, создавая основу для свободного обсуждения гражданами всех интересующих их вопросов. Свобода выражения необходима потому, что все сообщество заинтересовано в результатах принятых решений. Свобода слова основана, таким образом, на коллективном интересе, который состоит не только в том, чтобы каждый индивид имел свободу самовыражения, но и в том, чтобы все, заслуживающее внимания быть выраженным, было высказано. В соответствии с таким представлением, государству запрещено вторгаться в ту сферу, где свобода выражения неотделима от выполнения гражданским коллективом своих суверенных функций.
Принцип самоуправления лежит в основе классической либеральной модели толерантности. Последняя предполагает существование равновесия между гражданским коллективом и государством.
Не меньшей популярностью у современных политологов пользуется и так называемая «модель крепости». Ее теоретические предпосылки (как и предпосылки классической модели) были разработаны еще в XIX в. Суть ее состоит в том, что современной концепции свободы, основанной на прогрессистской оптимистической идее исторической эволюции человечества от автократии к демократии противостоят противоборствующие тенденции. Таким образом нигде и никогда не существует полной идентификации между гражданским коллективом и правительством. Антагонизм между ними в равной мере может возникать как в результате отхода правительства от своих демократических истоков, так и в случае возникновения ситуации, когда и правительство, и сам народ начинают представлять угрозу для принципов свободы и терпимости.
В теоретическом плане такого рода ситуация постоянно обсуждалась в политической теории XIX в., например, А. де Токвилем и Дж. Ст. Миллем, опасавшимися той угрозы, которую представляет для свободы «тирания большинства» в грядущих массовых демократиях. Как отмечал Дж. Ст. Милль в своем эссе «О свободе», поскольку возникшее в данный момент большинство «может испытывать желание подавлять одну из своих же собственных частей…, предосторожности необходимы как против этого, так и против любого другого злоупотребления властью».
И Дж. Ст. Милль, и его младший современник У. Бэджхот, написавший в 1874 г. эссе «Метафизическая основа терпимости», исходили из проверенной опытом максимы: нетерпимость и преследования изначально свойственны человечеству, поскольку они существуют по природе. В ХХ в. проводимые специалистами по детской психологии эксперименты, связанные со сравнительным анализом нетерпимости у детей и взрослых, вполне подтвердили выводы У. Бэджхота о том, что нетолерантное поведение в обществе постоянно воспроизводится вследствие неистребимости инфантильных комплексов, порожденных потребностью в вере, священных обычаях и ритуалах, заменяющих рациональное обсуждение сложных общественных проблем.
В этом плане суть «модели крепости» заключается также в том, чтобы создать такую систему законодательства, которая способна гарантировать свободу в случае возникновения любой из обозначенных выше опасностей. В наше время все больше стала ощущаться необходимость в разработке более основательной и логически непротиворечивой основы концепции толерантности. В связи с этим возникло множество попыток создания такой логической базы.
Одно из базовых определений «истинной толерантности», предложил Д. Буджишевский: «Истинная толерантность… представляет собой особый случай того, что Аристотель называл практическим разумом…, практическим разумом потому, что он связан со средствами и целями; специальным случаем потому, что его наиболее важная функция состоит в защите целей против претенциозных средств. Поскольку [такое положение] представляет собой явный парадокс, нет ничего удивительного в том, что оно вызывает недоумение».
Из данного определения вытекают следующие принципы, или «советы» толерантности:
истинно толерантный человек верит, что каждый вправе защищать при помощи рациональных аргументов свое понимание того, что является для индивидов благом, независимо от того, будет ли это понимание истинным или ложным, а также стремиться убедить других в том, что он прав;
ни один толерантный человек не будет терпеть действий, разрушающих внутреннее право выбора его самого и других;
конечный принцип толерантности состоит в том, что зло должно быть терпимо исключительно в тех случаях, когда его подавление создает равные или большие препятствия к благам того же самого порядка или же препятствия ко всем благам высшего порядка.
Последний принцип, вполне сопоставимый с критерием В. Парето, действительно выражает предельную степень толерантности. В глазах сторонников коммунитаристской трактовки толерантности этот принцип отражает исключительно индивидуальный подход и игнорирует принцип коллективного выбора группы. Однако очевидно, что принцип толерантности группы является производным от индивидуального выбора. Один из аспектов терпимости состоит именно в том, что толерантный индивид вправе игнорировать группу и даже все общество, противостоять им, но он осуществляет это право не демонстративно и не из каких-либо своекорыстных побуждений, поскольку зло само по себе не является целью его поведения.
5.3. Перспективы гражданского общества в России
Проблема коллективного и группового выбора является чрезвычайно важной, когда сам выбор вызван необходимостью осуществления широкомасштабных социальных реформ. В начале 1990‑х гг. перед таким выбором оказались Россия и страны Центральной и Восточной Европы, отбросившие социалистические принципы. Проблема гражданского общества стала одной из ключевых в дискуссиях этого периода, в ходе которых постоянно возникал вопрос: возможно ли формирование основы гражданского общества в посткоммунистическом мире на иных, нетолерантных принципах?
Для понимания особенностей постановки данной проблемы необходимо осознавать тот исторический и культурный контекст, в котором происходила сама дискуссия, выделив принципиальные пункты аргументации:
возрождение концепции гражданского общества — в России периода «перестройки» и Центральной и Восточной Европе периода «бархатных революций» — несет идеологический отпечаток специфического варианта модернизации, пройденной этими странами в ХХ в. Формирование в них на основе марксистской концепции и модели общественного развития индустриальных обществ с известными оговорками может рассматриваться как реализация одного из вариантов «западного пути» развития, теоретические принципы которого были разработаны Марксом в борьбе с либеральной теорией общества;
индустриализация и модернизация социалистического типа осуществлялись в рамках тоталитарного государства, в котором все независимые от этого государства элементы (общественные институты, организации и группы) были либо уничтожены, либо трансформированы в соответствующем тоталитарным принципам духе;
формулировка смысла и характеристик проблемы соотношения общества и государства в рамках «посттоталитаризма» в Восточной Европе, не всегда сопоставимы с теми же понятиями, определенными в ходе дискуссий вокруг этих вопросов в Западной Европе и США;
то общее, что существует между Западной и Восточной Европой в идеологическом и политическом плане, в конечном итоге сводится к проблеме ценностей либеральных идей и институтов и их модификаций в посткапиталистическую эпоху. С одной стороны, под ней обычно подразумевают те изменения, которые происходят на Западе под влиянием технологической и информационной революций, а с другой — особенности интеграции бывших социалистических стран в цивилизацию западного типа.
Разработка новых конституционных проектов в России, наряду с перспективой создания демократической политической системы и свободной рыночной экономики, была ориентирована на формирование основных предпосылок гражданского общества западного типа. В этом смысле речь идет о новом социальном эксперименте, когда фундаментальные идеи, характеризующие западную систему ценностей, проходят как бы «вторичную проверку». Тем не менее на современном этапе результаты этого эксперимента в России пока достаточно противоречивы, а перспективы крайне неопределенны.
В большинстве посткоммунистических стран идеал гражданской свободы оказался первоначально реализованным в новом государственном аппарате и новой бюрократии. По своему характеру эти социальные структуры составляют явный контраст западным традициям. Причины, обусловившие новый виток бюрократической спирали, были, конечно, различными.
Например, в Польше, пережившей в XVIII—XIX вв. три раздела и несколько закончившихся неудачей революционных восстаний, а в XX в. — военный разгром и оккупацию нацистской Германией и в дальнейшем подчинение советской гегемонии, никогда не существовало сильного автономного государства (за исключением краткого периода существования авторитарного режима Пилсудского в период между двумя мировыми войнами) современного типа. Поэтому идея гражданского общества приобрела у польских идеологов «Солидарности» характер идеологической альтернативы иностранному господству и имела сильный националистический налет.
В России, с ее традициями патриархальной монархической и тоталитарной коммунистической политической культуры, концепция гражданского общества, будучи встроенной в догматический псевдолиберальный проект, оказалась еще более идеологизированной и далекой от реальности. Антитоталитарная направленность этой концепции с примесью традиционной антикоммунистической риторики приводила, как правило, к тому, что она искажала и камуфлировала реальный процесс разложения советского общества в направлении формирования неономенклатурного государства, нуждавшегося именно в идеологических мутантах гражданского общества, а не в его действительном существовании в качестве противовеса государству.
Перечисленные симптомы кризиса, связанные с реализацией классической концепции гражданского общества на востоке Европы, не ограничиваются, однако, только данным регионом. Следует обратить внимание на стремление западных ученых — политологов, социологов, культурологов — к «повторному открытию» идеи гражданского общества в условиях «постиндустриальной цивилизации».
Например, в США, всегда представляемых в научной литературе в качестве образца гражданского общества, адекватность его модели современным общественным потребностям часто ставится под сомнение. В американской печати постоянно обсуждаются вопросы, связанные с индивидуальными правами и наделением правами, с соотношением личных свобод и общественного (публичного) регулирования. Этические дилеммы, вытекающие из новейшей биотехнологии (суррогатное материнство или искусственное оплодотворение), религиозные верования, находящиеся в конфликте с современной медицинской практикой, дебаты о корпоративной собственности и участии рабочих в управлении, законы против наркотиков и т.д. Все эти вопросы о границах публичного и частного, пределах индивидуальных свобод, концептуализации понятия «общественное благо» и его отношения к правам индивида, его свободе и ответственности непосредственно затрагивают современное понимание концепции гражданского общества.
С ними связан и феномен новых политических движений на Западе, ориентированных на требования, до этого традиционно не рассматривавшиеся как политические. В практику этих движений вовлекаются неинституциональные средства политического участия в различных сферах: забота о здоровье, благосостояние, права в сфере образования, определение роли и сферы деятельности женщин в обществе и др.
В какой мере в свете такой перспективы можно говорить о реализации в современной России элементов гражданского общества?
Его предпосылки, по мнению теоретиков радикальных либеральных реформ, создаются в результате приватизации. В действительности приватизация имела гораздо большее воздействие на страну, чем ее авторы себе представляли.
В советский период идея примата государственных интересов достигла своего апогея, особенно в 1920—1930‑е гг., когда большевиками последовательно искоренялись любые ростки гражданского общества. Как отмечал российский и американский социолог В. Шляпентох, антикоммунистическая революция 1991 г. способствовала прыжку России от общества с мощной коллективистской идеологией к обществу, в котором общественные интересы устранены из умов почти каждого — от простых граждан до должностных лиц высшего ранга. Поскольку история любит перемещаться от одной крайности к другой, россияне превратились в народ, который почти совершенно безразличен к любой социальной ценности, к любому общественному вопросу, и не желают приносить даже малейшей жертвы общественному благу.
Такое состояние является вполне понятным, когда большинство граждан предоставлено собственной судьбе. В настоящее время, за исключением православной церкви, не существует прочных референтных групп, таких как политические партии, профсоюзы, влиятельные общественно-политические движения, с которыми россияне могли бы связать свои долговременные интересы. В то же время исчезло чувство защищенности и уверенности в поддержке государства «нового типа», резко обозначившего свои приоритеты в самый начальный период «реформ» путем бесцеремонного изъятия у бывших советских граждан их многолетних денежных вкладов.
Новый психологический климат отнюдь не благоприятствует формированию такого типа плюралистического сознания, который стимулирует инициативу помимо криминальной (если не брать в расчет проблему собственного выживания каждого индивида). Основные конституирующие силы в России — бюрократия и организованная преступность. Предпринимательская деятельность невозможна без поддержки одной из них или обеих сразу.
По В. Шляпентоху, современное общество (в том числе и российское) состоит из шести блоков:
некоррумпированные бюрократы;
коррумпированные бюрократы;
лица, не вовлеченные в незаконную деятельность;
лица в нее вовлеченные;
члены криминальных группировок;
люди, вовлеченные в неорганизованную криминальную деятельность.
Все перечисленные выше сферы органически присущи любому обществу. Отличие России — чрезвычайно высокая роль «незаконных секторов».
Можно прийти к вполне определенному выводу: в России возникло своеобразное гражданское общество со знаком минус, представляющее собой историческую аномалию. Причина возникновения такой аномалии та же, которая прежде способствовала возникновению коммунистического тоталитарного строя: попытка резкого разрыва с прежней традицией путем бездумного и преступного внедрения в общественную ткань умозрительного социального проекта. Неизбежная реакция отторжения возвращает общество в результате целого ряда социальных метаморфоз в более архаизированное состояние как по отношению к собственному историческому прошлому, так и по отношению к нормам и социальной практике, сложившимся в либеральных обществах.
Одной из версий интерпретации новой исторической ситуации стала концепция «нового российского феодализма», получившая довольно широкое распространение среди отечественных и зарубежных ученых. Так, выступая на XIII Всемирном конгрессе социологов, Н. Покровский довольно категорично утверждал, что современная посткоммунистическая Россия представляет собой определенную форму «феодализма с постмодернистским лицом».
Напротив, в работах В. Шляпентоха представлена концепция, основанная на параллелях современной российской социальной системы и общественного сознания с раннеевропейским феодализмом. «Феодальная Европа, — отмечает он, — представляет многочисленные параллели с политической жизнью современной России, даже если экономическая среда двух обществ кажется несопоставимой: для одного характерна средневековая экономика с абсолютным преобладанием сельского хозяйства и ремесел, для другого — высокоразвитая индустриальная экономика, способная запускать космические корабли. Конечно, сельское хозяйство продолжает играть важную роль в судьбе российского общества. Сходство с ранним феодализмом может быть также найдено в любом современном обществе, которое, вследствие межэтнических и племенных конфликтов или благодаря коррупции имеет государство, не способное придать силу законности и порядку».
Как и в Западной Европе тысячелетней давности, «в сегодняшней России границы между публичной и частной сферами либо размыты, либо вообще не существуют: власть и собственность настолько переплетены, что их часто невозможно отделить друг от друга. Подобно средневековым баронам, российские бюрократы на всех уровнях иерархии используют свою политическую власть для осуществления контроля над собственностью, в то время как богачи обменивают деньги на власть, для того чтобы контролировать политические решения». Соответственно личные связи играют зачастую гораздо бо́льшую роль, чем связи, основанные на формальном положении людей в политических, социальных и экономических структурах. «Это означает, что наиболее могущественными людьми в стране являются не государственные деятели, избираемые на выборах, но близкие друзья президента (или короля, если мы обратимся к прошлому)».
Некоторые российские политологи, однако, не удовлетворяются проведением такого рода параллелей между европейским феодализмом и современной российской действительностью, выглядящих, скорее, как историческая метафора, и стремятся подвести под них более солидное социологическое основание. «…Диктатура номенклатуры, — утверждает М. С. Восленский, — это феодальная реакция, строй государственно-монополистического феодализма. Сущность этой реакции в том, что древний метод “азиатского способа производства”, метод огосударствления применен здесь для цементирования феодальных структур, расшатанных антифеодальной революцией. Архаический класс политбюрократии возрождается как “новый класс” — номенклатура; он устанавливает свою диктатуру, неосознанным прообразом которой служат теократические азиатские деспотии. Так в наше время протянулась стародавняя реакция, замаскированная псевдопрогрессивными “социалистическими” лозунгами: сплав феодализма с древней государственной деспотией».
Проекция теории М. С. Восленского на российские посткоммунистические реалии придает теоретической версии «нового российского феодализма» более убедительный характер по сравнению с интерпретацией В. Шляпентох хотя бы вследствие того рационального довода, что резкий разрыв с модернизированной феодальной традицией не только невозможен на практике, но может привести даже к деградации экономической и политической системы в направлении формирования более примитивных квазиноменклатурных «феодальных» структур.
Одна их последних обобщающих попыток подвести итоги дискуссии о новом российском феодализме содержится в работах английского политологаД. Лестера, выделившего следующие его элементы:
абсолютное преобладание частных интересов над публичными не только на уровне обыденной жизни, но особенно в предпочтениях и поведении государственных служащих — от бюрократов до политиков;
тесное переплетение собственности и власти; во многих случаях целые области превращаются в обширные феодальные фьефы на условиях личного держания;
постоянно усиливающееся преобладание личных связей, основанных на все более формальных (или институционализированных) отношениях в политической, социальной и экономической сферах. Типичным выражением этих связей становится понятие «крыша». Если отношения «вассалитета» преобладают на уровне самих правителей, на нижних ступенях социальной лестницы наиболее типичными становятся отношения патронажа и клиентелы, являющиеся, как свидетельствует опыт европейского средневековья, не выражением анархии, но, наоборот, стремления к установлению определенного порядка;
всеобщее господство бартера на всех уровнях общества — от производственых коллективов до сферы государственного управления;
рост насилия, заставляющий людей все больше полагаться на собственные силы вплоть до создания личных армий теми, кто обладает достаточными для этого средствами. Естественно, эта тенденция усиливает отношения между «лордами» и «баронами» по принципу предоставления защиты (крыши) более слабым со стороны более могущественных;
«провинциализация» страны, т.е. резкое уменьшение тенденции к интеграции во всех сферах жизни;
неспособность достичь компромисса и согласия в политической сфере, поскольку в результате усиления интриг ставки в борьбе за власть часто оказываются очень высокими;
политические партии и ассоциации все больше становятся орудиями частных интересов и продвижения отдельных политиков, а не формой представительства и артикуляции интересов рядовых граждан;
формирование «государства в государстве» в высших эшелонах власти как средство обеспечения безопасности и личного благосостояния.
О том, что концепция «российского феодализма» вовсе не препятствует, как это ни парадоксально, анализу проблемы генезиса гражданского общества, свидетельствует, например, ранняя интерпретация этой концепции, осуществленная венгерским политологом Т. Самуэли, который настаивает на существовании неизбежной дихотомии при любой оценке исторической роли западной феодальной традиции. «С одной стороны, она бесспорно представляла собой анархическую силу и в исключительных случаях… приводила к хаосу. И все же заслуживает внимательного отношения и тот факт, что гораздо более важным в долговременной перспективе было то сдерживающее влияние, которое [феодализм] оказывал на государственную власть. Именно эта способность привела к тому, что феодализм внес решающий вклад в эволюцию демократических процессов…». В этом смысле «феодализм, при всей его несправедливости и неравенстве, был в сущности тем, что сегодня можно было бы назвать плюралистическим обществом в противоположность монолитному деспотизму (или этатизму)».
Наиболее вероятно, что дальнейшая эволюция российских политических институтов сделает ненужной подобную реабилитацию феодализма в духе А. де Токвиля.
Проблема заключается в том, что современные политические дискуссии о перспективах становления гражданского общества в регионах, где формирование последнего может пока рассматриваться как следствие социального эксперимента, имеют вполне объективную тенденцию игнорировать именно аспект толерантности. Удивительного здесь ничего нет: искусственное навязывание стандартов, которые общественное сознание и практика не могут освоить по мановению волшебной палочки, неизбежно порождает нетерпимость как со стороны элиты, так и со стороны основной массы индивидов. Искусственная комбинация гражданственности и толерантности невозможна в принципе ни в одном обществе. Их органическая совместимость может возникнуть только вместе с появлением сложной системы гражданских коммуникаций и групп интересов, не только дополняющих и ограничивающих друг друга, но и неизбежно навязывающих новой бюрократии толерантный компромисс.
При анализе перспектив формирования гражданского общества в России необходимо, прежде всего, признать непреложным следующий фундаментальный исходный факт: гражданское общество том виде, в каком оно обрисовано в западной традиции общественной мысли, в нашей стране либо не существует, либо мы находимся в самом начале его создания. В каком же смысле идея гражданского общества может быть осознана и усвоена россиянами? В каком значении и контексте?
В настоящее время вряд ли найдется хотя бы один серьезный политолог или политик, который однозначно назвал бы существующую в России социально-политическую систему демократической, основываясь на простом факте существования парламента, всеобщего избирательного права, партий и института президентской власти. В результате проводимой ультралибералами политики наша страна имеет своекорыстную олигархию, доведенную до катастрофического состояния экономику, слабое государство, неимоверно раздутый по сравнению с советским периодом бюрократический аппарат, эфемерную партийную систему, тотальное беззаконие и коррупцию, чудовищное разрастание организованной преступности, контролирующей обширные сектора промышленности и устремляющейся во власть.
Авторитарные традиции политического господства поддерживаются не только сходством менталитета отечественных неолибералов с их большевистскими прототипами, но и пассивностью и апатией основной массы населения, борющегося за выживание в чрезвычайно неблагоприятных условиях. Даже в относительно благополучных столичных городах мы сталкиваемся с теми же проблемами, прежде всего, с деградацией тех общественных структур, которые в том случае, если бы был избран иной вариант реформирования России, могли стать надежной основой рождающегося гражданского общества. Речь идет прежде всего о российских университетах и о всей системе высшего и среднего универсального и профессионального образования, творческих союзах, независимой прессе. В условиях, когда в стране практически отсутствует профсоюзное движение, группы давления, способные защищать интересы обездоленных граждан, говорить о формировании гражданского общества преждевременно.
Основа, на которой может быть продолжена дискуссия, по-видимому, состоит в нахождении варианта развития, не только преодолевающего негативные последствия лжереформ, но и позволяющего выйти на тот магистральный путь, по которому пошло большинство цивилизованных стран.
В настоящее время в научной литературе представлены несколько вариантов выхода из тупика. Их сторонники исходят прежде всего из идеи о том, что в сохраняющей пока единство России создание современного гражданского общества возможно только на наднациональной основе, т.е. при условии превращения россиян в политическую нацию, внутри которой национальные различия имели бы исключительно конфессиональный и социокультурный характер.
Разумеется, поиск новой российской идентичности невозможен без восстановления правового государства. В свою очередь, его восстановление в полном объеме невозможно без преодоления тех новых феодальных традиций, источником которых являются не только амбициозные региональные лидеры, но до недавнего времени и сама центральная власть. Гражданское общество в России не может сформироваться без восстановления стабильного среднего класса, уничтоженного за последнее десятилетие с такой же последовательностью, с какой отечественные якобинцы когда-то уничтожили всех «бывших».
Представляется, что только на основе подобных ориентиров в России возникнет в результате сочетания спонтанных процессов и целенаправленных усилий такая модель гражданского общества, которая, обладая ярко выраженной национальной спецификой, ни в чем не будет уступать наиболее развитым своим зарубежным аналогам.
Вопросы и задания для самопроверки
В чем состоит специфика теории групп и группового анализа в современной политологии?
Чем отличаются теории групп от институционального и юридического подходов к анализу политики?
Каковы основные критерии определения понятия «социальная структура»?
В чем отличия теории социальных институтов Р. Миллса от теорий социальной стратификации А. Бентли, П. Сорокина и Э. Гидденса?
Существуют ли логические противоречия в теории групп и чем они вызваны?
Каковы основные особенности марксистской теории классов и классовой борьбы?
На чем основана критика М. Вебером классовой теории К. Маркса?
В чем состоят основные особенности теории классового конфликта Р. Дарендорфа?
Что представляют собой базовые характеристики классов и чем обусловлена классовая принадлежность?
Как классы соотносятся друг с другом и как влияют их отношения на социальную структуру?
Каково соотношение между классовой структурой и политической системой?
Какие наиболее существенные особенности сотрудничества и конфликтов обусловливают классовое взаимодействие?
При каких условиях и когда классовый конфликт приводит к революции?
Каковы отношения между элитами, лидерами, группами и классами?
Каковы главные критерии при определении понятия «гражданское общество»?
В чем состоят основные особенности гегелевской и марксистской интерпретаций гражданского общества?
В каких исторических контекстах происходило формирование современной концепции гражданского общества?
Каковы особенности формирования гражданского общества в странах Центральной и Восточной Европы?
Чем определяется современная дискуссия о перспективах создания гражданского общества в современной России?
Литература
Основная литература
Артемов, Г. П. Политическая социология / Г. П. Артемов. — СПб.: Издательство СПбГУ, 2000.
Бурдье, П. Социология политики / П. Бурдье. — М., 1993.
Вебер, М. Протестантская этика и дух капитализма // М. Вебер. Избранные произведения / М. Вебер. — М., 1990.
Вебер, М. Социализм: Речь для общей информации австрийских офицеров в Вене (1918): пер. и вст. статья В. А. Гуторова / М. Вебер // Журнал социологии и социальной антропологии. — 1999. — № 3.
Восленский, М. Номенклатура. Господствующий класс Советского Союза / М. Восленский. — М., 1991.
Гегель, Г.-В.-Ф. Философия права / Г.-В.-Ф. Гегель. — М., 1990.
Гидденс, Э. Социология / Э. Гидденс. — М., 1999.
Гуторов, В. А. Идет ли посткоммунистическая Россия к гражданскому обществу? / В. А. Гуторов // Практическая философия и гражданское общество в России / под ред. проф. В. Г. Марахова. — СПб.: Издательство СПбГУ, 2004.
Гуторов, В. А. Гражданское общество как идея практической философии / В. А. Гуторов // Университетское образование и гражданское общество. — СПб.: Издательство СПбГУ, 2007.
Дарендорф, Р. Современный социальный конфликт. Очерк политики свободы / Р. Дарендорф. — М., 2002.
Зиновьев, А. Запад. Феномен западнизма / А. Зиновьев. — М., 1995.
Коэн, Дж. Л. Гражданское общество и политическая теория / Дж. Л. Коэн, Э. Арато. — М., 2003.
Миллс, Р. Властвующая элита / Р. Миллс. — М., 1959.
Покровский, Н. Великий отказ: возвращение в феодализм с постмодернистским лицом / Н. Покровский // Независимая газета. — 27 сентября 1994. — С. 5.
Руссо, Ж.-Ж. Об общественном договоре / Ж.-Ж. Руссо. — М., 1998.
Смелзер, Н. Социология / Н. Смелзер. — М., 1994.
Сорокин, П. А. Система социологии. Т. 2. Социальная аналитика / П. А. Сорокин. — М., 1993.
Токвиль, А. де. Демократия в Америке / А. де Токвиль. — М., 1992.
Токвиль, А. де. Старый порядок о революция / А. де Токвиль. — М., 1997.
Дополнительная литература
Almond, G. A. Comparative Politics: A Developmental Approach / G. A. Almond, G. B. Powell. — Boston, 1966.
Bagehot, W. The Metaphysical Basis of Toleration / W. Bagehot // The Works and Life of Walter Bagehot. — Oxford, 1915. — Vol. 6.
Bendix, R. Class, Status, and Power / eds. R. Bendix, S. M. Lipset. — 2nd ed. — New York, 1966.
Bentley, A. The Process of Government. Cambridge / A. Bentley. — Mass., 1967.
Blondel, J. An Introduction to Comparative Government / J. Blondel. — New York, 1969.
Bollinger, L. C. The Tolerant Society / L. C. Bollinger. — Oxford, 1986.
Bottomore, T. B. Classes in Modern Society / T. B. Bottomore. — New York, 1966.
Budziszewski, J. True Tolerance. Liberalism and the Necessity of Judgement / J. Budziszewski. — New Brunswick and London, 1992.
Darendorf, R. Class and Class Conflict in Industrial Society / R. Darendorf. — Stanford, 1959.
Hagan, Ch. B. The Group in Political Science / Ch. B. Hagan // Approaches in the Study of Politics / ed. by Roland Young. Evanston III. — 1958.
Latham, E. The Group Basis of Politics / E. Latham. — Ithaca, 1951.
Mills, C. W. Power, Politics and People / C. W. Mills. — New York, 1967.
Sartori, G. The Theory of Democracy Revisited / G. Sartori. — Chatam, New Jersey, 1987.
Verba, S. Small Groups and Political Behavior / S. Verba. — Princeton, 1961.
6.1. Классические теории политических элит
Современная политическая наука понимает под политической элитой небольшую по численности, привилегированную группу, обладающую необходимыми для активной политической деятельности качествами и имеющую возможность прямо или косвенно влиять на принятие и реализацию решений, связанных с использованием государственной власти.
Одним из основоположников теории политической элиты является итальянский ученый Гаэтано Моска(1858—1941). В конце XIX в., т.е. в период формирования политической науки, он был среди тех, кто внес существенный вклад в этот процесс. В 1885 г. им была выпущена книга под названием «Основы политической науки». В этой работе, позднее получившей название «Правящий класс», была изложена политическая концепция Г. Моска.
В соответствии с этой концепцией, общество всегда делится на два класса: класс правящих и класс управляемых. Класс правящих, хотя и составляет в любом обществе меньшинство, выполняет все основные политические функции, монополизирует власть, а, следовательно, и те преимущества, которые она дает. Класс управляемых, составляя основную массу населения в любой стране, является, однако, менее организованным и находится в подчинении у класса правящих, господство которого может носить как законный, так и насильственный характер.
Г. Моска еще не использовал термин «элита». Вместо этого он употреблял термины «правящий класс» и «политический класс». Сначала эти термины использовались ученым как синонимы. В дальнейшем он видел в политическом классе часть правящего класса, чья деятельность целиком связана с вопросами власти и политики.
Принадлежность к политическому (правящему классу) у Г. Моски определяется такими признаками, как богатство, происхождение, отношение к церковной иерархии, личные качества, включая военную доблесть и владение искусством управления. Эти характеристики были выделены ученым на основе обобщения исторического опыта.
Во все времена материальное богатство открывало дорогу к власти, и сегодня также любые самые свободные и демократические выборы нельзя выиграть без материальных ресурсов, особенно денежных. Есть многочисленные примеры, указывающие на то, что успехи на военном поприще могут стать трамплином для политической карьеры, более того, открыть дорогу к вершинам власти. Так было в XIX в. с Наполеоном Бонапартом, в XX в. с генералом Д. Эйзенхауэром в США и Ш. де Голем во Франции. Политическая история России последнего десятилетия тоже дает образцы успешной политической карьеры бывших военных — Б. Громова, А. Лебедя и др.
Важную роль в функционировании правящего класса, по мнению Г. Моски, играет фактор рождения. На основе исторического исследования он сделал вывод о том, что у всех народов был период, когда правящий класс состоял из весьма ограниченного числа семей и носил фактически закрытый характер. Всякое правящее меньшинство стремилось стать наследственным если не по формальному закону, то по существу. Семейные и личные связи всегда играли важную роль в функционировании правящей элиты. Семейное воспитание способствует выработке качеств, необходимых для удержания власти. Представителям господствующего меньшинства всегда доступно хорошее образование и высокий уровень профессиональной подготовки.
Однако Г. Моска отнюдь не абсолютизировал фактор происхождения и не считал, что представители правящей элиты имеют врожденное превосходство над представителями средних и низших слоев общества. В противном случае, как указывал он, было бы трудно объяснить тот факт, что из этих слоев нередко выходят люди, способные благодаря своему уму, воле и другим личным качествам подняться к самым вершинам власти, если это позволит стечение благоприятных обстоятельств.
Выделение в качестве одного из источников политического господства близости к церковной иерархии объясняется не только тем, что Г. Моска был итальянцем, а в Италии религия и церковь традиционно играли важную роль в общественной жизни. Опыт многих государств мира свидетельствует о большом влиянии религиозного фактора на политическую жизнь.
Необходимым свойством правящего меньшинства, по мнению Моски, является его организованность и умение эффективно осуществлять властные полномочия над неорганизованным большинством. Проблема эффективного управления весьма интересовала ученого, была затронута в работе «Основы политической науки» и более подробно рассматривается им в работе «История политических доктрин».
Г. Моска искусство управления определяет как основную практическую функцию политической науки, а выполнение этой функции возлагает на политическую элиту общества. Именно в руках политической элиты, утверждал ученый, несмотря ни на какие разговоры о народном представительстве и демократии, находится власть.
Г. Моска увидел две тенденции, присущие правящему классу, назвав их аристократической и демократической.
Аристократическая тенденция проявляется в том, что обладающие властью слои стремятся закрепить свое господство и передать власть по наследству, если не de jure, то de facto. При этом наблюдается, по выражению Г. Моски, «кристаллизация» правящего класса, определенная застылость форм и методов управления, консерватизм. Обновление правящего слоя происходит весьма медленно. Демократическая тенденция наблюдается тогда, когда в обществе происходят изменения в соотношении политических сил. Правящий класс пополняется наиболее способными к управлению и активными представителями низших слоев общества. Г. Моска выделяет три способа, с помощью которых правящий класс закрепляет и обновляет себя: наследование, выбор и кооптация.
Если правящий слой практически не обновляется, а в обществе созревают новые мощные политические силы, то начинается процесс его вытеснения новым правящим меньшинством. Это происходит в результате политических революций, главной функцией которых должна быть замена неэффективного, выродившегося правящего класса новым, более жизнеспособным. В этом пункте взгляды Г. Моски практически полностью совпадают с взглядами другого итальянского ученого Вильфредо Парето. Это совпадение стало предметом дискуссии между учеными о приоритете их концепций. Г. Моска обвинил В. Парето в плагиате. По мнению современных исследователей, речь идет не о плагиате, а о совпадении выводов, к которым пришли оба мыслителя самостоятельно.
В. Парето уже активно использовал термин «элита». В его понимании это избранная часть общества, к которой должны приспосабливаться все отдельные его члены. Принадлежность к элите обусловливается, прежде всего, биологическими и психологическими качествами личности конкретного человека.
В целом элита, по мнению В. Парето, характеризуется высокой степенью самообладания и расчетливостью, умением видеть слабые и наиболее чувствительные места в окружающих и использовать их в своих интересах. Массы же, напротив, характеризует неспособность справиться со своими эмоциями и предрассудками.
Для правящей элиты особенно необходимы два основных качества. Во-первых, умение убеждать, манипулируя человеческими эмоциями; во-вторых, умение применять силу там, где это требуется. Качествами первого типа обладают люди, которых В. Парето, вслед за Н. Макиавелли, называл «лисами». У них преобладают базовые инстинкты, названные Парето «искусством комбинаций», т.е. способность лавировать, находя всевозможные варианты выхода из складывающихся ситуаций. Качества второго типа присущи «львам», т.е. людям решительным, твердым, даже жестоким, не останавливающимся перед применением насилия.
В разные исторические эпохи востребованы правящие элиты различного типа. Если элита не соответствует требованиям времени, то она неизбежно терпит крушение, поэтому историю В. Парето называл «кладбищем аристократии».
Механизм смены элит у В. Парето весьма схож с тем, который описал Г. Моска. Выглядит он следующим образом.
Между элитой и массой происходит постоянная циркуляция — лучшие представители массы пополняют ряды элиты, а та часть элиты, которая утратила необходимые качества, покидает ее ряды. Если процесс циркуляции не происходит, элита постепенно вырождается. Чем хуже качественный состав элиты, тем ниже результативность ее управленческой деятельности, вследствие чего обостряются экономические, социальные и политические проблемы общества. Поскольку элита закрыта, то те индивиды, которые по своим качествам должны входить в ее состав, не имеют такой возможности. Как следствие, они объединяются в оппозиционную контрэлиту, заявляющую свои претензии на место во властных структурах. Используя недовольство народа политикой существующей власти, контрэлита привлекает его на свою сторону. Для мобилизации масс на борьбу с правящей элитой контрэлита опирается на вырабатываемые ею идеологические доктрины. На определенном этапе, в ситуации общественного кризиса она свергает правящую элиту и на волне народного возмущения приходит к власти. Однако в дальнейшем все неизбежно повторяется. Новая правящая элита постепенно приобретает все более закрытый характер и в конечном счете вновь возникает революционная ситуация со всеми вышеописанными последствиями.
Третьим итальянским социологом, внесшим существенный вклад в разработку теории элит на рубеже XIX и XX вв., стал Роберт Михельс.
Он был сторонником марксистских социалистических идей и первоначально верил в конечное торжество идеалов всеобщего равенства и социальной справедливости. Стремясь помочь социалистическому движению в Италии, он предпринял попытку изучения опыта самой авторитетной в то время из марксистских партий — социал-демократической партии Германии.
Выводы, которые сделал Р. Михельс на основе проделанного анализа, полностью противоречили его первоначальным представлениям. Партия, декларировавшая свой демократический характер и провозглашавшая идеалы социального равенства и справедливости, воспроизводила неравенство в собственных рядах. Партийное руководство все более отчуждалось от основной массы членов партии и старалось сохранить и закрепить свое привилегированное положение.
В итоге своего исследования Михельс делает вывод о существовании «железного закона олигархии». Его суть сводится к следующему.
В силу закона разделения труда в больших организациях (без которых современное общество невозможно), всегда выделяется слой управляющих. Данный слой составляет меньшинство, но получает доступ в большей части ресурсов. В деятельности слоя управляющих проявляется тенденция к тому, чтобы использовать эти ресурсы в своих собственных интересах при ослаблении контроля со стороны большинства. Это удается сделать, поскольку масса населения в большинстве случаев пассивна и инертна, к тому же не обладает необходимыми для управленческой деятельности качествами. Постепенно господствующее меньшинство превращается в замкнутую олигархическую группу, стремящуюся сделать свое привилегированное положение наследственным, укрепляя и защищая его всеми возможными способами.
Михельс считал, что открытый им закон носит универсальный характер, и все рассуждения о равенстве не имеют под собой оснований. Демократический идеал в принципе недостижим и следует принять неизбежность господства элитарного большинства.
Идеи Г. Моски, В. Парето и Р. Михельса были во многом сходны и в совокупности составили классическую или, как ее еще называют, макиавеллистскую концепцию элиты. Основные положения данной концепции таковы.
Общество всегда делится на привилегированное, творческое, властвующее меньшинство и пассивное, нетворческое большинство. Такое разделение общества закономерно обусловлено естественной природой человека и общества.
Элита обладает особыми психологическими качествами. Принадлежность к ней связана с природными дарованиями и воспитанием.
Для элиты характерна групповая сплоченность. Она объединена общностью социального положения, профессионального статуса и элитарным самосознанием, представлением о себе как об особом социальном слое, призванном руководить обществом.
Легитимность элиты, т.е. более или менее широкое признание массами ее права на политическое руководство.
Структурное постоянство элиты и ее властных отношений. При смене персонального состава элиты в ходе истории, ее господствующее положение остается неизменным.
Смена элит в процессе борьбы за власть. Господствующее положение стремятся занять многие люди, обладающие особыми психологическими и социальными качествами, но никто добровольно не уступает им своего высокого социального положения привилегированного слоя. Поэтому скрытая или явная борьба за это привилегированное положение неизбежна.
6.2. Роль элит в осуществлении политической власти
Классическая теория элит появилась как результат разочарования в прежних идеализированных представлениях о демократии. Навеянный идеями Ж.-Ж. Руссо взгляд на демократию как на непосредственную власть народа пришел в противоречие с реалиями представительной демократии, утвердившейся в конце XIX в. в большинстве государств Западной Европы. Однако и классическая макиавеллистская теория элиты фактически оправдывавшая диктаторские политические режимы, включая и тоталитарные, не получила всеобщего и безусловного признания. Стремление исследователей показать реальную роль элит в осуществлении политической власти привело к появлению ряда концепций, объединивших принципы элитизма с принципами демократии.
Широкую известность и распространение получила концепция плюрализма элит.
Ее истоком стали идеи английского политолога А. Бентли и австрийского социолога и экономиста Й. Шумпетера. Первый обосновал положение о различных заинтересованных группах, взаимодействующих между собой в борьбе за власть в процессе ее осуществления. Второй рассматривал демократию не как власть народа, а как режим, допускающий свободную конкуренцию между отдельными индивидами и группами в борьбе за поддержку народа.
С позиций плюралистической концепции, сторонниками которой являются такие современные политологи как Р. Даль, С. Келлер, Д. Рисмен, элиты как единой сплоченной группы вообще не существует. Есть множество элитарных групп, связанных с различными сферами деятельности и территориальными образованиями.
Каждая такая элитарная группа опирается на свою базовую «материнскую» группу — профессиональную, демографическую, региональную и т.д., и представляет ее интересы в сфере политики. «Материнские» группы способны контролировать деятельность своей элиты, используя механизм выборов, референдумов, общественного мнения. Прочности контроля элит со стороны «материнских» групп способствует конкуренция между элитами, которая является неизбежным следствием экономического и социального плюрализма самого общества.
Между элитой и массой, с точки зрения представителей плюралистической концепции, не существует «китайской стены», более того, грань между ними носит условный, размытый характер.
Среди современных концепций элиты выделяют и так называемые «ценностные» концепции. Они включают в состав элиты тех, кто обладает наиболее ценными для общества в целом качествами. Деление на элиту и массу представляется естественным процессом, который должен быть организован в наиболее оптимальной для общества форме через совершенствование механизма отбора и рекрутирования в состав элиты. Элитарность общества не противоречит принципам демократии, потому что соответствует представлениям о равенстве как равенстве возможностей.
В разные исторические эпохи были востребованы различные типы элит, обладавшие наиболее ценными в тот период для общества ценностными качествами. Так, аристократическая элита отличалась такими культивировавшимися и воспроизводившимися в ее среде качествами, как честь, достоинство, широкая образован-
ность, культура. Для технократической элиты характерно наличие точных естественно-научных и технических знаний, рациональ-
ность, умение принимать решения и действовать, однако все вышеперечисленное сочетается с упрощенными взглядами на общество и межличностные отношения.
Одной из разновидностей ценностных концепций является концепция «меритократии», получившая известность в 1960‑е гг. Термин «меритократия» образован от лат. meritos — лучший и греческого слова cratos — власть и означает «власть лучших». Ряд исследователей, в частности Д. Бэлл(1919), полагали, что с переходом к постиндустриальному, информационному обществу власть будет сосредоточиваться в руках интеллектуалов, обладающих необходимыми для компетентного управления обществом знаниями и умениями.
Среди современных концепций элиты есть и леворадикальные, проводящие аналогию между идеей существования правящей элиты и марксистской идеей о «господствующем классе».
Примером подобного подхода может служить ставшая широко известной в 1950‑е гг. концепция американского социолога Р. Миллса.
Ученый, также как и сторонники классической макиавеллистской теории, полагал, что правящая элита представляет собой привилегированную и сплоченную изнутри группу. Но она отличается от массы не столько индивидуальными психологическими качествами, сколько структурно-функциональными признаками. Р. Миллс включал в элиту тех, кто занимает в общественной иерархии позиции, связанные с принятием наиболее важных решений.
Хотя внутри элиты имеет место разделение по функциональным признакам на политическую, экономическую, военную, административную и т.д., она сохраняет свое единство благодаря общности интересов, духовных ценностей, социального статуса, многочисленных родственных и личных связей. Внутри элиты возможна горизонтальная и вертикальная мобильность, но доступ в ее ряды представителям массы ограничен. Элита воспроизводится преимущественно на своей собственной основе и стремится, прежде всего, к обеспечению собственного господства.
Принципы демократии и элитарность, по Р. Миллсу, противоречат друг другу и это противоречие может быть разрешено через расширение участия масс в политике.
Все существовавшие и существующие концепции политической элиты каждая по-своему раскрывают различные аспекты функционирования этого важнейшего субъекта политического процесса.
Современная политология представляет политическую элиту как внутренне дифференцированную, но относительно интегрированную группу лиц, занимающих руководящее положение в общественных институтах и причастных к принятию важнейших управленческих решений. Элита, являясь меньшинством, обладает определенными привилегиями и занимает господствующее положение в обществе. В условиях демократии элита в той или иной степени подконтрольна массам и относительно открыта для вхождения в нее тех, у кого есть соответствующая квалификация и достаточная политическая активность.
Деление на элиту и массу носит объективный характер и обусловлено рядом общественных факторов.
Один из таких факторов — социальное и психологическое неравенство людей. Вследствие этого неравенства основная масса населения не обладает необходимыми для успешной управленческой деятельности качествами и проявляет политическую пассивность. Следует учитывать и фактор разделения труда, а также и то, что управленческий труд является высококвалифицированным и требует специальных знаний и навыков. Управленческая деятельность привлекает людей высоким социальным статусом и доступом к распределению важнейших общественных ресурсов. Отсюда и возможность получения привилегий, к которым стремится фактически каждая элита, отсюда и желание закрепить за собой господствующее положение. Поскольку полный контроль за лидерами невозможен, элита в какой-то мере может дистанцироваться и обособляться от массы.
С точки зрения политической науки, в современном обществе элита не может представлять собой цельный монолит. Она имеет сложную структуру.
Во-первых, элита подразделяется на экономическую (бизнес-) и политическую элиту.
Экономическая элита включает тех лиц, которые контролируют важнейшие экономические ресурсы и влияют на принятие важнейших экономических решений. Однако в условиях социального и политического плюрализма экономическая и политическая власть не может быть сосредоточена в одном центре. Политическая элита носит относительно самостоятельный характер, хотя и имеет широко разветвленные связи с экономической элитой.
Политическая элита по отношению к существующей системе власти делится на собственно правящую и оппозиционную (контрэлиту).
По функциональному признаку политическая элита может быть разделена на собственно политическую (в узком смысле слова), административную и военную. К административной и военной элитам относят гражданских чиновников и профессиональных военных, причастных к принятию важнейших государственных решений, но не занимающихся при этом публичной политической деятельностью. Собственно политическая элита состоит из лидеров политических партий и общественных движений, членов правительства, депутатов парламента, ведущих журналистов и экспертов — всех, кто связан с профессиональной деятельностью в сфере публичной политики и благодаря этому способен влиять на принятие важнейших политических решений.
По степени влияния на принятие политических решений элита может быть разделена на высшую и среднюю.
В ряде случаев выделяют также и маргинальную элиту, включая в нее тех, кто заметен своей политической активностью, но весьма удален от реальных центров принятия решений. Существуют региональные элиты, функционирующие в рамках какого-либо административно-территориального образования.
Элита должна обладать достаточной степенью внутренней горизонтальной и вертикальной интеграции. Иначе возникает опас-
ность внутренних политических конфликтов, излишней поляризации и радикализации общества. Чрезмерная обособленность и самостоятельность региональных элит чревата опасностью сепаратизма. Но и чрезмерная интегрированность и сплоченность элиты таит в себе угрозу ее олигархического перерождения из-за ослабления социальной представительности элиты.
Последнюю не следует сводить только к ее социальному составу. Необходимые для реализации управленческих функций знания, умения, навыки, опыт неравномерно распределены между представителями различных социальных групп. Чем ближе тот или иной пост к вершинам политической власти, тем труднее на нем встретить представителя социальных низов. Социальная представительность характеризуется степенью отражения элитой интересов всего общества. В идеале структура политических ориентаций элиты должна в целом отражать структуру политических предпочтений всего населения.
Социальная представительность элиты напрямую зависит от способа ее отбора или, иначе говоря, рекрутирования.
Общепризнанными являются две основных системы рекрутирования элит — антрепренерскую и систему гильдий.
Антрепренерская система потому и получила такое название, что принципы отбора в ней такие же, как у антрепренера при подборе артистов для спектакля. Его интересуют не их прежние заслуги и формальные звания, а способность успешно исполнять конкретную в конкретном месте и в определенное время. Для антрепренерской системы рекрутирования характерны: открытость; наличие широкого круга претендентов на замещение лидирующих позиций; отсутствие большого числа формальных требований (возраст, образование, профессия и т.п.) при первостепенном значении личных ка-
честв; высокая конкуренция между претендентами и широкий круг селектората (т.е. тех, кто участвует в отборе). Для системы гильдий, напротив, характерны: закрытость; отбор претендентов на руководящие посты из представителей низших слоев самой элиты; высокая институализация процесса отбора при первоначальном учете формальных критериев; узкий круг селектората. Она способствует воспроизводству уже существующего типа элиты.
Каждая из двух систем рекрутирования элиты имеет свои достоинства и недостатки.
Антрепренерская система больше приспособлена к динамическим изменениям, она помогает пополнять ряды элиты теми, кто отвечает новым условиям развития общества. Но при использовании такой системы существует риск, что на руководящие посты попадут случайные, некомпетентные люди. Примером антрепренерской системы рекрутирования элиты могут служить выборы.
Система гильдий обеспечивает стабильность, часто более высокую подготовленность и компетентность управленческих кадров. Но ей свойственны бюрократизация политического процесса, консерватизм и конформизм. Типичным примером системы гильдий является так называемая номенклатурная система рекрутирования элиты, в которой отсутствует конкурентная борьба, но зато высок уровень идеологизации и политизации, обнаруживается тенденция к непотизму (доминирования родственных связей).
Термином «номенклатура» принято было обозначать правящую элиту СССР и других коммунистических государств. Вопреки марксистскому идеалу социального равенства, после захвата сторонниками марксизма политической власти, неравенство, как и предсказывал Михельс, сохранилось, хотя и приобрело новые формы. Утвердившаяся у руля государственного управления номенклатура представляла собой высший слой партийной бюрократии. Она была внутренне интегрированной и привилегированной группой, оказывавшей большое влияние на политическую историю целого ряда стран и особенно СССР.
Можно выделить четыре поколения советской партийно-государственной номенклатуры. Эти поколения имели серьезные различия, и каждое из них сыграло свою роль в развитии СССР.
Первое поколение, которое условно называют «ленинской гвардией», состояло из профессиональных революционеров, вступивших в большевистскую партию еще до революции. Среди представителей этого поколения выходцев из рабочей среды и крестьян было очень мало. Большинство из них были выходцами из средних слоев. Лишь немногие из большевистских функционеров имели высшее образование, хотя все они в разное время где-то учились, а также занимались самообразованием. Законченного высшего образования не было у Н. Бухарина, Л. Троцкого, Ф. Дзержинского, Г. Зиновьева, И. Сталина, В. Молотова. А В. И. Ленин получил высшее образование экстерном. Значительная часть новой советской элиты первого поколения вышла из среды дореволюционной политической эмиграции. Эти люди хорошо знали жизнь западноевропейских стран, зарубежное социалистическое движение, владели иностранными языками. Но они плохо разбирались в российских реалиях, не обладали конкретными позитивными знаниями, необходимыми для управления государством, не обладали они и опытом государственного управления. Неудовлетворительные результаты первых лет деятельности большевиков — экономический хаос, разрушение многих социальных институтов — кроме прочего, объяснялись и низкими функциональными качествами правящей элиты. Но постепенно положение менялось, новые хозяева быстро осваивались на своих постах.
В целом «ленинская гвардия», являясь носителем дореволюционных традиций социал-демократического движения, не смогла вписаться в складывающуюся в СССР тоталитарную систему, основным признаком которой является внутренняя монолитность, преданность вождю.
Новое поколение номенклатуры оттеснило «ленинскую гвардию» после победы И. Сталина. Уже в ходе Гражданской войны в разросшийся партийный аппарат влилась большая группа функционеров рабоче-крестьянского происхождения. Они имели гораздо более низкий образовательный и культурный уровень, никогда не бывали за границей, имели самое примитивное представление о теории марксизма. Победа И. Сталина, отказ от идеи мировой революции, постепенный отказ от радикального интернационализма в пользу возрождения национальных традиций стали возможны в результате явного численного преобладания второго поколения номенклатуры. «Ленинская гвардия» была значительно потеснена в структурах власти, но не устранена окончательно.
В годы «большого террора» (1937—1939) репрессии в первую очередь обрушились на остатки «ленинской гвардии», но среди жертв репрессий были и представители второго поколения номенклатуры. В результате такой «чистки» освободились тысячи мест в партийно-государственном аппарате на разных уровнях. Эти места были заняты новым поколением номенклатуры, наиболее длительное время занимавшим ключевое положение во властных структурах страны. В правящую элиту пришли молодые люди, получившее образование уже в советское время. Этот процесс носил массовый характер.
Следует отметить, что репрессии против представителей номенклатурной элиты выполняли в тоталитарной системе важную функцию.
В условиях отсутствия реальных экономических стимулов для добросовестного выполнения своих обязанностей их заменял страх за свою судьбу. Номенклатурная система организации государственного и партийного аппарата создавала благоприятные возможности для коррупции. При отсутствии реального контроля снизу и какой-либо гласности возможности коррупции партгосаппарата резко возрастали. Естественно, что в таких условиях многие представители элиты находились в постоянной тревоге за свою жизнь и судьбу.
Сразу же после смерти И. Сталина наиболее популярной становится идея о прекращении репрессий и либерализации режима в целом. Номенклатура в целом поддержала процесс десталинизации. Решающая роль в наступивших переменах принадлежала третьему поколению номенклатуры, окончательно утвердившемуся на всех ступенях партийно-государственного аппарата с середины 1950‑х гг.
Наступил «золотой век» для номенклатуры, впоследствии названный «застоем». Наступило спокойствие для партийно-государственных функционеров, их жизнь и карьера стала стабильной и предсказуемой. Но в обществе нарастали кризисные явления, зрели противоречия. Руководство предпочитало не замечать их. Третье поколение советской номенклатуры, придя в структуры власти в молодом возрасте, находилось там несколько десятилетий, постепенно придавая режиму геронтократический характер.
Постепенно стал вырисовываться облик нового поколения, которое шло на смену находившемуся у власти. Идейные мотивы, которыми руководствовались в своей деятельности предшествующие поколения, ушли в тень, а на первое место вышли прагматизм, а иногда и откровенный карьеризм. Четвертое поколение советской элиты приобрело откровенно технократический характер.
Крах прежней политической и экономической системы означал также и смену правящей элиты. Характеризуя процесс смены элит, все бывшие советские республики можно условно разделить на три группы.
Одна группа — среднеазиатские республики, где партийно-государственная элита полностью сохранила свои позиции, сменив лишь вывески (например, в Туркмении коммунистическая партия стала называться «демократической», а в Узбекистане — «народно-демократической»). Другая группа — республики, где бывшая партийная номенклатура в значительной степени устранена из структур исполнительной власти (например, Армения, Латвия, Эстония). Третья, самая многочисленная группа постсоветских государств, куда входит и Россия, отличается частичной сменой правящей элиты.
По данным Института социологии РАН, представители советской номенклатуры составляли в 1994 г. порядка 75% состава высшего российского руководства (включая правительство), более 50% партийной и 60% парламентской элиты, около 40% бизнес-элиты и более 80% региональных элит[4]. Большой удельный вес старой номенклатуры в составе российской элиты был не случайным. В первую очередь это было связано с тем, что партийно-государственные кадры советского периода были носителями управленческого опыта, который отсутствовал у выдвиженцев, поднявшихся на гребне «демократической волны». При этом далеко не все эти выдвиженцы удержались в составе политической элиты в дальнейшем. Если сразу же после крушения коммунистического режима политическая и бизнес-элита носили достаточно открытый характер, то затем уровень открытости снизился.
В конце первого десятилетия XXI в. система рекрутирования элиты в России эволюционирует в сторону системы гильдий, в то время как в начале 1990‑х гг. она носила скорее антрепренерский характер. Было немало случаев, когда в большую политику попадали никому ранее не известные люди, сумевшие одержать победу на парламентских выборах в своих мажоритарных избирательных округах. Переход к пропорциональной избирательной системе практически полностью перекрыл этот канал рекрутации парламентского сегмента российской политической элиты.
В годы, когда Президентом РФ был В. В. Путин, произошли серьезные изменения в составе административной элиты, особенно ее высшего слоя. На многие высшие государственные должности назначались люди, знакомые президенту по прежней совместной деятельности. По сути, повторялась практика советского периода, когда вслед за новым Генеральным секретарем в центральную власть приходили его земляки. О характере изменений в высшем слое правящей элиты свидетельствуют такие цифры. Если в 1993 г. земляков главы государства в ее составе было 13,2%, то в 2002 г. — 21,3%, доля военных за этот же период выросла с 11,2% до 25,1%, а доля лиц, имеющих ученую степень, снизилась с 52,5% до 20,9%[5]. В начале второго президентского срока В. В. Путина в составе его команды выделялись две основные группы: выходцы из Санкт-Петербурга и представители различных силовых структур. Большинство из них продолжают работать и при новом президенте, который сам был членом команды В. В. Путина.
Для анализа нынешних российских реалий наиболее адекватно подходит концепция плюрализма. Следует отметить, что для политического развития России важны изменения не столько в составе политической элиты, сколько в ее структуре. Российский политический класс сегодня, в отличие от советской номенклатуры, больше не представляет собой гомогенного целого. Он распадается на множество группировок не только по идейно-политическим, но и по функциональным признакам. В этой связи важное значение имеют и будут иметь региональные элиты.
В советские времена степень интеграции номенклатуры на местном уровне была невелика, так как существовала практика движения кадров не только по вертикали, но и по горизонтали, а целью многих функционеров был перевод на ответственную работу в центр. В начале 1990‑х гг. положение изменилось. Перед региональными элитами открылись большие возможности, что способствовало их сплочению на основе общих корпоративных интересов. Обособление региональных элит, усиление бесконтрольности их деятельности поставило под угрозу целостность российского государства и снизило уровень его управляемости.
Эта тенденция была преодолена в результате ряда мер, предпринятых в последние годы федеральным центром. Среди них — изменение порядка и принципов выборов глав исполнительной власти субъектов РФ, формирования состава Совета Федерации Федерального Собрания РФ. Отказ от прямых выборов губернаторов и президентов, их замена системой, хотя и косвенного, но назначения самим главой государства, сделала прежних «удельных князей» более зависимыми и подконтрольными федеральному центру. Исключение же губернаторов и президентов субъектов РФ вместе со спикерами региональных парламентов из состава Совета Федерации Федерального Собрания РФ снизила роль и значение этого органа как института представительства интересов местных элит. В современных условиях для выходцев из региональных элит продолжение карьеры на федеральном уровне, как и в советское время, стало более привлекательным.
6.3. Политическое лидерство: природа, функции, типы и стили
Наряду с элитами важнейшими субъектами политического процесса являются политические лидеры.
Лидер — это личность, способная оказывать постоянное и решающее влияние на государство, общество, организацию, большую или малую группу. Лидерство проявляется во всех сферах общественной жизни, включая политику. Поскольку политический лидер это всегда живой человек со своими чувствами и эмоциями, при объяснении феномена политического лидерства обязательно учитываются психологические факторы.
В политической науке существует несколько теоретических концепций, объясняющих этот феномен.
Исторически первой была теория черт.
Суть ее заключается в предположении о том, что лидер обязательно обладает качествами, отличающими его от других людей, причем эти качества могут передаваться по наследству. В русле этой концепции проводились исследования различных правящих династий, анализировались браки в среде правителей. Но никаких значимых результатов эти исследования не принесли. Это привело к разочарованию в теории черт и появлению новой, ситуативной концепции лидерства, сторонники которой полагали, что появление лидера возможно при совпадении места, времени и обстоятельств.
Противоречия между двумя вышеназванными подходами попыталась устранить личностно-ситуационная теория.
Представители этой теории Г. Герт и С. Милз выделили четыре фактора, которые необходимо учитывать при анализе феномена лидерства:
черты и мотивы лидера как человека;
образы лидера и мотивы следовать за ним, существующие у его последователей;
характеристики роли лидера;
институциональный контекст, т.е. те официальные рамки и правовые поля, в которых функционирует лидер и в которых он взаимодействует со своими сторонниками.
Р. Стогдилл и К. Шатл предложили изучать лидерство с точки зрения статуса, взаимодействия, восприятия и поведения индивидов по отношению к другим членам группы. Следовательно, лидерство рассматривалось теперь не как характеристика отдельного индивида, а как отношения между людьми.
Еще одной психологической концепцией лидерства стала теория «ожидания — взаимодействия».
В ней внимание сконцентрировано на создании операциональной модели лидера. Представитель этого направления Ф. Фидлер предложил модель эффективного лидерства, определяющую желательный для каждой ситуации стиль лидерства. По мнению исследователя, это может быть либо ориентация на задачу (инструментальное лидерство), либо ориентация на межличностные отношения (эмоциональное лидерство).
Широкое распространение в политологии и политической психологии получила мотивационная теория лидерства.
Среди ее представителей можно назвать С. Митчела и С. Эванса. Данная теория связывает эффективность лидерства с воздействием лидера на мотивацию его последователей. Поведение лидера можно считать мотивирующим в той степени, в которой он увеличивает вероятность достижения сторонниками их целей и разъясняет способы достижения целей.
Мотивационная теория предлагает следующие основные типы поведения лидера:
поддерживающее лидерство (отличающееся дружеским отношением к последователям, проявлением интереса к их потребностям);
директивное лидерство (регламентирующее и контролирующее действия последователей);
разделенное лидерство (консультирование с последователями);
лидерство, ориентированное на достижение качественного результата.
Дж. Хоманс, Г. Саймон и другие ученые, разрабатывающие теории обмена и транзактного анализа, рассматривают лидера как человека, чувствующего потребности и желания своих сторонников и предлагающего им способы их осуществления. При этом важнейшее значение имеет сам процесс взаимодействия между лидером и его окружением.
Различные атрибутивные концепции лидерства видят в лидере скорее человека, зависящего от своих последователей. Лидером становится тот, кто лучше понимает чаяния и надежды возможных сторонников и действует в соответствии с их представлениями о тех чертах и качествах, которыми он должен обладать.
К этому виду концепций относится так называемая концепция конституентов.
Суть ее заключается в том, что взгляды, поведение, подходы к принятию решений политического лидера в значительной степени определяются внешним влиянием. Под конституентами и понимают всех, кто так или иначе оказывает воздействие на лидера. Круг конституентов предельно широк, но внутри него особую роль играет ближайшее окружение лидера, а также политические активисты из числа его последователей. Концепция конституентов рассматривает влияние господствующей в обществе политической культуры, прежде всего, ценностных ориентаций, и массового политического сознания на формирование характера и стиля политического лидерства. Наличие такого влияния не может вызывать никаких сомнений, но данная концепция принижает роль политического лидера, низводя ее едва ли ни до роли простого исполнителя воли своих последователей. С этим вряд ли можно согласиться.
Для правильного понимания такого сложного феномена, как политическое лидерство, необходимо учитывать различные подходы к его исследованию, имеющиеся не только в политической науке, но и в смежных научных дисциплинах — политической социологии и политической психологии. Особо следует анализировать следующие параметры: личность самого лидера; характеристики его сторонников; отношения между лидером и его окружением; социальный контекст политического лидерства; результаты взаимодействия между лидером и сторонниками в определенных ситуациях.
Современная политическая наука предполагает наличие таких основных мотивов, детерминирующих поведение политических лидеров:
потребность во власти;
потребность в контроле над событиями и людьми;
потребность в достижениях;
потребность в аффилиации, т.е. в принадлежности к какой-либо группе и получении одобрения.
Потребность во власти находилась в центре внимания политической психологии с момента зарождения этой научной дисциплины. В частности, ее изучали исследователи психоаналитического направления, например, Г. Лассуэлл, и другие политические психологи. Эта потребность может носить инструментальный характер, являться средством для удовлетворения иных потребностей личности, но может представлять собой и некий компенсаторный механизм. Человек, озабоченный своими недостатками физического, психологического или интеллектуального характера, и поэтому страдающий от низкой самооценки, стремится найти такую сферу деятельности, где он смог бы показать свою компетенцию и утвердить собственное достоинство. Очень часто такой сферой оказывается политика, а главной целью участия в ней — продвижение к вершинам власти как к средству преодоления комплекса неполноценности. Потребность во власти может носить и ярко выраженный социальный характер — как осознанное стремление к контролю над распределением важнейших экономических, социальных и иных ресурсов.
С потребностью во власти тесным образом связана и переплетена потребность политического лидера в личном контроле над событиями и людьми. По своей природе данная потребность не что иное, как проявление в политической сфере базовой человеческой потребности в контроле над внешними силами и обстоятельствами, влияющими на повседневную жизнь людей. Потребность в контроле может быть развита у разных лидеров неодинаково, ее характеристики сугубо индивидуальны. Степень контроля над событиями и людьми, в целом, обратно пропорциональна сфере его распространения. Чем больше политических событий лидер хочет контролировать, тем меньше его возможности сделать такой контроль достаточно эффективным. И наоборот, уменьшение количества объектов контроля повышает его эффективность.
Потребность политического лидера в достижении мотивирует его деятельность примерно так же, как поведение бизнесмена — стремление к получению прибыли.
Потребность в достижении вызвала особый интерес у психологов после того, как стали известны результаты исследований американских ученых Д. Маккелланда и Дж. Аткинсона. По их мнению, данная потребность не может быть сведена только к достижению какой-либо цели, но и связана с мастерством, манипулированием, организацией физического и социального окружения, преодолением препятствий, установлением высоких стандартов работы, соревнованием, победой над кем-либо. Для политических лидеров, у которых преобладает данная мотивация, характерна ориентация на экспертов, а не на друзей. Вместе с тем, нередко в их среде попадаются нечестные люди, некоторые из них могут не остановиться даже перед прямым нарушением закона. Политические психологи Д. Винтер и А. Стюарт отмечают, что президенты с высокой потребностью в достижении быстро и часто меняют составы кабинетов.
Потребность в достижении остается мотивом поведения политического лидера на всем протяжении его карьеры, даже и после достижения вершины власти. В этом случае руководитель государства может, например, ставить перед собой различные внешние и внутриполитические цели, достижение которых доставляет ему психологическое удовлетворение. Гипертрофированное действие этого мотива может привести к тому, что политический лидер становится способным на слишком рискованные решения и поступки.
Потребность политического лидера в аффилиации чаще всего проявляется в его заботе о близких отношениях с друзьями. С непохожими на себя и представляющими какую-либо опасность людьми политические лидеры, обладающие подобной потребностью, неустойчивы и склонны к самозащите. Вероятно, поэтому эти лидеры предпочитают обращаться за помощью при принятии решений скорее к близким друзьям, вне зависимости от их компетенции, чем к экспертам. Президенты с высокой потребностью в аффилиации в условиях риска и конкуренции занимают оборонительную позицию и демонстрируют сверхчувствительность, поэтому их популярность оказывается ниже, чем у тех президентов, обладающих этой потребностью в меньшей степени. В целом президенты и другие государственные деятели, весьма подверженные воздействию этого мотива, пассивны и поддаются чужому влиянию.
Основные функции, которые выполняет лидер в политическом процессе, могут быть следующими:
интегративная — интеграция групп или общества в целом;
инструментальная — функция принятия решений;
коммуникативная — передача информации и поддержание связи между народом и властью;
мобилизационная — мобилизация масс на реализацию задач, стоящих перед группой или обществом;
функции социального арбитража и патронажа — разрешение споров между группами и отдельными индивидами, а также защита интересов своих сторонников;
функции легитимации политической системы и отдельных институтов.
В политологии существует несколько подходов типологии политического лидерства.
Пожалуй, наиболее известен подход М. Вебера, о котором уже шла речь при анализе проблем власти. В соответствии с ним лидеров делят на традиционных (вожди племен, монархи), поскольку основой их авторитета является традиция, обычай, рутинных, пришедших к власти демократическим путем на основе формально-правовых процедур и харизматических, в той или иной степени обладающих харизмой, особыми личными качествами.
Широко распространено деление лидеров на демократических и авторитарных. Для первых характерен учет интересов и мнений широкого круга своих последователей, вторые отличаются единоличным направляющим воздействием под угрозой санкций и применения силы. Психологическая природа авторитарного лидерства стала известна благодаря работам Т. Адорно(1903—1969) и его коллег.
Современный американский политолог М. Херманн предложила свою типологию политических лидеров, в основу которой положено такое понятие, как имидж. Она выделяет следующие типы лидеров.
Первый собирательный образ лидера — лидер-знаменосец, его отличает собственный взгляд на мир, наличие привлекательного для масс идеала. Второй собирательный образ лидера — лидер-служитель. Такой лидер стремится выступать в роли выразителя интересов своих сторонников и избирателей в целом, ориентируется на их мнение и действует от их имени. Третий образ — лидер-торговец, его задача — наиболее привлекательно преподнести свои идеи и планы, убедить граждан в их преимуществе и в итоге заставить избирателей их «купить», т.е. поверить в данного лидера и оказать ему поддержку. И, наконец, четвертый тип — лидер-пожарный. Лидер такого типа старается откликнуться на все происходящие события. Он способен эффективно действовать в экстремальных условиях, быстро принимать решения, адекватно реагировать на складывающуюся ситуацию.
Наряду с понятием «тип», при изучении феномена политического лидерства широко используется категория «стиль».
Политический стиль включает в себя совокупность процедур выработки и принятия решений, формирования и осуществления политического курса, способы взаимодействия политического лидера с электоратом и своими сторонниками, характерные подходы к решению возникающих проблем.
Стили лидерства могут быть эффективными и неэффективными в зависимости от степени достижения поставленных целей, а также демократическими или авторитарными. Экспрессивный стиль лидерства связан с эмоциональным воздействием лидера на группу. Такое воздействие побуждает всех членов группы стараться достичь самых высоких целей и результатов даже тогда, когда сам лидер не имеет никакого официального статуса. Выделяют также директивный и поддерживающий стили политического лидерства. Для директивного стиля характерно стремление лидера жестко указывать своим сторонникам пути и способы достижения поставленных им целей. Поддерживающий стиль нацелен на сохранение стабильного поведения сторонников политического лидера.
В последние годы в политико-психологических исследованиях получает распространение классификация лидеров по стилю поведения. Выделяют пять таких стилей: параноидальный, демонстративный, компульсивный, депрессивный, шизоидальный.
Параноидальному стилю поведения соответствует тип политического лидера, которому свойственны недоверие к окружающим, подозрительность, сверхчувствительность к скрытым угрозам и мотивам, постоянная жажда власти и контроля над другими людьми. Такой лидер видит мир в черно-белых тонах, а людей подразделяет на «друзей» и «врагов».
Демонстративный стиль характерен для политических лидеров, которых условно можно назвать «артистами». Они любят внешние эффекты, хотят нравиться публике, привлекать к себе внимание.
Компульсивный стиль поведения политического лидера отличается стремлением делать все наилучшим образом независимо от обстоятельств. Такой лидер постоянно озабочен, мелочен, чересчур пунктуален, педантично соблюдает все инструкции и правила. Лидер такого типа в чем-то похож на школьного отличника.
Политический лидер, для которого свойствен депрессивный тип поведения, не способен самостоятельно играть ведущую роль и поэтому пытается примкнуть к тому, кто реально может «делать политику».
Шизоидальный стиль лидерства, напротив, предполагает лидера-одиночку. Он предпочитает не присоединяться ни к какому политическому движению и остается сторонним наблюдателем, не связанным с какой-либо политической ответственностью. Однако подобный стиль лидерства не может не носить временного характера, поскольку противоречит самой природе этого явления. Лидер-одиночка, если он действительно окажется вовлеченным в реальную политическую жизнь, будет вынужден трансформировать свой стиль в сторону одного из вышеперечисленных.
Также в рамках политической психологии Р. Зиллером разработана типология политических лидеров на основе Я — концепции личности.
Я — концепция, иными словами, осознание человеком самого себя, имеет несколько аспектов. Для политической психологии наиболее важным можно считать «образ-Я», самооценку и социальную ориентацию политических лидеров. Я — концепция имеет шесть тесно связанных аспектов: Я физическое, Я сексуальное, Я семейное, Я социальное, Я психологическое, Я преодолевающее конфликты. Сложность Я — концепции Р. Зиллер понимает как число аспектов Я, воспринимаемых политическим лидером.
Первый тип политического лидера, выделяемый Р. Зиллером, получил название «аполитичный» политик. Это лидер с высокой самооценкой и высокой сложностью Я — концепции. Вследствие своих психологических особенностей он чувствует себя оторванным от окружающих и поэтому с трудом реагирует на действия своих сторонников, или, в случае с главами государств, населения страны в целом. Второй тип — прагматики с низкой самооценкой и высокой сложностью Я — концепции. Они наиболее удачливы в политике, поскольку прислушиваются к мнению других и модифицируют свое политическое поведение на основе обратной связи. Третий тип — идеологи. Это лидеры с высокой самооценкой и низкой сложностью Я — концепции, не обращающие внимание на мнение окружающих. Четвертый тип — недетерминированные политики, отличающиеся низкой самооценкой и низкой сложностью Я — концепции. Они склонны реагировать лишь на узкий круг социальных стимулов.
Для большинства развитых стран на протяжении XX в. были характерны тенденции институализации и профессионализации политического лидерства.
Институализация проявляется в том, что современные лидеры должны действовать в рамках политических институтов. При принятии решений они обязаны исходить из нормативных актов данных институтов. Эти нормативные акты — конституции, законы, программы, уставы политических партий — определяют порядок рекрутирования политических лидеров и их продвижение на вершины государственной или общественной власти. Современный политический лидер находится в центре внимания средств массовой информации, а также под постоянным контролем как со стороны оппозиции, так и со стороны собственных соратников. Эти обстоятельства ставят политических лидеров в жесткие рамки, ограничивают проявление индивидуальных черт, делают их во многом похожими друг на друга. В стабильных демократических странах лидеры, обладающие харизматическими качествами, часто занимают маргинальное положение, зато на вершинах власти оказываются внешне ничем не примечательные люди.
Еще М. Вебер отмечал, что политика во все большей степени будет сферой профессиональной деятельности. Это предвидение полностью подтверждается. Для того чтобы сегодня быть успешным политиком, необходимо обладать разнообразными знаниями из области политологии, социологии, конфликтологии, экономики и юриспруденции, а также умениями и навыками в области общественных коммуникаций. Для людей, занимающихся политической деятельностью, она становится основным источником получения дохода независимо от их профессионального образования. При этом сферами приложения «политического труда» являются отнюдь не только структуры исполнительной власти, но и парламенты, политические партии и общественные движения, органы местного управления, средства массовой информации и т.д. Объективная тенденция профессионализации политического лидерства требует специальных усилий по отбору и подготовке политических кадров.
В начале 1990‑х гг. в России политический процесс был весьма персонифицирован. Заметную роль в политике играли лидеры харизматического типа (Б. Ельцин в начале своей карьеры, В. Жириновский, А. Лебедь и др.). Многие из тех, кто пришел в публичную политику в период «перестройки» и непосредственно после ее окончания, не обладали знаниями и опытом, которые необходимы политическому лидеру. По мере стабилизации экономической и политической ситуации в России начинает действовать общемировая закономерность институциализации и профессионализации политической деятельности.
Новое поколение политических лидеров, формирующееся в первом десятилетии XXI в., не выдвинуло из своей среды столь же ярких и своеобразных фигур, как в недавнем прошлом. Но если оно будет более компетентным и эффективным, то подобный недостаток не будет существенным.
Вопросы и задания для самопроверки
В чем сходство и в чем различие между концепциями элиты В. Парето и Г. Моска?
Какие из названных Г. Моской условий попадания в состав «правящего класса», с вашей точки зрения, имеют наибольшее значение для достижения политического успеха в современной России?
Насколько был оправдан вывод Р. Михельса об универсальном характере «закона олигархии»?
Совместимы ли теория элиты и теория демократии?
В чем причина разделения общества на элиту и массу?
В чем преимущество и в чем недостатки основных способов рекрутирования политической элиты?
Какие изменения произошли в составе и структуре российской политической элиты за последнее десятилетие?
Перечислите основные концепции политического лидерства и сравните их между собой.
Дайте характеристику известных вам типов и стилей политического лидерства.
К каким политическим лидерам современной России применимы черты «лидера-знаменосца», «лидера-торговца», «лидера-пожарного» и «лидера-служителя».
Литература
Основная литература
Арон, Р. Этапы развития социологической мысли / Р. Арон. — М., 1993.
Ашин, Г. К. Элитология / Г. К. Ашин. М., 2005.
Блондель, Ж. Политическое лидерство. Путь к всеобъемлющему анализу / Ж. Блондель. — М., 1992.
Гаман-Голутвина, О. В. Политические элиты России: Вехи исторической эволюции / О. В. Гаман-Голутвина. — М., 2006.
Шестопал, Е. Б. Политическая психология / Е. Б. Шестопал. — М., 2002.
Дополнительная литература
Власть, государство и элиты в современном обществе : сб. науч. статей / под ред. А. В. Дуки и В. П. Мохова. — Пермь, 2005.
Гуревич, П. С. Политическая психология / П. С. Гуревич. — М., 2008.
Дилигенский, Г. Г. Социально-политическая психология / Г. Г. Дилигенский. — М., 1996.
Крыштановская, О. Анатомия российской элиты / О. Крыштановская. — М., 2005.
Личность и власть: интеркультурный диалог. — М., 1998.
Малькова, Т. п. Массы. Элита. Лидер / Т. п. Малькова, М. А. Фролова. — М., 1992.
Образы российской власти: от Ельцина до Путина / под ред. Е. Б. Шестопал. — М., 2008.
Политическая психология : хрестоматия / сост. Е. Б. Шестопал. — М., 2002.
Пугачев, В. П. Субъекты политики: личность, элиты, лидерство / В. П. Пугачев. — М., 1991.
Райгородский, Д. Я. Психология и психоанализ власти : хрестоматия. В 2‑х т. / Д. Я. Райгородский. — Самара, 1999.
Фролова, М. А. Политическая стратификация / М. А. Фролова. — М., 1995.
Шестопал, Е. Б. Личность и политика / Е. Б. Шестопал. — М., 1988.
Шестопал, Е. Б. Психологический профиль российской политики 1990‑х. Теоретические и прикладные проблемы политической психологии / Е. Б. Шестопал. — М., 2000.
Элдерсфельд, С. Политические элиты в современных обществах, эмпирические исследования и демократические теории / С. Элдерсфельд. — М., 1992.
Элиты и власть в российском социальном пространстве / под ред. А. В. Дуки. — СПб., 2008.
7.1. Теоретические модели политической системы
Теория политических систем была создана в 1950‑е гг. прежде всего усилиями американских политологов Д. Истона, Г. Алмонда, Р. Даля, К. Дойча и др. В выступлении на ежегодном собрании Американской ассоциации политических наук в 1962 г. ее тогдашний президент Г. Алмонд противопоставил теорию систем — теории разделения властей, отметив, что «парадигма систем» идет на смену «господствовавшей в XVIII—XIX вв. в политических науках парадигме разделения властей».
Одной из причин возникновения и распространения теории политических систем в это время явилась общая неудовлетворен-ность применявшимися методами политического анализа. Бихевиористские подходы позволяли анализировать политические явления лишь в отдельных, часто довольно незначительных фрагментах. Сформировалась вполне осознанная потребность в обобщающей теории. И она появилась, причем ее создателям в целом удалось избежать как сверхфактологичности «эмпириков», «из-за деревьев не видящих леса», так и больших потерь информации неизбежных при абстрактных философских умозаключениях «теоретиков». В результате, как указывал Ф. Бро, удалось дать удовлетворительный ответ на вопрос: «Как вооружить политическую науку теорией (общей, но не нормативной как философское мышление) явлений наблюдаемых в данной сфере?».
В основу концепции были положены идеи системного подхода, заимствованные из экономики, социологии и кибернетики. Исходные постулаты общей теории систем просты. Любой системный объект должен отвечать некоторым непременным правилам системности, а именно: состоять из нескольких взаимосвязанных элементов, иметь относительную обособленность от других объектов, т.е. определенную автономию, и наконец, обладать минимальной внутренней целостностью (это означает, что целое не сводимо к сумме элементов). Политическая сфера имеет эти элементарные качества.
Специально отметим, что единство сложной системы (каковой без сомнения является система политическая) понимается ни как ее имманентная целостность и гармония, а как комплекс разнонаправленных действий, решающих задачу регулирования, упорядочивания и самосохранения в условия постоянной неопределенности риска разрушения.
Суть системного анализа (или структурного функционализма) — это выявление структуры системного объекта и последующее изучение функций выполняемых его элементами. Таким образом, решалась проблема изучения политики как системы. Ставя в центр внимания взаимосвязи между целым (системой) и ее частями, приверженцы системного анализа исследуют также, каким образом конкретные составляющие системы воздействуют друг на друга и на систему в целом.
Образцом для создателей теории послужила концепция «социальной системы» Т. Парсонса, который рассматривал системы человеческого действия любого уровня в терминах функциональных подсистем, специализированных на решении своих специфических проблем. «Социальные системы, — по Т. Парсонсу, — это системы, образуемые состояниями и процессами социального взаимодействия между субъектами… Все основные типы их структурных компонентов (ценности, нормы, коллективы, роли) являются по отношению друг к другу независимыми переменными». На уровне социальной системы функцию адаптации обеспечивает экономическая подсистема, функцию интеграции — правовые институты и обычаи, функцию воспроизводства структуры, которая составляет «анатомию» социума, — система верований, мораль и институты социализации (семья, система образования и т.д.), функцию целедостижения — политическая подсистема. Каждая из подсистем общества, обладая свойством открытости, зависит от результатов деятельности остальных. При этом взаимообмен в сложных системах осуществляется не прямо, а с помощью «символических посредников», каковыми на уровне социальной системы являются деньги, влияние, ценностные приверженности и власть. Власть, прежде всего, «обобщенный посредник» в политической подсистеме, в то время как деньги являются «обобщенным посредником» экономического процесса и т.д.
Между политической и экономической системой происходит обмен власти и денег, политических решений и потребления денежных ресурсов (например, инвестиций). Финансовые ресурсы инвестируются, в частности, в политические программы, что уже само по себе является фактором входа. В свою очередь, политическая система обладает входом в экономическую через установление правовых рамок процесса производства богатств. Главным звеном социальной системы является политическая система, поскольку именно в ней происходит целеполагание (спецификация) и она играет ключевую роль в процессе достижения значимых целей. Кроме того, именно политическая система обладает функцией интеграции членов общества во властные отношения.
Теория политических систем возникла и как альтернатива традиционному институциональному подходу в политической науке и претендовала не только на обобщение огромного эмпирического материала, полученного бихевиористами, но и на преобразование политической науки в более точную дисциплину.
«Понятие “политическая система”, — пишет К. фон Бейме, — появилось для того, чтобы заполнить “теоретический вакуум”, который оставляло понятие “государство”. Этот термин свободен от правоведческих сопутствующих значений, ассоциируемых с государством, и легче поддается определению в категориях наблюдаемого поведения. Концептуальная широта термина делает его полезным средством анализа при исследовании неформальных политических структур, тогда как “управление” часто тесно отождествляется с формальными институтами».
В результате категории государства, а также правового и институционального аппарата, используемые в традиционной политологии, были заменены политической системой. Р. Чилкотуказывал: «Место власти заняла функция, место учреждения — роль, место института — структура». Эти категории были нужны, в частности, для того, чтобы показать, что все политические системы имеют некоторый набор общих характеристик.
Считая важнейшим свойством политической системы — способность к сохранению ее качественной определенности при изменении структуры и функций элементов, или, говоря иначе, ее стабильность, Д. Истон выдвигает в качестве первоочередной задачи анализ условий, необходимых для сохранения устойчивости системы и ее выживания (не случайно структурно-функциональный анализ называют «макросоциологией социальной стабильности»). Для этого, по его мнению, следует рассматривать четыре основные категории: «политическую систему», «окружающую социальную среду», «реакцию» и «обратную связь». Именно они связаны с «…мобилизацией ресурсов и выработкой решений, направленных на достижение стоящих перед обществом целей».
Единицей исследования политической системы Д. Истон считает взаимодействие. Он пишет: «В более широком контексте исследование политической жизни… может быть описано как совокуп-
ность социальных взаимодействий между индивидами и группами. Взаимодействие является основной единицей анализа. То, что, прежде всего, отличает политические взаимодействия от всех других родов социальных взаимодействий — это то, что они ориентированы на авторитарное распределение ценностей в обществе». Соответственно политическая система трактуется им как совокупность взаимодействий, осуществляемых индивидами и группами, в пределах признанных ими ролей и направленных на авторитарное распределение ценностей в обществе.
Власть в данной трактовке политической системы выступает как ее главный атрибут. Стремясь подчеркнуть властный характер политической системы и ее направленность на принятие авторитарных решений, некоторые последователи Д. Истона называют политическую систему даже «машиной по выработке властных решений».
Однако такая трактовка политической системы не единственная.
С точки зрения Р. Даля, можно определить как политическую систему любой устойчивый тип человеческих отношений, который включает в себя в качестве главных компонентов — власть, нормы и правила, авторитет. Таким образом, политические системы могут различаться уровнем политической институализации и политического участия. В качестве политической системы может рассматриваться та внутригрупповая структура, которая осуществляет принятие решений в субсоциетальных группах (т.е. группах ниже уровня общества как целого), таких как семья, церковь, профсоюз или коммерческая организация. В то же время, отмечает Р. Даль, ни одно объединение людей не бывает политическим во всех аспектах. Политическая система, состоящая из полномочных представителей населения данной страны и ее правительства, представляет собой государство. В свою очередь, можно говорить и о международной политической системе с географической организацией и национальными подсистемами.
Такое понимание политической системы можно назвать расширительным, однако оно не противостоит истоновскому подходу.
В целом, только в политической науке США насчитывается более двадцати определений политической системы: так, М. Каплан определяет политическую систему как «совокупность переменных величин, связанных между собой одной или несколькими функциями», для Т. Мадрона политическая система — «совокуп-
ность объектов и их признаков скрепленных сетью отношений» и т.д. Однако они принципиально не отличаются друг от друга, являясь во многом взаимодополняющими.
Будучи «открытой», иерархичной, саморегулирующейся, динамически неравновесной системой поведения, политическая система испытывает на себе влияние окружающей среды. С помощью механизмов саморегуляции она вырабатывает ответные реакции, адаптируясь к внешним условиям. Посредством этих механизмов политическая система регулирует свое поведение, преобразует и изменяет свою внутреннюю структуру (под структурой понимается стандартизация взаимодействий) или изменяет функции структурных элементов. «Самодостаточность (системы) в отношении среды означает стабильность отношений взаимообмена в интересах собственного функционирования и способность контролировать взаимообмен в интересах собственного функционирования. Этот контроль может варьироваться от способности предотвратить или «пресечь» какие-то нарушения, до способности благоприятным для себя образом формировать отношения со средой», — отмечал Т. Парсонс.
Таким образом, постоянный поиск динамической устойчивости есть норма функционирования политической системы. По мнению Ч. Джонсона, «множественная дисфункция системы» может иметь место, во-первых, из-за кризиса системы социализации; во-вторых, из-за нецелесообразного распределения ролей внутри системы; в-третьих, когда общество перестает соглашаться с ранее установленными целями; в-четвертых, когда возникающие в результате этого конфликты не решаются мирным путем. Для того чтобы справиться с возникающими в политической системе стрессовыми ситуациями она должна обладать, по мнению М. Каплана, «способностью к ослаблению напряжений, исходящих из окружающей среды, способностью к реорганизации самой себя и внешнего окружения таким образом, чтобы положить конец возникновению напряжений вообще или, по крайней мере, их появлению в прежних формах». Это обеспечивает определенную «независимость» системы от постоянных колебаний внешних условий. Если же она не обладает подобными «способностями поддержания системы» и не предпринимает мер по предотвращению разрушительного влияния окружающей среды, и если напряжения внутри нее настолько велики, что власти не могут осуществлять свои решения в качестве обязательных, то политическая система может быть разрушена.
Таким образом, долговечность любой политической системы зависит от способности изменяться и адаптироваться к окружающей обстановке, т.е. восстанавливать динамическое равновесие. Причем, стабильность той или иной из них на протяжении какого-либо периода времени говорит не об отсутствии изменений, а о наличии системной способности к ненасильственным изменениям в целях и в руководстве. По мнению С. Хантингтона, в условиях возрастания политического участия, для сохранения политической стабильности необходимо увеличение сложности, автономии, приспособляемости и согласованности политических институтов общества.
Помимо «поддержания системы», понятие «политическая стабильность» включает гражданский порядок, легитимность и эффективность системы.
Во всяком обществе удовлетворенные группы предпочитают сохранение политического «статус-кво», либо ненасильственные изменения, недовольные же более склонны прибегать к насильственным методам. Если же отдельные граждане и общественные группы не интегрированы в процесс принятия решений, и политика не имеет поддержки, кооперации и солидарности с элементами социума, то нельзя говорить о том, что данная система является по своей природе и структуре открытой. Когда же агент политического пространства не имеет голоса в системе и не может удовлетворить свои насущные интересы, то он предпочитает разрушение этой системы.
Обмен и взаимодействие политической системы с социальной средой осуществляется по принципу «входа» — «выхода» (понятия заимствованы из кибернетики). «Вход» — это любое событие, которое по отношению к системе является внешним и влияет на нее любым способом. «Выход» представляет собой ответную реакцию политической системы на это воздействие в форме политических решений, заявлений, законов, различных мероприятий, символических актов и т.д.
«Вход» осуществляется либо в форме «требований», либо в форме «поддержки».
Требование — это, обращенное к властным органам мнение по поводу желательного или нежелательного распределения ценностей в обществе. Речь идет о таких ценностях как безопасность, самостоятельность личности, политическое участие, потребительские блага, статус и престиж, равноправие и др. Так, Д. Истон, приводя различные определения политической системы, образно сравнивал ее с гигантской фабрикой, в которой сырые материалы (потребности) перерабатываются в первичный материал, именуемый требованиями, которые имеют две основные формы. Первые — это собственные требования системы к окружающей среде, что оборачивается решениями властных органов. Вторые — требования демонстрирующие настроения групп людей, входящих со своими потребностями в политическую систему.
Однако все это не означает, что политическая система должна удовлетворить все обращенные к ней требования, тем более, что это и невозможно практически. Политическая система может действовать весьма самостоятельно при принятии решений, выбирать между теми или иными требованиями, решать те или иные вопросы по своему усмотрению.
В таких случаях она обращается к так называемому «резерву поддержки». Как указывал Д. Истон, поддержка — это такое политическое отношение, когда «А действует на стороне В, или ориентирует себя благосклонно по отношению к В, где А — люди, а В — политическая система как определенным образом взаимосвязанная и взаимодействующая совокупность политических институтов и политических руководителей, преследующих соответствующие политические цели и руководствующихся определенными политическими установками и ценностями».
Поддержка проявляется в двух видах: внутренняя поддержка (или потенциальная), выражающаяся в настроениях приверженности данной политической системе, толерантности, патриотизме и др., и внешняя поддержка, предполагающая не только принятие ценностей данной системы, но и практические действия на ее стороне. Именно поддержка обеспечивает стабильность органов власти, которые преобразуют требования окружающей среды в соответствующие политические решения, а также создает необходимые предпосылки для применения средств и методов, с помощью которых осуществляются эти преобразования. Кроме того, «вход» политической системы призваны разгружать «привратники» политической системы — политические партии и организованные группы интересов, которые осуществляют функцию отбора, так что далеко не все требования достигают политической системы.
Поскольку именно поддержка обеспечивает нормальное функцио-
нирование политической системы, постольку каждая система стремится создать и внедрить в сознание своих граждан через каналы политической социализации, так называемые «рабочие ценности», т.е. укрепляющую ее легитимность идеологию. Не случайно, как указывает С. М. Липсет, в западной традиции легитимность принято определять, прежде всего, как «способность системы породить и поддержать веру народа в то, что ее политические институты в наибольшей степени отвечают интересам данного общества». В то же время легитимность означает и соответствие действий политической власти ценностям, на которых основана политическая система, а также признание людьми справедливости законов и норм, создаваемых и применяемых политической властью.
Д. Истон и его последователи ставили во главу угла вопрос о «самосохранении», поддержании стабильности и «самовыживании» политической системы в условиях непрерывно меняющейся окружающей среды. Поэтому понятия «политическая стабиль-
ность» и «политические изменения» становятся ключевыми для теорий политических систем и политической модернизации.
В самом общем виде Д. Истон определяет политическую стабильность как «регулярность потока политических обменов», в свою очередь регулярность политического взаимодействия — это «соответствие общепринятому образу политического поведения». Как отмечает М. Мизи для стабильной политической системы характерно: «всеобщее осознание статуса самостоятельного государства, преемственность, неизменность формы правления и постепенная, организованная, планомерная циркуляция элит». Стабильность более вероятна, «если политические институты данной системы способны быстро реагировать на требования граждан. В результате реагирования на требования создается “специфическая конкретная поддержка” режиму и его полномочным представителям, а в перспективе и “широкая поддержка”, т.е. поддержка режиму и стране, не обусловленная удовлетворением требований. Высокий уровень широкой поддержки помогает сохранить стабильность в случае, когда система не имеет возможности удовлетворить непосредственные требования граждан».
Процесс ввода требований и поддержки осуществляется через две основные стадии: артикуляцию и агрегацию интересов.
Артикуляция — это процесс осознания и формирования интересов индивидами и малыми группами. Основным субъектом артикуляции являются группы интересов.
Агрегация — это уже обобщение и согласование близких артикулированных интересов, перевод их на уровень программ, политических деклараций, проектов законов, это корректировка проводимой политики и предложение ее альтернатив. Она представляет одну из целей деятельности политических партий, средств массовой коммуникации и государства.
«Выход» — то, что «измеряет производство» политической системы. Это государственная политика, т.е. указы главы государства и постановления правительства, законы, принятые парламентом, судебные решения, а также производство символов, знаков и сообщений, которые также адресуются окружающей среде.
Эти исходящие являются ответом на требования окружающей социальной среды, которые тем самым удовлетворяются, отвергаются, оспариваются или частично выполняются. Кроме того, властные решения, воздействуя на окружающую среду, неизбежно вызывают к жизни новые требования и поддержку. А это — «обратная связь».
В результате проведенного анализа, политическая система может быть определена как «устойчивая форма человеческих отношений, с помощью которой принимаются и проводятся в жизнь авторитетно-властные решения для данного общества. Политическая система отличается от других систем общества четырьмя характеристиками: она является универсальной по охвату данного общества своим воздействием, распространяясь на всех его членов; она претендует на конечный контроль над применением физического принуждения; ее право выносить обязывающие решения принимается в качестве легитимного; и ее решения являются авторитетно-властными, несущими в себе силу легитимности и существенную вероятность того, что им подчиняются».
7.2. Структура политической системы
Политическая система — это сложное иерархическое образование. В связи с этим неизбежно встает вопрос о ее подсистемах и структурных элементах.
Отвечая на него, Г. Алмонд выделяет в качестве таких подсистем «три широких класса объектов: 1) специфические роли и структуры, такие как законодательные и исполнительные органы или бюрократии; 2) носители ролей, такие как отдельные монархи, законодатели и администраторы; 3) конкретные публичные мероприятия, решения или исполнение решений». Эти структуры, носители и решения в свою очередь могут быть подробно классифицированы в зависимости от того, включены они в политический процесс («вход») или в административный процесс («выход»). Г. Алмонд включает в число элементов политической системы как структуры, возникающие и функционирующие на основе действующего права («типа парламентов, исполнительно-распорядительных органов, бюрократии, судов, партий, групп давления и средств коммуникации»), так и неразличимые или едва различимые «структуры» (статус граждан и организаций, кастовых групп, возникающих в обществе беспорядков, демонстраций и т.п.).
В то же время, анализируя внутреннее строение политической системы, Г. Алмонд выдвигает на первый план не столько структуры, сколько существующие между ними связи, их взаимодействие, выполняемые ими в политической системе роли. Он видит в политической системе «набор взаимодействующих ролей или ролевую структуру», понимая под структурой «стандартизацию взаимодействий». Соответственно политическая система предполагает «стандартизированное взаимодействие ролей, влияющих на решения, подкрепленные угрозой физического принуждения».
Обычно в рамках политической системы выделяют следующие три подсистемы:
институциональная (совокупность политических институтов);
информационно-коммуникативная (совокупность коммуникаций);
нормативно-регулятивная (совокупность моральных, правовых и политических норм).
Динамическая характеристика политической системы может быть дана через понятие «политический процесс».
Как правило, описания политического процесса в западной политической науке сильно формализованы. Они должны отвечать двум главным требованиям: быть операциональными и верифицируемыми, для того чтобы давать возможность перейти от содержательного описания процесса к созданию формальной модели (схемы) процесса в математической или таблично-графической форме.
Д. Истон указывает, что политический процесс — это «процесс преобразования информации, перевода ее с “входа” на “выход”». Речь идет практически о сведении политического процесса к «передаче смыслов, значимых для функционирования политической системы», т.е. к политической коммуникации.
К. Дойч высказал мнение, что политическая коммуникация могла бы стать средоточием политологии, тогда политические системы трактовались бы как обширные коммуникационные сети. В книге «Нервы управления: модели политической коммуникации и контроля» он предлагает информационно-кибернетическую модель политической системы, в рамках которой выделяет четыре блока, связанных с различными фазами прохождения информационно-коммуникативных потоков. Это:
получение и отбор информации на «входе» системы (посредством внешних и внутренних рецепторов);
обработка и оценка информации;
принятие решений;
осуществление решений и обратная связь от «выхода» системы к «входу».
На первой фазе политическая система принимает информацию посредством внешнеполитических и внутриполитических «рецепторов», к которым отнесены информационные службы (государственные и частные), центры изучения общественного мнения и др. В этом блоке происходит селекция, систематизация и первичный анализ поступающих данных.
Вторая фаза обеспечивает дальнейшую обработку уже отобранной информации, которая поступает в блок «памяти и ценностей». Тут где она, с одной стороны, сравнивается с уже имеющимися данными, а с другой, оценивается сквозь призму норм, стереотипов и ценностей, господствующих в данной политической системе.
На третьей фазе правительство, как «центр принятия решений», принимает соответствующее решение по регулированию текущего состояния системы. Решение принимается после получения итоговой оценки степени соответствия текущей политической ситуации, основным приоритетам и целям политической системы.
Четвертая фаза предполагает, что «эффекторы» (исполнительные органы — внутриполитические и внешнеполитические) реализуют принятые правительством решения. При этом результаты деятельности «эффекторов» порождают на «выходе» из системы новую информацию (внутриполитическую и внешнеполитическую), которая через «обратную связь» вновь попадает на «вход» и выводит всю систему на новый цикл функционирования.
К. Дойч выделяет три основных типа коммуникаций, осуществляемых в политической системе:
личные неформальные коммуникации, например персональные контакты кандидата в депутаты с избирателями в непринужденной обстановке;
коммуникации через организации и группы давления, например, когда контакт с правительством осуществляется посредством политических партий, профсоюзов и т.п.;
коммуникации через средства массовой информации (печатные и электронные).
Однако такая интерпретация политической системы была подвергнута критике Р. Каном и другими за «механическое перенесение терминологии, принципов деятельности и важнейших положений кибернетики в сферу политики».
Общепринятой стала трактовка предложенная Г. Алмондом: «Говоря о политическом процессе, или входе, мы имеем в виду поток требований от общества к государству и конверсию этих требований в авторитетные политические мероприятия. К числу структур, вовлеченных преимущественно в процесс входа, относятся политические партии, группы интересов и средства массовой коммуникации». При этом под административным процессом понимают «процесс реализации или навязывания авторитетных политических решений. Структуры, вовлеченные преимущественно в этот процесс, включают бюрократии и суды».
Как отмечает Р. Даль, политический процесс складывается из следующих основных циклов:
поступление информации из окружающей среды в рецепторы политической системы;
циркуляция ее в системе;
преобразование политической системы;
решение системы по авторитетному распределению ценностей.
Исходя из сказанного, можно определить политический процесс как совокупную деятельность всех акторов политических отношений, связанную с формированием, изменением, преобразованием и функционированием политической системы.
7.3. Функции политической системы
Поскольку любая политическая система стремится к самосохранению и адаптации к требованиям своего окружения, приверженцы структурного функционализма утверждают, что можно вычленить конечное число процессов, благодаря которым эти цели станут выполнимыми. По их мнению, во всех политических системах прошлого и настоящего обеспечивались одни и те же «функции», менялись лишь состав и сложность государственных и иных политических структур.
Именно на этой почве возникла общая теория функций политической системы Г. Алмонда. Он включил в свою концепцию истонианскую структуру «входов», «выходов» и «обратной связи», но, считая ее недостаточной, разработал собственный вариант теории политических систем, добавив понятия «структуры» / «роли» и «функции», снабдив, тем самым, упрощенный «черный ящик» Д. Истона функциональными и структурными категориями. В работе Г. Алмонда и Б. Пауэлла «Сравнительная политика» функции, направленные на самовоспроизводство системы и ее адаптацию к окружению, делятся на три группы. Охарактеризуем их.
Функции преобразования, конверсии. Их цель — обеспечить превращения требований и поддержки в политические решения или действия. Г. Алмонд и Б. Пауэлл выделяют шесть функций. Две из них осуществляются на уровне «входа» и должны обеспечить регулирование всего, что питает политическую систему: речь идет о выявлении интересов и требований и их гармонизации. Три других функции находятся на «выходе». Это: а) разработка обязательных правил; б) проведение их в жизнь; в) судебная функция. Шестая функция — политическая связь / коммуникация (движение или сдерживание информации, передача смыслов, значимых для функционирования политической системы) касается и «входа», и «выхода» системы.
Функция адаптации, приспособления. Давление, оказываемое на политическую систему требованиями всякого рода, создает постоянный фактор несбалансированности. Противостоят этой перегрузке две функции системы: а) набор политического специализированного персонала, принимающего требования и проводящего их оптимальную обработку; б) функция политической социализации (распространение политической культуры, совместимой с требованиями выживания и адаптации системы к своему окружению).
Способности. Они касаются отношений между политической системой и ее окружением и включают: а) способность мобилизации материальных и человеческих ресурсов для нормального функционирования системы; б) способность регулировать (устанавливать контроль над людьми, находящимися на территории, управляемой системой); в) способность распределять (предоставление услуг, статуса, вознаграждения и др.); г) способность поддерживать символику (проведение действий по приданию чему-либо законной силы, празднование героических дат или событий связанных с общественными ценностями, способствующих достижению согласия); д) способность слушать (умение принять требования до того, как они породят серьезное напряжение в обществе).
Представление о том, что любая политическая система обязательно выполняет некоторые основные задачи, позволило продвинуться на очень важную ступень в разработке оснований, по которым в принципиально различных политических системах выделялись бы сопоставимые элементы. Согласно Г. Алмонду идеальное разделение функций на практике недостижимо. Властные сектора, политические партии, группы интересов и другое почти неизбежно выполняют не одну, а несколько функций. «Любая политическая структура, какой бы узкоспециализированной она ни была, является многофункциональной».
Несомненно, что чем дальше развивается политическая система, тем более она становится дифференцированной. Специализация ее структур будет продолжаться до тех пор, пока каждая функция не будет выполняться соответствующим социальным институтом. Так, Г. Алмонд отмечает, что в современных демократических специализированных системах, существуют структуры, «функции которых четко определены и которые стремятся играть регулирующую роль в выполнении данной функции в рамках политической системы в целом». По мнению Ч. Ф. Эндрейн, системы с более развитой структурной специализацией обладают, как правило, и большими ресурсами (финансами, информацией, техническим персоналом, сложными организационными структурами), эффективными политическими организациями, а также массовыми ценностными ориентациями, необходимыми для обеспечения серьезных социальных преобразований. И наоборот, менее специализированным системам недостает этих ресурсов для эффективной адаптации к потрясениям, нарушающим равновесие системы.
Одна из задач научного анализа — показать, каким образом исторически сформировались различные специализированные политические учреждения (органы исполнительной власти, парламенты, бюрократический аппарат, суды) и каковы те функции, которые могли бы выполняться сходными структурами в различных исторических, культурных и системных контекстах.
Структурно-функциональный подход вызвал огромный интерес политологов еще и тем, что, казалось, позволял моделировать политические отношения, давал возможность «разворачивать» политическую ситуацию в направлении, обратном реальному течению времени, т.е. от следствия к причине, что вело к выяснению факторов и действий, способствовавших возникновению политических кризисов и конфликтов. Предполагалось, что полученные в результате такой проверки модели можно будет использовать для прогнозирования ситуации в будущем и обнаружения кризисные факторы заранее. Казалось, что, наконец, найдено средство, которое позволит политической науке выполнять в полном объеме прогностическую функцию.
В рамках структурно-функционального анализа были достигнуты и явные успехи.
Приверженцы этого подхода привнесли в политическую науку богатый, строгий и политически нейтральный язык системного анализа. Понятие «политическая система» позволило более четко очертить границы политической власти и выделить властные отношения на всех уровнях. Структурный функционализм позволил включить в поле сравнительного политического анализа страны «Третьего мира», что привело, в частности, к выдвижению с 1960‑х гг. теорий политической модернизации. Это, в свою очередь, позволило осуществить прорыв в изучении новых независимых государств. Весьма важным был и поворот к изучению неформальных механизмов принятия политических решений и функционирования государства.
Однако, помимо огромного интереса и успехов, идеи системного анализа политики породили и большие разочарования. Исследователи столкнулись с четырьмя «проклятыми» проблемами: субъективности, многомерности, неопределенности и размытости критериев политического поведения.
Действительно, в политическом процессе участвуют живые люди со своими стремления, ожиданиями, стереотипами и предрассудками, которые то активно включаются в отношения с государством и другими политическими институтами, то, по не всегда понятным причинам, впадают в апатию и игнорируют свои политически значимые интересы. Поэтому политический процесс не предсказуем и не несет в себе какую-либо предопределенность в развитии политических событий. Это была цена, которую пришлось платить за применение системного подхода (как оказалось не универсального) к познанию политических реалий.
Кроме того, согласно данной теории, место индивида, группы или института в политической системе, с одной стороны, и выполняемые ими функции — с другой, определяют их поведенческие установки, ориентации и цели деятельности. Поэтому изучение ролей и их изменения в рамках данной политической системы позволяет раскрыть процесс принятия решений, т.е. понять механизм функционирования политической власти в данном обществе. Таким образом, целое — система — довлеет над единичным. Отсюда в частности небезосновательные обвинения в бессубъектности политического процесса.
Несомненно, что в политическом процессе структурный, ценностный и поведенческий аспекты тесно взаимосвязаны. «Мотивы поведения отдельных людей, специфика восприятия ими происходящего, их индивидуальные установки и образ действий становятся понятными благодаря изучению микрополитических аспектов процесса проведения политики. Индивиды управляют структурами, дают ту или иную трактовку культурных ценностей и, тем самым, могут вносить изменения в макрополитические составляющие. Структурные и культурные аспекты не только ограничивают действия отдельно взятых людей, но и способствуют принятию ими решений, ведущих к системным изменениям».
Наиболее серьезный упрек критиков структурного функционализма состоял в том, что он представляет собой «макросоциологию политической стабильности». Интерпретации процессов изменения сводятся здесь либо к тому, что политическая система возвращается, после периода нестабильности, в прежнее состояние, либо происходит установление некоего нового равновесия. «Ни в коем случае мы не можем считать теорию Истона теорией политических изменений, — писал, Т. Торсон, — теорией, которая давала бы ответы на вопросы о том, почему происходят те или иные конкретные политические изменения». Рассматривая ее как проявление исходно идеологической, консервативной установки, критики заявляли, что в рамках структурного функционализма невозможно описать и проанализировать конфликты и переходные политические процессы. Социолог Д. Мартиндейл следующим образом суммировал недостатки структурного функционализма: консервативное идеологизированное пристрастие и предпочтение статус-кво; отсутствие методологической ясности; чрезмерный акцент на роли закрытых систем в социальной жизни; неспособность к изучению социальных изменений.
Вопросы и задания для самопроверки
Предпосылки возникновения теории политических систем?
Место и роль теории политических систем в «бихевиористской революции»?
Что такое политическая система общества по Д. Истону?
Что такое «вход» и «выход» политической системы?
Приведите варианты определений политической системы.
В чем особенность кибернетической модели политической системы К. Дойча?
Каковы основные структурные элементы политической системы?
Каковы основные условия сохранения политической стабильности системы?
Перечислите основные функции политической системы?
Раскройте место и роль теорий политической системы в политической науке.
Литература
Основная литература
Алмонд, Г. Сравнительная политология сегодня: мировой обзор : учеб. пособие / Г. Алмонд, Дж. Пауэлл, К. Стром, Р. Далтон. — М., 2002.
Истон, Д. Категории системного анализа политики / Д. Истон // Антология мировой политической мысли. Т. 3 / отв. ред. Т. А. Алексеева. — М., 1997.
Парсонс, Т. Система современных обществ / Т. Парсонс. — М., 1998.
Чилкот, Р. Х. Теории сравнительной политологии. В поисках парадигмы / Р. Х. Чилкот. — М., 2001.
Эндрейн, Ч. Ф. Сравнительный анализ политических систем. Эффективность осуществления политического курса и социальные преобразования / Ч. Ф. Эндрейн. — М., 2000.
Дополнительная литература
Дегтярев, А. А. Основы политической теории / А. А. Дегтярев. — М., 1998.
Каменская, Г. В. Политические системы современности / Г. В. Каменская, А. В. Родионов. — М., 1994.
Соловьев, А. И. Политология. Политическая теория, политические технологии : учебник / А. И. Соловьев. — М., 2006.
Сморгунов, Л. Современная сравнительная политология : учебник / Л. Сморгунов. — М., 2002.
Хантингтон, С. Политический порядок в меняющихся обществах / С. Хантингтон. — М., 2004.
8.1. Типологии политических режимов
Среди базовых для политической науки понятий важное место занимает понятие «политический режим». Оно появилось, как указал А. Н. Медушевский, «как антитеза формально-правовым определениям государства в классической позитивистской юриспруденции. Эвристический потенциал данного понятия состоит в раскрытии реального механизма власти в противоположность формальному его определению. Актуальность введения этого понятия состоит в раскрытии реального механизма власти в противоположность формальному его определению».
В конце XVIII — начале XIX вв. слово «режим», одновременно со словом «конституция», получило широкое распространение в политической науке.
Понятие «конституция» было введено для концептуализации устойчивых характеристик политического устройства, уважение которых было обязательным как для государства, так и для гражданского общества.
Однако, как писал М. Дюверже, «любая конституция рисует не одну, а множество схем правления, построение которых зависит о расстановки сил в данный момент. Различные политические режимы могут… функционировать в одних и тех же конституционных рамках». Нередко наблюдается и диссонанс между конституцией и ее реализацией в политической жизни. Складывающиеся на практике фактические правила, которым следуют акторы, могут существенно менять облик режима. Д. Сартори верно подмечает, что в ряде случаев «материальная» конституция приобретает превосходство над «формальной» конституцией.
Согласно М. Дюверже, анализируя те или иные формы правления, прежде всего необходимо принимать во внимание не конституцию, а практику ее функционирования. Вместе с тем политолог не может игнорировать конституцию при конструировании аналитических моделей так же, как наблюдающий за игрой в футбол или бридж не может не принимать во внимание правила игры. Эти правила образуют фундаментальный аспект стратегии и тактики игроков. Поэтому нужно проводить различия между юридическими и политическими аспектами правления — между формой организации власти, предусмотренной конституцией (конструкция de jure), и фактическими отношениями между ветвями власти (конструкция de facto).
Соответственно, потребовалось каким-то образом обозначить комплекс переменных параметров политического устройства, которые не только можно, но и должно периодически менять. Это и было сделано с помощью понятия «политический режим».
Существует множество дефиниций этого понятия. Для определения его сущности принято обращать внимание на следующие индикаторы:
процедуры и способы формирования институтов власти;
стиль принятия политических решений;
взаимосвязь власти и граждан.
Традиционно понятие «политический режим» используется для обозначения совокупности приемов и методов осуществления власти. В рамках этого подхода одним из признанных определение является то, которое дал М. Дюверже: политический режим — это «определенное сочетание системы партий, способа голосования, одного или нескольких типов принятия решений, одной или нескольких структур групп давления». Позднее американские политологи Г. О’Донелл и Ф. Шмиттер предложили другую дефиницию: «Политический режим это вся совокупность явных и неявных моделей, определяющих формы и каналы доступа к важнейшим управленческим позициям, характеристика субъектов, имеющих такой доступ или лишенных его, а также доступные субъектам стратегии борьбы за него».
Достоинство последнего определения в том, что оно максимально широкое, т.е. носит «зонтичный» характер и под него могут быть подведены все исследуемые случаи. Кроме того, оно легко операционализируется при построении классификаций политических режимов, что является главным способом их изучения. Однако такой «инструментальный» подход не указывает на то, кто и как использует эти методы. Предполагается, что это лидер или правящая группа. Кроме того, приведенные выше признаки являются постоянными индикаторами, дающими возможность легко различать консолидированные автократии или демократии, однако они не совсем подходят для определения переходных режимов.
Альтернативный взгляд на определение сущности политического режима можно найти у представителей неоинституционального подхода. Здесь политический режим определяется как совокупность формальных и неформальных правил, которые требуют, разрешают или запрещают конкретные действия. Они характеризуют тех, кто находится у власти (владеет правом принятия решений), а также отношения в центре политической власти (горизонтальные отношения между ветвями власти) и между властью и остальной частью общества (вертикальные отношения). При этом властные отношения ограничиваются посредством характера разделения властей, а признание правил всеми главными политическими игроками является условием консолидации режима.
В рамках теории рационального выбора акцент делается на то, что политика это форма игры — соперничества и понятия «политический режим» и «политическая игра» часто употребляются как тождественные. Но между ними есть и существенное различие. Политическую игру ведут «максимизаторы собственной выгоды», тогда как разговор о политическом режиме предполагает акцентирование установленного сочетания правил приемлемого социального поведения и институтов, в контексте которых логика поведения, которой следуют акторы, может быть различной.
М. В. Ильинговорит о политическом режиме «как об открытых для изменений моментах правления, переменных параметрах современного конституционного строя».
Анализируя политические режимы, необходимо иметь в виду, что смена правительства или главных лиц при власти не обязательно ведет к смене режима. И наоборот, смена режима (хотя это случается значительно реже) может произойти без смены правительства (переход от парламентского к премьерскому правлению во время премьерства М. Тэтчер) или формы правления (приход к власти национал-социалистов в Германии в январе 1933 г.).
При оценке формы правления, существующей в той или иной стране, следует принимать во внимание и конституционную форму, и политическую практику ее воплощения в жизни. Как утверждает О. Зазнаев, такой комплексный подход позволит получить адекватную картину правления.Подобная концептуализация позволяет говорить о сменяющих друг друга режимах (режим или правление Б. Ельцина и т.д.) при сохранении одной и той же конституции.
В качестве рабочего авторы учебника будут использовать следующее определение: политический режим — это институционализированная совокупность формальных и неформальных правил, определяющая горизонтальные и вертикальные ограничения в приемах осуществления власти, во взаимодействии носителей власти между собой и остальной частью общества.
При анализе политического режима неизбежновозникает вопрос — как соотносятся понятия «политическая система» и «политический режим»?
Американская школа политологии вместо «политического режима» обычно использует более широкое понятие «политической системы». По мнению Р. Макридиса, политическая система есть понятие обобщающее, аналитическое, играющее в осмыслении политической реальности роль концептуального ядра, в то время как политический режим способствует эмпирическому описанию этих реальностей. Если системная теория имела целью выявление общих функций политической системы, то политический режим, по мнению «обозначает специфические пути и средства, какими эти функции могут быть структурированы и встроены в институты и процедуры, а также возникающие входе этого специфические взаимоотношения». Некоторые исследователи, для того чтобы подчеркнуть это различие, отмечают, что политический режим представляет собой функциональную подсистему политической системы. Одна и та же политическая система в зависимости от исторического контекста может функционировать в различных режимах. Так, с 1993—1994 гг., после принятия нового избирательного закона, приведшего к радикальной перестройке партийной системы и «очищению» политической элиты, Италия перешла к новому политическому режиму в рамках той же демократической политической системы.
Политическая система представляет собой совокупность всех политических институтов, объединенных структурно-функциональными связями в целостное единство, которое противостоит своей окружающей социальной среде — или другой политической системе (российская — американской и др.).
Задачей политической науки является не столько определение оптимального политического режима, сколько сравнительный анализ их общих и особенных характеристик. В этом случае самым удобным и распространенным методом анализа является типологизация.
Типология используется в целях сравнительного изучения существенных признаков, связей, функций, отношений, уровней организации объектов.
В понимании М. Вебера онапредполагает классификацию «идеальных типов». Для него идеальный не означает «совершенный», идеальный — это «чистый, простой». «Это — мысленный образ, не являющийся ни исторической, ни тем более “подлинной” реальностью. Еще менее он пригоден для того, чтобы служить схемой, в которую явление действительности может быть введено в качестве частного случая. По своему значению это чисто идеальное пограничное понятие, с которым действительность сопоставляется, сравнивается, для того чтобы сделать отчетливыми определенные значимые компоненты ее эмпирического содержания». Ученый писал, что идеальный тип «есть возникающая вновь и вновь в различных исторических обстоятельствах модель поведения отдельных групп, культурных общностей или даже целых обществ». По мнению М. Вебера, социология — рациональная дисциплина, стремящаяся к «интерпретативному пониманию» социального поведения при помощи типологических методов. Задача типологизации состоит в классификации различных форм проведения политики, т.е. различных политических режимов.
Этот подход создает аналитическую рамку для сравнительного анализа политических режимов.
Типологизация предполагает сознательное упрощение политической действительности, но этот метод позволяет систематизировать и наиболее значимо объединить полученное знание о мире политики. Можно выделить три ее основных разновидности:
классификация — которая представляет собой распределение объектов по взаимоисключающим классам, которые создаются на основе принципа или критерия, выбранного для такой классификации;
типология — которая является более сложным предметом: это распределение по совокупности признаков, т.е. распределение на базе более чем одного критерия (при этом, по мнению П. А. Лазарсфельда и А. Х. Бартона, под «типом» понимается конкретный сложный признак);
таксономия — способ классификации и систематизации сложноорганизованных сфер действительности, имеющих обычно иерархическое (соподчиненное) строение. Сегодня таксономию обычно определяют как раздел систематики, как учение о системе таксономических категорий, обозначающих соподчиненные группы объектов — таксоны. По мнению Д. Сартори таксономия является чем-то средним между группами классификации и типологии.
Интерес к типологии политических режимов также стар, как и само изучение политики.
Поскольку задача типологии не только описывать, но и объяснять политическую реальность, постольку они должны отвечать двум основным исходным требованиям: с одной стороны, быть внутренне связными, логически последовательными, с другой максимально соответствовать эмпирическим фактам, быть эмпирически адекватными. Главная сложность создания адекватной типологии — сочетание в ней этих двух требований, во многом противоречащих друг другу. Так, хорошо известные типологии государств Платона и Аристотеля, не потерявшие своей значимости и сегодня, полностью отвечают первому требованию, но не выдерживают испытания вторым. Поэтому основная цель современных типологий политических режимов (систем) достижение эмпирической адекватности.
Первый шаг в классификации политических режимов — разделение на открытые (демократические) и закрытые (недемократические) политические системы.
Открытая политическая система характеризуется высокой степенью «отзывчивости» по отношению к требованиям, выдвигаемым «окружающей средой». Наиболее «открытыми» считаются сегодня либерально-демократические системы. Как пишет Ж.-Фр. Лиотар, либеральные демократии, оставляя программу (деятельности) открытой для обсуждения и предоставляя равный доступ к ролям, позволяющим принимать решения, максимизирует объем человеческой энергии, доступной системе. При этом открытость может достигать такой степени, когда даже протестные движения кооптируются в существующие властные структуры и их требования, так или иначе, усваиваются политическими институтами.
Для закрытых политических систем, напротив, характерны репрессивные меры по отношению к инициативам и несанкционированным коллективным действиям любого рода.
В литературе обычно выделяются следующие показатели степени открытости политических систем:
число политических партий, фракций и организованных групп интересов, которые способны переводить требования различных социальных групп на язык официальной политики; чем их больше, тем менее вероятно формирование общественных движений, требования которых не вписались бы в спектр политических требований, выдвигаемых политическими партиями;
разделение исполнительной и законодательной власти; поскольку законодательная власть (в отличие от исполнительной) непосредственно подотчетна избирателям, постольку она более чувствительна к требованиям населения, общественных движений, групп интересов и др.;
характер взаимодействия исполнительной власти и организованных групп интересов; там, где между этими социальными институтами складываются относительно свободные неформальные связи, облегчается доступ новых требований к центру принятия решений, невелика вероятность возникновения радикальных протестных движений;
наличие механизма агрегации требований, выдвигаемых различными социальными и политическими акторами; открытость системы уменьшается, если в ней отсутствуют механизмы формирования политических компромиссов и поиска консенсуса;
как указывал Д. Валадес «в закрытой системе, в которой контроль (над властью) сведен до минимума, подход к власти как к достоянию (собственности) неоспоримо реализуется партией, группой или главенствующим деятелем. В открытой системе подход к власти как достоянию практикуется более широким кругом политиков. Круг политических “собственников” власти расширяется, но не исчезает».
Исходя из этих критериев, Г. Алмонд предложил следующую классификацию политических систем:
англо-американская (наиболее открытая);
континентально-европейская (относительно закрытая, ассоциируется с «иммобильностью» и непреходящей угрозой, того, что часто называют «цезаристским переворотом»);
тоталитарная;
доиндустриальная.
Первые две представляют типы демократических режимов. Они отличаются характером политической культуры и ролевых структур. Англо-американские системы отличаются «однородной светской политической культурой» и «высокоспециализированной ролевой структурой», тогда как континентальным европейским системам присущи «раздробленность политической культуры», т.е. существование автономных, мало соприкасающихся друг с другом политических субкультур, и ролевая структура, в которой «роли задаются субкультурами и имеют тенденцию к формированию собственных подсистем распределения ролей». Великобритания и США являются классическими примерами первого типа, Веймарская Германия, Франция и послевоенная Италия — второго. Политические системы стран Скандинавии и Бенилюкса «сочетают в себе некоторые черты и европейского континентального, и англо-американского типов».
Третья и четвертая системы — закрытые, однако тоталитарная, в отличие от доиндустриальной, относится к современному типу политических систем.
Признать эту типологию логически последовательной достаточно трудно, так как она только описывает определенный круг политических феноменов, но не помогает в объяснении реальности. Поэтому после нее появилось множество других классификаций.
Ч. Ф. Эндрейн выделяет четыре типа политических систем:
народная (племенная);
бюрократическая авторитарная;
согласительная;
мобилизационная.
Его типология строится на основе трех параметров: 1) ценностные иерархии и интерпретация культурных ценностей, оказывающих решающее воздействие на формирование политических приоритетов; 2) воздействие на политический процесс со стороны таких структур, как правительство, политические партии, социальные группы внутри страны, различные иностранные институты; 3) поведение лидеров и масс. Такое сочетание структурного, культурного и поведенческого аспектов в исследовании политических систем дало возможность более тесно связать теорию с политической практикой.
Актуализация проблемы взаимовлияния политического режима и формы правления, ставшей сегодня центральной для стран «демократического транзита», привела к появлению типологии, призванной связать воедино политологическую и формально-правовую характеристики государственного устройства. В результате появились понятия «парламентский режим», «президентский режим», «смешанный (или полупрезидентский) режим» и т.д.
8.2. Тоталитаризм как политический феномен ХХ века
Понятие «тоталитарное государство» широко применялось уже в 1920—1930‑е гг. сначала итальянскими, а затем и немецкими юристами, причем в положительном смысле. Тогда же появляется краткое и емкое определение тоталитаризма, принадлежащее Б. Муссолини: «Все в государстве, ничего вне государства и ничего против государства». В то же время в 1930‑е гг. указанное понятие начинает использоваться либеральными противниками фашизма для его негативной идентификации. Однако только в 1950‑е гг. усилиями таких ученых, как К. Й. Фридрих, Х. Арендт, Р. Арон, И. А. Ильин, З. Бжезинский,Р. Такер и др. появилась аналитическая концепция тоталитаризма, обобщающая политическую практику нацистской Германии, фашистской Италии и СССР времен И. В. Сталина и жестко противопоставляющая ее западной демократии.
К. Й. Фридрих и З. Бжезинский в книге «Тоталитарная диктатура и автократия» дали следующую характеристику тоталитарного режима.
Во-первых, есть массовая партия, которая монополизирует власть.
Во-вторых, власть организована недемократическим способом, она выстраивается в жесткую иерархию и замыкается на лидера режима. В нацистской Германии это называлось «фюрер — принципом», который формулировался так: «Приказы — сверху вниз, отчет об исполнении — снизу вверх». В СССР существовала та же модель организации власти, но она прикрывалась «самой демократической конституцией» и системой формальных выборов.
В-третьих, доминирующую роль в политической мобилизации масс играет официальная идеология, являющаяся инструментом навязывания одного и единственного видения мира и приобретающая, в связи с этим, сакральные черты. Тоталитарный режим — обязательно идеологический режим. Причем роль главного идеолога играет сам лидер режима, только ему принадлежит право менять положения «священной идеологии». Весь огромный идеологический и пропагандистский аппарат лишь комментирует, разъясняет и «несет в массы» идеологические постулаты. От населения при этом требуется активное проявление поддержки официальной идеологии и режима, контролируемое властью. Как указывал Л. Люкс «прежнего человека, скептического человека, доставшегося им от либеральной эпохи, они (тоталитарные режимы — прим. авт.) постарались уничтожить и создать вместо него нового человека. Этот новый человек должен был слепо повиноваться вышестоящим и верить в непогрешимость вождя и партии». Во исполнения этой задачи такие режимы применяют всю мощь современных коммуникационных технологий. Не случайно К. Леви-Строссписал, что «в отличие от тирании классического типа современный тоталитарный режим обладает технологией и идеологией».
Многие исследователи особо акцентируют специфику тоталитарной идеологии — ее универсализм, т.е. стремление распространить идеи «единственно верного» учения в планетарном масштабе. Отсюда вытекает и стремление к мировому господству, выражающееся в невероятном развитии военной машины и в подготовке к войне. Кроме того, идеология, навязываемая тоталитарными режимами, не просто входит в противоречие с положениями идеологий-конкурентов. Она противоречит базовым представлениям о человечности. Принятие этой идеологии означает отказ от привычных норм поведения и мышления. Тоталитаризм стремится к формированию «нового человека» (в нацистском варианте — «выращиванию истинных арийцев»), радикально порвавшего с традиционными моральными ценностями.
В-четвертых, тоталитаризм — это политический режим, беспредельно расширяющий свое вмешательство в жизнь граждан, включающий всю их деятельность (в том числе экономическую) в объем своего управления и принудительного регулирования. Тоталитарное государство — это всеобъемлющее государство. Оно исходит из того, что самодеятельность граждан не нужна и даже вредна, а свобода граждан опасна и нетерпима.
В-пятых, тоталитаризм — это и всеобъемлющий террористический полицейский контроль над обществом, призванный пресекать любые проявления даже потенциального инакомыслия и инакодействия. Отсюда шестой признак тоталитаризма — государственный монопольный контроль над СМИ.
К. Й. Фридрих назвал эти характеристики «синдромами тоталитаризма». Только наличие всех этих признаков позволяет, по его мнению, считать ту или иную систему тоталитарной. Четыре признака из шести не могли существовать в промышленно неразвитых обществах, т.е. условия для тоталитарной диктатуры появились в результате промышленных революций. Поэтому К. Й. Фридрих и З. Бжезинский определяют тоталитарный режим как «автократию, основанную на современной технологии и массовой легитимизации». Такие режимы, в отличие от традиционных диктатур, ориентированы на вовлечение масс в политику, поэтому их называют «мобилизационными».
Достаточно скоро выяснилось, в концепции К. Й. Фридриха и З. Бжезинского были существенные изъяны.
Первоначально противоположность между понятиями демократия и тоталитаризм воспринималась исследователями как констатация очевидного. Но потребовалось немного времени и стали понятны поверхностность и упрощенность этих понятий.
Так объединение воедино нацизма и сталинизма при внимательном сравнении представляется противоречащим здравому смыслу, поскольку наряду с излишним акцентированием черт сходства не учитывает, коренных отличий коммунистических режимов от фашистских. Они состоят в следующем:
взаимосвязь тоталитаризма и модернизации: «Самое существенное в национал-социализме — по мнению Э. Нольте — это его отношение к марксизму и в особенности коммунизму в том виде, который он приобрел в следствии победы большевиков в русской революции». В этой связи он оценивает тоталитаризм сталинского СССР как неизбежный эффект ускоренной модернизации, а тоталитаризм гитлеровской Германии — как «тоталитаризм, которого могло и не быть»;
коренная ломка отношений собственности и тотальное регулирующее вмешательство государство в экономику и перестройка социальной структуры общества (фашизм не посягал на принцип частной собственности и на классовую структуру общества);
происходящая полная замена старых и радикальная трансформация новых политических элит, поскольку воспроизводство, на новой основе, феномена «власти-собственности» приводит к формированию монолитной элиты коммунистического общества — «номенклатуры». Последняя, по мнению М. Джиласа и М. С. Восленского ставшей единственным «распорядителем» всей государственной собственности, не только узурпировавшей власть, но и переродившейся в господствующий класс, который эксплуатирует трудящиеся массы. Фашисты же и национал-социалисты боролись не против тех, кто сосредоточил в своих руках реальную власть, а за вхождение в состав правящей элиты. «Они следовали, — пишет Л. Люкс, — двойственной тактике: подобострастно “легалистской” по отношению к правящей верхушке и бескомпромиссно насильственной — к “марксистам”»;
радикальные отличия в ценностных, идеологических ориентациях. Если большевизм унаследовал от русской интеллигенции убеждение, что «истинная» революционная партия должна бороть за социальную справедливость, против самого иерархического принципа, то фашизм ставил иерархию и неравенство — социальное, расовое и этническое — превыше всего. Если большевики были страстными приверженцами веры в прогресс и науку, то у национал-социалистов эта вера в прогресс, могла вызвать лишь насмешку, поскольку они не только хотели «остановить историю», но и обратить ее вспять. Если фашистская идеология прямо признавала государство как самоцель и постулировала, что оно представляет ценность само по себе, то коммунистическая идеология исповедовала этатизм постольку, поскольку государство рассматривалось как средство разрешения классовых противоречий и построения коммунистического общества (хотя на практике все оказалось, разумеется, несколько иначе) и др.
С учетом этих обстоятельств М. А. Чешков предложил различать тоталитаризм как политическую организацию, где тотальное государство допускает «общество» (в нацистской Германии и фашистской Италии), и как социальную организацию, где нет места ни обществу, ни, строго говоря, государству (в странах «реального» социализма).
Кроме того, было поставлено под сомнение оправданность другого общего понятия — «фашизм». Как указал К. Брейхер, его применение приводит к недооценке специфики каждого конкретного режима и, особенно, к затушевыванию различий между создавшими их движениями, которые в большей или меньшей степени можно отнести к революционным или реакционным. Так, многие исследователи считают, что режим, созданный Б. Муссолини, вряд ли можно считать тоталитарным — ему не удалось устранить автономию общества, полностью подчинив его государству. Б. Муссолини, даже находясь в апогее власти, не помышлял об устранении монархии, и не шел на обострение отношений с католической церковью, интенсивность и массовость террора в Италии не сопоставима с нацистской Германией и со сталинской Россией.
Также К. Й. Фридриху и З. Бжезинскому считали, что главное в тоталитаризме — небывалые возможности и степень контроля со стороны тоталитарного государства, которые и отличают его от традиционных и современных автократий (в то же время подчеркивается преемственность авторитарной политической культуры в соответствующих странах). Такая постановка вопроса чревата спором о том, является ли контроль над индивидами со стороны того или иного политического режима тотальным. Например, если советские рабочие пили на работе и крали все подряд, если в «народном хозяйстве» все добывается и обменивается «по блату», то можно ли послесталинский СССР считать тоталитарным?
Далее, К. Й. Фридрих и З. Бжезинский утверждали, что тоталитарная система не может изменяться изнутри и потому ее можно разрушить только извне (в данном случае статус всеобщей закономерности придавался историческому опыту падения фашистских диктатур). Применительно ко всем «тоталитарным» режимам — это яркий пример умозаключения по недостаточным эмпирическим основаниям. Историческая практика показала, что тоталитаризм способен эволюционировать, он как бы разлагается изнутри, размывается, теряя часть своих признаков. Наиболее яркий пример такой эволюции — СССР времен Н. С. Хрущева и Л. И. Брежнева.
Поэтому принято, наряду с тоталитарными, выделять и посттоталитарные режимы. В частности, по поводу бывших коммунистических режимов в Восточной ЕвропеСт. Хоу писал: «Тоталитарных систем более не существует, остались лишь “посттоталитарные”, у которых не сохранилось ничего, кроме догматической оболочки. От населения требовалось уже не согласие, а повиновение, не хор одобрения слов вождя, а тишина. Даже там, где установление коммунистического правления было следствием не только ввода советских войск, этот режим уже давно утратил свою легитимность».
С начала 1970‑х гг. в советологии доминировала так называемая «ревизионистская школа», в основном преодолевшая крайности концепции тоталитаризма. «Ревизионисты» стремились вместо статичной картины «монолитного режима» увидеть в истории «советских» обществ, противостояние идей и корпоративных сил, многоуровневые конфликты социополитического, религиозного и этнонационального характера. Посттоталитарные режимы описывались как сложные феномены, включающие в себя разнообразные способы представительства интересов (бюрократический корпоративизм) и целый набор связей и взаимоотношений между элитой и массами, а также способов политического участия. Большое внимание уделялось сравнительному изучению коммунистических режимов.
В частности, западные исследователи отмечали, что советское общество могло выжить лишь за счет включенности его членов в социальные самовоспроизводящиеся сети личных взаимоотношений.
В широком значении термин «социальная сеть» отображает «структуру преимущественно неформальных связей между акторами социальной системы». Соответственно теория социальных сетей исходит из предположения, что все социальные действия должны объясняться на основе социальных диспозиций (взаимоотношений) акторов, а не только их индивидуальных мотивов. Элементом этих социальных диспозиций являются, в частности, ожидания по поводу поведения др. Таким образом, как указывал Р. Барт, социальные сети порождают наборы нормативных, символических и культурных стандартов, определяющих индивидуальное поведение.
Кроме того, социальные сети задают объемы информации, необходимые и доступные индивидам при принятии решений. Чем «гуще» социальная сеть, тем более, политически однородны принадлежащие к ней индивиды. И наоборот, разреженные сети (признаком которых служит то, что друзья одного человека, как правило, не знают друг друга) более разнородны в социальном и политическом отношениях. В них легче находят прибежище нестандартные политические взгляды и нормы поведения. Как указывали Г. Голосов и Ю. Шевченко разреженные политические сети способствуют развитию партий.
В советском обществе эти сети были как горизонтальными (объединявшими носителей примерно равных ресурсов и статуса), так и вертикальными (т.е. сетями патронажа и клиентелы). Включенность в социальные сети заставляла советских людей прислушиваться к общему мнению и подчиняться существующим нормам (коллективизма — формальным и неформальным), причем в процессе социализации такие нормы воспринимались индивидами настолько глубоко, что уже не казались навязанными извне. Чем плотнее были социальные сети, тем сильнее они поощряли конформизм, а значит — способствовали индоктринации марксизмом-ленинизмом. При этом происходила своеобразная консервация советских ценностей и норм. Густые сети, построенные на отношениях клиентелы, несовместимы с инакомыслием.
Разумеется, горизонтальные связи в меньшей степени способствовали утверждению официальных норм и стандартов поведения. Как полагает Р. Патнем, если бы на базе таких связей возникли различные добровольные формы самоорганизации (ассоциации по месту жительства, кооперативы, общества потребителей, массовые политические партии и т.д.), они постепенно могли трансформироваться в структуры гражданского общества. Но в СССР такого рода организации либо отсутствовали, либо контролировались властью. Поэтому есть основания полагать, что горизонтальные связи вовсе не стимулировали распространение демократических установок, а напротив поощряли конформизм, который имел своим источником не только официальную пропаганду, но и социальную практику советского периода.
В сравнительном плане важно то, что регионы Советского Союза и, следовательно, России различались и различаются по степени включенности населения в социальные сети. Сегодня уже проверено эмпирически, что социальные сети различной плотности по-разному воздействуют на политическое поведение в целом и на электоральное поведение и процессы формирования политических партий в частности. Так, по мере возрастания плотности сетей увеличивается вероятность того, что успеха на выборах будет добиваться начальство или «независимые» кандидаты, поддерживаемые начальством, что подрывает развитие идеологических общенациональных партий.
Однако, несмотря на плодотворность избранного подхода, «ревизионисты» не смогли предвидеть «обвал» коммунистической системы на рубеже 1980—1990‑х гг. Сегодня данная категория режимов немногочисленна (Северная Корея, Куба и др.), большинство из них постепенно эволюционируют в различные формы авторитаризма.
8.3. Авторитарные политические режимы
Дихотомическое противопоставление демократии и тоталитаризма утратило большую часть смысла в 1950—1960‑е гг., когда появилось большое число так называемых «гибридных стран». Знание, приобретенное на основе сравнения, позволило открыть новые контрасты в рамках «недемократического мира».
Компаративисты, изучающие новые независимые государства «Третьего мира», быстро заметили, что понятие тоталитаризм не отражает их политической сущности. По предложению американского политолога Х. Линца все закрытые, недемократические режимы стали делить на два основных типа: тоталитарные и авторитарные.
Отталкиваясь от работ Х. Арендт, З. Бжезинского, К. Й. Фридриха и других, Х. Линц вычленяет следующие, наиболее характерные черты тоталитарных режимов: 1) сильно централизованная, монистическая структура власти, в которой господствующая группа «не несет ответственности ни перед каким выборным органом и не может быть лишена власти институциональными мирными средствами»; 2) монопольная детализированная идеология, легитимирующая режим и пронизывающая его неким величием исторической миссии; 3) активная мобилизация населения на выполнение политических и социальных задач с помощью целого ряда монополистических институтов.
Проанализировав «недемократические режимы» Х. Линц показал, что отличает авторитарные режимы от тоталитарных. По его мнению, авторитарные режимы не располагают, как правило, четко разработанной руководящей идеологией. Они допускают некоторый ограниченный и контролируемый плюрализм в политическом мышлении, мнениях и даже мирятся с наличием некоей «полуоппозиции». Руководство жизнью подданных в таких системах не столь тотально, нет строго организованного контроля над социальной и экономической инфраструктурой гражданского общества, над производственными единицами, профсоюзами, учебными заведениями, массовыми организациями, СМИ, церковью.
Условием существования тоталитарных режимов является массовый энтузиазм, тогда как залогом авторитарного правления является пассивность масс. Тоталитаризм требует массовой поддержки и порождает ее, он не может без нее обойтись. Авторитаризм, напротив, потому и довольствуется формальной лояльностью, что пассивность население — условие его существования. Но авторитарная система непримирима к реальной политической конкуренции за власть, к фактическому и широкому участию масс в принятии решений по важным общественным проблемам, будь то выборы или иные формы. Она препятствует также реализации гражданских прав даже на элементарном уровне.
Подход Х. Линца был признан образцовым в компаративистике, поскольку он определяет специфику недемократических систем, соотнося их с позитивными характеристиками демократий, а авторитарные режимы — противопоставляя тоталитарным.
Большинство существовавших и существующих ныне недемократических режимов носят авторитарный характер.
По мнению Е. Вятра специфику авторитарных режимов определить трудно, «…потому что, в отличие от тоталитаризма, автократия — это категория, которая включает в себя многое из того, что не является ни демократией, ни тоталитаризмом». Понятие «авторитаризм» может быть применено к традиционным монархиям и к режимам первой и второй империи во Франции (бонапартизм), к Германской империи (1871—1918 гг.) и к фашистской Италии и кемалистской Турции, к большому числу разнородных политических порядков, начиная от франкистской (Испания) и салазаровской (Португалия) диктатур до монархий в арабских нефтедобывающих государствах, а также к военным режимам в Африке, Латинской Америке, на Ближнем Востоке и в Юго-Восточной Азии, умеренным коммунистическим режимам Восточной Европы (Польша, Венгрия, Югославия) и др. Поэтому большинство определений авторитаризма не позволяют зафиксировать специфику данного типа политических режимов.
Например, И. А. Ильин писал: «Всякое государство, управляемое властью, независимо от народного избрания и контроля, является авторитарным». Однако этот признак не схватывает специфики авторитарных систем, и вполне приложим к тоталитарным режимам. Определение Х. Линца включает целый ряд отрицательных критериев: ограниченный плюрализм, отсутствие тщательно разработанной идеологии, запрещение активного политического участия широких масс и др.
Одно время для характеристики различий между авторитарными режимами развивающихся стран и экономически развитыми демократиями была популярна антитеза «слабое развитие — сверхсильная власть» (over — power) и «сверхразвитие — слабая власть» (under — power). Считалось, что раскрытие содержания данной антитезы позволяет представить все крайние и наиболее значимые ситуации, присущие каждому виду обществ. Однако исследования показали, насколько вводящим в заблуждение оказывается понятие «сверхсильная власть» применительно к большинству госу-
дарств «Третьего мира». «Несмотря на внешнюю видимость, африканские страны в действительности не управляются; они страдают не от избытка власти, но от ее недостатка отчасти из-за слабости, даже отсутствия политических партий. Африканское государство в действительности является слабым государством» (т.е. сильная власть отождествлялась с властью насильственной). Могущество африканского политического лидера опирается на политическую пустоту. Слабость промежуточных структур, которая вроде бы придает величие и безграничность его власти, в то же время значительно сокращает средства его влияния на общество.
В то же время для того, чтобы объяснить «недостаток власти» в развитых государствах и показать неэффективность механизмов принятия решений, необходимо показать, что они блокируются слишком большим потоком требований, исходящих из общества. Политика в современных демократиях носит центростремительный характер. Центральная власть оказывается не в состоянии должным образом управлять, поскольку все социальные ожидания здесь выражаются в политических терминах. Таким образом, власть зачастую оказывается жертвой собственного успеха в развитых обществах, где различие между частной и государственными сферами все больше стирается.
И тоталитарный и авторитарный типы режимов являются неконкурентными и не терпят существования оппозиции. Однако в характере, целях и степени участия между авторитарными и тоталитарными формами правления наблюдаются существенные различия.
В тоталитарных системах степень участия высокая, подкрепляемая идеологией максимального слияния государства и общества и их взаимного проникновения. Так как тоталитарные системы нацелены на масштабные изменения социального порядка, они используют по отношению к обществу сочетание тактики «социальной хирургии» и патерналистского покровительства, наряду с легитимирующим «демонстрационным» участием масс в политике. Никаких требований, но обязательная поддержка и полный контроль за любыми, в том числе общественными, инициативами в обмен на социальную поддержку населения.
Авторитарные режимы, имеющие проблемы легитимности (военные диктатуры), или не имеющие таковых (традиционные общества), заинтересованы в минимальном уровне общественного участия в политическом процессе. Общественные организации могут существовать лишь будучи включенными в систему патрон-клиентских отношений. Власти используют стратегии манипулирования и имитации участия, которое выступает компонентом легитимации власти. Учет требований здесь минимальный при минимальном уровне поддержки и минимальном уровне реализации социальных программ.
Неопределенность и широта понятия авторитаризм, а также большое разнообразие новых независимых государств породило многочисленные типологии авторитарных режимов.
Одной из первых стала типология Э. Шилза. Он выделил два промежуточных типа режимов, находящихся между крайними полюсами — демократией и тоталитаризмом: это «опекающая демократия», характеризуемая гипертрофией исполнительной власти, и «модернизирующаяся олигархия», которой свойственно доминирование военной или бюрократической клики, безразличной к проблемам демократизации страны. Позднее Э. Шилз добавил еще один, ныне исчезающий, тип режима — «традиционную олигархию».
Л. Даймонд исходя из логики «третьей волны демократизации», наряду с авторитарными режимами и либеральными демократиями, выделяет два промежуточных типа: псевдодемократии и электоральные демократии. Д. Аптер на основе сравнения выделял следующие типы авторитарных режимов: 1) диктаторские; 2) олигархические; 3) не прямо представительные; 4) прямо представительные. А. Н. Медушевский пишет об авторитарных режимах: 1) «ограниченного плюрализма»; 2) «неопатримониальных»; 3) «преторианских»; 4) «авторитарно-бюрократических» и т.д.
Такое разнообразие типологий определяется следующими причинами: а) типологии режимов конструируются в контексте теоретических парадигм, приверженцами которых являются их авторы, а они значительно отличаются друг от друга; б) построение типологии редко является самостоятельной задачей, характер основной проблемы исследования накладывает отпечаток на типологию; в) классифицировать политические режимы способом, удовлетворяющим всех — видимо невыполнимая задача; г) само многообразие форм авторитарных режимов ведет к созданию новых, все более дифференцированных типологий и попыткам выделения важнейших черт авторитаризма.
А. П. Цыганков предлагает в этой связи следующий перечень черт, отличающих авторитарный режим:
стремление исключить политическую оппозицию (если таковая существует) из процесса артикуляции политических позиций и принятия решений;
стремление использовать силу в разрешении конфликтных ситуаций и отсутствие демократических механизмов контроля над осуществлением власти;
стремление поставить под свой контроль все потенциально оппозиционные общественные институты — семью, традиции, группы интересов, СМИ, коммуникации и пр.;
относительно слабая укорененность власти в обществе и вытекающие отсюда желание и, одновременно, неспособность режима подчинить общество всеобъемлющему контролю;
перманентные, но чаще всего не слишком результативные поиски режимом новых источников власти (традиции и харизма лидера) и новой, способной сплотить элиту и общество идеологии;
относительная закрытость правящей элиты, которая сочетается с наличием внутри нее разногласий и борющихся за власть группировок.
Главное отличие авторитаризма от тоталитаризма в том, что автократия не имеет (точнее не обладает технологическими возможностями для реализации) тоталитарных амбиций. Если не идти на открытую конфронтацию с таким режимом, то можно даже иметь определенную свободу действий, например, в экономической и интеллектуальной сфере. Не обязательно также активно демонстрировать поддержку режима, достаточно его терпеть. Если принцип функционирования тоталитарного режима — «Разрешено все, что приказано», то авторитарного — «Разрешено все, кроме политики». В условиях этого режима государство представляет собой организм, отделенный от общества, и требует от людей лояльности и службы, не давая им взамен обязательства получать согласия на свои действия. Авторитарные режимы часто заимствуют внешние, формальные параметры конституционного устройства, которые получают совершенно иное, чем в условиях демократии, политическое содержание. Они не имеют, как правило, «священной идеологии», навязываемой всему обществу. Чаще всего такого рода режимы опираются на размытую концепцию «национального интереса» и популизм. Главная цель авторитарного режима не формирование «нового человека» с помощью массированной идеологической обработки населения и государственного террора (СССР) или селекции новой расы господ (нацистская Германия), а сохранение политической власти любыми средствами. Не обязательно и существование массовой «государственной партии», которая может быть заменена политической кликой, псевдомногопартийностью или опорой на армию и др.
По мнению А. Н. Медушевского, современные авторитарные режимы, при всех их различиях, «характеризуются системой мнимого конституционализма. Этот последний (в отличие от номинального варианта) теоретически рассматривает конституцию как определенное ограничение власти. Однако механизм реализации права выводит принятие политических решений из сферы конституционного контроля. Это достигается путем, во-первых, конституционного закрепления очень больших правовых прерогатив главы государства (иногда граничащих с абсолютной властью); во-вторых, сохранения пробелов, или лакун, в конституции; в-третьих, такой практики их заполнения, которая в данном режиме всегда проводится в пользу власти. В этой системе мнимого конституционализма… власть оказывается способной активно действовать вне конституционного поля, принимая конституционные нормы лишь постольку, поскольку они не мешают проведению властных решений».
В тех случаях, когда авторитарные режимы добивались значительных экономических успехов, это им, как правило, удавалось потому, что они в экономике предоставляли своим гражданам свободу, отнятую у них в политической сфере. «Одна свобода не может гарантировать экономического успеха. Но репрессии наверняка гарантируют экономическое поражение», — писал М. Эбрэм. Более того, этот успех обычно не способствовал длительному укреплению режима, а наоборот был прологом к его падению. Схематическая последовательность событий здесь такая: авторитарный режим проводит эффективную политику, обеспечивающую быстрый экономический рост; в обществе появляется «средний класс» — слой людей, образованных, сравнительно материально обеспеченных и независимых; «среднему классу» становится «тесно» в политических рамках авторитаризма и он принуждает властные структуры к демократизации. По такой схеме развивались Южная Корея, Тайвань, Чили и др.
Как отмечает немецкий политолог В. Меркель поскольку в авторитарных системах «навязывание политических предпочтений и целей должно осуществляться, как правило, иерархически-репрессивно, то следствием этого в большинстве случаев является одновременная утрата обоих важнейших источников легитимации, необходимых для стабилизации политической системы, а именно: “селективной и диффузной поддержки” населения». Поэтому одна из важнейших проблем всех авторитарных режимов — проблема легитимности, актуализация которой связана с растущим отчуждением общества от власти.
8.4. Демократический режим. Исторические формы и теоретические модели демократии
Как и авторитарные, демократические режимы достаточно существенно отличаются друг от друга по многим параметрам. Однако прежде чем приступить к рассмотрению типологий демократических режимов, необходимо решить проблему определения — что такое демократия, каковы ее критерии?
Понятие «демократия» с большим трудом поддается однозначному толкованию. В. М. Сергеев о демократии говорит как:
о политическом идеале и реальной действительности;
об особой форме функционирования властных структур;
о системе прав, обеспечивающей широкое участие масс в управлении делами общества;
о методе регулирования отношений между управляющими и управляемыми;
о механизме удовлетворения разнородных социальных интересов и мирного разрешения межгрупповых конфликтов;
о способе получения властных полномочий и их ротации;
об институциолизированной системе переговоров между социальными группами, обеспечивающей легитимность режима и др.
Дж. Оруэлл отмечал по этому поводу, что «…когда речь идет о таких понятиях, как демократия, то обнаруживается не только отсутствие его общепринятого определения, но и любые попытки дать такое определение встречают сопротивление со всех сторон… Сторонники любого политического режима провозглашают его демократией и боятся утратить возможность пользоваться этим словом в том случае, если за ним будет закреплено какое-то одно значение».
Эта проблема усугубляется тем, что, с одной стороны, существовало несколько, отличающихся друг от друга исторических форм демократии (античная демократия, элитарные демократии XIX в. и др.) и в разные эпохи слово «демократия» имело разное содержание, с другой, создано множество теоретических (идеальных) моделей демократии — это классическая либеральная, идентитарная и плюралистическая, партисипаторная и плебисцитарная, марксистская и др. «За последние 25 столетий, — пишет Р. Даль, — в течение которых демократия истолковывалась, оспаривалась, одобрялась, порицалась, замалчивалась, устанавливалась, существовала, уничтожалась, а потом порой воцарялась вновь, так и не удалось… прийти к согласию по наиболее фундаментальным вопросам, касающимся самой сути явления». В результате он образно сравнивает огромное количество дефиниций демократии с «предметами кухонной утвари», накопившейся «почти за 25 столетий использования».
Однако при всем разнообразии подобного рода толкований, западные исследователи готовы признать политический режим демократическим, если тот удовлетворяет минимальному набору формальных признаков (критериев). Более того, достигнут консенсус по поводу того, каким этот набор должен быть.
Таким образом, демократия это не столько комплекс идей и принципов свободы и справедливости, сколько комплекс норм, институтов и процедур, сформировавшихся на протяжении долгой истории.
Американский философ Дж. Дьюи, отмечая многозначность понятия «демократия», в частности, писал: «Но одно из значений несет явственно политический смысл, указывая на некий способ управления — на определенный порядок отбора должностных лиц и регулирования их поведения в качестве таковых».
В середине ХХ в. Й. Шумпетер первым сформулировал концепцию обязательного нормативного минимума и предложил определение процедурной демократии как «такого институционального устройства, предназначенного для принятия политических решений, в котором индивиды приобретают властные полномочия посредством конкурентной борьбы за голоса избирателей». Она означает институализацию группового конфликта. Законодательные органы, суды, политические партии, группы интересов ведут мирное соперничество за обладание политической властью, причем способы прихода к власти, ее реализации и передачи от одной элитной команды к другой регулируются законами и общепринятыми неформальными правилами.
Й. Шумпетер придавал демократии чисто техническое значение. Это метод конкурентного отбора наиболее эффективной властвующей элиты, способной взять на себя ответственность, как за исполнительную, так и законодательную власть. Кроме того, демократия должна препятствовать узурпации всей полноты власти какой-либо элитной группой. Массам отводится незначительная роль, преимущественно это участие в выборах. Народ имеет возможность свободно выражать предпочтения тому или иному политическому курсу, получать доступ к ведущим политикам, принимать решения относительно проблем, которые образуют «повестку дня». Однако, выигравшая выборы элитная группа должна быть полностью свободна в своих действиях от изменчивых настроений и желаний масс, следуя которым можно прийти к авторитаризму.
Позднее ряд авторов дополнили шумпетеровскую формулу, отметив необходимость всеобщего избирательного права, обеспечения честной конкурентной борьбы на выборах, возмож-
ность участия в ней представителей всех существующих в обществе социальных групп и интересов. С точки зрения приверженцев этого подхода к пониманию демократии (его иногда называют «минималистски-процедурным») этому политическому режиму свойственны «неопределенность результатов при определенности процедур», в отличие от авторитаризма, где «результаты предопределены, несмотря на неопределенность процедур». Однако «определенность процедур» в условиях «консолидированной демократии» ведет к значительному ограничению «неопределенности результатов», иначе говоря, практически исключает возможность «недемократических результатов».
Как указывал Ж. Л. Кермонн, базовой для Запада сегодня является, опирающаяся на теоретический и практически-политический опыт нескольких веков плюралистическая модель либеральной демократии: «политическая власть народа, отправляемая свободно выражающим себя большинством, уважающим право меньшинства проявлять свое несогласие».
В ее рамках Ф. Шмиттер и Т. Карл предложили следующие критерии демократического режима:
всеобщее избирательное право граждан;
возможность для граждан претендовать на занятие выборных должностей;
регулярное проведение свободных, конкурентных и справедливых выборов;
наделение избранных должностных лиц конституционным правом контроля над правительственными решениями;
отсутствие притеснений по отношению к политической оппозиции (включая независимые политические партии и группы интересов) и присоединяться к ним;
свободный доступ граждан к источникам альтернативной информации.
Формой существования демократии является правовое государство, в которое не только включены все демократические процессы, но в котором также все они контролируются правом и подчинены ему. Как отмечает немецкий политолог К. фон Бейме «Современные демократии определяются наряду с господством принципа большинства еще и компромиссами. Само применение принципа большинства невозможно без основополагающего компромисса, на котором основывается конституция. Этот консенсус включает, как “соглашение о возможности не соглашаться”, так и готовность меньшинства считать решения большинства обязательными». «Согласие по основным вопросам» в демократической стране означает, согласно часто цитируемому высказыванию А. Дж. Бальфура, следующее: «условием политической деятельности является народ, обнаруживающий такое единство в фундаментальных вопросах, что он может безо всякого риска позволить себе дискуссии…». В свою очередь «многообразие интересов вынуждает создавать коалиции и укрепляет готовность к компромиссам отдельных групп».
Данные критерии представляют собой некоторые эталоны, с которыми можно сопоставить деятельность существующих политических образований, провозглашающих себя демократическими. Политические режимы не прошедшие «тест» по всем признакам процедурной демократии причисляются либо к авторитарным, либо к смешанным или гибридным политическим режимам.
Наиболее существенно скорректировал концепцию Й. Шумпетера Р. Даль. В начале 1970‑х гг. он ввел в научный оборот понятие «полиархия» (многовластье), более точно, по его мнению, отражающее суть современной плюралистической демократии. Он сформулировал набор «минимально необходимых критериев» современной плюралистической (процедурной) демократии: 1) эффективное политическое участие граждан; 2) их равенство по отношению к процессу принятия решений; 3) возможность получать достоверную информацию и, значит, делать выбор самостоятельно и со знанием дела; 4) механизм контроля граждан над «политической повесткой дня»; 5) участие совершеннолетних. Любую политическую систему, отвечающую этим критериям и можно назвать «полиархией». Для стабильности такой «системы соперничества» требуется немалый запас взаимного доверия между претендентами на власть и их избирателями (так называемого «социального капитала»), а также уважения и соблюдения «правил игры», которые Р. Даль назвал «системой взаимной безопасности».
Демократия в форме «правления народа, посредством народа» или в виде «управления народом посредством его представителей» означает теоретические установки, которые лишь отчасти были реализованы в практике современных обществ и в организации их политических систем. До настоящего времени не было народа, который научился бы собой управлять, и в ближайшей перспективе вряд ли это возможно. Всякое правление, в этом смысле, является олигархичным и, следовательно, предполагает господство немногих над большинством. Представление, согласно которому люди могут быть активными и постоянными политическими деятелями, не является убедительным. Настроения и деятельность большинства людей ограничивается личными или групповыми интересами. Народу не свойственна рефлексия по поводу власти, которая определяет рациональные или иные действия и взаимоотношения в обществе. Он выполняет решения правительства по инерции и даже сопротивление им чаще всего бывает не обоснованным желанием добиться альтернативных решений, а неясным, непросветленным возмущением.
Всякое управление предполагает необходимость подчиниться определенному правилу, что требует соответствующей дисциплины. Дисциплина же привносится извне. Когда человек появляется в обществе, там уже есть институты, находящиеся в большой степени вне индивидуального контроля. Он узнает, что эти институты обязательно определяют, по крайней мере, общие направления того, с чем он может встретиться в своей жизни. Организационные попытки некоторых групп людей могут изменить характер этих институтов, но маловероятно, что индивид, который находится в стороне от этих групп или даже состоит в ней, будет ее руководителем, тем более получит возможность постоянно оказывать влияние на всю политическую систему.
Элиты и лидерство сохраняются и при демократии в силу требований разделения труда. Концепция полиархии исходит из того, что и в условиях демократии принятие значимых политических решений является прерогативой узкого круга лиц (их число не превышает 5% населения) — конкурирующих элит и лидеров.
В политике, отмечает П. Бурдье, как и в других видах деятельности (науке, культуре, социальных отношениях) своеобразная экспроприация прав большинства на данную область является следствием концентрации соответственно властных ресурсов в руках профессионалов, которые могут рассчитывать на успех только при условии, если обладают политической компетентностью, что предполагает специальную подготовку. Профессионализация управленческого труда и связанные с этим концентрации средств по производству выступлений и действий, общественно признанных в качестве политических, непрерывно возрастала по мере того, как политическая идеология получала автономию в результате появления крупных бюрократий, освобожденных профессионалов в сфере управления. Этому способствовало и появление специальных учебных заведений, в чьи обязанности входит селекция и подготовка профессионалов в области осмысления социального мира — чиновников, политических журналистов, политиков. Статус профессионала в структурах управления требует соответствующих знаний и специальной подготовки. Политическая, юридическая и другие социально-гуманитарные науки, преподаваемые в специальных учебных учреждениях, рационализируют компетентность, которую требуют область политики и которой профессионалы владеют на практике.
Существование политиков соответствует потребностям «рядового» человека, поскольку освобождает его от обременительной обязанности слишком активно и часто участвовать в политике. Это отнюдь не ведет к игнорированию интересов масс, поскольку свобода ассоциаций позволяет гражданам объединяться для отстаивания своих интересов в политические партии, создавать группы давления и выбирать лидеров, способных делать это наиболее эффективно, с наименьшими затратами времени и средств. Права участия включают в себя не только право избирать лидеров, но и возможность быть вовлеченными в самые разнообразные формы участия в процессе принятия политических решений, особенно организованные, выступающие против власть предержащих, отдельных аспектов проводимого политического курса, институциональных мероприятий или конкретных социально-экономических структур.
«Благодаря таким факторам, как соперничество различных партий, влияние “групп интересов”, выборы, в основе которых лежит принцип состязательности, политические лидеры обычно соглашаются нести ответственность за то, что они проводят в жизнь (или, по крайней мере, пытаются сделать это) программу своей партии и реализуют свои предвыборные обещания. Более того…, в странах “старой демократии” они чаще всего и в самом деле действуют именно так», — пишет Р. Даль.
Таким образом, полиархия — это, прежде всего, процесс конкуренции, переговоров, компромиссов и соглашений между элитами, представляющими определенные социальные интересы. Как писал А. Н. Медушевский «демократия может быть обеспечена не только и не столько путем разделения властей, сколько путем разделения элит и конкуренции различных групп власть имущих, их борьбы за власть и влияние в обществе. Принципу разделения властей при этом отводится весьма важное место, поскольку он способствует институализации различных элитных групп и обеспечивает их взаимный контроль».
Неравенство в доступе к политическим ресурсам, наличие издержек распространения и доступа к информации и трансакционных издержек организации групп политического давления во многом объясняет несовершенства современного демократического процесса. Поэтому Р. Далем современная представительная система и описывается как «полиархия» или власть многих групп, в отличие от «демократии», которая является целью и политическим идеалом. Соответственно, как подчеркивал во многих исследованиях Л. Даймонд, «главным условием демократии является плюралистическое, высокоорганизованное гражданское общество, характеризуемое густой сетью независимых от государственного механизма посреднических групп и добровольных организаций. Такому плюрализму присуще множество форм… Они могут иметь экономические, общественные, культурные или откровенно политические (но не партийные) цели, как, например, защита гражданских прав, контроль над проведением выборов, организация предвыборных кампаний и агитации».
Современная демократия, по мнению Д. Сартори, должна представлять, во-первых, селективную (основанную на избирательности, отборе, подборе) систему конкурирующих избирательных меньшинств (элит), т.е. селективную полиархию и, во-вторых, полиархию на основе достоинств.
От демократий прошлого полиархия отличается расширением политических прав индивида, как по объему, так и по охвату ими граждан. Многие новые права выступают как своеобразная компенсация или альтернатива прямому участию граждан в политической жизни. Изменяется и целевая направленность прав, они необходимы не только для отстаивания индивидуальных и групповых интересов, но и для достижения консенсуса интересов, их согласования. Легитимность представительных политических режимов должна опираться на веру управляемых в то, что демократия сама по себе соответствует их интересам, а также на их убежденность в том, что она способна быть эффективной в обеспечении некоторых важных интересов масс в обмен на существенное ограничение политического участия. Не случайно Р. Даль особо подчеркивает, что, наряду с верой в жизнеспособность демократии, уверенность в эффективности демократической власти при решении насущных проблем очень важны для создания жизнеспособного и стабильного демократического режима.
Полиархия наиболее действенна в обществах с гомогенной политической культурой. Фрагментарность последней, наличие в стране нескольких, достаточно отличных друг от друга субкультур, не благоприятствует установлению полиархии. Однако практика свидетельствует, что и мультикультурное общество способно стать относительно стабильным и демократическим, если найдены приемлемые формы сосуществования различных субкультур.
В этом плане интересна концепция консоциативной (сообщественной) демократии, разработанная А. Лейпхартом. В той или иной степени она была реализована в Австрии, Бельгии, Нидерландах, Швейцарии, Канаде, Индии и ряде стран «третьего мира».
По его мнению, демократия представляет собой одновременно и эмпирическую и нормативную модель. Подобного рода демократия складывается в многосоставных обществах, глубоко разделенных на устойчивые сегменты по значимым различиям: расовым, этническим, конфессиональным, региональным и т.д. Политический процесс развивается в основном в рамках этих сегментов. Там возникают политические партии и движения, формируются группы интересов, создаются средства массовой коммуникации которые, прежде всего, ориентированы на органы власти каждого данного сегмента. В рамках сегментов приемлемыми для субкультуры способами, определяются политические лидеры, формируются политические элиты, которые принимают значимые политические решения и осуществляют контакты с другими сегментами многосоставного общества.
По мнению А. Лейпхарта, демократия в мультикультурном обществе возможна при выполнении ряда условий. Во-первых, это принцип коалиционного согласия; во-вторых, принцип взаимного вето, гарантирующий права меньшинства; в-третьих, пропорциональность, как ключевой принцип политического представительства; в-четвертых, высокая степень автономии каждого сегмента в осуществлении внутренней политики.
Наиболее важными предпосылками сообщественной демократии являются следующие: а) примерный баланс сил между сегментами многосоставного общества; б) существование, по меньшей мере, трех сегментов, поскольку дуализм побуждает, скорее, не к поиску компромиссов, а к отделению; в) демократическое внутреннее устройство сегментов; г) наличие, наряду с факторами, разделяющими сегменты, факторов, их объединяющих (например, языковые различия при конфессиональном единстве).
На основании вариаций двух основных критериев: стиля поведения элит (1) сотрудничество; 2) соперничество) и особенностей структуры общества (3) гомогенная; 4) многосоставная) А. Лейпхарт выделяет наряду с сообщественной демократией, также деполитизированную, центростремительную и центробежную демократии.
Из этого краткого изложения теоретической модели А. Лейпхарта казалось бы можно предположить, что сообщественная демократия, наиболее приемлема как форма политического режима для мультикультурной России. Однако консенсусные системы могут успешно работать лишь при наличии целого ряда предварительных условий. Основные из них, как указывал Р. Даль, — это «…это высокая степень терпимости; умение улаживать конфликты мирным путем и находить компромиссы; пользующиеся доверием лидеры, способные так разрешать конфликты, чтобы это не вызывало нареканий со стороны их приверженцев; консенсус по вопросам основных целей и ценностей, причем достаточно широкий, чтобы это соглашение оказалось достижимым; национальная самоидентификация, подавляющая откровенно сепаратистские устремления; приверженность демократическим процедурам, исключающим насильственные или революционные меры».
Такие условия на сегодняшний день в нашей стране отсутствуют, поэтому появление здесь консенсусной системы маловероятно.
Следует отметить, что нет общего, идеального решения для всех мультикультурных стран. Каждая страна в соответствии со своей спецификой вырабатывает это решение под себя.
Самая большая проблема современной социально-либеральной демократии связана с уменьшением политического интереса и готовности граждан к активному политическому участию. М. Риттер писал: «систематическое переструктурирование общества в соответствии с требованиями рынка (ориентация “цель — средства” и максимизация выгоды) выращивает эгоистов, субъектов, лишь ограниченно ориентированных на то, чтобы обсуждать политические проблемы, исходя из универсальной перспективы всеобщего блага». В то же время в нормативной и, особенно, в партиципаторной теориях демократии подчеркивается значение сознательной активности граждан в сфере политики, расширения социальной базы современной демократии, иначе основные субъекты политического действия — элиты сталкиваются с насущной проблемой — легитимации своей власти. Как заметил Г. Раппе «демократия живет спором, но умирает без согласия».
По М. Веберу, легитимность представительных политических режимов должна опираться на веру управляемых в то, что демократия сама по себе соответствует их интересам, а также на их убежденность в том, что она способна быть эффективной в обеспечении некоторых важных интересов масс в обмен на существенное ограничение политического участия. Не случайно и Р. Даль особо подчеркивает, что, наряду с верой в жизнеспособность демократии, уверенность в эффективности демократических институтов при решении насущных проблем и ограничение массового политического участия очень важны для создания жизнеспособного и стабильного демократического режима.
Р. Инглхарт формулирует эту идею еще более отчетливо: «Эволюция и выживаемость массовой демократии предполагает появление некоторых поддерживающих ее привычек и ориентаций среди широкой общественности», таких как: межличностное доверие (то, что А. Хиршман называл «социальным капиталом»), поддержка демократических институтов, признание индивидуальных прав и свобод, политическая терпимость, чувство индивидуальной политической «эффективности», ориентация на политическое участие и т.д. То есть распространение ценностей и установок, которые ассоциируются с политической культурой гражданственности. Однако такого рода вера и ориентации чрезвычайно неустойчивы.
Следует отметить, что реально существующие западные демократии — не являются системами власти, полностью воплощающими все демократические идеалы, но это системы, которые в достаточной степени к ним приближается. Между ними существуют как сходства, так и различия. Так, если для европейских стран характерен симбиоз либеральной модели демократии с активной ролью государства в качестве «социального арбитра» (так называемая «германская» модель), то в США как бы «законсервирована» классическая либеральная модель, правда претерпевшая определенные мутации во времена «нового курса» президента Ф. Д. Рузвельта и в годы построения «общества всеобщего благоденствия» (так называемая «атлантическая» модель).
Демократическая форма правления всегда находится в процессе либо развития, либо разложения. Ее взлеты и падения зависят от множества факторов и не в последнюю очередь от того, какие люди в ней задействованы и какие ресурсы выделяются на то, чтобы сделать ее эффективной. Стоит разразиться экономическому кризису, как тут же начинают звучать требования изменения или радикального реформирования демократической системы, поскольку в краткосрочной перспективе недемократические системы могут быть более эффективными. Демократия часто порождает представление о ненадежности власти, ее постоянно одолевают публичные разногласия по поводу средств и целей развития, путаница и пробелы в политических программах, скрытые и открытые конфликты. В связи с этим неоднократно в истории возникало искушение — навести «порядок» путем отказа от практики политического плюрализма и сложных демократических процедур принятия решений. Особенно мало шансов на выживание остается у демократических режимов в условиях резкого спада экономического роста, углублении неравенства в доходах, усиливающейся фрагментации общества и политической дестабилизации.
Ни одна политическая система не способна в полной мере соблюдать права человека и одновременно обеспечивать быстрый экономический рост, равенство в доходах и высокий уровень человеческого развития, все режимы, к какому бы типу они не относились, демонстрируют большее или меньшее расхождение между декларируемыми намерениями и реальным результатом. Однако надо всегда помнить парадокс, сформулированный в свое время У. Черчиллем: «Демократия — наихудшая из систем власти, за исключением всех остальных».
Вопросы и задания для самопроверки
Дайте определение понятию политический режим?
Как соотносится это понятие с понятием «политическая система»?
Что такое классификация и типология, каковы их критерии?
Приведите известные вам примеры типологий политических режимов.
Сформулируйте основные признаки тоталитарного режима.
Какие технологические и социально-политические причины обусловили появление тоталитаризма в ХХ в.?
Каковы основные недостатки концепции тоталитаризма?
Перечислите основные отличия авторитарных систем от тоталитарных и демократических?
Какие причины способствуют сохранению и воспроизводству авторитарных режимов?
Какие факторы приводят к крушению авторитаризма?
Перечислите исторические формы демократии?
Каковы критерии «процедурной демократии»?
Раскройте содержание концепции «полиархии» Р. Даля.
В чем особенности сообщественной модели демократии?
Почему модель «сообщественной демократии» невозможна в современной России?
Литература
Основная литература
Арендт, Х. Истоки тоталитаризма / Х. Арендт. — М., 1996.
Арон, Р. Демократия и тоталитаризм / Р. Арон. — М., 1993.
Бжезинский, З. Большой провал: Рождение и смерть коммунизма в двадцатом веке / З. Бжезинский. — Нью-Йорк, 1999.
Бешлер, Ж. Демократия. Аналитический очерк / Ж. Бешлер. — М., 1994.
Даль, Р. Введение в теорию демократии / Р. Даль. — М., 1992.
Даль, Р. О демократии / Р. Даль. — М., 1999.
Даль, Р. Демократия и ее критики / Р. Даль. — М., 2003.
Лейпхарт, А. Демократия в многосоставных обществах: сравнительное исследование / А. Лейпхарт. — М., 1997.
Липсет, С. Американская демократия в сравнительной перспективе / С. Липсет // Сравнительная социология. Избранные переводы. — М., 1995.
Теория и практика демократии. Избранные тексты / под ред. В. Л. Иноземцева, Б. Г. Капустина. — М., 2006.
Тили, Ч. Демократия / Ч. Тилли. — М., 2007.
Тоталитаризм: что это такое? (исследования зарубежных политологов). Ч. 1—2. — М., 1993.
Шумпетер, Й. Капитализм, социализм и демократия / Й. Шумпетер. — М., 1995.
Эндрейн, Ч. Ф. Сравнительный анализ политических систем. Эффективность осуществления политического курса и социальные преобразования / Ч. Ф. Эндрейн. — М., 2000.
Дополнительная литература
Голосов, Г. В. Сравнительная политология : учебник / Г. В. Голосов. — СПб., 2001.
Демократия в современном мире / под общ. ред. Я. А. Пляйса и А. Б. Шатилова. — М., 2009.
Медушевский, А. Н. Сравнительное конституционное право и политические институты : курс лекций / А. Н. Медушевский. — М., 2002.
Повороты истории: Постсоциалистические трансформации глазами немецких исследователей. В 2‑х т. Т. 1: Постсоциалистические трансформации: теоретические подходы. Т. 2: Постсоциалистические трансформации в сравнительной перспективе. — СПб., М.; Берлин, 2003.
Pro суверенную демократию : сборник. — М., 2007.
Россия регионов: трансформации политических режимов / общ. ред. В. Гельман, С. Рыженков, М. Бри. — М., 2000.
Салмин, А. М. Современная демократия: очерки становления / А. М. Салмин. — 2‑е изд. — М., 1997.
Соловьев, А. И. Политология. Политическая теория, политические технологии : учебник / А. И. Соловьев. — М., 2006.
Сморгунов, Л. В. Сравнительная политология: теория и методология измерения демократии / Л. В. Сморгунов. — СПб., 1999.
Цыганков, В. Современные политические режимы: структура, типология, динамика / В. Цыганков. — М., 1995.
9.1. Особенности становления национального государства
Важнейшим институтом политической системы, от нормального функционирования которого в решающей степени зависит ее самосохранение и адаптация, являетсягосударство. Понятие «государство» (Staat, statо, etat, state) появляется в период итальянского Ренессанса и до XIX в. распространяется в Европе. Ранее для обозначения данного властного устройства использовались другие понятия: polis, res publica, civitas regnum, imperium, reich и др.
История европейской государственности начинается со времени падения Западной Римской империи, когда в Европе складываются феодальные отношения. Средневековое общество первоначально делится не по государственным границам, которые были неопределенны, а по сословиям, и высшие сословия — духовенство и рыцарство — по всей Европе разделяли общие духовные и правовые ценности, представлявшие собой соединение унаследованных племенных и новых христианских полученных от Рима и Римской Церкви (хотя и находились в отношениях постоянной конкуренции за территории и возможность сбора дани с населения). Духовная империя Римской церкви — Священная Римская империя — охватывала все христианские народы Европы, которые называли себя общим именем «populus christianus» и церковь выступала тем авторитетом, который придавал легитимность власти светских правителей и выступала арбитром в конфликтах между ними, претендуя, таким образом, на верховную власть.
Система феодальной верности, основанная на ленничестве была тогда важнее государственных границ, и нередко феодалы в отношении разных частей своего имущества находились в вассальных отношениях с различными правителями. Государство еще вовсе не было надличным, публично-правовым сообществом граждан. Государственность опиралась на насилие и принцип верности вышестоящему феодалу, главному сюзерену — королю.
Следующий этап эволюции европейской государственности связан с XI—XII вв. (этот этап некоторые исследователи называют «антипапской революцией») характеризуется эмансипацией папства от королевской (императорской) власти, постепенным разграничением духовной и светской властей, укреплением королевской власти и законодательства, созданием (с заимствованием опыта управления Римской католической церкви) системы государственного территориального управления, что заложило фундамент принципиально нового типа государственности — территориального государства.
В перекройке государственных границ и этнической дифференциации и консолидации в период перехода от территориального государства к национальному (XV—XVII вв.) все более важную роль стал играть династический фактор. Целые народы и обширные территории в результате династических браков и законов наследования оказывались объединенными в общие государства, иногда территориально разбросанные. Так, в империю Карла V (короля Испании и императора Священной Римской империи) одновременно входили Испания, германские княжества, Нидерланды, Италия и владения за океаном. Произвольное распоряжение судьбами народов способствовало постепенному осознанию народами их права на распоряжение собственной судьбой. С другой стороны и династические правители были заинтересованы в консолидации населения их государств, формировании чувства патриотизма. Личность монарха играла в этом случае, в зависимости от ситуации, положительную или отрицательную роль.
Параллельно происходило падение роли таких универсалистских политических образований, как Священная Римская империя германской нации и Римская католическая церковь. Этому способствовали династические войны реформация и контрреформация в церкви и связанные с ними религиозные войны. Религиозная Реформация была одновременно строительством национальных церквей и религиозно-идеологической формой выработки национального самосознания, выражающей независимость народов от иностранного духовного и политического господства. Монархи в целях укрепления своей территориальной власти поддерживали борьбу за независимость церквей от римского первосвященника. Борьба за свободу вероисповедания имела существенное значение для этнических перегруппировок и миграций населения. Достаточно вспомнить эмиграцию английских пуритан в Америку, где они заложили основу новой нации.
Становление национальной государственности сопровождалось все более глубоким проникновением государства в различные сферы общества. Сформировавшиеся в ряде стран Европы абсолютные монархии разрушали сословные корпорации, внедряли общие государственные стандарты, делая все население подданными одного властителя. Через унификацию государственной жизни происходила и экономическая и культурная консолидация, формировался национальный рынок, внедрялись единый литературный язык и единая религия. Показательно господство в этот период принципа «cuius regio, eius religio» — «подданный обязан следовать религии своего государя», что зачастую приводило к насильственной религиозной ассимиляции (резня гугенотов во время Варфоломеевской ночи во Франции и др.), но и способствовало национальной консолидации.
Тем не менее, династический фактор не мог играть решающего значения в формировании национального государства. Династическое государство должно было в конечном счете либо превратиться в национальное, либо распасться.
Как указал К. Калхун, чем дальше, тем больше «нации стали считаться историческими “существами”, обладающими правами, волей и способностью принимать или отвергать конкретное правительство или даже форму правления»[6]. Уже в середине XVI в. династический принцип потерпел крах при попытке Карла V завоевать Англию, поскольку вместо осознания себя частями универсального единства, обеспечиваемого до поры общей верой, народы стали чувствовать себя суверенными. Попытки испанского короля Филиппа II продолжить династическую политику в Нидерландах способствовали началу первой в Европе буржуазной революции. «Затвердение» государственных границ по Вестфальскому миру 1648 г. было решающим шагом в становлении национальных государств в Европе.
В Западной Европе переход от территориального к национальному государству был и переходом от сословного государства к классовому. Династические правители организовывали сословное представительство (парламент, генеральные штаты и др.) от разных частей своего государства, нередко не связанных общим языком. Это политическое представительство служило целям более эффективного политического контроля и легитимации новых налогов с населения. Постепенно, по мере роста экономической, культурной, языковой однородности государства, сословное представительство стало противостоять принципу династической власти и суверенитета монарха, когда этого требовал формирующийся национальный интерес. Постепенно из территориального и сословного сформировался национальный патриотизм.
Определяющим для завершения оформления национальной государственности в Западной Европе была победа принципа суверенитета народа над принципом суверенитета монарха. История буржуазных революций и реставраций явилась иллюстрацией драматизма этой борьбы.
Формирование национального государства в Западной Европе сопровождалось глубоким изменением господствовавших представлений о природе и сущности государства. Идея суверенитета народа развивалась еще в недрах средневековья. Важное идеологическое и практическое значение для политического развития Европы имело усвоение и осмысление заново опыта римской государственности и прежде всего идеи res publica. Эта идея не совмещалась с персонификацией государства и власти, она работала на осознание населением себя как политического сообщества и на формирование представления о государстве как объединении всех граждан, а не собственности монархов.
Res publica согласно римскому пониманию — составляет общее дело всех граждан, это общественный строй, налагающий на всех определенные обязанности, созданный и поддерживаемый всеми гражданами сообща, практическое и рациональное построение. Именно эта идея содержится в ренессансном слове «Staat». Как отметил В. Клемперер,оно обозначает прочное состояние, стабильный порядок в той или иной четко очерченной области — значение его полностью земное, исключительно политическое.
При этом исходное латинское слово «status» (состояние) приобретает новые значения, следуя за эволюцией форм государственности. Сначала оно обозначает суверена и приверженцев обладателя власти, затем само обладание властью. Далее смысловое ударение переходит от обладателя власти — к власти как к функции и от функции власти — к государственной власти и государственному интересу. Начиная с XVII в. понятие «государство» также обозначает государственное учреждение (аппарат, администрация), господство, и, наконец, общность — государственный народ (нацию).
В годы Великой французской революции впервые нация была интерпретирована как сообщество людей, подчиняющееся общим законам, т.е. в чисто политическом смысле. Государство здесь выступает как политическая организованная нация, как нация-государство. Государство является в этом случае политической формой только одной нации и в этом смысле — мононациональным. Отсюда, например, определение государства из современного французского толкового словаря: «Государство есть организованная нация, управляемая правительством» (не путать с моноэтническим государством, которое на практике невозможно).
Исторически менялось не только понятие «государство», но и понятие «нация». В древности оно обозначало «общее происхождение» и было синонимом понятия «gens» — племя. В средние века нацией начали называть местные сообщества, объединенные языковой общностью, а во времена М. Лютера термин «нация» стал иногда употребляться для обозначения сообщества всех сословий в государстве. Только со времен Французской революции нация стала пониматься чисто политически, как общность граждан государства, подчиняющихся общим законам. Ныне распространено как этническое, так и политическое понимание нации и нет единства мнений об их содержании и соотношении.
В данном случае речь идет об эволюции понятия «государство» в Европе. Уже немецкое Reich охватывает более обширную сферу, воспаряет в духовные, трансцендентные пределы. Государство, как указывал Г.-В.-Ф. Гегель, — это «шествие Бога в мире». Государственное образование, куда вплоть до 1806 г. входила Германия, так и называлось «Священная римская империя немецкой нации». Как отметил В. Клемперер, «священная» здесь не украшение. Это слово показывает, что государство — «не посюстороннее земное устроение, но… что оно охватывает еще и горние потусторонние сферы». Отсюда немецкий культ государства — оно имеет преимущество перед индивидом постольку, поскольку государство вечно, тогда как индивид преходящ и т.д.
В других регионах мира (например, в Китае), где государство в течение веков выступало в роли регулятора социальных отношений, главного страхователя от стихийных бедствий, организатора общественных работ, содержало огромную армию, необходимую для внешней обороны, строило пути сообщения, связывающие разобщенные части страны в единое целое, и где оно всегда безраздельно господствовало над всеми другими социальными институтами, имея поэтому сакральный статус, понятие «государство» прошло иную эволюцию имело несколько иной смысл, нашедший выражение в категории «китайская деспотия». Однако в средневековой китайской политической философии (конфуцианстве) считалось, что мандат Небес не может быть реализован императором, лишенным добродетелей. Если обнаруживалось, что у императора нет харизмы, и он не может удовлетворительно управлять страной, тогда, как полагали, Бог переставал поддерживать его и заменял правящую династию другой.
Это касается и России. В русском языке понятие «государство» производно от слова «государь», т.е. хозяин, владелец «русской земли». В связи с этим многие западные исследователи отмечают особый характер российского государства. Так, Р. Пайпс пишет: «Россия принадлежит par exellence к той категории государств, которые… обычно определяют как “вотчинные” (patrimonial). В таких государствах политическая власть мыслится и отправляется как продолжение права собственности, и властитель (властители) является одновременно сувереном государства и его собственником».
Самобытность правового развития России такая его черта, как «правовой нигилизм», обусловливалась неразвитостью основных институтов феодализма, а также тем, что «хроническое российское беззаконие, особенно в отношениях между стоящими у власти и их подчиненными, проистекает из-за отсутствия какой-либо договорной традиции, вроде той, что была заложена Западной Европе вассалитетом». Подданные Московского Царя, равные в бесправии, «стремились не к защите своих прав, которых у них не было, а к получению обязанностей, за несение которых полагалось государево жалование». Как писал, Н. Н. Алексеев (русский правовед, евразиец): «…В ходячем прознании народа идея государства сливалась с лицом государя, как в частном общежитии домохозяин юридически сливается со своим домом».
Российская государственная власть и соответственно представления о ней постепенно перестают быть патримониальными лишь в ходе пореформенной эволюции российского общества. Однако и к 1914 г. власть еще далеко не окончательно потеряла свое вотчинное измерение. Ибо, как отметил В. Леонтович, «…не был превзойден старомосковский принцип верховной собственности на землю».
Известный русский историк культуры П. М. Бицилли писал по этому поводу в эмиграции: «Трагедия русской революции коренится в том, что народ России еще не сумел к 1917 году превратиться в нацию. А это означает, что не успело “состояться” и государство, которое есть политико-правовое оформление нации. …Чем более “зрела”, чем более “завершена”, “готова” Нация, тем крепче она связана со своим оформлением. Чем сознательнее жизнь Нации, т.е. чем больше людей, образующих ее, втянуто в процесс национального становления, тем живее их участие в “политике”. …Россия была … “неготовым” национальным образованием, самым “неготовым”, наименее “законченным” в Европе».
Исторически идентификационное единство обеспечивалось в «исторической России» не через построение нации-государства, а через всеобщее подданство царю и православие. Как отмечает Р. Суни: «В ситуации сохранения иерархии, различий и дистанции между элитой и огромным большинством населения было невозможно создать горизонтальные связи национального родства, которые идеально подходят для установления гражданских отношений в форме нации»[7].
Что же касается советского периода, то, по мнению Р. Брубейкера и многих других исследователей, СССР ни в теории, ни на практике и не был задуман как национальное государство, сохранив, как это ни парадоксально, преемственность с российской империей. При этом «…тип Российской империи — СССР исследователи характеризуют формулой «империя минус империализм». Это означает, что имперский центр выступал донором по отношению к окраинным землям, а жители последних зачастую имели более высокий уровень жизни, нежели население центра»[8].
В то же время, появившаяся в 1970‑е гг. формула «новая историческая и интернациональная общность — советский народ», официально, закрепляющая полную гармонию в области этнических отношений, была наднациональной. Эта «метаэтническая общность», как считал Ю. В. Бромлей, уже предполагала наднациональную «советскую» идентичность. Понятие «нации» закреплялось за общностями более низкого иерархического уровня (союзными и автономными республиками). Национальный вопрос в СССР, «в той форме, в которой он достался нам от прошлого» объявлялся, в связи с этим, окончательно решенным. Любые проявления межэтнической розни замалчиваются и решительно пресекаются.
Однако столь странный по сути тип самоопределения, «советское» самосознание, «советская» идентичность вовсе не были мифом. Реальность этого феномена была закреплена в презрительном образе «совка», созданном усилиями диссидентов. Внимательные наблюдатели с Запада также отмечали: «Советские граждане гордятся своим строем, могуществом, которого он достиг, и склонны отождествлять режим с Родиной».
В первую очередь это касается русских и граждан РСФСР,
«…они считали себя гражданами Советского Союза, и, когда было необходимо подчеркнуть различие между собой и жителями Запада, они говорили: “мы — советские люди”, или “русские”, но не россияне или российские граждане. Советский Союз в целом рассматривался жителями и народами РСФСР, в качестве своей “большой Родины”».
Рассматривая сегодня постфактум, причины гибели СССР, американский профессор В. Шляпентох пришел к выводу, что это были отнюдь не межнациональные противоречия и конфликты. Однако, несомненно, что в советскую национальную политику было заложено глубокое противоречие: преследуя стратегическую цель стирания этнических различий, и добившись в этом определенных успехов, она, в то же время, ускоряла процессы становления национального самосознания, «навязывая этничность» и тем самым подготавливала переход к суверенному национально-государственному строительству.
Об этом «дефекте» национального строительства предупреждал еще Н. Н. Алексеев, который в статье «Советский федерализм» писал: «Создав в пределах Союза большое количество национальных республик, … коммунисты… способствовали пробуждению местного национализма, который не может не угрожать превращением в самостоятельную силу… Это чрезвычайно грозное явление, быть может, одно из самых опасных для судеб не только Советского правительства, но и будущей России».
Советское государство бюрократическими приемами (паспортная система, привилегии для представителей титульных наций и неофициальные ограничения для евреев и «русскоязычных» в национальных республиках, организованные государством и не всегда оправданные массовые миграции населения и др.) создало не существовавшие ранее барьеры между разными национальностями и «привязало» индивидов к их этническим группам, «навязывало» этническую идентичность и готовила предпосылки для своего распада. Во всех союзных республиках возникли такие предпосылки для независимого существования, как: 1) собственные административные территории, населенные коренными народами; 2) собственные политические элиты и образованный средний класс; 3) использование местных языков в сфере культуры. Можно сказать, что первый этап этнополитической мобилизации народы нынешнего «постсоветского пространства» прошли еще до «перестройки». Территория — закреплена, национальные языки — созданы, история народов — написана, традиции — «подобраны», «образ врага» — существовал (до поры в латентной форме).
К началу 1980‑х гг. общий кризис социалистической системы становится очевидным, само бездействие руководства правящей партии, неспособность предпринять какие-либо меры по его преодолению, были дополнительным свидетельством приближающегося коллапса системы. Кризис свидетельствовал об исчерпании возможностей саморазвития общества в данном его качестве.
По мнению известного американского исследователя П. Кеннеди, в истоках острейших советских проблем лежал тройной кризис, каждый из которых влиял на остальные и приближал конец режима. «Кризис политической легитимности советской системы переплелся с кризисом экономического производства и социального обеспечения, а оба они усугубились кризисом этнических и культурных взаимоотношений. Результатом стало неодолимое смешение проблем». Причем в легитимности было отказано и СССР как политической независимой единице, и существующей политической системе, и официальной коммунистической идеологии, и представителям правящей элиты во главе с М. С. Горбачевым. Правда, этот выбор был сделан не народом страны, а республиканскими политическими элитами.
Классическое описание важнейших свойств государства в современных обществах было дано М. Вебером: «Исходные формальные характеристики государства таковы. Оно обладает административным и правовым порядком, изменяемым посредством законодательства, в соответствии с которым осуществляется организованная корпоративная деятельность административного персонала, также регулируемая законом. Эта система порядка претендует на принудительную власть не только над членами государства, гражданами, большинство которых обрело свое членство по рождению, но и в весьма значительной степени над всеми действиями, происходящими на контролируемой ею территории. Таким образом, это — обязательная ассоциация с территориальной основой. Более того, в настоящее время применение насилия считается легитимным, только пока дозволено государством или предписано им… Претензия современного государства на монополию применения насилия столь же сущностно важна для него, как и свойства принудительной юрисдикции и непрерывности организации».
В целом можно вычленить два основных подхода в понимании государства.
Во-первых, это гоббсовское властное государство, которое есть, прежде всего, монополия аппарата на разрешение социальных конфликтов и применение легитимного насилия. Позднее этот подход получил развитие в работах К. Маркса и др. В ХХ в. этот подход развивал М. Вебер и его последователи: «Принудительная политическая ассоциация может быть названа государством в той степени, в которой ее административный штаб успешно осуществляет монополию легитимного насилия». Этот подход фиксирует политический аспект современного государства.
Во-вторых, это либеральное конституционное государство, сущностные характеристики которого были сформулированы Дж. Локком и И. Кантом. Его цель в ограничении, обуздании властного государства посредством правовой системы (конституционализма). Здесь применима дефиниция Г. Кельзена: «государство есть относительно централизованный правопорядок». Этот подход фиксирует правовой аспект современного государства.
С точки зрения И. Канта люди в условиях государственного существования постоянно сталкиваются с альтернативой: личная автономия или гетерономия (подчинение извне приходящим нормам). Автономии соответствует правовое государство, гетерономии — патерналистское. Философ противопоставляет модель правового государства, граждане которого «совершеннолетние» и ответственные личности, патерналистскому, где власть «отечески» заботится о благе подданных. При этом он обозначает патерналистское государство термином «государство благосостояния» (в ХХ в. он используется в ином контексте). Главная цель такого государства — счастье людей. Однако эта принципиальная установка на счастье неизбежно приводит к государственному деспотизму, поскольку лишь властителям дано знать, в чем истинное благо подданных. А потому к нему можно и принуждать, в том числе и с помощью гильотины.
Понятие «правового государства» сводится к возможности и способности противопоставления права государству, при которых допустимо «самообязывание и самоограничение государства». По мнению Г. Кельзена, «традиционная доктрина государства и права не может отказаться от теории самообязывания государства с присущим ей дуализмом государства и права. Ведь он, этот дуализм, выполняет чрезвычайно важную идеологическую функцию… Государство должно быть представлено как сущность отличная от права, для того, чтобы право оправдывало создавшее его и “подчиняющееся” ему государство. А право может оправдывать государство лишь в том случае, если оно мыслится как некий порядок, противоположный исходной природе государства, т.е. власти, и потому в каком-то смысле правильный и справедливый. Таким образом, государство из простого инструмента власти-насилия превращается в правовое государство, которое оправдано тем, что оно создает право (идея суверенитета права). По мере того как религиозно-метафизическая легитимация государства оказывается неубедительной, эта теория правового государства должна стать единственно возможной и оправданной».
Государство здесь выступает как особое юридическое лицо, субъект прав и обязанностей, во многих внутригосударственных отношениях и в международном общении. В гражданско-правовых отношениях, в финансовом праве оно выступает в виде казны, оно может быть ответчиком (например, по искам граждан к государственным органам, при их материальной ответственности за вред, причиненный гражданам в случае нарушения закона), является стороной в конституционно-правовых отношениях и т.д.
Однако конструкция государства, как совокупности правоотношений имеет формализованный характер и недостаточно. Как писал французский исследователь Ж. Жоржель: «Хотя право иногда успешно сопротивляется и даже одерживает верх над политикой, но ему всегда в итоге достается роль “вечного побежденного”, ибо политические императивы обычно оказываются более могущественными, чем юридические соображения».
С точки зрения права необходимыми признаками государства служат три элемента: государственная территория, государственный народ, государственная власть. В юридическом и политическом смысле понятие «государство», как правило, используется в узком смысле слова: как институт господства, как носитель государственной власти (права на легитимное принуждение). Государство противопоставляется обществу и выступает по отношению к нему как орудие руководства и управления.
От других политических институтов государство отличается:
наличием особой группы людей, занятых исключительно управлением обществом и охраной его экономической и социальной структуры;
монополией на принудительную власть;
правом и возможностью осуществления внутренней и внешней политики от имени всего общества;
суверенным правом издания законов и правил, обязательных для всего населения;
монопольным правом на взимание налогов и сборов с населения, на формирование национального бюджета;
организацией власти по территориальному признаку.
9.2. Формы государственного устройства и правления
Государство обладает сложной структурой — обычно выделяют три группы государственных учреждений: органы государственной власти и управления, государственный аппарат (публичная администрация), карательный механизм государства. Структура и полномочия указанных учреждений зависят от формы государства, а функциональная сторона во многом определяется существующим политическим режимом. Понятие «форма государства» раскрывается через категории «форма правления» и «форма государственного устройства».
Форма правления — это организация верховной власти, характеризуемая ее формальными источниками, она определяет структуру государственных органов (институциональный дизайн) и принципы их взаимоотношений.
Две основные формы правления — этомонархия и республика. Также выделяют их разновидности.
Монархия (классическая) характеризуется тем, что власть главы государства — монарха передается по наследству и не считается производной от какой-либо другой власти, органа или избирателей. Она неизбежно сакрализуется, ибо это условие легитимации власти монарха. Есть несколько разновидностей монархической формы правления: абсолютная монархия — характеризуется всевластием главы государства и отсутствием конституционного строя; конституционная монархия — предполагает ограничения полномочий главы государства более или менее развитыми чертами конституционного строя. В зависимости от степени ограничения власти главы государства, различают: дуалистическую и парламентарную конституционные монархии.
Дуалистическая конституционная монархия — полномочия монарха ограничены в сфере законодательства, но широки в сфере исполнительной власти. Кроме того, он сохраняет контроль над представительной властью, поскольку наделяется правом полного вето на решения парламента и правом его досрочного роспуска. (Германия по Конституции 1871 г., Япония по Конституции 1889 г., Россия после 17 октября 1905 г. — «конституционная монархия под самодержавным царем»). Сегодня такая форма правления в Саудовской Аравии и ряде небольших арабских государств.
Парламентарная конституционная монархия существует в Бельгии, Великобритании, Дании, Испании, Лихтенштейне, Люксембурге, Монако, Нидерландах, Норвегии, Швеции.
Власть монарха не распространяется на сферу законодательства и значительно ограничена в управлении. Законы принимаются парламентом, право «вето» фактически (в ряде стран и формально) монарх не осуществляет. В большей части современных конституционных монархий согласно доктрине разделения законодательной власти между парламентом и монархом, последнему принадлежит право королевской санкции. Как правило, решение монарха должно быть контрассигновано правительством (Бельгия, Испания, Нидерланды, Норвегия, Япония), что теоретически исключает возможность отказа в одобрении законопроектов, поддержанных исполнительной властью. В Великобритании право королевской власти, отказать в промульгации законопроекта, не ограничено, и монарх может его осуществить безотносительно к воле правительства. Однако на практике это происходит редко. Отказ в королевской санкции в последний раз имел место в 1707 г. Правительство формируется на основе парламентского большинства и несет ответственность перед парламентом. Фактическое управление страной осуществляет правительство. Любой акт монарха требует утверждения глава правительства или соответствующего министра.
Таким образом, монархия сегодня — «слабое» политическое учреждение, однако она, по мнению М. Вебера, обеспечивает дополнительную легитимацию власти, так как монарх — носитель традиции, символ единства нации, незыблемости политической системы. Кроме того, по замечанию А. Лейпхарта, конституционная монархия «дает нейтрального руководителя государства и делает ненужным поиск приемлемого для всех кандидата на этот пост».
Известны две основные формы республиканского правления: президентская и парламентская республики.
Президентская республика характеризуется особой ролью президента; он одновременно и глава государства, и глава правительства. Пост премьер-министра отсутствует, правительство формируется внепарламентским путем, президент назначает его членов или независимо от парламента, или «с согласия сената» (практика США). Министры обязаны проводить политику определяемую президентом и несут ответственность перед ним. Парламент не вправе выразить правительству вотум недоверия, а порицание министров парламентом не влечет за собой их автоматической отставки.
Глава государства избирается независимо от парламента: либо коллегией выборщиков, избираемых населением (США), либо прямым голосованием граждан (Франция и др.). Такой порядок выборов дает возможность президенту и его правительству действовать без оглядки на парламент. Президент, кроме того, наделяется правом отлагательного вето на законы, принимаемые парламентом, и активно им пользуется. Президентом становится лидер партии, победившей на президентских выборах, парламентское же большинство может принадлежать другой партии (в 1980‑е гг. в США президент — республиканец, большинство в Конгрессе — за демократами, сегодня наоборот). Такое несовпадение невозможно в парламентской республике.
Важнейшая отличительная черта президентской республики — жесткое разделение властей. Все ветви власти обладают значительной самостоятельностью по отношению друг к другу, однако существует развитая система сдержек и противовесов, сохраняющая относительное равновесие властей. Так, парламент не вправе вынести вотум недоверия правительству, но и президент не вправе досрочно распустить парламент. В то же время парламент обладает правом на импичмент — т.е. правом привлечения к ответственности и судебного рассмотрения дел о преступлениях высших должностных лиц, в том числе и президента, однако у главы государства есть право отлагательного вето на решения парламента. Независимая судебная власть, формируемая президентом, при участии парламента, обладает правом конституционного контроля и правом на толкование «Буквы и Духа конституции» (право на дискрецию).
В президентской республике создаются благоприятные предпосылки для концентрации властных полномочий в руках президента. В то же время при соблюдении конституционных норм правительство более стабильно, а парламент обладает большими реальными полномочиями, чем во многих странах с парламентарной системой. Классический пример президентской республики — США, где впервые и была установлена эта форма правления, возродившая многие принципы римской смешанной политической системы.
Важнейшая отличительная черта парламентской республики — формирование правительства на парламентской основе и его формальная ответственность перед парламентом.
Парламент, наряду с изданием законов и вотированием бюджета, имеет право контроля над деятельностью правительства. Назначает правительство глава государства, но не по своему усмотрению, а из числа представителей партии (коалиции партий), располагающей большинством мест в парламенте (его нижней палате). Вотум недоверия правительству со стороны парламента влечет либо отставку правительства, либо роспуск парламента и проведение досрочных парламентских выборов, либо то и другое. Правительство, формируемое из представителей партии (партий) парламентского большинства, получив вотум доверия, при помощи партийной дисциплины направляет деятельность этого большинства и тем самым приобретает контроль над парламентом в целом.
Таким образом, правительство представляет главный орган управления страной, а глава правительства является фактически первым лицом в структуре власти, оттесняя главу государства на второй план. Конечно, степень полновластия главы правительства зависит от конкретной расстановки политических сил в стране, сложившихся правил взаимоотношения между парламентом и правительством и др. Премьер-министр Великобритании, являющийся лидером партии, контролирующей большинство в парламенте, обладает гораздо большей свободой действий нежели председатель Совета министров Италии, вынужденный учитывать точку зрения представителей партий — партнеров по правящей коалиции и фактор «доминирующего парламента».
Глава государства занимает в системе властных органов скромное место. Президент парламентской республики избирается или парламентом (Греция), или парламентом при участии представителей административно-территориальных (автономных) единиц (Италия), или особой коллегией выборщиков, включающей депутатов парламента и представителей субъектов федерации на паритетной основе (ФРГ), реже, всеобщим голосованием избирателей (Австрия).
Полномочия президента, кроме представительских, осуществляются только с согласия правительства. Акты президента нуждаются в утверждении со стороны членов правительства, которые и несут за них ответственность. Типичные парламентские республики: Австрия, Греция, Италия, ФРГ.
Среди форм правления есть такие, которые сочетают в себе признаки и президентской и парламентской республики. Такова «V Французская Республика», возникшая в результате принятия Конституции 1958 г. Данная смешанная форма получила наименование премьер-президентской. Она характеризуется тем, что: 1) президент избирается на прямых всеобщих выборах; 2) президент наделен широкими властными полномочиями; 3) одновременно с президентом существует и выполняет функции исполнительной власти премьер-министр и кабинет, ответственные перед законодательным собранием.
По мнению М. Дюверже, это система, в которой, в зависимости от того, поддерживает ли парламентское большинство действующего президента или нет, чередуются президентские и парламентские фазы. На президентской фазе президент играет ключевую, доминирующую роль в системе высших органов государственной власти. На парламентской вынужден делить властные полномочия с премьер-министром. Помимо Франции подобная форма правления существует в Португалии, Финляндии (до 1991 г.) и Исландии.
Смешанная,президентско-парламентская форма правления, с еще большим доминированием президента, характерна для ряда стран Латинской Америки (Бразилия, Перу, Эквадор). Она же закреплена Конституцией РФ 1993 г. и новыми конституциями ряда стран СНГ. Ее наиболее важные особенности: 1) наличие всенародно избранного президента; 2) президент назначает и смещает членов правительства; 3) члены правительства должны пользоваться доверием парламента; 4) президент имеет право распустить парламент.
Особая форма правления сложилась в Щвейцарии. Здесь функции главы государства и правительства осуществляются «коллективным президентом» — Федеральным советом, который избирается парламентом в составе 7 человек на широкой коалиционной основе. Председательствует в Федеральном совете президент, избираемый на один год из состава его членов и осуществляющий чисто представительские функции. Принцип парламентской ответственности правительства отсутствует. М. С. Шугарт иД. М. Кэри предложили называть такую систему ассамблейно-независимой, в этом наименовании, по их мнению, указывается как «источник исполнительной власти, так и отсутствие необходимости во взаимном доверии законодательной ассамблеи и исполнительной власти».
Форма государственного устройства — это территориально-политическая организация государства, включая политико-правовой статус его составных частей и принципы взаимоотношений центральных и региональных государственных органов. Выделяют две основных формы государственного устройства:унитарную и федеративную.
Унитарноегосударство — это единое государство, которое подразделяется на административно-территориальные единицы, не обладающие политической самостоятельностью.
Федеративное государство — это союзное государство, состоящее из нескольких государственных образований, каждое из которых обладает собственной компетенцией и имеет свою систему законодательных, исполнительных и судебных органов.
В прошлом существовала и такая близкая к федеративной форма государственного устройства как конфедерация. Различие между конфедерацией и федерацией заключается в том, что федерация предполагает наличие центра, уполномоченного принимать решения от имени всех участников союза и осуществляющего по отношению к ним властные полномочия. Конфедерация же, по мнению А. Моммена, представляла собой более или менее гибко организованную, без какого-либо конституционного оформления, федерацию независимых государств. Каждый ее член, объединялся с другими в союз, в компетенцию которого передавалось ограниченное число вопросов (оборона и внешнее представительство). Конфедерациями были: Швейцария с 1291 по 1848 гг., США в 1776—1797 гг., Германский союз в 1815—1867 гг. Сегодня конфедераций нет, хотя в официальном наименовании швейцарского и канадского государства это слово употребляется.
В то же время некоторые черты уже постконфедеративного устройства приобретает Европейский союз (ЕС). После вступления в силу Маастрихтского договора о Европейском союзе, граждане любого государства, официально являющиеся жителями другой страны — члена ЕС, имеют право голосовать на выборах местных органов власти и занимать в них выборные должности, а также выбирать и быть избранными в Европарламент. Граждане ЕС имеют право получать информацию из-за рубежа, направлять петиции в Европарламент и обращаться с претензиями к парламентскому омбудсмену и в Европейский суд. Кроме того, путешествуя за рубежом, они пользуются полной дипломатической защитой любого государства — члена ЕС. В то же время, несмотря на единую валюту и «прозрачность» государственных границ между странами, его члены по-прежнему определяют финансовую политику органов ЕС, которые не обладают самостоятельной фискальной властью. Формирование бюджета осуществляется на основе общего решения государств — членов ЕС.
Форма государственного устройства зависит от исторических условий образования и существования государства, традиций, степени территориальной и этнической общности в государстве и т.д. В конечном счете форма государственного устройства отражает степень централизации или децентрализации государственного управления, соотношение центра и мест.
Для унитарного государства характерны следующие признаки: единые конституция, правовая система, гражданство, система высших органов государственной власти и управления, судебная система, деление на административно-территориальные единицы, статус органов управления в которых определяется общегосударственными правовыми нормами и их подчинением центральным органам управления.
В зависимости от степени централизации можно выделить несколько разновидностей унитарных государств: 1) выборные местные органы отсутствуют, функции управления осуществляют назначаемые из центра чиновники; 2) есть местные выборные органы управления, но они поставлены под контроль назначаемых представителей центра; 3) выборные местные органы самоуправления косвенно контролируются центром; 4) в государстве существует определенная автономия для отдельных территорий, включающая внутреннее самоуправление и ограниченное право издания законодательных актов по вопросам местного значения.
В последнем случае автономия не меняет унитарного характера государства, однако может рассматриваться либо как особая, переходная форма от унитаризма к федерализму, либо как попытка совмещения и уравновешивания позитивных сторон унитаризма и федерализма. Практическим выражением данных тенденций является регионализм, наиболее полно реализованный в развитии государственного устройства Италии и Испании. Основы такого государственного устройства в них были заложены демократическими конституциями, принятыми в Италии в 1947 г., а в Испании в 1978 г. Но прошли годы, прежде чем положения Конституций были осуществлены на практике.
В отличие от государств, имеющих отдельные автономные образования, созданные по различным основаниям, в том числе с учетом компактно проживающих национальных групп (Аланские острова в Финляндии), в Италии и Испании автономия предоставлена всем административно-территориальным образованиям. В Италии таких областей 20, из них пять имеют более широкие полномочия, и их статус утвержден конституционным законом республики. В Испании автономных образований 17, некоторые из них (так называемые исторические регионы — Страна Басков, Галисия, Каталония) тоже имеют более широкие полномочия.
Как и в федеративном государстве, регионам принадлежит законодательная и исполнительная власть (при сохранении единой, централизованной судебной системы). Они формируют законодательные собрания и коллегиальные исполнительные органы. В Конституции содержится перечень вопросов, по которым регионы могут издавать местные законы, что напоминает размежевание компетенции между федерацией и ее субъектами. Области имеют особые акты-статуты, которыми определяется их организация. Это еще не конституции, но и не обычные правовые акты. Статуты разрабатываются и принимаются органами законодательной власти областей.
По ряду признаков регионализм близок к унитаризму. Так, области не имеют конституций, а их статуты подлежат утверждению конституционными законами. В регионы назначается правительственный комиссар, который визирует акты законодательных органов регионов. Он может отказать в визе, что напоминает институт административной опеки в унитарном государстве. Правительство вправе, при определенных условиях, распустить законодательный орган региона. Изменение границ между автономными образованиями также осуществляется актами центральной власти и т.д.
Региональный подход имеет несомненные плюсы, обеспечивая, в частности, сочетание необходимой централизации в государстве с обширными правами территорий. Но есть и минусы, поскольку регионализм может выйти за пределы унитарного государства, не превратившись в федерализм со свойственными ему институтами сохранения единства государства. Он способен вызвать сепаратизм и чреват распадом государственности.
Значительная часть автономных образований создана по историко-географическому признаку (большинство областей Италии, острова Мадейра и Азорские в Португалии и др.), по национально-территориальному признаку созданы некоторые автономные образования в Испании и бывшем СССР.
Историко-географические и национальные признаки сочетает автономия Шотландии, Уэльса и Северной Ирландии в рамках Великобритании. Согласно акту об унии 1707 г. Шотландия получила право на собственную правовую и судебную систему, свою (пресвитерианскую) церковь, специальное представительство в обеих палатах национального парламента. В 1980‑е гг. в Шотландии и Уэльсе были созданы законодательные ассамблеи, взявшие на себя часть полномочий центральной власти (сельское хозяйство, образование, туризм). После долгих лет прямого правления правительства Великобритании (1920—1998 гг.) лейбористы предприняли попытку создания трехуровневой структуры управления, разграничивающей полномочия центра и Северной Ирландии (создание законодательной ассамблеи) и регулирующей взаимоотношения между Северной Ирландией, Республикой Ирландия и Великобританией (создание исполнительного органа власти Северной Ирландии — Министерского совета Севера и Юга, который должен формироваться из представителей как Североирландской ассамблеи, так и парламента Ирландии и подотчетного, таким образом, парламентам и в Белфасте, и в Дублине; создание Совета островов — надгосударственного образования, в который, наряду с представителями суверенных Великобритании и Ирландии, на полных правах должны входить Шотландия, Уэльс и Северная Ирландия и призванного решать вопросы, касающиеся внутренней жизни Британских островов). Однако реформа управления Северной Ирландией была сорвана Ирландской Республиканской Армией.
Идея федеративного государства восходит к Древней Греции и Риму. В обоих случаях федерализм выражался в объединении независимых городов‑полисов перед лицом внешней военной угрозы. Рим сначала был центром Латинской федерации и лишь со временем, благодаря военной мощи, превратился в политическое средоточие огромной централизованной империи. Сегодня примерно девятая часть государств мира являются федерациями. Это: США, Российская Федерация, Канада, Швейцария, ФРГ, Австрия, Аргентина, Бразилия, Индия, Австралия и др.
Для федеративного государства характерны следующие признаки:
федерацию составляют государственные образования (штаты в США и Австралии, земли в ФРГ и Австрии, кантоны в Швейцарии, провинции в Канаде и Бельгии, республики в бывших Югославии и СССР и др.) являющиеся ее субъектами и имеющими собственный круг властных полномочий;
субъекты федерации не обладают полным суверенитетом, несмотря на формальное провозглашение в некоторых федерациях (РФ);
наряду с общефедеральной конституцией и законами, действуют конституции и законы субъектов федерации при верховенстве общефедеральных;
помимо законодательных, исполнительных, судебных органов федерации имеются такие же органы субъектов федерации, при этом между федерацией и ее субъектами проводится разграничение компетенции в сфере законодательства и управления;
в федеральном парламенте обеспечивается в разных формах представительство субъектов федерации (как правило, существует палата представительства субъектов).
Взаимодействие и конкуренция между различными уровнями власти является одним из ключевых элементов федерализма. Именно федерализм призван препятствовать установлению неограниченного суверенитета одного из уровней сложной системы власти. Не случайно федеративную форму государственного устройства жестко связывают с демократией. «Федеративное государство и субъекты федерации основываются на двух разных типах легитимности, при этом в основе обоих лежит принцип народного суверенитета, однако он относится к разным “народам” — соответственно — народу федерации в целом и народам отдельных субъектов федерации», — пишут Т. ФляйнериЛ. Баста.
Определяемый таким образом суверенитет в федеративном государстве разделен между разными уровнями власти. Основными системообразующими элементами суверенитета в федеративном государстве являются следующие:
государственный характер субъектов федерации;
их автономия и финансовый суверенитет;
децентрализация процесса принятия решений;
участие субъектов федерации в принятии общефедеральных решений;
ответственность субъектов федерации перед федеральным центром.
Обычно федеральная конституция дает рамки разграничения властных полномочий между центром и субъектами федерации. Так, в Конституции США особо оговариваются некоторые права центра, например выпуск денег, объявление войны, регулирование торговли межу штатами и с другими государствами, внешняя политика. Другие права, например, вводить налоги, переданы национальному правительству в порядке параллельной юрисдикции, т.е. ими обладают как федеральные, так и штатные власти. В Конституции США также оговорены права, которыми не обладают центральные власти, и те, которых не имеют правительства штатов; указаны и сферы, в которые запрещено вмешиваться и тем и другим. Полномочия властей штатов в Конституции США не перечислены. Они считаются «зарезервированными», и, согласно Поправке X Конституции США, все полномочия, не переданные национальному правительству и не запрещенные властям штатов, сохраняются за последними или за гражданами. В каждом штате есть собственная конституция, которая в рамках, очерченных Конституцией США (конституции штатов не должны ей противоречить), наделяет властью правительство штата и определяет порядок ее реализации. Законы каждого штата должны соответствовать его конституции. Для такой сложной системы необходим механизм разрешения споров не только между штатом и национальным правительством, но и между штатами. Таким механизмом служит федеральная судебная система, и, прежде всего, — Верховный суд США.
По опыту западных стран федерация не служит средством решения национального вопроса, это скорее один из способов разделения власти. Потому субъекты, как правило, создавались не по национально-территориальному признаку, а по физико-географическому (США, Австралия) или историческому признаку (Швейцария, Австрия, ФРГ). Чрезвычайно сложным федеративным образованием, включающим около ста разнородных и фактически неравноправных субъектов (республики, области, округа и города федерального значения), является современная Россия. Исторически федерации складывались, как правило, не на добровольной основе, за субъектами не признается право выхода (сецессии). Исключение составляли только «социалистические» федерации (СССР, ЧССР, СФРЮ и др.) ныне распавшиеся.
Существуют различные классификации федеративных госу-
дарств: 1) федерации, основанные на союзе и автономии составных частей; 2) договорные или конституционные федерации; 3) централизованные или относительно децентрализованные федерации.
Эти деление на современном этапе не утратили полностью своего значения, хотя из числа федераций, созданных в ХХ в. на основе союза, сохранилась лишь Танзания (результат союзного договора 1964 г. между Танганьикой и Занзибаром), да и этот союз исключает важный признак такого типа федерации — право на сецессию. Остальные различия весьма условны. Так, возникновение Российской Федерации, как объединения 89 субъектов, на деле связано с тремя федеративными договорами 1992 г., однако окончательно она утвердилась в результате принятия Конституции РФ 1993 г., процессы централизации и децентрализации тоже тесно переплетаются.
Сегодня на первый план вышло деление федераций на симметричные и асимметричные(хотя оно тоже достаточно условно).
Симметричная федерация состоит из составных частей с одинаковым правовым статусом субъекта федерации.
Асимметричная федерация имеет три разновидности.
Первая модель характеризуется тем, что наряду с субъектами федерации в состав государства входят другие территориальные образования: федеральные территории, федеральные округа (в США — федеральный округ Колумбия), а в некоторых случаях еще и «ассоциированные государства» (так, в составе США это «свободно присоединившиеся» Пуэрто-Рико, Республика Палау, Федеральные Штаты Микронезии). Это структурно асимметричная федерация, неравенство заложено в ее составе существованием субъектов и не субъектов с усеченными правами последних (США — 50 и 7, Канада — 10 и 2 (Юкон и Северо-Западная территория)).
Вторая модель включает только субъектов, но они фактически неравны и неодинаковы. Так, в соответствии со ст. 5 Конституции РФ 1993 г., все субъекты равны, однако на практике получается, что «некоторые равны больше чем другие». Например, республики названы государствами и имеют свои конституции и гражданство, а области не имеют этих признаков. Однако гораздо более важным является сложившееся в 1990‑е гг. экономическое неравенство регионов, существование, закрепленных в договорах между отдельными субъектами РФ и федеральным центром налоговых льготах и иных привилегиях и т.д.
Третья модель — «скрытая асимметрия». Такая федерация может состоять из однопорядковых субъектов (Австрия, ФРГ, Швейцария), но они не во всем равны (имеют, например, неодинаковое представительство в верхней палате парламента, зависящее от численности населения ее субъектов).
Федерализм — сложное и противоречивое явление, для него характерно взаимодействие двух противоположных тенденций: к большей централизации и к децентрализации и даже сепаратизму. Поэтому его можно рассматривать и как предпосылку формирования государства с централизованной системой управления, и как результат дезинтеграционных процессов в централизованном государстве, теряющем контроль над частью своих территорий. Историческая практика дает примеры того и другого.
Попыткой преодоления противоречия между центробежными и центростремительными тенденциями является концепция «кооперативного федерализма», предполагающая развитие тесных взаимодействий и взаимосвязей не только между властями федерации и ее субъектами (вертикальная кооперация), но и между властями членов федерации (горизонтальная кооперация). Причем власти федерации и ее субъектов должны рассматриваться как равноправные партнеры. Однако эта концепция на практике нигде полностью не реализована.
Практическое применение нашла концепция австромарксистов О. Бауэра иК. Реннера. В противовес обычному территориальному принципу, они назвали свою концепцию национально-культурной автономии федерализмом на основе личностного принципа. Согласно ему каждый гражданин многонациональной страны получал право заявить, к какой национальности он хочет принадлежать, а сами национальности становились автономными (культурными) общностями. О. Бауэр проводил параллель между предполагаемыми культурными общностями (их концепция была теоретической попыткой решения проблемы сохранения государственной целостности Австро-Венгерской империи) и часто сосуществующими общинами католиков, протестантов и иудеев, независимыми в ведении дел, касающихся религии.
В ряде европейских демократических государств там, где этнические или языковые сегменты не были территориально разделены, их автономия устанавливалась на основе именно личностного принципа. Так было в Нидерландах, Австрии и в Бельгии. Последняя из упомянутых стран, по мнению А. Моммена, «…может служить образцом процесса федерализации унитарного государства, которое может в конечном итоге превратиться в новый тип федерации, объединяющей национальные “сообщества” (сегменты) и “районы” на основе равенства, избежав при этом гражданских войн и других коллизий между различными национальностями. Конфликтное размежевание валлонов и фламандцев в Бельгии не выходило за рамки политической борьбы и парламентских компромиссов и никогда не приводило к сопряженным с насилием столкновениям между двумя общностями».
Со времен Великой французской революции, когда уже знали две основные теории государственного устройства, идут споры о преимуществах и недостатках федерализма и унитаризма.
В глазах французских революционеров — защитников республики как формы национального государства, республика должна быть единой и неделимой, поскольку федерализм якобы служит интересам богатых и дворян и в конечном счете закрепляет привилегии. Однако в ту же историческую эпоху тезис о том, что федерализм способствует развитию демократии, а централизм ей опасен, защищался Отцами-основателями США. Для них неприемлемо сильно централизованное государство, поскольку только федерализм и местная автономия способны предотвратить установление тирании и содействовать демократическим процессам на низовом уровне. Действительно, усложненность федеративной системы способна создать определенные трудности на пути тех политических лидеров, которые в стремлении к диктатуре готовы нарушить конституционные ограничения своей власти.
Данная концепция «локальной» демократии базируется на допущении, согласно которому демократия может осуществляться только на локальном уровне, «в низах». На деле местная автономия не всегда способствует развитию демократического процесса, особенно когда граждане объединяются вокруг недемократических идей. Так, в начале 1960‑х гг. движению за гражданские права в США противостояли власти южных штатов, которые отстаивали идею своей политической автономии. Кантоны Швейцарии долгое время отвергали идею религиозной терпимости.
Сторонники унитарного государства настаивают на том, что защита прав и свобод человека всегда проще обеспечивается в унитарном государстве, поскольку в федеративном государстве местные властные структуры могут подвергать обструкции какие-то позитивные изменения, идущие из центра, или оказывать давление на движения, выступающие за большую демократичность в управлении государством.
Исследователи приводят следующие аргументы. В столь сильно децентрализованном государстве как Швейцария, власти многих кантонов до сих пор не представляют политические права женщинам, так как большинство мужчин выступает против их участия в выборах. Также федеративная система громоздка и неэффективна, свойственные ей споры о разграничении функций замедляют осуществление многих необходимых политических и социальных программ. Кроме того, некоторые государства, имеющие федеративную структуру, на деле таковыми не являются. Это касается всех «социалистических федераций», фактически функционировавших как унитарные государства. Но не только их. Бразилия, например, по своей административной структуре похожа на США. Однако, в зависимости от того, какое правительство находилось у власти, реальный характер государственного устройства менялся от федеративного до фактически унитарного, когда центральное правительство отбирало у штатов большинство властных полномочий.
В условиях угрозы распада государства, федерализм является наиболее практичным способом урегулирования конфликтов, предоставляя землям возможность выбора формы внутреннего управления и оставляя за центром только те функции, которые не под силу реализовать на местах (общего, координирующего характера).
На деле же лишь учет конкретно-исторической ситуации, политических традиций страны, могут облегчить поиски адекватных форм государственного устройства. Поскольку каждая модель имеет свои достоинства и недостатки. Любая модель государственного устройства может оказаться лучшей, если она соответствует конкретным условиям и наиболее полно обеспечивает свободное развитие граждан.
9.3. Современное российское государство
Конституцией РФ 1993 г. закреплена президентско-парламентская (полупрезидентская) форма правления. Она сочетается с федеративной формой государственного устройства и избирательным законом, предусматривающим пропорциональное представительство в высшем законодательном органе государственной власти. Такая конструкция власти, как показывают сравнительные политические исследования, является наименее устойчивой и чревата целым рядом негативных следствий. Рассмотрим их.
Во-первых, эта система наследует основной недостаток президентской формы правления — «параллельную легитимность» («двойную»). «Избирая членов парламента, причем не одновременно с президентом, методом пропорционального представительства по общенациональным партийным спискам, мы даем возможность лидерам партий также чувствовать себя представителями интересов народа в целом. Такая ситуация почти наверное приведет к конфронтации между президентом и партиями в парламенте», — отмечает американский исследователь П. Ортешук. Таким образом, в Конституции РФ нарушается принцип равновесия стимулов, что чревато не сотрудничеством, а соперничеством основных государственных институтов.
Американский политолог Х. Линц, отмечая уникальность политического стиля США, также утверждает, что деятельность полупрезидентских систем, особенно находящихся на начальных стадиях развития, может быть неэффективна в связи с проблемой «двойной легитимности» института президента и парламента, а жестко установленный срок полномочий уменьшает гибкость в случае необходимости перемен. Ситуация, в которой страной управляет четко фиксированный срок непопулярный или недееспособный лидер, на законных основаниях практически не сменяемый досрочно, способна серьезно пошатнуть веру в эффективность демократических институтов.
Аргументы против президенциализма дополняет У. Беджот: «Отсутствие в президентской республике монарха или “Президента республики” действующего символически, как представительская власть, лишает эту систему гибкости и средства ограничения власти. Подобная фигура, обычно нейтральная, способна играть роль нравственного баланса во времена кризиса или действовать в качестве посредника между премьером и его оппонентами, среди которых могут быть не только парламентские противники, но и военные лидеры».
Во-вторых, эта система не способствует становлению эффективной партийной системы. Российские партии, даже будучи напрямую представленными в Правительстве РФ, не способны реализовывать свою партийную программу, поскольку состав и политика Правительства РФ, прежде всего, зависит от позиции Президента РФ и иных структур при главе государства (Администрация Президента РФ, Совет Безопасности РФ) и практически не зависит от соотношения политических сил в Государственной Думе РФ. Если Правительство РФ это орган практически подотчетный только Президенту РФ, то ни партийная программа, ни, тем более, коалиционное соглашение не могут быть основой правительственного курса. В результате:
нивелируется значение содержания программ и идеологии в целом в состязании партий;
борьба партий на выборах лишается и самого главного — цели, поскольку в многопартийных демократиях цель выборов — смена правительства;
теряется такой важный критерий прагматического голосования избирателей как оценка партии по результатам практической деятельности сформированного и контролируемого партиями (партией) правительства и др.
Поскольку в России запрещено совмещать депутатский мандат с работой в Правительстве РФ, в стране отсутствует характерный для западных демократий дуализм «правящая партия — оппозиция». В условиях президентской формы правления, отмечает Х. Линц «особенно неопределенным является положение лидеров оппозиции, которые вообще не могут занимать никакие государственные посты и не имеют даже того полуофициального статуса, каким обладают, скажем, лидеры оппозиции в Англии». В результате, участие российских партий в осуществлении власти сводится почти исключительно к законотворческой работе в Государственной Думе РФ, которая сама находится в зависимости от Совета Федерации РФ, формируемого по принципу регионального представительства, и Президента РФ. При этом законодательная власть Федерального Собрания РФ в значительной степени проблематизируется конституционным правом Президента РФ издавать указы, имеющие силу закона, и практикой игнорирования и даже саботажа выполнения любых законов исполнительной властью всех уровней.
В-третьих, при пропорциональной избирательной системе, как правило, многие партии получают места в представительном органе власти, но поскольку правительство формируется Президентом РФ, а не парламентом, то у партий нет стимула к формированию правящего большинства. В условиях многопартийности партия Президента РФ вероятнее всего получает сравнительно небольшое количество мандатов в законодательном органе. Однако Президент РФ не может нормально управлять, не имея поддержки парламента. Последний же, не неся ответственности за деятельность Правительства РФ, не имеет, поэтому стимула для его постоянной поддержки. Отсюда возможность перманентных конфликтов между Президентом РФ и парламентом, что может завести управление страной в тупик. Президенты, не способные договариваться с парламентами, имеют большое искушение прибегнуть к иным политическим средствам и силам (управление посредством указов или формирование «сверху» контролируемой многопартийности), чтобы править без парламента, а это уже путь в авторитаризм. Говоря иначе, такого рода процедуры формирования парламента, создания и утверждения правительства не создают мотивации к сотрудничеству Президента РФ и законодателей. «Трактовка президента как слуги народа связывается с приданием ему полномочий на издание декретов, на сопротивление решениям парламента, а также с правом досрочного роспуска этого последнего тогда, когда на линии “пар-
ламентское большинство — глава государства” рождается конфликт», — пишут польские исследователи.
В Латинской Америке, где в послевоенный период преобладали полупрезиденские системы, они, как отмечал Х. Линц, проявили особую подверженность тупиковым ситуациям в отношениях исполнительной и законодательной властей и неэффективности руководства. Эта проблема становилась особенно серьезной, когда президенты не располагали поддержкой большинства парламента в своих легислатурах. В российских условиях, как пишет немецкий политолог С. фон Штайнсдорфф, это проявляется в том, что «закрепленный в конституции полупрезидентский режим правления в реальности его осуществления превратился в “систему суперпрезидентской власти”».
В-четвертых, важной чертой полупрезиденциализма является отказ от принципа разделения властей (последний особенно важен для сохранения функциональности американской модели демократии). Это, по мнению А. Лейпхарта, ослабляет возможности формирования консенсусной модели демократии, поскольку не обеспечивает защиты интересов политических меньшинств. Институциональные решения, свойственные полупрезиденциализму, поощряют выбор стратегии, ведущей к победе с целью реализации собственных интересов, а не для поиска взаимопонимания с теми, кто имеет другие цели. В этом смысле данная система рождает то, что А. Лейпхарт назвал «эффектом большинства» — склонность к формированию большинства, способного навязывать собственную волю, а также ведет к доминированию исполнительной власти над законодательной.
В-пятых, в России роль института главы государства и президентских выборов, проходящих по формуле «победитель получает все», чрезвычайно высока, что противоречит выводу о том, что «…только те конституции соблюдаются и действуют длительное время, которые уменьшают ставки в политических схватках». В то же время Президент РФ, в отличие от Правительства РФ, не несет политической ответственности за результаты своего правления (возможность импичмента является чисто теоретической) и практически не может быть досрочно отрешен от власти. При этом:
заключение широких предвыборных коалиций не влечет за собой для победителя «президентской гонки» никаких обязательств перед партнерами (например, коалиция Б. Н. Ельцина с А. Лебедем в 1996 г. и ее результат);
применяемый на выборах Президента РФ принцип «победитель получает все» делает голоса протеста бессмысленными, что может в перспективе привести к росту числа граждан, отказывающихся от участия в выборах.
В-шестых, появляется опасность прорыва на политическую арену политиков, строящих свою популистскую риторику на разгромной критике существующих институтов (в том числе системных партий) и деятельности политических лидеров. В условиях, когда ключевые для сохранения режима — президентские выборы (на уровне субъектов федерации ту же роль играют выборы главы исполнительной власти) проводятся по формуле «победитель получает все», система становится в значительной степени зависимой от превратностей электорального процесса. Возможности же контроля над электоральным процессом все-таки ограничены. С появлением харизматических лидеров, не включенных в квазикорпоративистские механизмы системы власти (типа А. Лебедя), но претендующих на кресло президента страны, у правящей элиты может появиться неодолимое желание отказаться от выборов и повернуть окончательно в сторону авторитаризма, поскольку для нее потерять власть — значит, потерять все.
Наконец, конституционное положение Президента РФ не создает побудительных мотивов для формирования «президентской партии», поскольку существование такой партии, поставило бы Президента РФ в зависимость от одной из элитных групп, ему же выгодней быть «президентом всех россиян».
Полупрезидентские институциональные системы (а именно они представлены в России — как на федеральном, так и на региональном уровне), по мнению западных исследователей, неразрывно связаны с мажоритарным характером электоральной политики. Президентом РФ становится тот, кто получает поддержку большинства избирателей (абсолютного или относительного). Победа на выборах зависит от создания широких, не идеологизированных, прагматических коалиций, способных привлечь максимальное число избирателей. Шансы на успех в условиях президенциализма заведомо больше у «диффузных и внутренне диверсифицированных организаций», — указывают М. Шугарт и Дж. Кэрри.
Несомненно, что именно такая стратегия президента должна быть признана рациональной в ситуации, когда потенциальный ущерб от поражения «президентской партии» превосходит потенциальный выигрыш от ее победы.
Партийная принадлежность в условиях избыточной многопартийности мешает успеху на выборах, привязывая кандидата к организованному, однако неизбежно недостаточному для победы меньшинству. Показательно, что Выбор России, ПРЕС и НДР были «правительственными», а не «президентскими» партиями (также как сегодня «Единая Россия»). Президентские кампании 1996, 2000 и 2004 гг. нанесли тяжелый удар по крупным, имеющим определенную идеологическую идентичность партиям — КПРФ и «Яблоку». Были развеяны надежды на президентство их лидеров, что резко сократило как селективные, так и коллективные стимулы к вступлению в эти партии.
Таким образом, в 1990‑е — начале 2000‑х гг. возникает своего рода замкнутый круг. Недостаточное развитие политических партий в России приводит к тому, что партийная идентификация привносит в президентские кампании дополнительный элемент риска для кандидатов, но дальнейшее развитие политических партий невозможно без поддержки или хотя бы благожелательного нейтралитета исполнительной власти.
Российские и западные сторонники президенциализма, оправдывая конституционное закрепление именно такой институциональной системы в нашей стране, приводят свои аргументы.
Первый, чаще всего выдвигаемый аргумент имеет нормативный характер и гласит, что президенциализм является режимом, гарантирующим большую политическую стабильность, нежели парламентаризм, благодаря большей независимости от постоянного изменения расстановки политических сил, характерной для стран демократического транзита.
Так, по мнению В. Мау, Президент РФ является противовесом возможному популизму представительной власти в России, «связанному и с отсутствием опыта функционирования демократических институтов, и с неразвитостью политической структуры (т.е. с исключительной силой групп давления, способных навязывать свои интересы в качестве национальных), и с действительно низким уровнем социально-экономического развития страны, бедностью значительной части населения. Депутатский корпус, будучи в принципе гораздо более популистским, чем исполнительная власть, становится нередко в такой ситуации фактором экономической дестабилизации».
Однако если первый довод — популизм законодателей — пожалуй, частично работает, то непонятно почему группы давления не могут навязывать свои интересы через Президента РФ и его ближайшее окружение («семью»), что и происходило в России 1996—1999 гг.?
Второй аргумент сводится к тому, что повышенная роль Президента РФ естественна в обществе, раздираемом социальными противоречиями, когда между основными социально-политическими и экономическими группами не существует консенсуса относительно базовых ценностей и стратегических целей развития страны. Авторитаризм Конституции РФ предвосхищает и отчасти смягчает возникающие противоречия, направляет их разрешение в конституционное русло.
Третий аргумент утверждает, что сосредоточение власти в руках Президента РФ создает благоприятные институциональные возможности для проведения радикальных реформ.
Действительно, как отмечают компаративисты, полупрезидентские системы могут оказаться эффективными при проведении, прежде всего, экономических реформ, поскольку позволяют исполнительной власти быстро решать назревшие проблемы. В этих условиях президент выполняет функцию своеобразного клапана безопасности, позволяющего нейтрализовать негативные следствия политической фрагментации и поляризации общества.
Однако для этого необходимо несколько дополнительных условий. Во-первых, действовать должен президент — харизматик, символизирующий либо объединение фрагментированной нации, либо антикоммунистическую борьбу (Л. Валенса, В. Гавел), либо стремление к обретению независимости (Ф. Туджман в Хорватии, Б. Ельцин в 1991 г. в России). Во-вторых, должен быть закреплен ясный порядок передачи власти следующему главе государства. В-третьих, должна существовать поддержка действий президента со стороны влиятельной общественно-политической силы. В России эти факторы пока не срабатывают.
Не работает и аргумент о большей стабильности исполнительной власти в условиях президентского режима по сравнению с парламентским. Более того, многие авторы обращают внимание на обеспечение в рамках парламентских систем большей преемственности правительства, измеряемой «коэффициентом возврата министров».
Защитники президенциализма утверждают, что страны, вступающие на путь демократических трансформаций, чаще принимают президентскую модель, парламентская же система, за некоторыми исключениями — свойственна демократиям, достигшим стабильности. Однако и этот аргумент можно поставить под сомнение. Если в речь идет о Латинской Америке и странах СНГ, то это действительно так. Однако в Западной Европе после Второй мировой войны (ФРГ, Италия, Австрия) и в Центральной Европе в 1990‑е гг. (Чехия, Венгрия, Болгария, Словакия, Польша) выбор делался преимущественно в пользу парламентской модели.
Наконец, самый весомый довод в защиту президенциализма таков — современная российская политическая система «…имеет глубокие корни в отечественной институциональной и политико-культурной традиции. С институциональной точки зрения, современная организация российской власти унаследовала традицию моносубъектности, т.е. сосредоточения властных ресурсов в одном персонифицированном институте при сугубо административных функциях всех других институтов…, что касается доминирующей в стране политико-культурной традиции, то она настолько же обуславливает институциональную, насколько сама обусловлена последней. В российской политической культуре властные отношения рассматриваются, исходя из того, кому власть (вся, а не отдельные ее ветви) принадлежит, при этом не уделяется должного внимания принципам ее устройства и распределению полномочий между различными ее институтами. Устройство власти в данном случае выступает производным от монопольного обладания ею (или борьбы за него)».
Этот аргумент действительно «перевешивает» все остальные. В России глава государства — традиционно является центром консолидации власти, источником политического смысла и гарантом целостности страны. Это не просто одна из высших выборных должностей, глава государства (в любом историческом воплощении) — олицетворение власти, символ единства и мощи страны и выразитель чаяний народа.
Однако, как отмечает Р. Хилл: «Авторитарная личность и президентская конституция не подходят для обществ, в которых политический опыт также был авторитарным. Необходим резкий разрыв с авторитаризмом».
Суперпрезидентская модель имеет следствием максимальное повышение роли личностных характеристик президента. В условиях демократических трансформаций, постоянно сопровождаемых острыми кризисными ситуациями, по формулировке В. Меркель, «демократическая добродетель Президента» приобретает ключевое значение, поскольку от его «воления» в решающей степени зависит: проведение или не проведение в срок парламентских и президентских выборов, объем полномочий, которыми может располагать правительство, реальная роль парламента в политическом процессе и многое другое. Исчезновение этого человека может создать политический вакуум, поставить под вопрос существование самого режима. Это ярко продемонстрировали истории с болезнями президента Б. Н. Ельцина, когда слухи и пересуды о его самочувствии были главной политической новостью страны в течение длительного времени, ибо вновь ставилась на повестку дня традиционно неразрешимая для России ХХ в. проблема «наследования» власти.
Роль верховного арбитра, стоящего над разделенными властями, закрепленная в Конституции РФ, подрывалась самим первым президентом, чрезмерно вторгавшимся в сферу деятельности и исполнительной, и законодательной власти. Так, в первой половине 1998 г., Федеральным Собранием РФ было принято 150 законов, в том числе около 40 повторно, а подписано Президентом РФ менее 80, в том числе 39 законов о ратификации международных договоров и соглашений, внесенных самим Президентом РФ или Правительством РФ. Подсчитано, что примерно 20% принятых парламентом законов подписывались только после доработки или преодоления «вето» президента Б. Н. Ельцина, которое далеко не всегда было мотивировано. Случалось, что законы отвергались главой российского государства без их рассмотрения. Таким образом, довольно часто российский «гарант конституции» не способствовал единению властей, а раскалывал их, используя излюбленный принцип «разделяй и властвуй».
Защитники президенциализма (А. Салмин, А. Ковлер, В. Мау и др.) утверждают, что «суперпрезидентский» характер Конституции РФ при ближайшем рассмотрении оказывается не столь однозначным. Полномочия Президента РФ являются сильными как бы потенциально. В отличие от «классических» президентских республик, большинство существенных управленческих полномочий Президента РФ дублировано. В результате российская политическая система вполне устойчиво может функционировать и при слабом, не вмешивающемся в текущую политическую жизнь Президенте РФ, лишь подписывающем нормативные акты и представляющем на утверждение палатам Федерального Собрания РФ соответствующие их конституционным полномочиям кандидатуры на утверждение. Собственно, практика второй половины 1996, середины 1997 и конца 1998 гг. это наглядно продемонстрировала.
Американский исследователь Ю. Хаски также считает, что говорить о «суперпрезидентстве» и угрозе президентской диктатуры в России нет никаких оснований. По его мнению, широкий объем конституционных полномочий президента сосуществует с практикой неформальных согласований при принятии решений как внутри «двуглавой» исполнительной власти, так и между ветвями власти «по горизонтали» (между Президентом РФ и палатами Федерального Собрания РФ) и «по вертикали» (между Президентом РФ и главами региональных органов исполнительной власти). В итоге, по его мнению, де-юре почти неограниченная президентская власть в России де-факто обнаруживает свои пределы. Как издавна говорится на Руси: «Строги законы, да милостив Бог!». Основная проблема России, по Хаски, не в недостаточной демократичности российского президентства, а в его неэффективности, не позволяющей решать задачи государственного строительства и экономических преобразований и ведущей в конечном итоге к подрыву легитимности всего политического режима.
В зрелых федерациях распределение полномочий, сфер деятельности и ресурсов между центром и регионами стабильно, предсказуемо, ясно очерчено и опирается на прочную основу в виде конституции, судебной системы и многолетней политической традиции. Политическое поведение в таких федерациях определяется четко установленными правилами игры и является, поэтому производным от существующих федеральных институтов.
В России институты федерализма изменчивы, формируются спонтанно протекающими политическими процессами, где доминируют предпочтения и ресурсы вовлеченных политических элит — федеральных и региональных. «Сложившаяся (на сегодняшний день) в России модель “переговорного федерализма” находится в очевидном противоречии с центральной идеей федерального государства — разделением властных функций и сфер деятельности между правительствами двух уровней, каждое из которых независимо функционирует в своей сфере полномочий. Симптоматично само восприятие региональных лидеров как партнеров (неважно, лояльных или враждебных) федеральных властей, тогда как нормой является разделение труда между центром и регионами…».
Практика «переговорного федерализма» в целом наносит урон устойчивости конституционного строя России. Конституции дееспособны и устойчивы в том случае, когда основные политические силы в обществе заинтересованы в поддержании и упрочении конституционного режима. В основе этой заинтересованности лежит общее убеждение в том, что институты публичного права, даже если они ставят ограничения достижения краткосрочных политических целей отдельных групп, в конечном итоге идут на благо всем и каждому. Возможность «выкраивания» в конституционном поле выгод для себя за счет других подрывает такую убежденность и превращает конституцию из гаранта целостности общества в сферу конкуренции групповых интересов. Отсюда характеристика российского федерализма, данная О. Лухтерхандом, как «гибридной конфликтной системы унитарных, федеральных и конфедеральных элементов с неясным распределением компетенций». В результате, как отмечает в частности Л. И. Полищук, «российский федерализм испытывает сильное воздействие политической и экономической конъюнктуры, и отношения центральных и региональных властей приобретает циклическую форму» (централизация-децентрализация).
В начале XXI в. в России явно доминируют централизаторские тенденции, федеральный центр жесткими преимущественно административными мерами наводит «порядок» в стране. Новый политический режим начал с того, что добился консолидации власти по горизонтали, а затем повел наступление «сверху вниз», определяемое А. И. Соловьевым как «огосударствление политического пространства России», задав тем самым и новую потенциальную линию противостояния между центром и регионами. В числе самых важных изменений следует назвать следующие последовательные и вполне логичные шаги федеральной власти:
введение института федерального вмешательства, предусматривающего возможность отстранения руководителей субъектов РФ;
полная деполитизация Совета Федерации и установление политико-административного контроля над Государственной Думой Федерального Собрания РФ (превращение федеральных представительных органов в придаток органов исполнительной власти);
серьезные корректировки в бюджетных отношениях — переход от бюджетного федерализма к значимому перераспределению налоговых доходов в пользу федерального центра под лозунгом увеличения помощи отстающим регионам;
укрепление вертикали власти по линии «центр — субъекты РФ» через создание института полномочных представителей Президента РФ в семи федеральных округах;
формирование партийной системы «сверху», убивающей любые общественно-политические импульсы к ее развитию «снизу»;
жесткая правоприменительная практика по отношению к политическим конкурентам (причем как на федеральном, так и на региональном уровне);
точечное использование технологий принудительного голосования, опробованное в ряде ключевых для власти регионов (в частности в Чечне);
разрешение чиновникам класса «А» вступать в политические партии, открывающее легальные пути для укрепления симбиоза политического и административного сегментов правящей элиты и служащее оправданием для интервенции бюрократии в сферу политики;
корректировка процедур, затрудняющих проявление автономной политической активности граждан (Федеральный закон от 19.06.2004 № 54-ФЗ «О собраниях, митингах, демонстрациях, шествиях и пикетированиях»; Федеральный конституционный закон от 28.06.2004 № 5-ФКЗ «О референдуме Российской Федерации»; запрет в Федеральном законе от 11.07.2001 № 95-ФЗ «О политических партиях» на создание региональных политических партий и т.д.);
последовательный отказ государства от выполнения своих социальных обязательств (один из самых ярких примеров — печально известный Федеральный закон от 22.08.2004 № 122-ФЗ, который нагрузил бюджеты субъектов РФ обязательствами федерального центра, не обеспечив их необходимыми ресурсами);
переход к голосованию только по «партийным спискам» на выборах Государственной Думы Федерального Собрания РФ и изъятие из бюллетеней для голосования графы «против всех» с отменой минимальной явки избирателей на выборах всех уровней;
отказ от процедуры прямых выборов глав исполнительной власти субъектов РФ;
инициация процесса укрупнения субъектов РФ (сейчас их стало 83).
Однако подобное укрепление государства и его центра означает ослабление или исчезновение элементов российского федерализма. Нельзя не согласиться с суждением А. Салмина о потенциальной конфликтности унификации, когда «попытки унифицировать все регионы, непременно подогнать их под общий аршин приводят к “возгонке” претензий и все большему расслаблению государства. Так обычно и бывает, когда естественное многообразие поспешно и неумело пытаются втиснуть в прокрустово ложе чрезмерной искусственной унификации». Единство не исключает, а в федерациях предполагает многообразие. В условиях федерализма такое многообразие может проявляться в особенностях структурирования и функционирования органов госвласти в субъектах РФ; учете региональных особенностей при проведении конкретной политики; разнообразии средств и методов ее осуществления в субъектах РФ.
Российская система «двуглавой» исполнительной власти, построенная дублировании полномочий, кадровой чехарде и неформальных способах разделения властной компетенции между институтами федеральной власти, центром и субъектами РФ крайне затрудняла и затрудняет проведение последовательного курса реформ. При этом можно провести параллель между практикой современного российского президентства и российскими политическими режимами ХХ в. — императорской Россией с характерной для нее борьбой между двором и правительством и СССР со свойственным ему скрытым противостоянием между ЦК правящей партии и Советом министров. Институт российского президентства, созданный для разрушения системы господства КПСС, на деле воспроизвел многие черты прежней власти. Тем самым еще раз была подтверждена истина, давно известная политологам, что социальный контекст и политическая традиция глубоко обусловливают как конфигурацию, так и эффективность (неэффективность) политических институтов.
Большинство российских исследователей в целом негативно оценивают институциональную модель, которая закреплена Конституцией РФ 1993 г. Как отмечает сегодня известный российский специалист по конституционному праву С. Авакьян: «Недостаточная легитимность принятия Конституции в сочетании с ее внутренними недочетами, связанными с перекосом баланса властей в пользу президента, отсутствием полноценного регулирования федеративных отношений, неудачной моделью местного самоуправления, позволяют ставить глобальный вопрос о ее будущем. По моему мнению, считая данную Конституцию документом переходного периода, надо думать о ее замене новым Основным законом».
Вопросы и задания для самопроверки
Перечислите основные этапы формирования национального государства на Западе.
В чем специфика формирования государственности в других регионах мира?
Каковы основные особенности становления и развития российского государства?
Дайте определение политического института.
Перечислите основные признаки современного государства?
Каковы основные формы правления?
Назовите основные отличия двух форм конституционной монархии.
В чем специфика смешанных форм республиканского правления?
Что отличает премьер-президентскую форму правления от президентско-парламентской?
Назовите основные формы территориального устройства государства.
Перечислите основные признаки конфедерализма.
В чем состоят основные отличия федеративного государства от унитарного?
Что такое региональное государство?
Каковы основные черты президентско-парламентской формы правления, закрепленной Конституцией РФ 1993 г.?
Назовите основные черты российского федерализма.
Какие изменение произошли в функционировании российского федерализма в годы президентства В. В. Путина?
Литература
Основная литература
Административные реформы в контексте властных отношений: Опыт постсоциалистических трансформаций в сравнительной перспективе / под ред. А. Олейника и О. Гаман-Голутвиной. — М., 2008.
Линц, Х. «Государственность», национализм и демократия / Х. Линц, А. Степан // Полис. — 1997. — № 5.
Малахов, В. С. Государство в условиях глобализации : учебник / В. С. Малахов. — М., 2007.
Медушевский, А. Н. Размышления о современном российском конституционализме / А. Н. Медушевский. — М., 2007.
Межуев, В. М. Идея национального государства в исторической перспективе / В. М. Межуев // Полис. — 1992. — № 5—6.
Миронюк, М. Г. Современный федерализм: сравнительный анализ : учеб. пособие / М. Г. Миронюк. — М., 2008.
Понятие государства в четырех языках : сб. статей / под ред. О. Хархордина. — СПб.—М., 2002.
Хабермас, Ю. Европейское национальное государство: его достижения и пределы. О прошлом и будущем суверенитета и гражданства / Ю. Хабермас // в кн. : Нации и национализм. — М., 2002.
Дополнительная литература
Архипова, Т. Г. Современная организация государственных учреждений России / Т. Г. Архипова, Е. П. Малышева. — М., 2006.
Ачкасов, В. А. Институты западной представительной демократии в сравнительной перспективе : учеб. пособие / В. А. Ачкасов, Б. В. Грызлов. — СПб., 2006.
Голосов, Г. В. Сравнительная политология : учебник / Г. В. Голосов. — СПб., 2001.
Два президентских срока В. В. Путина: динамика перемен : сб. научных трудов / ред. и сост. Н. Ю. Лапина. — М., 2008.
Дзодзиев, В. Проблемы становления демократического государства в России / В. Дзодзиев. — М., 1996.
Конюхова, И. А. Современный российский федерализм и мировой опыт: итоги становления и перспективы развития / И. А. Конюхова. — М., 2004.
Медушевский, А. Н. Сравнительное конституционное право и политические институты. Курс лекций / А. Н. Медушевский. — М., 2002.
Органы государственной власти субъектов Российской Федерации / ред.-сост. В. Гельман, А. Кузьмин, Г. Люхтерханд, С. Рыженков. — М., 1998.
Российское народовластие: развитие, современные тенденции и противоречия / общ. ред. А. В. Иваненко. — М., 2005.
Сморгунов, Л. В. Современная сравнительная политология : учебник / Л. В. Сморгунов. — М., 2002.
Яковенко, И. Г. Российское государство: национальные интересы, границы, перспективы / И. Г. Яковенко. — М., 2008.
В современных либеральных демократиях гражданское общество и государство интегрированы в единое целое посредством трех основных политических институтов: представительной системы государственной власти, всеобщего избирательного права и политических партий. Метафора «суверенной власти народа» означает сегодня, что власть в государстве исходит от народа и осуществляется им посредством его представителей, выбираемых на строго фиксированный срок на основе всеобщих, равных и тайных выборов. Поэтому политические партии играют исключительную роль в функционировании современных демократических представительных систем.
10.1. Функции политических партий
Требование создания многопартийной системы вытекает из стремления привести партийную структуру в соответствие с плюралистической общественной структурой современных государств. Без признания партийного плюрализма и оппозиции любая политическая система не может быть названа ни демократической, ни представительной. Однако, как указывал Ж.-Ж. Руссо, роль представительного органа власти как выразителя «общей воли» в отличие от «воли всех», означает, что в парламенте должны быть представлены не интересы отдельных социальных групп или личностей, а общезначимые политические интересы. Поэтому в демократических странах основными коллективными субъектами избирательного процесса и парламентского представительства являются политические партии. Они, прежде всего, призваны обеспечить связь политической системы и окружающей среды, выполняя функции артикуляции и агрегации социальных интересов. При этом партии, в отличие от иных общественных объединений, предназначены не для выражения отдельных корпоративных интересов, а для выявления и учета в групповых интересах общезначимого начала и перевода его на общегосударственный уровень.
Именно поэтому, политические партии берут на себя формулирование коллективных целей для социума, предлагая различные цели и стратегии общественного развития. Расширяя пространство публичного политического процесса, партии стремятся преодолеть отчуждение маргинальных групп общества от политики, т.е. выполняют функцию политической мобилизации. Еще М. Вебер видел, «что соперничество за голоса масс подразумевает опору на организованные массовые партии и что такие партии обычно организованы иерархически и бюрократически. Партии приобретают голоса избирателей, поощряя последних идентифицировать себя с политическим имиджем партии и с ее руководством. Они упрощают стоящий перед избирателями выбор».
Следовательно, можно констатировать, что политические партии и регулярные выборы это тесно взаимосвязанные и взаимозависимые институты демократической системы, а «демократия — это система, при которой партии проигрывают выборы». Чаще всего политические партии определяются как организации, стремящиеся к выдвижению и избранию своих признанных представителей на государственные посты. Не случайно в законодательстве ФРГ, Швеции и некоторых других стран записано, что политическое объединение утрачивает правовое положение партии, если оно в течение определенного количества лет (в ФРГ — шесть лет) не участвует в выборах, т.е. это не только право, но и обязанность партий. Однако, участие в выборах — это лишь способ, посредством которого партии могут содействовать формированию политической воли народа и его волеизъявлению, поскольку выборы рассматриваются как аналог непрямого принятия политических решений. Так, согласно ст. 21 Основного закона ФРГ, партиями являются организации, содействующие формированию политической воли народа.
Современные правительства, как правило, — партийные правительства, а партийные фракции определяют «лицо» современных парламентов, поскольку через партии реализуются еще и функции политического представительства и рекрутирования политической элиты.
Выступая универсальным посредником между обществом и государством, партии становятся инструментом легитимации власти и одновременно решают важнейшую проблему защиты прав и свобод граждан от вмешательства государства. Поддерживая непрерывность политического процесса, партии объективно обеспечивают устойчивость обратных связей между обществом и политической системой. Работая над преодолением отчуждения «периферийных» групп общества, партии увеличивают гибкость и маневренность политической системы.
Политические партии выступают в качестве субъекта политической социализации. Социализирующая функция партий реализуется как в ходе избирательных кампаний, в повседневной партийной деятельности (освоение техники голосования и избирательной технологии в широком смысле массовыми слоями населения, до того не принимавшими активного участия в политике), так и в процессе регулярного общения политиков с потенциальными сторонниками. Через СМИ политические партии дают доминирующим культурным ценностям ту или иную интерпретацию, и формируют, таким образом, позицию общественности по различным вопросам.
Наконец, партии являются наиболее эффективным и легитимным инструментом борьбы за власть и участие в принятии значимых политических решений.
Политические партии один из немногих политических институтов, рождение которых неразрывно связано с генезисом либеральной демократии. «Демократия мыслима не иначе, чем выраженная через партии», — пишет, например, Г. Шатшнайдер. Хотя политическая история знает не только демократические, системные, но и антисистемные, революционные и реакционные партии.
Процесс становления демократии включал два параллельных потока изменений европейских политических систем после 1789 г. Это:
институализация демократии — становление системы свободной конкуренции политических сил, постепенное снижение и отмена избирательных цензов, обеспечение тайного и равного голосования, установления контроля законодательных органов над исполнительными и др.;
развитие и утверждение каналов политической мобилизации избирателей — формирование и укрепление политических партий.
Отмечая особую роль и значение партий в функционировании представительной демократии, многие исследователи (причем как позитивно, так и негативно оценивающие данный институт) называют современное государство — «партийным государством». Согласно определению К. фон Бейме: «Партийное государство понимается как тип современной демократии, в которой парламент утратил свое значение в качестве института выражения суверенной воли народа: парламенты в основном лишь ратифицируют те решения, которые, в другом месте, уже приняли партии, входящие в коалицию большинства».
Партии имеют длительную предысторию, поскольку политические группы интересов, в большей или меньшей степени организованные, всегда были неотъемлемым атрибутом политики. В связи с этим можно вспомнить «партии» популяров и оптиматов времен кризиса Римской республики, гвельфов и гибеллинов средневековой Европы, политические объединения, возникавшие в ходе английской революции XVII в. (диггеры, левеллеры, индепенденты) и Великой французской революции конца XVIII в. (фельяны, жирондисты, якобинцы, «бешенные») и др. Однако партии в современном смысле слова относительно недавнее «изобретение». Они появились лишь во второй половине XIX в.
Непосредственные их предшественники «внутренние партии» или «партии — политические клубы» возникли примерно столетием раньше на «родине классического парламентаризма» в Великобритании. Это знаменитые «тори» и «виги», представлявшие в английском парламенте интересы двух слоев господствующего класса: земельных собственников и двора (тори) и промышленников (виги). Оформление в парламенте политических протопартий во второй половине XVII в. постепенно вовлекло в парламентские дебаты и общественность вне парламента. Возникает еще один уровень политических отношений — между членами парламентских группировок и поддерживающими их представителями общества вне парламента. В связи с этим демократические практики, институализировавшиеся на элитном уровне, постепенно разрастаются вширь, превращая все общество в сложную систему институализированных отношений. В XVII—XVIII вв. в Великобритании складываются привычные сегодня правила взаимоотношений парламента и правительства, а в 1725 г. этот порядок закрепляется законом, установившим ответственность правительства перед парламентом. В последующие годы утвердилось и правило формирование партийного правительства, опирающегося на парламентское большинство.
Индустриализация страны, связанные с ней социальные потрясения (массовое рабочее чартистское движение) и расширение избирательного права окончательно делают британскую политику партийной, а избирательная система (мажоритарная в один тур) стимулирует оформление двух доминирующих на политической арене партий, находящих во многом легендарные корни в торизме и вигизме «героической эпохи». Таким образом, главные английские партии превращаются в нечто, отдаленно напоминающее современные партии, одна из которых обеспечивает необходимый политический, социальный и экономический прогресс, а другая — столь же необходимые сдержанность, преемственность, осторожность. При этом роли могут и меняться.
Во многом схожую эволюцию прошли и две основные партии США. Истоки американских политических партий можно найти в конце XVIII в., в первые годы независимости, когда, еще до принятия Конституции США оформилась политическая группа «федералистов», лидером которой был А. Гамильтон, им противостояли антифедералисты во главе с Т. Джефферсоном. Федералисты были сторонниками сильного централизованного правительства, то время как сторонники и последователи Джефферсона и Мэдисона выступали за такую организацию американской федерации, которая оставляла большую часть властных полномочий за штатами. Оформившиеся в середине XIX в. демократическая и республиканская партии ищут свои исторические корни именно в этой эпохе.
Революции в США и во Франции стали историческим рубежом в эволюции западных политических систем, а последовавший за ними промышленный переворот дал мощный толчок развитию политических партий. Постепенно они обретают основы организации, вырабатывают программы, осваивают специфические методы политической работы.
С. М. Липсет и С. Роккан дали убедительное политологическое обоснование функции европейских партий как политических выразителей глобальных социальных расколов. Они назвали четыре «критические точки» — решающие исторические события, ставшие водоразделами в политической истории Европы 1) Реформация — XVI—XVII вв.; 2) Национальная революция — период, начиная с 1789 г.; 3) Промышленная революция — XIX—XX вв.; 4) Революция в России — 1917 г.) и четыре линии основных расколов, обозначающих серьезные конфликты интересов внутри каждой политической системы и возникающих как результат появления критических точек в европейской истории (между 1) центром и периферией; 2) государством и церковью; 3) городом и деревней; 4) работодателями и рабочими). Именно они и дали толчок к появлению в Европе политических партий с различными социальными базами (региональными, конфессиональными, этническими, классовыми).
Роккановская модель формирования политических партий в Западной Европе укладывается в следующую схему: критическая точка истории — раскол по какому-либо важному основанию — артикуляция основных проблем — возникновение политических альтернатив. Соответственно, к 1920‑м гг. в Европе возникло несколько наиболее значительных партийных альтернатив: консервативная — представляющая первоначально центральные элиты, а затем и весь класс крупных собственников; либеральная — выражающая первоначально интересы периферии, а затем радикалов в городах; аграрная — защищающая интересы землевладельцев и крестьян; социал-демократическая — ориентированная на работу в рабочем движении и представительство интересов этого класса; коммунистическая — представляющая радикальные силы, не принимающие сложившиеся политические системы и стремящиеся к мировой революции. Нагляднее всего эта теоретическая схема работала в Скандинавии. Во всех странах этого региона сложилась двублоковая партийная система: рабочему движению, представленному социал-демократами и коммунистами, противостояли «буржуазные» партии — консервативные, либеральные, аграрные, что и позволяло до определенного времени говорить о пятипартийной системе скандинавских стран, что полностью соответствовало концепции С. Роккана.
Возникновение во второй половине XIX в. классовых партий, стало следствием включения широких масс в политику. Именно партии становятся выразителями интересов общественных классов.
Несомненно, что решающее влияние на процесс становления современного типа партий оказало организованное рабочее движение. Как пишет К. Г. Холодковский: «Партия как форма политической организации приобрела особое значение для тех социальных слоев, которые не чувствовали себя представленными в существовавших государственных институтах». Поэтому именно западноевропейские рабочие (социал-демократические) партии стали первыми массовыми партиями с фиксированным членством, сетью местных организаций и руководящими органами, регулярными связями между ними, членскими взносами, партийными уставами и программами. Наряду с рабочими создаются буржуазные, крестьянские, мелкобуржуазные партии «социальной интеграции», которые перенимают у них формы организации и политические методы работы в массах. Правда и в этот период образовавшаяся партийная структура общества целиком не совпадала с классовой. В дальнейшем это несовпадение все более увеличивалось.
Сравнительно-исторический анализ процессов формирования партий и партийных систем в различных странах, позволяет говорить о трех основных способах их возникновения:
партии образованные «сверху», представляют собой организации, сформированные на базе различных парламентских групп, сегментов политических элит, групп давления, создания новых партий в результате партийного раскола по идейным и иным причинам;
партии, сформированные «снизу», на основе общественных движений, реализующих потребность в артикуляции и агрегации интересов социальных групп, конфессиональных, этнических, региональных общностей или же возникающие в результате объединения приверженцев той или иной идеологии либо харизматического лидера;
«комбинированный» способ, который характерен для возникновения партий в результате соединения встречных усилий элитарных групп и масс рядовых граждан (например, объединение парламентской группы с гражданскими комитетами по поддержке того или иного политического лидера).
Следует отметить, что первоначально демократия и не связывалась с существованием партий. Так Дж. Вашингтон, покидая в 1796 г. пост президента, обратился с прощальным посланием к американскому народу, в котором он предостерегал от соблазна партийной политики.
На всем протяжении ХХ в., выдвигались проекты преодоления негативных последствий партийной политики. С одной стороны, Л. Блан в противовес «величайшему злу либерально-демократического государства — партийности» выдвинул идею функционального, ответственного корпоративного представительства, предполагающую, что представительные учреждения должны состоять не из депутатов, избранных населением, а из делегатов отдельных деловых организаций, не теряющих с ними связи и перед ними ответственных, с другой — идея «беспартийных выборов». Однако реально и полно воплотить в жизнь доктрину корпоративизма в первой половине ХХ в. сумел лишь итальянский фашизм и ряд других авторитарных режимов.
Наиболее последовательной попыткой ликвидации партийной политики в условиях либеральной демократии было введение в начале ХХ в. «беспартийного» голосования в США. Практически это вылилось в исключение наименований партий из избирательных бюллетеней. В период 1900—1920 гг. «беспартийные» избирательные бюллетени применялись более чем 60% городов страны с населением свыше 5000 человек, а также на выборах в законодательные собрания двух штатов (Небраска и Миннесота).
Хотя данную практику нельзя рассматривать как пример полной отмены партий, вряд ли можно предполагать, что партии полностью исчезнут даже в случае из действительной законодательной отмены. Ибо, как пишет американский политолог А. Уэйр «идеал XIX в., связанный с независимым народным представителем, тщательно взвешивающим все доводы “за” и “против” и выносящим обоснованное решение в интересах своих избирателей, не более чем химера».
При отсутствии политических партий, как показал опыт США, избирательный механизм не выполнял в достаточной степени функций по установлению ограничений на деятельность избранных политиков.
В ходе «беспартийных» выборов осведомленность избирателей относительно «независимых» кандидатов (тем более, что их, как правило, много в мажоритарном округе) была весьма невысока, поэтому выборы, как свидетельствует практика, выигрывали кандидаты либо лучше известные населению, либо занимающие в данный момент эту выборную должность, либо затратившие на избирательную кампанию больше средств, чем др.
Массовое участие «независимых» кандидатов в избирательной кампании означает, что они должны финансировать свою кампанию из собственных средств, искать фонды или прибегать к помощи заинтересованных групп, с которыми после избрания надо было расплачиваться предоставлением определенных льгот и услуг. Таким образом «независимые» кандидаты на самом деле связаны невидимыми для избирателя узами зависимости. Непартийные выборы не препятствуют попаданию во власть людей с темным, даже криминальным прошлым, из-за которого любая демократическая партия не приняла бы его в свои ряды и тем более не выставила бы его в качестве своего кандидата на выборах.
Другая характерная особенность «беспартийной политики» состоит в том, что отсутствие партий в законодательных органах может привести к потере внутренней связи в процессе формирования политики. Законодатели не связанные ни партийными обязательствами, ни дисциплиной быстрее всего будут лоббировать либо свои собственные интересы, либо интересы своих «спонсоров». Правительство, стремящееся опереться на коалицию большинства в беспартийном парламенте, вынуждено покупать поддержку у «независимых» кандидатов, а для принятия решений заинтересованные лица будут вынуждены сколачивать кратковременные коалиции, которые неизбежно развалятся сразу же после итогового голосования, если не раньше.
Таким образом, уничтожение партийных связей между законодателями из предполагаемого достоинства может обернуться не только недостаточной целостностью правительственной политики, но и чрезвычайно обостряет проблему коррумпированности и безответственности власти. Здесь будет уместно вспомнить слова известного французского социолога М. Дюверже о том, что «режим без партий обеспечивает увековечивание руководящих элит, сформированных по праву рождения, богатства или должности», а «человеку из народа чрезвычайно сложно пробиться в эту закрытую касту без поддержки партий, стремящихся растить собственные элиты».
10.2. Политическая партия: определение понятия
Сегодня существует огромное количество дефиниций политической партии. Как заметил однажды немецкий политолог Х.-Д. Клингеманн «природа партий, как и природа красоты, зависит от взгляда наблюдателя». Однако практически все определения носят функциональный характер. Поэтому достаточно условно все их множество можно разделить на две большие группы:
их авторы считают важнейшими для партий функции артикуляции и агрегации социальных интересов и формулирования общенациональных целей. Такого рода определения близки по содержанию к классическому определению «политической партии», принадлежащее одному из основателей европейского консерватизма, английскому мыслителю и политическому деятелю Э. Берку: «Партия — группа людей, придерживающаяся общих принципов и объединившаяся для обеспечения общими усилиями национальных интересов»;
исследователи, принадлежащие к этой группе, акцентируют в качестве ключевой для партий функцию борьбы за власть и участия во власти. Такова дефиниция Й. Шумпетера: «Партия это не группа людей, способствующая осуществлению общенационального интереса, скорее это группа людей, которая, исходя из общих принципов, стремится к политической власти», или более современное и в большей степени соответствующее природе нынешних массовых партий определение К. фон Бейме: «Партии — это общественные организации, конкурирующие между собой на выборах во имя достижения власти».
Более широкое «зонтичное» определение, которое охватывает партии, использующие не только состязательные и сдерживающие, но и подрывные стратегии в борьбе за власть, предложил К. Джанда: «Партия — это организация, преследующая цель замещения правительственных должностей своими признанными представителями».
Пытаясь сформулировать универсальное определение политической партии, американский политолог Д. Лапаломбара указал на четыре образующих партию признака:
любая партия есть носитель идеологии или особого видения мира и человека (мировоззрения);
партия — это организация, т.е. достаточно длительное институализированное объединение людей на разных уровнях политики (от местного — до международного);
цель партии завоевание и осуществление власти;
каждая партия старается обеспечить себе поддержку народа — от голосования за нее до активного членства.
Причем, первый и третий признаки это то, что отличает политические партии от заинтересованных групп, а второй и третий это то, что отличает их от общественных движений.
Проблема идентификации различных видов групповых объединений является предметом пристального внимания исследователей. Так английский политолог Г. Джордан считает, что партии и группы интересов с точки зрения их функциональных и организационных особенностей нередко перетекают друг в друга. На этом основании он делает предположение, что «дефиниции партии и группы интересов должны частично совпадать, пересекаться, накладываться друг на друга: ведь перед нами не дискретные явления. Использование только одного критерия, такого, например, как “не стремящиеся к власти”, не дает удовлетворительного результата».
10.3. Типологии партий и партийных систем
Простейшая и наиболее распространенная классификация политических партий (деление их на «левые» и «правые») обязана своим происхождением Великой французской революции. Так уж случилось, что в 1789 г., когда созванные королем Генеральные штаты провозгласили себя Учредительным собранием противники короля, сторонники радикальных мер и приверженцы принципа «народного суверенитета» сидели слева от председательствующего, а сторонники монархии, сохранения «статус-кво» и завершения революции — справа. Современное употребление этих терминов связано с появлением социал-демократических и коммунистических партий. К левым стали относить тех, кто признает высшей ценностью социальную справедливость и борьбу за нее провозглашает своей целью (смещение вправо, в этом случае, означает постепенный отказ от этой ценности). Сравнительные исследования партийных выявили общую тенденцию, в соответствии с которой «партии всегда остаются более развитыми слева, чем справа, поскольку они всегда более необходимы на левом фланге, чем на правом», так как у правых сил, как правило, гораздо больше политических ресурсов и каналов влияния на политический процесс.
Принцип ранжирования политических сил по оси «правые — левые» служит сегодня наиболее доступным ориентиром самоопределения в политическом пространстве и получения информации в ходе выборов для западного деполитизированного обывателя. Д. Фукс и Х.-Д. Клингеманн рассматривают «схему левые — правые, как механизм упрощения, который служит в первую очередь для обеспечения функций ориентации индивидов и функции коммуникации в политической системе». Так, они обнаружили, что более 90% западногерманских и голландских избирателей имеют хотя бы минимальное представление о ярлыках «левый» — «правый», в то время как в США эта цифра оказалась меньшей в силу того, что эта схема тесно связана с европейской политической традицией, с расхождениями, характерными для партийных систем Европы.
По данным западноевропейского социологического исследования, правые политические позиции выражаются в приоритете национально-патриотических ценностей, склонности к милитаризму и поддержке в рамках существующих демократических институтов порядка в обществе, в уважении к сложившимся традициям, нормам и авторитетам. Левые выступают за справедливость, мир, свободу самовыражения и развития индивида, терпимость, ослабление различных нормативных «запретов», интернационализм. Выступая за равенство и перераспределение доходов в пользу менее имущих слоев, они не противопоставляют его свободе: большее экономическое и социальное равенство является для них предпосылкой более свободной жизни для всех, а не только привилегированных слоев общества.
Развитием данной типологии, стала классификация партий в зависимости от идеологических предпочтений. В соответствии с ней партийно-политический спектр включает слева на право: левых радикалов (коммунисты, троцкисты, анархисты и др.), левых реформистов (социал-демократы), либералов, консерваторов, правых радикалов (фашисты, национал-экстремисты).
Как отмечает Ф. У. Паппи: «начиная с Даунса, идеология обсуждалась, как один из возможных способов получения информации с наименьшими затратами. Такое использование идеологии нельзя путать с идеологическим мышлением в смысле “политической искушенности”… Изначально ожидалось, что доля граждан имеющих “идеологию” в этом смысле, среди американского электората составляет 2,5%, еще 9% тех, кто близок к этому. Несмотря на то, что эти цифры для американского электората выросли по сравнению с нижними значениями в конце 50‑х годов, идеологическое мышление осталось исключением из правила и не превратилось в мощный инструмент сбережения интеллектуальных усилий для тех, кто пытается ориентироваться в мире политики».
В то же время линейный характер спектра и содержательные критерии типологии затрудняют определение места тех или иных реально существующих, а значит динамично развивающихся, партий в этой классификации. Особенно трудно это сделать в условиях радикальных изменений политической системы.
Поэтому классификацию политических партий чаще всего осуществляют по признакам внутрипартийных структур.
Наиболее распространенной является типология М. Дюверже, который предложил разделять партии на массовые икадровые. Их различие строится не на их численности, поскольку речь идет не о внешних различиях, а на особенностях организационных структур, основных направлениях деятельности, организационной стабильности, принципах руководства.
Примероммассовой партии для М. Дюверже являются европейские социал-демократические партии, большинство из которых возникло во второй половине XIX в., в условиях введения всеобщего избирательного права, как политические организации рабочего класса и как антисистемные партии протеста, что и предопределило некоторые особенности их организации. «Привлечение новых членов представляет для нее (массовой партии) фундаментальную потребность с двух точек зрения — политической и финансовой. Она стремится, прежде всего, осуществить политическое воспитание рабочего класса, выделить в его среде элиту, способную взять в свои руки правительство и управление страной, члены партии, таким образом, составляют саму ее основу, субстанцию ее деятельности. Без членов партия представляла бы собой учителя без учеников. С финансовой точки зрения, она в основном опирается на членские взносы, уплачиваемыми ее членами».
Кадровые партии — это, по словам М. Дюверже, «объединения нотаблей» (лучших людей) с целью подготовки и проведения выборов с последующим сохранением контактов с избранными. Он различает несколько категорий нотаблей: 1) нотабли, которые своим именем или престижем повышают авторитет кандидата в депутаты и завоевывают ему дополнительные голоса; 2) нотабли, умеющие организовывать избирательную кампанию; 3) нотабли-финансисты. «То, что массовые партии достигают числом, кадровые партии добиваются путем отбора… Если понимать под членством то, что имеет признаком обязательство перед партией и, далее, регулярную уплату членских взносов, то кадровые партии не имеют членов» — писал М. Дюверже. Пик активности кадровых партий — это время выборов, в промежутках между ними они как бы «засыпают». В США именно от «нотаблей» зависит выдвижение кандидатов на все выборные посты, в том числе избрание выборщиков на национальный съезд, определяющий кандидатов в президенты. Взаимодействие между кокусами (группами партийных боссов по округам и графствам) устанавливается лишь во время выборов.
Классическое исследование данного типа партий (прежде всего американских и английских) осуществил в начале XX в. М. Я. Острогорский, пессимистически оценивший перспективы демократического развития, в условиях сосредоточения средств контроля и манипулирования политическим поведением масс в руках небольшого числа людей, входящих в партийный кокус. «Когда политические партии впервые появились в США, они представляли собой лишь группы влиятельных людей, организованные в политические клубы с целью выдвижения и проведения посредством выборов своих кандидатов в государственные органы. Процесс отбора и выдвижения кандидатов почти не подвергался никакой регламентации вплоть до конца XIX века, т.е. до тех пор, пока в отдельных штатах не были установлены в законодательном порядке правила, регламентирующие данный процесс» — пишут современные американские исследователи политических партий.
Выводы М. Я. Острогорского перекликаются с теми, которые получил Р. Михельс при анализе эволюции «классического» примера массовой партии — СДПГ. Именно он сформулировал так называемый, «железный закон олигархии» — фиксирующий неизбежность олигархического перерождения демократических партий в условиях прихода масс в политику и преобладание хорошо организованных властных элит над априори слабо организованным большинством.
Первоначально кадровые партии, в отличие от массовых, ориентировались на политическую мобилизацию, прежде всего, среднего класса и были «системными партиями». На современном этапе эти различия во многом нивелировались, кадровые партии были вынуждены заимствовать или имитировать многие структуры партий массовых, в значительной степени нивелировались идеологическая и классовая определенность, радикализм политических требований бывших партий протеста. В связи с этим М. Дюверже выделяет категорию полумассовых партий (например, партии, состоящие не только из индивидуальных, но и коллективных членов).
Классический пример такого рода — возникшая в 1900 г. Лейбористская партия Великобритании. С финансовой точки зрения — это массовая партия, так как партийные расходы покрывались преимущественно за счет взносов членов тред-юнионов, которые и были коллективными членами партии. Однако, во-первых, она никогда не была марксистской, а значит и антисистемной партией, во-вторых, как отмечает М. Дюверже: «Общее членство остается весьма отличным от индивидуального: оно не предполагает ни действенного включения в политическую жизнь, ни персональных обязательств перед партией. Это глубоко трансформирует ее природу».
Позднее классификация М. Дюверже неоднократно дополнялась.
Так, французский политолог Ж. Шарло предложил дополнить ее категорией партий избирателей. Он обратил внимание на то, что созданная Ш. де Голлем партия Союз демократов за республику (ЮДР) имела чрезвычайно неопределенные идейные установки и этим напоминала кадровую партию. В то же время ЮДР широко использовала методы вовлечения масс в политическую жизнь, практикуемую массовыми партиями, что и обеспечивало объединение вокруг партии и ее лидера даже избирателей с противоположными интересами.
Фиксируя изменения, происходящие в современных партийных системах Запада, политологи стали выделять еще несколько типов партий.
Во-первых, это партии, которым О. Киркхаймердал название «партии хватай всех» (catch-all party), — универсальные или «народные» партии, утратившие идеологическую определенность и ориентирующиеся на максимальную мобилизацию электората, вне зависимости от его социальной принадлежности и идейных предпочтений. Для таких партий уже не столько важно массовое членство, сколько массовость электоральной поддержки. В них неизбежно увеличивается разрыв между группой лидеров — профессиональных политиков и рядовыми членами партии, снижается роль партийных активистов. Однако многие западные политологи считают, что будущее именно за такими партиями, так как они ориентированы на общественный, а не групповой интерес, более гибки и способны получать массовую поддержку на выборах.
Оценивая их характеристики, исследователи отмечают, что они сочетают в себе признаки как массовых, так и кадровых партий, являясь результатом своеобразной конвергенции двух партийных типов. Если с первыми их роднили — массовое членство и сохраняющаяся ориентация на определенные группы интересов, то со вторыми — рост влияния профессиональных политиков, персонализация партийного лидерства, растущая ориентация на мобилизацию избирателей, а не на собственных членов (поэтому лидеры партий отчитываются скорее перед первыми, нежели чем перед последними).
Во-вторых, это новые кадровыеили «картельные»(электорально-профессиональные) партии — политические профессиональные (корпоративные) объединения менеджеров по государственному управлению, готовящие выборы и соперничающие между собой в том, кто способен предложить более профессиональное и менее дорогостоящее управление обществом и уловить наиболее существенные для электорального успеха интересы и настроения. Они почти не отличаются друг от друга, озабочены преимущественно организационно-техническими аспектами избирательных кампаний, однако более приспособлены к быстро меняющимся условиям электоральной конкуренции. Такие партии не стремятся к массовому членству, но борются за голоса избирателей, используя СМИ и вовлекая в свою орбиту лидеров общественных движений, представителей групп интересов и гражданских инициатив.
Таким образом, они представляют возврат на новом уровне к элитарным кадровым партиям, с заимствованием американского опыта. «Происходит “американизация” не только партий, но и политической жизни вообще, — отмечает К. Г. Холодковский. — Те черты американской партийно-политической системы, которые многие политологи считали архаичными, связанными с неразвитостью в США социальных конфликтов, характерных для индустриального общества, оказались, напротив, наиболее современными и в чем-то более продуктивными, по крайней мере, с точки зрения электоральных задач, которые все более поглощают внимание партийных лидеров».
Объединения такого рода, по мнению ряда специалистов, очень мало напоминают массовую партию, представляя собой скорее своего рода «информационно-технократический мутант», «электронный танк», таранящий избирательную систему, и уничтожающий всякие иллюзии относительно выявления «воли народа» и «демократичности выборов». «Картелизация» партий, врастание их в государственные структуры, несет в себе угрозу для гражданского общества.
Меняются и американские «кадровые» партии. В результате структурных реформ, осуществленных в демократической партии в 1969—1972 гг., утратили свое былое влияние на процедуру выдвижения делегатов на партийный съезд (а значит и определение кандидата партии на президентский пост) местные организации в избирательных округах и даже штатах. Теперь задача определения кандидата партии в президенты решается в ходе первичных выборов (праймериз). Впервые первичные выборы были проведены еще в 1912 г., однако в конце ХХ в. их роль неизмеримо возросла. В 1972 г. праймериз демократов были проведены в 18 штатах, в 1976 г. — 27, в 1980 г. — 35, в 1984 — 30, в 1988 — 37, в 1992 г. — 40. Под влиянием демократов увеличивали число своих праймериз и республиканцы. При этом в ряде штатов к голосованию на первичных выборах приглашались не только «свои» избиратели, но и «чужие».
В последнее время, наряду с традиционной практикой выдвижения кандидатов для голосования на праймериз «партийными боссами», получает распространение их «петиционное» выдвижение путем сбора подписей. Тем самым, казалось бы, происходит демократизация процедуры, и воля избирателей открыто ставится выше воли активистов партий и ее руководства. Однако данная практика зачастую открывает путь для формально демократического выдвижения кандидатов, от могущественных, обладающих значительными политическим ресурсами, групп интересов.
В-третьих, это политические объединения, построенных по типу «вождистской партии» (Национальный фронт Ж. М. Ле Пена, Австрийская партия свободы Й. Хайдера, ЛДПР В. В. Жириновского и др.), которые получают преимущество перед политическими соперниками не только на стадии выборов, за счет жесткой дисциплины и беспрекословного подчинения воле лидера, но и в парламенте. Парламентские фракции, созданные на базе таких партий, гораздо более эффективно отстаивают свои партийные интересы в процессе внутрипарламентской борьбы, поскольку жесткая фракционная дисциплина «превращает их в машины, ведомые руководителем партии».
В-четвертых, это проблемно-ориентированные партии, ставящие своей целью разрешение проблем, чуждых традиционным политическим объединениям. Ярким примером здесь могут служить проблемы защиты окружающей среды, ставшие предметом заботы «зеленых», или появление региональных партий, отстаивающих требования децентрализации государственной власти и т.д.
Появление данного типа партий — свидетельство кризиса партийных систем Запада, «симптомы ее вырождения». Некоторые авторы даже приводят целый список причин, обусловливающих «упадок партий» — это «изобилие, усиление государства, появление универсальных партий, неокорпоратизм, рост политической роли средств массовой информации, новые политические проблемы и расколы (например, между интересами экономического роста и защитой окружающей среды), трудности в функционировании государства, постиндустриализм».
В целом современные партийные системы стран Запада характеризуется следующими чертами:
произошло «усреднение» социальной адресации программ и лозунгов политических партий;
сгладились противоречия по линии «левые — правые». В 1950—1970‑е гг. «правые» приняли «правила игры», разработанные «левыми» (социальное государство), в 1980—1990‑е гг. «левые» восприняли положительный опыт «консервативной волны»;
произошло упрощение партийной структуры по линии лидер — аппарат — партийная масса. Лидер все более олицетворяет партию;
углубилась профессиональная система политического управления (окончательно оформился «политический класс»). Вместе с тем широкое развитие получили альтернативные движения, которые омолодили одряхлевшую партийную систему новыми идеями и формами политической организации.
Под партийной системой обычно понимают конфигурацию политического пространства, составленного из независимых элементов (партий) и определяемого их количеством, параметрами (численность избирателей, тип структуры и др.) и коалиционными возможностями. Я.-Э. Лэйн и С. Эрсон, исходя из того, что партийные системы состоят из отдельных элементов и взаимосвязей между ними, представляющих нечто большее, чем их сумма, определяют ее как «совокупность политических партий, действующих в стране на основе определенной организационной модели, которую характеризуют свойства партийной системы».
Однако вопрос о свойствах, концептуально важных для теории партийных систем, вызывает дискуссию среди исследователей.
А. Лейпхарт выделил такие свойства партийной системы как: 1) минимальные, выигрышные коалиции; 2) продолжительность существования правительства; 3) эффективное число партий; 4) количество проблемных измерений; 5) непропорциональность результатов выборов. Другие ученые добавили к этим характеристикам, следующие критерии: 6) уровень межпартийной конкуренции; 7) степень устойчивости избирательных предпочтений и др.
Большинство из предлагаемых в литературе типологий партийных систем носит количественный характер, поскольку их главным критерием является число партий, действующих на политической арене. Однако этот, на первый взгляд, чисто формальный критерий чрезвычайно важен. М. Дюверже даже утверждал, что «различие по признаку “однопартийная — двухпартийная — многопартийная система” может стать основным способом классификации политических режимов».
Поскольку характер партийной системы оказывает заметное воздействие на избирательный процесс и на процесс принятия политических решений при классификации партийных систем во внимание принимаются следующие критерии: 1) число эффективных партий; 2) наличие или отсутствие доминирующей партии или коалиции; 3) уровень соревновательности между партиями.
В работе «Партии и партийные системы» Дж. Сартори, руководствуясь критериям движения от властного монизма к политическому плюрализму и учитывая только крупные партии, обладающие либо «потенциалом для коалиции», либо «потенциалом для шантажа» (каким, например, в недавнем прошлом обладали коммунистические партии в Италии и Франции), выделяет семь основных типов партийных систем. Это:
«однопартийные» системы (СССР, Куба), где фактически партия «срастается» с государством;
системы «партии-гегемона» (Болгария, Китай, Польша) — наряду с правящей партией, существуют партии-сателлиты, признающие «руководящую роль правящей партии» и реально не влияющие на процессы принятия решений;
системы с доминирующей партией (Мексика, Япония), где долгие годы, несмотря на наличие основных демократических процедур и множества партий, одна партия регулярно побеждает на выборах и доминирует во властных структурах;
системы «простого плюрализма» (двухпартийная система — США, Великобритания) где две основных партии сменяют друг друга у власти, лишая каких-либо шансов на победу «третью силу»;
системы «умеренного плюрализма», где «нормальное количество (партий)… три или четыре» (Бельгия, ФРГ, Швеция и др.);
системы «крайнего плюрализма» (более пяти партий — это Италия, где до 1993 г. в парламенте было представлено восемь партий, Финляндия), где затруднено формирование устойчивых партийных коалиций и возможна поляризация партийного спектра. Дж. Сартори для характеристики партийной системы Италии до 1993 г. употребляет термин «система поляризованного плюрализма», поскольку эта система отличалась от других, подобных ей, противостоянием двух партий, находящихся на противоположных полюсах политического спектра и обладающих наибольшими «ресурсами власти» (Христианско-демократическая партия) и «ресурсами шантажа» (Итальянская коммунистическая партия);
атомизированные системы (Малайзия — свыше восьми партий), где происходит распыление влияния и дисперсия ролей.
Для Дж. Сартори и двухпартийные, и умеренно многопартийные системы центростремительны, тогда как крайне многопартийные — центробежны. «Если в политической системе преобладают центростремительные тенденции, то это означает, что проводимая политика является взвешенной, тогда как не отличающийся умеренностью или экстремистский политический курс отражает преобладание центробежных сил… приводит к политическому тупику и парализует деятельность правительства».
Таким образом, по мнению многих западных исследователей (Дж. Сартори, А. Лейпхарт, М. Херманн, М. Тейлор и др.) умеренная многопартийность является оптимальным условием для стабильной демократии.
В типологии американского политолога П. Ордешука вводится иной критерий — наличие (или отсутствие) одной, двух и более доминирующих на политическом пространстве партий («партий большинства»). В результате исследователь выделяет три типа партийных систем:
двуполюсная система (США, Великобритания);
однополюсная система (Япония, Мексика);
многополюсная система (Нидерланды, Бельгия и др.).
Возможна и более подробная градация.
В сравнении партийные системы обычно исследуют по пяти главным измерениям, предложенным Я.-Э. Лэйном и С. Эрсоном на основе факторного анализа 14 показателей, выделенных на материале 272 выборов в 16 европейских странах в 1920—1984 гг. для европейских партий:
дробность (колебания численности и силе единиц, составляющих партийные системы);
функциональная ориентация (различия между традиционными классовыми партиями и партиями конфессиональными, этническими, региональными);
поляризация (колебания в идеологических предпочтениях между партиями по «лево‑правой» шкале);
радикальная ориентация (различия в степени влияния крайне левых и правых партий);
изменчивость (различия в суммарной мобильности между партиями).
Анализ изменений данных характеристик — основная проблема в компаративном анализе партийных систем.
Партийная система есть результат воздействия множества факторов, которые влияют на их конфигурацию и динамику изменений. М. Дюверже предложил разделить эти факторы на:
общие — это институциональный дизайн политической системы в целом, который определяет способ действий политических партий, выбор ими стратегий поведения, но для нас наиболее важен избирательный режим, оказывающий воздействие на количество партий, их численность, специфику формирования партийных коалиций, размеры представительства в парламенте и т.д.;
специфические для каждой страны — это национальные традиции и история, экономическая и социальная структура, тип политической системы, наличие постоянного раскола / расколов общества, конфессиональные предпочтения населения, этнический состав и др. («национальный контекст»). Так, по мнению С. Роккана, для тщательного анализа конфигурации партийных систем той или иной страны следует учитывать процессы исторически складывающихся партийных альтернатив, развитие конкуренции в политике и утверждение системы всеобщих выборов, структуру оппозиционных сил и точек раскола. При этом разнообразие западноевропейских партийных систем отражает историю конфликтов и компромиссов каждого государства по трем из четырех линий расколов, возникших в результате двух революций — национальной и промышленной.
Сегодня политическим элитам Запада все труднее направлять политическое поведение массового избирателя, несмотря на применяемую тактику «прислушивания» к воле избирателей, все более активное использование Интернет для установления интерактивной связи и получения дополнительной информации о настроениях «новых категорий избирателей». Дело в том, что, как отмечает П. Хирст, «современные политики в передовых государствах действуют в рамках узкого политического спектра, где все они претендуют быть демократами. Кроме того, все они воспринимают рыночную систему как единственно возможную форму экономической организации. И все же демократия, которую они поддерживают, есть только узкий плебисцитарный вариант демократии, в рамках которой народ периодически называет своих избранных хозяев… В этих обстоятельствах у избирателей есть выбор между вариациями одного и того же, и они демонстрируют все большее безразличие к политическому процессу и все больший цинизм в отношении к тому, чего с его помощью можно достичь».
Тенденции персонификации политики, профессионализации партийной верхушки, превращения ее в замкнутый и самодостаточный «политический класс» приводят к росту дистанции с рядовыми членами партии. В свою очередь ослабление влияния партийной массы и рядовых активистов на процесс принятия решений, делают менее эффективной обратную связь государства с гражданским обществом, и превращает партии в «полугосударственные агентства» и «электоральные машины», лишая гражданское общество эффективного канала влияния на государственную власть.
И тем не менее политических институций более эффективно выполняющих все многообразие функций политических партий пока не появилось. Тем более что партии реагируют на изменение ситуации, модернизируют свою структуру, сокращают бюрократический аппарат, осуществляют попытки внедрения в партийную жизнь элементов прямой демократии, т.е. достаточно гибко учитывают изменение настроений избирателей и в целом небезуспешно приспосабливаются к новым условиям.
Хотя партии и внушают сегодня определенное разочарование, вряд ли можно говорить об их окончательном провале в качестве носителей демократии. «Утверждение о том, что партии не играют никакой роли в посредничестве на выборах или в формировании правительства или их роль незначительна, не убедительны, хотя, быть может, партии и не столь влиятельны, как это представлялось политологам прежних поколений». Действительно, партии занимают одно из последних мест среди институтов, заслуживающих доверия избирателей. Даже в благополучной, обладающей эффективной политической системой Швейцарии партиям доверяет лишь 12% опрошенных — намного меньше, чем армии, церкви, судам и кантональным правительствам. В США количество независимых избирателей, не идентифицирующих себя с какой-либо из двух доминирующих на политической арене страны партий, выросло с 1952 г. по 1998 г. в полтора раза (с одной пятой до более трети от всего электората). Две трети американцев, родившихся после 1959 г., считают, что ни одна из партий не способна эффективно решить наиболее насущные проблемы Америки.
Особенно важна роль партий в условиях модернизации общества, они сами и порождение политической модернизации, и ее инструмент: «Политические партии представляют собой отличительную особенность современной политики, но в другом отношении это не исключительно современный институт. Функции партии — организация участия населения в политике, согласование интересов, обеспечение связи между общественными силами и государством. Выполняя эти функции, партия неизбежно отражает политическую логику, а не логику эффективности. Бюрократия с ее дифференцированной структурой и системой продвижения в зависимости от заслуг с точки зрения этой второй логики более современный институт, чем политическая партия, функционирование которой основано на патронаже, влиянии и компромиссе. На этом основании идеологи модернизации, как и защитники традиции, нередко отвергают и порочат систему партий. Они пытаются модернизировать свое общество политически, не создавая института, который обеспечивал бы политическую стабильность этого общества. Они стремятся стать модернизированными в ущерб политической сфере и терпят неудачу: невозможно преуспеть в модернизации, пренебрегая политикой» — подводит итог С. Хантингтон.
10.4. Политические партии в современной России
Политические партии играют исключительную роль в функционировании не только стабильных представительных систем, но и в процессах политической трансформации и формирования гражданского общества. Прежде всего, партии проводят отбор, приводят в систему и объединяют интересы групп гражданского общества. «Они играют роль фильтров между социумом и государством, решая какие требования пропустить через свои ячейки».
В России партии действуют в неструктурированной социальной среде с разрушенными старыми и не до конца сформировавшимися новыми связями, с крайне низким уровнем гражданского самосознания и социального участия, потому осуществление функции агрегирования интересов можно приписать им с очень большой долей условности. У большинства россиян нет четко выраженных и осознанных экономических интересов, поэтому структурирующую функцию частично выполняют этническая, региональная, профессиональная и другие идентичности. Сами политические партии представляют собой, по преимуществу, узкие элитарные группы, действующие, однако, в эпоху массовой политики и всеобщего избирательного права, потому они отчужденны от общества и вытеснены на периферию общественного сознания граждан. В результате политические интересы массовых категорий граждан не находят политического выражения и представления. Если отдельные граждане и общественные группы не интегрированы в процесс принятия решений, если политика не имеет поддержки, кооперации и солидарности с основными группами социума, то нельзя говорить, что данная система является по своей природе и структуре открытой и устойчивой к кризисам.
Современная политическая наука (особенно специалисты по политическим переходам — транзитологи) давно сформулировала почти аксиоматическое положение — когда агенты политического пространства не имеют голоса в системе и не могут удовлетворить свои насущные интересы, то они предпочитают выход из этой системы (т.е. прибегают к антисистемным действиям). Исследователи подчеркивают важную роль партий в решении данной проблемы. В переходный период, именно последние выдвигаются на ведущие роли, созыв и проведение выборов «высвечивают» их способность синтезировать предпочтения тех или иных политических акторов в различных территориальных округах. К сожалению, в России партии пока выполняют эту функцию не слишком эффективно.
Современная демократия — это представительная демократия. Как отмечалось ранее, требование создания многопартийной системы вытекает из стремления привести партийную структуру в соответствие с плюралистической общественной структурой, поэтому без признания партийного плюрализма и оппозиции любая политическая система не может быть названа ни демократической, ни представительной.
Внешне в современной России с этим более чем благополучно. На федеральном уровне сегодня зарегистрировано более десятка политических партий (на 2008 г. — 14). Значительная часть из них участвует в парламентских выборах, которые проводились на общефедеральном уровне уже пять раз. Четыре партии — Единая Россия, КПРФ, Справедливая Россия, ЛДПР — представлены в нынешнем созыве Государственной Думы Федерального Собрания РФ. Практически везде зарегистрированы региональные отделения общефедеральных партий, есть данные об их численности, лидерах, формах участия в региональной политике и т.п. (правда, данные не слишком достоверны, что вызвано состоянием самого исследуемого объекта).
В то же время наличие более десятка общефедеральных партий не свидетельствует о растущей социальной дифференциации общества, которое, по-прежнему атомизировано и фрагментировано — это скорее отражение особенностей политической институализации конкурирующих групп правящей элиты. Сегодня в партийной системе полностью доминирует «партия власти» (Единая Россия), ее членами являются не только свыше 2/3 депутатов Государственной Думы Федерального Собрания РФ, но и большинство губернаторов, а также многие администраторы более низкого звена системы государственного управления. Единственная партия, которую можно, с определенной натяжкой, назвать массовой и народной — это КПРФ. Однако она не дотягивает до статуса партии оппозиционной, поскольку не стала реальной альтернативой организованным группам правящей элиты, конкурирующим между собой в процессе принятия значимых решений. Показательно, что более чем из 180 политических партий, зарегистрированных Минюстом РФ, до 1999 г., лишь три принимали участие в выборах почти во всех регионах России (КПРФ, Яблоко и ЛДПР). При этом коммунисты опережали конкурентов с большим отрывом.
Важнейшей характеристикой демократического процесса является наличие альтернатив и возможности выбора между ними. Трансформируя требования и чувства социальной неудовлетворенности в позитивные политические цели, партии направляют стихийную энергию социального протеста в русло конституционной борьбы за их достижение через участие в государственном управлении. Сравнительные исследования показывают, что роль систем ценностей, каковыми и являются идеологии, возрастает, как правило, в условиях фрагментированной многопартийности, сочетающейся с интенсивными политическими конфликтами. В такой ситуации идеология (скорее идеологический «лейбл») становится средством, позволяющим упростить сложный политический выбор избирателя между правительством и оппозицией.
Считается также, что партийная система обладает консолидирующим потенциалом в том случае, если идеологическая дистанция между влиятельными партиями левого и правого фланга не слишком велика и если нет влиятельных антисистемных партий.
Стремление походить на классические демократические образцы приводит к тому, что российские партии осуществляют пока вполне безуспешные попытки придать себе какой-либо идеологический облик, сформировать структуры массовой политической организации или хотя бы имитировать таковые. Однако, в целом, партии сторонятся выполнения задачи формирования общенациональных ценностей и стратегии развития страны, этим занимается Администрация Президента РФ, коллективы ученых, отдельные деятели русской культуры, но не партии. Большая часть отечественных партий «функционируют как избирательные машины для лидеров, используя рыночные структуры и приемы в виде консалтинговых и рекламных фирм, политмаркетинга и менеджмента для проталкивания на политический рынок имиджей политиков» — пишет российский исследователь. Партийная идеология в этой ситуации превращается во вспомогательную и не самую востребованную составляющую избирательных технологий.
Кроме того, в нашей стране существуют незарегистрированные партии. Невозможность обрести устойчивые позиции в избирательном процессе подталкивает эти партии к выражению недовольства в непарламентских и даже противоправных формах, побуждает искать нелегитимные способы борьбы против существующей власти, что делает их потенциально опасными для системы. Значительная часть из них может быть уверенно классифицирована в качестве экстремистских и антисистемных (РНЕ, РКРП, НБП и др.).
Западный опыт показывает, что принадлежность к политической партии обеспечивает кандидату «узнаваемость». Это существенно упрощает целый ряд проблем, прежде всего, информационных. Согласно представлениям Э. Даунса, избиратель чаще всего не обладает необходимой полнотой политической информации. Однако восполнить этот дефицит он стремится максимально экономным способом, не тратя времени на изучение программ, выдвинутых независимыми депутатами. Тут на помощь и приходит партийная принадлежность (поскольку идейная и политическая позиция партий, как правило, вполне определенна), позволяющая легко идентифицировать позиции кандидата, а, значит, и облегчить выбор при голосовании. Таким образом, партии призваны дать людям «ключ» для ориентации в сложном мире политики. Заявляя о своей принадлежности к политической партии, кандидат присваивает долю ее известности и популярности.
Однако современные российские партии демонстрируют полную идеологическую эклектику, указывающую на отсутствие в их программах изначально принятой и продуманной идейно-ценностной базы, определенного места в политическом спектре, которые могли бы помочь избирателю в его выборе.
В то же время, более или менее определенными идейными установками обладает не более трети российских избирателей. Подавляющее большинство российских избирателей хотело бы соединить несоединимое: социалистические ценности в социально-экономической сфере (развитая система социального обеспечения и бесплатные социальные услуги, государственную собственность на землю, банки, крупные промышленные предприятия, недопущение в страну иностранного капитала) с либерально-демократическими в сфере политики (свободные выборы, политический плюрализм, демократические свободы, свобода индивидуального выбора) и «рыночными» в сфере розничной торговли и обслуживания (частные магазины, с наполненными прилавками, рестораны и т.п.). В массовом масштабе проявляется «синдром» гоголевской Агафьи Тихоновны: из прошлого и современного опыта избиратели отбирают наиболее привлекательные, а значит, по их представлениям, и оптимальные институциональные элементы, не задумываясь при этом об их совместимости.
Поэтому зачастую победу на выборах в России обеспечивает не столько идеологическая идентичность партии, которая у большинства активных участников электорального процесса размыта, или отражение интересов определенных групп населения, сколько административная поддержка (способная по оценкам экспертов принести до 25% голосов), личная известность лидеров партий и избирательные технологии.
Политические партии и регулярные выборы — это тесно взаимосвязанные и взаимозависимые институты демократической системы. Политические партии — это «машины для голосования», они основные участники избирательного процесса. Более того, поскольку выборы считаются главным средством легитимации современных демократических режимов, постольку партии выполняют и эту функцию. Сменяемость власти в результате выборов (по С. Хантингтону, «двойная проверка» выборами) — минимальный критерий демократичности политического режима.
«Учредительные выборы» (первый цикл свободных выборов, проходящих после отказа от авторитарного правления) связываются с началом периода демократизации. При этом следует подчеркнуть, что партии, действовавшие в стране до них, не образуют партийную систему, поскольку «качества партийной системы» не могут быть выявлены в отвлечении от исходов выборов. Отсюда часто употребляемое для их обозначения понятие «протопартии». Российская партийная система начала складываться в течение думской избирательной кампании 1993 г. — первой в цикле «учредительных выборов» в России.
По мнению большинства исследователей, в России на федеральном уровне учредительными были выборы декабря 1993 г. Однако смена политического режима произошла до них, в результате силового противостояния Верховного Совета РФ и Президента РФ, и избирательная кампания проходила по сценарию, продиктованному президентской стороной, хотя и принесла не вполне ожидаемый результат (победа по партийным спискам партии В. В. Жириновского). В связи с этим некоторые авторы пишут о том, что учредительные выборы растянулись у нас на два этапа — 1993 и 1995—1996 гг. (в последнем случае, включая президентские выборы). Предшествовавший выборам 1993 г. период может быть описан как процесс формирования организационных, идеологических и иных предпосылок к возникновению партий и партийной системы. В условиях России он был в целом неблагоприятен для становления партий.
Однако выборы вовсе не гарантируют демократического развития страны. По мнению М. Дюверже, конкурирующие группировки способны использовать голоса «как мягкое тесто, из которого они лепят, что захотят» и могут приводить к власти правителей, которые склонны управлять способами, далекими от норм демократии.
Выборы могут и не стать способом демократического контроля над властью «снизу», а служить целям мимикрии «под демократию» во имя самосохранения режима. Действительно, несомненным достижением прошедшего политического периода в России стала «политическая адаптация элит к требованиям электоральной политики». Однако, став формой борьбы за власть, выборы пока еще не стали механизмом смены и, тем более, контроля власти. Их исход определяется, прежде всего, административной поддержкой, ресурсами финансово‑промышленных кланов и политических клик, стоящих за кандидатами, профессионализмом их выборных «команд» и «телевизионным временем», которое они способны купить, а отнюдь не партийной принадлежностью. Наличие партий и регулярно проводимых избирательных кампаний вовсе не гарантирует демократический характер политической практики, не обеспечивает демократической подотчетности федерального и региональных правительств и не снимает отчуждения общества от власти.
В связи с указанными особенностями, исследователями отмечают и доминирующее воздействие на функционирование формально-демократической системы «авторитарного наследия» (авторитарно-бюрократические практики правления) и сохранение у власти ключевых группировок старого правящего класса. Представители второго и третьего эшелонов советской номенклатуры успешно заняли ключевые политические позиции и органично встроились в новую властно-собственническую систему. Многие лидеры и активисты российских партий прошли политическую социализацию в структурах «партии-государства» и сохранили свои навыки и политические привычки.
Структурные деформации партийной системы и второстепенная роль партий в российском политическом процессе во многом следствие этих специфических особенностей российского транзита. Краткая и точная формула функционирования политического режима 1990‑х гг. в нашей стране, предложена Г. Г. Дилигенским: «Демократически избираемая и сменяемая авторитарная власть». В терминологии западных транзитологов — это разновидность «демокрадуры». Впрочем, для описания российского политического режима этого периода вполне применимы и характеристики «делегативной демократии, сформулированные Г. О’Донелл, и «авторитарной демократии» Р. Саква, и др.
В условиях такого режима уже существует демократические институты, но нет либерализации. Так, по мнению Г. О’Донелл и Ф. Шмиттер, при демокрадуре проводятся выборы, но таким образом, чтобы гарантировать победу правящей партии (например, путем исключения из участия в избирательном процессе каких-то социально-политических групп или лишения их возможности осуществлять управление в случае электоральной победы), не соблюдаются также личные права граждан.
Теоретически, партии являются наиболее эффективным и легитимным инструментом борьбы за власть и участие в принятии значимых политических решений. Однако в России эта важнейшая функция партий в лучшем случае потенциальна.
Действительно, начиная с 1993 г., политические партии России активно участвуют в выборах на общефедеральном уровне, однако это скорее не их «заслуга», а следствие закрепленной в законе формулы голосования, так называемой «смешанной несвязанной системы». Избрание 225 депутатов Государственной Думы Федерального Собрания РФ по «партийным спискам» подталкивает элитные группы к созданию партий, политических движений и блоков. В свою очередь избирателям предлагается делать выбор из длинного списка партий и блоков, не располагая для этого никакими рациональными критериями — не зная ни партийных программ, ни стоящих за красивыми названиями партий людей, т.е. предлагают вслепую делегировать свои властные полномочия «темным лошадкам».
Между публичной политикой и реальными механизмами принятия значимых решений в Российской Федерации сегодня дистанция огромного размера. Партии же выступающие главным инструментом публичной политики, становятся лишь декорацией политики реальной. Партии, представленные в Государственной Думе Федерального Собрания РФ, не имели и не имеют институциональных конституционных возможностей контролировать власть, формировать и сменять правительство и потому в отношениях с этой властью выступают, по преимуществу, как защитники своих корпоративных интересов, а не интересов общества.
Дж. Т. Ишияма не случайно применительно к посткоммунистическим странам пишет о «массовоподобных» и «кадровоподобных» партиях.
Как правило, «партийный век» в России недолог. «Новейшая история партийного строительства в России двигается по развалинам множества организаций, которые провозглашали себя партиями и рассыпались при первом же столкновении с действительностью». Кто сегодня помнит о существовавших в 1990‑х гг. Республиканской партии России, Демократическом выборе России, Конституционно-демократической партии России, Партии российского единства и согласия и др.?
Большинству из существовавших в 1990‑е гг. «партий» было очень далеко до преодоления вожделенного 5% рубежа, поскольку они не пользовались сколько-нибудь заметной поддержкой избирателей. Так, в парламентских выборах 1995 г. участвовали 43 избирательных объединения (блока). Лишь 15 из них смогли получить поддержку не менее 1,5% избирателей, а 16 не набрали даже тех 200 тыс. голосов, которые они собрали при регистрации. В то же время успехи партий по мажоритарным округам были более чем скромны (за исключением КПРФ). Зато в декабре 1999 г. в Государственную Думу прошло 132 «независимых» кандидата, независимых от своих избирателей, но «зависимых» от групп интересов, «спонсировавших» их избрание в регионах.
Еще хуже дело обстояло с выполнением партиями функции рекрутирования политической элиты. Ряд авторов даже полагает, что в условиях переходного периода политические партии в России не могли выполнять функции артикуляции и агрегации интересов и политического рекрутирования элиты. Исполнительная власть, доминирующая и в центре, и в регионах, формируется без участия партий, появление в федеральном правительстве партийных представителей носит эпизодический характер и не делает «политической погоды». Ограниченность прав представительных органов власти как на общефедеральном, так и на региональном уровне имеет своим следствием и то, что «влиятельные группы интересов не считают целесообразным добиваться представительства в парламенте. Формирующие его политические партии оказываются оторванными от реального процесса структурирования интересов и остаются преимущественно идеологическими организациями. Между тем реальные группы интересов ищут теневые пути представления и реализации своих целей и находят их преимущественно в установлении прямых и небескорыстных контактов с чиновниками в структурах исполнительной власти».
В 1990‑е гг. сформировавшиеся почти во всех российских регионах неформальные «губернаторские партии власти» (ГПВ), по иной терминологии — «политико-финансовые группировки» (ПФГ), ведут борьбу за монопольное доминирование с такого же рода ПФГ, консолидированными, либо вокруг мэра областного центра, либо (редко) вокруг главы регионального законодательного собрания. Реально вмешаться в эту борьбу могли не общефедеральные политические партии, а только московские финансовые кланы, имевшие экономические интересы в регионе, Правительство РФ и Администрация Президента РФ, которые использовали финансовое давление и административные ресурсы для достижения своего интереса. В случае же победы парламентской партии на региональном уровне, региональная исполнительная власть, как правило, тут же включала партийных лидеров в систему патрон-клиентельных отношений, что, в свою очередь, создавало дополнительное препятствие развитию партий как институтов представительства интересов и формирования политической воли граждан.
Таким образом, можно говорить, что в 1990 гг. произошла почти полная монополизация общественной жизни экономическими и административными элитами.
Одновременно во многих регионах губернаторы препятствовали и препятствуют становлению отделений общенациональных партий. В частности, в Калмыкии, после прихода к власти К. Илюмжинова, деятельность политических партий была и вовсе приостановлена. Петербургский исследователь Г. Голосов дает целый перечень причин незаинтересованности глав исполнительной власти субъектов РФ в 1990‑е гг. в развитии партий. Он пишет: «Губернаторам партии не нужны, поскольку принадлежность к ним:
не облегчает победу на губернаторских выборах;
не способствует консолидации региональных политических режимов;
не играет роли полезного ресурса во взаимоотношениях с центром;
губительно сказывается на организационном развитии партий».
Таким образом, в регионах партии не играли «первую скрипку», что обусловливало слабость системы организованного коллективного действия. Это, по мнению ряда авторов, являлось одним из двух главных институциональных препятствий на пути консолидации российской демократии. Не имея собственных финансовых и организационных ресурсов, немногочисленные партийные активисты, либо примыкали перед выборами к более сильному общефедеральному избирательному блоку (партии), становясь его региональной структурой, что позволяло вести на деньги «спонсора» более или менее активную избирательную кампанию, либо входили в «губернаторскую партии власти» на правах младшего партнера (вассала).
Роль и влияние партий на уровне региона как самостоятельных субъектов политического процесса устойчиво снижалась в межвыборный период. Как показывает практика, после губернских выборов происходило вполне естественное смещение акцентов в сторону неполитических (т.е. непартийных) — корпоративных, отраслевых, групповых и иных — интересов. Это тем более очевидно, если учитывать, что в регионах корпоративный принцип общественной жизни всегда доминировал над социально-политическим, партийным.
В свою очередь, хроническая слабость российских партий подрывала стимулы к партийному активизму, в результате гражданское общество оказывалось не представленным на политическом уровне. Одновременно возникали благоприятные возможности для проникновения в парламент «независимых» «бюрократов» и «хозяйственников» и укреплению клиентелистских и корпоративистских связей между исполнительной и законодательной властями.
Значительная часть общефедеральных и региональных партий и избирательных блоков в действительности являлись клиентелами влиятельных или популярных в обществе (регионе) политиков, обладающих значимыми политическими ресурсами. Отношения между лидером и «соратниками» строились не столько на программной общности, сколько на принципе «обмена услугами». Первый и отнюдь не единственный пример такого рода — ЛДПР В. Жириновского.
Российские партии плохо справляются и с функцией легитимации власти. Тем более что легитимность формально демократических режимов легко может быть поставлена под сомнение. Несмотря на то что демократический опыт России невелик по сравнению со странами Запада, безразличие и цинизм в отношении демократической политики, институтов и политиков здесь, пожалуй, гораздо выше.
Выборы представительных органов власти считаются, как правило, главным инструментом легитимации политической власти (но только не в рамках президентско-парламентских систем, вариантом каковой является современный российский политический режим). Однако еще М. Вебер объяснял, почему минимизация уровня массового участия в политике и отчуждение от партий как важнейших политических акторов демократического политического процесса практически неизбежны. По М. Веберу, легитимность представительных политических режимов должна опираться на веру управляемых в то, что демократия сама по себе соответствует их интересам, а также на их убежденность в том, что она способна быть эффективной в обеспечении некоторых важных интересов масс в обмен на существенное ограничение политического участия. Не случайно и Р. Даль особо подчеркивает, что, наряду с верой в жизнеспособность демократии, уверенность в эффективности демократических институтов при решении насущных проблем и ограничение массового политического участия очень важны для создания жизнеспособного и стабильного демократического режима. В то же время такого рода вера чрезвычайно неустойчива.
Говорить о наличии веры в эффективность российской демократии у массового избирателя, в пестовании которой немалая роль отводится именно партиям, и легитимность демократических институтов может сегодня только завзятый оптимист. Об этом, в частности, свидетельствуют некоторые итоги социологических опросов. Так, по данным ВЦИОМ, при оценке результатов, достигнутых в процессе перестройки, самое негативное отношение у респондентов вызывают многопартийные выборы. Среди политических институтов партии, несмотря на относительно высокий уровень партийной идентификации избирателей, устойчиво продолжают относиться к числу пользующихся наименьшим доверием.
Западные транзитологи утверждают, для того чтобы «…партийная система выступала в качестве консолидирующего фактора, партии должны обладать более или менее устойчивым электоратом, т.е. доля избирателей, меняющих свои партийные предпочтения от выборов к выборам, должна быть незначительной или хотя бы средней».
Однако на выборах 1995 г. только 21,6% избирателей проголосовали за выбранную партию, потому что верили, что она «отражает интересы таких людей, как они», остальные из симпатии к лидеру, потому что так голосовали знакомые, или потому что про эту партию они, по крайней мере, что-то слышали, тогда как про другие — ничего. Летом 1997 г. всего 1% респондентов заявили о полном доверии партиям, в то время как недоверие высказали 76%. В 1998 г. респонденты ВЦИОМ даже признавая «полезность» партий в принципе, тем не менее, весьма скептически отнеслись к действующим российским партиям: 38% «не видели никаких различий» между существующими партиями, а 58% считали, что «партии служат только интересам своих лидеров». В мае 2000 г., по данным общероссийского опроса, партиям и общественным движениям не доверяло 54,4% респондентов. Наконец, в 2006 г., оценивая по пятибалльной системе роль, которую играют российские политические институты, респонденты поставили партии на пятнадцатую позицию. Ниже оценивается политическая роль и «вес» только российских «независимых» профсоюзов. Это и понятно, российские партии не решали и не решают одну из важнейших для демократических обществ проблему — защиты прав и свобод граждан от вмешательства государства.
В 1990‑е гг. «постсоветские партии не сумели стать ни массовыми объединениями…, апеллирующими к определенному социальному слою, ни универсальными партиями избирателей, стремящимися представлять интересы самых широких слоев общества… Вместо этого складывается сервилистская партийная система, не имеющая значительной социальной базы, ориентированная на поддержание интерэлитной коммуникации и мобилизацию социальной поддержки представителям элиты, стремящимся институализировать свое участие в публичной политике через выборы…». Как отмечали многие российские аналитики, о существовании в сегодняшней России партийной системы можно говорить лишь с большой долей условности. Речь могла идти по преимуществу о конгломерате протопартий, не обладающих сколько-нибудь значительной социальной базой.
В 2000‑е гг. были предприняты энергичные меры по формированию партий и партийной системы с помощь институциональной инженерии. Прежде всего, для преодоления недостатков российской партийной системы были приняты Федеральный закон от 11.07.2001 № 95-ФЗ «О политических партиях» и Федеральный закон от 18.05.2005 № 51-ФЗ «О выборах Депутатов Государственной Думы Федерального собрания РФ», а также многочисленные поправки к ним, которые предусматривают:
ограничения на минимальную численность партии (до 1 января 2010 г. не менее 50 000 членов) и ее региональных отделений (наличие таковых не менее чем в половине субъектов РФ, численностью не менее 500 чел.);
требование фиксированного членства в партиях;
признание статуса партии лишь за общероссийскими общественно-политическими объединениями;
запрет на создание политических партий по признакам профессиональной, расовой, национальной или религиозной принадлежности;
введение государственного финансирования партий;
переход с 2007 г. на пропорциональную систему выборов депутатов Государственной Думы Федерального собрания РФ и введение 7% «заградительного барьера», что фактически лишило представительства в парламенте различного рода «меньшинств» (региональных, этнических, конфессиональных и др.) и отняло у беспартийных граждан право быть избранными депутатами Государственной Думы;
переход с 2003 г. на смешанную пропорционально-мажоритарную систему выборов законодательных собраний в регионах;
введение нормы об императивном мандате, запрещающей переход депутатов из одной фракции в другую под угрозой лишения депутатского мандата;
изъятие из бюллетеня для голосования графы «против всех» и отмена «порога явки» на выборы и др.
Все эти ограничения призваны работать на создание в России мощных общенациональных партий, которые будут реально представлять в различных ветвях власти интересы своих избирателей. Целью провозглашалось рационализация, упорядочение и «национализация» стихийно сложившейся в 1990‑е гг. и не слишком эффективной и устойчивой партийной системы России путем усиления государственно-правового контроля и регулирования этого процесса, при сохранении демократических «параметров» избирательной системы. Предполагалось, что в результате будет создана необходимая для развития российского гражданского общества составляющая — эффективная обратная связь общества и власти.
Подводя некоторые итоги реализации указанной политики можно отметить, что сегодня заявленные цели во многом достигнуты:
сформирована «сверху» мощная «партия власти» — «Единая Россия», пользующаяся, если судить по официальным результатам выборов, поддержкой большинства избирателей практически во всех регионах России;
проверку «новыми правилами игры» сумели пройти и некоторые другие партии, получающие определенную электоральную поддержку на общенациональных и региональных выборах (КП РФ, ЛДПР);
закон «подтолкнул» к объединению целый ряд малых партий, что привело к появлению на политической арене новых общенациональных партий «Справедливая Россия: Родина / пенсионеры / жизнь» и «Патриоты России»;
возникли условия для обеспечения стабильного правительственного большинства в Государственной Думе Федерального Собрания РФ, которого не хватало исполнительной власти в 1990‑е гг. для принятия необходимых для осуществления реформ законов (особенно таких, которые в силу болезненности предлагаемых необходимых мер не могут пользоваться популярностью в обществе);
депутатский корпус стал более профессиональным и гомогенным, его члены теперь больше зависят не от региональных групп интересов и перипетий не слишком чистой борьбы в мажоритарных округах (как это было с депутатами одномандатниками), а от партийных лидеров и фракционной дисциплины, на что, в частности, направлены нормы об императивном мандате;
сформировалась относительно устойчивая «полуторопартийная система»;
принятые изменения законодательства о выборах позволили существенно уменьшить масштабы применения «черных» избирательных технологий, основанных на несовершенстве закона.
Однако российские партии так и не смогли стать тем универсальным «социальным посредником» между народом и государством, который помогает гражданскому обществу осуществлять свои интересы, каковыми являются их западные аналоги. Отношение населения России к партиям — это проявление взаимного отчуждения общества и режимной системы, частью и младшим партнером которой партии являются.
Вопросы и задания для самопроверки
Какие функции выполняют политические партии?
В чем особенности становления партийной системы в странах Запада?
Дайте определение политической партии. Чем партии отличаются от групп интересов и общественных движений?
Что такое «партийное государство»?
Какие типологии политических партий вы знаете?
Каковы критерии типологизации партийных систем?
Приведите пример типологии партийных систем.
Назовите основные проявления современного кризиса политических партий?
Какую роль играют политические партии в условиях трансформации общества?
Каковы особенности становления партий и партийной системы в России 1990‑х гг.?
Какие цели преследует Федеральный закон от 11.07.2001 № 95-ФЗ «О политических партиях»?
Каковы особенности функционирования партий и партийной системы в современной России?
Литература
Основная литература
Бьюэлл, Э. Архаичны, но адаптивны. О политических партиях США (сверяясь с «классическими» оценками) / Э. Бьюэлл // Полис. — 1996. — № 2—3.
Джордан, Г. Группы давления, партии и социальные движения: есть ли потребность в новых разграничениях? / Г. Джордан // МЭиМО. — 1997. — № 1.
Голосов, Г. В. Российская партийная система и региональная политика 1993—2003 / Г. В. Голосов. — СПб., 2006.
Дюверже, М. Политические партии / М. Дюверже. — М., 2000.
Зульцбах, В. Основы образования политических партий / В. Зульцбах. — М., 2006.
Основы теории политических партий : учеб. пособие / под ред. С. Е. Заславского. — М., 2007.
Острогорский, М. Я. Демократия и политические партии / М. Я. Острогорский. — М., 1997.
Теория партий и партийных систем: хрестоматия / сост. Б. А. Исаев. — М., 2008.
Партии и выборы : хрестоматия. Ч. 1 / отв. ред. и сост. Н. В. Анохина, Е. Ю. Мелешкина. — М., 2004.
Дополнительная литература
Голосов, Г. В. Партийные системы России и стран Восточной Европы: генезис, структуры, динамика / Г. В. Голосов. — М., 1999.
Заславский, С. Е. Политические партии России: проблемы правовой институализации / С. Е. Заславский. — М., 2003.
Кулик, А. Политические партии постсоветской России: опора демократии или костыль режимной системы? / А. Кулик // МЭиМО. — 1998. — № 12.
Лапаева, В. В. Право и многопартийность в современной России / В. В. Лапаева. — М., 1999.
Малов, Ю. К. Введение в теорию политических партий (обзор идей и концепций) / Ю. К. Малов. — М., 2005.
Сулакшин, С. С. Современная российская многопартийность: видимость и сущность / С. С. Сулакшин. — М., 2001.
Холодковский, К. Г. Партии: кризис или закат? / К. Г. Холодковский // Политические институты на рубеже тысячелетий. — Дубна, 2001.
Чижов, Д. Российские политические партии / Д. Чижов. — М., 2008.
Шмачкова, Т. В. Мир политических партий / Т. В. Шмачкова // Полис. — 1992. — № 1—2.
11.1. Группы интересов: понятие, типологии, роль в принятии политических решений
Любое общество может быть представлено как более или менее развитая система всевозможных групповых интересов (экономических, политических профессиональных, этнических и т.д.), постоянно пребывающих в сложных взаимоотношениях сотрудничества и соперничества, имеющих или стремящихся получить доступ к процессу выработки и принятия значимых политических и (или) государственных решений с целью обеспечения выгод для себя. Эволюция политической организации общества ведет к возникновению и постепенному совершенствованию сложного механизма взаимодействия государства и гражданского общества, граждан, преследующих определенные цели и интересы и государства, стремящегося преобразовать множественность интересов в единый общественный интерес.
Г.-В.-Ф. Гегель отмечал, что «государство действительно, и его действительность заключается в том, что интерес целого реализуется, распадаясь на особенные цели. Действительность всегда есть единство всеобщности и особенности, разложенность всеобщности на особенности, которые представляются самостоятельными, хотя они носимы и хранимы лишь внутри целого». Эта идеальная абстрактная модель впервые была очерчена им в «Философии права», где дано также философское обобщение понятия гражданского общества.
Сегодня хорошо известно, что одна из важных проблем функционирования политических систем любого типа (для демократий — это центральная проблема) — согласование групповых и общегосударственных интересов, так чтобы первые по возможности не противоречили последним.
Одним из теоретических направлений, предлагающих свои варианты ее практического решения, является корпоративизм.
Появление термина «корпорация» (от лат. corpus — тело) относится к европейскому Средневековью, когда под корпорацией понимался один из видов сословно-профессиональных объединений цехового типа (гильдия, ганза, братство). В XIV—XV вв. во многих европейских странах даже сложилась система корпоративной политической власти, когда, например, органы городского самоуправления формировались цехами.
Главная особенность средневековой корпорации — это попытка преодолеть общинные отношения, заменить кровнородственные и соседские связи, общностью сословно-профессиональных интересов. Патриархальное равенство членов общины, вместе с «вынужденным» членством в ней, корпорация заменяет равенством ее членов и добровольным и осознанным выбором членства. Однако вне корпорации человек оказывается не в состоянии полноценно заниматься профессиональной деятельностью, а выход из нее означает «социальную», а нередко, и физическую смерть. В результате в условиях безысходной привязанности человека к корпорации, равенство всех перед общим интересом и добровольность членства становится чисто формальным. Само выражение общего интереса превращается в отражение особенного интереса корпоративной верхушки.
Именно в средневековой корпорации возникли и развились те начала, которые носят универсальный характер для корпоративной организации как таковой: 1) это объединение индивидов, следующих общему интересу; 2) делегирование полномочий небольшой группе руководителей корпорации; 3) жесткая иерархия власти в корпорации; 4) превращение общего интереса в особенный интерес верхушки.
С XVIII в. социальная и экономическая эффективность гильдий и цехов ставится под сомнение. Как указывал М. Олсон, «обеспечивая социальные гарантии своих членов, гильдии все же в первую очередь оставались коалициями распределения, использующими монополию на власть в собственных интересах… они снижали экономическую эффективность и препятствовали технологическим новациям». Однако гильдии, по мнению Р. Патнем и некоторых других исследователей, стали важным этапом «в развитии горизонтальных связей гражданской вовлеченности, которые благотворно сказывались как на управлении, так и на экономической деятельности».
Осмысление корпоративной организации начинается позже, уже в эпоху исчезновения цехов.
Наиболее полно этот феномен исследовал Г.-В.-Ф. Гегель. Он понимал под корпорацией не просто сословно-профессиональное объединение, но социальный институт, стоящий между индивидом и государством и необходимый для преодоления отчуждения его как от общества в целом, так и от государства в частности. Таким образом, корпорация выполняет важные экономические и социально-психологические функции.
Пик теоретического интереса к корпоративным формам политической организации приходится на вторую половину XIX — начало XX вв. В противовес «величайшему злу либерально-демократического государства — партийности» Л. Бланом выдвигается идея функционального, ответственного представительства, предполагающая что представительные учреждения должны состоять не из депутатов, избранных населением, а из делегатов отдельных деловых организаций, не теряющих связи с ними и перед ними ответственных. Как дальнейшее развитие этих идей возникает теория монопольного представительства. Г. Морэн, выдвинувший эту идею, исходил из необходимости: 1) ограничения политической активности синдикатов (профессиональных союзов); 2) предоставления отдельным из них права исключительного представительства определенных групп населения; 3) государственного контроля над синдикатами.
Начало XХ в. стало периодом реального противостояния корпоративной (сформировавшейся в рамках синдикалистского социализма) и марксистской концепций политического устройства. Однако реально и полно воплотить в жизнь доктрину корпоративизма сумел итальянский фашизм. В той или иной степени элементы корпоративного устройства в межвоенный период получили воплощение в Испании, Португалии и Германии. Именно эту форму государственного корпоративизма Ф. Шмиттер характеризовал следующим образом: «Ограниченное число принудительных, иерархически ранжированных и функционально дифференцированных групп монополизируют представительство общественных интересов перед государством в обмен на то, чтобы государство само отбирало их лидеров и формулировало их требования и позиции».
Специфическая форма корпоративизма возникла и в нашей стране. Однако социалистический корпоративизм, в отличие от фашистского варианта, «был не только создан государством и функционировал под его контролем, но и практически не выходил за государственные рамки… он не был результатом взаимодействия государственных и негосударственных образований, но существовал исключительно внутри государственных структур, между ними, т.е. был бюрократическим».
Политическая наука обратила внимание на наличие в обществе групп интересов в начале XX в. В американской политической науке, вне рамок европейского корпоративизма, первым сформулировал концепцию заинтересованных групп (групп давления) американский ученый А. Бентли. В книге «Процесс правления. Изучение общественных давлений» (1908) он взглянул на политический процесс с позиции борьбы групповых интересов. Он, в частности, писал: «Все явления государственного управления есть явления групп, давящих друг на друга и выделяющих новые группы и групповых представителей (органы или агентства правительства) для посредничества в общественном соглашении». В этом случае законодательный процесс есть лишь отражение, фиксация борьбы групповых интересов. «Голосование в законодательных органах по тому или иному вопросу отражает лишь соотношение сил между борющимися группами в момент голосования. То, что государственной политикой, в действительности представляет собой достижение равновесия в групповой борьбе в данный конкретный момент… Нет ни одного закона, который не отражал бы такого соотношения сил, находящихся в состоянии напряжения». Соответственно, анализ государственного управления должен основываться на эмпирическом наблюдении результатов взаимодействия групп и оцениваться лишь в социальном контексте. Выделенные группы интересов должны рассматриваться политическими теоретиками как неотъемлемые и важные элементы политической инфраструктуры.
Однако в течение двадцати лет его книга оказалось невостребованной. Только в 1930‑х гг. в США заинтересованные группы становятся объектом внимания политической науки. Первыми обращают внимание на группы, активно взаимодействующие с органами политической власти, с политиками, принимающими или влияющими на принятие решений в законодательной и административной сфере, в судебных процессах, американские публицисты. Вслед за журналистскими разоблачениями начинают появляться более серьезные исследования, касающиеся деятельности отдельных заинтересованных группировок. Так, П. Одегарднаписал об «Американской антисалунной лиге», Л. Розерфорд — об «Американской ассоциации баров», П. Герринг — о действиях такого рода групп в Конгрессе, а О. Гарсиа изложил скандальную историю «Американской медицинской ассоциации» и т.д. Эти работы, вышедшие в конце 1920‑х — начале 1940‑х гг., подготовили почву для дальнейшего теоретического осмысления деятельности групп интересов и их места в политической системе современного общества.
В 1940—1950‑е гг. теория групп интересов получила развитие в трудах американского исследователя Д. Трумана. Свои представления о данном политическом феномене он изложил в книге «Управленческий процесс. Политические интересы и общественное мнение» (1950).
Согласно его концепции, политический процесс — это «процесс групповой конкуренции за власть над распределением ресурсов». Общество представляет собой сложное образование взаимодействующих друг с другом множества групп, а социальные институты есть отражение борьбы заинтересованных групп. Все эти преследующие свои интересы группы стремятся заручиться поддержкой государства, поскольку только оно имеет право авторитетно распределять ресурсы и принимать политические решения. Свободная конкуренция множества групп интересов способствует в конечном итоге сбалансированию интересов, что в свою очередь создает стабильность все политической системе.
Теория групп интересов развивалась в рамках плюралистической теории демократии. Американская политическая наука в целом заложила основы изучения политического процесса с позиции теории группового участия в политике. Теория групп интересов противостоит марксистскому пониманию политики как борьбы классов с антагонистическими интересами. Но если сама теория групп интересов носит абстрактный характер, эмпирические исследования функционирования конкретных заинтересованных групп раскрывает сложную структуру данного общественного образования и их реальной роли в политической жизни.
В Европе исследование политологами групп интересов начинается только после Второй мировой войны. Тем не менее, наименование «неокорпоративизм» или «социетальный / либеральный корпоративизм» для обозначения такого рода феноменов появляется лишь в 1970‑е гг., поскольку исходное понятие было дискредитировано в общественном мнении политической практикой фашизма. Скандинавские политологи в связи с этим проводят различие между «позитивным» и «негативным» корпоративизмом.
Согласно представлениям Е. Эльстера, «позитивный (фашистский — прим. авт.) корпоративизм в теории основывается на сотрудничестве, но на практике он покоится на силовом и авторитарном типе отправления власти». Негативный же корпоративизм «…основывается исключительно на борьбе и на конфликте в повседневном взаимодействии классов. Здесь не происходит никакого накопления неравенства, поскольку такой корпоративизм, в противоположность позитивному, покоится на регулярных переговорах, демонстрациях и забастовках». О. Берг при сопоставлении двух форм корпоративизма делает упор на то, что в условиях фашизма корпорация не является автономной по отношению к государству, они есть его часть, интерес, который она отражает, должен быть принесен в жертву интересу государства. Если между ними возникает конфликт. Вертикальное расслоение общества было здесь заменено горизонтальным — и «начальники» и «подчиненные» были насильственно в тиснуты в рамки одной и той же организации.
«Неокорпоратизм» основан на признании фундаментального конфликта между организованными группами интересов, в то время как традиционный корпоратизм принимал функциональную комплиментарность (а значит, и гармонию) между общественными силами. Причем это не просто абстрактное или идеологическое различие: в неокорпоратистской структуре один из принципиальных инструментов общественного конфликта, право на забастовку, остается неприкосновенным, а традиционный корпоратизм забастовки запрещает.
Немецкий политолог Г. Лембрух определил либеральный корпоративизм как «особый тип участия больших организованных групп в выработке государственной политики, по преимуществу в области экономики». Либеральный корпоративизм не претендует «на подмену институциональных механизмов парламентского и партийного правления», но в то же время способствует большей интегрированности политической системы. «Неокорпоратистские институты, чья цель заключается в обеспечении компромисса между конфликтующими общественными интересами, также представляют площадку для дискуссии. Условия компромисса не устанавливаются до начала конфронтации, они возникают в ее результате». В то же время некорпоратизм «нельзя отождествлять лишь с консультациями и сотрудничеством правительства и заинтересованных групп. Его отличительная черта — высокая степень кооперации между самими этими группами в выработке экономической политики».
Группами интересов в рамках этой концепции называют институциональные структуры самого разного типа (предпринимательские, профсоюзные, религиозные, этнические, культурные и т.д.), которые, не претендуя на политическую власть, пытаются влиять на нее, посредничая в деле обеспечения специфических интересов своих членов.
Несколько отличное определение дает американский исследователь Дж. М. Бери: «Группа интересов представляет собой ассоциацию индивидуумов имеющих общие цели и задачи и пытающихся реализовывать их путем оказания влияния на процесс принятия политических решений». Более развернутое определение дает шведский политолог Н. Андрен: «Под организациями интересов понимают те образования, которые представляют материальные интересы. Это группы, которые на основе единой позиции и интереса устанавливают требования к обществу или его институтам или же к другим организованным группам. Критерий состоит в том, что существующий единый интерес играет конституирующую роль и что интерес сам по себе защищается от других групп общества».
Типология заинтересованных групп представляет большую трудность, что объясняется их многочисленностью и чрезвычайным многообразием (следствием чего является, в частности, большое количество, предложенных в литературе типологий). Однако все исследователи сходятся в том, что группы интересов — есть, прежде всего, результат самоорганизации гражданского общества.
Так, американские ученые Г. Алмонд и Дж. Пауэлл выделяют четыре типа групп интересов:
спонтанные, т.е. стихийно организованные, часто ориентированные на насилие (манифестации, бунты);
неассоциативные, т.е. неформальные, непостоянные и ненасильственные, формирующиеся на основе родственных связей, вероисповедания и т.п. (религиозная сетка, студенческая группа);
институциональные, т.е. формальные организации, помимо выражения интересов, наделенные и другими функциями (партия, собрание, администрация);
ассоциативные, т.е. добровольные, специализирующиеся на выражении интересов организации (профсоюзы, группы деловых людей, этнические и религиозные ассоциации граждан).
Существует множество классификации заинтересованных групп (например, Ж. Блонделя, М. Дюверже и др.), которые выделяют группы организованных и специальных интересов, действующих на различных уровнях общественно-политической жизни, решающие проблемы разного масштаба, в зависимости от их взаимодействия с центральными или местными органами власти и т.д.
М. Дюверже предложил подразделять группы интересов по критерию их организационных структур на:
массовые (профсоюзы, молодежные организации, организации ветеранов и т.д.);
кадровые (предпринимательские союзы, элитарные организации);
научно-исследовательские центры и фонды, рекламные агентства.
Кроме того, Дюверже различал группы интересов, действующие исключительно в политической сфере и организации, для которых оказание политического давления составляет лишь какую-то часть их деятельности (профсоюзы, церковь и др.).
Получила признание типология групп интересов, действующих в определенной общественной сфере — экономической, духовной, социальной или политической. У. фон Алеманом была разработана такая типология, ориентированная на пять различных общественных сфер деятельности. Он выделяет заинтересованных групп, ориентированные на:
организованные интересы в экономической сфере и в мире труда: предпринимательские объединения, профсоюзы, потребительские союзы;
организованные интересы в социальной сфере: объединения защиты социальных прав (общество слепых, союзы пенсионеров и др.), объединения социальных достижений (благотворительные организации), группы самопомощи (общество анонимных алкоголиков) и др.;
организованные интересы в сфере досуга и отдыха: спортивные союзы, кружки общения и реализации хобби;
организованные интересы в сфере религии, науки и культуры: церкви, религиозные секты, научные ассоциации, общеобразовательные кружки, союзы деятелей искусств.
организованные интересы в общественно-политической сфере: духовные, этические, правозащитные («Международная амнистия», «Врачи без границ»), общественные движения (экологическое, разоруженческое, феминистское).
Американские социологи Р. Тернер и Л. Киллиан отметили, что «общественные движения» можно рассматривать как своеобразную разновидность организованных групп интересов, которые «представляют собой коллективное образование, действующее в течение достаточно длительного времени. Их цель — содействие или сопротивление социальным изменениям в обществе или группе, частью которой оно является». В их определении подчеркивается два основных параметра движения: их коллективный характер и целенаправленность действий. От них производны такие признаки движения, как:
общие ценности, воплощенные в идеологии движения;
общая коллективная идентичность;
наличие системы норм и правил поведения для «своих» (внутренний этос) и правил взаимодействия с окружением (внешний этос).
На основании обобщения большого исторического материала Е. Вятр выделил основные стадии эволюции движения:
создание предпосылок движения;
стадия артикуляции стремлений;
стадия агитации;
стадия развитой политической деятельности: проведение программ в жизнь, борьба за власть или оказание давления на правительство;
стадия затухания политического движения: достижения целей или признания их неосуществимости.
Однако не все общественные движения проходят полный цикл развития. «Социальное движение при демократии — дело сомнительное и всегда недолговечное, — пишет А. Пшеворский. — Профсоюзам есть к чему двигаться: к институтам производственных отношений и государству; партии движутся к парламентам; лобби — к бюро; а у движений нет институтов, к которым они могут стремиться».
Поскольку движения в условиях демократии, как правило, не ставят своей задачей борьбу за власть, постольку они рассматриваются партиями как ресурс поддержки в избирательной борьбе. По мнению ряда исследователей, открытая политическая система (американская) делает наиболее вероятными три сценария развития общественных движений национального масштаба: 1) распад движения; 2) включение активистов движения в одну из политических партий (кооптация); 3) создание групп давления, которые пытаются оказать влияние на правительство и парламентские партии. В странах с относительно закрытой политической системой (ряд стран Западной Европы), где партии возникли по классовому признаку, третий вариант маловероятен, однако возможно создание на базе движения новой политической партии (например, партия зеленых в ФРГ).
Влияние заинтересованных групп определяется их ресурсами, т.е. количеством членов, экономическим могуществом, ролью, которую она играет в данном обществе и др.
Для достижения своих целей группы интересов применяют самые разные методы. Это и оказание консультационных и экспертных услуг правительству, и разворачивание общественных кампаний, чтобы убедить правящую элиту в законности своих требований, для чего широко используются средства массовой коммуникации. Это и угрозы, и использование «потенциала для шантажа», если же они не приводят к цели, то могут использоваться деньги, для того, чтобы «купить согласие». Наиболее мощные группы интересов могут саботировать действия правительства, например, парализуя производство, затрудняя действия некоторых важных государственных служб или вызывая в стране финансовую панику. Иными словами, ресурсы для достижения групповых интересов охватывают чрезвычайно широкий спектр — от убеждения и консультирования, до прямого действия.
Деятельность организованных групп интересов в промышленно развитых странах Запада давно уже регулируется конституционными и иными нормативными актами, постулирующими право граждан на объединение.
Развитие теории групп интересов тесно связано с реальным политическим процессом, в котором действуют и взаимодействуют самые различные организации, имеющие специфические интересы и специфические организационные структуры.
Так, историческое развитие гражданского общества в США свидетельствует о многообразии таких организаций.
На это обратил внимание eще А. де Токвиль, подробно описавший добровольное участие граждан во всевозможных самоорганизованных ассоциациях и движениях, обобщенно определяемых современной политической наукой понятием «группы интересов». «Американцы, самых различных возрастов, положений и склонностей, беспристрастно объединяются в разные союзы, в которых они все без исключения участвуют, но и тысяча других разновидностей: религиозно-нравственные общества, объединения серьезные и пустяковые, общедоступные и замкнутые, многолюдные и насчитывающие всего несколько человек. Американцы объединяются в комитеты для того, что бы организовывать празднества, основывать школы, строить гостиницы, столовые, церковные здания, распространять книги, посылать миссионеров на другой край света. Таким образом, они возводят больницы, тюрьмы, школы. Идет ли, наконец, речь о том, чтобы проливать свет на истину, или о том, чтобы воспитывать чувства, опираясь на великие примеры, они объединяются в ассоциации».
Эта склонность американцев к объединению для более действенного участия в общественно-политической жизни составляет особенность национальной политической традиции. Современные американцы не утратили эту готовность присоединяться к любой группе, чтобы эффективно влиять на принятие политических решений. Стимулы для объединения могут быть самые различные: от чувства солидарности, до стремления к достижению определенных целей, наконец, могут действовать простые материальные стимулы участия. Особенностью американского политического процесса второй половины ХХ в. является рост численности и усиление влияния организаций, отстаивающих групповые интересы.
Представительство интересов является одним из важнейших факторов успешного функционирования демократических систем. Однако степень вовлеченности групп интересов в политический процесс неодинакова, пожалуй, наибольших масштабов она достигла также в США. Именно в американской политической практике зародилась около 200 лет назад и сформировалась особая форма представительства интересов — лоббирование.
Согласно самому общему определению лоббирование представляет собой практику оказания воздействия на процесс принятия решений и, соответственно, на лиц, принимающих непосредственное участие в этом процессе. Лоббисткая деятельность является одним из механизмов, с помощью которых группы интересов участвуют в процессе принятия политических решений и реализуют на практике свои интересы, цели и задачи, так как заказ таких групп и выполняет лоббист или лоббистская фирма.
Лоббист может быть членом группы интересов или же выступать за вознаграждение в качестве агента такой группы. Лоббисты часто называют себя также и представителями, консультантами, агентами или специалистами в области общественных связей. Сегодня влияние лоббистов оказывается настолько велико, что их зачастую называют «третьей палатой» Конгресса США. В ХХ в. появляются целые сообщества лоббистов — лоббистские фирмы, всецело занятые практикой «продавливания» интересов своих клиентов. Лоббистские функции выполняют многие юридические и адвокатские конторы. Такие фирмы работают на базе контрактов с компаниями, профсоюзами и иными ассоциациями, беря на себя обязательства эффективно представлять их интересы на уровне политической власти. Наиболее крупные лоббистские фирмы могут иметь одновременно до 50 клиентов, каковыми могут быть как отдельные лица, так и компании и даже целые государства. Лоббистские организации, энергично действующие в политической сфере, представляют, прежде всего, интересы большого бизнеса и профсоюзов.
Американцы стали первыми, кто попытался поставить контроль лоббистской деятельности на правовую основу.
В 1946 г. начал действовать Федеральный закон о реорганизации Конгресса, третий раздел которого регулировал лоббистский процесс и предъявлял конкретные требования к профессиональным лоббистам. Этот закон, охватывающий лоббизм в законодательном органе, работал почти полвека, однако его действие не распространялось на лоббирование исполнительных органов власти и особой сферы непрямого лоббизма. Недостаточная проработанность первого закона о лоббизме сказалась на неэффективности его функционирования. Потребовалось почти полвека напряженной работы и борьбы в Конгрессе, чтобы заменить его новым законом о раскрытии лоббистской деятельности.
В декабре 1995 г. новый закон был подписан Президентом США и вступил в силу. Его отличает более тщательная проработка понятийного аппарата, четкие требования по регулированию лоббистов и тех лиц, с которыми они входят в контакт, постоянный контроль со стороны ответственных лиц за регистрационными и отчетными документами и как обязательное условие — ознакомление общественности с деятельностью лоббистов через публикацию их отчетов. Закон распространяется исключительно на «профессиональных» лоббистов, т.е. тех, кто получает вознаграждение за проделанную работу, и не рассматривает таковыми тех, кто действует на общественных началах, и потому в нем оговариваются минимальные суммы доходов от лоббистской деятельности и расходов на нее, ниже которых лоббисты не рассматриваются как лоббисты и не подлежат процедуре регистрации и последующего контроля над их действиями.
В современном мире лоббизм стал обязательным атрибутом демократического политического процесса, но его проявление в разных странах зависит от целого комплекса исторически сложившихся форм экономической, социальной и политической жизни того или иного народа.
Так, С. Липсет отмечает следующее отличие американской модели лоббирования: «Организация политического воздействия в Соединенных Штатах проявляется несколько по-иному, нежели в других демократических странах. Лоббирование отдельных членов палаты представителей или законодателей в парламентских странах является значительно менее сильным, чем в Америке, поскольку члены парламента в Торонто, в Лондоне или Бонне должны поддерживать политику правительства. А те, кто пытается провести какие-либо законы или отклонить их в таких системах, должны оказывать давление на правительство, или партийных лидеров». Именно поэтому в Европейских странах только 15% организованных групп интересов работают с парламентариями, остальные же оказывают давление на исполнительную власть и административные органы.
Во Франции, чтобы не дать лоббистам действовать напрямую, т.е. непосредственно воздействовать на представителей законодательной и исполнительной власти, созданы соответствующие государственные структуры для регулирования взаимоотношений, которые складываются между государством и основными заинтересованными группами, сформировавшимися в недрах гражданского общества.
Одной из них является Экономический и социальный совет, на который возложены консультативные функции. Через Совет проходят все законопроекты и законодательные предложения, на которые он дает экспертные заключения.
В состав Совета входят представители профсоюзов, частного промышленного бизнеса, госпредприятий, сельскохозяйственные производители, представители «свободных профессий», а также кооперативных организаций, ремесленников, работники сфер социальной деятельности (всего — более двухсот человек, частично назначаемых правительством и избранных заинтересованными организациями). Количество занимаемых мест распределены пропорционально значимости представленных организованных интересов. Больше всего мест у профсоюзов — 69. Частным предприятиям выделено 27 мест, сельскохозяйственным производителям — 25. Остальные представлены более скромно. Французское правительство выделило специально 40 мест наиболее авторитетным ученым и общественно-политическим деятелям, заслужившим признание работникам культуры.
Структурно Совет разбит на девять секций, которые рассматривают определенные проблемы по социальным вопросам, вопросам занятости, экономики регионов, уровня жизни, финансов, внешних связей, производственной деятельности, научных исследований и технологий, развития агропромышленного сектора, а также общие экономические проблемы и конъюнктура. Каждая секция готовит аналитические отчеты, экспертные записки, которые поступают на рассмотрение руководящего органа Совета — бюро. По Конституции Совет имеет право направлять в Сенат и Национальное Собрание своего представителя для изложения своей позиции по той или иной важной для страны проблеме.
Своеобразное положение Экономического и социального совета, выполняющего связующую функцию между заинтересованными группами гражданского общества и органами государственной власти, позволяет ему регулировать поток возникающих в обществе как частных групповых интересов, так и потребностей общественного характера, требующих своего разрешения во внутренней политике государства.
Помимо центрального консультативного органа во Франции узаконена целая сеть так называемых «исследовательских групп» при официальных организациях типа Национальной комиссии по информатике и свободам, Национального совета статистики, Национального комитета вина, Комитета по себестоимости производства вооружений и др. Представители законодательного органа делегируются им для связи этих организаций с соответствующими парламентскими постоянными комиссиями в целях сотрудничества в законодательном процессе. Такие структуры способствуют приданию узкогрупповым интересам характера общенационального интереса, таким образом, смягчаются негативные моменты, сопутствующие лоббизму в виде коррупции, взяточничества, доминирования сильных за счет слабых и др.
Иная ситуация сложилась с представительством и реализацией групповых интересов в ФРГ. Немецкая конституция, объявив о свободе союзов, обществ и коалиций, наделила их правом обращаться с соответствующими просьбами и заявлениями к органам государственной власти, т.е. свободного воздействия на исполнительные и законодательные структуры государства. В ФРГ в так называемом «списке лоббистов» зарегистрировано более 1400 представителей различного рода групп интересов. К ним, прежде всего, относятся союзы предпринимателей и трудящихся по найму, торговые, промышленные, сельскохозяйственные и прочие палаты, союзы и ассоциации, организованные по региональному и профессиональному принципу и т.д.
Представители властных структур взаимодействуют с лицами, представляющими групповые интересы в рамках так называемого «регламента деятельности» для Бундестага и для федерального правительства. Инициатива в подобных контактах принадлежит депутатам и государственным чиновникам (они определяют, с кем конкретно будут иметь дело). Помимо этого имеется «Единое положение о федеральных министерства», которое дает право последним привлекать к работе над законопроектами вневедомственных экспертов, консультантов, иных представителей «заинтересованных профессиональных кругов». При федеральных министерствах действуют консультативные советы, комитеты, комиссии (больше всего их создано при министерствах экономики и труда — около 90), которые обеспечивают участие представителей заинтересованных групп в работе по подготовке законопроектов. Причем заинтересованные группы могут инициировать тот или иной законопроект. Для Бундестага стало обязательным правилом приглашать на обсуждение очередного законопроекта все организации, интересы которых данный законопроект затрагивает.
Своеобразие немецкой политической жизни заключается в том, что депутаты высшего законодательного органа могут свободно, без каких-либо ограничений заниматься лоббистской деятельностью или входить в контакт с лоббистами. От депутата требуется лишь заявить о своих связях с заинтересованными организациями. Относительная свобода действий депутатов в этом направлении дает следующие среднестатистические данные: на каждого депутата Бундестага приходится до 20 внешних лоббистов. Если немецкое законодательство запрещает государственным чиновникам получать любые вознаграждения «со стороны», то по отношению депутатов и партийных функционеров закон рассматривает такой акт как дар и налагает на него налог. От депутата требуется только официальное оформление любого пожертвования в его адрес.
Такую практику можно классифицировать как подкуп законодателя, при этом не подпадающую под действие закона. Попытки все же ограничить действия депутатов исключительно депутатскими полномочиями не имели успеха. Свобода действий депутатов дает им возможность совмещать свои непосредственные обязанности законодателей с членством в какой-нибудь и даже нескольких предпринимательских структурах.
Такое относительно свободное проявление лоббизма вызывает к нему критическое отношение со стороны германского общества. Сам термин «лоббизм» воспринимается населением негативно. Ряд видных немецких политиков и политологов настаивают на принятии специального закона ограничивающего и регламентирующего лоббистскую деятельность прежде всего в законодательном органе страны.
Сложившаяся практика лоббистской деятельности показывает, что самым мощным лоббистом был и остается бизнес. Его влияние может выходить за национальные рамки и проявляться на «наднациональном» уровне. Существующие законодательства по лоббизму, как правило, особо выделяют деятельность иностранных лоббистов или лоббистов, проводящих интересы иностранной кампании или фирмы. Делается это, прежде всего, чтобы оградить интересы национальной экономики.
В условиях Европы сделать это становится все труднее в силу высокой степени европейской экономической интеграции. Приоритет общеевропейских законов над национальными (национальные законы стран-участниц ЕС должны корректироваться в данном случае) заставляет заинтересованные группы бизнеса лоббировать структуры ЕС с целью изменить с их помощью действующее в той или иной стране законодательство в нужном для себя направлении. Постоянное динамичное развитие интеграционных процессов и расширение сферы компетенции наднациональных органов ЕС способствует бурному прогрессированию лоббизма на европейском уровне.
По официальным данным, на середину 1990‑х гг. в Брюсселе работало более 3000 лоббистских организаций и в активную лоббистскую деятельность были включены 10 000 лоббистов. Причем группы коммерческих интересов стократно превышали группы общественных интересов. Такое положение дел заставляет официальные органы ЕС принимать меры, регулирующие их отношения с заинтересованными группами и организациями. Этой целью в рамках ЕС создан специальный консультативный орган Экономический и социальный комитет для организации встреч и обсуждения вопросов, затрагивающих интересы предпринимателей, лиц наемного труда и различных групп интересов.
«Евролоббисты» нацелены, прежде всего, на структуры «пропускающие» через себя соответствующие законопроекты, которые в ходе консультаций на конечном этапе становятся директивами, т.е. официальными нормативными актами ЕС. Прежде чем законопроект получит силу закона, он подлежит обсуждению в Европарламенте, Совете ЕС, Комитете постоянных представителей и так называемых особых комитетах. Важная роль в законотворческом процессе отводится Комиссии европейских сообществ, которая на начальном этапе публикует проекты и она же должна привлекать к сотрудничеству в работе над ними заинтересованных лиц.
Для более эффективного влияния на структуры ЕС заинтересованные группы также стремятся организоваться на европейском «национальном» уровне.
Удачнее всего действуют в этом направлении предпринимательские круги. Создан Союз конфедераций промышленников и работодателей Европы, функционируют европейские объединения по отдельным отраслям промышленности и экономики, к их числу можно отнести Европейский совет федераций химической промышленности, а также Европейскую ассоциацию банков. Формируются и действуют неформальные структуры бизнеса, такие как «Европейский круглый стол промышленников», функционирующий по типу клубов, в списке членов которого значится 45 владельцев и менеджеров крупнейших компаний Европы.
По значимости влияния следующей за группами интересов бизнеса можно поставить их «социального партнера» профсоюзы, выражающие интересы лиц наемного труда. Профсоюзам удалось объединиться в европейскую конфедерацию профсоюзов, которая в 1980‑е гг. развернула дискуссию по «Европейской социальной хартии». Другие группы интересов менее заметны на европейском уровне, хотя их значимость (прежде всего экологических организаций, союзов потребителей) постоянно возрастает.
Сторонники концепции либерального корпоративизма считают, что заинтересованные группы выполняют в условиях демократии, наряду артикуляцией интересов, чрезвычайно важную функцию контроля за деятельностью государственной администрации (подразделения которой сами являются группами интересов). «Для того чтобы система плюрализма и демократии была работоспособна в административной сфере, — пишет, в частности, Д. Лапаломбара, — необходимо согласиться с тем основополагающим фактом, что большинство предъявляемых правительству требований выражают частные интересы и они не обязательно имеют ввиду общие интересы и “благо нации”. Необходимо признать также, что государственно-административная система сама расчленена в соответствии со сферами политики и что подразделения государственной администрации — во всех странах — борются друг с другом за свою долю государственных расходов и ресурсов, которыми неизбежно подкрепляется политика».
Для каждой из этих административных сфер существует своя, естественная клиентела среди населения. Эти клиентельные группы и нужно поощрять к установлению регулярных и стабильных контактов со своими контрагентами в государственной администрации (например, руководителей промышленности и рабочих с министерством промышленности, пожилых с органами пенсионной системы, фермеров с министерством сельского хозяйства и т.д.). «Если естественная клиентела каждого из этих административных секторов еще не создана, то само государство должно постараться создать такие организации, которые также необходимы для обеспечения жизнеспособности демократической полиархии, как и политические партии страны. Ибо без них политика, продиктованная партиями, имеющими большинство в законодательных органах, либо останется на бумаге, либо будет осуществляться государственными чиновниками, как им заблагорассудится».
Действительно, как указывал К. Г. Холодковский, функцию выразителя групповых интересов сегодня все больше берут на себя многочисленные общественные ассоциации, «благодаря корпоративным механизмам взаимодействия с государством участвующие и в процессе агрегирования, взаимной притирки этих интересов. …В подготовке и принятии социально-экономических решений они нередко оказываются более эффективными, нежели инструменты традиционной, партийной политики. Этому способствует широкое распространение во всех развитых странах органов функционального представительства, берущих на себя задачу согласования интересов в отдельных сферах».
Важно отметить, что группам интересов перешла та функция, исполнение которой и делало партии представителями гражданского общества. Однако группы интересов, по определению не могут претендовать на легитимное представительство большинства и на осуществление власти от его имени. В отличие от политических партий, они и призваны артикулировать частные интересы, фрагментируя и разделяя тем самым общество на сегменты с несовпадающими интересами.
К наиболее важным характеристикам неокорпоративной моделиР. Хербутотнес следующие:
специфический, централизованный механизм артикуляции интересов;
характерный способ распределения экономических и политических ценностей, по результатам переговоров;
высокая степень ангажированности партнеров в процессе осуществления совместно выработанных решений, а также зависимость эффективности в реализации соглашений от силы и представительности отдельных структур.
Наибольших успехов реализации неокорпоративистской модели добились «малые европейские страны с хорошо организованными ассоциациями интересов и крайне уязвимыми интернационализированными экономиками. Корпоративистские тенденции просматривались особенно отчетливо, если в таких странах имелись мощные социал-демократические партии, сохранялись устойчивые электоральные предпочтения, если они обладали относительным культурным и языковым единством и соблюдали нейтралитет во внешней политике». Это, прежде всего, скандинавские страны и Австрия.
Особенно характерна австрийская модель неокорпоративизма, не случайно термин «социальное партнерство» возник применительно к австрийской системе распределения социальных благ и совместного управления социальными конфликтами, возникающими в связи с этим. Обычно указывают на три основные черты этой модели:
институализированная система консенсуального политического компромисса между большими группами интересов;
институализированная и централизованная кооперация между представителями секторов труда, капитала и агентами государства;
демократическая система управления предприятиями.
В других странах, где неокорпоритизм имел меньший успех (Великобритания, США и др.) действует плюралистская модель взаимодействия групп интересов.
При плюрализме группы интересов осуществляют давление на политические элиты более спонтанным образом. Одной из важнейших черт плюрализма является большое число акторов, участвующих в политическом процессе. Плюралистическое распределение благ имеет более стихийный характер, близкий к рыночной конкуренции. Перераспределение благ и привилегий является эффектом организованного давления, а процесс принятия политических решений происходит в результате острой конкуренции, а не сотрудничества групп интересов, поскольку малые группы интересов относительно редко руководствуются ценностями, связанными с общественным интересом, ориентируясь, по преимуществу, на получение выгоды.
Плюрализм предполагает, что оптимальным путем, делающим возможным изменение социально-экономической системы в сторону большей справедливости и создающим благоприятные условия для достижения политического консенсуса, является свободная игра интересов. Неокорпоративизм главную роль приписывает кооперации и координации интересов, которые ведут к широким социальным соглашениям. Однако, очевидно, что как та, так и другая модель являются идеальными конструкциями, на практике действуют смешанные системы взаимодействия групп интересов.
Однако большинство наблюдателей, вне зависимости от их оценки практики неокорпоратизма и плюрализма, признают, что под ее воздействием происходит постепенная трансформация современных демократий. Противники пишут о господстве профсоюзов и «профсоюзном государстве». Сторонники говорят о появлении системы «организованного капитализма». Ф. Шмиттер констатирует: «Наряду с индивидами (если не взамен последних) своего рода гражданами становятся организации. Степень подотчетности [властей] и их восприимчивости [к нуждам граждан] возрастает, но за счет снижения степени участия индивидов [в политической жизни] и их доступа [к принятию решений]. Конкуренция внутри организаций начинает заменять конкуренцию между организациями. Развитие данной тенденции происходит неравномерно, не все ее признают и далеко не очевидно, каков в конечном счете будет результат; и все же практически во всех современных обществах демократия становится все более связанной “интересами”, все более “организованной” и все более “непрямой”».
И все-таки почему, несмотря на целый ряд негативных моментов (прежде всего это неравновесность ресурсов различных групп интересов и возможность доминирования нескольких наиболее мощных из них, большая вероятность использования незаконных способов давления на власть), неокорпоратизм в целом способствует укреплению западной демократии и сохранению социального мира?
Во-первых, это наличие независимых от государства групп интересов, нацеленных на взаимодействие с ним ради укрепления социального партнерства и повышения политической и экономической эффективности системы.
Во-вторых, это та или иная степень институализации этого взаимодействия, а также способность государства «навязывать» в ходе переговоров общенациональные приоритеты и защищать интересы «слабых» групп.
В-третьих, это соблюдение всеми сторонами взятых на себя обязательств и соответствующая система контроля за их применением.
В-четвертых, они не пытаются подменять партии и другие институты, выполняя свои специфические задачи, определяемые корпоративными интересами их членов. Форма их воздействия на власть, как правило, сводится к выявлению и постановке проблем, экспертной оценке законопроектов и решений правительства, разработке рекомендаций по совершенствованию принимаемых законодательных актов и т.д.
В условиях нынешней российской действительности, характеризующейся тем, что структура групповых интересов только складывается, принимаемые законы или не работают, или открыто игнорируются, состояние общественной морали желает лучшего, «бюджетного пирога» на всех не хватает, а спрос на него огромен, нет правовых норм, регулирующих взаимоотношения групп интересов и власти — в этих условиях сложились чрезвычайно благоприятные условия для расцвета группового эгоизма «сильных», за счет ущемления интересов «слабых» и становления в России кланово‑корпоративной системы власти. Поэтому опыт западного зрелого корпоративизма может сыграть позитивную роль в становлении цивилизованной системы взаимодействий российских заинтересованных групп и власти.
11.2. Роль СМИ в политическом процессе
Политический порядок — это, прежде всего, ментальный порядок и политические структуры существуют по большей части в виде социальных представлений, инкорпорированных в сознание людей. «Политика — это, прежде всего, символическая борьба, в которой каждый политический актор пытается монополизировать публичное слово или хотя бы стремится к победе своего представления о мире и его признании в качестве правильного и верного как можно большим числом людей», — отмечает французский социолог П. Шампань. Действительно, с момента возникновения института прессы (XVII—XVIII вв.) СМИ становятся активными непосредственными участниками политического процесса, являясь выразителями многообразных индивидуальных, групповых, государственных и национальных интересов. Не случайно государство и другие политические акторы всегда стремились к установлению контроля над СМИ, в свою очередь, сохранение их независимости и свобода информации — важнейшие признаки демократичности политического режима.
Средства массовой информации обычно определяются как структуры (учреждения, предприятия и организации) создаваемые с целью открытой публичной передачи с помощью специального технического инструментария различных сведений любым лицам. В. П. Пугачев выделяет ряд их отличительных черт. Это: публичность, т.е. неограниченный и надперсональный круг потребителей; наличие специальных технических средств; непрямое, разделенное в пространстве и во времени взаимодействие коммуникационных партнеров; однонаправленность воздействия от коммуникатора к получателю (реципиенту); невозможность перемены их ролей; непостоянный, дисперсный характер их аудитории, которая образуется от случая к случаю в результате общего внимания, проявленного к той или иной передаче или статье.
В настоящее время без СМИ нельзя себе представить не только политику, но и повседневную жизнь. Еще в 1940—1960‑е гг. ученые, исследуя влияние СМИ на массовое политическое поведение, постоянно задавали вопрос — не являются ли первые главным и определяющим фактором последнего. Хотя характер оценок и прогнозов менялся от десятилетия к десятилетию, признание СМИ в качестве важного актора политического процесса мало у кого вызывает сомнение.
Теоретически СМИ — пресса, радио, телевидение, кино, звуко- и видеозапись, а в последние десятилетия многочисленные системы спутниковой связи, кабельного телевидения, региональные и глобальные компьютерные сети относятся к техническому инструментарию коммуникации. В их задачу входит сбор информации по своим каналам, ее кодирование в соответствии со стилями, свойственными именно этим каналам и, наконец, ее передача пользователям (зрителям, слушателям, читателям).
Уже способ кодирования информации по-разному влияет на ее потребителей. Событие, отраженное в журналистской статье, радиорепортаже или телевизионном сюжете, имеет различную кодировку и, следовательно, представляют собой различные способы воздействия на аудиторию. Радиосообщения и, тем более, газетные (журнальные) статьи о забастовке, демонстрации или военном столкновении связаны с непосредственным комментарием, отражающим точку зрения журналиста или «линию» редакции. Газеты и журналы могут кодировать информацию и манипулировать ей при помощи размеров заголовков, форм шрифтов, специфики стилей, места размещения и т.д. Показ видеосюжета об этих же событиях, несмотря на то, что он сопровождается комментарием и, зачастую, монтируется, означает радикально иной способ кодировки информации. Он переносит событие непосредственно в дом зрителя, создавая эффект присутствия, придавая тем самым информации большую достоверность и правдивость (часто вполне обманчивую). Избирательно «выхватывая» отдельные моменты из процесса, видеосюжет может создавать устойчивое единичное впечатление о событии, которое в дальнейшем трудно изменить при помощи комментария.
Следовательно, учет таких факторов, как: многообразие источников информации и способов ее кодирования, сложность и противоречивость окружающего мира, позволяет констатировать, что искажение реальности, ее неадекватное отражение, является практически неизбежным в процессе коммуникации, даже вне зависимости от намерений самих коммуникаторов.
Информационные институты обеспечивают не только социальную связь, но и модифицируют сознание своей аудитории, управляют ее поведением, т.е. являются одним из творцов политики. По мнению немецкого социолога Н. Больц, наши знания о реальности опосредованы СМИ и стало бессмысленным отличать отображение от отображаемого явления. Что есть тот или иной политик или событие — это вообще можно понять лишь в их медиальной инсценировке. То, что реально происходит, становится общественным событием только через свое медиальное отображение.
В современную эпоху газеты, радио, телевидение, компьютерные сети претендуют непосредственно на регулирование социального и политического поведения, психологического настроя и даже самого способа мышления своей аудитории.
В этой связи заговорили об информационной власти, которую связывают с управлением коммуникациями, их содержанием и направленностью посредством манипулирования информацией. Эта власть способна воздействовать на поведение людей, прежде всего, двумя способами:
побуждая людей к определенным действиям, через навязывание их цели;
предотвращая или блокируя возникновение нежелательных (антисистемных) общественных движений, протестов, действий.
Исследователи вычленяют следующие важнейшие политические функции, выполняемые СМИ:
информационная — получение, обработка и распространение информации о деятельности всех важнейших элементов политической сиcтемы. Для человека постоянная информационная связь с окружающим миром, социальной средой, является важнейшим условием нормальной жизнедеятельности. Общей тенденцией современного общественного развития является преобладание и резкое увеличение доли информации, получаемой посредством СМИ, а не из непосредственного опыта индивида и межличностного общения;
образовательная — сообщение сведений, дополняющих знания о политике и политическом процессе, которые граждане получают в образовательных учреждениях различного уровня;
политической социализации — усвоение политических норм, ценностей и образцов поведения, совместимых с нормальным функционированием политической системы;
критики и контроля — формирование мнений и взглядов на происходящее в сфере политики. Критика и контроль способствуют также артикуляции различных общественных интересов, мобилизации на политическое участие.
Повышению политической роли СМИ прежде всего способствовало то, что они, особенно электронные, «перехватили» у партий функции политической социализации — распределенную теперь между семьей, школой и телевидением, и политической мобилизации, особенно в период избирательных кампаний. Причем СМИ выполняют эти функции гораздо результативнее партий. Достаточно вспомнить избирательные кампании Росса Перо в США (1992 г.), Бернара Тапи во Франции, Сильвио Берлускони в Италии (1994 г.) или В. В. Жириновского в России в 1993 г. Их успех был полностью обусловлен массированным и искусным использованием телевизионного эфира в политических целях. Следовательно, телевидение становится самым опасным конкурентом массовых партий, оставляя не у дел партийных активистов.
Наиболее радикальные прогнозы предсказывают конец «века партий» как «организаций единомышленников, объединенных сходством политических принципов». На смену им идут команды политтехнологов, активно использующих TV для продвижения на рынок политического товара. Однако там, где важность информации определяется и оценивается ее рекламными качествами, неизбежно растет разрыв между реальным миром и миром в «инсценировке», предлагаемой СМИ. Составители и производители программ, преследуя цель придания им большей развлекатель-
ности, «театрализуют» политический процесс, отбрасывают «скучные» проблемы, соответственно подправляют и «упаковывают» факты, людей, события.
Французский социолог Ж.-П. Гурвич утверждает, что сегодня в странах Запада установилась «телекратическая государственная система», в рамках которой большая политика делается в телестудиях. Соответственно центр тяжести в предвыборной агитации переносится с партийных митингов на экраны телевизоров, с партийных программ на видеоряд и, прежде всего, на формирование привлекательного для избирателей имиджа партийных лидеров и кандидатов на выборные посты. Растущая в результате «персонификация» политики, лишает ее программного «стержня» и делает игрушкой сиюминутных интересов и ситуативного соотношения сил.
Наибольшее воздействие на политический процесс СМИ оказывают через способность формировать «политическую повестку дня» — список проблем, которые должно решать правительство. Уделяя внимание одним проблемам и игнорируя другие, они тем самым формируют политические приоритеты общества. В этой связи американские исследователи отмечают тенденцию концентрации медийных средств в руках немногих владельцев и указывают на связанную с этим опасность: владельцы получают возможность контролировать новостной поток и тем самым влиять в своих политических интересах: как на формирование общественного мнения, так и на его восприятие властью. Cегодня через СМИ спонтанно или целенаправленно происходит идентификация важнейших вопросов, обсуждаемых в обществе. Политические партии и лидеры привлекают внимание к своим программам и лозунгам тем самым организуя диалог между политической элитой и основной массой населения.
В течение пяти последних десятилетий ученые предлагали различные теоретические модели, объясняющие воздействие СМИ на процесс формирования общественного мнения и, следовательно, на политический процесс.
В 1940—1950‑е гг. многие американские и западноевропейские аналитики полагали, что пресса и радио, контролируют процесс осмысления людьми политических проблем. Эти представления получили отражение в концепции, которая получила название модели максимального эффекта. В этой связи приводились следующие доказательства успешного применения средств массовой коммуникации:
успех пропаганды через СМК в первую мировую войну, которая дала пример первой систематической манипуляции массовым сознанием;
возникновение и стремительный рост индустрии «паблик рилейшнз», так уже в 1926 г. контент-анализ газет «Нью-Йорк Таймс» и «Нью-Йорк Сан» показал, что 57% сообщений первой газеты и 46% второй имели своим источником работу специалистов этой сферы;
практика тотального информационного контроля и успешного «промывания мозгов» в нацистской Германии и СССР.
Однако в 1960—1970‑е гг. господствующим стал, скорее, противоположный взгляд на эту проблему. Независимо от того — идет ли речь о прямом обращении СМИ к индивидам или же их косвенном воздействии (через семью, знакомых и т.д.), их влияние на формирование политических позиций, отношение к обществу в целом и сфере политики в частности имеет минимальный эффект. В результате возникла теоретическая модель минимального эффекта. Формированию этой модели способствовали следующие факторы:
выяснение психологического механизма восприятия человеком информации, оказалось, что люди принимают лишь то, что совпадает с их мнением, и не воспринимают информацию, травмирующую сознание и не совпадающую с психологическими установками личности;
переход к рассмотрению человека как социальной молекулы (по образному выражению К. Марка — «ансамбля общественных отношений») от рассмотрения его как автономного социального атома;
изменение поведения избирателей во время выборов. Уже в 1960‑е гг. исследователи электоральных процессов зафиксировали феномен «сопротивляющейся публики», в связи с чем делался вывод о невозможности изменения сформировавшегося стереотипа избирателя и необходимости борьбы за голоса тех кто не имеет такового.
В последние полтора десятилетия маятник стал опять двигаться в противоположную сторону. Акцент вновь сделан на признании существенного влияния СМИ на политическую жизнь общества. По мнению французского исследователя Р. Дебре, который ввел в научный оборот термин «медиократия», СМИ сегодня выполняет функции, принадлежавшие в средневековой Европе церкви, где она принимала участие во всем.
В отличие от исследователей 1940—1950‑х гг. сегодня доминирующим является представление о том, что СМИ сами по себе не осуществляют прямого контроля над обществом, в связи с чем внимание ученых фокусируется на более тонких формах взаимосвязей между СМИ, общественными группами и процессом разработки и реализации политических программ и решений.
В настоящее время можно говорить о двух основных теоретических моделях изучения политического влияния СМИ. Первая связана с исследованием воздействия массовых коммуникаций на индивидуальное поведение и на социальную жизнь в целом. Вторая, развивавшаяся в последние тридцать лет под влиянием культурной антропологии, структуралистских теорий, симеотики и других междисциплинарных научных направлений, была ориентирована на понимание связей между «текстами», индивидами и большими социальными группами. В научной литературе эти модели получили названия: модель «исследования воздействия» и модель «анализа текста».
Развитие технического прогресса, составной частью которого в конце ХХ в. стала «информационная революция», приведшая к появлению современных технологий и технических средств сбора, переработки и распространения информации, произвели революцию и в сфере политических коммуникаций. Возможным итогом социальных перемен, порожденных развитием и конвергенцией информационных и коммуникационных технологий, может стать создание общества нового типа — «глобального» и «информационного», в котором обмен информацией не будет иметь ни временных, ни пространственных, ни политических границ. Однако, это только одна из возможностей.
На рубеже веков, на Западе символом грядущего радикального возрастания роли СМИ в жизни общества стала электронная 500 канальная супермагистраль, призванная обеспечить неограниченную интерактивность информационного обмена и повышенные возможности потребительского выбора. Для одних она «обещание свободы и выбора», для других же совершенный инструмент практической реализации антиутопии Дж. Оруэлла — осуществления тотального контроля над обществом со стороны «Большого брата» (государства).
Вопросы и задания для самопроверки
Сформулируйте определение групп интересов.
Что такое корпоративизм?
Чем отличается корпоративизм государственный от либерального (социетального)?
Каковы основные отличия между плюралистической и неокорпоративной моделью функционирования организованных групп интересов?
Какую роль играют группы интересов в политической жизни?
В чем отличие общественных движений от организованных групп интересов?
Чем отличается корпоративизм от лоббизма?
Перечислите основные методы лоббистской деятельности.
Перечислите основные отличия взаимодействия организованных групп интересов с государством в ведущих странах Запада.
Какие политические функции выполняют СМИ?
Чем объясняется возрастание политической роли СМИ в современных условиях?
Прокомментируйте высказывание французского социолога Ж.-П. Гурвича: сегодня в странах Запада установилась «телекратическая государственная система».
Литература
Основная литература
Афанасьев, М. Н. Клиентелизм и российская государственность /
М. Н. Афанасьев. — 2‑е изд., доп. — М., 2000.
Джордан, Г. Группы давления, партии и социальные движения: есть ли потребность в новых разграничениях / Г. Джордан // МЭиМО. — 1997. — № 1.
Мицкевич, Э. Телевидение и выборы / Э. Мицкевич, Ч. Файерстоун. — М., 1996.
Патнем, Р. Чтобы демократия сработала / Р. Патнем. — М., 1996.
Перегудов, С. П. Группы интересов и российское государство / С. П. Перегудов, Н. Ю. Лапина, И. С. Семененко. — М., 1999.
Перегудов, С. П. Корпорация, общество, государство: эволюция отношений / С. П. Перегудов. — М., 2003.
Пшизова, С. Н. Политика как бизнес: российская версия / С. Н. Пшизова // Полис. — 2007. — № 2—3.
Роуз, Р. Достижение целей в квазисовременном обществе: социальные сети в России / Р. Роуз // Общественные науки и современность. — 2002. — № 3.
Трумэн, Д. Б. Процесс государственного управления: политические интересы и общественное мнение / Д. Б. Трумэн // Теория и практика демократии. Избранные тексты / под ред. В. Л. Иноземцева, Б. Г. Капустина. — М., 2006.
Шмиттер, Ф. Неокорпоратизм / Ф. Шмиттер // Полис. — 1997. — № 2.
Дополнительная литература
Вяткин, К. С. Лоббизм по-немецки / К. С. Вяткин // Полис. — 1998. — № 1.
Денис, Э. Беседы о масс-медиа / Э. Деннис, Д. Мерилл. — М., 1997.
Зяблюк, Н. Г. Лоббизм в США как политический институт / Н. Г. Зяблюк // США: ЭПИ. — 1995. — № 1.
Ильичева, Л. Е. Лоббизм и интересы предпринимательства / Л. Е. Ильичева. М., 2000.
Лепехин, В. А. Лоббизм / В. А. Лепехин. — М., 1995.
Мельник, Г. С. Mass-Media: психологические процессы и эффек-
ты / Г. С. Мельник. — СПб., 1996.
Павроз, А. В. Теория политического плюрализма: сущность, противоречия, альтернативы / А. В. Павроз. — СПб., 2009.
Шамхалов, Ф. Государство и экономика. Власть и бизнес / Ф. Шамхалов. — М., 2005.
12.1. Выборы как политический институт
Выборы являются центральным институтом демократии, потому что власть правительства исходит исключительно из согласия управляемых. Главный механизм, превращающий это согласие во властные полномочия правительства — это свободные, равные и тайные выборы. Не случайно избирательные системы и процессы считаются одной из главных характеристик демократии. А демократическим, по мнению Т. Ванханена, называется государство, «в котором идеологически и социально различающимся группам открывается легальная возможность для соревнования за контроль над властью, и где агенты, контролирующие властные институты, избираются и ответственны перед народом».
Выборы легитимируют власть, через выборы народ определяет своих представителей и наделяет их мандатом на осуществление его суверенных прав. Введение всеобщего голосования в значительной степени изменило способы политических действий, поскольку народ стал постоянным актором на политической сцене, тогда как ранее он довольствовался случайным участием в политической жизни в периоды нестабильности.
В свою очередь, электоральное поведение — наиболее массовая и законная форма политического поведения. С. Хантингтон даже утверждает, что институты представительной демократии укореняются на новой почве и обретают прочность только в результате «испытания двойной сменой», т.е. правительство должно дважды поменяться демократическим способом — в результате всенародного волеизъявления. Кроме того, участие в выборах позволяет ограничить проявления опасных для политической системы форм массовой активности, направив ее в институциональное (регулируемое нормами) русло, когда недовольные политикой правительства люди выражают свой протест, голосуя за перемены, а другая часть граждан посредством выборов демонстрирует поддержку правительственному курсу.
Западные исследователи утверждают, что политический режим может считаться демократическим только в том случае, если он обеспечивает реализацию следующих условий:
все взрослое население имеет право участвовать в голосовании за кандидатов в государственные органы;
выборы проводятся регулярно, в соответствии с предписанными законом временными границами;
все группы взрослого населения имеют право формировать политические партии и выдвигать кандидатов на выборные посты;
все места в основной законодательной палате занимаются в результате свободной конкуренции;
избирательные кампании проводятся честно и справедливо: ни закон, ни насилие, ни запугивание не должны мешать кандидатам представлять свои взгляды и качества, препятствовать избирателям в их изучении и обсуждении;
голоса подаются свободно и тайно; они подсчитываются честно; кандидаты, получившие необходимую долю голосов избирателей, занимают соответствующие посты до истечения положенного срока и до очередных выборов.
Когда в демократическом обществе граждане участвуют в выборах, они осуществляют свое право и обязанность решать, кто будет управлять от их имени. В авторитарном государстве, наоборот, акт голосования служит лишь для того, чтобы придать законность выбору уже сделанному режимом. Выборы здесь не являются выражением политической воли граждан, а служат, по выражению американского политолога Дж. К. Скотта, «публичной фиксацией… воли авторитарного режима, своеобразным символическим доминированием, реализуемым через демонстрацию и специально разыгрываемый спектакль».
По мнению В. М. Сергеева, регулярные выборы, являющиеся, по существу, «формой молчаливого торга между властью и электоратом, не обеспечивают существования демократии как политической системы, так как пусть и при смене правительства они не создают условий для безусловного выполнения результатов “молчаливого торга”: электорат не может быть гарантирован от того, что новое правительство не будет продолжать политический курс предыдущего правительства. Эта особенность выборов фиксирует их слабость даже как демократической практики. Отсюда следует, что, вряд ли целесообразно рассматривать выборы как “определяющий” признак демократии».
«Политический рынок» демократии — это по существу рынок фьючерсов. Голоса обмениваются не на конкретные решения, а на обещания таковых. В подобной ситуации возможности для обмана очень велики, а трудности в создании гарантий для «политического контракта» практически непреодолимы в отсутствие мощных независимых организаций, способных оказать давление на власть. Но и сам факт создания таких организаций (политических партий, профсоюзов и т.д.) не спасает положения. Руководство этих организаций тоже выборное, и в отсутствие неформальной демократической культуры может быстро превратить формальные демократические правила функционирования подобных организаций в фикцию («железный закон олигархии» Р. Михельса). Возникает классический парадокс — кто должен следить за гарантами демократического порядка?
В конце 1990‑х гг. К. Давиша утверждал, что, посчитав свободные выборы главным критерием демократической трансформации в посткоммунистических странах, Запад наделил их той ролью, которую эти выборы никогда не играли при становлении демократии в самих западных странах. Признание свободных всеобщих выборов главным критерием демократии основано на убеждении, что такие выборы могут состояться только по достижению ряда предварительных условий, которые существовали на Западе, но отсутствовали в посткоммунистических странах; а именно: правовое государство, гражданское общество и демократическая политическая культура. Однако нельзя не согласиться с американским исследователем Т. Карозерсом, который пишет: «возможно, есть основания полагать, что во многих странах демократия с трудом выживает даже при наличии выборов, но существовать без них она не может ни в одной стране».
Нейтральной и совершенной избирательной системы не существует. Исход выборов определяется с одной стороны предпочтениями избирателей, с другой избирательной процедурой и способом подсчета голосов. Поэтому избирательные системы, могут быть представлены как способы конвертации голосов избирателей в места в выборных структурах власти. По той же причине ключевыми в теории избирательных систем являются вопросы об учете голосов и распределении мест.
Кроме того, как отмечают Р. Таагепера и М. С. Шугарт: «по сравнению с другими элементами политической системы, электоральными правилам легче манипулировать в политических целях». Такого рода манипулирование возможно не только в результате прямой подтасовки результатов выборов, введения ограничений на выдвижение кандидатов и предвыборную агитацию, нарушения тайны голосования и правила «один человек — один голос», неравной нарезки округов и махинаций с определением их границ, но и путем выбора той или иной избирательной модели. «Правящие элиты определяют институциональный дизайн (в том числе выбирают избирательную систему) руководствуясь отнюдь не стремлением оптимизировать функционирование демократии. Как и любой субъект политического процесса, они преследуют собственные интересы по поводу максимизации власти», — отмечает Г. Голосов.
12.2. Сравнение мажоритарной и пропорциональной моделей выборов
Избирательные системы отличаются друг от друга по многим параметрам. Реально существует столько их модификаций, сколько государств использующих в политических целях процедуру выборов. Базовых систем две — это мажоритарная (плюральная) ипропорциональная.
При мажоритарной (плюральной) системе от каждого избирательного округа избирается один депутат. Победителем на выборах считается кандидат, набравший наибольшее число голосов. Когда имеется более двух кандидатов по одномандатному округу, один из них может набрать менее 50% голосов (т.е. относительное большинство голосов) и тем не менее добиться победы. Данная система чаще используется для выборов главы государства (США, Исландия, Венесуэла, Колумбия и др.), реже — при выборах нижней палаты парламента (Великобритания, Канада, США, Япония, Индия). Половина мест в Государственной Думе РФ до 2007 г. также замещалась по данной формуле голосования.
Как правило, голосование по мажоритарной модели происходит в одномандатных округах, однако возможно использование и многомандатных, в этом случае избиратель имеет столько голосов, сколько депутатов избирается от данного округа (выборы местного самоуправления в Великобритании).
Еще один возможный вариант — так называемое «кумулятивное» голосование, когда избиратель получает несколько голосов и распределяет их между кандидатами по собственному усмотрению. Он может, в частности, «отдать» все свои голоса одному, наиболее предпочтительному для него, кандидату. Эта система применялась пока только для выборов Палаты представителей американского штата Орегон.
Основной разновидностью этой модели является мажоритарная модель голосования в два тура (Франция, выборы президента в РФ и др.). В этом случае, если ни один из кандидатов не набирает в первом туре абсолютного числа голосов (50% + 1 голос), назначается второй тур, в котором избиратели делают выбор между двумя и более кандидатами, набравшими наибольшее число голосов в первом туре. Победитель определяется по абсолютному или простому большинству голосов. Несомненное достоинство этой системы, лежит на поверхности, оно в простоте и понятности процедуры определения результатов голосования, и при этом избранный депутат формально представляет абсолютное большинство избирателей. В то же время применение такой избирательной модели значительно увеличивает затраты на проведение выборов как со стороны государства, так и со стороны кандидатов.
По мнению Р. Таагеперы и М. С. Шугарта, «целью системы, при которой к участию во втором туре допускается двое и более кандидатов, состоит в поощрении сделок между партиями в промежутке между двумя турами».
Промежуток между первым и вторым туром голосования действительно используется французскими партиями для активного «торга», какому из оставшихся кандидатов передать голоса тех, кто не прошел в первом туре. В итоге переговоров проигравшие в первом туре партии призывают своих сторонников отдать голоса одному из двух победителей первого тура. Эти «торги» зачастую приводят к заключению соглашений о взаимной поддержке кандидатур, когда партии договариваются поддерживать кандидата партии союзницы в том округе, где он имеет наибольшие шансы. Зачастую такие соглашения заключаются еще до выборов, партии-партнеры договариваются, по каким избирательным округам они будут выдвигать своих кандидатов, чтобы не допустить распыления голосов потенциальных сторонников. В таких соглашениях закладываются основы парламентских коалиций, что рассматривается как одно из важнейших преимуществ данной системы.
Однако нетрудно заметить, что даже эта избирательная модель не обеспечивает адекватного отражения политических предпочтений избирателей, поскольку ко второму туру «за бортом» оказываются кандидаты, пользующиеся иногда поддержкой значительной части электората. Перегруппировка сил между двумя турами, несомненно, вносит свои коррективы, но для многих избирателей второй тур голосования превращается в выбор «наименьшего из двух зол», а не поддержки кандидатов, действительно представляющих их политические позиции.
Система пропорционального представительства предполагает распределение мест в парламенте в соответствии с количеством (процентной пропорцией) голосов полученных на выборах по партийным спискам в едином общенациональном избирательном округе (Нидерланды) или в нескольких больших региональных округах. В скандинавских странах (за исключением Норвегии) и в Греции выборы по пропорциональной модели проводятся не только по региональным избирательным округам, но и по «национальному округу». Данная система применяется, как правило, при выборах парламентов (вся континентальная Западная Европа за исключением Франции, с 2007 г. весь состав депутатов Государственной Думы Федерального собрания РФ и др.).
Распределение мест происходит либо по наибольшему остатку, либо по наивысшему среднему.
Наиболее яркое сопоставление основных систем голосования осуществил французский политолог М. Дюверже. Согласно так называемому «закону Дюверже» мажоритарная система в один тур (система относительного большинства) способствует становлению дуалистической системы с чередованием независимых и стабильных партий у власти. Дюверже приводит две причины, определяющих взаимосвязь между законом о мажоритарных выборах, тактикой предвыборной борьбы двух крупных партий и психологической мотивацией избирателей.
От каждого одномандатного округа место в парламенте способна получить лишь крупная партия, малые партии практически не имеют шансов на победу. В результате мажоритарная избирательная система обеспечивает крупным партиям больше мест в парламенте, чем это соответствует доле полученных ими голосов, поскольку голоса, поданные за кандидатов проигравших партий «пропадают».
Избиратели, стремящиеся реально повлиять на исход выборов, будут учитывать не только свои предпочтения, но и предпочтения других избирателей и потому будут голосовать за партию способную одержать победу в округе (так называемое «полезное» или «стратегическое» голосование). Они вряд ли отдадут голос за кандидата от малой партии, даже если симпатизируют ему. Таким образом, количество мест, полученных малыми партиями, не соответствует поданным за них бюллетеням на выборах, а число этих голосов не отражает реальных предпочтений электората.
Дюверже утверждал также, что мажоритарные выборы в два тура приводят к объединению нескольких гибких, независимых партий в две относительно устойчивые политические коалиции. Практика V Республики в целом подтверждала устойчивость этой связи. Влияние мажоритарной системы на поведение французских избирателей проявлялось в том, что они в первом туре голосовали за определенную партию, а во втором — поддерживали одну из двух избирательных коалиций.
Наконец, по мнению Дюверже, пропорциональное представительство благоприятствует многопартийности и не создает стимулов к формированию предвыборных коалиций, в результате формируется партийная система, включающая множество негибких, независимых и относительно стабильных партий.
В свою очередь, сложившиеся партийные системы влияют на выбор и закрепление избирательного режима. Так, бипартизм способствует закреплению мажоритарной избирательной модели с голосованием в один тур. Существование множества партий не склонных к союзам предполагает борьбу за пропорциональную систему, обеспечивающую им представительство в парламенте. Наличие множества партий, склонных к союзам противоречит пропорциональности.
Однако взаимосвязь между избирательной моделью и партийной системой не абсолютна, из правила есть и исключения. Так, в Австрии в течение почти всего послевоенного периода сохранялась двухпартийная система (ныне разрушенная праворадикальной «Австрийской партией свободы»), несмотря на пропорциональную систему представительства). Тем не менее «законы Дюверже» дают возможность увидеть вероятные следствия этой взаимосвязи.
Сравнительное изучение политических партий позволило американскому политологу Р. Кацу выявить корреляцию между размерами округов и избирательной системой с одной стороны, и образом действий политических партий, с другой. Он утверждает, что:
пропорциональное представительство способствует более экстремистским позициям партий по политическим проблемам;
партии, конкурирующие между собой в малых округах, будут по-преимуществу ориентироваться на персональных лидеров и патронаж, тогда как партии, конкурирующие в больших избирательных округах, будут склонны к проблемной ориентации;
в условиях пропорциональной системы с большими избирательными округами партии будут более идеологизированными, чем в условиях системы относительного большинства и т.д.
Выдвинутые гипотезы (всего 12) Р. Кац подверг проверке двумя способами: экстенсивным — путем привлечения кросснациональных данных и интенсивным, включавшим детальный анализ поведения партий Великобритании, Ирландии и Италии. В обоих случаях гипотезы выдержали проверку.
Обычно, дискуссии между сторонниками той или другой избирательной системы сводятся к проблеме, что предпочтительнее в качестве результата применения этих моделей: сильное, стабильное правительство и «персонифицированное» представительство местных интересов или более представительное правительство и представительство реальных «посредствующих структур» (партий), в том числе меньшинств?
По мнению американских политологов: «В системах с одномандатными избирательными округами у кандидатов есть районы, которые они могут называть своими. Эти системы в большей степени, чем иные, предоставляют возможности и создают мотивации для более персонифицированных, личностных, специфических отношений между представляемыми и их представителями. Такие отношения чаще всего основываются на непартийной, неидеологизированной, непрагматической “службе своему округу” — различной деятельности представителей в интересах отдельных лиц, групп и организаций избирательного округа». То есть система голосования в одномандатных округах в большей мере, чем иные, создает условия для возникновения более персонифицированных, личностных и тесных отношений между представляемыми и их представителями. В их основе лежат относительно непартийная, неидеологизированная работа депутата в своем избирательном округе — «служба округу».
Однако, в отличие от США, политическая практика Франции и некоторых других западноевропейских стран не подтверждает однозначно эту зависимость.
Сторонники мажоритарной системы голосования указывают также на опасность чрезмерного дробления партийной системы, следствием чего является нестабильность, присущая коалиционным правительствам.
Однако система относительного большинства несправедлива, поскольку значительная часть избирателей страны (иногда более 50%) остается не представленной в органах власти. Кроме того, она лишает представительства на общенациональном уровне и меньшинства (этнические, религиозные и др.), если те не составляют большинства населения в каком-либо избирательном округе. Наоборот, при пропорциональном представительстве даже малые партии могут оказывать заметное политическое влияние, если они входят в состав коалиционного парламентского большинства. Т.е. они имеют возможность войти в правительство, что важно для мультиэтнических обществ, где есть опасность сепаратизма. Считается, что пропорциональная система обеспечивает систему обратной связи между государством и структурами гражданского общества, что способствует развитию политического плюрализма и многопартийности.
Помимо указанных, основные избирательные модели имеют еще целый ряд недостатков.
Мажоритарная система:
партия, получившая на выборах меньше голосов, чем ее соперники, может получить в парламенте большинство депутатских мест;
две партии набравшие одинаковое (или близкое) количество голосов, проводят в органы власти неодинаковое число кандидатов (не исключена гипотетическая ситуация, при которой партия, набравшая больше голосов, чем ее ближайший соперник, не получает, тем не менее, ни одного мандата).
Таким образом, мажоритарная система ведет к значительному искажению предпочтений электората и создает наибольшие возможности для манипулирования этими предпочтениями, но достаточно надежным заслоном против политического экстремизма.
Пропорциональная система:
непосредственная связь между депутатами и избирателями очень слаба, поскольку голосование осуществляется не за конкретных кандидатов, а за «партийные списки» (особенно при голосовании по общенациональным округам);
высокая степень зависимости депутата от «своей» партии, такая несвобода может негативно отразиться на процессе обсуждения и принятия важных законопроектов. Как представляется, именно эти два обстоятельства во многом определили переход на пропорциональную систему выборов депутатов Государственной Думы Федерального собрания РФ в 2007 г.
12.3. Модификации основных избирательных моделей
Для того чтобы как-то нивелировать недостатки двух основных систем голосования, на практике применяют великое разнообразие их модификаций.
Так, например, при пропорциональной системе партийные списки могут составляться для всей страны, и выборы могут проходить по общенациональным партийным спискам (Израиль, Нидерланды) или они могут иметь региональный характер (Австрия, Норвегия). Голосование по общенациональным спискам может происходить вместе с выборами по одномандатным мажоритарным округам (Венгрия, Россия), или же голосование по региональным спискам может происходить вместе с выборами по одномандатным округам (Германия). При этом места в парламенте могут распределяться по двум разным формулам:
никак несвязанным друг с другом — так называемая «смешанная несвязанная система выборов» (Россия 1993—2003 гг., Италия после 1993 г.). Так, в Италии в соответствии с результатами референдума 1993 г. был принят новый закон о выборах, заменивший пропорциональную модель с региональными многомандатными округами. Теперь пропорционально полученным партиями голосам распределяется только 25% мандатов, большинство же депутатов (75%) избирается на мажоритарной основе;
результаты выборов по одной из формул, влияют на распределение мест по другой — «смешанная связанная система» (Германия). В ФРГ на выборах в Бундестаг каждый избиратель имеет два голоса: «первый голос» он может отдать за кандидата от данного мажоритарного избирательного округа, «второй голос» — земельному списку партий (пропорциональная система). Решающими для итогов выборов являются «вторые голоса». Если партия одержит победу в большем числе избирательных округов, чем это предусмотрено 5‑процентным барьером «вторых голосов», то она получает дополнительные «переходные» мандаты.
Различия между связанной и не связанной избирательными системами хорошо видны при сопоставлении избирательных систем ФРГ и России.
Во-первых, российские «партийные списки» имеют общенациональный характер, в то время как в ФРГ они организованы на уровне отдельных земель. Во-вторых, в России фиксированный 5-процентный барьер (существовавший до 2007 г.) для пропорциональной части избирательной формулы практически исключает прямое представительство малых партий независимо от того, какое количество мест было получено ими в одномандатных мажоритарных округах — в отличие от «плавающего» 5‑процентного барьера в Германии, при котором, партии, добившиеся не менее четырех мест в одномандатных округах, также получают мандаты и в пропорциональной части электоральной формулы.
При голосовании по мажоритарной системе оно может происходить с использованием категорических и ординальных бюллетеней.
Голосование называют категорическим, когда избиратель имеет право выбрать только одного кандидата, из числа баллотирующихся по избирательному округу.
Голосование называется ординальным (или альтернативным), если избиратель может ранжировать кандидатов по степени предпочтительности, а победители определяется с помощью сложного подсчета суммы баллов. Как указывает Д. Ре, определение победившего кандидата осуществляется последовательным удалением из подсчета кандидатов, набравших наименьшее число голосов, и перераспределением их голосов среди остающихся, и так до выявления победителя. В результате оно становится специфическим вариантом смешанной мажоритарно-пропорциональной системы, поскольку рассеивает голоса избирателей, благоприятствуя плюрализму в партийной системе (используется для выборов членов палаты представителей Австралии на Мальте).
Модель, которую часто называют системой единственно передаваемого голоса, действует с 1921 г. в Ирландии, в случае проведения дополнительных выборов в парламент и для избрания президента страны. Здесь, как и при голосовании по ординальным бюллетеням, избиратели определяют рейтинг каждого кандидата, а отличие заключается в том, что применяется она в многомандатных округах. Эта избирательная система считается одной из самых демократичных.
Э. Лейкман и Д. Ламберт указали следующие преимущества данной системы:
«1) избранный орган отражает, с отклонением в несколько процентов, степень влияния политических партий или других общественных группировок среди избирателей;
2) любая партия или другая группа, собрав большинство голосов, получит большинство мест;
3) элемент азарта исключен;
4) избирателю предоставляется возможность выбирать кандидатов, руководствуясь как их личными качествами, так и партийной принадлежностью».
В условиях мультиэтнического государства данная система способна также обеспечить представительство интересов некомпактно проживающих этнических меньшинств.
К числу главных неудобств рассматриваемой системы следует отнести сложность применения методики подсчета голосов и непонятность для избирателей процедуры определения результатов выборов. Этим видимо и объясняется ее малая распространенность.
Уникальную систему голосования с одним непередаваемым голосом имеет Япония, где при голосовании в многомандатных округах, избиратель имеет только один непередаваемый голос.
Для того чтобы отсечь от парламентского представительства (при голосовании по пропорциональной модели) маргинальные политические группы обычно устанавливается минимальная процентная ставка (электоральный порог), преодоление которого только и дает возможность получения мест в парламенте (в Западной Европе это обычно 3—5%) (ФРГ, Испания, Швеция). В России с 2007 г. он составляет 7% (ранее он равнялся 5%). Не принесшие мандатов голоса пропорционально плюсуются в таком случае к голосам партий победительниц, что наиболее выгодно крупнейшим из них.
Стремление компенсировать потерю мелкими партиями голосов их избирателей породило такую разновидность пропорциональной системы, при которой в дополнение к выборам по региональным многомандатным округам проводятся выборы и по единому «общенациональному» округу. Для этого округа резервируется определенное число мандатов, которые распределяются пропорционально количеству голосов, полученных каждой партией в общегосударственном масштабе. Тем самым у партий «меньшинства» появляется дополнительный шанс на представительство в общенациональном парламенте. При пропорциональной системе с «общенациональными» компенсирующими мандатами степень адекватности отражения политических предпочтений избирателей возрастает, однако не настолько, чтобы отразить весь спектр существующих ориентаций, поскольку предельный лимит голосов (процентный барьер) зачастую сохраняется и при распределении мандатов по «общенациональному округу» (Швеция — 4% барьер по общенациональному округу).
И все же абсолютной свободы в выборе и манипулировании избирательной системой не существует. Свободу ограничивают местные политические условия и традиции. Это же относится и к реформе избирательной системы.
Для того чтобы провести такую реформу, как правило, требуется одобрение большинства членов парламента. Однако это те самые люди, которым именно действующая избирательная система сослужила добрую службу. Зачем же им стремиться к изменению системы, благодаря которой они достигли своего политического положения? Поэтому чаще всего сторонниками избирательной реформы выступают оппозиционные политические силы. Так, в Великобритании либерал-демократы поддерживают реформу именно потому, что действующие «правила» им не выгодны. У партий, представленных в парламенте, особых причин для беспокойства о подобной реформе не существует. Поэтому избирательные системы обладают большой инерционностью. Многие западные страны до сих пор придерживаются формулы выборов, введенной одновременно с всеобщим избирательным правом.
Однако, наряду со странами, где избирательная система чрезвычайно устойчива (США, Великобритания, хотя сегодня и здесь идет дискуссия по поводу избирательной реформы), есть государства, где она меняется чрезвычайно часто (Франция, Италия).
Помимо выполнения отмеченных выше функций, периодически проводимые выборы позволяют выяснить степень политической активности и ангажированности населения. Однако любой способ голосования и подсчета голосов приводит к результатам, которые не могут не выглядеть произвольными и несправедливыми в глазах значительных групп избирателей. Не случайно Й. Шумпетер заметил, что «избиратель является участником неработающего комитета — комитета всего народа, поэтому он и прилагает меньше целенаправленных усилий на свое совершенствование в политической сфере, чем при игре в бридж». Поясняя эту ситуацию в терминах теории рационального выбора, Э. Даунс писал что, поскольку рационально действующий политический актор «продолжает вкладывать ресурсы в добывание дополнительных данных до тех пор, пока предельно возможная отдача от информации не сравняется с предельно допустимыми затратами на ее получение», постольку избиратель, имеющий очень слабую надежду на то, что его голос окажется решающим на выборах (т.е. вышеупомянутая отдача окажется скорее всего невелика), будет вкладывать мало ресурсов в приобретение политической информации.
Существует важная практически для всех стран проблемаабсентеизма. Сравнительные исследования подтверждают существующую зависимость между неучастием в выборах и падением доверия к государственным органам. Однако нельзя однозначно толковать явление абсентеизма, его причиной может быть не только отчуждение от политической власти и разочарование потенциальных избирателей в своих возможностях воздействовать на политическую жизнь, но и уверенность в том, что его интересы будут защищены в любом случае.
Исследователи отмечают, что страны с моделями пропорционального представительства, где голос каждого избирателя имеет более высокое значение для получения мест в законодательном собрании, обычно имеют более высокое число голосующих, чем страны с мажоритарной системой выборов. Социально-экономический статус, этническая и конфессиональная принадлежность избирателей, относительная простота регистрации для участия в выборах, эффективность партийной системы, «имидж» кандидата, созданный СМИ, периодичность выборов — влияют на то, сколько избирателей придет к избирательным урнам.
В 1950‑е гг. А. Кемпбелл констатировал, что «…требования, предъявляемые для успешного функционирования демократии, не проявляются в поведении “среднего” избирателя… Многие голосуют без реального вовлечения в выборы… Гражданин мало информирован относительно деталей выборной кампании… В определенном смысле избиратели не слишком рациональны». Исследования 1960‑х гг. подтвердили, в частности, отсутствие ясной идеологической ориентации и политического сознания у американских избирателей.
На основании этого, делался вывод об «элитистском характере современной демократии»: «Выживание демократии зависит скорее от приверженности элит демократическим идеалам, чем от широкой поддержки демократии массами. Политическая апатия и массовое неучастие вносят свой вклад в выживание демократии. К счастью для демократии антидемократические массы гораздо более апатичны, чем элиты», — отмечал М. Паренти. Отсюда доминирование в первой половине ХХ в. «элитно-направляемого» электорального поведения масс.
Однако в 1970—1980‑е гг. рост образовательного уровня и притязаний граждан стран Запада, изменение системы занятости, повышение уровня жизни и мобильности населения, породившие ориентацию на новые «постматериальные» ценности, разрастание государства и трудности в его функционировании, возникновение и рост влияния неокорпоративизма, радикальное изменение роли СМИ, возникновение новых политических проблем и расколов радикально изменили характер политики (так называемая «новая политика») и ее восприятия, породив феномен «нового политического сознания» и создав предпосылки для развития процесса, который в литературе описывается как процесс когнитивной мобилизации.
По определению P. Делтона«когнитивная мобилизация означает, что граждане обладают уровнем политического искусства и ресурсами, необходимыми для того, чтобы стать самостоятельными в политике. Вместо того чтобы зависеть от элит и референтных групп (внешняя мобилизация), граждане теперь более способны справляться со сложностями в политике и принимать свои собственные политические решения».
Понятно, что политическим элитам сегодня все труднее направлять политическое поведение массового избирателя, отсюда: и, применяемая ныне партиями, тактика «прислушивания» к воле избирателей, в том числе, все более активное использование Интернет для установления интерактивной связи и получения дополнительной информации о настроениях «новых категорий избирателей» (отсюда, в частности, все большее преобладание «элитно-вызываемой» формы электорального поведения).
Прежде всего, активизация участия избирателей в выборах достигается путем организации эффективной избирательной кампании политических партий, финансовой поддержкой со стороны государства, мероприятий связанных с подготовкой и проведением выборов. В большинстве западных стран максимально упрощена процедура регистрации избирателей (исключение — США). Эта задача обычно возлагается на местные почтовые отделения, которые обязаны иметь списки всех жителей своего почтового округа. Перед выборами почтальоны разносят регистрационные карточки всем потенциальным избирателям, и последним достаточно вернуть их в почтовое отделение по почте или лично (или вариант, когда избирателей приглашают на почту, для того чтобы отметиться в списках). Затем, почтовые отделения передают списки зарегистрированных избирателей на избирательные участки. Естественно, никаких ограничений в избирательных правах (цензовых и др.), кроме как по приговору суда, не допускается.
Еще один из достаточно распространенных способов борьбы с абсентеизмом — принудительное голосование, применяемое в таких странах, как Австралия, Бельгия, Греция, Италия. В этом случае используются различные меры морального (гласность) и материального (денежный штраф) принуждения. Так, в Италии в документах неучаствовавшего в выборах ставится штамп: «Не голосовал». Показатель участия в выборах для этих стран достаточно высоки. В 1980‑е гг. он составлял: в Австралии — 83%, Бельгии — 87%, Греции — 87% и Италии — 93%, при среднем показателе по Западной Европе — около 70%, а США — около 50% (на выборах президента). В Нидерландах, где принудительное голосование было упразднено в 1967 г., показатель участия сразу упал с 94,7% до 83,5%.
Особую форму политического участия граждан в политическом процессе представляет референдум. Это форма «прямой демократии», особый тип всенародного голосования, объектом которого является не тот или иной кандидат, а какой либо важный вопрос, по которому власть считает необходимым выяснить мнение населения страны. Это может быть вопрос о государственной принадлежности той или иной территории (референдумы 1935 и 1957 гг. о Саарской области в Германии), или о ее независимости (референдум 1995 г. во франкоязычной провинции Квебек в Канаде), вопрос о форме правления (референдумы 1946 г. в Италии и 1974 г. в Греции о замене монархии республикой) и т.д.
Однако только Конституции половины западноевропейских государств (девять из 18) предусматривают возможность проведения референдумов по инициативе парламента или правительства, в четырех из них требуется утверждения референдумом принятых парламентом изменений и дополнений к конституции (Дания, Ирландия, Франция, Швейцария), и лишь страны «альпийского треугольника» (Австрия, Италия, Швейцария) используют механизм народных инициатив, т.е. предусматривают возможность выдвижения определенным числом граждан требования о проведении референдума по какой-либо проблеме.
Подобно выборам референдумы бывают разных видов в зависимости от предмета голосования, способа проведения и сферы применения. Референдум называется конституционным, если с его помощью производится утверждение конституции или поправок к ней, или законодательным, если предмет референдума проект акта текущего законодательства.
Первый в истории референдум был проведен в 1439 г. в Швейцарии, которая и на современном этапе часто прибегает к этому средству выяснения воли народа. Однако сейчас в Швейцарии «количество подлежащих голосованию (на референдуме — прим. авт.) деловых проблем и мероприятий федерации, кантона или общины, равно как и сложность проблем политических, из-за которых граждане, имеющие право голоса, призываются к урнам, сильно возросли… В современном промышленном обществе часто только специалисты в состоянии оценить значение и последствия принятых решений по обсуждаемой проблеме. Поэтому избиратель спрашивает себя: а какую ценность имеет его личное участие в голосовании?». Кроме того, частое проведение референдумов породило эффект «пресыщенности голосованием», который, в частности, привел к значительному снижению политической активности швейцарцев. В выборах и референдумах участвует менее половины избирателей (48,9%). Подсчитано, что швейцарцы участвуют, в среднем, в четырех голосованиях в течение года.
В связи с этим следует отметить двоякую политическую природу референдумов: с одной стороны, референдум призван наиболее полно выявить волю народа по тому или иному вопросу, референдум это форма «прямой демократии», когда значимое политическое решение принимает народ непосредственно, с другой — организаторы референдума могут сделать его предметом псевдопроблему. Политическая практика показывает, что референдум может быть использован как противовес представительной демократии или как средство обойти парламент и принять государственное решение вопреки ему. Случается и так, что воля народа, выраженная на референдуме, игнорируется и попирается власть имущими. Поэтому трудно представить, что бы референдум как форма непосредственного политического участия населения мог стать эффективным инструментом решения сложных проблем политического и социально-экономического развития демократических стран.
В заключении отметим, что, несмотря ни на что, партийные выборы — наиболее массовая форма политического участия и цивилизованный способ борьбы за власть и смены правительства. Именно выборы обеспечивают легитимацию власти и политической деятельности в целом. Выборы это и укрощенная политическая энергия масс, поскольку они обеспечивают их вовлеченность в политическую жизнь, предоставляя возможность политического участия и политического выбора — кандидата, партии, программы и целей. Благодаря выборам политика и особенно процедура передачи власти превращаются в привычный, рутинный процесс.
«Таким образом, — указывает А. Уэйр, — соревнование между политическими партиями посредством выборов оказывается полезным для политической системы тем, что оно: а) налагает ограничения на цели и политику правительства; б) позволяет избирателям осуществить определенный выбор относительно того, кто и каким образом ими будут управлять; в) обеспечивает политическое образование граждан». Демократические выборы в конечном итоге это не борьба за выживание (или привилегии), а соперничество «за право служить».
Вопросы и задания для самопроверки
Что такое избирательная система?
Какую роль играют выборы в условиях демократии и авторитаризма?
Назовите основные способы манипулирования волеизъявлением избирателей.
В чем основные отличия мажоритарной и пропорциональной моделей выборов?
Что такое «законы Дюверже»?
Каковы достоинства и недостатки основных избирательных моделей?
Какие модификации мажоритарной системы выборов вы знаете?
Какие модификации пропорциональной системы выборов вы знаете?
Что такое смешанные связанные и несвязанные избирательные системы?
Какие избирательные модели применяются в современной России, в чем их достоинства и недостатки?
Что такое абсентеизм. Каковы способы борьбы с абсентеизмом?
Что такое референдум. Какие типы референдумов вы знаете?
Литература
Основная литература
Алескеров, Ф. Т. Выборы. Голосование. Партии / Ф. Т. Алескеров, П. Ордешук. — М., 1995.
Дюверже, М. Политические партии / М. Дюверже. — М., 2000.
Кондорсе, Ж. А. О выборах / Ж. А. Кондорсе // Теория и практика демократии. Избранные тексты / под ред. В. Л. Иноземцева, Б. Г. Капустина. — М., 2006.
Первый электоральный цикл в России 1993—1996 гг. / общ. ред. В. Гельман, Г. Голосов, Е. Мелешкина. — М., 2000.
Второй электоральный цикл в России 1999—2000 гг. / общ. ред. В. Гельман, Г. Голосов, Е. Мелешкина — М., 2002.
Третий электоральный цикл в России 2003—2004 гг. / отв. ред. В. Я. Гельман. — СПб., 2007.
Партии и выборы : хрестоматия. Т. 1 / отв. ред. и сост. Н. В. Анохина, Е. Ю. Мелешкина. — М., 2004/
Петухов, В. Демократия участия и политическая трансформация России / В. Петухов. — М., 2007.
Таагепера, Р. Описание избирательных систем / Р. Таагепера, М. С. Шугарт // Современная сравнительная политология: хрестоматия / науч. ред. Г. В. Голосов. — М., 1997.
Дополнительная литература
Ачкасов, В. А. Институты западной представительной демократии в сравнительной перспективе / В. А. Ачкасов, Б. В. Грызлов. — СПб., 2006.
Выборы во всем мире. Электоральная свобода и общественный прогресс: энциклопедический справочник / сост. А. А. Танин-Львов. — М., 2001.
Иванченко, А. В. Российские выборы от перестройки до суверенной демократии / А. В. Иванченко, А. Е. Любарев. — М.. 2006.
Мерло, П. Электоральная практика, права человека и доверие к демократической системе / П. Мерло // Полис. — 1995. — № 4.
Морозова, Е. Г. Политический рынок и политический маркетинг: концепции, модели, технологии / Е. Г. Морозова. — М., 1999.
Реформа избирательной системы в Италии и России. Опыт и перспективы. — М., 1995.
Сморгунов, Л. В. Современная сравнительная политология : учебник / Л. В. Сморгунов. — М., 2002.
Технология и организация выборных кампаний: зарубежный и отечественный опыт. — М., 1995.
Электоральная политология: теория и опыт России / под ред. Л. Сморгунова. — СПб., 1998.
13.1. Политическая культура как субъективное измерение политики
Современные концепции политической культуры представляют собой до известной степени новую интерпретацию характерной для европейской общественной мысли (Посидоний, Гай Юлий Цезарь, Ж. Боден, Ш.-Л. де Монтескье и др.) традиции изучения культурной и этнографической среды, внутри которой формировались в различные исторические эпохи определенные типы человеческого поведения.
Хотя само понятие «политическая культура» впервые встречается в труде И. Г. Гердера «Идеи к философии истории человечества» (1784—1791), в своем современном смысле оно было заимствовано из антропологии и долгое время ассоциировалось с теми аспектами, которые политологи, психологи, культурологи и историки обычно рассматривают в связи с изучением политических идеологий, общественного мнения, психологии личности и национального характера и т.д.
В западную политическую науку концепция политической культуры была введена Г. Алмондом в 1956 г. в статье «Сравнительные политические системы». При разработке своей концепции, Г. Алмонд, столкнувшись с множеством противоречивых толкований этого понятия в антропологии, культурологии и социологии, в своем исследовании «Гражданская культура», написанном в соавторстве с С. Вербой, ограничил его значение «психологическими ориентациями по отношению к социальным объектам», выделив при этом специфические политические ориентации, характеризующие отношение индивидов к политической системе и ее отдельным элементам, роли личности в системе и т.д.
С. Верба в работе «Сравнительное описание политической культуры» также определял политическую культуру как «систему эмпирических верований, экспрессивных символов и ценностей, определяющих то положение, в котором имеет место политическое действие» и обеспечивающих «субъективную ориентацию по отношению к политике».
Близкое по смыслу определение было сформулировано Л. Паем в специальной статье в 12‑м томе «Международной энциклопедии социальных наук»: «Политическая культура представляет собой структуру позиций, верований и чувств, которая придает порядок и значение политическому процессу и обеспечивает лежащие в его основе предположения и правила, которые определяют поведение в политической системе. Она охватывает и политические идеалы, и действующие в рамках государственного устройства нормы. Таким образом, политическая культура является выражением в концентрированной форме психологических и субъективных измерений политики. Политическая культура является продуктом как коллективной истории политической системы, так и историй жизни членов этой системы и тем самым она коренится равным образом в событиях общественной жизни и в частном жизненном опыте».
Л. Пай предложил также схему сравнительного анализа политической культуры, постулировав существование «некоторых универсальных проблем или тем, с которыми все политические культуры так или иначе должны иметь дело». К таким темам относятся:
масштабы и функции политики;
концепции власти и господства;
политическая интеграция;
статус политики и политиков;
оценочные характеристики;
аффективные измерения политики;
равновесие между сотрудничеством и соперничеством.
По Г. Алмонду, каждая политическая система «запечатлена» в структуре значений и целей. Стремясь к углубленному обоснованию своей концепции политической культуры как совокупности «психологических ориентаций на определенное политическое действие», он и С. Верба обратились к работе Т. Парсонса и Э. Шилза «К всеобщей теории действия», оказавшей значительное влияние на эволюцию социологической мысли во второй половине ХХ в. Разрабатывая свою концепцию человеческой деятельности, Парсонс и Шилз исходили из предпосылки, в соответствии с которой любая ориентация действующего индивида (актора) может быть в теоретическом плане разделена на следующую структуру аналитических компонентов: познавательную, аффективную и оценочную. Познавательный компонент состоит из восприятий окружающего мира, аффективный — из различных чувств, с помощью которых объект наделяется различными эмоциональными значениями, оценочный компонент включает в себя понятие выбора, превращающего познавательные и аффективные ориентации в суждение относительно конкретного объекта.
Развивая концепцию Т. Парсонса и Э. Шилза, Г. Алмонд и С. Верба выделили три типа ориентаций:
когнитивные, т.е. различные виды знания о политической системе, ее ролях и их исполнителях на «входах» и «выходах»;
аффективные, характеризующие те чувства, которые порождает у акторов политическая система, ее роли, характер функционирования институтов (политический режим) и т.д.;
оценочные — суждения и мнения о политических объектах, возникающие в результате взаимодействия ценностно-окрашенных стандартов и критериев с более или менее объективной информацией.
Любая политическая культура состоит в регулярном воспроизведении трех типов ориентаций. Ее специфика определяется, прежде всего, характером их комбинаций. Выделенные Г. Алмондом и С. Вербой три «идеальных типа» политической культуры — «приходской» тип (культура, ограниченная местными интересами), тип «подданнический»и «культура участия» — представляют собой своеобразный континуум, в рамках которого ориентации акторов по отношению к политической системе развиваются от состояния, в котором отсутствуют какие-либо специализированные политические роли (первый тип) через лояльность к «продуктам» политической системы на ее «выходе» и минимальной заинтересованности в личном участии на «входе» (второй тип) до всеохватывающего участия во всех аспектах политической деятельности (третий тип).
На самом деле, каждая политическая культура имеет «смешанный» характер, определяемый не только особенностями функционирования различных ветвей власти или проводимой элитой политики. Различные комбинации местнического, подданнического и активистского типов могут быть в равной степени свойственны как отдельной политической культуре, так и любому индивиду. Характер соотношения этих типов зависит от особенностей эволюции политического сознания, конечным продуктом которого являются различные системы политических убеждений, доминирующих в конкретном обществе. Именно на них ориентированы — вступают в конфликт, адаптируются, подчиняются и т.д. — складывающиеся в процессе социализации чувства, настроения, предпочтения отдельных индивидов.
Как полагают Г. Алмонд и С. Верба, политическая культура может определяться в плане специфики распределения среди различных слоев населения когнитивных, аффективных и оценочных ориентаций в отношении политических объектов. Эти объекты подразделяются на три следующих класса:
специфические роли или структуры, такие как законодательные, исполнительные органы, бюрократия и т.д.;
обладатели ролей — монархи, законодатели, администраторы;
различные виды публичной политики, решения и принудительное воздействие с целью их выполнения.
В целом «политическая культура является постоянным воспроизведением различных видов когнитивных, аффективных и оценочных ориентаций в отношении политической системы, ее входов и выходов и самого индивида как политического актора».
Когда политическая культура соответствует политической структуре, а именно: когда когнитивные, аффективные и оценочные ориентации усиливают политические институты, такая культура называется «лояльной». Подобная характеристика подразумевает определенную степень соответствия между элитарной и массовой политическими культурами. В случае возникновения между ними сильных разрывов, возникает угроза национальной идентичности. Формирование политической нации включает в себя, следовательно, и процесс относительной унификации политической культуры, т.е. интеграции — как по вертикали, так и по горизонтали — масс и элит, «выравнивания» их политических ориентаций.
В слаборазвитых обществах, а также обществах, находящихся на стадии трансформации, массовая политическая культура имеет, как правило, фрагментированный, а не гомогенный характер. Расовые, религиозные, племенные, этнические, классовые, географические и другие различия подпитывают рост многообразных политических субкультур. В демократических, плюралистических обществах, напротив, разрывы проходят внутри относительно гомогенных групп и индивидов («средний класс» и т.п.), формируя соответствующий тип политической и национальной идентичности.
Г. Алмонд и С. Верба, сформулировав постулат, согласно которому всегда имеется «неизбежная напряженность между культурой и структурой, а также характерная тенденция к структурной нестабильности», не предприняли однако попытки представить собственную типологию политических (в том числе и национальных) субкультур. Между тем различия по возрасту, полу, образованию, наряду с различиями в доходах и образе жизни (например, городской или сельский), расовыми и национальными — важнейшие факторы формирования политических субкультур, само многообразие которых наглядно иллюстрирует своеобразие каждой нации.
Приводя в своей книге сравнительное исследование пяти различных по своему историческому опыту демократий (США, Великобритании, Германии, Италии и Мексики), Г. Алмонд и С. Верба разработали на основе анализа британского опыта модель идеальной демократической культуры, которую они назвали «гражданской культурой».
По своему характеру она не является ни традиционной, ни современной культурой, но имеет характерные черты обеих. Ее основные свойства — плюрализм, консенсус и многообразие. Это лояльная культура, но наиболее специфическая ее особенность заключается в том, что «связанные с участием политические ориентации объединяются с подданическими и приходскими политическими ориентациями, их не подменяя… Непартиципаторные, более традиционные политические ориентации стремятся к ограничению индивидуальной приверженности к политике или к ее смягчению». В этом смысле «подданическим и приходским ориентациям удается сдерживать партиципаторные ориентации… Сохранение этих более традиционных установок и их слияние с партиципаторными ориентациями приводят к сбалансированной политической культуре, в которой политическая активность, вовлеченность в политику и рациональность уравновешены пассивностью, традиционализмом и приверженностью к приходским ценностям».
Гражданская культура является, таким образом, особенным смешанным видом, представляющим собой идеальный образчик выделенных американскими учеными трех типов ориентаций и возникающим в том или ином регионе в конкретный исторический период. Сам характер смешения как бы предполагает постепенный, но неизбежный упадок более традиционных видов политического поведения и увеличение масштабов активного участия граждан в демократическом политическом процессе. Полагая, что из всех демократических государств США и Великобритания в наибольшей степени приблизились к идеальному типу «гражданской культуры», Г. Алмонд и С. Верба подчеркивали также, что одним из решающих признаков водораздела между данным типом и остальными, более традиционными, является перемещение вектора сочетания подданических и приходских политических ориентаций с партиципаторными от внутренних установок индивида к их внешнему выражению, т.е. к их распределению (далеко не равномерному) среди различных слоев населения.
Концепция «гражданской культуры» Г. Алмонда и С. Вербы стала исходным пунктом для обсуждения проблемы эволюции политических систем не только в развитых западных странах; они приобрели особую актуальность в странах Центральной и Восточной Европы в 1990‑е гг. в период демократических трансформаций.
Принципиальный характер приобрел спор между различными группами политологов относительно главного направления эволюции западного общества после Второй мировой войны. «Политические аналитики, — отмечал Д. Хелд (один из наиболее авторитетных современных специалистов в области теории демократии), расcуждая об исключительной неупорядоченноcти индустриального капиталистического мира в ХХ в. (двух колоссальных войнах, русской революции, депрессии тридцатых, подъеме фашизма и нацизма), — поражались той относительной политической и социальной гармонии, которая последовала за Второй мировой войной. Американские, британские и континентальные политологи и социологи, работавшие в конце 1950‑х и начале 1960‑х гг., стремились дать объяснения такого положения дел. Одна многочисленная группа, аргументация которой строилась в рамках классического плюрализма, развивала тезис о “конце идеологии”. Этот тезис был особенно созвучен со взглядами, выражаемыми в конце 1950‑х — начале 1960‑х гг. средствами массовой информации, основными политическими партиями, официальными политическими кругами и многими организациями в рабочем движении. Другая, более малочисленная группа выражала радикально противоположную точку зрения: она давала интерпретацию событий, в которой содержалось совсем мало симпатии (если она вообще когда-либо существовала) к основным институтам государства, экономики и культуры, однако она имела огромное воздействие на студентов и новые радикальные движения протеста 1960‑х гг. Эта вторая группа, строя аргументацию в рамках модифицированного марксизма, анализировала так называемый “конец
идеологии” как выражение далеко зашедшего репрессивного порядка: “одномерного общества”».
Сторонники первого направления (С. Липсет, Д. Батлер и Д. Стоукс и др.) настаивали на том, что уже в начале послевоенного периода идеологические проблемы, разделявшие левых и правых, оказались в той или иной степени сведенными к государственной собственности и экономическому планированию. В этом плане вопрос о том, какая партия контролирует местную политику отдельных наций, в действительности имел уже мало значения. Это значило, в представлении сторонников данного направления, что фундаментальные политические проблемы, связанные с классовыми конфликтами, порожденными промышленными революциями на Западе, были в основном решены: рабочие добились прав политического гражданства, консерваторы приняли концепцию государства всеобщего благосостояния; «демократическая левая» признала, что в целом усиление государственной мощи представляет собой гораздо бóльшую угрозу свободе, чем борьба за решение экономических проблем.
Результатом данного процесса становится основополагающий консенсус относительно всеобщих политических ценностей равенства, гражданских прав, демократических процедур принятия решений на базе признания существующих социальных и политических институтов и провозглашения курса на прогрессирующую стабильность, взаимопроникновение взглядов представителей различных классов на принципиальные социально-политические проблемы, постепенное исчезновение конфликтов.
Анализируя происходящие в Британии на рубеже 1960—1970‑х гг. изменения, английские политологи Д. Батлер и Д. Стоукс постулировали в качестве важнейшего момента наметившегося поворота уменьшающуюся связь социальных классов с политикой. Непосредственно перед экономическим кризисом середины 1970‑х гг. они утверждали, что в рамках послевоенного процветания создан новый массовый рынок товаров и услуг и «государство всеобщего благоденствия» существенно уменьшило уровень бедности и нищеты. Различия между жизненными стандартами, уровнем потребления и социальными привычками рабочих и среднего класса также уменьшились. Вследствие этого возросшая социальная мобильность «перекрывает» классовые различия, «предрасположенность избирателей оценивать политику в классовых понятиях ослабла» и процесс «классового выравнивания» постоянно смещается в Англии в сторону «твердого центра». Легитимноcть государства, таким образом, уже не может ставиться под сомнение.
Один из классиков мировой политической науки Р. Даль следующим образом характеризует основные элементы новой демократической модели:
контроль над правительственными решениями в политической сфере поручается избранным ответственным лицам;
эти лица выбираются и мирно отстраняются на относительно регулярных, справедливых и свободных выборах, на которых принуждение является вполне ограниченным;
практически все взрослое население имеет право голосовать на этих выборах;
большая часть взрослых имеет право бороться за государственные должности, на которые в процессе выборов выдвигаются кандидаты;
граждане имеют действенно подтверждаемое право на свободу выражения, в особенности политического, своих взглядов, включая критику должностных лиц, поведение правительства, господствующей политической, экономической и социальной системы и идеологии;
они имеют доступ к альтернативным источникам информации, которые не монополизированы правительством или какой-либо другой общественной группой;
они имеют действенно подтвержденное право создавать и вступать в независимые ассоциации, включая политические ассоциации, такие как политические партии и группы интересов, которые стремятся оказывать на правительство воздействие путем соревнования на выборах и при помощи других мирных средств.
Такая модель демократического политического процесса опиралась на новую концепцию гражданской идентичности и гражданских прав, основные принципы которой были разработаны непосредственно после второй мировой войны в работе Т. Маршалла «Гражданство и социальный класс». В ней, в частности, вводилось принципиальное различие между политическими, гражданскими и социальными аспектами в рамках новой гражданской идентичности: «Гражданский элемент состоит из прав, необходимых для индивидуальной свободы, — свободы личности, свободы речи, мысли и веры, права обладать собственностью и заключать имеющие юридическую силу контракты, право на правосудие, т.е. право защищать и утверждать все свои права в условиях равенства со всеми другими и на основании законной процедуры». Политический элемент включает «право участвовать в осуществлении политической власти в качестве члена корпорации, наделенной политическим авторитетом или в качестве лица, выбирающего члена такой корпорации». Социальный элемент включает «право на минимум экономического благосостояния и безопасности, а также право иметь долю во всем общественном наследии и жить жизнью цивилизованного существа в соответствии с превалирующими в обществе стандартами».
Следует еще раз подчеркнуть, что формирование современной теории демократии, демократического политического процесса, вполне вписываясь в разработанную Г. Алмондом и С. Вербой концепцию гражданской культуры, стало возможным только в ХХ в. в результате мощного спонтанного процесса, который в последние десятилетия специалисты отождествляют с новой демократической революцией. За исключением США, к концу XIX в. только небольшое меньшинство населения в Европе могло быть классифицировано в качестве граждан. Как справедливо отмечал американский политолог М. Яновиц, «гражданство не является формальной и абстрактной концепцией. Наоборот, это — идея, обладающая конкретным специфическим значением, отражающим изменяющееся содержание политического конфликта». В этом смысле «элементы гражданства могут быт найдены во всех государствах-нациях, даже в наиболее репрессивных, тоталитарных. Существует, однако, принципиальное различие между демократическим и недемократическим гражданством».
Сформировавшаяся за несколько послевоенных десятилетий теория демократической политической культуры стала своеобразным эталоном, например, для характеристики эволюции политических процессов в посткоммунистических странах.
Анализ политической культуры, которую современные аналитики называют посткоммунистической или посттоталитарной, представляет большие трудности. Их главной причиной является сама беспрецедентность в историческом плане трансформации коммунистических систем в капиталистические и демократические. Ориентация новых политических элит как в Центральной и Восточной Европе, так и в России на создание рыночной экономики и либеральной демократии в период так называемых «бархатных революций» рубежа 1980—1990‑х гг. предопределила радикально новые параметры политического процесса в этих регионах.
К тому моменту, когда, как выразился С. Хантингтон, «третья волна» демократизации достигла Центральной и Восточной Европы и бывшего Советского Союза, у западных политологов уже сложилась привычка анализировать эволюцию политической системы в этом регионе по аналогии с анализом режимов переходного типа в слаборазвитых странах, эволюционирующих от авторитарного правления «правого типа» к политической демократии. Если для переходных процессов в Латинской Америке или южной зоны Европы (Греция, Испания и др.) главным пунктом реформ были отношения между военными (армией) и структурами гражданского общества, в странах Центральной и Восточной Европы в начальный период демонтажа коммунистической системы на передний план выступили отношения между гражданами и государством, которое ранее идентифицировало себя с обществом и его интересами. В частности, вопросы: принимали ли участие граждане в политических репрессиях, в деятельности государственных секретных служб, государственной коррупции и других аналогичных преступлениях, приобрели первоначально огромное значение и сконцентрировали общественное мнение на проблеме так называемой люстрации, т.е. проведении политически мотивированных «чисток» с последующим установлением периода «искупительных жертв» (от лат. lustrum) для коммунистических функционеров высшего и среднего звена, а в перспективе и для лиц, сотрудничавших с секретными службами.
Специалисты обычно разделяют политический процесс в данном регионе на два отнюдь не равнозначных цикла:
1989/1990—1994 гг. — период так называемой «декоммунизации»;
с 1994 г. вплоть до настоящего времени — период, когда партии левой (социалистической) ориентации, пережившие период сложной структурной перестройки, начинают возвращаться к власти на парламентских и президентских выборах.
Несмотря на определенные различия политической и экономической ситуаций, для большинства стран Центральной и Восточной Европы характерной особенностью на первом этапе была крайняя неопределенность процесса рыночных реформ и становления либеральных институтов. По замечанию американского политолога Х. Уэлш, «в то время как само чувство необходимости распыления старой элиты было повсеместно распространено, разумность ее полного разоружения была также поставлена под вопрос. Центральной в связи с этим стала идея, согласно которой авторитарный режим вполне согласуется с либерализацией и в высшей степени — с системной трансформацией, если политика милосердия становится частью политического переходного процесса. По этой причине политические соглашения часто находят поддержку, но только в том случае, если авторитарные части государства (т.е. военные, господствовавшая политическая партия, госбезопасность и полицейский аппарат) не дискредитировали себя до такой степени, что стали несовместимыми с любыми правами, свойственными легитимному правлению».
За исключением Румынии, переходные процессы в Центральной и Восточной Европе повсеместно включали в себя переговоры между старой и вновь возникающей политической элитой. Например, Польша, где в 1980‑е гг. противостояние коммунистов с движением, объединявшимся вокруг профсоюза «Солидарность», достигло наивысшего пункта, завершившись введением чрезвычайного положения (что, казалось, делало невозможным последующее достижение какого-либо компромисса), стала типичной страной, в которой возникновение новой политической системы было результатом переговоров между коммунистами и оппозицией в рамках «круглого стола» (1988—1989 гг.).
Подобный процесс постепенной трансформации (степень которой, разумеется, варьировалась от Польши и Венгрии до бывших Чехословакии и ГДР) вполне подтверждает вывод, согласно которому наиболее важная проблема состояла не столько в природе самого перехода, сколько в степени развития гражданского общества накануне отстранения коммунистического правительства.
Тем не менее в политическом плане в условиях всеобщей эйфории 1989—1990 гг. повсеместный крах режимов советского типа, произошедший в ходе парламентских выборов, рассматривался как в самом регионе, так и на Западе сквозь призму исторического поражения «социалистической левой». Сами результаты выборов в большинстве бывших коммунистических стран (за исключением Болгарии, Румынии и Югославии), как казалось тогда, свидетельствовали о том, что как концепция социализма, так и любой социалистический вариант развития не могут найти более поддержки ни в настоящем, ни в будущем.
Однако, несмотря на убедительную победу политических партий и блоков, выступавших под националистическими и демократическими знаменами, главные социальные, политические и психологические характеристики основной гражданской массы новых восточноевропейских демократий далеко не всегда соответствовали соотношению сил победивших блоков и социалистической оппозиции в парламентах. На протяжении всего первого пятилетнего цикла левые силы продолжали сохранять устойчивые позиции в постсоциалистических обществах на уровне социальных структур и электората. Этому способствовали сами обстоятельства и характер проводимых в рамках данного цикла реформ и устойчивые традиции прошлого.
Сразу же после мирных революций новая политическая элита ощутила острый дефицит квалифицированных реформаторов и опытных администраторов. Бывшие диссиденты и лидеры массовых движений и демонстраций, которые «делали революцию» стали постепенно терять политическое влияние. На рубеже 1991—1992 гг. начинается новая фаза рекрутирования постреволюционных элит, совпавшая со второй стадией национальных парламентских выборов.
Таким образом, первое поколение революционеров очень быстро уступает дорогу второму поколению реформаторов националистического и либерально-консервативного толка. Многие из них являлись либерально-буржуазно настроенными технократами — выходцами из среднего звена партноменклатуры. Не участвуя активно в оппозиционном движении до 1989 г., они увидели впоследствии в условиях кризисного состояния, наступившего в результате первых шагов реформаторской деятельности «революционеров первого поколения», свой исторический шанс стать активными участниками политической игры, опираясь на профессионализм и компетентность в сфере управления.
С 1993—1994 гг. наблюдается третья волна рекрутирования политической элиты: рост реформистских социалистических (социал-демократических) партий и их новых лидеров, особенно в Польше и Венгрии (а также в Болгарии, странах Прибалтики). Новые лидеры до 1989 г. обычно принадлежали к молодому реформистскому крылу бывших коммунистических партий. Используя критическую ситуацию, связанную с деятельностью двух поколений реформаторов, опираясь на влиятельную корпорацию управленцев регионального и местного уровня, на владельцев приватизированных предприятий (как правило, также представителей партноменклатуры), они смогли к середине 1990‑х гг. укрепить свои позиции и даже вновь прийти к власти.
Причина столь быстрого продвижения реформаторского крыла бывших коммунистов, разумеется, заключается не в аморфности структур политических партий, на которые опирались политики первой и второй стадий демократизации. С самого начала партийные системы в этом регионе характеризуются крайне расплывчатыми программами, демонстрируют высокую степень персонализации, недостаток исторической идентичности и профессионального политического руководства. Это было особенно характерно для тех либерально-консервативных, радикальных и социал-демократических организаций, возникших в русле гражданских движений (Польша, Чехословакия) или руководимых исключительно интеллектуалами (Альянс свободных демократов, Альянс молодых демократов или Христианско-демократическая народная партия в Венгрии). Программы и политика новых партий вряд ли могут рассматриваться сквозь призму классических дихотомий, характерных для партийных систем Западной Европы: левые — правые, капиталистические (буржуазные) — рабочие, богатые — бедные, сельские — городские, христианские — светские, этатистские — антиэтатистские, националистические — интернационалистские и т.д.
Для прежней коммунистической системы была характерна атомарная, диффузная социальная структура. Сама специфика процесса социальной рестратификации в постреволюционных обществах, отсутствие влиятельных групп интересов, опирающихся на массовую базу, существенно затрудняли артикуляцию политических предпочтений граждан.
Вместе с тем на их поведение влияли факторы гораздо более глубокого порядка.
Развитие в направлении «социально ориентированной рыночной экономики», декларированное в программах реформаторов первой волны, сразу обнаружило множество парадоксов.
Например, радикальные экономические реформы и приватизация, создание доходных государственных и частных предприятий, формирование новой экономической элиты, увеличение спроса на рабочие места и т.д. возможны только в случае, если политическая система в состоянии справляться с первичными последствиями начавшихся реформ — резким снижением жизненного уровня и социальной дезинтеграцией, вызванными радикальной трансформацией социалистической экономики и общественных структур. Государство с необходимостью должно изыскивать ресурсы для смягчения и компенсации самых тяжелых социально-экономических потерь. Наследие социалистического государственного патернализма с его специфической комбинацией авторитаризма и политики, направленной на обеспечение и поддержание благосостояния постоянно приводило к конфликту укоренившихся на протяжении десятилетий ожиданий и надежд на помощь государства для поддержания стабильного уровня потребления с политикой либерализации, не предусматривавшей создание соответствующих государственных фондов.
«Конфликт ожиданий» во многом углублялся возникновением новых форм социальной дискриминации, связанных с трансформацией бюрократического социализма и его властных структур.
Под аккомпанемент широко разрекламированной в СМИ кампании по декоммунизации десятки, если не сотни тысяч представителей номенклатуры высшего и среднего звена, используя тайные и явные финансовые ресурсы, личные связи и хорошее знание столичной, региональной и местной конъюнктуры, переместились из партийных кресел на места руководителей банков, совместных и частных предприятий, составив основу нового «кадрового капитализма».
Такого рода метаморфоза резко контрастировала с потерей огромным числом граждан в результате приватизации и «рационализации» производства работы и многих преимуществ, связанных в прошлом с высокой квалификацией или академическим образованием. Другие группы населения — пенсионеры, многодетные семьи, безработные, матери-одиночки — были вообще отброшены процессом модернизации до уровня ниже прожиточного минимума. Обширный слой низкооплачиваемых государственных служащих, подвергся серьезной дискриминации. Бедность как фактор социальной жизни развивалась на фоне расцвета афер «новых богачей», спекулянтов, мафиозных организаций, получавших огромные полулегальные и незаконные доходы и обладавшие большим влиянием практически во всех посткоммунистических обществах.
Типичным примером такого варианта развития является посткоммунистическая Польша.
Картина, сложившаяся в стране после июньских выборов 1989 г., когда возглавляемый «Солидарностью» блок одержал внушительную победу, определялась в первую очередь тем, что, несмотря на эйфорию, вызванную внезапным крахом коммунистического правления, победившая коалиция не имела на своей стороне ни средних слоев бюрократии, способной поддерживать управление страной, ни экономической программы дальнейшего продвижения к рыночной экономике, которое было предпринято самими коммунистами в последние два года их господства. Это означало, что руководившая «Солидарностью» элита фактически заняла только высшие правительственные посты, оставив нетронутой государственную бюрократию вместе с доставшейся ей по наследству экономической программой и штатом экономистов, также унаследованными от коммунистической системы.
Не использовав вполне реальную возможность создать новую мощную социал-демократическую партию западного типа на основе слияния левого крыла «Солидарности» с реформистским крылом ПОРП, новое руководство предпочло спешно разработать собственную программу реформ, встав на путь соединения жизненных реалий с интенсивным мифотворчеством, призывов к жертвенности — с торжественными обещаниями преобразовать экономику и общество в течение шести ближайших месяцев. Результатом реализации этой программы стало развитие кратко обрисованных выше процессов в экономике и политике с неизбежной коррупцией на всех уровнях государственной и хозяйственной иерархии.
Ключом к пониманию коррупции в посткоммунистических обществах является конкретный анализ эволюции как политической элиты, так и своеобразия элитарной политической культуры в последние годы коммунистической системы. Именно в этот период традиционная для всех периодов истории коммунистических режимов коррупция приобрела новые форму и измерение. Например, провозгласив с середины 1980‑х гг. с целью укрепления руководящего положения ПОРП в обществе ориентацию на рыночную экономику и политическую демократию (эта ориентация усилилась под влиянием развития «гласности» и «перестройки» в СССР), польское руководство, естественно, оказалось перед дилеммой — каким образом сохранить социалистические принципы, одновременно формируя новый класс капиталистических предпринимателей, особенно в условиях грядущего экономического банкротства, вызванного ростом долговых обязательств.
Конгениальное решение заключалось в превращении обширного слоя номенклатуры в капиталистов. Поскольку огромное большинство претендентов на эту роль не располагали достаточным количеством средств для того, чтобы заплатить хотя бы приблизительно стоимость приватизируемых предприятий, коммунистическая элита дала им «зеленый свет», устроив специальные «безальтернативные» аукционы, на которых государственные предприятия продавались за символические суммы. Вслед за этим государственные банки предоставили льготные кредиты новоиспеченным владельцам.
При помощи таких методов проводилась массовая приватизация государственной собственности в последние годы правления ПОРП. В результате наиболее доходные мелкие и средние предприятия перешли в руки новых владельцев. Очень часто крупные госпредприятия специально разделялись для того, чтобы продать их наиболее перспективные подразделения «новым богачам», оставив менее прибыльные в руках государства. Таким образом, торговля, распределение и сфера услуг почти полностью была приватизирована номенклатурой. Новым приватизаторам из «Солидарности» остались предприятия, относящиеся к категории наименее доходных и громоздких.
Вполне естественно, что, несмотря на ауру полнейшей законности процедуры такой приватизации «по Раковскому», в глазах рядовых граждан этот процесс вполне справедливо рассматривался как элементарное расхищение государственной собственности правящим классом. Эта приватизация усилила роль оппозиции, став одним из наиболее мощных факторов ослабления влияния ПОРП до такой степени, что ее руководство было уже неспособно самостоятельно осуществлять переход к рынку и оказалось вынужденным пойти на переговоры с «Солидарностью» в рамках «круглого стола». Как справедливо отмечал польский политолог В. Зубек, «приватизация» в огромной степени ослабила последнюю правящую коммунистическую элиту, втолкнув ее в идеологически сюрреалистические рамки: в то же самое время, когда они продолжали декламировать марксистско-ленинские песнопения о добродетельных свойствах социалистического порядка, который, по их утверждению, они создавали, фактически они были втянуты в быстрое строительство капитализма. Подобный идеологический дадаизм, несомненно, оказался дополнительным фактором, который способствовал их сокрушительному поражению на июньских выборах 1989 г.».
Левое крыло «Солидарности», на основе которого формировалась новая правящая элита, полностью отрицавшая марксистские экономические принципы, было не только вынуждено унаследовать коммунистическую бюрократию с ее методами социально-экономической трансформации (ведь новые политики были совершенно не готовы взять власть), но с готовностью решило продолжить приватизацию «по Раковскому». Именно к этому в конечном итоге сводился широко разрекламированный «план Бальцеровича». При такой конъюнктуре первой из облагодетельствованных новым витком «приватизации» оказалась верхушка новой посткоммунистической элиты. Различие между нею и старой номенклатурой состояло в том, что, будучи, в отличие от своих предшественников, абсолютно не связанными нормами «социалистической морали» и идеологии, ее представители стали безоглядно предаваться демонстративному потреблению.
По свидетельству многих наблюдателей, большинство членов недавней оппозиции были либо просто бедны, либо лишены сколько-нибудь значительных средств. В новых условиях они решили полностью компенсировать годы своих лишений. Именно для этого они сохранили сюрреалистическую законодательную систему, созданную в последние годы коммунистического правления специально для «законной» конфискации государственной собственности. В итоге многочисленные функционеры левого крыла «Солидарности», бывшие за два года до победы чуть ли не пауперами, в считанные месяцы превратились в весьма состоятельных людей.
Очень важно также отметить, что все последующие политики, в прошлом близкие к «Солидарности», не упустили редчайшую историческую возможность стать капиталистами. Однако постепенно золотой поток первых лет посткоммунизма стал уменьшаться вследствие крайнего неприятия подобной практики широкими народными массами. Эти годы были охарактеризованы взрывом многочисленных сомнительных, полукриминальных и прямо преступных афер, связанных с манипуляцией налогами, банковскими операциями, введением таможенного законодательства с целью создания «черных дыр», пользуясь которыми многочисленные авантюристы за несколько дней наживали огромные состояния.
Подобные тенденции наблюдались в большинстве посткоммунистических стран и они не могли не повлиять на характер формирующейся новой политической культуры. Специалисты выделяют следующие особенности современной политической культуры в посткоммунистической Центральной и Восточной Европе:
преобладание профессиональных политиков;
низкий уровень политического участия;
широко распространенные политическая апатия и стремление замкнуться в частной жизни (приватизм);
тенденция к авторитаризму, выражающаяся как в латентных, так и в открытых формах.
Все, приведенные выше, характеристики политической культуры в странах Центральной и Восточной Европы почти полностью справедливы и в отношении посткоммунистической России.
Еще в 1993 г. А. И. Соловьев в одном из первых отечественных учебных пособий по политологии дал следующую характеристику российской политической культуры: «В отличие от государств, на десятилетия и столетия раньше испытавших “цивилизующее воздействие капитализма” (Маркс), жители нашей страны веками ориентировались по преимуществу на нормы общинного коллективизма, воплощающие примат интересов семьи, общины, сословия, государства перед целями и ценностями отдельной личности, потребностями индивида как такового. Человек, таким образом, с ранних лет ощущал не просто зависимость, но и безусловную подчиненность своего “Я” групповым и общеколлективным интересам. Ориентация же на собственные интересы, поиск жизненных целей за рамками своей общины однозначно подвергались осуждению и остракизму. Причем в ХХ в. эти традиции были подкреплены жесточайшим тотальным контролем государства, исключавшим любую идеологически несанкционированную активность гражданина. Поэтому сегодня лишь в отдельных слоях и стратах общества эти ценностные стереотипы подвергнуты деформации и разрушению. В большинстве же своем люди с великим трудом воспринимают идеи либеральной демократии, основанные на неестественных для них ценностях: понятиях рынка, политической и экономической свободы, конкуренции, нравственной автономии и проч… Лишенные индивидуально выношенных мировоззренческих опор, гражданские и политические представления большинства людей обретают исключительную предрасположенность к конформизму… Большинство граждан исповедуют подданническое отношение и перманентную лояльность даже не столько к государству, сколько к любому центру реальной власти, например, сильному лидеру, тайной полиции, средствам массовой информации и т.д… Заидеологизированность мышления большинства граждан России, обусловливающая непримиримость к людям с нетрадиционными воззрениями, общекультурная неразвитость гражданских позиций, низкая компетентность в управлении делами общества и государства, правовой нигилизм, а также другие получившие массовое распространение черты и свойства духовной и практической активности людей как субъектов политических отношений, достаточно убедительно показывают, что в нашем обществе безоговорочно доминирует политическая культура традиционалистского, патриархального типа».
Сегодня приходиться констатировать тот очевидный факт, что российская политическая культура за прошедшие шестнадцать лет не претерпела ни малейших изменений, неуклонно продолжая эволюционировать в том же традиционалистском и патриархально-подданническом направлении. Причины такой ситуации заключаются в незавершенности реформ и все углубляющемся экономическом и социально-политическом кризисе, ввергнувшем страну в катастрофическое состояние.
В результате проведенной правительством Е. Гайдара в 1992 г. «шоковой терапии» Россия из великой державы превратилась во второразрядное государство со всеми типичными чертами колониальной зависимости и слаборазвитой экономикой: половина производимого сырья экспортируется, большая часть внутреннего рынка захвачена импортными товарами, в структуре производства и инвестиций доминируют сырьевые отрасли, уровень расходов на науку соответствует среднеафриканскому, продолжительность жизни населения не выше, чем в большинстве слаборазвитых стран. Если в 1986 г. СССР по валовому продукту был на втором месте, уступая только США, то сегодняшнюю Россию превосходят десятки государств, не только Германия и Франция, но и Бразилия и Индонезия. За последние годы спад производства в России составил 60% (а в целом ряде ключевых отраслей от 70% до 90%). В результате резко возросшей смертности среди населения, войн и вызванных разрушением СССР демографических катастроф людские потери России составляют многие миллионы. Основной причиной экономического и социального краха была, конечно, безграмотно проведенная приватизация, сопровождавшаяся бросовой распродажей госсобственности по предельно заниженным ценам.
Если опыт российских реформ вообще может о чем-либо свидетельствовать, то прежде всего о том, что обозначенный выше фактор, будучи прямым следствием изначального плана (с соответствующей мифологией), который реализовывался реформистско-рыночным крылом партхозноменклатуры после развала СССР, совершенно изменил весь облик советского общества, придав ему черты, не имеющие абсолютно ничего общего с тем, насаждаемым продажными СМИ, виртуальным образом новой либеральной демократии, который в новой России лишь камуфлировал вполне реальную цель — захват и радикальное перераспределение гигантской государственной собственности.
Сегодня чиновников России уже почти на порядок больше, чем было во всем СССР. Как в центре, так и на местах исполнительная иерархия функционирует путем создания невообразимого множества параллельных структур. Например, в Администрации Президента РФ чиновников работает больше, чем в Правительстве РФ. Как и в ельцинские времена Администрации Президента РФ продолжает выполнять функции параллельного правительства, окончательно встав над правительством официальным. В этих условиях процесс слияния интересов чиновничества, финансовых групп и криминальных структур как бы программируется самим характером российской внутренней и внешней политики.
Параллельно с ростом чиновничества и криминальных структур исчезают всякие проявления самостоятельности и активности российских граждан. Резонные сомнения в существовании в России общественного мнения подтверждаются, в частности, отсутствием какой-либо реакции со стороны основной массы населения на проводимую вот уже полтора десятилетия «жилищную реформу», на происшедший в результате дефолта 1998 г. крах финансовой системы, равно как и на нынешний экономический кризис, грозящий не только окончательно подорвать жизненный уровень тех слоев, которые вплотную приближаются к черте бедности, но и окончательно похоронить надежды на компенсацию денежных вкладов, бесцеремонно изъятых у населения в период «реформ».
Население России крайне пассивно относится и к чудовищному разгулу преступности, и к коррупции. Подобное состояние общественного сознания, в котором доминирует паралич воли, делает вполне правомерными выводы некоторых ученых об уникальном характере общественной системы, сложившейся в современной России и не имеющей сколько-нибудь определенных исторических параллелей. «То состояние, которое сложилось в России, — отмечает А. А. Зиновьев, — это не нормальное состояние эволюции живого социального организма, живой социальной системы, а состояние искусственное. Так что какие бы тут для кого положительные явления ни возникали, какие бы успехи ни были, все равно в целом происходит социальная деградация, происходит умирание огромного народа, огромной страны… То, что образовывало жизнь, полноценный социальный организм, социальную систему в советские годы, это убито… Тот социальный феномен, который складывается сейчас в России, есть имитационная форма. Имитация — это подделка, не подлинность, создание видимости… Здесь все вроде бы похоже на реалии — и государственная система, и экономика, и культура, все похоже на что-то настоящее. Но на самом деле это имитационные формы. Они неустойчивы и ненадежны. Это внешние формы, внутренне они совершенно пустые, они не наполнены некой социальной сущностью, которая образует устойчивую жизнь социального организма. В сегодняшней России нет сущностного стержня, центра, ядра».
Основной причиной возникновения такой системы А. А. Зиновьев считает резкий разрыв преемственности. В результате разрушения управленческого механизма, сложившегося в рамках прежней системы, миллионы людей были «выключены» из участия в социальной жизни, а страна оказалась беспомощной в экономическом, военном и, прежде всего, идейно-психологическом отношении, превратившись в «идейную помойку и мусорную свалку», над которой возвышается чиновничья пирамида, создающая огромное количество указов и постановлений, никак не влияющих на реальную жизнь.
Постоянно выказываемое учеными предположение о том, что существующая в России политическая система является в известном смысле результатом психологического (и вполне рационального) приспособления россиян к окружающим жизненным обстоятельствам, из которых они, пережив две мировые войны, революцию, массовые репрессии и голод, не видят выхода, является справедливым только отчасти. Еще в сентябре 1993 г., оценивая шансы режима президента Б. Ельцина закрепить результаты осуществленного президентской администрацией в августе 1991 г. государственного переворота и приобрести легитимность, политолог С. Митрохин выделял две социальные группы, на которые она могла опираться:
«группа харизмы», к которой принадлежат почитатели президента как «героя противоборства с КПСС»;
более многочисленная «группа эффективности».
Последняя, в свою очередь, распалась на две категории:
так называемые «простые люди», «желающие спокойствия как такового, требующие стабильности ради ее самой и готовые получить ее из рук какой угодно политической силы»;
«вторая категория, ставшая сегодня движущей силой общества, также жаждет стабильности, но уже на своих собственных условиях. К ней относится восходящий средний класс, которому стабильность нужна как необходимое условие обогащения. Особо следует выделить либеральную интеллигенцию — она выступает в качестве идеологического авангарда этого нового класса и требует стабильности на условиях подавления своих политических оппонентов. Ее условием лояльности по отношению к режиму является свобода собственного слова и творческого самовыражения, которые нужны ее представителям не только для повышения своего уровня жизни, но и для беспрепятственного распространения в обществе порождаемых ими идеологических схем и культурных образцов».
Исследуя социальную базу легитимности ельцинского режима в 1995—1996 гг., В. Шляпентох выделял три основных группы, примерно равные между собой по численности, но различающиеся не только по своему социальному статусу, но и по отношению к новой посткоммунистической действительности.
Первая группа, состоящая, преимущественно из новой российской буржуазии и тех, кто ей непосредственно служит, является главной силой, поддерживающей режим. Вторая группа (соответствующая «группе эффективности» у С. Митрохина) одобрила антикоммунистическую революцию в августе 1991 г., приняв последующие социальные изменения как необратимые. «Однако в то же самое время, вторая треть занимает критическую позицию по многим аспектам нынешней ситуации в стране». Последняя группа, к которой относятся преимущественно неквалифицированные рабочие, крестьяне и пенсионеры, «отвергали большинство вещей, случившихся после 1985 г. и особенно 1991 г., требуя радикальных перемен во внутренней и внешней политике. Тем не менее, только меньшинство внутри этой группы — около 5—10% — была устремлена к массовым незаконным действиям против режима».
Для подтверждения правильности своих выводов В. Шляпентох (как, впрочем, и многие отечественные ученые, стоящие на близких к его анализу позициях) ссылается, например, на результаты декабрьских выборов 1995 г., на которых 30% россиян проголосовали за продолжение реформ, тогда как 28% были категорически против них. Остальные 42% заняли промежуточную позицию. Говоря о будущем российской экономики, 29% предполагали, что ее состояние может улучшиться, 40% предсказывали «некоторое ухудшение», 31% — «значительное ухудшение». И, наконец, одна треть россиян поддерживает социализм, другая треть выступает за капитализм, в то время как остальные занимают промежуточное положение, голосуя за некую разновидность социал-демократической модели типа шведского социализма.
Следует отметить, что за прошедшее время структура психологических ориентаций основных групп российского электората изменялась крайне медленно. Единственным различием между серединой 1990‑х гг. и нынешним состоянием является практическое исчезновение каких-либо идеологических ориентиров и перспектив.
Такая картина достигнутого в России на данном этапе социального равновесия, перспективы динамики которого никто, однако, не берется предсказать, составляет действительную основу современного политического процесса, нередко определяемого зарубежными аналитиками как «контролируемый беспорядок». Именно это обстоятельство придает современной российской политической культуре крайне фрагментарный и нестабильный характер.
13.2. Психологические механизмы приобщения к политике: политическая социализация
Каким образом индивиды усваивают установки, верования и ценности, в соответствии с которыми они воспринимают политические объекты? Как им удается играть политические роли, будь то роли избирателя, члена группы интересов, активиста радикальной партии, политтехнолога или законодателя? Иными словами, в результате каких процессов индивиды овладевают образцами политического поведения? Из этих вопросов вполне закономерно встают и другие, не менее важные. Например, существуют ли общие закономерности, определяющие усвоение этих образцов во всех странах или же в различных частях общества какой-либо отдельной страны? Наконец, есть ли различия в овладении нормами политического поведения у жителей сельской местности и крупных городов? Если они есть, то какие факторы их характеризуют?
Все эти вопросы связаны с проблемой, именуемой в современной политологии как проблема политической социализации. Хотя интерес к ней возник уже в эпоху античной классики и нашел вполне рельефное отражение в «Государстве» Платона и «Политике» Аристотеля, только во второй половине ХХ в. она начинает приобретать черты направления, играющего важнейшую роль в современном политическом знании. В разработку этого направления постоянно вносят свой вклад и другие научные дисциплины. Специалисты в области культурной антропологии и социологии изучают социализацию как детей, так и взрослых, выявляя многообразные характеристики личности в процессе усвоения индивидами поведенческих ролей в различных обществах. Некоторые направления в психологии и психиатрии фокусируют внимание на воздействии пережитого в детстве опыта на поведение взрослых индивидов.
В политической науке одним из главных стимулов для изучения процесса социализации стало развитие сравнительных исследований, фиксирующих стремление вставших на путь создания современного демократического общества народов и их правительств создать механизмы, обеспечивающие активное участие граждан в этом процессе.
В современной политологии существуют различные подходы к определению понятия «политическая социализация».
Одни ученые определяют ее как овладение политически релевантными образцами социального поведения, соответствующими социальным ориентациям индивида, которые воплощаются в различных политических ролях.
Другие специалисты предлагают более обширные толкования. В «Международной энциклопедии социальных наук» Ф. Гринштейнпредложил следующее определение: под политической социализацией следует понимать «всякое обучение — формальное и неформальное, обдуманное и незапланированное — на любой стадии жизненного цикла, включая не только эксплицитно выраженное политическое обучение, но также и неполитическое обучение, влияющее на политическое поведение, например, усвоение политически релевантных социальных установок или приобретение политически релевантных персональных характеристик».
Иные определения ориентированы их авторами не столько на характеристику индивидуальных аспектов поведения, сколько на ту роль, которую играют политическая система и общество в целом в процессе социализации. Одним из примеров такого подхода является формулировка, предложенная Г. Алмондом в статье «Функциональный подход к сравнительной политологии»: «Что подразумевается под функцией политической социализации? Мы имеем в виду, что все политические системы стремятся увековечить свои культуры и субкультуры во времени и что они делают это преимущественно посредством тех влияний, которые оказывает процесс социализации на уровне первичных и вторичных структур, определяющих процесс перехода молодых людей в стадию зрелости… Политическая социализация является процессом ввода в политическую культуру. Ее конечным продуктом является структура установок, познавательных актов, ценностных стандартов и чувств, устремленных к политической системе, ее различным ролям и их носителям. Она также включает в себя знание ориентированных в ценностном плане методов воздействия и чувств, определяющих характер требований и притязаний к системе на входе и принятие властных решений на выходе».
Предложенная Г. Алмондом и его сторонниками трактовка политической социализации неоднократно подвергалась критике, прежде всего, за узкую акцентировку ее функций исключительно на поддержке существующей политической системы, оставляющую без внимания существование процессов социализации, имеющих противоположный, «альтернативный» по отношению к данной системе характер. Чтобы избежать подобного противопоставления, целесообразнее рассматривать политическую социализацию как совокупность разнообразных процессов развития, в ходе которых индивиды усваивают посредством целенаправленного воспитания и обучения или же спорадически приобретаемого опыта политические ориентации и образцы поведения.
Существование различных определений политической социализации лишний раз подчеркивает разнообразные аспекты как самого понятия, так и стоящих за ним реальных процессов. Одни определения характеризуют процесс функционирования политической системы во времени и пространстве, другие акцентируют внимание на формировании и развитии индивидуальных политических ориентаций.
В современной психологии большинство исследовательских подходов к анализу политической социализации имеют описательный характер, направленный на измерение типа и уровня политических ориентаций. Критически настроенные по отношению к данному подходу специалисты разрабатывают специальные модели научного анализа с целью ответа на следующий вопрос: каким именно образом политические ориентации усваиваются индивидом?
Модель аккумуляции исходит из предположения о том, что приобретение знаний о политике осуществляется путем накопления познавательных единиц вне логической связи между информацией и психологическими установками, при отсутствии последовательности в самом процессе обучения и каких-либо ограничений, свойственных детям на различных этапах возрастного развития.
Альтернативная модель основана на представлении, согласно которому способность ребенка вырабатывать определенные виды политических ориентаций ограничивается стадиями его когнитивного развития.
Можно провести также различие между прямой и косвенной политической социализацией. Под последней подразумевается усвоение не политических, но соотносящихся политикой аспектов поведения; сюда входят характеристики личности и ориентации в отношении различных ролей и их взаимодействий, в частности, — ориентации на авторитетные фигуры. Напротив, опыт прямого обучения является явно политическим по своему содержанию.
Одной из форм косвенного обучения принято считать межличностный обмен, в рамках которого формируются ясно выраженные предпочтения, такие как установка на авторитет и др. В процессе такого обмена усвоенные образцы других социальных ролей трансформируются в политические роли. Развившиеся в семье, школе, детских коллективах и молодежных ассоциациях, а также в ходе обучения будущей профессии ориентации трансформируются в индивидуальные ожидания, в соответствии с которыми должен вести себя авторитетный лидер в данной политической системе. Одновременно с этим индивид усваивает правила организации и участия.
Другим видом косвенной политической социализации является распространение (часто спонтанное) ценностей, имеющих общий социальный и общекультурный характер, на политическую систему. Так, заниженное чувство личной ответственности трансформируется в неспособность оценить степень эффективности политических действий.
Существует также немало непосредственных способов политической социализации.
Главный из них — имитация политических ориентаций и поведения других индивидов, например, заимствованная ребенком от родителей, идентификация себя с определенной политической партией. Заимствование женой политических предпочтений мужа относится к той же категории.
Второй тип прямого обучения — предвосхищающая социализация. В такого рода процессе индивиды усваивают политические ориентации, поведенческие роли, соответствующие тем будущим ролям, которые они желают исполнять на политической арене. На Западе студенты университетов и колледжей, отдающие предпочтение определенным политическим партиям и мечтающие о дальнейшей партийной карьере, могут приобрести начальный опыт политической деятельности в соответствующих молодежных партийных клубах.
Третим типом непосредственной социализации является целенаправленное воздействие системы образования, а также семьи, церкви или социальных групп на формирование определенных политических установок. Чтение в учебных заведениях США специальных курсов по проблемам демократии, американской истории и американскому правительству, воспитание школьников и студентов в духе преданности партийным вождям в СССР и коммунистическом Китае, салютование национальному флагу, пение национального гимна относятся к числу наиболее распространенных воспитательных действий такого типа.
Четвертым типом непосредственного политического образования является целеустремленное или случайное приобретение молодыми людьми политического опыта. Политическая кампания, инциденты с представителями государства — полицейским, парламентарием, судьей на процессе, страховым агентом, служащим благотворительного фонда, работником метро и т.д. — воздействуют на политические ориентации индивида по отношению к режиму, его представителям и даже ко всему политическому сообществу. Непосредственный политический опыт формирует ожидания, ориентации, будущее поведение в соответствии с запланированными ролями.
Какие структуры, образцы, типы поведения наиболее важны в формировании и трансформации политических ориентаций?
Ответ на этот вопрос невозможен без привлечения конкретных выводов ученых, представляющих различные направления гуманитарных наук. И все же, создание гомогенной научной концепции политической социализации является делом отдаленного будущего. Характер взаимодействия различных субкультур и традиций внутри различных обществ, находящихся на различных ступенях развития, не позволяет создать какой-либо единой картины.
В частности, роль семьи в политической социализации может варьироваться от одного класса к другому. Исследования показывают, что дети из рабочих семей, где родители не проявляют интереса к политике, воспринимают школу как главный источник политической информации. Отношения внутри семьи также могут способствовать созданию различных образов политики у ребенка (доминирование отца, матриархальный комплекс и т.д.). Например, американский политолог К. Лангтон обнаружил, что мальчики из семей, где нет отца, демонстрируя авторитарное поведение, одновременно проявляют меньший интерес к политике по сравнению с детьми, в семьях которых отношения между отцом и матерью уравновешены. Сочетание пониженного интереса к политике и авторитарного стиля поведения характерно и для рабочих семей, и для семей среднего класса, в которых доминирует мать.
Дети приобретают от родителей определенные базовые ориентации, и прежде всего чувство принадлежности к определенному политическому сообществу. Эти базовые ориентации имеют по большей части эмоциональный характер. Они могут усиливаться или ослабевать в процессе школьного обучения. Непосредственный политический опыт, средства массовой информации, вторичные группы и т.д. могут способствовать стабилизации или, наоборот, полному изменению первоначальных политических установок. Интересно отметить, что у детей представители различных видов власти обычно вызывают благоприятные впечатления потому, что они ассоциируются с авторитетом отца. Вообще влияние отцовского авторитета способствует формированию у детей положительного образа гражданских властей.
Зарождающееся в семье ощущение принадлежности к политическому сообществу постепенно в процессе школьного обучения выстраивается в систему когнитивных (уже основанных на элементарных знаниях) ориентаций. В дальнейшем непосредственный политический опыт, общение в различных организациях и социальных группах способствуют в совокупности более осознанному восприятию политических ролей и их носителей.
У детей из низших социальных слоев имеется тенденция более доверительного отношения к власти и ее представителям и гораздо меньшая склонность к политическому цинизму. У взрослых представителей этих слоев наблюдается обратная тенденция, тогда как взрослые из зажиточных слоев, напротив, демонстрируют склон-
ность более доверительного отношения к правительству. Некоторые исследования показали, однако, что дети из обездоленных семей менее доверяют правительству, чем их сверстники из более влиятельных общественных слоев.
Семейное влияние на политические предпочтения и партийные идентификации увеличивается в случае, если между родителями существует устойчивое согласие в оценках проводимой той или иной партией политики. Это влияние закрепляется и тогда, когда члены семьи доверительно относятся друг к другу и когда для них характерен общий стиль жизни. Общение со сверстниками может снизить это влияние. Если дети из бедных слоев восстают против родительского сверхконтроля, одной из форм протеста является отвержение традиционной для семьи партийной идентификации. Такой тенденции не наблюдается среди детей, принадлежащих к высшим классам.
В то время, как одни исследователи считают семью наиболее важным инструментом социализации, другие полагают, что для формирования партийной приверженности более важна школа. Опросы, проведенные в США среди учащихся начальных школ и старшеклассников, показали, что дети и подростки из низких статусных групп, и те, кто обладает более слабым интеллектом, независимо от социального положения, рассматривают учителей как наиболее важный источник собственной социализации.
Влияние школы на политическую социализацию может прослеживаться в следующих трех направлениях:
классная комната с ее традиционными курсами обучения, ценности и установки, передаваемые (нередко подспудно) детям их учителями;
такие неформальные характеристики школы, как социальный климат, политические и неполитические молодежные организации, возможности участия в различных видах внеучебной деятельности;
воздействие самого образовательного процесса, особенно в тех его разделах, которые непосредственно связаны с информацией о политике и политическом участии.
Проводя различия между гражданским образованием, информирующем детей о природе политических институтов, процессов и «правилах игры», и политической индоктринацией, стремящейся вбить в индивида структуру предпочтений в пользу определенной идеологии, партии или режима, специалисты подчеркивают, что гражданское образование обладает бóльшим воздействием на детей из низших статусных групп. Однако исследование, проведенное во французской провинции, показало, что там, где материалы формального школьного курса расходятся с семейными ориентациями и другими видами внешкольного политического опыта, формальные попытки социализации оказываются неэффективными.
Социализации американских подростков способствует сам ритуал, соблюдаемый в школах, — салютование национальному флагу, пение национального гимна, празднование национальных исторических дат, выставление в классной комнате портретов известных политических деятелей и т.д. Изучение ориентаций старшеклассников и студентов младших курсов также показывает высокую степень совпадения мнений учащихся и учителей, особенно в тех учебных заведениях, в которых широко представлены общепринятые политические взгляды и предпочтения. Вместе с тем анализ ориентаций студентов старших курсов американских университетов привел специалистов к заключению о том, что элементы гражданского образования, преподаваемые в высшей школе, оказывают слабое воздействие на их политические знания и суждения, не уменьшая, но и не увеличивая политического цинизма или гражданской терпимости. В целом же такое образование усиливает социализацию, полученную из других источников.
В книге Г. Алмонда и С. Вербы, посвященной сравнительному анализу гражданской культуры пяти развитых демократий отмечается следующая закономерность: чем демократичнее классное окружение, о чем, в частности, свидетельствуют и организуемые в школах политические дискуссии, тем выше ощущение подростками собственной политической компетентности.
Школьное окружение и внешкольная деятельность также способствуют развитию таких ценностей, как участие, соревновательность, творческая целеустремленность, соблюдение установленных правил игры и т.д. Более образованные индивиды могут отличаться от менее образованных следующим образом:
лучшим пониманием значения воздействия правительственной деятельности на индивидов;
лучшим восприятием информации, получаемой из СМИ и большей способностью ориентироваться в программах политических партий и групп в период избирательных кампаний;
бóльшим диапазоном политичеких суждений и бóльшим многообразием политических интересов;
более активным стремлением к участию в политических дискуссиях;
бóльшим осознанием собственных возможностей оказывать воздейстие на деятельность правительства;
бóльшим стремлением вступать в политические организации;
бóльшим проявлением собственной компетентности и доверием к партнерам и коллегам.
Итак, политическая социализация — это постоянный процесс, оуществляющийся на протяжении всей жизни не только потому, что поведенческие ориентации и роли индивида в политической системе могут изменяться, но и по целому ряду других причин. Социализация ребенка связана с усвоением многих ценностей, таких как признание легитимности существующей политической системы, подчинение законам и установленным правилам политического поведения и т.д. Он также приучается к определенным ориентациям, относящимся к сфере гражданского поведения, например, к участию в выборах. Однако устойчиво следовать этим ориентациям дети могут только став взрослыми. Уплата налогов, общение с правительственными чиновниками, судебные тяжбы, активное участие в партийной деятельности — все эти действия совершаются только достигшими зрелости индивидами. Выполнение многих политических ролей вообще возможно только после получения специальной квалификации.
Множество факторов влияют на формирование самих политических ориентаций. Без специальных исследований полный их учет, естественно, невозможен. Обычно фиксируются только образовательный уровень, направленность специализированных занятий, социальное положение, уровень компетентности и другие свойства, способствующие активному участию в политике.
На основании такого рода констатаций выделяются следующие наиболее существенные типы и модели политической социализации:
гармонический, отражающий упорядоченное взаимодействие индивида с институтами власти;
гегемонистский, указывающий на отсутствие у индивида терпимости к чужим мнениям, нормам и политическим ценностям;
плюралистический, свидетельствующий о стремлению к равноправию и способности приспосабливаться к изменяющемуся политическому окружению;
конфликтный, возникающий в атмосфере постояной партийной борьбы и стимулирующий пристрастность, проистекающую из групповой замкнутости.
Конечно, определенные формы участия, такие как демонстрации, открытое гражданское неповиновение и т.д. свойственно индивидам, не имеющим возможности другими способами заставить власти прислушаться к своим мнениям. Но они также свидетельствуют об определенном уровне политической социализации и могут быть усвоены только в процессе общения с участниками радикальных групп, просмотра телепрогамм, чтения соответствующего рода политической литературы.
Некоторые специалисты выделяют различные типы изменений, возникающих именно в результате социализации, происходящей в зрелом возрасте. Сюда относятся, например, переключение ориентаций индивида от усвоения политических ценностей и ролей в процессе обучения к активному поведению; стремление к синтетическому анализу и избирательному подходу к различным политическим ориентациям; преодоление идеализированного отношения к политической системе в целом или отдельным институтам власти и их представителям и др. Увеличивающаяся ясность понимания конфликтного характера многих политических требований способствует и стремлению научиться преодолевать конфликты, в том числе, в процессе активного личного участия в политике.
13.3. Политическое участие и его формы
Различные типы политической культуры и социализации возникают и существуют в реальной действительности только в структуре конкретных политических процессов, непосредственными участниками которых являются, в первую очередь, сами индивиды, вступающие друг с другом во взаимодействие как в рамках политических институтов, партий и групп, так и непосредственно для выдвижения требований, выработки и принятия определенных политических решений. Установление отношений индивидов и социальных групп с государством с целью реализации жизненно важных для них интересов может иметь, следовательно, институциональный и прямой характер в зависимости от того, какие именно интересы стремятся удовлетворить индивиды в тот или иной конкретный момент. В современной политологии взаимодействие индивидов с государственной властью рассматривается в рамках различных концепций политического участия.
В самом общем виде политическое участие можно представить как совокупность действий, прямо или опосредованно предпринимаемых индивидами с целью оказания воздействия на государство для осуществления своих требований и решения жизненно важных для них проблем.
Такое определение является предельно общим, поскольку оно включает в себя и конвенциональные, т.е. регламентированные законами действия (голосование на выборах любого уровня, создание политических и общественных организаций, подачу петиций, участие в собраниях, демонстрациях, забастовках и т.д.), и не санкционированные властями формы протеста (всеобщая политическая забастовка, участие в пикетах, митингах и, наконец, вооруженные выступления против власти). Далее это определение отнюдь не может даже сегодня рассматриваться как компромиссное, поскольку вокруг самого понятия «политическое участие» до их пор происходит весьма оживленная научная дискуcсия.
Наиболее ранним вариантом концепции политического участия была ее разработка в качестве составной части теории демократии. Такой подход можно считать традиционным.
Он опирается на классическое определение, данное Аристотелем греческому полису как «сообществу свободных людей», принимающих участие в народном собрании и суде, обладающих правом занимать и исполнять государственные должности. Не случайно поэтому политическое участие вплоть до второй половины ХХ в. по-прежнему продолжали связывать участием граждан в демократических выборах и голосовании. Как это нередко случалось в истории политической мысли, закреплению авторитета традиционного подхода способствовало и контрастное противопоставление демократическими теоретиками свободных выборов парадам, демонстрациям, партийным съездам и другим ритуальным формам участия в политике, организуемым тоталитарными режимами в 1920—1940‑е гг. и многочисленными авторитарными режимами в послевоенный период.
Попытка определить политическое участие через характерное для ХХ в. противопоставление демократии и тоталитаризма было с самого начала узким и статичным хотя бы по той причине, что оно подспудно основывалось на стремлении ограничиться при разработке самой концепции исключительно практикой современных демократий, а это явно противоречило строго научным принципам.
Осознание данного очевидного факта привело к тому, что как сторонники, так и противники такого подхода обычно обсуждали различные аспекты концепции политического участия, отталкиваясь от анализа понятий «автономное участие» и «мобилизованное участие». Под первым они подразумевали сознательную актив-
ность граждан, целенаправленно и свободно вступающих в переговорный процесс с властью в целом и с отдельными институтами и политиками, а под вторым — вынужденные действия, диктуемые принуждением, страхом, расчетом, подкупом, манипуляцией сознанием и другими побудительными мотивами, исходящими от политических систем, делающих основную ставку на коррупцию и насилие.
Такого рода «мобилизованные действия» некоторые политологи объявляли фиктивной формой участия. Так, Х. Мак-Клоски, отмечая приверженность тоталитарных режимов к «манипулятивным» формам участия, исключал из определения участия все действия, не «направленные на то, чтобы позволить массам оказывать воздействие на политику или отдельных политиков». М. Вейнер также исключал возможность рассматривать в качестве участия любые действия, не обладающие добровольным характером и способностью к выбору, а Д. Лапаломбара резко возражал против расширения концепции участия путем включения в нее анализа групп интересов в коммунистических странах.
Для того чтобы оценить справедливость и состоятельность такого рода возражений, необходимо сначала рассмотреть проблему взаимодействия участия и демократии в контексте именно традиционного подхода. Об его значимости свидетельствует, например, постоянное употребление в научной литературе понятия «партиципаторная демократия», или «демократия участия», а также и таких близких к нему по смыслу понятий, как «прямая демократия», «представительная демократия», «демократический референдум», «электоральная демократия». Все эти понятия так или иначе связаны с концепцией демократического участия и раскрывают те или иные ее стороны.
В истории политической мысли эта концепция развивается на протяжении уже нескольких веков путем сравнения преимуществ и недостатков прямой и представительной демократии. Сравнивая современные демократические государства с античными полисами, которые рассматривались (скорее в концептуальном, чем в конкретно-историческом плане) как эталоны прямой демократии, политические теоретики со времени Дж. Ст. Милля выводили необходимость перехода к представительной системе из резкого увеличения численности населения в западноевропейских странах, вступивших в эпоху промышленного переворота, и из-за невозможности вследствие этого для большинства граждан принимать непосредственное участие в управлении. В частности, Р. Даль, категорически и вполне резонно настаивая на невозможности активного участия всех совершеннолетних граждан в обсуждении общественных дел даже на уровне поселка, в котором проживают 200 человек (не говоря уже о городе с десятитысячным населением, где, в случае предоставления каждому гражданину права на десятиминутное выступление, понадобилось бы заседать 1667 часов), выводит следующую закономерность: чем большее количество граждан входит в состав политической единицы, тем меньше степень непосредственного участия этих граждан в принятии решений, касающихся управления государством, и тем больше прав должны они делегировать своим представителям.
Однако и демократически избранные представители точно так же, как и те, кто их выдвигал, вынуждены вести себя недемократично в силу той же простой невозможности вступить в непосредственный контакт с каждым из граждан своих избирательных округов. Из этого следует, что не существует никакой гарантии того, что выборные представители народа всегда и во всех случаях будут защищать интересы граждан, участвующих в голосовании.
Такого рода закономерности демократического процесса были еще в начале ХХ в. исследованы М. Вебером на примере анализа выборов в кантонах Швейцарии, в Новое время долго считавшейся эталоном прямой демократии. «Что же такое демократия в настоящее время? — задавал он вопрос в своей знаменитой венской лекции 1918 г., — …Демократия может означать бесконечное множество вещей. Per se она попросту означает то, что не существует никакого формального неравенства в правах между отдельными классами населения. И все же насколько различными являются последствия этого факта! При старом типе демократии в швейцарских кантонах Ури, Швиц, Унтервальден, Аппенцель и Гларус все население (в Аппенцеле численность избирателей составляет 12 000, в других кантонах — между 3000 и 5000) пока еще собирается на большой площади и там они голосуют после окончания обсуждения путем поднятия рук по всем вопросам — от выборов президента до принятия нового налогового закона или же по какому-либо вопросу управления. Однако если вы изучите списки президентов, избранных на основе такой старомодной швейцарской демократии за последние пятьдесят или шестьдесят лет, вы обнаружите, что они замечательно часто были одними и теми же людьми или же, по крайней мере, что определенные семьи контролировали эти посты с незапамятного времени. Таким образом, хотя здесь и существовала демократия, основанная на законе, она фактически проявляла себя аристократически по той простой причине, что не каждый ремесленник смог бы взяться за исполнение обязанностей кантонального президента, не разрушив при этом свое собственное дело. Президентом должен был стать человек “излишний” в экономическом смысле, не говоря уже о том правиле, что им мог быть только вполне зажиточный человек. Или же президентская должность должна хорошо оплачиваться с последующим назначением пенсии. У демократического государства имеются только следующие две альтернативы: или оно управляется дешево путем назначения на должности богатых, или дорогостоящим образом при помощи оплачиваемых профессиональных администраторов».
Обоснованная М. Вебером неизбежность «элитарного» или бюрократического управления в условиях развития массовых демократий сразу поставила перед демократической теорией чрезвычайно серьезные дилеммы. Однако они еще далеко не исчерпывали всех противоречивых вопросов, связанных с другим исходным пунктом концепции демократического участия, а именно — с самими избирателями.
Рассматривая основные трудности теоретического обоснования партиципаторной демократии, другой выдающийся современный специалист в этой области Д. Сартори выделяет следующие ее аспекты:
участие как проявление интереса, внимания, информированности и компетентности;
участие как подача «голоса», т.е. как простое подтверждение демократичности поведения;
участие как стремление разделить власть и ответственность за принятие решений;
участие с целью реабилитации принципа прямой демократии.
Реализация первого и третьего пунктов представляется ему сомнительной вследствие того, что, с одной стороны, даже в большинстве наиболее развитых демократий активному и компетентному слою граждан противостоит огромная масса апатичных обывателей, а с другой — излишняя активность наиболее информированной группы избирателей (например, путем создания ассоциаций, групп поддержки и т.д.) может существенно затруднить принятие эффективных управленческих решений.
Активный защитник принципа демократического участия, отмечает Д. Сартори, «прав, когда он с пренебрежением относится к участию в выборах, поскольку сам характер голосования по принципу один по отношению к десяткам тысяч или же, в случае увеличения массы, к десяткам миллионов делает это участие бессмысленным. Из этого следует, что перед партиципаторной теорией демократии открыт один из двух путей (другим путем является путь демократического референдума): перенести акцентировку или наделить большей ролью небольшие и интенсивные группы. Такие группы должны быть интенсивными, поскольку данное свойство является тем основанием, благодаря которому они обретают существование и продолжают жить во времени; и они должны быть небольшими, коль скоро требование как таковое состоит в том, чтобы обеспечить оптимальный размер для оптимального участия. Прекрасно. Но не является ли это одним из значений “элитизма”, а именно — когда немногие делают лучше и значат больше, чем пассивные, инертные, апатичные, неучаствующие многие».
Выводы, к которым пришел Д. Сартори в конце 1980‑х гг., были довольно пессимистическим итогом длившейся на протяжении многих десятилетий дискуссии.
Например, проведенные Б. Берельсономи его сотрудниками еще в начале 1950‑х гг. исследования политического поведения рядовых американцев давали более чем достаточные основания для пессимистических выводов: «Наши данные свидетельствуют о том, что определенные требования, предъявляемые в общем для успешного функционирования демократии, не проявляются в поведении “среднего” гражданина… Многие голосуют без реального вовлечения в выборы… Гражданин невысоко информирован относительно деталей выборной кампании… В жестком, или узком смысле избиратели не слишком рациональны». В 1960 г. эти данные были подтверждены А. Кемпбеллом и его коллегами в исследовании «Американский избиратель», в котором было вполне обосновано и доказано отсутствие ясной идеологической ориентации и политического сознания у американского электората.
Все эти особенности западного менталитета способствовали формированию устойчивого образа «неискушенного гражданина», на основе которого возникла элитистская концепция демократии. Как отмечали американские политологи Т. Дай и X. Цейглер, «выживание демократии зависит скорее от приверженности элит демократическим идеалам, чем от широкой поддержки демократии массами. Политическая апатия и массовое неучастие вносят свой вклад в выживание демократии. К счастью для демократии, антидемократические массы гораздо более апатичны, чем элиты».
Концепция «неискушенного гражданина», по существу, развивала аргументы, выдвинутые Й. Шумпетером, подвергнувшим в начале 1940‑х гг., сомнению возможность реализации «классической концепции демократии» как не соответствующей человеческой природе и иррациональному характеру повседневного человеческого поведения.
В политической сфере, утверждал Й. Шумпетер, образование не дает никаких преимуществ, поскольку чувства ответственноcти и рационального выбора, которые оно формирует у людей, обычно не заходят за пределы их профессиональных занятий. Наиболее общие политические решения, таким образом, оказываются недоступными как для образованных классов, так и для необразованных филистеров. «Тем самым типичный гражданин опускается на более низкий уровень умственных характеристик, как только он вступает в политическую сферу. Он спорит и анализирует при помощи аргументов, которые он охотно признал бы ребяческими внутри сферы собственных интересов. Он становится вновь примитивным». Демократическая теория может тем самым иметь практическую ценность только в том случае, если она определяет необходимый минимальный уровень участия и предоставляет право принимать основные политические решения компетентным элитам и бюрократии.
Радикальная трансформация характеристик массового общественного сознания на Западе, по существу, произошла только в последнее тридцатилетие прошлого столетия.
Значительный рост образовательного уровня американского и западноевропейского электората (в 1948 г. половину американских избирателей составляли люди с начальным образованием и ниже; к 1984 г. доля избирателей, получивших образование на уровне колледжа возросла до 40%) изменил характер восприятия политики, создав предпосылки для развития процесса, который обычно описывается в научной литературе, как процесс когнитивной мобилизации. «Когнитивная мобилизация, — отмечал американский политолог Р. Дальтон, — означает, что граждане обладают уровнем политического искусства и ресурсами, необходимыми для того, чтобы стать самостоятельными в политике. Вместо того, чтобы зависеть от элит и референтных групп (внешняя мобилизация), граждане теперь более способны справляться со сложностями политики и принимать свои собственные политические решения».
Такой рост гражданского сознания стимулировал в середине 1980‑х гг. разработку окрашенной в гораздо более оптимистические тона концепции делиберативной демократии.
По замечанию американского политолога Д. Янкеловича, «именно демократия оживляет понятие размышляющего и активного гражданства. Теперь гражданство трактуется как пассивная форма поведения потребителя. Люди не возвышаются до гражданского уровня не потому, что они апатичны, но потому, что они думают, что их действия или взгляды не имеют в действительности значения. Мы нуждаемся в расширении понятия гражданского выбора, в настоящее время сведенного до избирательного уровня, путем включения в него всех форм выбора по важнейшим жизненным вопросам, с которыми мы сталкиваемся каждый день».
Приведенные выше мнения западных политологов относительно перспектив развития демократического участия отчетливо свидетельствуют о существовании явных противоречий, принявших в области теории за последние десятилетия антиномический характер. Такая ситуация не могла не стимулировать поисков новых теоретических подходов в разработке научной концепции участия, более адекватной современной ситуации. «Изменившаяся рабочая концепция участия в результате полученного опыта и проведенных за последние два десятилетия исследований, — отмечали М. Вейнер и С. Хантингтон в 1987 г., — сняли некие интеллектуальные шоры и позволили нам работать в направлении лучшего понимания участия вне явного демократического контекста. Аргументы в пользу такого рода приоритета ясны. Большинство режимов в мире не являются демократическими, большая часть народов в мире не живут под управлением демократических режимов и демократические ряды, по-видимому, не слишком вырастут в обозримом будущем. Но везде, за исключением наиболее эффективных и репрессивных авторитарных режимов, существуют многообразные формы и каналы участия».
Эти замечания были сделаны видными американскими политологами в начале процесса «перестройки» в СССР, когда уже вполне ясно обозначилась и перспектива «бархатных революций» в странах Центральной и Восточной Европы. Тем не менее, в настоящее время вполне можно утверждать, что результаты осуществления в этих регионах пришедшими к власти политическими режимами «реформ под флагом модернизации» ни в малейшей степени не могут поколебать теоретических выводов, сделанных М. Вейнером и С. Хантингтоном на основе сравнительного анализа политического участия в демократических и недемократических государствах.
По крайней мере совершенно очевидно, что существующие глубокие контрасты в масштабах, формах и функциях участия в демократических и авторитарных системах касаются, прежде всего, резких различий между автономным и мобилизованным участием. Но то, что представляется ясным в крайних формах, становится смутным, как только эти формы приобретают смешанный характер, тем более когда последний становится в определенных странах и в определенные периоды повсеместным и преобладающим. Существование смешанных форм мобилизации и автономии превращает дихотомию между ними в континуум, в рамках которого сознательное и целеустремленное участие в политике, с одной стороны, и инспирированные правительством действия, с другой, как бы взаимодополняют друг друга. Там, где постоянно возникает взаимопроникновение публичной и частной сфер жизни, становится часто трудным определить — является ли поведение организации или группы индивидов автономным или же оно находится под правительственным контролем.
Такое взаимопроникновение характерно даже для многих развитых демократий западного типа, включая Японию, Австралию и Новую Зеландию. В большинстве демократических стран всегда наличествует спектр связей и отношений с правящей элитой, ранжируемый от организаций, являющихся орудием режима, до групп и ассоциаций, занимающих независимую позицию или даже откровенно враждебных к данному режиму. Само многообразие взаимодействий между властью и обществом показывает, что не всякая поддержка существующего режима является результатом манипуляции и мобилизации со стороны правительства и не всякий направленный против него протест является автономным выражением альтернативного политического курса. Поэтому крайне ненадежными становятся и любые попытки классификации форм участия на основе дихотомии мобилизованное участие — автономное участие.
Позиция исследователя значительно облегчается в том случае, если он исходит не из статичного образа такой дихотомии, а берет за основу концепцию динамического взаимодействия различных, даже противоположных форм участия. Например, различные организации и формы политического действия, первоначально создаваемые и поощряемые режимом (молодежные союзы и ассоциации, крестьянские синдикаты и т.п.), могут под влиянием определенных обстоятельств оказаться орудиями борьбы с правящими классами и группами. Такие ситуации постоянно возникают в слабых авторитарных системах. И наоборот, первоначально автономные ассоциации могут быть поглощены правящим режимом, став объектом манипуляции с его стороны.
В принципе все ассоциации и организации являются, по выражению М. Вейнера и С. Хантингтона, «улицами с двухсторонним движением»: взаимодействие с ними и между ними, различные каналы влияния и давления могут возникать в самых неожиданных ракурсах, постоянно изменяясь в пропорциях и во времени. В мире, состоящем преимущественно из политических систем, которые не являются ни полностью демократическими, ни совершенно авторитарными, попытка установить строгие границы между автономными и мобилизованными формами участия является иллюзией.
Нередко противоположные формы участия переплетаются между собой настолько, что становятся совершенно неразличимыми. Таких ситуации особенно характерны для стран, прошедших период революционной ломки традиционных структур в процессе модернизации экономической и политической систем. По завершении первого этапа перестройки, сопровождающейся в том числе формированием новых видов социализации и политического поведения, начальный период революционной мобилизации может смениться полной апатией и устранением больших групп населения от самостоятельного участия в политике.
Такого рода метаморфозы наблюдались в России и некоторых странах Восточной Европы, прошедших в разное время аналогичные этапы социальной трансформации.
Проблема политического участия во всех посткоммунистических странах, и особенно в России, представляет собой несомненный вызов экспертным оценкам и теориям, сложившимся в рамках так называемых «стабильных демократий». Эти теории возникли в западноевропейских странах и США, политические условия в которых радикально отличаются от посттоталитарных. Различия определяются фундаментальными принципами, лежащими в основе социальных структур. В развитых демократиях анализ выборов и выборных технологий исходит из принципов функционирования многопартийной системы, отражающей особенности социальной структуры. Разумеется, анализ различных моделей выборов (например, модель, предложенная С. М. Липсетом и С. Рокканом) предполагает сам факт длительного существования гражданского общества, в котором различного рода ассоциации — промышленные, сельскохозяйственные, церковь, профсоюзы и др. — отстаивают собственные интересы, поддерживая соответствующие политические партии. Это, в свою очередь, предполагает определенную историческую преемственность политических целей и традиций, формировавшихся на протяжении многих десятилетий, если не столетий.
Таким образом, исходной предпосылкой анализа политического процесса и политического участия в странах Восточной Европы и России является, как уже отмечалось выше, констатация отсутствия в них сложившихся структур гражданского общества, за которой следует неизбежное предположение о том, что определяющее влияние на российскую политическую жизнь (в том числе и на выборы) оказывают иные факторы — экономические и социальные — по сравнению со многими странами Запада.
Например, в Польше уже через несколько лет после начала реформ политический пафос, вызванный искусственно подогреваемый антикоммунистической истерией, пошел на спад и стали ясно проявляться симптомы кризиса и разочарования. Реализация в рамках бюрократической «антиполитики» программы мало популярных реформ быстро превратили польское общество в «арену войны» между многочисленными партиями и группировками, а новую польскую демократию — в разновидность «конфликтной демократии». Характеризуя развитие политического процесса в стране после парламентских выборов в сентябре 1993 г., на которых две наиболее крупные партии социалистической ориентации — Демократический левый альянс и Объединенная крестьянская партия получили 35% голосов и заняли (вследствие введения закона о 5‑процентном барьере) 2/3 мест в законодательном органе, видный польский социолог Л. Коларска-Бобиньска отмечала, что польская политическая сцена «в настоящее время воспринимается как источник конфликтов и дестабилизации», а общество «наблюдает за политическими конфликтами с беспокойством и опасается, что они могут угрожать жизненным условиям народа».
Первоначальный успех мирной революции, казалось, предоставил польским «антиполитикам» исторический шанс материализовать национальную мечту о возрождении независимого демократического государства. Надежда на скорейшую реализацию этой мечты подкреплялась успехом переговоров оппозиции с коммунистами, открывших путь к свободным парламентским выборам. Данные социологических опросов, проведенных в конце 1980‑х гг. указывали на быстрый рост «демократического сознания» в польском обществе. Как отмечала другой известный польский социолог А. Мишальска: «Исследования показывали, что массовые ожидания, относящиеся к идее общественного порядка, развивались в направлении образа демократического общества, в котором граждане имеют реальную возможность воздействовать на правительство… Моноцентрический государственный порядок был отвергнут и социальные предпочтения изменились в пользу плюрализации политической системы». В течение последующих лет (с октября 1990 г. по июнь 1993 г.) доля граждан, предпочитавших демократию более, чем любую другую форму правления, увеличилась с 53% до 62%. В то же самое время весьма тревожным симптомом было то, что количество респондентов, негативно оценивавших польскую систему демократии увеличилось за этот период соответственно с 43% до 48%.
Эти наблюдения социологов подкреплялись также данными, относящимися к публичному образу политических лидеров. Так, 72% опрошенных ожидали, что президент (Л. Валенса) всегда должен действовать «в соответствии с ожиданиями большинства народа». В свою очередь 74% считали, что президент «всегда действует в соответствии с законом» и «демократическими принципами» (75%) и «проявляет постоянную заботу о народных нуждах» (60%). На протяжении всего периода реформ в общественном сознании поляков преобладали представления о том, что правительство должно в высшей степени чутко относиться к их социальным потребностям, поскольку у правительства и президента находятся в распоряжении 56% ресурсов, обеспечивающих благосостояние польских семей, 39% местных ресурсов и 73% факторов, воздействующих на положение в стране в целом.
Суммируя подобные данные, А. Мишальска пришла к следующему заключению: «Специфическая черта образа политического представителя выглядит, как это ни парадоксально, аполитичной. Это означает, что он должен избегать каких-либо связей с политическими партиями и групповыми интересами. Политическое действие не воспринимается в понятиях конфликта интересов, но как арена внедрения общественного блага».
Наряду с такой ярко выраженной патерналистской ориентацией политического сознания, статистика голосования свидетельствовала о существовании устойчивых социальных групп (от 30% до 48%), не принимающих участия в местных и национальных выборах. Эти группы были особенно многочисленны в Польше, Венгрии и Словакии. Попытки объяснить такую пассивность традициями репрессивного авторитарного правления в соединении с крайне тяжелыми социально-экономическими условиями, отбросившими большие социальные группы до положения маргиналов, борющихся за выживание, не могут не встретить понимания.
Гораздо труднее объяснить вполне реальные авторитарные тенденции в посткоммунистических странах при помощи ссылок на предшествующие методы господства и управления.
Во-первых, история всех без исключения революционных периодов трансформаций экономических и социально-политических систем свидетельствует о резком возрастании авторитарных начал в политической жизни, когда сосредоточение власти и контроля в руках небольших группировок амбициозных политиков, стремящихся укрепить свое достаточно шаткое положение жесткими мерами и безудержной пропагандой популистского толка, является именно нормой, а не исключением.
В проведенном в 1993 г. венгерским политологом М. Бихари исследовании политической культуры и стиля поведения новых политических партий, в особенности тех, которые входили в правящую коалицию, выделяются следующие моменты: склонность к болезненной и ультимативной политизации, пренебрежение по отношению к оппонентам, вера в незаменимость, безудержное недоверие, разрыв с обществом и стремление его поучать, узко-групповой подход к политике, сознание избранничества, ставка на тип «солдата партии», героизация политики и стиль политического поведения, диктуемый подозрительностью и страхом.
Естественно, что все эти черты поведения и руководства являются, во-первых, элементарным воспроизведением традиционного, сформировавшегося еще в прежние десятилетия «партийного архетипа».
Во-вторых, в современной политологии сам по себе тезис, согласно которому революционные группы, пытающиеся создать новые политические институты и методы управления, зачастую просто воспроизводят в видоизмененных формах традиционные авторитарные стереотипы, считается тривиальным, если он не опирается на конкретный детальный анализ как особенностей поведения современных посткоммунистических элит, так и специфики политического процесса в этом регионе, в рамках которого и возникает новая традиция политического участия. По справедливому замечанию немецкого политолога Г. Шепфлина, «эта антикоммунистическая ценностная система состояла из спасительных идеализированных элементов докоммунистического прошлого, особенно национализма, который возбуждал ту иллюзию, что национальная свобода неизбежно приведет к индивидуальной свободе и экономическому благосостоянию, причем и то, и другое воспринималось в мистифицированной западной версии».
В эти же годы в посткоммунистичекой России те же факторы вызвали к жизни парадоксальный исторический феномен — достижение «суперпрезидентской республикой» легитимности, что и было подтверждено избранием Б. Ельцина президентом на второй срок в июле 1996 г., несмотря на постоянно всплывавшие в отдельных регионах факты, свидетельствовавшие о фальсификации президентских выборов. Используя ситуацию перманентного кризиса, исполнительная власть в конечном итоге сумела не только успешно «переварить» победу коммунистов и других левых партий на парламентских выборах 1995 г., но сделать эту победу дополнительным фактором собственной легитимности.
Оценивая результаты российских президентских выборов, В. Шляпентох в статье под характерным названием «Бонжур, застой: перспективы России в ближайшие годы» вполне резонно отмечал: «Нелегко найти в истории демократических стран другого аналогичного случая, когда руководитель режима со столь позорными экономическими показателями был бы переизбран массами на свободных выборах на высший пост в стране. Объяснение такого беспрецедентного развития лежит в психологическом приспособлении большинства россиян к новому обществу со всеми его пороками… Переизбрав Ельцина, россияне одобрили многообразные патологические формы развития в российском обществе и разрешили Кремлю продолжать политику, которая была за эти формы ответственна. Результаты выборов дали сигнал политической и экономической элите о том, что коррупция и преступность, колониальный характер российской экономики, технологический упадок в стране и многие другие негативные явления были признаны, равно как и тот факт, что жизнь большинства народа останется такой же, какой она является теперь».
Характерная особенность современного российского политического процесса 1990‑х гг. проявлялась, в частности, и в том, что, по мере роста тенденций к приватизму, т.е. к отчуждению основной массы населения от политики в связи с необходимостью бороться за простое выживание, наблюдалось резкое возрастание политических партий и организаций, борющихся друг с другом на парламентских выборах. Разумеется, речь не шла о создании стабильной партийной системы. По справедливому замечанию английского политолога Р. Саквы, «формирование партийных структур после октябрьских событий, если вообще их можно так называть, было даже более хаотическим, чем прежде. КПРФ стояла особняком от всех, потому что она была партией в чистом виде с организационной сетью и резервами политического опыта, на который можно было ориентироваться. Между тем, как остальные организации были по большей части вовсе не политическими партиями, но движениями или коалициями, представляющими отдельные группы и индивидов».
Данная характеристика английского политолога, относящаяся к декабрьским выборам 1993 г. подтвердилась в отношении выборов в Государственную Думу два года спустя и с некоторыми (иногда весьма существенными) изменениями остается в силе вплоть до сегодняшнего дня. Различие заключается в том, что, если на выборах 1993 г. конкурировали около 15 партий и организаций, то в 1995 г. своих кандидатов первоначально выдвигали 273 организации. В этом плане Россия вполне могла установить мировой рекорд по количеству электоральных ассоциаций к численности населения. И хотя к финалу голосования пришли только 43 партии и движения, выдвинувшие в своих списках 5675 кандидатов цифра все равно оставалась довольно внушительной.
Резкое уменьшение численности политических партий в России на рубеже XX—XXI вв., утрата российскими левыми и либеральными партиями любой возможности оказывать воздействие на правящую бюрократию на парламентском или правительственном уровнях в условиях абсолютного преобладания пропрезидентской партии «Единая Россия» лишь усилили тенденции, характерные для большинства посткоммунистических стран в 1990‑е гг. И российская партийная система, и общий характер современной российской политической жизни по-прежнему не имеют ничего общего с традицией плюрализма — отличительной чертой либеральных демократий. К такому выводу отечественные и зарубежные политологи приходят, прежде всего, потому, что при сложившемся в России стиле управления поведение граждан регулируется преимущественно путем использования манипулятивных технологий, формирующих у них лишь иллюзию участия в принятии политических решений.
Вопросы и задания для самопроверки
Можно ли определить источники происхождения понятия «политическая культура»?
Каковы основные концептуальные подходы к определению понятия «политическая культура»?
Как соотносится концепт политической культуры с современными социологическими теориями человеческого действия?
В чем заключаются основные особенности теории политической культуры Г. Алмонда?
Какие характеристики понятия «политическая субкультура» являются наиболее важными?
На чем основывается концепция «гражданской культуры» Г. Алмонда и С. Вербы?
В каких направлениях развивается дискуссия о специфике западной плюралистической демократической культуры в последние три десятилетия?
Какие основные характеристики посткоммунистической политической культуры в странах Центральной и Восточной Европы вы можете выделить?
В чем состоит специфика формирования посткоммунистической политической культуры в современной России?
Каковы основные критерии определения понятия «политическая социализация»?
В чем различия между системным и персональным подходами к определению данного понятия?
Каким образом индивиды усваивают установки, верования и ценности, в соответствии с которыми они воспринимают политические объекты?
В чем выражаются основные характеристики семьи как источника политической социализации?
Как влияет школьное образование на процессы социализации?
В чем основные различия политической социализации детей, юношей и взрослых?
Влияют ли культурные и региональные различия на процессы социализации?
Как соотносятся между собой понятия «политический процесс» и «политическое участие»?
Какую роль играет концепция политического участия в современной теории демократии?
В чем критерии различия понятий «автономное участие» и «мобилизованное участие»?
Какое воздействие на формирование теории политического участия оказывают концепции апатии, «неискушенного гражданина» и «делиберативной демократии»?
Под влиянием каких факторов видоизменялся подход к разработке концепции политического участия в западной политологии во второй половине ХХ в.?
Каковы основные особенности политического участия в странах Центральной и Восточной Европы в посткоммунистический период?
В чем состоят сходство и отличия политического участия в современной России по сравнению с другими посткоммунистическими режимами?
Литература
Основная литература
Алмонд, Г. Гражданская культура и стабильность демократии / Г. Алмонд, С. Верба // Полис. — 1992. — № 4.
Баталов, Э. Я. Политическая культура современного американского общества / Э. Я. Баталов. — М.: Наука, 1990.
Баталов, Э. Я. Советская политическая культура (к исследованию распадающейся парадигмы) / Э. Я. Баталов // Общественные науки и современность. — 1994. — № 6.
Бирюков, Н. Демократия и соборность: представительная власть в традиционной российской и советской политической культуре / Н. Бирюков, В. Сергеев // Общественные науки и современность. — 1995. — № 6.
Бочаров, В. В. Власть. Традиции. Управление. Попытка этноисторического анализа политических культур современных государств Тропической Африки / В. В. Бочаров. — М.: Наука, 1992.
Вебер, М. Социализм: речь для общей информации австрийских офицеров в Вене (1918) / пер. и вст. ст. В. А. Гуторова / М. Вебер // Журнал социологии и социальной антропологии. — 1999. — № 3.
Даль, Р. О демократии / Р. Даль. — М., 2000.
Зиновьев, А. С нами поступают как с побежденной державой / А. Зиновьев // Новый Петербург. — 1998. — № 15.
Зиновьев, А. Необходимость сопротивления / А. Зиновьев // Советская Россия. 18.09.1997.
Куббель, Л. Е. Очерки потестарно-политической этнографии / Л. Е. Куббель. — М.: Гл. ред. вост. лит. изд. Наука, 1988.
Мейер, Г. Германия — одно государство, две политические культуры / Г. Мейер // Вестник Моск. ун-та. Сер. 12. Социально-политические исследования. — 1994. — № 4.
Митрохин, С. Ельцинский переворот и проблема легитимности в современной России / С. Митрохин // Очерки российской политики (исследования и наблюдения 1993—1994 гг.). — М.: Институт гуманитарно-политических исследований, 1994.
Нерсесов, Ю. Отомстят ли обиженные генералы? Снова об отставках / Ю. Нерсесов // Новый Петербург. — 1997. — № 23.
Основы политической науки : учеб. пособие. Ч. II / под ред. проф. В. П. Пугачева. — М., 1993,
Патнэм, Р. Чтобы демократия сработала: гражданские традиции в современной Италии / Р. Патнэм. — М.: Ad Marginem, 1996.
Пивоваров, Ю. С. Политическая культура: методологический очерк / Ю. С. Пивоваров. — М.: ИНИОН, 1996.
Пивоваров, Ю. С. Политическая культура пореформенной России / Ю. С. Пивоваров. — М.: ИНИОН, 1994.
Политическая культура: теория и национальные модели / отв. ред. К. С. Гаджиев. — М.: Фирма «Интерпракс», 1994.
Дополнительная литература
Политология для юристов. Курс лекций / под ред. проф. Н. И. Матузова и проф. А. В. Малько. — М., 1999.
Потестарность: генезис и эволюция / отв. ред. В. А. Попов. — СПб.: МАЭ РАН, 1997.
Хлопин, А. Д. Российская повседневность и политическая культура: проблемы обновления / А. Д. Хлопин // Полис. — 1996. — № 4.
Almond, G. Comparative Political Systems / G. Almond // Journal of Politics. — 1956. — № 18.
Almond, G. A. The Study of Political Culture / G. A. Almond // Political Culture in Germany / еd. by D. Berg-Schlosser, R. Rytlewski. — L.: The Macmillan Press Ltd, 1993.
Almond, G. A. The Civic Culture: Political Attitudes and Democracy in Five Nations / G. A. Almond, S. Verba. — Princeton: Princeton University Press, 1963.
Berelson, B. Voting / B. Berelson, P. Lazarsfeld, W. Mc Phee. — Chicago, 1954.
Brint, M. A. Genealogy of Political Culture / M. A. Brint. — Boulder, Colo.: Westview Press, 1991.
Butler, D. Political Change in Britain / D. Butler, D. Stocks. London: Macmillan, 1974.
Campbell, A. et al. The American Voter / A. et al. Campbell. — New York, 1960.
The Civic Culture Revisited / еd. by G. A. Almond and S. Verba. — Newbury Park; L.; New Delhi: Sage Publications, 1989.
Dalton, R. J. Citizen Politics in Western Democracies / R. J. Dalton. — Chatam, New Jersey, 1988.
Froman, L. A. Personality and Political Socialization / L. A. Froman // Journal of Politics. — 1961. — № 23.
Greenstein, F. I. Children and Politics / F. I. Greenstein. — New Haven, 1965.
Greenstein, F. I. Political Socialization / F. I. Greenstein // International Encyclopedia of the Social Sciences. — 1966, Vol. 14.
Hyman, H. Political Socialization / H. Hyman. — New York, 1959.
Kavanagh, D. Political Culture / D. Kavanagh. — London; Basinstoke: Macmillan, 1972.
Lane, R. Political Culture: Residual Category or General Theory? / R. Lane // Comparative Political Studies. — 1992. — Vol. 25. — № 3.
Langton, K. P. Political Socialization / K. P. Langton. — New York, 1969.
14.1. Политическое сознание: уровни, функции, формы
Понятие «политическое сознание» связано с концепцией «политического человека», развиваемой различными гуманитарными науками — психологией, социологией, антропологией и, конечно, политической наукой.
Представление о человеке как «политическом животном» было систематически разработано уже Аристотелем. В основе этого представления лежало убеждение в том, что природа человеческого характера и поведения может быть полностью выявлена только в ее отношении к гражданскому сообществу, его институтам, традициям, нравам. Человек вне политики, «который не способен вступить в общение или, считая себя существом самодовлеющим, не чувствует потребности ни в чем, уже не составляет элемента государства, становясь либо животным, либо божеством».
Аристотелю также принадлежит вполне удачная попытка дать характеристику тех личностных структур, которые входят в современное понимание политического сознания: у любого нормального человека, природа которого не извращена, а «физические и психические начала… находятся в наилучшем состоянии» душа, как властвующее начало, должна господствовать над телом. Душа состоит из «безотчетных устремлений» (аффективного начала) и «ума (начала рационального). Соотношением этих душевных свойств определяется не только характер властвования и подчинения в государстве, но и иерархия политических институтов.
В современной научной литературе политическое сознание относится к числу наиболее общих понятий, характеризующих субъективную сторону политики. Оно представляет собой совокупность рациональных, ценностных, нормативных, с одной стороны, и подсознательных, иррациональных, аффективных элементов, — с другой. На их основе формируются политические ориентации и поведение, отношение индивидов и групп к государственным институтам и власти, участию в управлении и т.д.
Данное понятие связано, таким образом, как с индивидуальными, так и групповыми процессами познания и ценностными ориентациями в политической сфере. Соответственно оно включает в себя все уровни восприятия, понимания и истолкования политических процессов — от первичных импульсов до сложных теоретических построений.
Исходным (базовым) пластом политического сознания являются психолого-политические состояния человека, формирующие предпосылки для его ориентации в мире политики, т.е. в окружающем его политическом пространстве, в котором он может играть активную или пассивную роль в зависимости от темперамента, воспитания и образования, убеждений, потребностей и ценностей.
Отсюда следует, что социально-политическое пространство (совокупность институтов гражданского и политического сообщества, а также сложившихся политических традиций, идеологий, многоуровневых структур знания, функционирующих в единстве с исторически обусловленной социально-психологической средой) играет по отношению к политическому сознанию роль детерминирующего фактора, обусловливающего стремление индивида адаптироваться к тем или иным групповым политическим интересам, составить конкретное представление о государстве, власти, определить свое отношение к ним. Тем самым приобретается опыт политического участия.
В зависимости от степени детерминации, характера взаимодействия индивидов в социально-политическом пространстве постепенно возникают и начинают активно влиять на общественную жизнь следующие функции политического сознания:
когнитивная (потребность в познании человеком различных сторон мира политики);
идеологическая (необходимость в сплочении политических партий, наций и государств, в сохранении завоеванных властных позиций);
коммуникативная (обеспечение взаимодействия субъектов политики с институтами власти);
прогностическая (способность индивидов и групп к формулированию целей, перспективной оценке направлений развития политических процессов);
воспитательная (возможность влиять на политическое поведение в соответствие с определенными целями и идеалами).
И психолого-политические состояния, и основные функции политического сознания могут быть рассмотрены в треугольнике отношений «человек — политика — власть».
Первые исследования в этом направлении были предприняты в 1930—1940‑е гг. в эпоху распространения и победы в Европе экстремистских движений, обусловившей интерес философов (Т. Адорно), психологов и социологов к проблеме «авторитарной личности». Суть проблемы состоит в том, что, будучи доведенными до «логического конца», авторитарные тенденции, т.е. стремления к абсолютной бесконтрольной власти, разрушают политику как таковую. Политика возможна только в том случае, если структура политических институтов и необходимое для их функционирования количество информации обеспечивает возможность рационального выбора участвующих в ней индивидов. В качестве «человека политического» может выступать всякий индивид, оказавшийся в каких-либо отношениях с властью, осуществляющий власть или ей повинующийся. Поэтому субъектом рационального выбора может выступать индифферентный и апатичный избиратель в демократической системе, подданный в монархическом государстве и, наконец, правители (руководители) различного ранга.
Идеальный алгоритм рациональной политики был сформулирован еще Аристотелем, утверждавшим, что при условии господства закона, принцип политической справедливости состоит в том, «чтобы все равные властвовали в той же мере, в какой они подчиняются, и чтобы каждый поочередно то повелевал, то подчинялся».
Ни одна из современных политических систем, даже развитые парламентские демократии, не могут отвечать данному аристотелевскому критерию не только по причине физической невозможности обеспечить каждому гражданину декларированное в конституции право занимать государственные должности, но и в силу того простого, утвердившегося в современных демократиях, принципа, в соответствии с которым любому человеку предоставляется равное право участвовать или не участвовать в политике.
Неучастие в выборах, отсутствие стремления занять государственный пост рассматривается поэтому в современной демократической теории как следствие легитимного и рационального выбора. Единственным его условием становится сама гарантия прав. Например, Г. Алмонд и С. Верба, разработавшие «идеальную модель гражданской культуры в классическом труде, имевшем то же название, следующим образом характеризуют более, чем умеренный характер участия граждан в политической жизни таких стран, как Великобритания и США: «Принимающий решения должен верить в демократический миф, который состоит в том, что обыкновенные граждане должны участвовать в политике и что они фактически влияют на нее. Если ответственный за решения принимает такой взгляд на роль обыкновенного гражданина, его собственные решения служат поддержанию равновесия между правительственной властью и ответственностью. С одной стороны, он свободен действовать так, как он считает для себя наилучшим, поскольку он думает, что рядовой гражданин не будет колотить в его дверь с соответствующими активными требованиями. Он изолирован бездеятельностью рядового человека. Но если он разделяет веру во влиятельное могущество рядового человека, его свобода действий ограничена уже самим фактом уверенности в том, что, если он не будет действовать ответственно, удары в его дверь когда-нибудь раздадутся».
Разумеется, такая концепция гражданской культуры может считаться до известной степени идеологическим оправданием апатии и неучастия в демократической системе, поскольку она предполагает удовлетворенность обывателя существующим положением дел. Однако в том случае, если авторитарные претензии немногих участников политического процесса лишают гарантий остальных, треугольник «человек — политика — власть» распадается и, следовательно, политическое сознание претерпевает разрушительные метаморфозы.
Российским психологом А. И. Юрьевым было предложено такое описание различных вариантов распада упомянутого выше треугольника:
политика существует без власти, т.е. имеет форму литературных, философских и научных сочинений, в которых представлены описания различных форм власти, проектов государственного переустройства и т.д.;
власть обходится без политики и проявляется в форме бессмысленного насилия, приводящего к всеобщей деградации и разрушению;
человек является «дополитическим», т.е. адаптируется к действиям власти, ее нормативам, инновациям, изменениям, ограничениям. Он может безоговорочно поддерживать власть, содействовать (добровольно или по незнанию) достижению цели правителей и т.д. «Дополитический человек» у власти — это преимущественно представитель криминальных кругов, использующих ее механизм для своих целей;
человек становится политическим — интересуется тайной власти, в определенной степени посвящен в законы ее устройства и функционирования. На этом уровне он может находиться при власти, т.е. использовать, укреплять или разрушать ее механизм, внося в него изменения и усовершенствования. «Политический человек» без власти — это индивид, не входящий в различные группы интересов и давления или принципиально отстраняющийся от политики по тем или иным соображениям.
Во всех представленных ситуациях действуют одни и те же социопсихологические механизмы включения и «выключения» индивидов из политики, формирующие основу политического сознания и политических предпочтений.
И само понятие, и концепция политической культуры неотделимы от эволюции политического сознания.
Политическая культура — в определенном смысле результат сложной эволюции политического сознания, внутри которого постепенно вызревают различные ориентации по отношению к многообразным политическим объектам. У большинства индивидов они первоначально не артикулированы (не приобрели ясно обозначенных контуров), существуя на том уровне, который Р. Лейн в работе, посвященной анализу политических идеологий, называет «скрытой идеологией». «Не существует сомнений, — отмечает он, — что обыкновенный человек обладает набором эмоционально нагруженных политических верований, критическим отношением к альтернативным предложениям и некоторыми скромными программами реформ. Эти верования охватывают основные ценности и институты, они являются рационализацией интереса (иногда не его собственного) и служат в качестве моральных оправданий для повседневных действий и убеждений».
Приведенные выше наблюдения являются результатом признания влияния социальной психологии на разработку концепций политического сознания. В работах Т. Адорно, А. Лейтона, Э. Фромма, К. Юнга и многих других ученых постоянно подчеркивается тот несомненный факт, что анализ политического поведения индивидов и групп будет односторонним без учета постоянных взаимодействий сознания с подсознательными факторами. Эти взаимодействия, имея тенденцию к структурированию (организации) в определенную систему убеждений, могут оказывать как конструктивное, так и деструктивное воздействие на личность в зависимости от конкретных условий.
В конце 1960‑х гг. Ф. Гринштейн в книге «Личность и политика» пришел к совершенно определенному выводу о том, что элементы психической структуры личности и элементы систем политических убеждений могут существовать друг от друга автономно. Наличие в обществе большого количества альтернативных каналов, дающих выход эмоциям и психическим потребностям, а также слабая политическая активность большинства граждан указывают на то, что политическое поведение индивида зависит не только от психической структуры личности и системы индивидуальных политических убеждений, но и от особенностей конкретной ситуации, в которой происходит вовлечение индивида в политику.
Первичными являются психолого-политические состояния индивида, развертывающиеся в определенном жизненном пространстве. А. И. Юрьевым предложена схема дифференциации жизненного пространства на четыре вида психолого-политических пространств — физическое, экономическое, информационное и правовое. Именно в них реализуются первичные психические потребности формирующейся личности.
Физическое пространство принято измерять в единицах площади имеющихся на нем ресурсов жизнеобеспечения. Ресурсы обеспечивают потребности в сохранении жизни — безопасности, защите от боли, страха, гнева. Экономическое пространство оценивается в единицах затрат труда и потребления, размерах цен, налогов и т.п. В нем выражаются «субъектные» психические состояния, потребности в продолжении рода, удовлетворении жажды и голода. Информационное пространство может быть определено в терминах образования, культуры, цензуры, свободы слова и т.д. Оно реализует потребность индивида в ориентации, самостоятельности, идентификации с различными ценностями, а также стремление к знанию и пониманию окружающего мира. И, наконец, правовое пространство характеризуется соотношением прав и обязанностей «человека как личности», помогая реализации его потребности в сотрудничестве, самоидентификации, вызывая соответствующие психические состояния.
Развертывающиеся в жизненном пространстве психические состояния, в свою очередь, могут быть разделены:
на эмоциональные (любопытство — скука, дружелюбие — враждебность);
практические, т.е. возникающие в процессе трудовой деятельности (утомление, монотония, тревожность, стрессы, энергичность);
мотивационные — реакция на характер межличностных отношений в обществе (радость и горе, спокойствие и волнение, страдание, гнев, экстаз, ярость, любовь, ненависть и др.);
гуманитарные — реакции на качество политической информации, сопровождающие процесс познания политической картины мира (терпимость, принципиальность, общительность, замкнутость и др.).
При всем однообразии внешних проявлений психолого-политических состояний (например, сходство вегетативных признаков) в любых общественных системах они всегда принимаются во внимание (часто на интуитивном уровне) и становятся объектом социального и правового регулирования. Профессиональные политики также всегда ощущали потребность в определении и понимании того, какой тип психических состояний преобладает в той среде, в которой они действуют, реализуя конкретные политические программы.
Психологическая потребность человека в структурированном жизненном пространстве проявляется в различных политических культурах в системах политических убеждений. В современной научной литературе эти системы хорошо проанализированы А. Лейтоном и особенно Р. Лейном. В работе «Политический человек» (1972) Р. Лейн выделяет восемь элементов внутри систем основных убеждений.
Убеждения индивидуальной идентичности. Усваивая их, индивид идентифицирует себя с конкретными социальными ролями, формируя на основе самооценки представления о своих реальных потребностях. По мере усложнения общественной структуры (особенно в обществах переходного типа) постоянно возникают кризисы идентичности, вызванные распадом традиционных отношений, привычек, верований. Без сформировавшегося механизма идентификации невозможно ни выявление индивидуальных интересов, ни приобщение индивида к структуре социальных ролей, позволяющих ему предъявлять к политической системе определенные требования.
Представления о других включают в себя восприятие социальной иерархии и стратификации, основных социальных групп, к которым принадлежат индивиды, — семья, расовые, этнические, региональные, культурные, профессиональные, имущественные, конфессиональные, идеологические и политические группы.
Представления о власти и авторитете выражаются в понимании соответствия социальных ролей и моделей политического поведения сложной системе отношений власти, влияния и авторитета. Эти представления составляют основу интеграции индивидов в политическую систему, их восприятия легитимности государства и его институтов, деятельности политических партий и их лидеров.
Потребности, мотивы, ценности. Основные ценности, формирующиеся как результат потребностей и воспринимаемые индивидом в качестве морально необходимых целей своих устремлений, мотивов своих поступков, имеют сложную структуру.
В схематическом виде классификация ценностей как отражения соответствующих потребностей может быть представлена следующим образом:
Потребности | Ценности |
Познавательные | Самоориентация, знание и просвещение |
Последовательность и равновесие | Эмоциональная гармония |
Социальные | Приверженность, дружба, любовь |
Моральные | Честность, надежность, порядочность |
Самооценка | Самоуважение, статус, респектабель- ность |
Личностная интеграция | Характер, свобода от конфликта |
Выражение и сдерживание агрессии и других импульсов | Спонтанность и контроль |
Автономия и свобода | Автономия и свобода |
Самореализация | Рост, развитие, взросление |
Способы понимания реальности | Безопасность и надежность; успех как богатство, власть, известность, престиж |
Формирование ценностных ориентаций индивида потенциально включает в себя способность воспринимать и разделять коллективные цели.
Этические ценности способствуют созданию своеобразных моральных кодов, или принципов, которые сдерживают, упорядочивают многообразные импульсы, возникающие в различных ситуациях. Вне моральных кодов невозможны ни политическое поведение, ни интеграция индивида в политическую систему. На основе этических ценностей формируются политические идеалы. На них же основаны многие политические конфликты, возникающие в результате несовпадения идеалов и действительности, невозможности практической реализации идеалов.
«Почему?» — способы объяснения событий. В соответствии с системами убеждений выстраиваются и объяснения связи происходящих в мире политики событий. Эти объяснения имеют, как правило, концептуальный характер, т.е. выражены в форме рациональных или иррациональных идей и доктрин и соответствующей практики.
Р. Лейном была предложена следующая схема, характеризующая способы объяснения общественных ситуаций:
концепция Божественного провидения, или Божественного вмешательства;
идея судьбы, фатума, рока;
магия, проявляющаяся в мистической символике и попытках манипулирования сознанием с помощью различного рода артефактов;
концепция «великих людей» (героев), ориентированная на харизматических лидеров, творящих историю;
организмическое понимание, т.е. уподобление социального изменения органическому природному процессу, на который человек не может оказывать влияния;
парадигма «естественного закона». В наиболее явном виде она представлена в марксистском учении. В основе этой парадигмы лежит убеждение в возможности познания законов истории и последующего воздействия на общественную эволюцию;
научная парадигма, противостоящая идеям Божественного провидения и «героев». От концепции «естественного закона» она заимствует представление о закономерности мировых явлений, от магии — убежденность в возможности манипуляций с помощью открываемых наукой методов.
«Когда и где?»: структура политической интерпретации. Устанавливает соотнесенность определенных событий с определенным пространством, временем, целями, в соответствии с которыми развертываются политические события.
Понятия знания и истины. При формировании политических убеждений представления о знании и истине используются различными способами:
знание либо используется для защиты уже имеющихся убеждений, либо отвергается на том основании, что оно представляет собой опасность для уже сформировавшихся доктрин;
знание применяется для определенных практических целей: объяснения реальности, эксплуатации открывающихся с его помощью возможностей и т.д.;
знание воспринимается как абсолютная ценность, истина в последней инстанции.
Системы политических убеждений, сформировавшиеся в определенный период и приобретшие силу традиции, могут выполнять различные общественные функции:
являются источником субъективного восприятия индивидом собственной идентичности, способствуют артикуляции его требований к политической системе;
формируют систему ориентиров, целей, к которым индивиды стремятся — статус, власть, благосостояние и т.п. Соотнося с этой системой свои требования, человек получает представление о собственной природе, о других индивидах, сравнивает свои ожидания с реальными возможностями;
на основе систем убеждений формируют соответствующую политическую символику, усвоение которой индивидом способствует его включению в определенную политическую группу, объединение, партию. Тем самым у индивида вырабатываются собственные «эпистемологические установки», дающие возможность познавать политические реалии, оценивать качество информации, выносить суждения о легитимности политической системы.
Независимо от иерархического соподчинения систем убеждений на индивидуальные, групповые, общенациональные, они являются средством рационализации политической деятельности, ориентации в политическом пространстве путем разработки индивидуальных, групповых, национальных и интернациональных целей и программ.
С возникновением политики как важнейшего элемента цивилизации функции и роль политического сознания оценивались далеко не однозначно. С одной стороны, исторический опыт и логика требуют признать тот очевидный факт, что политическое сознание формируется как результат сложной эволюции политических институтов, на которую оказывают влияние предшествующие традиции общественного участия, характер социализации, формы образования и множество иных факторов. С другой стороны, уже в древности с появлением первых философских школ возникает явление, которое К. Поппер назвал «историцистской идеологией».
Суть этого явления заключается в претензиях философов и идеологов, прибегающих к историческим пророчествам, на открытие всеобщих законов истории и политики, в соответствии с которыми должно развиваться общество. Отсюда возникло убеждение в том, что системы политической философии оказывают решающее воздействие на политическое сознание, определяя характер политического поведения и участия.
Такого рода модели политического сознания, которые можно отнести к разряду элитарных, преувеличивают и абсолютизируют влияние философских идей на системы убеждений, нравы и институты. Сторонники этих моделей утверждают, что все значительные политические перевороты Нового времени, например, американская и французская революции XVIII в. и революция в России 1917 г. являются результатом внедрения в общественное сознание идей конституционализма, либерализма, социализма.
Влияние этих идей действительно было огромным, особенно в период, предшествующий указанным выше политическим переворотам. Вместе с тем имеется множество доказательств, подтверждающих, что различные варианты политической философии сами являлись одним из средств рационализации уже сложившихся политических традиций, систем убеждений и социальной практики. Например, формирование американских политических институтов в период, предшествовавший войне за независимость, образованию США и принятию конституции, происходило под влиянием английских традиций и правовых норм, а также общих христианских понятий о земной власти в сочетании с принципами «естественного права». Все эти элементы развивались, сообразовываясь больше с практическим опытом, чем с какой-либо философской системой. Имена и идеи Дж. Локка, Ш.-Л. де Монтескье, Ж.-Ж. Руссо и Д. Юма, хорошо известные авторам проекта конституции США, использовались не как отправные точки для создания чего-то нового, но, скорее, в качестве аргументов, подтверждавших правильность того, к чему американцы пришли эмпирическим путем.
Точно так же революция в России произошла не в результате внесения социалистами различных оттенков политического сознания в «пролетарскую массу», как полагал В. И. Ленин, а как следствие острейшего кризиса, вызванного мировой войной. В ходе самой революции отчетливо проявились традиции, восходящие к крестьянским восстаниям и бунтам XVII—XVIII вв. Идеи К. Маркса были только «верхним пластом», с помощью которого оформлялась официальная идеология автократического бюрократического режима, вовсе не соответствующая исходным принципам марксистского социализма.
И картины мира, разработанные философами, и уже сложившиеся политические институты и нормы, вступая во взаимодействие с подсознательными комплексами и когнитивными механизмами человеческой психики, вызывают в воображении политические образы, которые далеко не всегда совпадают с политическими реалиями. Адекватность индивидуального (и группового) политического сознания действительным отношениям зависит от типа личности, степени «открытости» самого сознания, способности объективно оценивать социальные процессы, создавать различные рациональные проекты и концептуальные модели политики или, наоборот, воспринимать политику сквозь призму дихотомии «свой — чужой», «друг — враг» и т.д.
Вместе с тем политическое поведение индивида не может рассматриваться как непосредственный результат психической структуры личности, индивидуальной системы политических убеждений. Можно выделить в соответствии с методологией, предложенной Р. Лейном, следующие моменты, ограничивающие влияние личностных факторов на политическое поведение индивидов:
национальная и местная культура, устанавливая (конечно, спонтанно) господствующие в сообществе нормы поведения, во многом предопределяет характер принятия индивидом решений в ситуации выбора, ограничивая его свободу угрозой санкций и наказаний;
информация и выбор. Этот фактор устанавливает отношение между степенью структурированности политической ситуации и объемом получаемой индивидом информации для последующего выбора. Степень субъективности оценок, опирающихся на специфически личностные критерии, возрастает пропорционально степени сокращения информации, проблематичности возможностей ее получения в неструктурированных ситуациях;
интересы. Отчетливое понимание индивидом в ситуации выбора своих собственных интересов и интересов группы (экономических, политических, социальных) оказывает сдерживающее влияние на субъективные эмоции;
перекрестные давления. Принадлежность индивидов к социальным и политическим группам с однородными установками суживает круг альтернатив и ограничивает проявление личностных факторов. Соответственно принадлежность к группам с различающимися политическими позициями дает больший простор субъективности оценок.
Независимо от степени воздействия этих факторов на поведение индивидов и групп, все они являются элементами рационализации политического сознания, направляя его потоки по определенным (традицией, опытом, устойчивым характером взаимодействия участников политического процесса с властью и т.д.) каналам. Альтернативой является хорошо описанная Г. Лебоном ситуация, когда механизмы рационализации под влиянием определенного стечения обстоятельств и событий прекращают действовать и индивиды, социальные группы и целые народы превращаются в толпу, поведение которой регулируется уже другими законами. Для предотвращения подобных ситуаций человечеством стихийно и целенаправленно вырабатывались различные превентивные средства. Одно из них — разнообразные идеологические системы.
14.2. Место и роль идеологий в политике
ХХ в. не случайно называют «веком идеологий». Никогда прежде в истории преобразовательные идеи и теории не оказывали такого огромного влияния на общественное сознание, прежде всего, в сфере политики, приучая воспринимать ее сквозь призму мыслительных стереотипов. Апогея эта тенденция достигла в тоталитарных диктатурах первой половины минувшего столетия. Но следует иметь в виду, что тоталитаризм был порожден особенным идеологическим характером современной политики, который впервые проявился в период Французской революции. Полтора столетия спустя человечество столкнулось с феноменом тоталитаризма, важнейшим отличительным признаком которого является такая степень идеологизации политики, когда сама идеология превращается в политическую религию по своему всеохватывающему проникновению и милленаристскому обоснованию.
Политическая идеология как ориентированный на практическую реализацию комплекс идей, система взглядов на власть, государственное устройство и способы их регулирования может рассматриваться как своеобразная форма интеграции политического сознания на уровне групповых, классовых, национальных и межнациональных интересов, т.е. как форма специализированного, интегрированного сознания или как «надстройка» над общественной психологией.
Резкое усиление идеологической конфронтации в период «холодной войны» между СССР и странами Запада в 1940—1980‑е гг. вызвало вполне естественное стремление более глубоко понять особенности идеологии, выявить и сформулировать основные механизмы воздействия идеологических систем на общественное сознание.
Понятие «идеология» было введено в научный оборот в 1796 г. А. Дестуттом де Траси (лидером группы философов, названных впоследствии «идеологами») в докладе «Проект идеологии». И в этом докладе, и в появившемся позднее четырехтомном исследовании «Элементы идеологии» де Траси стремился разработать методологию систематизации идей выдающихся мыслителей Нового времени — Ф. Бэкона, Д. Локка, Э. Кондильяка, К. Гельвеция и создать общую «теорию идей», или науку об идеологии. Успех подобной затеи был кратковременным. Пришедший к власти Наполеон назвал представителей этой группы демагогами и болтунами, придав тем самым самому термину резко отрицательное значение пустой идейной спекуляции, не имеющей под собой ничего конкретного.
С аналогичным предубеждением относился к идеологии К. Маркс, рассматривая в своих ранних работах это понятие в противоположном наполеоновскому (но столь же негативном) смысле, как обозначение различного рода идей, существующих не в пустом пространстве, а коренящихся в классовых интересах. Последователи К. Маркса (В. И. Ленин в том числе) хотя и признавали значение «социалистической идеологии» как фактора мобилизации массового пролетарского движения, сохраняли вместе с тем и отрицательный смысл самого понятия в применении к «буржуазной идеологии».
В ХХ в. эта изначальная двойственность всегда сохранялась. Например, гитлеровская пропагандистская машина, раскручивая в массовом сознании миф об исторической миссии «арийской расы», противопоставляла этот миф капиталистической, демократической и большевистской идеологии и т.д.
Большое влияние на формирование различных подходов к идеологии в современной науке оказала концепция немецкого социолога К. Маннгейма, разработанная им в книге «Идеология и утопия» с близких к марксизму позиций. Идеология рассматривалась Маннгеймом как разновидность ложного, «апологетического» сознания, которое, будучи «трансцендентным» по природе, играет по отношению к действительности роль стабилизирующего, охранительного фактора. Напротив, утопия, по К. Маннгейму, является «трансцендентной ориентацией» сознания, переходящей в действие и стремящейся взорвать существующий в данный момент порядок вещей.
Такое противопоставление «консервативной идеологии» и «революционной утопии» оказалось в конечном итоге несостоятельным. В дальнейшем сам К. Маннгейм был вынужден говорить о невозможности заранее предвидеть, какую идею «следует рассматривать в качестве истинной (т.е. реализуемой также в будущем) утопии восстающих классов» и какую — «в качестве чистой идеологии господствующих (но также и восстающих) классов».
Неимоверно разросшаяся в ХХ в. литература, посвященная идеологии, способствовала тому, что этим понятием стали называть различные системы философии, социальные теории, учения, различные типы верований, социальных мифов, придав ему тем самым чрезвычайно неясный, запутанный смысл. Разумный методологический подход к конституированию точного смысла и структуры идеологии как социального явления был в разное время предложен А. Грамши,Д. Беллом,К. Фридрихом, Р. Лейном, Д. Сартори, А. Зиновьевыми др.
Для правильного определения необходимо, прежде всего, установить, что не является идеологией, постепенно приводя саму концепцию в соответствие с элементарными, прошедшими эмпирическую проверку утверждениями. Например, как указал Д. Белл, термин «идеология» не может заменить термина «идея», поскольку его целесообразнее использовать для обозначения «превращения идей в рычаги социального действия».
Точно так же, по мнению А. Грамши, идеология не может отождествляться с философией, отражая, скорее, процесс популяризации философских концепций или «философских вульгаризаций, подводящих массы к конкретному действию, к преобразованию действительности». Идеологии отличаются от различных идей, теорий и философских систем тем, что они всегда ориентированы на действие, на соединение с практикой, тяготея таким образом к сфере политики.
Нельзя вместе с тем утверждать, как это делают некоторые ученые, что идеология и политика вообще неразделимы. Такое представление, сложившееся в ХХ в. под влиянием ожесточенной идеологической конфронтации разных социальных систем, ставит под сомнение возможность существования вполне прагматической, идеологически не ангажированной политики.
Например, М. Дювержев своем классическом исследовании «Политические партии» (1951), исследуя природу партийной борьбы и партийных конфликтов, выделяет три различных типа: конфликт без принципов, конфликт по второстепенным принципам и конфликт вокруг основополагающих принципов.
Первый тип конфликтов характерен для политики в США. Две основные политические партии — республиканская и демократическая — представляют собой команды соперников, борющихся за места в конгрессе и президентский пост. Политическая борьба никогда не приобретает фанатического характера, не порождает глубоких расколов в стране. «Провинциализм» американской политики является, прежде всего, следствием отсутствия у соперничающих партий каких-либо доктринальных принципов. Поэтому на выборах в конгресс преобладают местные интересы. На президентских выборах на передний план выступают деловые и личные качества самих претендентов.
Конфликты партий в Великобритании и странах Северной Европы относятся ко второму типу. Различия между консервативной и лейбористской партиями в Англии, отражая социальные неравенство и конфликты, имеют доктринальный характер, связанный со способом производства и характером распределения общественного богатства. Тем не менее партии постоянно приходят к согласию в отношении основополагающих принципов существующего политического режима: они не ставят под сомнение демократическую систему, гражданские права и сам принцип многопартийности.
Третий тип партийных конфликтов характерен для стран континентальной Европы. В 1950—1970‑е гг. политическая борьба в Италии и Франции затрагивала основания государственного устройства и природу демократического политического режима. Коммунистические партии не принимали до конца ценности политического плюрализма и свободы, рассматривая другие политические партии в качестве своих классовых противников. В свою очередь партии, не разделявшие взглядов коммунистов, отвергали тоталитарный подход к государству и подавление политических свобод. Поэтому борьба между партийными группировками принимала крайне ожесточенный характер.
Разумеется, не существует социально-политических систем, в которых идеология и политика представлены в чистом виде и политический процесс лишен каких-либо мировоззренческих оснований. В связи с этим вполне последовательным выглядит стремление современных ученых представить ясные критерии для различия понятия «идеология», с одной стороны, и понятий «наука» и «мировоззрение» — с другой. «Если мы взглянем, — отмечает Л. фон Мизес в работе “Человеческое действие”, — на все теоремы и теории, руководящие поведением определенных индивидов и групп как на связный комплекс и попытаемся сорганизовать их, насколько это возможно, в систему, т.е. во внятную структуру знания, мы можем говорить о ней как о мировоззрении. Мировоззрение как теория является интерпретацией всех вещей. Как руководство к действию, оно является мнением относительно наилучших средств для устранения по возможности любого неудобства. Мировоззрение, с одной стороны, представляет собой объяснение всех явлений, а с другой — оно является технологией… Религия, метафизика, философия стремятся обеспечить мировоззрение. Они интерпретируют мир и они дают людям совет как им действовать. Понятие “идеология” является боле узким, чем мировоззрение. Говоря об идеологии, мы имеем в виду только человеческое действие и общественное сотрудничество и не обращаем внимание на проблемы метафизики, религиозные догмы, естественные науки и выводимые из них технологии. Идеология — это целостность наших учений об индивидуальном поведении и социальных отношениях. И мировоззрение, и идеология выходят за пределы, которые навязывает чисто нейтральное и академическое исследование вещей такими, как они есть. Они являются учениями о высших целях, к которым человек, озабоченный земным, должен стремиться».
Итак, наука и идеология имеют разные мировоззренческие и практические цели. Как указывал А. А. Зиновьев, наука имеет целью достижение достоверных знаний о мире, идеология — формирование сознания людей и манипулирование их поведением путем воздействия на сознание. В этом смысле цели идеологии и политического действия могут выступать как тождественные, поскольку они определяются эффективностью.
Разумеется, манипулятивная техника идеологического воздействия должна опираться на определенную интеллектуальную базу, систему теоретических построений, которые могут даже претендовать на определенный ценностный статус, включая в себя и научные истины. Тем не менее главное отличие политической идеологии от сугубо научных построений и даже от ценностно-окрашенных политических теорий (с которыми у нее имеется множество точек соприкосновения) — используемые ею языковые конструкции, состоящие из расплывчатых, нарочито туманных, как правило, не поддающихся научной проверке терминов типа «пролетарский интернационализм», «свободный рынок», «народный дух», «арийская раса» и т.п.
Данные социальной психологии свидетельствуют о том, что тенденциозность и расплывчатость идеологического языка являются фактором усиления воздействия, отвечая свойственной массовым движениям потребности в стереотипных лозунгах, облеченной в яркую словесную форму догматической символике.
В конечном итоге, как отметил А. А. Зиновьев, «различие ориентаций (целей, установок, заданий) науки и идеологии имеет… противоположные результаты. Наука создает понимание реальности, а идеология — принципиальное непонимание, лишь принимающее видимость понимания».
Современная политическая идеология является многоуровневой. Обычно выделяют три уровня функционирования идеологических систем: теоретико-концептуальный (элитарный), программно-политический (пропагандистско-просветительный) и актуализированный (житейский).
На первом уровне научные открытия синтезируются с идеологическими догмами, разрабатываются политические теории, обосновываются идейные принципы политических групп, партий и движений.
На втором уровне теории и идейные принципы трансформируются в программы и политические лозунги. Идеология становится политической пропагандой: проникает в школы и университеты, газеты и журналы, кинофильмы, телевизионные передачи и рекламу.
Третий уровень выявляет степень эффективности идеологической пропаганды, которая, проникая в общественное и индивидуальное сознание, выражается в различных формах политического участия. Именно на этом уровне развертывается идеологическое пространство (дискурс) с такими его элементами как идеологические политические культуры, идеологическая агрегация (Г. Алмонд, Дж. Пауэлл), идеологические требования, идеологическая цензура, идеологическая борьба, сопровождаемая такими побочными явлениями, как «идеологические диверсии» или «идеологические инсинуации» (И. А. Ильин) и т.п.
Идеологической политической культурой специалисты называют специфическую структуру индивидуальных и групповых ориентаций, вырабатываемых в процессе перехода от традиционных обществ к секуляризированным общественным формам, в рамках которых политика постепенно становится результатом переговоров и рационально обоснованных проектов, не испытывая потребности в иррациональных стимулах. Идеологии выполняют на этой стадии функцию квазирелигиозных регуляторов социального поведения, создающих четко фиксированные образы политической жизни и предлагающих целый ряд альтернативных «поведенческих кодов». ХХ в. дал множество образцов идеологических культур: от радикальных — коммунизма и нацизма — до вполне умеренных, например, культура клерикального типа в Италии, голлизм во Франции и др.
Как указывают Г. Алмонд и Дж. Пауэлл, постоянное взаимодействие трех уровней политической идеологии — важнейшая составная часть «стиля агрегации интересов». Этим понятием обычно обозначают специфический характер, способ функционирования политической системы, определяющие внешние ее проявления в политических культурах.
Г. Алмонд и Дж. Пауэлл выделяют три основных стиля агрегации интересов, строго соответствующих степени прогрессирующей секуляризации различных политических субкультур: прагматически-компромиссный, ориентированный на абсолютные ценности и традиционалистский.
Каждому стилю присущи собственные идеологические стереотипы, но только второй из них может быть с полным основанием быть отнесенным к «идеологическому стилю». Например, в политических системах Великобритании и США агрегация политических интересов при всем их многообразии осуществляется в рамках строго ограниченных (конституционно закрепленных) типов политического участия и действия. Идеологическая перспектива политической деятельности определяется весьма общими положениями, не препятствующими созданию «атмосферы рыночной площади», на которой политические партии, законодатели и правительственные чиновники заключают выгодные для себя сделки.
Традиционалистский стиль политики ориентируется на прошлое с целью определения альтернатив для будущего. Главное место в артикуляции интересов больших социальных групп принадлежит небольшим (нередко замкнутым) элитам, опирающимся на освященные стариной представления о смысле существования, в которых религия играет ведущую роль.
Ориентированный на абсолютные ценности стиль политической жизни и сознания отвергает принцип компромисса, имеющий целью согласование многообразных интересов. Данный стиль отличает система жестких, рационально выверенных принципов, в соответствии с которыми правители устанавливают нормы политической жизни. То, что представляется им совершенным решением, закрепляется соответствующими предписаниями.
Такой тип агрегации интересов не может существовать вне конкретной политической культуры с господствующей идеологией в качестве ядра. Эта идеология обычно рисует дихотомическую, контрастную картину мира, разделенного на «своих» и «чужих», «друзей» и «врагов». Врагами могут стать «бывшие», «иностранные интервенты» (эпоха якобинской диктатуры), «капиталисты-эксплуататоры» и «империалисты», «красно-коричневые», «жидо-масоны» и т.п.
Коммунистическая и фашистская идеологии являются наиболее контрастным выражением политической системы, внутри которой правящая элита стремится к реализации своих целей, используя прямое насилие и подвергая систематической идеологической обработке основную массу населения. Такой режим ученые нередко называют идеократией.
Специфический тип идеократии проявился в тоталитарных государствах, где обществу навязывалась при помощи насилия и манипулирования сознанием система воспитания, основанная на официальной идеологии при строгом запрете любых других альтернативных идеологий. Понятие «идеократия» в этом смысле выступает как синоним политического режима, при котором идеология является важнейшим средством легитимизации государственной власти. Воздействие этой традиции может быть очень продолжительным. Она может доминировать в сознании некоторых социальных групп и индивидов даже после распада «большого тоталитарного порядка».
Д. Сартори использовал понятие «идеократия» в более общем смысле для того чтобы показать, какое значение приобрел идеологический стиль политики для формирования современных политических систем вообще и современной демократии в частности. Действительно, только с эпохи европейского Ренессанса возникает тот особенный духовный климат, когда человеческие судьбы во многом начинают зависеть от искусственно созданных идей и, следовательно, от способности людей производить такие идеи, создавая символический мир, который, как показало время, обладает мощной способностью воздействовать на мир политических отношений.
В научной литературе до сих пор не прекращается дискуссия о том, является ли идеология исключительной характерной приметой Нового времени, т.е. рождающегося индустриального общества, массовых революционных движений или же она извечно свойственна любой цивилизации, включая самые древние.
Как уже отмечалось, одним из важнейших признаков цивилизации является государство. С его возникновением мы связываем существование особых общественных групп (слоев, классов, страт), монополизирующих не только право на легитимное насилие, но и на производство идей, которым в древнейших цивилизациях обычно занимались «религиозные эксперты» — жрецы. Зародыши «официальной идеологии» отчетливо просматриваются в мифах, рисующих стереотипные для большинства древних обществ образы вечного космического порядка, порождением которого являются царская власть, справедливость, правосудие и закон. Возникнув в русле традиционных древних религий, эти идеи получили огромный преобразовательный импульс в I тыс. до н.э. (период «осевого времени», по определению К. Ясперса). В философских школах Индии, Китая и Греции создаются теории, призванные ответить на вопрос, как наилучшим образом устроить совместную жизнь людей и управлять ими.
Именно в этот период можно различить ростки тех представлений, из которых тысячелетия спустя вырастут различные идеологические системы. Так, отвечая на вопрос: какое средство следует изобрести для того, чтобы обеспечить продолжительность идеального правления и внушить гражданам необходимость повиноваться, Платон в «Государстве», в частности, утверждал: «Я попытаюсь внушить сперва самим правителям и воинам, а затем и остальным гражданам, что все то, в чем мы их воспитали, представилось им во сне как пережитое, а на самом то деле они тогда находились под землей и вылепливались и взращивались в ее недрах… Хотя все члены государства братья (так скажем мы им, продолжая этот миф), но бог, вылепивший вас, в тех из вас, кто способен править, примешал при рождении золота, и поэтому они наиболее ценны, в помощников их — серебра, железа же и меди — в земледельцев и разных ремесленников. Все вы родственны, но большей частью рождаете себе подобных…».
Придуманный Платоном миф, который должен был навечно закрепить установленный философами-правителями порядок, сопоставим с современными идеологическими конструкциями первого уровня. Отличительной чертой древних и средневековых протоидеологий является отсутствие возможностей воздействия на массовое сознание в силу того, что еще не существовало соответствующих материальных предпосылок, например, разветвленного пропагандистского аппарата и т.д. Без этих предпосылок идеологии первого уровня обречены на вымирание или на прозябание в качестве так называемых «кабинетных теорий».
Важнейшим историческим водоразделом являются грандиозные социальные сдвиги XVI—XVII вв., вызванные европейской Реформацией, революциями в Нидерландах и Англии и Тридцатилетней войной. Развернутая памфлетами Лютера и его сторонников пропаганда, взрастившая в Германии крестьянскую войну 1525 г., и «контрпропаганда» католиков уже напоминают идеологические баталии последующих веков. Уже в этот период проявляется важнейшая особенность современных европейских идеологических систем — тенденция к универсализму. Она уходит корнями в универсальную христианскую традицию, распад которой в Новое время, собственно, и породил многочисленные прототипы современных идеологий.
Анализ универсалистских тенденций в сфере идеологии хорошо представлен в работах американского футуролога Э. Тоффлера, прежде всего в книге «Третья волна». Характеризуя столкновение возникшей в XIX в. новой промышленной цивилизации с ценностями традиционного, основанного на аграрной экономике общества, он подробно описывает происшедший во всех сферах жизни переворот, который затронул основополагающие представления о времени, пространстве, материи и причинности.
В духовной сфере каждой, втянутой в процесс индустриализации европейской стране на переднем плане выделились два мощных идеологических течения, вступившие между собой в противоборство — либерализм с его защитой индивидуализма и свободного предпринимательства и социализм, выдвигавший коллективистские ценности.
Эта борьба идеологий, первоначально ограниченная промышленными странами, вскоре распространилась по всему земному шару. Революция 1917 г. в России, создавшая гигантскую пропагандистскую машину, придала борьбе социалистических и либеральных принципов новый импульс. После окончания Второй мировой войны мир оказался разделенным на две противоположные системы, возглавляемые СССР и США, расходовавших в своем стремлении к экспансии и интеграции мирового рынка огромные средства на пропаганду своих целей в отсталых странах.
Столкновение просоветских режимов с западными либеральными демократиями напоминало своей ожесточенностью борьбу протестантов и католиков. Но при всех внешних различиях, сторонники марксизма и антимарксисты были выразителями вполне однотипной суперидеологии индустриализма, в основе которой лежали три фундаментальные цели:
оба направления, решительно расходясь во взглядах на способы производства и распределения материальных ресурсов и благ, рассматривали природу как объект безудержной эксплуатации, по существу, оставляя в стороне проблему отравления окружающей среды и неминуемого экологического кризиса;
обе идеологии в различных формах разделяли социал-дарвинистские теории, оправдывающие идею превосходства сильных, промышленно развитых наций над слаборазвитыми народами, которая лежала в основе политики гегемонизма и империализма;
и либералы, и социалисты в равной мере были ревностными сторонниками утопической идеи неудержимого прогресса цивилизации, развивающейся от низшего, примитивного состояния общества к всеобщему расцвету.
Характерно, что многие теоретики и пропагандисты либерального и социалистического направления были склонны в 1950—1960‑е гг. считать приближение этого «завершенного состояния» цивилизации «концом идеологии».
Сам термин «конец идеологии» был впервые сформулирован Ф. Энгельсом, полагавшим, что идеология отомрет вместе с порождающими ее материальными интересами. В начале ХХ в. М. Вебер указывал на упадок «тотальных идеологий» как на следствие постепенного разрыва европейского общественного сознания с ценностными ориентациями и его эволюции в направлении целевой, или «функциональной» рациональности, основанной на непредвзятом поиске наиболее эффективных средств для достижения поставленных целей.
Концепция М. Вебера была систематически разработана К. Маннгеймом в книге «Идеология и утопия», в которой «упадок идеологии» также связывался с преобладанием «функциональной рациональности», свойственным бюрократическому индустриальному обществу.
Расцвет этой теории наступил после Второй мировой войны. Бурное экономическое развитие и начавшийся в послевоенный период процесс интеграции западноевропейских стран вызвали в умах либеральных политических теоретиков и интеллектуалов эйфорические, почти эсхатологические ожидания. Тема конца идеологии в этот период становится важнейшим элементом теорий «нового индустриального общества», «конвергенции» и др.
Еще в 1944 г. П. А. Сорокин выдвинул в книге «Россия и Соединенные Штаты» прогноз, в соответствии с которым «американский капитализм и русский коммунизм в настоящее время являются не более чем призраками своего недавнего прошлого», постепенно превращаясь в «общество интегрального типа».
Появившиеся в конце 1950‑х — начале 1960‑х гг. концепции Р. Арона, Д. Белла, С. М. Липсета, К. Поппера и многих других ученых, которые предвещали наступление эпохи деидеологизации, основывались, прежде всего на крахе идеологий нацизма и фашизма, разоблачении сталинских преступлений Н. С. Хрущевым и стремительном распространении ревизионистских версий марксизма в Западной Европе. Утверждая, что западным либеральным демократиям удалось решить наиболее фундаментальные проблемы промышленной революции со свойственным ей социальным неравенством и, в частности, включить организации рабочих в систему гражданского общества, заставить консерваторов принять принципы «государства благоденствия», а социалистов отказаться от идеи всеобъемлющего государственного вмешательства, сторонники «конца идеологии» разработали теоретические основы нового варианта интегральной идеологии, которую А. А. Зиновьев называет «идеологией западнизма».
Последующие десятилетия показали, что возникший на основе этой новой идеологической конструкции пропагандистский аппарат оказался способным не только смягчить и абсорбировать внезапный взрыв левых экстремистских идеологий на Западе в 1960—1970‑е гг., но и успешно бороться с пропагандистскими машинами, созданными в этот период в СССР и маоистском Китае.
Опыт второй половины ХХ в. подтвердил уже неоднократно высказывавшуюся в научной литературе мысль о том, что развитие идеологий в различных цивилизациях подчиняется общим закономерностям: периоды формирования суперидеологий сменяются периодами их фрагментации, раскола на ряд сложных систем, внутри которых происходит напряженная борьба многочисленных идеологических течений, направлений, фракций и сект, продолжающаяся до наступления новой стадии кристаллизации, на которой образуются новые макроидеологические структуры. Так, на протяжении всего XIX и XX вв. становление основных политических идеологий — социализма, либерализма и консерватизма — сопровождалось многочисленными расколами внутри каждого из этих течений, сопровождавшимися конфликтами между различными партиями и политическими группировками, которые продолжались до тех пор, пока очередные мировые кризисы и войны не порождали тенденции к слиянию идеологических потоков, казавшихся прежде несоединимыми.
В 1963 г. С. М. Липсет — один из теоретиков «конца идеологии», предвещая в работе «Революция и контрреволюция» наступление нового периода идеологической интеграции, в частности, отмечал: «Примирение фундаментальных принципов, идеологический консенсус западного общества в настоящее время постепенно приводит к взаимопроникновению позиций по вопросам, которые когда-то резко отделяли “левых” от “правых”. Это идеологическое соглашение, которое, возможно, лучше всего назвать “консервативным социализмом”, стало идеологией ведущих партий в развитых государствах Европы и Америки».
Последующие стадии идеологического цикла — студенческие выступления 1960‑х гг., экономический кризис 1974 г., похоронивший либеральные и социал-демократические теории «государства всеобщего благоденствия» и способствовавший подъему «консервативной волны» конца 1970‑х — начала 1980‑х гг., показали, что подобные пророчества являются только моментом постоянного изменения мирового идеологического пространства (дискурса).
На рубеже XX—XXI вв. события, приведшие к распаду СССР, рост напряженности в Центральной и Восточной Европе и странах СНГ, сопровождающий период экономических и политических реформ, взрыв исламского фундаментализма, бросающего вызов «благополучному Западу», стремительное развитие коммунистического Китая создают принципиально новую политическую и идеологическую ситуацию в мире. Анализ новых процессов должен осуществляться с постоянной опорой на предшествующий опыт эволюции идеологических процессов и циклов.
К числу политических идеологий макроуровня обычно относят идеологические образования, имеющие на первый взгляд неопределенные наименования и смысл, например, идеология капиталистическая, экстремистская, радикальная и т.п. По мнению многих ученых, современное восприятие идеологии в образе некоей универсальной идеи, основным опорным элементом которой является символ определенного общественного устройства, например, «капитализм», «социализм», «русская идея», выглядит архаичным и неэффективным.
Постмодернистская трактовка идеологии рисует картину распада большого порядка на множество фрагментов, символизирующих крушение монолитного образа в эпоху постиндустриальной цивилизации. Идеологические процессы на Западе демонстрируют появление многочисленных «малых идеологий» — пацифистской, экологической, феминистской, идеологии «сексуальных меньшинств» и т.д. С другой стороны, сложившаяся в России после распада СССР политическая и экономическая ситуация, сопровождающаяся появлением огромной массы люмпенизированного населения, ростом приватизма (уход в частную жизнь) создает впечатление о наступившей эпохе «деидеологизации».
В действительности и в том, и в другом случае речь идет о своеобразном переходном периоде, за которым может последовать стремление к новым формам идейной консолидации в первом случае, и к обретению новой национальной идентичности — во втором.
Вопрос о причинах идеологических ориентаций и переориентаций в политике, возникающих под влиянием множества факторов внешнего и внутреннего порядка, не может решаться в отрыве от проблемы «носителей идеологии», которая, в свою очередь, неотделима от проблемы субъекта и объекта идеологии.
На теоретическом, доктринальном уровне идеологии разрабатываются «религиозными экспертами», философами, учеными, далеко не всегда сознательно стремящимися навязывать свои идеи другим людям. По тем или иным причинам отдельные идеи или учения могут не дойти до массового сознания, оставить его равнодушным или враждебным. Идеология не может, за исключением единичных случаев, целиком определять волю, сознание, настроения абсолютного большинства. Правильность этого наблюдения продемонстрировал уже крах одного из самых ранних экспериментов, проводимых французскими революционерами — жирондистами и якобинцами.
В коммунистических странах, по наблюдениям А. А. Зиновьева, где официальная идеология внедрялась в сознание, начиная со школьной скамьи, она все же «четко отличалась от прочих явлений культуры, не растворялась в них. Она была заметна, бросалась в глаза, вызывала раздражение и насмешки. Она вообще выглядела как нечто чужеродное и ненужное, хотя на самом деле ее организующая и воспитательная роль была огромна».
Наоборот, в западных странах (это же относится и к молодому поколению в современной России) многие люди вообще не знают что такое идеология, хотя и находятся под ее влиянием. Резко отрицательное отношение к идеологии, возникшее в результате одиозной практики тоталитарных диктатур, приводит к возникновению ситуации, когда ее стараются не замечать или игнорировать.
Такую ситуацию следует отличать от вполне идеологической по своей направленности установки на отрицание. Как отмечает, например, один из наиболее проницательных исследователей американских средств массовой информации М. Паренти, большинство газет, журналов и телеведущих в США «действуют в рамках установленной идеологии, состоящей в том, что они не имеют никакой установленной идеологии, никаких расовых, половых или классовых предпочтений. Не приверженные никаким внушениям, они просто дают представления о вещах так, как они их видят».
Сам факт отсутствия на Западе единой государственной идеологии, аналогичной марксизму-ленинизму или маоизму, никогда не препятствовал возникновению, развитию и совершенствованию огромного аппарата идеологической пропаганды, где заняты сотни тысяч специалистов, осуществляющих систематическую обработку идей и учений, их «ретрансляцию» через каналы СМИ. Эта новая социальная группа, выполняющая функцию, которую в древности выполняли жрецы, входит (преимущественно в «верхнем эшелоне») в правящую элиту и поэтому кровно заинтересована в том, чтобы поддерживать и наращивать свое влияние.
После крушения коммунизма в России и странах Центральной и Восточной Европы роль идеологических экспертов взяла на себя «новая медиократия» — группы либеральной интеллигенции, «приватизировавшие» СМИ и пытавшиеся разрабатывать и пропагандировать либеральную реформаторскую идеологию. Экономический кризис и отсутствие средств на поддержание собственных изданий постепенно привели к подчинению этих групп крупным банковским, а иногда и криминальным структурам. Поскольку либеральная интеллигенция в этом регионе всегда сохраняла психологическую предрасположенность к авторитаризму и экстремистским формам мысли в соединении с конформизмом, вновь возникший пропагандистский аппарат стал очень напоминать старый, коммунистический, назойливостью лозунгов и крайне низкой эффективностью своих методов.
Основное различие между западной и новой российской официальной идеологиями сегодня заключается в том, что в западноевропейских странах и США идеология является одним из средств интеграции и самосохранения общества, в то время как в России она, будучи средством самосохранения правящей олигархической элиты, выполняет, скорее, деструктивную функцию, отрицательно воздействуя на массовое сознание бессодержательностью и полным несоответствием политическим и экономическим реалиям.
Для понимания особенностей функционирования идеологических систем в различных обществах большое значение имеет конкретный анализ взаимосвязи определенных видов идеологии с теми социальными слоями, в которых они получают наибольшее распространение. Изучение этой проблемы современной наукой постоянно приводит ученых к заключению, согласно которому эффективность идеологии определяется ее соответствием жизненному опыту всего населения или его отдельного слоя, сложившимся традициям, нравам, привычкам, долговременным интересам и непосредственным ожиданиям. Методология анализа, при помощи которой выявляются интересы социальных слоев в различных идеологических системах, а также степень эффективности их воздействия на политическое сознание была разработана на теоретическом и эмпирическом уровнях Г. Моска, В. Парето, М. Вебером, С. М. Липсетом, Р. Лейном, Г. Алмондом, Дж. Скоттом и др.
Многообразие научных методик, применяемых в этой сфере, показывает, что выбор наиболее предпочтительной из них, равно как и использование различных определений и научных критериев выбора, нередко зависит от исторического и социального контекста, обусловливающего не только особенности идеологий, но и специфику позиций самих ученых.
Например, наблюдения за современной российской политикой нередко заставляют предполагать, что концепция «нелогического действия» и «деривации» В. Парето наиболее приемлема для ее анализа. Наличие в политических процессах посткоммунистической России огромного количества иррациональных и алогичных элементов делает привлекательной попытку объяснить эту нелогичность «врожденными психическими предиспозициями лидеров», маскирующих свои истинные мотивы при помощи псевдоаргументов. Когда В. Парето писал о том, что любые общественные теории и идеологические системы призваны служить только оправданием действий с целью придания этим действиям логического характера, он основывал свои выводы не только на изучении итальянской политики эпохи Рисорджименто, но и европейской политики начала XX в., оказавшейся прелюдией к мировой войне и господству тоталитарных диктатур.
Для современной науки характерно многообразие подходов, связанных с решением проблемы взаимодействия идеологий с «массовым субстратом». Одни авторы склоняются к сближению (иногда к отождествлению) идеологии с политической культурой. Носителями идеологий объявляются социальные группы или нации, для которых характерен определенный тип культуры. Другие авторы считают идеологию атрибутом борьбы политических партий. Марксистский анализ отдает предпочтение социальным классам.
Нередко идеологии рассматривают сквозь призму дихотомии «демократия — авторитаризм», наряду с использованием традиционных категорий — «левые», «правые» и «центр» как для характеристики идеологических ориентаций в рамках определенной политической системы, так и для определения степени приверженности экстремистским или, наоборот, умеренным формам политического поведения и партиям.
Разумеется, стремление того или иного социального слоя поддерживать экстремистские или демократические партии и соответствующие идеологии нельзя предсказать с абсолютной точностью, даже если выводы основываются на данных социологических опросов. Так, изучение политических ориентаций различных классов в западных странах осуществлялось на основе исходной предпосылки, согласно которой классы, стоящие на более низких ступенях социальной лестницы по уровню доходов и образованию, более склонны к авторитаризму и поддержке экстремистских движений по сравнению с более образованными и зажиточными слоями общества (от «среднего класса» и выше), традиционно занимающими умеренно-демократические позиции.
Эту тенденцию, однако, нельзя абсолютизировать и считать в настоящее время непреложной даже для западных стран. Многие дополнительные факторы изменяют ее, причем, иногда до неузнаваемости.
В XIX в. рабочие организации и партии были основной силой, которая боролась за политическую демократию, преодолевая ожесточенное сопротивление крупных предпринимателей, правых партий и традиционных консервативных сил. До 1914 г. классическое разделение между левыми и правыми силами основывалось не только на различиях в доходах, социальном статусе и возможностях получить образование. Левые социалистические партии были основной опорой политической демократии, религиозной и гражданской свободы, мирной внешней политики. Правые партии, опиравшиеся на консервативно настроенное крестьянство, мелких ремесленников и, конечно, крупную буржуазию и землевладельцев, прибегали к экстремистским формам защиты своих привилегий, препятствуя введению всеобщего избирательного права и проводя империалистическую политику колониальных захватов.
Окончание Первой мировой войны, наступление экономических кризисов и рост фашистских движений в Западной и Восточной Европе привели к расколу рабочего движения по крайней мере на три направления (социал-демократическое, коммунистическое и фашистское), причем лидеры двух последних стали открыто использовать экстремистские методы политической борьбы. Возникли коммунистические и фашистские профсоюзы. Участие рабочих в движениях с явно выраженной националистической идеологией становится с 1930‑х гг. элементом повседневной жизни в Европе и Америке.
Но даже в этот период кризиса демократических ценностей и традиционной либеральной и социалистической идеологии различия между европейскими странами весьма значительны.
Например, авторитарные тенденции индивида могут быть приглушены приверженностью большинства партий конституционным принципам и процедурам.
В Великобритании, в которой терпимость является широко распространенной чертой политического поведения и сознания, низшие классы в абсолютном измерении менее «авторитарными», чем образованные слои в странах, не имеющих прочных демократических традиций. Французские, итальянские и немецкие рабочие-католики, среди которых были повсеместно распространены антикапиталистические настроения, постоянно голосовали за сравнительно консервативные христианские партии, поскольку их приверженность католицизму могла в определенных случаях перевешивать их классовые симпатии. Члены радикальных левых профсоюзов поддерживали умеренные либеральные партии, выступавшие против фашизма. И, наоборот, в 1930‑е гг. избиратели, настроенные отнюдь не радикально, голосовали за коммунистов из-за их радикальных антифашистской программы и лозунгов и т.д.
Идеологические ориентации могут значительно отличаться друг от друга и внутри однородного социального слоя, представители которого имеют высокий уровень образования и профессиональной подготовки. Американские социологи К. МейериЛ. Нигро, исследуя в середине 1970‑х гг. идейные позиции нескольких групп чиновников федерального уровня, установили, что социальное происхождение обусловливает взгляды только 5% выбранных для анализа групп, в то время как занимаемые ими посты имеют в этом плане гораздо большее значение. Другой американский социолог Б. Меннис, сравнивая ориентации офицеров, служивших во внешнеполитическом ведомстве, со взглядами армейских офицеров, выполнявших аналогичную работу, установил, что для первой группы характерны либеральные взгляды, а для второй — консервативные.
В современной России чиновники высшего ранга — выходцы из номенклатуры, всегда отличавшиеся догматизмом и консерватизмом взглядов, предпочитают ныне исповедовать официальную либеральную идеологию, способствуя возникновению нового идеологического феномена — номенклатурного либерализма.
После Второй мировой войны появление стабильных демократий в Западной Европе и США заставлял многих ученых делать вывод о возникновении новой «постполитической» фазы развития в этом регионе. Решающую роль в этом процессе сыграло полное включение рабочего класса в структуры западного гражданского и политического сообществ. В результате различия между демократической левой и правой значительно ослабли: социалисты заняли борее умеренные позиции по отношению к «капиталистическим ценностям», консерваторы поддержали идею «государства всеобщего благосостояния».
Такой, периодически разрушаемый леворадикальными движениями (студенчество в Западной Европе, национальные меньшинства в США и др.) консенсус продолжался до конца 1970‑х гг., когда нарастание кризисных процессов в экономике привело к переориентации консервативных партий и отказу от социалистических методов регулирования («неоконсервативная волна»).
В этот же период антиколониальная борьба в Азии и Африке, обретение большинством африканских государств независимости привели к устойчивой идентификации консерватизма с компрадорской ориентацией высших слоев, в то время как происходил процесс слияния (особенно под влиянием китайской революции) националистических леворадикальных идеологий с марксизмом в его ленинском и маоистском вариантах.
В структуре обозначенных выше политических и идеологических процессов Латинская Америка занимала промежуточное положение. Многие латиноамериканские страны завоевали политическую независимость еще до развития промышленного переворота и распространения марксистского социализма. В условиях экономической отсталости в этих странах господствовал традиционалистский консерватизм, питаемый косностью и аполитичностью деревни. Левые идеологии развивались в городской среде, причем возникшие коммунистические и социалистические партии ориентировались на западноевропейские методы экономической и политической борьбы за права рабочих.
С конца 1980‑х гг. в странах Восточной Европы и в России разрыв с коммунистическим прошлым происходил в рамках весьма своеобразного процесса, когда разрушение экономической базы социализма, сопровождаемое ростом всеобщей бедности, социальной необеспеченности и нестабильности, сделали крайне непрочной и новую демократическую политическую систему, которая, особенно в России, стала ширмой для «новых русских» и новой бюрократии, прикрывающих конвертацию власти в собственность и борьбу за раздел государственного имущества псевдолиберальными лозунгами.
14.3. Политические идеологии современности
Либерализм
Формирование идеологии современного либерализма происходило уже в конце XIX — начале ХХ вв. Одним из важнейших моментов в развитии этого направления стало создание в 1947 г. Либерального интернационала, основанного 19 партиями-учредителями, к которым позднее присоединились еще 13 партий, а также осколки либеральных групп из стран Центральной и Восточной Европы.
Фундаментальный вопрос либеральной теории можно сформулировать так: в каком отношении находится принцип свободы, составляющей смысл общественной деятельности, к современному государству, регулирующему эту деятельность? Иными словами, каким способом следует вычитать принуждение по отношению к индивиду из его свободы? Многообразные течения внутри либерализма дают различные ответы на этот вопрос.
Либерализм обычно разделяют по двум основным критериям: защите экономической и политической свободы и восходящему к европейской классической либеральной традиции начала XIX в. лозунгу: «минимум государства — максимум рынка». Свобода обмена, собственности и экономическая эффективность неотделимы в либеральной теории от идеи общественного благосостояния.
Дискуссионный характер основных либеральных принципов (следствием которого являются постоянные расколы в либеральных организациях, полемика в многочисленных журналах и научной литературе) определяется отсутствием четкой и логически непротиворечивой взаимосвязи между ними. Уже идеологи раннего либерализма (Дж. Ст. Милль и др.) вынуждены были признавать, что:
общественные пределы свободы личности устанавливаются не только государством, но и деятельностью самих индивидов и их организаций;
государство и общественный сектор экономики могут стать средством реализации желаний индивидов и, следовательно, орудиями их свободы. Более того, рыночная система отнюдь не является идеальным средством обеспечения всеобщего благосостояния, но часто демонстрирует неэффективность, которая проявляется в инфляции, безработице, стеснительном налоговом законодательстве и т.д., требующих в конечном итоге государственного вмешательства.
На протяжении длительного времени либерализм не мог точно сформулировать свою позицию в вопросе — каковы роль и пределы публичного сектора в общественной жизни и постоянно колебался между концепцией «нулевого государства» (направление, именующее себя либертаристским) и «минимальным государством» классического образца, сводимого к полиции армии.
Современная традиция либеральной идеологии также имеет различные точки отсчета. В определенном плане либерализм продолжает обращаться к идеям, сформулированным шотландским философом и экономистом А. Смитом в книге «Богатство народов», которая всегда рассматривалась как апология свободы рынка против вмешательства государства во имя экономической эффективности. Сохраняют свое значение и аргументы английского философа Д. Локка, отрицавшего в своих двух трактатах о правлении абсолютистскую власть и обосновавшего приоритет собственности (и обмена) над политикой. Роль государства сводилась им до функции «стража благосостояния». Гарантом этой роли является общественный договор.
«Контрактный либерализм» в конце ХХ в. изыскивает более обширное место для государственных институтов и публичных служб, дополняя Локка критикой эффективности рыночного хозяйства, в том числе и на уровне экономической науки (разработка новой концепции государственного сектора экономики, регулирование безработицы, эффективная внешняя политика).
Идеологию современного либерализма можно рассматривать в свете различных вариантов классификаций. В иерархическом плане, либерализм распадается на:
академический, представленный трудами политических философов, теоретиков, экономистов;
«вульгарный либерализм», как совокупность «общих мест», постоянно встречающихся в газетной и журнальной публицистике, памфлетах и многочисленных телепередачах.
Либерализм различается по сферам применения на экономический, ориентированный на экономические модели общественного регулирования; политический, относящийся к сфере политической жизни, направленный на обсуждение политического плюрализма и демократии; либерализм нравственный, или моральный, выступающий за терпимость и свободу стилей жизни и поведения. Можно также говорить о социальном либерализме, подчеркивающем единство моральных вопросов с обсуждением проблемы гражданских прав.
В академическом либерализме различают два важнейших направления. Либертаристский либерализм отстаивает принцип «нулевого государства». Основные теоретические основы этого направления были разработаны в книге Р. Нозика «Анархия, государство и утопия» (1974). Другим ведущим направлением является утилитаристский либерализм.
Оба направления содержат «критическое ядро», включающее в себя три основных критерия: свобода, «минимальное государство», счастье — благосостояние — эффективность. Системы, основанные на трех данных критериях, распадаются на множество линий аргументации. Например, для доконтрактного либерализма характерно предельное сближение понятий «свобода» и «минимальное государство». Обычно не уточняется — до какого предела должно простираться ограничение общественного сектора.
Связь между либертаристским и утилитаристским направлениями обеспечивают экономические теории, в которых доказывается, что экономика, основанная на свободном обмене, удовлетворяет требованию, называемому «критерием Парето». Это критерий эффективности, устанавливаемый путем ссылки на этический принцип счастья индивида (либеральные экономисты предпочитают называть это «предпочтениями» или «различными видами пользы»).
В соответствии с этим принципом, состояние общества удовлетворяет критерию Парето, если в любом другом возможном обществе человек оказывается менее состоятельным, считает себя менее счастливым и т.д. Для либертаристов такое качество жизни является непосредственным следствием свободы обмена.
Наоборот, для либералов‑утилитаристов свобода обмена и сама рыночная система нуждается в дополнительных средствах защиты. При таком подходе свобода не рассматривается как конечная цель, но лишь как средство для эффективного действия, следствием которого является благополучие — материальное и душевное. Так, «минимальное государство» рекомендуется потому, что рыночная система является эффективной и т.д.
Утилитаристских взглядов придерживались такие ведущие западные экономисты, как М. Аллэ, Г. Хутаккер, Т. Коопманс и Ж. Дебро. Представители «монетаристского» направления, например, американский экономист М. Фридмен, активизировавшиеся в 1960—1980‑е гг., в идеологическом плане являются более либертаристами, чем утилитаристами. Напротив, автор работы «Теория справедливости», оказавшей большое воздействие на либеральную мысль второй половины ХХ в., Д. Роулз придерживается, скорее, классических позиций в духе теории «минимального государства» настаивая на том, чтобы распределение доходов и богатства было направлено на получение преимуществ всеми индивидами. Из этого требования, по Роулзу, вытекает не только принцип равного доступа всех граждан к государственным должностям, но и поддержание социального и экономического неравенства «к выгоде всех».
На рубеже 1970—1980‑х гг. основной вопрос, обсуждаемый либеральной теорией (каким должен быть объем общественного сектора для сохранения свободы?) вновь обрел практическую актуальность и был поставлен сторонниками «монетаризма» в самой острой форме в борьбе с двумя важнейшими факторами социально-экономической жизни западных стран. Первым из них стал экономический кризис 1974 г., положивший конец быстрому экономическому росту и видимости всеобщей занятости. Социал-демократическим правительствам, проводившим политику «макроэкономики» и «стабилизации» в соответствии с рекомендациями английского экономиста Д. М. Кейнса, не удалось с достаточной быстротой восстановить прежнее положение. На них обрушился град обвинений со стороны тех сил, которые защищали принцип более ограниченного государственного вмешательства («монетаризм») или полного отказа от всякого вмешательства («новый классицизм»).
Неоконсерватизм
Сторонники новых радикальных мер называли себя неоконсерваторами. Они выступали за материальный и технический прогресс, опираясь на аналогию с эпохой рождения западной цивилизации, экономика которой основывалась на принципе свободы предпринимательства и торговли.
Само понятие «неоконсерватизм» было введено в научный оборот социалистическим теоретиком М. Харрингтоном. В США это идеологическое течение возникло как реакция на леворадикальное движение в университетских кампусах, вызвавшее негативную реакцию «среднего класса». Ведущим теоретиком этого направления сначала был И. Кристол, а в дальнейшем Р. Низбет, М. Новак, Н. Подгорец.
Антипатия к «новым левым», резко отрицательное отношение к либерализму американского «истеблишмента» соединялось у неоконсерваторов с крайним антикоммунизмом. Введение советских войск в Афганистан в 1979 г. усилило позиции консервативных политиков, с подозрением встречавших как «социалистические» и «либеральные» любые государственные меры, направленные на государственное регулирование экономики.
Этике и философии либерализма и социализма неоконсерваторы противопоставляли принципы авторитета, гражданского порядка, социального контракта, выдвигая также на передний план корпоративные ценности семьи, региональных сообществ, местных общин и соседской взаимопомощи в противовес этатизму и крайнему индивидуализму. Победа на президентских выборах 1980 г. Р. Рейгана, считавшегося убежденным консерватором, а также приход к власти в Великобритании консервативного кабинета во главе с М. Тэтчер превратили неоконсерватизм в явление мирового масштаба, оказывавшего влияние на экономику, внешнюю и внутреннюю политику и идеологию Запада вплоть до начала 1990‑х гг.
В 1983 г. возник Международный демократический союз — объединение консервативных и христианско-демократических партий. Тон в нем задавали американские республиканцы. Новая версия консерватизма распространилась и в других западноевропейских странах. В ФРГ ее пропагандировали Г. Кальтенбруннер и Г. Коль, во Франции — А. Бенуа, П. Виаль и Ж. Ширак.
Наиболее близким источником современного неоконсерватизма является либеральный консерватизм Э. Берка с его акцентом на сохранение традиций, индивидуальных свобод, естественного неравенства в соединении с отказом от революции как способа реформирования общественной жизни.
Вместе с тем разработанная неоконсерваторами модель реформирования западного общества вполне отвечала задачам нового этапа перехода к постиндустриальной цивилизации. С этим этапом связано создание динамичной экономики, использующей новейшие технологии. Не случайно поэтому главной опорой неоконсервативной политики стал быстрорастущий «новый средний класс» — часть управленческого персонала, техническая интеллигенция, высококвалифицированные рабочие, а главным объектом идеологических атак — сильные профсоюзы и возникшие в период широкого применения кейнсианских рецептов государственные социальные программы поддержки малообеспеченных слоев общества.
Стремясь к синтезу основных принципов либерализма (развитие рынка, предпринимательской инициативы и конкуренции) с традиционными ценностями (семья, культура, мораль, порядок), неоконсерваторы активно использовали антиэтатистскую риторику для достижения главной цели своей политики — освобождения государства от «непосильного» груза социально-экономического регулирования.
Отказ от налогообложения крупных корпораций и наиболее состоятельных слоев, резкое сокращение пособий по безработице, «война на уничтожение» с профсоюзами, объявленная М. Тэтчер в начале 1980‑х гг., в соединении с заботой о конкурентоспособности экономики и жесткой внешней политикой в отношении социалистических стран и стран «третьего мира» придавали неоконсервативному курсу ярко выраженные авторитарные тенденции. Резкое усиление социального неравенства, возникшего в результате тщетных попыток стимулировать деловую активность малоимущих слоев путем ликвидации социальных программ поставили под вопрос завоевания демократии и вновь привели к возникновению ситуации, когда либерально-демократические объединения начали успешно оспаривать у консерваторов политическое первенство.
Несомненные успехи, достигнутые западными консерваторами в оживлении экономики, деловой активности, внедрении достижений НТР и модернизации государственных институтов нередко приводило некоторых российских идеологов и ученых к мысли о перспективности российской версии неоконсерватизма, который придет на смену обанкротившемуся ультрамонетаристскому курсу, проводимому в стране с начала 1990‑х гг. Эта перспектива нередко обосновывалась чисто идеологическим доводом, согласно которому Россия вступает вместе с другими развитыми странами в постиндустриальную эпоху. Этот довод однако является совершенно несостоятельным по той простой причине, что российская экономика пришла в самое плачевное состояние, прежде всего, потому, что реформы, объявленные отечественными либералами-ультрамонетаристами, осуществлялись именно по неоконсервативным рецептам. Поэтому любой вариант модификации последних в стране с истощенными людскими ресурсами и разрушенной системой региональных экономических связей заставит ее вновь вступить на путь «догоняющей модернизации» в условиях гораздо более неблагоприятных по сравнению даже с теми, которые сложились в конце «перестройки».
России, видимо, еще предстоит найти свою новую форму интегральной идеологии на основе творческого синтеза либеральных и национальных патриотических ценностей с лучшими традициями социалистической мысли и практики.
Марксистская традиция и современная международная социал-демократия
В классической марксистской традиции, несмотря на край-
не отрицательное отношение ее основателей к идеологии, значение идеологического начала было чрезвычайно велико. От своих непосредственных предшественников — утопического коммунизма и социализма — марксизм во многом унаследовал приверженность к социальным пророчествам. Основные положения социального учения Маркса состоят в следующем:
капиталистическое общество в силу столкновения противоположных (антагонистических интересов) приходит к созданию института государства, которое, возвышаясь над ним, внешне стремиться примирить противоречия в рамках закона и порядка;
но, поскольку государство есть продукт классовых противоречий, оно является выразителем интересов экономически господствующего класса. Вместо того чтобы стоять над обществом, оно подчиняет себя интересам буржуазии, принимая на себя роль эксплуататора;
даже демократическая республика с ее системой всеобщего избирательного права остается орудием буржуазного господства, поскольку она обеспечивает правление класса капиталистов косвенным путем, а именно путем подкупа должностных лиц и парламентариев, установления контроля над прессой и влияния биржи на политику правительства;
одновременно демократическая республика способствует количественному росту и усилению политического влияния пролетариата, и поэтому она может рассматриваться как наилучшая форма будущего государства трудящихся;
пролетариат, возрастая в численном отношении, в один прекрасный день совершит революцию, лишив буржуазию политической власти точно таким же образом, каким она лишила в прошлом господства феодальные классы и сословия;
выполнив свою миссию подавления эксплуататоров и руководства мелкой буржуазией (период диктатуры пролетариата), пролетарское государство постепенно отмирает, утрачивая свою классовую природу. В будущем не останется ничего, кроме общества, коммуны, коммунистического строя — системы, освобожденной от классовых противоречий и насилия, где все соблюдают элементарные условия общежития без всякого принуждения.
Таким образом, система политической демократии рассматривалась марксизмом лишь в качестве «переходной стадии» к бесклассовому обществу, путь к которому лежит через насильственную социальную революцию.
Победа революции в России в 1917 г. представлялась некоторым ортодоксальным марксистам как блестящее подтверждение данного марксистского пророчества.
Накануне Первой мировой войны понятия социал-демократии и социализма практически между собой не различались. Они касались некоторых нюансов программ социал-демократических партий, входивших во II Интернационал (австро-марксизм, лейборизм, бельгийский социализм и др.). Капитализм оставался главным противником социалистов, независимо от их «ревизионистских», «центристских» или «революционных» ориентаций. Все они ощущали себя наследниками общества, обреченного на уничтожение. Обобществление средств производства и обмена было тем горизонтом, который никто не ставил под вопрос. Политическая демократия в социалистическом варианте рассматривалась как более полная власть народа. Различия между реформистами и революционерами возникали по вопросу о месте и роли парламентской системы в установлении нового политического режима. В этом пункте социалист Бернштейн имел мало общего с социалистом Лениным.
Установление в России большевистской диктатуры предопределило радикально новую ситуацию в международной социал-демократии. Большевики вели себя на международной арене как единственные законные представители и наследники К. Маркса. Именно это обстоятельство заставило руководство социал-демократических партий более отчетливо определить свое отношение к капитализму, с одной стороны, и российскому коммунизму — с другой, приступив тем самым к поиску «третьего пути».
Находясь под впечатлением возникновения нового социалистического государства, будучи противниками интервенции западных держав в период гражданской войны, разделяя наследие, состоявшее из революционных формул, социал-демократы, однако, должны были осознать свое новое положение и сделать свой выбор перед лицом новой постановки следующих вопросов: может ли социализм не быть демократическим; что является первоочередным — демократия или социализм?
На международной конференции в Берне в феврале 1918 г. большинство социал-демократов проголосовало за резолюцию, гласившую: «Социалистическая реорганизация… не может быть осуществлена…, если она не основывается на завоеваниях демократии и если она не уходит корнями в принцип свободы».
Полемизируя с В. И. Лениным и большевиками, осуждая их за разгон Учредительного собрания, ведущий теоретик II Интернационала К. Каутский утверждал, что именно демократия является тем мерилом, с помощью которого можно таким образом измерять классовый антагонизм, чтобы борьба классов не выражалась на примитивном языке насилия.
В 1920‑е гг. социал-демократические партии разработали многочисленные программы национализации и социализации производства. В работах теоретика австро-марксизма О. Бауэра предусматривалась передача управления национализированными предприятиями административным советам, состоящим из трех частей — из представителей рабочих, потребителей и государства. Не социализированные отрасли должны организоваться в картели. Контроль над кредитами обеспечивается центральным банком.
На конгрессе германских социал-демократов в Киле (1927) другой крупнейший социалистический теоретик и экономист Р. Гильфердинг обосновал необходимость государственного вмешательства в регулирование капиталистической экономики, используя плановые принципы. Его программа предусматривала также путь демократической реорганизации производства в интересах трудовых коллективов.
Ориентация социал-демократии на концепцию «смешанной экономики» была подкреплена опытом шведских социалистических правительств, сумевших в 1930‑е гг. преодолеть последствия экономического кризиса. В 1935 г. шведские социалисты приступили к осуществлению концепции «народного дома» — программы социальных реформ путем перераспределения налогов в пользу неимущих классов и стимулирования рынка при помощи государственного планирования.
Все эти элементы социал-демократической политики, пройдя практическую проверку и после Второй мировой войны (начиная с реформ лейбористского кабинета К. Эттли в конце 1940‑х — начале 1950‑х гг.), стали важнейшими основаниями новой социалистической идеологии, окончательно отошедшей от многих положений классического марксизма. Окончательный пересмотр исходных принципов произошел на съезде германских социал-демократов в Бад-Годесберге (1959), где была принята новая программа, воплотившая все новейшие идеологические ориентиры, которыми социалисты руководствуются по сей день.
Отвергая любую «идеологическую догму», программа вместе с тем говорит о приоритете ценностей «христианской этики», «гуманизма» и «классической философии», соединенных с принципами свободы и справедливости, лежащих в основе «общественной собственности», которая становится законной формой общественного контроля в том случае, если «другие средства не могут обеспечить здоровый порядок экономических отношений».
В принятой в июне 1989 г. на XVIII конгрессе Социалистического Интернационала «Декларации принципов» подчеркивалось: «Социалисты не претендуют на то, что они являются держателями рецепта создания общества, которое не может быть изменено, не поддается реформам или дальнейшему развитию. В движении, ставящем своей целью демократическое самоопределение, всегда найдется место для творческих решений, поскольку каждый народ и каждое поколение должны определить собственные цели».
Вопросы и задания для самопроверки
Каковы критерии определения понятия «политическое сознание» и его основных функций?
Что представляет собой концепция уровней политического сознания?
Каково соотношение политического сознания и политического пространства?
Каким образом определяются критерии соотношения политического сознания и политической культуры?
В чем состоит взаимодействие психических состояний и политических ориентаций?
Каким образом выявляются системы убеждений и ценностей в процессе формирования политического сознания?
Почему ХХ век называют «веком идеологий»?
Чем отличаются друг от друга понятия «идеология», «наука» и «мировоззрение»?
Какие концептуальные подходы к определению понятия «политическая идеология» вы можете назвать?
Каковы исходные предпосылки марксистской концепции идеологии?
Как соотносятся между собой структура и уровни идеологии?
Каким образом формулируется концепция идеологических циклов?
Какова основная направленность концепций деидеологизации и «конца идеологий»?
В какой степени содержание идеологии обусловлено ее социальным субстратом?
В чем выражаются основные особенности идеологии современного либерализма?
Каково соотношение понятий «неолиберализм» и «неоконсерватизм» в современном идеологическом дискурсе?
В чем заключаются основные особенности идеологии современной социал-демократии?
Литература
Основная литература
Ачкасов, В. А. «Взрывающаяся архаичность»: традиционализм в политической жизни России / В. А. Ачкасов. — СПб., 1997.
Бек, У. Общество риска. На пути к другому модерну / У. Бек. — М., 2000.
Бурлацкий, Ф. Новое мышление / Ф. Бурлацкий. — М., 1989.
Галкин, А. А. Консерватизм в прошлом и настоящем / А. А. Галкин П. Ю. Рахшмир. М., 1987.
Гуторов, В. А. Необходим ли консерватизм посткоммунистической России? / В. А. Гуторов // Философия и социально-политические ценности консерватизма в общественном сознании России (от истоков к современности) : сб. ст. Вып. 1. — СПб., 2004.
Зиновьев, А. Запад. Кризис западнизма / А. Зиновьев. — М., 1995.
Консерватизм и либерализм: история и современные концепции. — СПб.: Издательство СПбГУ, 2002.
Крамник, В. В. Социально-психологический механизм политической власти / В. В. Крамник. — СПб., 1991.
Ланцов, С. А. Идеология и политика социал-демократии / С. А. Ланцов. — СПб., 1994.
Лебон, Г. Психология народов и масс / Г. Лебон. — СПб., 1995.
Манхейм, К. Диагноз нашего времени / К. Манхейм. — М., 1994.
Норт, Г. Марксова религия революции. Возрождение через хаос / Г. Норт. — Екатеринбург, 1994.
Поппер, К. Нищета историцизма / К. Поппер. — М., 1993.
Ромрозер, Г. Новый консерватизм: вызов для России / Г. Ромрозер, А. А. Френкин. — М., 1996.
Сирота, Н. М. Мировые политические идеологии / Н. М. Сирота. — СПб., 2008.
Сирота, Н. М. Идеологии и идеологические течения: классическое наследие и современность / Н. М. Сирота. — СПб., 2009.
Хайек, Ф. А. фон. Познание, конкуренция и свобода / Ф. А. фон Хайек. — СПб., 2003.
Дополнительная литература
О свободе. Антология западноевропейской классической либеральной мысли. — М., 1995.
Антология мировой либеральной мысли (первая половина ХХ в.). — М., 2000.
Классический французский либерализм. — М., 2000.
Леонтович, В. В. История либерализма в России. 1762—1914 / В. В. Леонтович. — М., 1995.
Уледов, А. К. Актуальные проблемы социальной психологии / А. К. Уледов. М., 1981.
Френкин, А. А. Западногерманские консерваторы? Кто они? / А. А. Френкин — М., 1990.
Шестопал, Е. Б. Политическая психология / Е. Б. Шестопал. — М., 2002.
Юрьев, А. И. Введение в политическую психологию / А. И. Юрьев. — СПб., 1992.
Юрьев, А. И. Системное описание политической психологии / А. И. Юрьев. — СПб., 1996.
Almond, G. The Civic Culture / G. Almond, S. Verba. — Princeton, 1963.
Almond, G. Comparative Politics: À Developmental Approach / G. Almond, G. B. Powell. Boston, 1966.
Lane, R. Political Ideology / R. Lane. — New York, 1962.
Lane, R. Political Man / R. Lane. — New York, 1972.
Leighton, A. My Name is Legion: Foundations for a Theory of Man in Relation to Culture / A. Leighton. — New York, 1959.
Lipset, S. M. Political Man. The Social Bases of Politics / S. M. Lipset. — Baltimore, 1981.
Parsons, T. Toward a General Theory of Action / T. Parsons, E. Shils. — Cambridge, 1951.
Political Culture and Political Development / еd. by L. Pye and S. Verba. — Princeton, 1965.
Toffler, A. The Third Wave / A. Toffler. — Toronto, 1981.
15.1. Реформы и революции в политическом развитии общества
Как показывает практика общественного развития, основными политическими формами осуществления назревших экономических, социальных, социокультурных изменений являются реформы и революции. Современная политическая наука и социология уделяют немало внимания изучению механизмов, лежащих в основе этих феноменов.
Наиболее распространенное определение революции принадлежит С. Хантингтону, который считал ее быстрым, фундаментальным и насильственным изменением доминирующих ценностей и мифов общества, его политических институтов, социальной структуры, лидерства, правительственной деятельности и политики. Реформы — это частичные изменения в отдельных сферах общества, включая и политическую, не затрагивающие его фундаментальных основ. По мнению классика современной политической философии Х. Арендт, политические революции — это явление Нового времени. До ХVIII в. революций в полном значении этого слова не было. Первыми революциями, осуществлявшимися под знаменем свободы, стали по ее мнению, американская и французская революции конца XVIII в.
Первоначально термин «революция» возник в астрономии и означал закономерное, регулярное вращение звезд, не подверженное изменениям и не зависящее от воли человека. В ХVII в., когда слово «революция» было заимствовано политической философией, оно имело смысл, прямо противоположный современному. Под революциями понимали возвращение к ранее отвергнутому порядку, состоянию, циклическую смену форм правления. Впервые термин «революция» в политическом контексте был использован для обозначения реставрации монархии, последовавшей в результате краха диктатуры Кромвеля и разгона Долгого парламента. Через несколько десятилетий появился широко известный термин «Славная революция», под которой современники понимали не свержение королевской власти Стюартов, а, напротив, передачу ее Вильяму и Марии, иными словами, реставрацию принципа монархической власти во всех ее правах и славе. Термин «революция» обозначал восстановление исконных порядков, утраченных или деформированных из-за деспотизма абсолютистской власти, а немного позднее так обозначали направленные против этой власти социально-политические перевороты.
Политическая мысль XVIII в. первоначально рассматривала революции исключительно сквозь призму идеологизированного подхода.
Политическая идеология консерватизма и возникает главным образом как реакция на события французской революции. Описывая в своем труде «Размышления о революции во Франции» кровавые эксцессы этой революции, один из основоположников консерватизма Э. Берк сформулировал присущий данной идеологии взгляд на революционные процессы типа Французского: революция — общественное зло, она обнажает самые худшие, низменные стороны человеческой натуры. Причины революции консерваторам видятся в появлении и распространении ложных и вредных идей.
С совершенно иных позиций оценивал революцию ранний либерализм. Либеральная доктрина оправдывала революцию в том случае, когда власть нарушает условия общественного договора. Поэтому многие представители классического либерализма называли среди основополагающих прав человека и право на восстание. Постепенно, под впечатлением крайностей реальных революционных процессов, в либерализме стала формироваться более осторожная оценка этого явления.
Еще до Великой французской революции предпринимались попытки соединить идею коммунизма и социализма с идеей революционного ниспровержения прежней политической власти. В годы Французской революции и после нее количество таких попыток неимоверно увеличилось.
Наиболее видным продолжателем традиций революционного коммунизма стал К. Маркс. Он создал одну из первых теоретических концепций революции. Эта концепция внешне выглядит обоснованной и логически выверенной.
Для К. Маркса революции — это «локомотивы истории» и «праздник угнетенных». С точки зрения марксизма, глубинные причины революций связаны с конфликтом внутри способа производства — между производительными силами и производственными отношениями. На определенной ступени своего развития производительные силы не могут больше существовать в рамках прежних производственных отношений, прежде всего отношений собственности. Конфликт между производительными силами и производственными отношениями разрешается в «эпоху социальной революции», под которой основоположник марксизма понимал длительный период перехода от одной общественно-экономической формации к другой.
Кульминационным моментом этого периода является собственно политическая революция. Причины политических революций К. Маркс видел в классовой борьбе, именно ее же он считал главной движущей силой общественного развития вообще. Классовые конфликты особенно обостряются как раз в периоды социально-экономических кризисов, вызванных отставанием производственных отношений от производительных сил. В ходе политической революции более передовой социальный класс свергает класс реакционный и, используя механизм политической власти, производит назревшие перемены во всех сферах общественной жизни.
Марксизм видел в революции высшую форму социального прогресса, а в реформе — лишь побочный продукт классовой борьбы. В соответствии с марксистской логикой смены общественно-экономических формаций, политическая революция как бы подводила черту под процессом перехода от одной такой формации к другой. Исключение составлял лишь высший тип социально-политической революции — революция пролетарская или социалистическая.
В ходе социалистической революции самый передовой класс (пролетариат) свергает власть буржуазии и начинает переход к новому коммунистическому обществу. Начало такого перехода К. Маркс связывал с установлением диктатуры пролетариата, целью которой должно быть подавление сопротивления свергнутых эксплуататорских классов и ликвидация частной собственности как главная предпосылка устранения классовых различий вообще. Предполагалось, что социалистическая революция неизбежно примет всемирный характер и начнется в наиболее развитых странах, так как для нее необходима высокая степень зрелости капиталистического общества и высокая степень зрелости материальных предпосылок нового общественного строя.
На практике общественное развитие пошло совсем не так, как представлял К. Маркс. Рабочее движение в странах Западной Европы, а именно на него К. Маркс и Ф. Энгельс возлагали особые надежды, в большинстве случаев социальной революции предпочло социальную реформу. Идеи революционного марксизма нашли поддержку в таких странах и регионах, которые сами основоположники данного направления ни при каких обстоятельствах не считали пригодными для начала коммунистического эксперимента.
Заслуга приспособления доктрины марксизма к условиям слаборазвитых стран, безусловно, принадлежит В. И. Ленину, дополнившему марксистскую теорию революции новыми положениями. Некоторые из них выходят за рамки собственно марксистской парадигмы.
В частности, это относится к ленинской концепции революционной ситуации. В. И. Ленин считал, что любая политическая революция нуждается в определенных условиях для своей победы. Первое условие — наличие общенационального кризиса, при котором не только бы «низы не хотели жить по-старому», но и «верхи не могли» управлять старыми методами. Второе условие В. И. Ленин характеризовал как «обострение выше обычного нужды и бедствий народных масс». И третье — значительное повышение социальной активности этих масс. Такое толкование признаков революционной ситуации разделялось не только марксистами, но и, при определенных оговорках, исследователями, далекими от марксистской идеологии.
Марксистская теория революции на протяжении многих десятилетий была привлекательной и в качестве научной методологии, и в виде конкретной программы социально-политического действия. Сегодня она в значительной степени утратила свою привлекательность. Произошло это из-за фактического провала социальных экспериментов, проводившихся под влиянием идей К. Маркса и В. И. Ленина во многих странах мира.
Параллельно с марксизмом в XIX в. предпринимались и иные попытки создания теоретических концепций революции, объяснения причин их возникновения и механизмов развития. Примером этого может служить книга А. де Токвиля «Старый порядок и революция».
В противоположность К. Марксу, А. де Токвиль видел причины революций не в экономическом кризисе, вызванном отставанием производственных отношений от ушедших вперед производительных сил. Он полагал, что революционные взрывы могут происходить не обязательно в результате ухудшения ситуации в обществе. Люди, по мнению мыслителя, привыкают к лишениям и терпеливо переносят их, если считают неизбежными. Но, как только появляется надежда на улучшение, эти лишения воспринимаются уже как невыносимые. То есть причиной революционных событий становится не сама по себе степень экономической нужды и политического гнета, а их психологическое восприятие. С точки зрения А. де Токвиля, так было накануне Великой Французской революции, когда массы французов стали воспринимать свое положение как невыносимое, хотя объективно ситуация во Франции в период правления Людовика XVIII была более благоприятной, чем в предшествующие десятилетия. Не сам по себе деспотизм абсолютной королевской власти, а попытки его смягчения спровоцировали революционное брожение, поскольку ожидания улучшения своего положения росли у людей гораздо быстрее, чем реальные возможности такого улучшения.
А. де Токвиль признавал, что Франция стояла на пороге серьезных изменений в экономической сфере и политическом режиме, но не считал революцию в тех условиях неизбежной. В действительности революция проделала ту же работу, которая проводилась и без нее, но с огромными издержками для всего общества. Кульминацией революции стало установление диктатуры, превзошедшей по своей жестокости все предреволюционные монархические правительства.
Позитивистская социология, формировавшаяся в середине и второй половине XIX в., рассматривала революцию как отклонение от нормального хода общественного развития. Классики социологии О. Конт(1798—1857) и Г. Спенсер(1820—1903) противопоставляли идее революции идею эволюции — постепенных общественных изменений, совершаемых посредством политических, экономических и социальных реформ.
Интерес к изучению революционных процессов возник в конце XIX в. и в социальной психологии, нарождавшейся в тот период при активном взаимодействии с социологией и политической наукой. Он основывался на негативном отношении к этому социально-политическому феномену и носителям революционной идеологии. Наиболее характерными представителями данного подхода в социально-психологической теории были Г. Лебон и Г. Тард.
Получила известность теоретическая концепция Г. Лебона, в основу которой положены его исследования массового поведения людей в революционные периоды. Эти периоды, по его мнению, отличаются «властью толпы», когда поведение людей, охваченных всеобщим возбуждением, значительно отличается от их поведения на индивидуальном уровне или в малых группах. Под влиянием толпы индивиды способны к совершению неожиданных и нехарактерных для них как героических, так и варварских поступков.
Пример подобного поведения Г. Лебон находил в действиях парижских народных низов во время Великой французской революции. Анализируя социально-психологический механизм этого явления, французский ученый отмечал, что люди, охваченные коллективным возбуждением, порожденным толпой, теряют некоторые критические способности, присущие им в повседневной жизни. Они становятся легко доступными внушению и поддаются на любые, в том числе и абсурдные, призывы лидеров толпы и демагогов, происходит массовое помутнение сознания.
Поэтому не удивительно появление среди революционных лидеров людей с психическими расстройствами, которых «толпа выбирает своими вожаками». В рядах революционных активистов также немало лиц, отягощенных наличием каких-либо комплексов, чаще всего на почве профессиональной неудовлетворенности. Бездарные писатели, недоучившиеся студенты, несостоявшиеся адвокаты стремятся к политическому лидерству в революционные периоды, чтобы компенсировать свои неудачи в предреволюционное время.
Идеи Г. Лебона носили консервативный характер, их критическое острие было направлено не только против революционной теории и практики, но и против институтов парламентской демократии. Но, как показал опыт ХХ в., отдельные наблюдения и выводы французского социолога и психолога были близки к истине.
Большое влияние на политическую науку и социологию XX в. оказала элитаристская концепция В. Парето. В частности, некоторые идеи В. Парето использовал создатель первой современной концепции революции, наш соотечественник П. А. Сорокин, большую часть жизни проживший в эмиграции. В вышедшей в 1925 г. в США и ставшей всемирной известной книге «Социология революции» он предпринял попытку объективного научного анализа феномена революции, далекого от односторонностей идеологизированного подхода, будь то консервативный или марксистский.
Выясняя причины революций, П. А. Сорокин основывался на господствовавшей тогда в социально-политических науках бихевиористской методологии. Любое социальное действие бихевиоризм рассматривал по формуле «стимул — реакция». Именно на эту формулу и опирался социолог, когда исследовал поведение людей в революционные периоды.
Он полагал, что человеческое поведение определяется врожденными, «базовыми» инстинктами. Это — пищеварительный инстинкт, инстинкт свободы, собственнический инстинкт, инстинкт индивидуального самосохранения, инстинкт коллективного самосохранения. Всеобщее подавление базовых инстинктов или, как писал П. А. Сорокин, «репрессирование» большого их числа неизбежно приводит к революционному взрыву. Необходимым условием взрыва является и то обстоятельство, что эти «репрессии» распространяются на весьма большую или даже подавляющую часть населения.
Так же как и его политический оппонент В. И. Ленин, П. А. Сорокин считал недостаточным для революции одного лишь «кризиса низов». Анализируя же причины и формы «кризиса верхов», он следовал подходам и выводам В. Парето. Так же как и итальянский социолог, он видел одну из важнейших причин революционных кризисов в вырождении прежней правящей элиты. Описывая атмосферу различных предреволюционных эпох, П. А. Сорокин отмечал присущее им бессилие господствующих элит, неспособных выполнять элементарные функции власти, а тем более оказывать силовое противодействие революции.
В революционном процессе П. А. Сорокин выделял две основные стадии: первую, переходную от нормального периода к революционному, и вторую, переходную от революционного периода вновь к нормальному.
Такая цикличность в развитии революции связана с основным социальным механизмом поведения людей. Революция, порожденная «репрессирование» основных базовых инстинктов, не устраняет этого «репрессирования», а еще более усиливает его. Например, голод получает еще более широкое распространение вследствие дезорганизации всей хозяйственной жизни и торгового обмена. В условиях хаоса и анархии, неизбежно порождаемых революцией, возрастает опасность для человеческой жизни, т.е. «репрессируется» инстинкт самосохранения. Факторы, подталкивавшие людей на борьбу со старым режимом, способствуют нарастанию их конфронтации уже с новой революционной властью, которая своим деспотизмом еще более усиливает эту конфронтацию. Требования безграничной свободы, характерные для начального периода революции, сменяются на ее следующем этапе стремлением к порядку и стабильности.
Вторая стадия революции, по мнению П. А. Сорокина, имеет ярко выраженную тенденцию возвращения к привычным, проверенным временем формам жизни. Такое возвращение может происходить как в виде контрреволюции, прямо и непосредственно отвергающей порожденные революцией отношения и институты, так и в более умеренном и выборочном отторжении некоторых из них. Не отрицая того факта, что революции приводят к осуществлению уже назревших перемен, П. А. Сорокин считал их худшим способом улучшения материальных и духовных условий жизни народных масс. Более того, очень часто революции заканчиваются вовсе не так, как обещают их вожди и надеются увлеченные их целями люди. Поэтому П. А. Сорокин отдавал предпочтение постепенному эволюционному развитию, полагая что фундаментальные и по-настоящему прогрессивные процессы базируются на солидарности, кооперации и любви, а не на сопутствующих всем великим революциям ненависти, зверствах и непримиримой борьбе.
П. А. Сорокин выдвинул несколько условий успешного осуществления социально-политических реформ.
реформы не должны попирать человеческую природу и противоречить базовым инстинктам людей;
любая попытка реформирования должна быть предварена тщательным научным исследованием конкретных социальных условий;
желательно экспериментальным путем проверять в более мелком масштабе последствия реформ, которые затем предполагается проводить в более крупном масштабе;
все реформы должны осуществляться правовыми и конституционными средствами.
Безусловно, со всеми этими условиями следует согласиться, добавив, что еще требуется и наличие у реформаторов определенных качеств — воли, последовательности и четкого представления о конечных целях и способах достижения общественных изменений.
В межвоенный период широкую известность приобрела книга американского социолога К. Бринтона «Анатомия революции». Основываясь на историческом опыте, прежде всего Франции и России, исследователь выделил несколько этапов, через которые проходит всякая великая революция.
Предшествует революции накопление социальных и экономических противоречий, не находящих своевременного разрешения и поэтому способствующих усилению недовольства и озлобленности у большей части населения. Далее начинается рост оппозиционных настроений в среде интеллектуалов, появляются и распространяются радикальные и революционные идеи. Попытки правящего класса осуществить реформы оказываются запоздалыми, неэффективными и еще более усиливают общественное брожение. В условиях кризиса власти революционерам удается одержать победу, старый режим рушится.
После победы революции среди ее лидеров и активистов происходит размежевание на умеренное и радикальное крыло. Стремление умеренных удержать революцию в определенных рамках наталкивается на нарастающее противодействие радикально настроенных народных масс, желающих удовлетворить все свои чаяния, в том числе и изначально невыполнимые. Опираясь на это противодействие, революционные экстремисты приходят к власти и наступает кульминационный момент развития революционного процесса.
Высшая стадия революции — стадия «террора» — характеризуется попытками полностью и окончательно избавиться от всего наследия старого режима.
Окончательной стадией революции К. Бринтон, как и П. А. Сорокин, считал стадию «термидора». Ее наступление он связывал с «излечением от революционной горячки». Термидор приходит в взбудораженное революцией общество также, как отлив сменяет прилив. Таким образом, революция во многом возвращается в ту точку, с которой она начиналась.
Социально-политические потрясения середины XX в. усилили внимание к теоретическому изучению революционных процессов в политической науке и социологии 1950—1970‑х гг. Наиболее известные концепции революции этого периода принадлежат Ч. Джонсону, Д. Дэвису и Т. Гурру, Ч. Тилли.
Концепция революции Ч. Джонсона имеет структурно-функциональный характер и основывается на идеях Т. Парсонса.
Согласно Т. Парсонсу, общество представляет собой саморегулирующуюся систему, т.е. такую систему, которая под воздействием внешних факторов изменяет способ функционирования своих институтов, перестраивает взаимодействие между ними, но при этом сохраняет собственную эффективность в целом.
В соответствии с теоретической концепцией Ч. Джонсона, необходимым условием осуществления революции является выход общества из состояния равновесия. Общественная неустойчи-
вость возникает вследствие расстройства связей между основными культурными ценностями общества и его экономической системой. Возникшая неустойчивость воздействует на массовое сознание, которое становится восприимчивым к идеям социальных изменений и политическим лидерам, эти идеи пропагандирующим. Хотя старый режим постепенно утрачивает легитимную поддержку населения, сама революция еще не является неизбежной, если правящая элита найдет в себе силы осуществить назревшие перемены и тем самым восстановить равновесие между основными общественными институтами. Если она окажется на это неспособной, то реформы, возвращающие общество к новой форме равновесия, проведут политические силы, пришедшие к власти в результате революции.
В концепции Ч. Джонсона большое внимание уделяется так называемым акселераторам (ускорителям) революций, к которым он причислял войны, экономические кризисы, стихийные бедствия и другие чрезвычайные и непредвиденные события.
Концепция Д. Дэвиса и Т. Гурра, по существу, является модификацией и развитием взглядов А. де Токвиля и известна под названием теории «относительной депривации».
Под относительной депривацией понимается разрыв между ценностными ожиданиями (материальными и иными условиями жизни, признаваемыми людьми справедливыми для себя) и ценностными возможностями (объемом жизненных благ, которые люди могут реально получить). Протест вызывается отнюдь не абсолютными размерами нищеты и бедствий народных масс. Можно найти, указывает Д. Дэвис, бессчетное количество исторических периодов, когда люди жили в постоянной бедности или подвергались чрезвычайно сильному гнету, но открыто не протестовали против этого. Постоянная бедность или лишения не делают людей революционерами, чаще всего они терпят такие условия со смирением или немым отчаянием. Лишь когда люди начинают задаваться вопросом о том, что они должны иметь по справедливости, и ощущать разницу между тем, что есть и тем, что должно бы быть, тогда и возникает синдром относительной депривации.
Д. Дэвис и Т. Гурр выделяют три основных пути исторического развития, которые приводят к возникновению подобного синдрома и обостряют его до уровня, характерного для революционной ситуации.
Первый путь таков: в результате появления и распространения новых идей, религиозных доктрин, систем ценностей возникает ожидание более высоких жизненных стандартов, осознающихся людьми как справедливые, однако отсутствие реальных условий для реализации таких стандартов ведет к массовому недовольству. Такая ситуация может вызвать «революцию пробудившихся надежд».
Второй путь является во многом прямо противоположным. Ожидания остаются прежними, но происходит существенное ухудшение возможностей удовлетворения основных жизненных потребностей в результате экономического или финансового кризиса или, если речь идет прежде всего не о материальных факторах, в случае неспособности государства обеспечить приемлемый уровень общественной безопасности, или из-за прихода к власти авторитарного, диктаторского режима. Разрыв между тем, что люди считают заслуженным и справедливым и тем, что они имеют в реальной действительности, воспринимается как невыносимый. Такая ситуация названа Д. Дэвисом «революцией отобранных выгод».
Третий путь сочетает в себе элементы первых двух. Надежды на улучшение положения и возможности реального удовлетворения потребностей растут одновременно. Это происходит в период прогрессивного экономического роста, жизненные стандарты начинают возрастать, также поднимается уровень ожиданий. Но если на фоне такого процветания по каким-либо причинам (войны, экономический спад, стихийные бедствия и т.д.) резко падают возможности удовлетворения ставших привычными потребностей, это приводит к тому, что получает название «революции крушения прогресса». Ожидания по инерции продолжают расти и разрыв между ними и реальностью становится еще более нестерпимым. Решающим фактором, считал Д. Дэвис, будет смутный или явный страх, что ставшая привычной почва уйдет из-под ног.
Ч. Тилли критиковал Д. Дэвиса за то, что он игнорировал вопрос о механизме мобилизации различных групп населения для достижения революционных целей. Именно на этом Ч. Тилли сосредоточил внимание в работе «От мобилизации к революции».
Он рассматривает революцию как особую форму коллективного действия, включающую четыре основных элемента: организацию, мобилизацию, общие интересы и возможность. Движения протеста только тогда смогут стать началом революционного коллективного действия, полагает Ч. Тилли, когда будут оформлены в революционные группы с жесткой дисциплиной. Чтобы коллективное действие могло состояться, такой группе необходимо осуществить мобилизацию ресурсов (материальных, политических, моральных и т.д.). Мобилизация происходит на основе наличия у тех, кто вовлечен в коллективное действие, общих интересов. И, наконец, возможность победы революции связана с определенным благоприятным стечением обстоятельств.
Согласно концепции Ч. Тилли, социальные движения как средства мобилизации групповых ресурсов возникают тогда, когда люди лишены институализированных средств для артикуляции и агрегирования своих интересов, а также тогда, когда государственная власть оказывается не способной выполнить требования населения или когда она усиливает свои требования к нему. Способность оппозиционных групп обеспечить себе активное и действенное представительство в прежней политической системе обусловливает их выбор насильственных средств достижения своих целей. В определенный момент коллективное действие включает в себя открытую конфронтацию с существующей политической властью или, иными словами, «выход на улицу». Однако лишь там, где наряду с массовой активностью населения имеет место целенаправленное действие хорошо организованных революционных групп, возможно серьезное влияние на основные государственные и политические институты общества.
Революционные движения достигают успеха, когда правительство по каким-либо причинам утрачивает полный контроль над своей территорией. Это может быть результатом внешних войн, внутренних политических столкновений, международного давления или комбинированного воздействия этих факторов. Состоится ли действительное революционное присвоение власти зависит от того насколько официальные структуры сохранили контроль над армией и полицией. Вот почему лояльность вооруженных сил является решающим фактором в большинстве революций.
Степень передачи власти, по словам Ч. Тилли, зависит от характера конфликта между правящей элитой и ее оппонентами. Если конфликт приобретает форму простой взаимоисключающей альтернативы, то происходит полная передача власти, без последующих контактов между представителями ушедшего политического режима и постреволюционным правительством. Если речь идет о коалициях, включающих различные политические силы, это облегчает процесс передачи власти, но итог этого процесса будет менее полным, поскольку в таком случае новая революционная власть опирается на широкую политическую базу, которая включает и отдельных представителей прежнего режима.
Можно констатировать, что ни одна классическая или современная концепция революции не способна полностью и адекватно объяснить это сложное социально-политическое явление. Каждая из них лишь отражает отдельные элементы и стороны революционных процессов. Исследование реальной практики этих процессов и их результатов позволяет сделать вывод о том, что революции никогда не завершались так, как мечтали сами революционеры. Очень часто их результаты оказывались прямо противоположными и приносили с собой еще большую несправедливость, неравенство, эксплуатацию, угнетение.
В следствии этого в конце XX в. фактически разрушен миф о революции как синониме прогрессивных изменений. Теперь революция уже не представляется воплощением высшей логики истории. Влияние идеологических доктрин, по-прежнему делающих ставку на революционное насилие, резко упало, а социологические и политологические концепции общественного развития рассматривают в качестве предпочтительной формы развития постепенные, эволюционные изменения.
15.2. Политическая модернизация как переход от традиционных форм политической организации к современным
Возвращение к идеям эволюционизма, характерное для западных социально-политических наук в послевоенные годы, нашло наиболее последовательное воплощение в теории модернизации. Методологической основой этой теории стали социологические концепции О. Конта, Г. Спенсера, К. Маркса, М. Вебера, Э. Дюркгейма(1858—1917), Ф. Тенниса(1855—1936) и их подходы к проблемам общественного развития.
В самом общем виде эти подходы сводятся к следующему. Социальные изменения являются однолинейными и поэтому менее развитые страны должны пройти тот же путь, по которому идут более развитые. Они носят неизбежный и необратимый характер, происходят мирно и постепенно. Социальные изменения осуществляются через последовательные стадии, как правило, ни одна из них не может быть пропущена. Всегда существует возможность общественного прогресса и улучшения социальной жизни.
Вместе с тем теория модернизации появилась в новых исторических условиях и имела практическую направленность. Она должна была дать рекомендации для экономического, социального, культурного и политического становления новых государств в Азии, Африке и Латинской Америке. В отличие от прежнего эволюционизма, исходившего из постулата спонтанного, детерминированного объективными причинами развития, сторонники теории модернизации считали, что оно направляется и контролируется интеллектуальной и политической элитой, которая стремится с помощью планомерных, целенаправленных действий вывести свою страну из состояния отсталости.
Под модернизацией понимается, по словам одного из ее видных теоретиков Ш. Айзенштадта(р. 1923), процесс, ведущий к созданию социальных, экономических и политических систем, сложившихся в Западной Европе и Северной Америке в ХVII—XIX вв. и распространившихся затем на другие страны и континенты. Иными словами, модернизация — это переход от традиционного аграрного общества к современному, индустриальному, а в последние десятилетия и постиндустриальному обществу.
«Традиционное общество» и «современное общество» как базовые категории теории модернизации основываются на веберовской типологии социального действия.
Для традиционного общества характерно господство традиционного типа социального действия, т.е. такого действия, которое основано не на рациональном сознании и выборе, а на следовании однажды принятой привычной установке. Традиционное общество — это, прежде всего, аграрное общество. Подавляющая часть его населения проживает в сельской местности и занята примитивным сельскохозяйственным трудом и ремеслом, основанном на простом воспроизводстве. Традиционное общество отличается закрытой социальной структурой, исключающей вертикальную и горизонтальную социальную мобильность, и низким индивидуальным статусом большинства его членов. Религиозное сознание господствует здесь во всех жизненных сферах, а политическая власть носит авторитарный характер. Традиционное общество слабовосприимчиво к инновациям, застойно по самой своей природе.
Современное общество основывается на преобладании целерационального социального действия. Технологической базой современного общества является промышленное производство, что обусловливает быстрое развитие науки и техники. Городское население в современном обществе преобладает над сельским, социальная структура такого общества приобретает открытый характер, появляются возможности для горизонтальной и вертикальной социальной мобильности. Ролевые функции в современном обществе дифференцированы, а основные сферы жизнедеятельности секуляризированы, т.е. освобождены от религиозного влияния. Власть и управление в современном обществе рационализированы. В целом это общество обладает мощным потенциалом саморазвития.
Переход от традиционного общества к современному включает целый ряд взаимосвязанных и взаимообусловленных процессов в экономической, социальной, культурной и политической сферах.
Экономическая модернизация означает развитие и применение технологии, основанной на научном знании, высокоэффективных источников энергии, углубление общественного и технического разделения труда. В процессе экономической модернизации появляются и расширяются вторичный (промышленность и торговля) и третичный (сфера услуг) секторы народного хозяйства, сокращается доля первичного (аграрного) сектора при его технологическом совершенствовании. Трудоемкие производства сменяются капиталоемкими, а затем наукоемкими. Экономическая жизнь общества освобождается от влияния политики и идеологии, а экономический рост становится «самоподдерживающимся».
В отличие от марксизма, стоявшего на позициях экономического детерминизма, теория модернизации исходит из принципа технологического детерминизма, связывающего структуру общества и его основные характеристики с технологическим способом производства. В соответствии с таким подходом выделяют несколько типов социально-экономической модернизации.
Первый тип (доиндустриальная модернизация) связан с переходом от естественных производительных сил к общественным, т.е. таким, которые используются людьми только сообща, при помощи кооперации и разделения функций в процессе труда. Технологический способ производства, формирующийся в результате такого перехода, олицетворяет мануфактура. Второй тип (раннеиндустриальная модернизация) технологически детерминирован переходом от ремесленного и мануфактурного производства к фабрично-заводскому. Третий тип (позднеиндустриальная модернизация) характеризуется переходом от фабрично-заводского к поточно-конвейерному производству. Наконец, четвертый тип (постиндустриальная модернизация или постмодернизация) вызван к жизни современной технологической революцией и осуществляется в странах, где идет переход к этапу, который получил название «постиндустриальное общество».
В начале 1960‑х гг. свою типологию этапов экономической модернизации предложил американский экономист У. Ростоу(1916—2003), сформулировавший концепцию пяти стадий роста, через которые должны проходить все страны.
Первая стадия — традиционное общество с преобладанием примитивной аграрной технологии. Вторая стадия — переходное общество, в котором складываются предпосылки для подъема, формируется элита, готовая к осуществлению модернизации, появляются идеи, обосновывающие ее необходимость. Третья — стадия взлета, главным ее признаком является начало интенсивной индустриализации, осуществляемой за счет перераспределения национального дохода в пользу накопления. Четвертая — стадия зрелости, когда формируется диверсифицированная структура экономики, в которой представлены все базовые отрасли промышленности. Пятая стадия — общество массового потребления. На этой стадии усиливается роль сферы услуг и отраслей, выпускающих технически сложные потребительские товары длительного пользования, меняется структура потребления. Большинство населения получает доступ к таким материальным благам, которые ранее считались предметами роскоши или вовсе не существовали. Также резко возрастает объем финансовых, материальных и иных ресурсов, направляемых на социальные нужды.
В социальной сфере модернизация означает изменение социально-классовой, демографической и территориальной структуры населения. В процессе социальной модернизации происходит замена отношений иерархической подчиненности и вертикальной зависимости отношениями равноправного партнерства. Усиливается специализация профессиональной деятельности людей, теперь успех в ней зависит не от происхождения, пола и возраста, а от личных качеств человека, его квалификации, уровня образования и усердия. Формируется социальный тип деятельной личности, важнейшей ценностной ориентацией становится индивидуализм.
Модернизация в культурной сфере предполагает секуляризацию образования, наличие идейного и религиозного плюрализма и распространение массовой грамотности. Составной частью социокультурной модернизации является развитие средств массовой коммуникации и появление массовой культуры, а также приобщение все возрастающей части населения к культурному наследию прошлого.
Модернизационный процесс в политической сфере имеет несколько аспектов.
Во-первых, в результате экономических и социокультурных изменений на основе ранее существовавших этнических групп формируются нации. В следствии этого прежние территориальные государства уступают место нациям-государствам. Полиэтнические государства распадаются или преобразуются на федеративных началах. Поэтому период модернизации отличается появлением и ростом национализма и национальных движений.
Во-вторых, начинает перестраиваться государственная власть и управление. Возрастает роль и значение права, происходит разделение власти в соответствии с функциональным назначением на исполнительную, законодательную и судебную. М. Вебер отмечал, что в этот период, наряду с тенденцией к централизации политической власти, действует тенденция развития и совершенствования местного самоуправления, деятельность государственного аппарата перестраивается на принципах рациональной бюрократии.
В-третьих, в процессе политической модернизации расширяется участие широких народных масс в политике и на этой основе меняется тип легитимности и механизм легитимации политической власти.
Модернизационные процессы делятся на два основных вида.
Первый — органичная модернизация, осуществлявшаяся в странах Западной Европы и Северной Америке, т.е. там, где впервые сформировался феномен современного общества. Переход к нему называется в данном случае органичным, потому что он имел характер естественно-исторического процесса.
В странах, которые встали на путь перехода к современному обществу позднее, модернизация имела уже вторичный и, следовательно, неорганичный, догоняющий характер (неорганичная модернизация). Такая модель развития была присуща странам «Третьего мира» и именно она стала главным объектом изучения теории модернизации.
В условиях второго вида модернизации особая роль принадлежит политической элите. Исследователи выделяют четыре основных типа модернизационных элит: традиционную, либеральную, авторитарную и леворадикальную. Каждая из них по-своему понимает цели и задачи модернизации, имеет различное представление о последовательности ее этапов, по-разному относится к демократии западного образца. Так, если для либеральных элит она представляет собой естественный ориентир политического развития, то для других типично сдержанное и даже откровенно негативное отношение к такой демократии.
В своем развитии теория модернизации прошла несколько этапов.
В 1960‑е гг., на первом этапе многие западные ученые рассматривали модернизацию как вестернизацию, простое механическое заимствование западного опыта и западных институтов, без достаточного учета фактора социокультурной самобытности отдельных стран. Позднее такая односторонность была преодолена. Но в конце 1970‑х гг. исследования в области теории модернизации вступили в полосу глубокого кризиса. Причинами кризиса стало, с одной стороны, разочарование в результатах и перспективах социального и экономического развития в странах «Третьего мира», а, с другой стороны, смена парадигм в самом западном обществоведении: завоевавшие популярность постмодернистские концепции поставили под сомнение прежние представления о развитии, прогрессе, современности. В меньшей степени кризис затронул концепции политической модернизации, многие положения которых подтверждались не только реалиями развивающихся стран, но и историческим опытом государств Западной Европы и Северной Америки. В последние годы в связи с крахом коммунистических режимов эти концепции приобрели еще большую актуальность.
В процессе изучения механизмов и закономерностей модернизации в западной политологии сформировалось два основных направления — либеральное и консервативное.
По мнению политологов либерального направления Г. Алмонда, Р. Даля, Л. Пайя и др., успешное осуществление политической модернизации предполагает широкое вовлечение народа в деятельность институтов представительной демократии и создание условий для свободной конкуренции политических элит. Если такая конкуренция имеет приоритет перед политическим участием рядовых граждан, но уровень участия достаточно высок, складываются оптимальные условия для успеха демократических реформ.
Три других возможных сценария менее благоприятны.
В первом случае на фоне возрастания роли конкуренции элит сохраняется низкая активность основной части населения. В такой ситуации возможно установление авторитарного режима, что, с точки зрения либеральной политологии, нежелательно, поскольку может способствовать торможению начатых преобразований. Второй сценарий предусматривает доминирование политического участия населения над соревнованием свободных элит, что неизбежно ведет к нарастанию охлократических тенденций и также может спровоцировать ужесточение политического режима и замедление модернизационного процесса. При третьем варианте развития событий одновременное падение уровня политического участия масс и понижение степени соревновательности элит может привести к общественному хаосу и дезинтеграции политической системы. В итоге — установление диктатуры становится неизбежным.
Теоретическая концепция, показывающая оптимальный путь политической модернизации развивающихся стран, была предложена американским политологом Р. Далем. Эта концепция основывается на выдвинутой им же теории полиархии.
В отличие от демократии, представляющей собой некий нормативный идеал, полиархия — реальная политическая система, которая одновременно обеспечивает политическое участие широких масс и свободную конкуренцию политических лидеров и элит.
Р. Даль выделил условия создания полиархии. Во-первых, это — определенный уровень социально-экономического развития при существовании субкультурного плюрализма. Во-вторых, это — сильная исполнительная власть, зависящая от демократических институтов. В-третьих, это — интегративная партийная система и безопасность конкурирующих между собой политических групп.
Р. Даль полагал, что политическая модернизация должна осуществляться последовательно, без резких скачкообразных движений, чреватых установлением авторитарной диктатуры. Отрицательное отношение к авторитаризму — одно из существенных отличий либерального направления теории политической модернизации.
Консервативные политологи видят главную опасность для процессов модернизации в политической нестабильности. При таком подходе авторитарный режим, если он обеспечивает экономический рост, не представляется им негативным явлением. Наиболее четко подобную позицию выразил в 1970‑е гг. американский ученый Т. Цурутани. Он полагал, что в странах «Третьего мира» приемлемы любые формы политического режима, включая авторитарные, олигархические и даже тоталитарные, лишь бы они обеспечивали порядок и развитие.
Политологи консервативного направления серьезную опасность периода модернизации видят в том, что рост политического участия может обогнать реальный уровень подготовленности масс к такому участию. Поэтому они считают необходимым прежде всего обращать внимание на создание прочных политических институтов, гарантирующих стабильность общества. Вместе с тем ученые консервативной ориентации вовсе не отрицают демократические ценности и придерживаются схожих с либералами взглядов на конечные цели процесса политической модернизации.
Об этом свидетельствует, например, теоретическая концепция наиболее видного представителя консервативного крыла американской политологии С. Хантингтона.
По его мнению, стимулом для начала модернизации традиционного общества может послужить некоторая совокупность внутренних и внешних факторов, побуждающих политическую элиту решиться начать реформы. Преобразования могут затрагивать экономические и социальные институты, но не касаться традиционной политической системы. Следовательно, допускается принципиальная возможность осуществления социально-экономической модернизации «сверху», в рамках старых политических институтов и под руководством традиционной элиты. Однако для того чтобы начавшийся процесс перехода от традиционного общества к современному завершился успешно, необходимо соблюдать целый ряд условий и обеспечить равновесие между изменениями в различных сферах общества. Кроме этого, очень важна готовность правящей элиты на осуществление не только технико-экономической, но и политической модернизации, включающей как процесс приспособления традиционных институтов к изменившимся условиям, так и процесс создания новых, связанных с происходящими переменами.
Политическая модернизация, которую С. Хантингтон понимает как демократизацию политических институтов общества и его политического сознания, обусловлена целым рядом факторов социального характера. Какими бы мотивами ни руководствовалась правящая элита начиная реформы, они неминуемо ведут к определенным и вполне детерминированным переменам. Любые шаги, направленные на индустриализацию, социально-экономический прогресс неизбежно способствуют развитию системы образования, заимствованию передовых технических и естественно-научных идей. Но если страна поворачивается лицом к внешнему миру, то вместе с научно-технической информацией она впитывает и новые политические и философские идеи, способствующие возникновению сомнений в целесообразности и незыблемости существующего политического режима. А поскольку составной частью модернизационного процесса является эволюция социальной структуры общества, то эти идеи падают на вполне подготовленную почву.
Индустриализация и урбанизация влекут за собой формирование и быстрый рост новых социальных групп. С. Хантингтон особо отмечает значение формирования среднего класса, состоящего из предпринимателей, управляющих, инженерно-технических специалистов, офицеров, гражданских служащих, юристов, учителей. Как видно, наиболее заметное место в структуре среднего класса занимает интеллигенция, которую политолог характеризует как потенциально наиболее оппозиционную силу. Именно интеллигенция первой усваивает новые политические идеи и способствует их распространению в обществе. В результате все большее количество людей и социальных групп, ранее стоявших вне общественной жизни, меняют свои установки. Они начинают осознавать, что политика напрямую касается их частных интересов, что от решений, принимаемых политической властью, зависит их личная судьба. Появляется все более осознанное стремление к участию в политической жизни, поиску механизмов и способов воздействия на принятие государственных решений.
Поскольку традиционные политические институты не обеспечивают возможностей политического участия просыпающейся к активной политической жизни части населения, на них распространяется общественное недовольство. Наступает критическая ситуация. Если не будут приняты меры, направленные на политическую модернизацию и создание институтов, обеспечивающих возможности политического участия стремящихся к этому социальных групп, она может привести к революционному кризису. Если правящая элита не решится на назревшие политические реформы, то возникнут и будут увеличиваться «ножницы» между растущим уровнем политической активности широких социальных слоев и отстающей от него реально достигнутой степенью политической модернизации общества.
В такой ситуации революция является наиболее быстрым и радикальным способом насильственной ликвидации подобных «ножниц». Разрушая старую политическую систему, она создает новые политические институты, правовые и политические нормы, способные гарантировать участие народных масс в политической жизни общества. Одновременно прежняя правящая элита, не сумевшая справиться со стоявшими перед ней задачами, заменяется новой элитой, более динамичной и открытой веяниям времени.
Наряду с отмеченным выше социальным механизмом политическая революция в модернизирующемся обществе имеет и еще один.
В период перехода от традиционного общества к современному значительная часть населения проживает еще в сельской местности. Города и городское население остаются небольшими островками в огромном крестьянском море. До тех пор, пока процесс модернизации не завершен, крестьянство испытывает на себе огромные издержки этого процесса. Объективно оно остается социальным классом традиционного общества и при переходе к современному исчезает «как класс» в своем прежнем виде. Преобладающая часть сельских жителей должна быть вытеснена из деревни в город. Этот процесс вытеснения проявляется в ухудшении общих условий ведения крестьянского хозяйства и снижении уровня благосостояния значительной части мелких сельхозпроизводителей, а в конечном счете в их полном разорении. Положение обостряется неизбежным разрушением такого традиционного социального института, как деревенская община.
Само по себе крестьянство преимущественно консервативно и привержено традициям. Оно слабо восприимчиво к абстрактным политическим лозунгам свободы, равенства и конституционных прав и может примкнуть к антиправительственным действиям только в том случае, если политическая власть не способна удовлетворить его социальные требования. Если это происходит, то городская революция получает мощную поддержку из сельской местности, что практически гарантирует ее успех, но и создает опасность для ее целей и результатов.
Революция носит как бы двойственный характер. С одной стороны, она есть следствие недостаточно быстрого и комплексного осуществления модернизации, а, с другой стороны, в ней выражается протест против самого процесса модернизации и его социальных последствий. Поэтому реальные политические результаты революции могут быть прямо противоположны тем лозунгам, под которыми она начинается. Если же речь идет о задачах социально-экономической модернизации, то революция, как и всякое социально-политическое потрясение, способна хотя бы на время приостановить и затруднить их реализацию.
15.3. Переход от авторитаризма и тоталитаризма к демократии
Транзитология — раздел политической науки, изучающий политические процессы в странах, совершающих переход от тоталитарных и авторитарных политических систем к демократической.
Транзитология тесно связана с теорией политической модернизации. Они близки в теоретико-методологическом плане (общностью категориального аппарата и методологических подходов) и на уровне персоналий (многие видные политологи известны работами и в той и в другой области политологического знания). Но если теория политической модернизации ориентируется на проблематику развивающихся стран «Третьего мира», то в центре внимания транзитологии находятся политические процессы в таких государствах, где основные структуры современного общества уже сложились, причем в ряде случаев речь идет о повторной демократизации.
Впервые проблемы демократизации стран, уже имевших опыт существования демократических режимов, встали в послевоенные годы в связи с необходимостью преодоления наследия тоталитарных фашистских режимов в Германии, Италии, устранения последствий авторитаризма и милитаризма в Японии. Эти страны уже были индустриально развитыми, причем в Германии и Италии до прихода фашистов к власти несколько десятилетий существовали политические режимы демократического типа. Позднее похожие проблемы возникли в странах Южной Европы — Испании, Португалии и Греции, где также после периода авторитарного правления началось возвращение к демократическим принципам. Одновременно подобные изменения переживали страны Латинской Америки, там тоже военные диктатуры стали уступать место демократически избранным правительствам. И здесь также речь шла о возвращении к демократии, а не о становлении ее заново, как в большинстве афро-азиатских стран.
Основными формами перехода от авторитаризма к демократии, в соответствии с устоявшимися в политической науке представлениями, могут быть: эволюция, революция, военное завоевание.
Эволюция предполагает постепенное осуществление демократических реформ без резкой смены правящей элиты. Революция — быстрая и радикальная смена политического режима. Для военного завоевания характерно «насаждение» демократии извне, после военного поражения тоталитарного или авторитарного режима в условиях военной оккупации. Так было после окончания второй мировой войны в Японии и Германии, где основы политической демократии были заложены в условиях послевоенной оккупации.
С точки зрения прочности и необратимости результатов С. Хантингтон выделил три модели перехода к демократии.
Во-первых, линейная или классическая модель, примером которой может быть развитие Великобритании, а также стран Северной Европы. Для этой модели характерно последовательное решение задач демократизации, обеспечивающее ее необратимость. Классическая модель перехода к демократии представляет собой процесс постепенной трансформации традиционной политической власти, расширение прав и свобод граждан, возрастание степени их политического участия.
Своеобразным индикатором, показывающим степень продвижения той или иной страны по пути демократизации, служит роль и место законодательной власти (парламента) в структуре политических институтов общества. При завершении этого процесса, т.е. тогда, когда создана стабильная демократическая система, институты парламентской демократии становятся ее важнейшей и неотъемлемой частью. Неважно, какая именно форма государства и соответствующая ей модель разделения властей имеет место, главное, чтобы парламент обеспечивал представительство интересов всех социальных групп, имеющихся в обществе, оказывал реальное воздействие на принятие политических решений.
Там, где становление парламентской демократии происходило без революционных потрясений, оно отличалось, как правило, плавностью и постепенностью.
Примером могут служить наиболее стабильные демократические государства современности — страны Северной Европы. В каждой из них на утверждение принципов парламентаризма и формирование демократических избирательных систем ушло около ста лет. Так, в Норвегии парламент (стортинг) был создан в 1814 г., принципы парламентаризма в политической системе утвердились в 1884 г., избирательное право для мужчин было введено в 1898 г., а для женщин — в 1913 г. В Швеции риксдаг в своем нынешнем виде появился в 1809 г., дважды — в 1866 и в 1974 гг. — существенно реорганизовывался, избирательное право стало всеобщим для мужчин в 1909 г., для женщин — в 1921 г. Несколько иначе складывалась ситуация в Дании, где парламент впервые появился в 1834 г. Там очень быстро утвердилось всеобщее избирательное право для мужской части населения — в 1849 г., а вот женщины получили его только в 1915 г. Похожие тенденции обнаруживает политическое развитие Исландии.
Для всех вышеперечисленных стран постепенность и последовательность демократических изменений обеспечила в дальнейшем их политическую стабильность.
Во-вторых, циклическая модель. Выделение этой модели первоначально было основано на обобщении опыта стран Латинской Америки. Во многих из этих государств были сделаны первые попытки перехода к демократии еще в XIX в., сразу же после освобождения от испанского колониального господства. Однако в большинстве латиноамериканских стран стабильных демократических режимов так и не сложилось. Часто демократическое правление прерывалось военными переворотами и установлением военных диктатур, но нередки были и случаи авторитарного перерождения гражданских режимов. Периоды авторитаризма сменялись периодами демократизации и наоборот. Такое циклическое развитие было следствием того, что переход к демократии в странах Латинской Америки не подкреплялся адекватными социально-экономическими и социокультурными факторами.
Начиная с 1960‑х гг. печальный латиноамериканский опыт повторяли многие вновь возникающие государства Азии и Африки, в которых периоды демократического и авторитарного правления постоянно сменяли друг друга.
В-третьих, диалектическая модель, имевшая место в Германии и Италии, а также в Испании, Португалии и Греции. Всем этим странам удалось в свое время довольно далеко продвинуться по пути политической модернизации. Однако демократические изменения не стали необратимыми. Победившие в этих странах тоталитарные и авторитарные политические режимы перечеркнули развитие демократических институтов. Происшедшее впоследствии возвращение к демократии можно рассматривать как «отрицание отрицания», поэтому подобный путь демократического развития и получил название «диалектического».
Обобщение опыта перехода к демократии многих стран мира позволяет сделать вывод о существовании трех основных этапов такого перехода:
кризис авторитарного режима и его либерализация;
установление демократии;
консолидация демократии.
Кризис авторитарного или тоталитарного режима может наступить вследствие резкого снижения уровня его легитимности. Причинами такой делегитимации, как показывает историческая практика, являются потеря по какой-либо причине харизматического лидера, массовое разочарование населения в господствующей идеологии, что часто связано с неэффективностью авторитарной или тоталитарной власти.
В ситуации кризиса режима разворачивается борьба между представителями «жесткой» и «мягкой» линий. Первые стремятся сохранить существующий режим, в том числе и с помощью репрессий, вторые считают необходимым снимать напряжение путем уступок и частичных реформ. Победа сторонников «мягкой» линии открывает дорогу либерализации режима.
В данном случае под либерализацией понимается предоставление гражданам некоторых прав и свобод, введение элементов так называемой «ограниченной демократии». Желая сохранить свою власть, правящая элита старается придать политическому режиму внешнюю респектабельность. В результате либерализации возникают условия для усиления активности и повышения роли гражданского общества (если оно уже сформировалось). Либерализация означает также дальнейшую эрозию и разложение авторитарного (тоталитарного) режима и постепенный переход к следующему этапу — установлению демократии.
Основными составляющими процесса установления демократии являются формирование конкурентной партийной системы, с одной стороны, и демократическая институциализация механизмов государственной власти, с другой стороны. На этом этапе закладываются конституционные основы новой политической системы.
Для того чтобы происшедшие перемены стали необратимыми, необходим следующий, третий этап — этап консолидации демократии. На этом этапе осуществляется окончательная легитимация демократических институтов, происходит адаптация общества к новым механизмам политической власти.
На основе обобщения опыта перехода к демократии в различных странах и регионах политологи сделали следующие выводы о закономерностях такого перехода:
существует органическая и неразрывная связь между рыночной экономикой и политической демократией;
для перехода к демократии необходим определенный уровень технологического, социокультурного и социально-экономического развития;
социальной базой демократизации является занимающий ведущее положение в обществе средний класс;
становление демократии невозможно без формирования гражданского общества.
15.4. «Третья волна демократизации» и теории демократического транзита
С середины 1970‑х гг. стал набирать силу глобальный процесс крушения антидемократических режимов, охвативший практически все континенты и регионы земного шара. Этот процесс С. Хантингтон назвал «третьей волной демократизации».
«Первая волна демократизации», по его мнению, охватывала период более чем в сто лет с 1820 по 1926 гг. и коснулась многих стран европейского и американского континентов. С 1926 г. — года окончательного утверждения фашистской диктатуры Муссолини в Италии, начинается возвратная или «реверсивная» волна, характеризующаяся сокращением числа демократий и увеличением числа тоталитарных и авторитарных политических режимов. С 1942 г., т.е. с переломного момента второй мировой войны, начинается «вторая волна демократизации», продолжавшаяся, по мнению Хантингтона, до 1962 г. Затем вновь следует откат, ознаменованный длинной цепью военных переворотов в латиноамериканских, азиатских, африканских и даже европейских (Греция, 1967 г.) странах. «Третья волна демократизации» начинается с демократических перемен сначала в странах Южной Европы (Испания, Португалия, Греция), а затем в странах Латинской Америки и Восточной Азии.
Кульминацией «третьей волны демократизации» стало крушение на рубеже 1980—1990‑х гг. казавшихся незыблемыми коммунистических режимов в Советском Союзе и странах Центральной и Восточной Европы. С этого момента процессы посткоммунистического развития становятся основным объектом изучения оформившейся в относительно самостоятельную научную дисциплину транзитологии.
Первоначально проблемы становления демократических режимов в бывших социалистических странах исследовались на основе традиционных для теории политической модернизации и транзитологических концепций подходов. Перспективы утверждения в посткоммунистических странах новых экономических и политических институтов оценивались исходя из опыта посттоталитарного и поставторитарного развития Германии, Италии, стран Южной Европы, Латинской Америки.
Со временем мнения западных политологов, изучающих посткоммунистические переходные процессы, разделились.
Одни, в их числе, например, такие известные ученые как А. Лейпхарт и Ф. Шмиттер, считают, что процессы, происходящие сегодня в странах Восточной Европы и на постсоветском пространстве, при всей их специфике, являются все же аналогом процессов и событий, имевших место в других регионах, затронутых «третьей волной демократизации».
Сформировалась и иная точка зрения.
Американский политолог С. Терри считает, что проблемы, стоящие перед посткоммунистическими странами, имеют как минимум пять отличий от проблем в странах, ранее осуществивших переход от тоталитаризма и авторитаризма к демократии.
Первое отличие связано с тем, что в посткоммунистических странах пытаются одновременно создать рыночную экономику и плюралистическую демократию. До сих пор ни одна авторитарная или тоталитарная система не знала такой степени огосударствления экономики, как в коммунистических государствах. Стремление одновременно сформировать рыночное хозяйство и стабильную демократическую систему порождает внутреннюю противоречивость посткоммунистического перехода.
Хотя в длительной исторической перспективе демократия и рынок взаимодополняются и укрепляют друг друга, на нынешнем этапе реформирования бывших социалистических государств они вступают между собой в конфликт. Он происходит по следующей схеме: радикальные экономические реформы приводят к серьезному снижению жизненного уровня населения, тяготы начального этапа перехода, к рынку порождают политическую нестабильность, которая затрудняет создание правовых и институциональных основ дальнейших экономических реформ, мешает привлечению иностранных инвестиций, способствует продолжению экономического спада, а экономический спад, в свою очередь, усиливает политическую напряженность в обществе.
Второе отличие также касается социально-экономической сферы. В странах, находившихся на более низком уровне экономического и индустриального развития, при переходе к демократии стояла задача создания новых отраслей народного хозяйства. А посткоммунистические государства столкнулись с необходимостью полного демонтажа значительной части уже существовавших секторов промышленности при одновременной радикальной перестройке и модификации многих производств.
Третье отличие связано с высокой этнической неоднородностью посткоммунистических стран. Это приводит к распространению националистических настроений. Национализм в любых его формах, как правило, плохо совместим с демократией, поскольку подчеркивает превосходство одних наций над другими, тем самым раскалывая социум по этнонациональному признаку и препятствуя возникновению подлинного гражданского общества.
Четвертое различие между посткоммунистическими и поставторитарными переходными процессами С. Терри связывает с проблематикой гражданского общества.
С ее точки зрения, применение этого понятия к сегодняшним реальностям Восточной Европы и бывшего СССР вообще весьма сомнительно. Гражданское общество предполагает не только существование автономных от государства политических и общественных организаций, но и их способность взаимодействовать в определенных границах. Без наличия таких институционально оформленных границ, без готовности общественных групп и лидеров следовать общепринятым правилам игры возможен паралич политической системы.
В посткоммунистических странах существуют серьезные препятствия на пути формирования реального гражданского общества. С одной стороны, в большинстве этих стран до установления коммунистических режимов существовали лишь элементы гражданского общества, весьма далекие от его зрелых форм. С другой стороны, реальная политическая практика, оппозиционных групп и политический опыт последних лет коммунистической власти не способствовали формированию представлений о политике как «искусстве возможного». Политическая жизнь фрагментарна и излишне персонализирована, конфронтация здесь по-прежнему преобладает над компромиссом, а электорат пребывает в состоянии отчуждения и замешательства.
Пятое отличие посткоммунистического развития С. Терри видит в международных условиях. Они менее благоприятны, чем были для Германии и Италии в послевоенные годы, или для южноевропейских стран в 1970‑е гг. Сегодня посткоммунистические страны не получают должной помощи и поддержки.
С точки зрения другой американской исследовательницы В. Барнс, в Восточной Европе, в отличие, например, от Латинской Америки, речь идет не о возвращении к демократии. На Востоке правовое государство и другие демократические институты не восстанавливаются, как это было в других странах, а создаются практически заново. Аналогичная ситуация и в сфере экономики, где рождается новая система, а не модифицируется уже существовавшая.
Первоначальные представления о сроках и этапах переходного процесса в посткоммунистических странах базировались на опыте предшествующих поставторитарных переходов, для таких относительно развитых в промышленном отношении стран, какими были государства Восточной Европы и СССР, предсказывалась возможность достаточно быстрого перехода к рыночной экономике к стабильной демократии.
С позиций прежних транзитологических концепций, этот переход должен был состоять из двух основных этапов — «перехода к демократии» и «консолидации демократии». На основе накопленного практического опыта экономических и политических реформ в бывших социалистических странах прежние выводы в последнее время уточняются.
Американский политолог Л. Шин называет четыре этапа трансформации посткоммунистического общества:
разрушение тоталитарной системы;
переход к демократической системе;
утверждение демократической системы;
окончательное совершенствование демократических институтов.
З. Бжезинский, предлагая свою периодизацию посткоммунистического перехода, учитывает его политические и экономические аспекты. Он выделяет три фазы процесса демократизации и создания рыночной экономики.
Первая фаза начинается сразу же после падения коммунистического режима. Ее задачами являются трансформация высших структур политической власти и первичная стабилизация экономики. Эта фаза может длиться от одного до пяти лет.
Вторая фаза институционально обеспечивает функционирование демократической системы. Задачи этой фазы включают в себя принятие новой конституции, утверждение новой избирательной системы, внедрение в общественную практику демократических процедур. Политическим изменениям сопутствуют серьезные сдвиги в экономической сфере. На этом этапе формируется банковский сектор, осуществляются демонополизация и малая и средняя приватизация, основанная на законодательном обеспечении прав собственника.
Третья фаза характеризуется устойчивым функционированием демократических институтов на основе утверждения в обществе соответствующей политической культуры и стабильного роста экономики.
Длительность второй фазы — от трех до десяти лет, а третьей — от пяти до пятнадцати и более лет. Таким образом, сроки посткоммунистического перехода оказываются весьма длительными, не менее десяти лет в самых благополучных государствах Центральной Европы, а в наименее подготовленных для такого перехода странах — больше двух десятилетий.
Проблемы соотношения экономики и политики в процессе трансформации постсоциалистического общества привлекают внимание многих западных транзитологов. Дискуссии ведутся вокруг отмеченной выше противоречивости «двойного перехода» и к рыночной экономике и демократии.
Ряд исследователей отмечает, что основная масса людей, отвергая коммунистические режимы, руководствовалась мотивами социально-экономического, а не идейного или политического характера. Поэтому падение жизненного уровня, нестабиль-
ность материального положения широких слоев населения вызвало в посткоммунистических обществах разочарование в демократии как политической системе. Это разочарование опасно, во-первых, резким усилением антисистемной оппозиция правого и левого толка, во-вторых, ограничением демократических свобод со стороны правящего режима из-за возможности массовых народных выступлений, в-третьих, приходом к власти нового авторитарного режима. Чтобы избежать этого, предлагается использовать метод шоковой терапии для ускорения периода экономических неурядиц либо, наоборот, отложить экономические реформы до того момента, когда производство достигнет низшей точки падения.
Другой подход вообще рекомендует избегать одновременного проведения политических и экономических реформ. Сделать это можно, выбрав один из следующих сценариев:
экономические реформы предшествуют демократизации;
сначала предпринимаются комплексные политические реформы и только после их институционального закрепления начинаются рыночные преобразования.
Приверженцы первого сценария исходят из того, что экономические реформы требуют последовательных, решительных и непопулярных действий сильной авторитарной власти.
Подобный тезис отражает представления консервативного направления теории политической модернизации 1970‑х гг. Но сегодня он подвергается серьезной научной критике. Основные возражения против стратегии либерализации экономики авторитарными методами сводятся к следующему: во-первых, многие авторитарные правительства на практике не способны осуществить либерализацию экономики; во-вторых, способные к проведению либерализации правительства утрачивают, по крайней мере, в краткосрочной перспективе, импульсы к демократизации.
Сравнительные исследования опыта различных стран Европы, Латинской Америки и Азии не дают однозначного ответа, на вопрос о том, эффективен ли авторитарный путь экономической модернизации. Нельзя исключать возможности успешного последовательного проведения рыночных преобразований при авторитарном режиме, а затем либерализации и демократизации этого режима. Некоторые авторитетные ученые полагают, что в долгосрочной перспективе коммунистический Китай, демонстрирующий успехи в создании рыночной экономики, имеет не меньшие, а большие шансы создать демократическую политическую систему, чем государства, отвергнувшие коммунистический режим, но не сумевшие пока добиться серьезных экономических успехов.
На этом фоне деятельность М. С. Горбачева, инициировавшего либерализацию коммунистического режима в условиях начавшегося спада в экономической сфере и в отсутствии сколько-нибудь продуманного плана рыночных реформ, выглядит недостаточно обоснованной.
Многие видные западные политологи и экономисты полагают, что политические преобразования должны быть важнейшим условием для перехода от плановой экономики к рыночной.
По их мнению, Б. Н. Ельцин и его сторонники сделали ошибку осенью 1991 г., упустив время для серьезных политических изменений. Вместо того чтобы создать собственную политическую партию, скорректировать действовавшую конституцию и провести новые парламентские выборы, российское руководство без необходимой политической и идеологической подготовки приступило к радикальной экономической реформе. Отдав приоритет экономическим изменениям перед изменениями политического характера, Б. Н. Ельцин, по мнению известных специалистов в области транзитологии Х. Линца и А. Штепана, совершил крупный просчет. В результате своими действиями он ослабил и государство, и демократию, и экономику. Многие последующие кризисы посткоммунистического развития современной России проистекали из того, что долгосрочные цели были принесены в жертву краткосрочным расчетам молодых экономистов, не имевших достаточного политического опыта и знаний.
Транзитология, в отличие от прежних концепций политической модернизации, не рассматривает демократизацию как процесс с однолинейной направленностью, а предусматривает самые различные, в том числе и пессимистические, сценарии ее осуществления.
Сегодня пессимизм в оценках демократического будущего большей части посткоммунистических государств начинает преобладать. Меньше всего опасность отказа от демократической ориентации развития связывают с перспективой восстановления коммунистических режимов. Более вероятно установление националистической диктатуры или утверждение на длительное время политических режимов, содержащих в себе элементы авторитаризма.
Как утверждает Ф. Шмиттер, перед странами, находящимися на этапе поставторитарного перехода, кроме альтернативы автократии или демократии существует и еще одна: либо возникновение гибридных режимов, сочетающих в себе элементы автократии и демократии, либо существование «стойких, но не утвердившихся демократий». По его мнению, в посткоммунистических странах наиболее реальной перспективой является все же не существование гибридных режимов, а установление «неутвердившейся демократии». Не менее реальна и перспектива консервации нынешнего переходного состояния. Она также не выглядит привлекательно, так как постсоциалистическое общество совмещает в себе негативные черты, доставшиеся в наследство от тоталитарного прошлого, с не менее отрицательными чертами первоначального периода становления рыночной капиталистической экономики.
Для обозначения политических режимов первой группы в транзитологии используются специальные термины — диктабланда («опекаемая демократия») и демокрадура («ограниченная демократия»).
После крушения коммунизма бывшие социалистические страны развивались по-разному, и сегодня их уже нельзя рассматривать как некую недифференцированную группу.
По мнению политолога Ч. Гати, лишь в небольшой группе бывших коммунистических государств Центральной Европы и постсоветских республиках Балтии есть возможность успешного завершения демократических преобразований и экономических реформ.
Все, не вошедшие в вышеназванную группу, восточноевропейские государства, а также Россию, Украину, Белоруссию и Молдавию американский политолог причисляет к группе стран с полуавторитарными режимами. В этих странах осуществляются умеренные рыночные реформы, власти здесь допускают существование свободной прессы, проводятся внешне свободные, но на деле манипулированные выборы, для некоторых государств данной группы подходит утвердившееся в транзитологии понятие «делегированная демократия» или, иначе говоря, демократическая система, в которой реальная власть сосредоточена в единственном центре, например, в руках у президента.
К третьей группе относятся восемь бывших советских республик Закавказья и Центральной Азии. Эти страны Ч. Гати называет «проигравшими», считая, что в них на смену тоталитаризму пришли авторитарные режимы, а шансов на формирование демократической системы и на создание современной рыночной экономики в обозримой перспективе нет.
Следует отметить, что данная классификация субъективна.
Например, к группе наиболее преуспевших в демократизации стран причисляются государства Балтии, которые даже после вступления в ЕС и НАТО не решили проблему прав некоренного населения.
Весьма субъективно оценивают западные политологи политические процессы, идущие в постсоветских государствах, в частности, результаты так называемых «цветных революций» в Грузии и на Украине. Хотя никакого реального прогресса в области прав и свобод человека, эффективности функционирования государственных институтов, соблюдения демократических норм политической жизни в этих странах в последние годы не наблюдалось, западные эксперты стали называть их образцами демократии.
Политическое развитие Грузии при М. Саакашвили явно демонстрирует авторитарные тенденции внутри страны и агрессивный курс в решении межнациональных проблем. Иллюстрацией этому являются события в Южной Осетии в августе 2008 г. Украина же после «оранжевой революции» остается расколотой по социокультурному признаку, что постоянно воспроизводит здесь политический кризис. Пришедшие к власти на Украине в результате «оранжевой революции» силы пытаются вопреки воле значительной части населения вытеснить русский язык и русскую культуру, насаждают антироссийские оценки исторического прошлого, реабилитируют националистов‑бандеровцев, запятнавших себя многочисленными преступлениями в период Великой Отечественной войны и в первые послевоенные годы.
Подобный курс не приближает эти страны к ценностям либерализма и демократии, но находит понимание и поддержку на Западе, поскольку и Грузия, и Украина после «цветных революций» внесли коррективы в свою внешнюю политику, усилии в ней прозападные и одновременно антироссийские тенденции. Можно сделать вывод, что в оценке уровня демократизации Грузии и Украины в западной политической науке преобладает геополитический фактор.
Геополитический аспект влияет и на оценки западными специалистами результатов посткоммунистического транзита в России. Негативные оценки политической и экономической ситуации в Российской Федерации усиливались по мере укрепления ее позиций на международной арене и повышения независимости и самостоятельности внешнеполитического курса.
Вопросы и задания для самопроверки
В чем вы видите достоинства и недостатки марксистской теории революции?
Можно ли говорить о «законе Токвиля» как универсальном законе всех революций и почему?
Попытайтесь применить известные вам концепции революции к опыту политического развития России в XX в.
Охарактеризуйте основные черты традиционного и современного общества.
Как взаимосвязаны между собой процессы модернизации общества в политической и неполитической сферах?
Каковы предпосылки и основные пути перехода к демократии?
Дайте сравнительную характеристику трех волн демократизации.
В чем состоит специфика посткоммунистического развития по сравнению с предшествующим историческим опытом перехода к демократии?
Каково соотношение политических и экономических реформ в условиях демократического транзита?
Каковы основные итоги и уроки посткоммунистического развития России?
Литература
Основная литература
Бек, У. Общество риска. На пути к другому модерну / У. Бек. — М., 2000.
Козловский, В. В. Модернизация: от равенства к свободе / В. В. Козловский, А. И. Уткин, В. Г. Федотова. — СПб., 1995.
Пшеворский, А. Демократия и рынок. Политические и экономические реформы в Восточной Европе и Латинской Америке / А. Пшеворский. — М., 2000.
Сорокин, П. А. Социология революции / П. А. Сорокин. — М., 2005.
Хантингтон, С. Третья волна. Демократизация в конце ХХ века / С. Хантингтон. — М., 2003.
Хантингтон, С. Политический порядок в меняющихся обществах / С. Хантингтон. — М., 2004.
Штомпка, П. Социология социальных изменений / П. Штомпка. — М., 1996.
Дополнительная литература
Административные реформы в контексте властных отношений: опыт постсоциалистических трансформаций в сравнительной перспективе / под ред. А. Олейника и О. Гаман-Голутвиной. — М., 2008.
Бергер, П. Капиталистическая революция. 50 тезисов о процветании, равенстве и свободе / П. Бергер. — М., 1994.
Берк, Э. Размышления о революции во Франции / Э. Берк. — М., 1993.
Доган, М. Сравнительная политическая социология / М. Доган, Д. Пеласи. — М., 1994.
Кулешов, С. В. Модернизация России (XIX—XX вв.): социальные и политические процессы / С. В. Кулешов, Ю. П. Свириденко, А. А. Федулин. — М., 2007.
Купряшин, Г. Л. Политическая модернизация / Г. Л. Купряшин. — М., 1991.
Ланцов, С. А. Политическая история России / С. А. Ланцов. — СПб., 2009.
Побережников, И. В. Переход от традиционного к индустриальному обществу: теоретико-методологические проблемы модернизации / И. В. Побережников. — М., 2006.
Политическая конфликтология / под ред. С. Ланцова. — СПб., 2008.
Сорокин, П. А. Человек. Цивилизация. Общество / П. А. Сорокин. — М., 1992.
Токвиль, А. Старый порядок и революция / А. Токвиль. — М., 1997.
Эйзенштадт, Ш. Революция и преобразование обществ. Сравнительное изучение цивилизаций / Ш. Эйзенштадт. — М., 1999.
16.1. Структура политических коммуникаций
Политические коммуникации являются важнейшим структурным элементом средств массовой коммуникации (СМК), формирующим политическое пространство.
Социально-политическое пространство, как совокупность институтов гражданского и политического сообщества, а также сложившихся политических традиций, идеологий, многоуровневых структур знания, формирует ту естественную среду, в которой, собственно, и развертывается политический процесс.
Сама по себе категория «политический процесс» характеризует динамику и эволюцию отдельных политических систем или систем международных отношений (мировой политический процесс). В политической науке она определяется как совокупность действий институционализированных и неинституционализированных субъектов по осуществлению своих специфических функций в сфере власти, ведущих к изменению и развитию (или упадку) политической системы общества.
Как подчеркивает российский политолог В. П. Пугачев, специфика этой категории выражается в том, что она сориентирована на отображение реальности, которая выстроена не в соответствии с теоретическими представлениями лидеров и предписаниями науки, а является отражением «переплетения различных типов политического поведения групп и граждан и деятельности институтов власти… В политическом процессе действуют живые люди со всеми своими стереотипами и предрассудками, люди, то включающиеся в отношения с государством, а то непонятно почему игнорирующие свои политически значимые интересы. Поэтому политический процесс не несет в себе какую-либо предопределенность в развитии политических событий».
СМК представляют собой учреждения, создаваемые с целью открытой публичной передачи с помощью специального технического инструментария различных сведений любым лицам. Их отличительные черты: публичность, т.е. неограниченный и надперсональный круг потребителей; наличие специальных технических приборов, аппаратуры; непрямое, разделенное в пространстве и во времени взаимодействие коммуникационных партнеров; однонаправленность воздействия от источника (коммуникатора) к получателю (реципиенту); невозможность перемены их ролей; непостоянный, дисперсный характер аудитории, которая образуется от случая к случаю в результате общего внимания, проявленного к той или иной передаче или статье.
Современная политическая наука выделяет в системе СМК три уровня — межличностный, средний и высший. Если, например, средства массовой информации (СМИ) являются важнейшим элементом среднего уровня, политическая коммуникация представляет, скорее, высший уровень, который характеризует различные свойства политической системы в целом, затрагивая одновременно межличностную и информационную сферы массовых коммуникаций.
Всем уровням СМК свойственны практически идентичные коммуникационные действия, основанные на передаче сообщений, содержащих определенную информацию. Если под сообщением мы подразумеваем любую мысль, обладающую полнотой и самодостаточностью, то информацией один из основателей кибернетики Н. Винер называет различные системы знаков, символов, фактов, с помощью которых происходит «обмен с внешним миром, когда мы приспосабливаемся к нему, превращая наше приспосабливание во вполне ощутимое для него. Процесс получения и использования информации является процессом нашего приспосабливания к внешнему окружению, к нашей эффективной жизни в этом окружении».
На всех трех уровнях обмен информацией (коммуникационный акт) осуществляется по схеме, сформулированной Г. Лассуэлом: КТО СКАЗАЛ — СКАЗАЛ ЧТО — ПО КАКОМУ КАНАЛУ — КОМУ — С КАКИМ РЕЗУЛЬТАТОМ.
Современные СМИ — пресса, радио, телевидение, кино, звуко- и видеозапись, а в последние десятилетия и многочисленные системы спутниковой связи, кабельного телевидения, компьютерные сети — относятся к техническому инструментарию СМК. В их задачу входят сбор информации по своим каналам, ее кодирование в соответствии со стилями, свойственными именно этим каналам и, наконец, ее передача зрителям, слушателям и читателям.
Разумеется, из перечисленных здесь стадий обработки информации особенно важен способ кодирования.
Любое событие, отраженное в журналистском блокноте, магнитофоне или видеокамере, имеет различную кодировку и, следовательно, мы имеем дело с различными способами воздействия на аудиторию. Например, если радиосообщения или газетные (журнальные) статьи о забастовке, военных действиях, демонстрациях так или иначе связаны с непосредственным комментированием, отражающим собственную точку зрения журналиста или «линию» редакции, показ любого видеосюжета об этих событиях означает радикально иной способ кодировки информации, поскольку он приносит события непосредственно в дома зрителей. Выхватывая отдельные моменты из серии происходящего, видеосюжет может создавать единичное впечатление, которое в дальнейшем трудно исправить при помощи комментария.
В свою очередь газеты и журналы могут кодировать информацию при помощи размеров заголовков, форм шрифтов, специфики стилей и т.д. Учитывая факт многообразия источников (плюрализм СМИ), искажение реальности, ее неадекватное воспроизведение становится, независимо от намерений самих коммуникаторов, существенным элементом политического процесса, влияющего на структуру социально-политического пространства.
Деятельность политических институтов практически невозможна без оперативных сообщений с помощью СМК о любом значимом факте, положительно или отрицательно влияющем на благосостояние гражданского коллектива и входящих в него групп. Через СМИ, например, в современных демократических государствах устанавливается (спонтанно или целенаправленно) «повестка дня» и происходит идентификация важнейших вопросов, обсуждаемых в обществе; группы интересов, политические партии и лидеры привлекают внимание к своим программам и лозунгам, тем самым организуя диалог между политической элитой и основной массой населения.
Роль и функции, выполняемые СМК, неоднозначны и во многом определяются не столько границами их реальной власти и влияния, но прежде всего тем, кто имеет к ним преимущественный доступ, владеет ими и контролирует их. На современном уровне функционирования СМК создана чрезвычайно разветвленная система информационных каналов, превратившая СМИ фактически в конкурента других традиционных политических институтов. Поэтому проблема собственности и контроля над ними становится ключевой.
Теория политических коммуникаций, развиваясь как одно из наиболее динамичных направлений политической науки, постепенно все более испытывает влияние междисциплинарных исследований в области психологии, семиотики, социологии и антропологии. Однако в результате такого воздействия возникла ситуация, свидетельствующая, что до создания единой всеобъемлющей концепции политической коммуникации еще очень далеко. «Неспособность построить интегрированное поле политических коммуникаций, — отмечают американские политологи Л. Джекобс и Р. Шапиро, — выявляет вполне обоснованные вопросы относительно того, является ли воздействие СМИ преувеличенным или же в сущности неисследованным. Выгодная сторона междисциплинарного подхода заключается в том, что он призывает к методологическому плюрализму».
Существует немало определений политической коммуникации.
В работе американских политологов М. Гуревича иДж. Блумлера «Системы политической коммуникации и демократические ценности» была предпринята попытка дать краткое определение, обобщающее предшествующие попытки: «Политическая коммуникация фактически может быть определена как передача информации и различных видов воздействия к индивидам и от индивидов, которые совершенно явно не являются равными и разделяются на высокоинформированных и глубоких невежд, обладающих огромным влиянием и совершенно бесправных, постоянно вовлеченных в политику и блаженно безразличных. Таким образом сама структура политической коммуникации включает в себя различия между инициаторами и активаторами наверху и наблюдателями внизу, налагая ограничения на ту энергию участия, которую система может порождать».
В рамках политической коммуникации выдвигаются различные цели, характер которых определяется их уровнем. М. Гуревич и Дж. Блумлер выделяют четыре таких уровня: социетарный, межинституциональный, внутренний организационный и, наконец, уровень аудитории.
По их мнению, в современных политических коммуникационных системах политические сигналы, или сообщения и создаваемая информация является сложным продуктом, производство которого отражает вклад и взаимодействие двух различных «коммуникационных типов» — «адвокатов» и «журналистов». Каждая сторона стремится реализовать различные цели по отношению к аудитории. Тем не менее эти цели невозможно осуществить без постоянного взаимодействия двух сторон: политики нуждаются в доступе к коммуникационным каналам, входящим в сферу деятельности СМИ, они должны приспосабливать свои сообщения к требованиям формата и жанрам, принятым в этой сфере. Со своей стороны журналисты не могут осуществить поставленные перед ними задачи, не имея доступа к политикам с целью интервьюирования, получения новых сведений, комментариев и т.п.
Таким образом, практика обращения к гражданам может рассматриваться как своеобразный компромисс двух групп коммуникаторов.
Из этого процесса взаимодействия возникают далеко идущие следствия: совершенно различные внешне институциональные функции потенциально затушевываются или даже сливаются.
Политики начинают думать, говорить и даже вести себя как журналисты. Об этом свидетельствуют, например, заявления высших должностных лиц в большинстве государств с развитыми коммуникационными сетями: обращения и заявления президентов, премьер-министров специально составляются так, чтобы журналисты и телеведущие могли их вложить в эффектные «упаковки» — газетные заголовки или в короткий, броский радио- или телерепортаж. Сами журналисты, несмотря на свои профессиональные ориентации и ценности, нередко превращаются (непосредственно или потенциально) в проводников определенной пропагандистской и идеологической линии.
Такое положение, естественно, создает для деятельности СМИ немалые трудности в плане выполнения журналистами своего профессионального долга. Превращение отношений политиков и журналистов в рутину, а СМИ — в орудия манипуляции имеет, как будет показано ниже, гораздо более глубокие причины.
Большинство ученых как зарубежных, так и отечественных вполне однотипно рассматривают процесс политической коммуникации, акцентируя внимание, прежде всего, на взаимодействии различных каналов информации, по которым источники информации (коммуникаторы) воздействуют на аудиторию.
Для теории коммуникации сама категориальная пара «коммуникатор — аудитория» является традиционной. Характеризуя традиционный характер данных категорий, немецкий социолог Н. Луман, в частности, отмечал в работе «Реальность массмедиа»: «Исключая из коммуникативных операций техническую аппаратуру, “материальность коммуникации”,... мы ограничиваем [их] процессом (понимающего либо неправильно понимающего) принятия. Коммуникация возникает лишь тогда, когда кто-то видит, слышит, читает и постольку понимает, что здесь могла бы последовать дальнейшая коммуникация. Одно только действие, передающее сообщение, следовательно, еще не является коммуникацией».
К функциям аудитории, обычно определяемой как совокуп-
ность людей, к которым обращаются СМИ и которые воспринимают обращенную к ним информацию, относят понимание, принятие решения, а также эвристическую функцию. Тем самым предполагается, что аудитория является не просто объектом воздействия, но и непосредственным участником коммуникации.
Такое понимание отношения коммуникатора и аудитории, естественно, порождает немало вопросов. Ведь характер интерпретации данного отношения, его эвристическая ценность во многом зависят от методологии анализа, избираемой тем или иным ученым. Например, если какой-либо информационный сигнал производит различное воздействие на однородные по своим характеристикам аудиторные группы, тогда, независимо от объяснений, приписываемых случаю, следует признать, что одна и та же информация воспринимается неоднородно на индивидуальном уровне. Другая не менее важная проблема заключается в следующем: приписывают ли рядовые читатели, зрители или слушатели воспринимаемой ими информации те же характеристики, что и исследователи? Если нет, то тогда ученые могут найти объяснения в понятиях, которые им представляются истинными, но не будут адекватно восприняты аудиторией.
Такого рода расхождение в оценках между исследователями и аудиторией является лишь одной из сторон тех неоднозначных связей, которые существуют между СМИ и объектами их информации. Как отмечал еще в 1975 г. издатель пользующегося большим авторитетом в научном мире сборника «Политическая коммуникация», американский политолог С. Чаффи «по крайней мере, со времени опубликования основополагающих данных осуществленного Колумбийским университетом синтеза, в результате которого было установлено только ограниченное влияние СМИ…, в академических кругах было вполне типичным утверждать, что коммуникационные кампании могут оставлять лишь небольшие вмятины на здании, именуемом политикой. Восприятие гражданами информации, даваемой СМИ, рассматривалось как крайне избирательное, обусловленное партийными предпочтениями и подчиненное межличностным влияниям… Как предполагалось, почти любая получаемая информация, могла дать хороший шанс с точки зрения усиления существующего состояния личностного сознания».
Хотя авторы вышеупомянутого сборника придерживаются противоположной точки зрения и рассматривают роль СМИ как решающую в определении политических позиций избирателей, и в этом случае трудности методологического характера, конечно, сохраняются. Например, как мы увидим в дальнейшем, серьезную проблему этического и политического характера представляет тенденция современных СМИ к стереотипизации политических образов.
Для того чтобы сделать политику понятной для гражданина, она должна быть сведена журналистами к нескольким простым структурным образцам. Этими принципами руководствуется современная политическая реклама, которая представляет собой коммуникацию, осуществляемую через различные каналы СМК с целью влияния на установки людей в отношении политических субъектов (политиков, партий, избирательных блоков, прави-
тельств) и объектов (программ, резолюций, политических событий и др.). Политическая реклама неотделима от создания имиджа, т.е. специально создаваемого, предварительно планируемого образа политического лидера, партии или группы с целью достижения поставленных последними целей.
Для современного политического процесса характерно усиление борьбы политических групп за максимальный контроль над СМК. Именно для этого политики стремятся приблизить свои послания к формату и требованиям журналистики, порождая тем самым проблему «профессионализации источника». Любая новая информация может изменять существующие у граждан представления о политике если она:
своевременно получена;
адекватно воспринята;
отчетливо релевантна по отношению к текущему политическому моменту;
расходится с существующими убеждениями и верованиями;
заслуживает доверия.
Если данные условия соблюдены, новая информация имеет все шансы изменить индивидуальные предпочтения и даже характер политического выбора. На практике это означает интенсивное вовлечение в процесс составления и передачи информации многочисленных советников — специалистов по избирательным технологиям, экспертов в области «паблик рилейшенс» (PR).
Словарь Уэбстера определяет PR как «содействие установлению взаимопонимания и доброжелательности между личностью, организацией и другими людьми, группами людей и обществом в целом посредством распространения разъяснительного материала, развития обмена и оценки общественной реакции». Такое толкование представляется недостаточным по той простой причине, что разрабатываемые в рамках PR различные технологии политической пропаганды далеко не всегда определяются стремлением к «установлению взаимопонимания и доброжелательности», а, наоборот, установкой на конфликт и усиление отчужденности между людьми.
Не случайно поэтому специалисты нередко используют сам термин «PR» с добавлением соответствующих прилагательных: «белый PR», т.е. пропагандистские технологии, вписывающиеся в формулировку словаря Уэбстера, в отличие от «серого PR» и «черного PR», преследующих совсем иные цели. Например, под «черным PR» обычно подразумеваются «грязные» выборные технологии, применяемые политическими противниками и их помощниками — политтехнологами и имиджмейкерами для очернения своих конкурентов.
К их числу относятся:
использование административного ресурса на выборах (способного, как свидетельствует, в частности, российский опыт, принести до 10% дополнительных голосов);
«перевод стрелки» — поиск мишени для отвлечения критики от подлинного виновника неурядиц;
«зеленые ворота» — необоснованное представление избирателям жесткой дилеммы: либо вы голосуете за нас, либо за наших уже предварительно скомпрометированных противников;
«многослойный пирог» — создание мнимой оппозиции из подставных фигур или потенциально готовых «продать себя» противников с целью перехватить идеи оппонентов и сформировать положительный баланс в пользу «хозяина» (именно так сработало в пользу Б. Н. Ельцина выдвижение на президентских выборах 1996 г. фигуры генерала А. И. Лебедя);
«прививка» — игра на опережение с целью перехвата критики со стороны оппонентов и выхолащивания их лозунгов;
«подсадные утки» — подбор представителей из различных сегментов электората, «искренне» высказывающих свое мнение в пользу того или иного кандидата;
«информационная контузия» — раздача любых обещаний, которых будущие победители и не думают выполнять;
перенос отрицательной оценки — лидер предвыборной гонки якобы поддерживает сексуальные меньшинства, «дружит» с коммунистами, уголовными элементами и т.д.;
клонирование — регистрация кандидатов‑двойников (нередко однофамильцев) с целью «растянуть» голоса избирателей;
«слив информации», обычно производимый за неделю до выборов с целью опорочить лидера гонки;
опровержение слухов еще более нелепыми слухами;
«партизанская атака» — серия провокаций, проводимых якобы от лица лидера гонки.
«Черный PR», равно как его «серые» версии, связан в различной степени с общей тенденцией к возрастанию манипуляции общественным мнением, характерной для современных политических систем.
В ХХ в. распространение манипулятивной техники многие ученые и политики связывали с трагическим опытом тоталитарных диктатур. Так, в своем заключительном слове на Нюрнбергском процессе А. Шпеер, министр строительства и вооружений «третьего рейха» заявлял: «Диктатура Гитлера была первой диктатурой промышленного общества эпохи новой техники, диктатурой наиполнейшим образом использовавшей технические средства для господства над собственным народом… С помощью такой техники, как радио и громкоговорители, восемьдесят миллионов человек сделались послушными воле одного единственного человека. Телефон, телеграфный аппарат и радиосвязь оказались способными транслировать приказы высших инстанций непосредственно, вплоть до мельчайших подразделений, где эти приказы безоговорочно выполнялись вследствие их высокого авторитета. Многочисленные службы и команды столь непосредственно получали свои зловещие приказы. Новые технические средства сделали возможными широко разветвленный контроль над гражданами и высокую степень засекречивания преступных деяний. Постороннему наблюдателю этот государственный аппарат мог казаться бессистемным кабельным лабиринтом телефонного центра, но подобно этому центру, государственный аппарат мог быть поставлен на службу и оказаться подвластным одной единственной воле. Более ранние диктатуры нуждались даже на нижних управленческих ступенях в сотрудниках, наделенных высокими качествами, в людях, которые могли думать и действовать самостоятельно. Авторитарная система в век техники может от этого отказаться. Одни только средства связи дают возможность механизировать работу нижних подразделений. Как следствие этого возникает тип нерассуждающего получателя приказов».
Но и после исчезновения тоталитаризма в Европе тенденция к росту манипулятивных технологий не прекратилась. Ученые предлагают различные объяснения этому феномену.
Например, известный французский социолог Ж. Эллюль еще в 1950‑е гг. выводил развитие пропагандистских и рекламных технологий из самой природы современного государства. «Современное государство, — отмечал он в книге “Технологическое общество”, — не более может обходиться без различного рода технических
средств, чем бизнесмен без телефона и автомобиля… Государство не использует пропаганду или планирование, потому что оно является социалистическим. Обстоятельства таковы, что государство не может быть иным, чем оно есть на самом деле. Не только оно нуждается в технике, но и техника нуждается в нем. И это не является делом случая или результатом действия сознательной воли; скорее, это необходимость, которая выражает себя в росте технического аппарата вокруг все более уменьшающегося в размерах и слабеющего “мозга”. Стоящая за государством движущая сила не развивается пропорционально развитию государственного аппарата. Этой движущей силой… является человек. Человек, находящийся в центре технической организации, больше не обладает способностью к функционированию иначе, чем в качестве простого гражданина, затерянного в технологическом окружении. Иными словами, политик отодвигается к статусу меньшинства самой громадностью технических средств, находящихся в распоряжении государства. Государство больше не является Президентом Республики плюc один или два члена Палаты депутатов. Оно не является диктатором с несколькими всемогущими министрами. Это организация, отличающаяся все возрастающей сложностью, заставляющей работать на себя всю сумму технологий современного мира».
Близкую к идеям Ж. Эллюля позицию занимал один из виднейших западных социальных философов Г. Маркузе, предложивший в 1960‑е гг. собственную интерпретацию эволюции западной социально-политической системы в своей теории «одномерного общества».
Г. Маркузе указывал на многообразие тех сил, комбинация которых способствовала управляемости современной экономики и установлению над ней контроля. Само развитие средств производства, растущая концентрация капитала, радикальные изменения в науке и технологии, тенденция к автоматизации и механизации, прогрессирующая трансформация менеджмента в постоянно действующие частнобюрократические структуры стимулировали тенденцию к регулированию свободного предпринимательства путем постоянного государственного вмешательства и расширения государственной бюрократии. Этому способствовали разделение мира на два противоборствующих лагеря, обстановка напряженности, вызванная «холодной войной» и борьбой с мировым коммунизмом.
Ведущей тенденцией в условиях глобального роста организационных структур, грозящих поглотить общество, является, согласно Г. Маркузе, «деполитизация» — искоренение политических и моральных вопросов из общественной жизни в результате одержимости техникой, производительностью и эффективностью. Односторонняя погоня за прибылью в крупном и мелком бизнесе (при поддержке государством этой узкоэгоистической ориентации) создает весьма ограниченное политическое пространство: публичная сфера оказывается ориентированной на поиск заранее заданной цели — как можно больше продукции. Возникающий вследствие деполитизации «инструментальный рассудок» закрепляется воздействием СМИ на культурные традиции низших социальных слоев, региональных и национальных меньшинств, загоняемых путем информационной обработки в прокрустово ложе «упакованной культуры». Само собой разумеется, что СМИ также становятся орудием рекламной индустрии, нацеленной на безудержное увеличение потребления.
Конечным результатом является возникновение «ложного сознания», т.е. определенного социально-психологического состояния, когда люди перестают понимать, чтó составляет их действительные интересы. Мир массовой государственной и частнособственнической бюрократии в погоне за созданием условий для прибыльного производства коррумпирует и извращает человеческую жизнь. Социальный порядок, интегрированный в рамках тесной связи между промышленностью и государством, является репрессивным и в высшей степени «недостойным». И все же большинство людей мирится с ним.
В работе «Одномерный человек» Г. Маркузе постоянно настаивает на том, что культ потребительства в современном капиталистическом обществе создает соответствующий образ поведения, по преимуществу пассивный и конформистский. Люди лишаются выбора относительно того, какой тип производства для них наиболее предпочтителен, в каком типе демократии они желают принимать участие и, наконец, какой образ жизни они желают для себя создать. Если они стремятся к комфорту и безопасности, они должны приспосабливаться к стандартам существующей экономической и политической системы. В противном случае они становятся маргиналами. Следовательно, идея «власти народа» оказывается мифом.
С рамках такого рода системы взглядов вполне естествен вывод, согласно которому политическая реклама и другие технологии начинают подменять идеи наполняя мир заменяющими их артефактами.
В современной политической науке представлены различные классификации политической рекламы: в соответствии с каналами восприятия рекламного сообщения реклама подразделяется на визуальную, аудиальную и аудио-визуальную (смешанную); с точки зрения силы воздействия на аудиторию выделяют жесткую и мягкую рекламу (классификация А. Дейяна); с функциональной точки зрения рекламу разделяют на информативную, увещевательную, сравнительную, напоминающую, подкрепляющую (классификация Ф. Коттлера); с точки зрения выразительных типов выделяются примитивная, негативная, концептуальная и другие виды рекламы (классификация Р. Джослина).
Разрабатывая различные классификации, специалисты и эксперты рассматривают роль СМИ в процессах манипуляции общественным сознанием, подчеркивая, что с помощью рекламы усиливается и одновременно закрепляется их роль в качестве орудия политической борьбы. Данная тенденция подчинения СМИ политическим предубеждениям, способствуя их собственной деградации, ведет также к примитивизации и идеологизации политической жизни, что нередко порождает противодействие.
16.2. Роль «масс-медиа» в современных политических технологиях и основные формы инфомационно-политического менеджмента
Происходящие в наши дни изменения в структуре и характере функционирования СМИ оказывают самое непосредственное воздействие на политику.
Если в период становления индустриальных обществ СМИ, по замечанию А. Тоффлера, выполняя функцию распространителей стандартизированных образов, с помощью которых сплачивались нации и унифицировалась система централизованного управления, сами напоминали огромные фабрики, штампующие идентичные сообщения для миллионов мозгов, то для современной эпохи более характерны совсем другие тенденции. Помимо неуклонного роста технического прогресса, достижения в области информационных технологий, обеспечивающих одновременный и практически мгновенный контакт между собой миллионов людей, изменили во многом характер политических коммуникаций. Благодаря спутниковой связи, компьютерным сетям и системам кабельного телевидения любой участник политического процесса имеет непосредственную возможность отправлять сообщения неограниченному числу реципиентов.
Такая ситуация, например, кардинально повышает шансы маленьких партий, движений и кандидатов от меньшинства на демократических выборах. Новые СМИ избавили от всяких ограничений, связанных с фактором времени, предоставляя индивидам и группам возможность непрерывно общаться друг с другом, не прибегая к большим затратам.
Усиление персонализации и демассификации информационных потоков совпало с глобальными сдвигами в мировой политике. Распад СССР и социалистической системы и резкое снижение международной идеологической конфронтации создали предпосылки для единого информационного пространства, включающего США, Западную Европу, страны Центральной и Восточной Европы, а также страны, входящие в СНГ. Новые проблемы, вставшие перед Россией и другими государствами, осуществляющими переход к плюралистической демократической системе и эффективной рыночной экономике, в немалой степени были связан с проведением новой информационной политики. Роль, которую играли постсоциалистические СМИ, сразу привлекла внимание специалистов к проблеме общих закономерностей и специфики функционирования СМК в разных регионах в различные исторические периоды, равно как и к проблеме сравнительного анализа национальных и региональных моделей журналистики.
Концепция «политического актора» в применении к СМИ и вообще к любой «структурной единице», участвующей в политическом процессе — от государства, партии до индивида — предполагает наличие наблюдаемого действия, имеющего вполне определенную цель. Сами действия и цели могут быть как обдуманными, так и возникать спонтанно. Тем не менее именно их единство позволяет установить, кем является то действующее лицо, которое заинтересовано в реализации именно этой, а не какой-либо иной цели. Анализ концепций политического процесса и политических коммуникаций позволяет сделать вывод о том, что большинство современных специалистов уже давно отбросили мысль о «минимальном воздействии» СМИ и постоянно подчеркивают определяющее значение передаваемой ими информации на формирование представлений о политике вообще и политических приоритетов в частности.
Исследование основных свойств телевидения, радио и прессы в качестве активных участников внутренней и международной политики с неизбежностью ведет к постановке следующих вопросов:
в каком именно плане структуры СМИ предопределяют причины и характер развития политических процессов или же их следует рассматривать только в качестве «приводных ремней» более мощных политических сил?
являются ли СМИ автономными акторами, осуществляющими влияние на взгляды, мнения и лозунги партий и отдельных индивидов, или же они являются только выразителями официальных или «неформальных» точек зрения, стоящих за ними групп интересов?
способствует ли деятельность СМИ в современных, чрезвычайно сложных обществах формированию новых свойств и ка-
честв общественного мнения, могут ли они обеспечить многообразие в информационном поле, создав таким образом «рынок идей», о котором мечтают либеральные теоретики или же речь идет об униформистских тенденциях, превращающих плюрализм мнений лишь в пустую видимость, мишуру, скрывающих стремление правящей элиты манипулировать общественным сознанием, используя возможности современных технологий?
Эти вопросы как бы формулируют определенные концептуальные подходы, в которых так или иначе отражается негативное или позитивное восприятие СМИ. В свою очередь отсутствие единства, свидетельствующее о различных ценностных ориентациях исследователей, направлений и целых школ, само по себе приводит к следующей констатации: СМИ не могут быть нейтральными в ценностном плане, степень их объективности во многом зависит от политических предпочтений представляющих их многообразных структур. Принятие данной констатации в качестве исходной гипотезы влечет за собой постановку вопроса о самих источниках и целях манипуляции, под которой понимается скрытое управление политическим сознанием и поведением людей с целью принудить их действовать (или бездействовать) вопреки собственным интересам, основанное на систематическом внедрении в массовое сознание социально-политических мифов — иллюзорных идей, утверждающих определенные ценности и нормы и воспринимаемых преимущественно на веру, без рационального, критического осмысления.
Исходные импульсы манипуляций ассоциируются в научной литературе и общественном сознании с действиями правительства, политических партий, заинтересованных групп, криминальных группировок и, наконец, с владельцами отдельных СМИ, которые могут входить или не входить в любую из упомянутых выше структур. Эмпирические социологические исследования уже давно выявили, например, совершенно определенное соответствие редакционных статей в газетах и журналах, телепередач и радиорепортажей (особенно в период выборов) интересам участвующих в избирательных кампаниях политических партий, правительственных чиновников, отдельных влиятельных лидеров и т.д.
Сам факт, что правительственные чиновники часто являются основным источником сведений для журналистов и стремятся контролировать информационные потоки также всегда считался бесспорным.
Например, в 1973 г. американский политологЛ. Сигал установил, что около половины сообщений и аналитических материалов, регулярно появлявшихся на первой странице таких крупнейших газет, как «Нью-Йорк Таймс» и «Вашингтон Пост» выражали мнение правительства, превращая сами издания в разновидность официозов. В 1992 г. другой американский политолог Д. Хэллин подтвердил статистическую неизменность отношений чиновников с американской прессой, показав на многих примерах проправительственную ориентацию СМИ, проявившуюся, в частности, во время войны в Персидском заливе (1991 г.). «Достаточно только подумать о том, — писал он, — как изменялся образ режима Саддама Хусейна по мере того, как этот образ окрашивался из союзнических во вражеские тона, чтобы понять, насколько официальная политика все еще определяет характер новостей. Более того, американские журналисты пока еще чувствуют себя более комфортно скорее в роли репортера, чем комментатора».
Впрочем, нередко отношения «независимых СМИ» и правительства могут приобретать весьма причудливые формы.
Например, это случилось во время «буддистского кризиса», внезапно разразившегося в США летом 1963 г. Поддерживаемое администрацией Д. Кеннеди южновьетнамское правительство Нго Динь Дьема организовало вооруженный рейд против своих противников, укрывавшихся в буддистских пагодах, вызвав тем самым столь острый внутриполитический кризис, что американские чиновники не успели организовать сколько-нибудь связное изложение новостей об этом событии. Американское посольство в Сайгоне приписывало рейд самому Нго Динь Дьему и его брату, госдепартамент США оправдывал Дьема, обвиняя южновьетнамскую армию. Американская пресса оказалась в неловком положении, ссылаясь на два «объективных» правительственных источника, излагавших совершенно разные версии одного и того же события. В конце концов «Нью-Йорк Таймс» не нашла ничего лучшего, как опубликовать 23 августа 1963 г. обе версии на первой полосе, извинившись перед читателями за возникшую несообразность.
Этот прецедент на протяжении долгих лет обсуждался журналистами и учеными в рамках дискуссии вокруг так называемой «теории монополии», согласно которой газеты, журналы и телепрограммы — это только орудия правительственной пропаганды, а предоставляемая ими информация — лишь поверхностью, под которой «лежит более глубокая реальность».
«Теория монополии» разделяется, конечно, далеко не всеми специалистами. Признавая бесспорность самих фактов зависимости передаваемой СМИ информации от государственной политики, противники этой теории ссылаются на специфику «логики сбора новостей»: недостаток времени, «узость» доступных источников и т.д., предопределяющих их видимую неполноту, а часто и необъективность. Другим аргументом, часто приводимым против упомянутой выше теории, является субъективное чувство автономии, которым обладают многие журналисты, работающие даже в проправительственных изданиях.
По мнению одного из наиболее авторитетных исследователей американских СМИ Б. Пейджа, само по себе право главных редакторов нанимать, продвигать, увольнять журналистов и, естественно, надзирать за ними, переделывать представленные ими материалы или просто не допускать их в печать, равно как и право владельцев и менеджеров нанимать самих редакторов в соответствии с собственными политическими предпочтениями, обеспечивая таким образом соответствующий подбор журналистской команды — все это «может быть полностью совместимо с журналистским чувством автономии, особенно если журналисты выбираются, прежде всего, в соответствии с принципом политической совместимости или же они быстро выучивают и интернизируют то, чего от них ожидают».
Концепция «четвертой власти», равно как представление о главной функции СМИ быть «сторожевой собакой общественных интересов», «главным арбитром» в конфликтах государственного аппарата с политическими партиями и гражданами, возникла вследствие самого факта существования многочисленной оппозиционной прессы, а впоследствии — радио- и телекомпаний, деятельность которых в демократическом государстве гарантирована законом. В современный период «оппозиционными функциями» нередко наделяются все СМИ (за исключением откровенных официозов) в силу теоретического постулата о «четвертой власти».
Данный постулат имеет сегодня прочное основание в общественном сознании, будучи подкреплен не только философскими и социологическими аргументами, но и самим бесспорным фактом превращения СМИ в промышленно развитых странах в гигантские комплексы, в которых иногда заняты десятки тысяч работников. В последние десятилетия эти комплексы приобрели экономическую самостоятельность и стремятся к наращиванию мощи и политического влияния, добившись совершенно определенной независимости как от государственного контроля, так и от многих рекламодателей.
В итоге в развитых странах экономический и политический факторы оказались, особенно после Второй мировой войны, глубоко взаимосвязанными. В США влияние прессы, ее место в обществе были определены еще к 1791 г. принятием первой поправки к конституции, которая, в частности, запрещала издание любого закона, ограничивающего свободу слова или печати. Используя эту поправку, журналисты фактически уравняли себя с правительственными чиновниками в правах, предпринимая самостоятельные расследования и требуя от государства доступа к информации, недоступной для рядовых граждан. Реализация этих прав стала, однако, практически возможной только с приходом эры телевидения, в течении нескольких десятилетий превратившегося в мощный инструмент воздействия на политическую жизнь.
Можно выделить несколько наиболее важных факторов, благодаря которым именно эта страна превратилась в своеобразный полигон, на котором первоначально прошла успешную проверку модель политического процесса, ориентированного преимущественно на телевидение: 1) относительная слабость политических партий; 2) особая роль телевидения в американской жизни; 3) наличие трех основных телевизионных сетей — ABC (Американская радиовещательная корпорация), CBS (Радиовещательная система Коламбия) и NBC (Национальная радиовещательная корпорация).
Прогрессирующая фрагментация политических партий, утрата местными партийными организациями влияния, усиление враждебности между президентскими структурами и Конгрессом США усиливали персональный фактор в американской политике. Кандидаты на выборах в конгресс стремились самостоятельно организовать и провести собственную политическую кампанию, нередко действуя независимо от партийного аппарата.
В этих условиях СМИ становились практически единственной опорой кандидатов, в первую очередь тех, которые были способны изыскивать для своих кампаний крупные финансовые средства. Телевидение оказалось почти идеальным гарантом реализации этих планов. В дальнейшем оно в значительной степени облегчило президентам возможность обращаться непосредственно публике «через головы» лидеров конгресса, дав будущим кандидатам новый способ привлечения избирателей без обращения к старым партийным окружным лидерам.
В определенном плане общественная коммуникация или, если угодно, пропаганда стала играть более важную роль в политическом процессе.
Впервые телевидение было использовано для освещения президентской кампании еще в 1952 г. Но подлинным началом его триумфального шествия можно считать 26 сентября 1960 г., когда впервые организованные теледебаты между претендентами на президентское кресло — Р. Никсоном и Д. Кеннеди — собрали от 70 до 75 млн зрителей. Воздействие телевидения, бесспорно, стало одним из решающих факторов победы Кеннеди. Проведенные опросы подтвердили, что около 57% избирателей так или иначе признали воздействие на них теледебатов. Около 6% избирателей, представлявших 4 миллиона голосовавших на выборах, открыто решили бросить свои бюллетени на основе телевизионных передач и их вердикт равнялся трем голосам к одному за Кеннеди.
Признание воздействия СМИ на политический процесс стало всеобщим.
Окрыленные первоначальным успехом, три ведущие коммерческие телевизионные сети — ABC, CBS и NBC удвоили в 1963 г. продолжительность основных передач новостей, доведя их до 30 минут. В том же году они в течение четырех дней вели непрерывные прямые передачи в связи с трагической гибелью президента Кеннеди, причем эти передачи шли даже в самые отдаленные районы США. В этом смысле 1963 г. стал поворотным. Сетевое телевидение отныне превратилось в основной источник новостей и информации, доказав на практике свою способность сплотить нацию перед лицом внезапно обрушившейся беды.
К 1970‑м гг. опросы стали стабильно показывать, что большинство американцев рассматривали телевидение в качестве главного источника информации. Все наиболее влиятельные газеты и журналы стали переходить к обороне и готовиться вести длительную конкурентную борьбу.
К настоящему времени телевидение по-прежнему является доминирующим в США, где практически 100% населения имеют телевизоры. Большинство американцев имеют два и более телевизора, более 75% имеют в своем распоряжении видеомагнитофоны, владельцы компьютеров составляют более трети населения. Почти каждый американец проводит перед телевизором до семи часов в день, что превышает на три часа среднемировой уровень. Престиж телекомпаний необыкновенно возрос, особенно после того, как всем политикам стало абсолютно ясно, что без доступа к телесетям уже невозможно наладить отношения ни с электоратом, ни даже с истеблишментом.
Обращения президентов к населению стали важнейшим оружием в борьбе с оппозицией в конгрессе, а теледебаты между претендентами на президентский пост превратились в ритуальную схему. В 1980 г. теледебаты помогли Р. Рейгану ликвидировать четырехпроцентный разрыв в президентской гонке с Дж. Картером, а в дальнейшем и опередить его на 5%. Они играли большую роль в последующих избирательных кампаниях, когда между собой боролись Р. Рейган и У. Мондейл (1984), Дж. Буш-старший и Б. Дукакис (1988), Дж. Буш-старший и Б. Клинтон (1992), Б. Клинтон и Р. Доул (1996) и др.
Телекомпании стали играть важную роль в мобилизации общественного мнения. Именно с 1960‑х гг. симбиоз политиков и СМИ поднимается на новую ступень. По мере его нарастания укреплялся, с одной стороны, престиж центральной исполнительной власти, а с другой — усиливалось влияние главных телеканалов, руководители которых стали делать вид, что они проводят вполне самостоятельную политику, хотя сам факт их доминирующей ориентации именно на президентские структуры оставлял телебоссам совсем немного поля для маневра.
Американским президентам было гарантировано появление на экране во время вечерних новостей. Президенту Л. Джонсону удалось поставить дело так, что телевидение предоставляло ему время немедленно, как только он принимал решение обратиться вечером к народу. Благодаря такой практике, уже с 1960‑х гг. общение президентов с аудиторией сделалось обычным и предсказуемым явлением, телевизионные дебаты (а в дальнейшем и партийные съезды, на которых происходит выдвижение кандидатов в президенты) превратились в масштабно организованные и широко рекламируемые в СМИ шоу.
Аналогичную роль в американской политике постепенно стали играть пресс-конференции, проводимые в Вашингтоне. Институционализация пресс-конференций как средства информационного влияния правительства на общественное мнение произошла еще в начале ХХ в. при президенте В. Вильсоне. После Второй мировой войны рост конкуренции между различными газетами, журналами и радиокомпаниями, которые вскоре начало теснить телевидение, превратил процесс добывания информации «из первых рук» в предприятие, требовавшее изобретательности и азарта. Естественно, наиболее легкие пути получения информации открывались в столице.
В настоящее время в Вашингтоне аккредитовано более 16 000 корреспондентов и было бы очень странным, если бы центральная власть не стремилась этим воспользоваться. Уже Д. Кеннеди придал своим пресс-конференциям ярко выраженный публичный характер. Проводимые в «часы пик» телевизионных передач собирали весь корпус журналистов, аккредитованных при Белом доме. В период президентства Рейгана пышные пресс-конференции и помпезные обеды стали чередоваться с сериями неформальных встреч главы государства с небольшими журналистскими группами, состоящими из 8—10 человек. Неформальность таких мини-пресс-конференций подчеркивалась отсутствием магнитофонов и видеоаппаратуры (off the record sessions).
Благодаря такому многообразию средств привлечения масс-медиа на свою сторону, правительство получало широкие возможности для распространения благоприятной для себя информации и дезинформации, а журналисты все больше преисполнялись той мыслью, что «лучше быть полностью осведомленным, чем полностью честным».
Подобному изменению взглядов в немалой степени способствовали огромные средства, расходуемые американским правительством на рекламу: при Никсоне только Пентагон ежегодно тратил на рекламу 80 млн долл., а в настоящее время общие годовые расходы правительства на эти цели превышают 200 млн долл.
Хотя главным потребителем правительственных средств является телевидение, немало их перепадает также и крупнейшим газетам, вынужденным, естественно, оказывать ответные услуги.
Американская исследовательница Д. Дэйвис подробно описала процесс установления «особых отношений» между правительством и газетой «Вашингтон пост». В качестве благодарности за доброжелательное освещение официальной политики газете широко предоставлялась интересующая ее информация. В 1970—1990‑е гг. в подобный процесс взаимного обмена были втянуты практически все американские СМИ, идентифицирующие себя с истеблишментом и, по замечанию леворадикального американского политолога М. Паренти, «продававшие частицу своей честности за допуск к источникам, который помогал им выполнять свои задачи по сбору информации».
Конечным результатом симбиоза власти и СМИ явилось не только увеличение манипулятивных возможностей первой, но и значительное возрастание самомнения последних, уверовавших в свою способность определять характер политической жизни, диктуя власти приемлемые для обоих решения. Подобная уверенность была небезосновательной, прежде всего потому, что без телевидения было уже невозможно организовать и проводить последовательно сколько-нибудь масштабную политическую кампанию.
Благожелательно настроенные СМИ были необходимы и для закрепления победы президентской власти над оппозицией в конгрессе, оттесненной на задний план и к 1970‑м гг. ставшей почти незаметной. Такая ситуация возникла вследствие того, что конгресс не имел возможности реагировать на выступления президента, транслируемые телевидением на всю страну. Если оппозиции и давали такую возможность, то обычно не в «час пик», когда уже не приходилось рассчитывать на большую зрительскую аудиторию. К тому же ответы оппозиции практически никогда не передавали по всем каналам. В этих условиях руководители телекомпаний считали для себя возможным брать на себя роль арбитра, попеременно выступая то в роли «лояльной оппозиции» президентской власти, то полностью переходя на ее сторону. Тем самым СМИ становились весьма влиятельным участником политического процесса, причем далеко не беспристрастным.
Все это, естественно, не могло устраивать оппозиционные силы, особенно консервативно настроенную часть истеблишмента.
Впервые решительный голос протеста прозвучал в 1969 г. в речи вице-президента С. Агню, обвинившего СМИ в «либеральных перекосах», возникшись вследствие того, что они оказались в руках небольшой группы предубежденно мыслящих выходцев из северо-восточной части страны, не имеющих связей с простым народом, высокомерно себя ведущих и практически прибравших к рукам общий контроль за всей системой телевещания в США.
Эта речь имела большой резонанс. Тем не менее только к середине 1980‑х гг. оппозиция в конгрессе обрела возмож-
ность регулярно возражать президенту по телевидению. Усилению роли оппозиции в этот период способствовала в немалой степени и постепенная утрата ведущими коммерческими телесетями монополии на телевещание в результате стремительного расширения поля деятельности альтернативных кабельных сетей.
Появление многочисленных каналов кабельного телевидения (в настоящее время более 60% американских семей охвачены его системами и могут выбирать любой из десятков каналов) привело к утрате влияния политических новостей и шоу, передаваемых центральными телекомпаниями. Если в 1960‑е гг. президентские выступления смотрели до 90% избирателей, то в 1990‑е гг. уже менее половины.
Во время президентской кампании 1992 г. появилось выражение — «старые» и «новые» СМИ. Новые СМИ, т.е. кабельные и компьютерные сети больше ориентировались на различные возрастные и профессиональные группы, многие представители которых были весьма скептически настроены к политическим лозунгам республиканцев и демократов. Теперь вместо ожидания встречи с аудиторией на телеканалах, политики оказались вынужденными сами заняться ее поисками. Например, президент Б. Клинтон стал первым, кто рискнул использовать новые СМИ, несколько раз появившись перед аудиторией сети MTV (передающей преимущественно музыкальные видеофильмы для молодежи) и на других специфических каналах. Во время его второй президентской кампании этот апробированный сценарий повторялся уже сотни раз.
Переориентация политиков на новые СМИ не означала автоматической утраты влияния центральным телевидением, но лишь свидетельствовала о постепенно развивающемся процессе фрагментации избирательных кампаний, их перемещении из центра в провинцию. Работа кандидатов с местными станциями снижала начальное напряжение, открывая возможность для более широких маневров. Такого рода смещение политического процесса оказалось еще более оправданным после того, как был установлен эмпирически, а в дальнейшем подвергся более глубокой теоретической проверке факт крайней амбивалентности отношений между президентской властью и СМИ.
Проявляя явно выраженную заинтересованность в установлении тесных отношений с любым правящим президентом вне зависимости от его партийной принадлежности, будучи сторонниками сильной «президентской вертикали», СМИ одновременно не проявляли ни малейшей заинтересованности в том, чтобы допустивший грубые промахи президент излишне долго засиживался на своем посту.
Последняя четверть ХХ в., ознаменованная в США громкими политическими скандалами, связанными с действиями центральной власти, дала немало свидетельств преследования крупнейшими СМИ тех президентов, которые, по их мнению, не имели шансов поднять свой рейтинг в общественном мнении.
Так, вовлеченный в Уотергейтский скандал Р. Никсон стал объектом повышенного критического внимания со стороны центральных телеканалов и газет, что в немалой степени способствовало его быстрой отставке. Столкнувшийся с проблемой заложников в Иране, Д. Картер до конца своего президентства уже не мог избавиться от негативной телевизионной критики, превратившей неудачную попытку вооруженного освобождения заложников в крупнейший политический скандал. Одержавший две победы на выборах, Р. Рейган к концу второго президентского срока оказался втянутым в скандал, получивший название «Иран-контрас» и быстро ощутил на себе последствия охлаждения СМИ к своей персоне. В итоге в феврале 1988 г. три ведущие телекомпании США отклонили просьбу Белого дома предоставить Р. Рейгану возможность выступить по их каналам на том основании, что его речь наверняка не будет содержать ничего нового и приведет к пустой трате эфирного времени и денег.
Наконец, грандиозный шум, поднявшийся вокруг любовных похождений Б. Клинтона (так же, как Никсон и Рейган избранного на второй срок) вполне может рассматриваться как своеобразный апогей в отношениях президентской власти и центральных СМИ. Особенность этого скандала состояла в том, что он разразился в период стремительного прогресса новых электронных масс-медиа. В результате стараниями прокурора К. Старра и республиканской оппозиции в конгрессе весьма объемистое «дело Моники Левински» (более 400 страниц печатного текста) оказалось запущенным в сеть Интернет, а показания самого президента сделались достоянием телевизионной аудитории, тем самым приблизив в перспективе уже апробированную в 1970‑е гг. дилемму «импичмент или добровольная отставка» (которой Клинтону, впрочем, все же удалось избежать).
Анализируя основные тенденции освещения политики американских президентов в СМИ, специалисты установили совершенно четкий, постоянно воспроизводящийся график: весьма позитивный подход в начальный период, условно называемый «первые сто дней» и вполне благожелательное отношение в первый год президентства. К третьему году можно уже предугадать менее благожелательный подход, если деятельность президента на своем посту не вызывает энтузиазма в общественном мнении. В случае же существенного «прокола» сдержанное отношение легко может превратиться в обвинительный шквал, играющий на руку оппозиции.
Обрисованная выше система отношений СМИ и политической власти возникшая в США после Второй мировой войны, как нельзя более контрастно выявила основные элементы той информационной модели, которую в политической науке принято называть частной или коммерческой.
США, безусловно, являются страной, где эта модель получила особенно сильное развитие. Основные теле- и радиокомпании, крупнейшие газеты и журналы находятся в руках частных владельцев. Например, к 1970‑м гг. центральные каналы теле- и радиовещания ABC, CBS и NBC контролировались десятью промышленными и финансовыми корпорациями. В их же распоряжении находились 34 вспомогательные телестанции, 201 система кабельного телевидения, 62 радиостанции, 20 компаний звукозаписи, 59 журналов, включая такие крупнейшие журналы, как «Тайм» и «Ньюсуик», 58 газет, включая «Нью-Йорк Таймс», «Вашингтон Пост», «Уолл-Стрит Джорнэл», «Лос-Анджелес Таймс», 41 издательство и различные кинокомпании, в том числе — «Коламбия Пикчерс» и «Твенти Сенчури Фокс». Крупнейшие банки, такие как «Чейз Манхеттен», «Морган гэрэнти траст», «Ситибэнк» и «Бэнк оф Америка» имели в своем распоряжении три четверти акций главных американских телекомпаний.
В этот же период десять крупнейших газет получали половину доходов от газетного бизнеса во всей стране. 5 конгломератов контролировали 95% выпуска пластинок и магнитофонных кассет. 8 голливудских студий получали 89% доходов от кинобизнеса. Три телевизионных сети контролировали 2/3 доходов телевизионных студий США. На книжном рынке доминировали семь крупнейших издательств.
Представители крупнейших банков и корпораций были так или иначе представлены в редакционных советах ведущих газет, журналов и правлениях телекомпаний. В свою очередь многие директора на радио, телевидении, руководители газет и издательств являются партнерами банков, страховых компаний, юридических фирм, университетов и всевозможных фондов. Например, компания «Форд Мотор Компании», годовой доход которой составлял в 1970‑е гг. 43 миллиарда долларов, имела своих представителей в советах директоров таких газет, как «Нью-Йорк Таймс», «Вашингтон Пост» и «Лос-Анджелес Таймс».
К концу ХХ в. тенденция к превращению американских СМИ в собственность крупнейших промышленных и финансовых корпораций не претерпела сколько-нибудь существенных изменений. Такого рода эволюция информационных комплексов приводила непредвзято мыслящих специалистов к выводу, о том, что политика, проводимая центральными и большей частью местных СМИ, отвечала, в первую очередь, интересам крупного бизнеса, напрямую установившего над ними контроль или же навязывавшего свою точку зрения через размещение рекламы.
Для большинства стран Западной Европы, где развитие политического процесса осуществлялось на основе сохранения традиций парламентской демократии с ярко выраженной ориентацией больших групп избирателей на мощные политические партии, каждая из которых имела в своем распоряжении партийную прессу, обладавшую влиянием и престижем, ориентация на американскую модель таила немалые угрозы.
Большую роль в стремлении западноевропейских правящих кругов встать на путь поиска новых организационных форм сыграло то важнейшее обстоятельство, что к началу 1990‑х гг. Западная Европа постепенно стала утверждаться в новой роли мирового лидера в области развития СМИ. Система передачи международных новостей, собственно, и возникла в Европе в течение XVII—XVIII вв. первоначально в виде «зарубежной корреспонденции», присылаемой, например, в лондонские газеты в виде писем корреспондентов, живших в других европейских городах и бравших материал из местных газет. Постепенно появляется обширная корреспондентская сеть, связывавшая ведущие европейские газеты. В настоящее время Европейский союз радиовещания (European Broadcasting Union) является только одним из многочисленных механизмов, объединяющих передачу новостей по всей Европе (включая теперь страны Центральной, Восточной Европы и СНГ) и всему миру.
Первый международный европейский (франко-британский) картель, организовавший передачу новостей, возникнув в 1870 г., до сих пор сохраняет свое влияние. В Германии к числу крупнейших относятся DPA (Немецкое пресс-агентство) и ZDF (Второй канал немецкого телевидения). В последнее время эти корпорации значительно укрепили влияние в Центральной и Восточной Европе. Испанские агентства новостей, например, RTVE (Испанское радио и телевидение) имеют прочные корни и в странах Латинской Америки. К концу 1990‑х гг. значительно упрочили свое влияние итальянские теле- и радиокомпании, например, такие как ANSA (Объединенная национальная ассоциация прессы) и RAI (Итальянское радио и телевидение).
В условиях краха СССР и распада биполярного мира в 1990‑е гг. европейский континент становится тем основным фокусом, на который перемещается интерес мировых информационных комплексов. В 1990 г. 944 информационных агентств были представлены в США, 606 — в Брюсселе, 599 — в Великобритании, 562 — в Италии и 558 — во Франции. Из 20 стран, возглавлявших группу лидеров в сфере СМИ, 14 представляли Европу.
Хотя американская пресса и телевидение сохраняют достаточное число заказчиков своей продукции, западноевропейские телекомпании с начала 1990‑х гг. успешно начали теснить американских конкурентов на Ближнем Востоке и в Африке.
В настоящее время нельзя с полной определенностью ответить на вопрос: какие именно причины предопределяют успешную экспансию западноевропейских СМИ — успешное освоение ими новых технологий или же специфический характер их национальной организации. Например, британская компания ITN (Independent TV News) — Независимые теленовости эффективно использовала возможности, открываемые спутниковым телевидением, компания Visnews является ведущей в распространении видеофильмов, компания Reuters была пионером в области компьютеризации международных новостей и т.д.
На наш взгляд, процесс интернационализации теле- и радиовещания, создание гигантских европейских медиа-картелей скрывает в себе потенциальную опасность подчинения национальных структур исключительно коммерческим интересам и утраты тех бесспорных демократических завоеваний, достигнутых во многих странах Западной Европы. Даже если существующее положение вещей и не дает оснований для слишком пессимистических прогнозов, тем не менее можно констатировать постоянное нарастание противоречий между ориентацией на коммерческий успех и демократическим политически процессом в этом регионе.
В отличие от американской коммерческой модели, в Западной Европе утвердились общественно-правовая (Великобритания, ФРГ, Италия, Швеция) и государственная организация СМИ. До недавнего времени образцом последней была голлистская Франция.
Установление государственной монополии на теле- и радиовещание и контроля над наиболее крупными газетами и журналами при Ш. де Голле и Ж. Помпиду обосновывалось тем теоретическим доводом, что в многопартийной, плюралистической стране свобода печати реально возможна, если только она подконтрольна правительству. Государство в рамках этой философии рассматривалось преимущественно в качестве влиятельного политического арбитра, гарантирующего плюрализм взглядов. Подлинной причиной контроля центральной власти над информационными процессами было стремление ограничить влияние левых сил — социалистов и коммунистов, изменив таким образом баланс в пользу правых партий. В результате журналистская свобода была существенно ограничена. Давление на СМИ правительство пыталось компенсировать практикой льготных тарифов и налогообложения для прессы и информационных агентств, дополняемой прямыми субсидиями из бюджета.
Пришедшие в 1981 г. к власти социалисты, несмотря на декларативные обещания усилить три основных канала государственного телевидения и ликвидировать частный сектор, на деле стали проводить совершенно противоположную политику: сохранив два общенациональных канала (A2 и Fr3) и культурный канал (La7), они создали систему телевещания со смешанным капиталом (Canal Plus), допустив также возникновение двух новых коммерческих каналов — La5 и M6. В результате к 1986 г. из 7 каналов частному капиталу стало принадлежать 4,5. Принятие в 1982 г. нового закона о СМИ значительно расширило свободу журналистов.
Благодаря такой политике (ни социалисты, ни вернувшиеся к власти в 1990‑е гг. правые не отменили практики финансирования СМИ за счет госбюджета, т.е. налогоплательщиков), Франция к концу ХХ в. является обладательницей одной из наиболее развитых в техническом отношении коммуникационных структур.
В связи с этим некоторые французские ученые (например, Д. Вольтон) выдвигают гипотезу о своеобразном «обратном эффекте», смысл которого заключается в том, что новая государственная политика в отношении СМИ и значительное расширение журналистской свободы способствовали ускорению модернизации и в конечном итоге постепенному исчезновению столь характерного для французской истории противостояния левых и правых. Однако следует отметить, что изменение политического климата во Франции на рубеже XX—XXI вв. происходило параллельно деформации информационной модели, которая в настоящее время уже не может считаться вполне государственной, поскольку она приобрела некоторые элементы коммерческой и общественно-правовой форм организации СМИ.
Для общественно-правовой модели, существующей в Великобритании, ФРГ и Италии, прежде всего характерны самоуправление, юридически оформленная независимость от государства и частных лиц. СМИ финансируются за счет специального налога с граждан и контролируются общественными советами, в которые входят представители важнейших общественных групп, организаций и профессий. Гарантами независимости СМИ выступают парламенты.
Формы общественно-правового регулирования, конечно, различны. В Великобритании оно опирается на нормативные юридические акты, восходящие еще ко временам «Славной революции» 1688 г., окончательно утвердившей верховенство парламента. В Швеции принцип свободной прессы был утвержден в конституции 1766 г., а самоуправление и подконтрольность общественным интересам гарантированы специальными организациями — от Совета по делам прессы (1916) до специального должностного лица Press Ombudsman (1969), в обязанности которого входит рассмотрение жалоб граждан на публикации журналистов.
Выделяя «идеальные признаки», свойственные модели СМИ, немецкий политолог Г. Траутман дает следующую характеристику:
свобода от государства: государство не оказывает финансового, кадрового и организационного влияния на телевидение и радио;
финансовая независимость: телевидение и радио не получают никаких государственных субсидий, финансирование идет путем абонентной платы и рекламы;
участие общественно важных сил в кадровой политике и в оформлении программ (в ФРГ в этом принимают участие профсоюзы, церковь, университеты и т.д.);
объективность сообщений — отделение фактов от мнений, проверенная информация, наличие противоположных мнений;
надпартийность — не должно преобладать ни мнение правительства, ни мнение какой-либо партии или союза.
Выделяя эти признаки в качестве наиболее характерных для стран, где утвердилась традиция самоуправления, Г. Траутман тем не менее, вынужден признать, что общественно-правовая модель в настоящее время является скорее нормативным идеалом, который лишь отчасти представлен в политической практике ряда западноевропейских стран. На самом деле и в Великобритании, и в ФРГ, и в Италии сложилась «дуальная система» (сосуществование общественного и частного телевидения и радио), внутри которой идет постоянная борьба между тенденцией к полной коммерциализации и тенденций к контролю со стороны общественных организаций и групп. Существование в ФРГ огромного количества местных каналов кабельного телевидения или же возникновение в Италии информационной империи финансового магната и нынешнего премьера С. Берлускони также являются серьезными симптомами размывания «идеальной модели».
Одной из наиболее важных причин, способствующих усилению коммерческого начала и, следовательно, американизации европейских масс-медиа является сам стремительный процесс их модернизации, резко увеличивающий стоимость, например, видеопрограмм и трансляции новостей. Перекладывание расходов, связанных с необходимостью постоянно использовать технические новшества, на плечи рядовых граждан чревато серьезными социальными и политическими осложнениями. Повсеместно проявляющийся (как в США, так и в Западной Европе) кризис доверия к СМИ и журналистам не может в этой связи рассматриваться как случайный. Недоверие возрастает прямо пропорционально росту потребления теле- и радиопрограмм и оно напрямую связано со все увеличивающимся недовольством, которое вызвано «эффектом вездесущности» новостей, с одной стороны, и попытками европейских СМИ выступать в роли «четвертой власти» — с другой.
Как и в США, эти попытки также отражают крайнее усиление телевидения в общественно-политической жизни. Само понятие «ориентированная на телевидение политика» вошло в обиход в США вследствие того, что телевидение стало практически претендовать на роль посредника между властью и основной массой избирателей.
Первоначально его коммуникационная роль была весьма ограниченной, поскольку основной целью большинства телепрограмм было создание фона для выступлений политиков разного ранга, претендующих на различные должности. Несмотря на периодическое появление более или менее обширных журналистских комментариев и аналитических обзоров, в новостях и политических программах в целом преобладали речи государственных мужей, на которых потом журналисты могли ссылаться.
С 1980‑х гг. ситуация изменилась самым радикальным образом. Слова политиков превратились теперь в «сырой материал», который комбинировался с другими звуками и видеообразами, а затем уже вставлялся в соответствующим образом сформированную «нарративную программу». Естественно, сам процесс подготовки программ к эфиру и новая «упаковка новостей» усилили роль журналистской инициативы и телевизионной журналистики в организации предвыборных кампаний и «гонок» противоборствующих претендентов. Но в конечном итоге такая «посредническая миссия» привела лишь к превращению «имиджмейкерства», т.е. создания специалистами соответствующего популярного образа, в одну из главных функций всего политического процесса, отодвигая реальные политические проблемы и дискуссии на задний план.
Изменение характера освещения избирательных кампаний как в США, так и Западной Европе вновь вызвало к жизни вопрос, периодически возникавшей еще в период превращения прессы в важнейший элемент политического дискурса: насколько самостоятельной и независимой может быть роль СМИ?
В послевоенные годы уже вполне проявилась следующая закономерность: возрастание самомнения владельцев газет, журналов, радио- и телекомпаний было прямо пропорционально их фактическому подчинению как интересам различных политических и финансовых группировок, так и логике избирательных процессов, определяемой этими группировками.
В последние десятилетия экономическое развитие фактически стерло грани между журналистикой и коммерческим предприятием, деятельность которого основана на продаже аудитории, т.е. непосредственных потребителей СМИ, рекламодателям. В этом заключается причина неуклонного падения доверия к СМИ, которое в особенности коснулось стран, позднее других вступивших на путь технической модернизации средств теле- и радиовещания. Например, во Франции число зрителей, доверяющих телевизионной информации упало с 1983 по 1988 гг. с 47% до 40%. Превращение центральных и особенно местных телепрограмм в чрезвычайно доходные предприятия вызвало между ними конкуренцию, которая особенно ожесточилась с появлением компьютеров и кабельного телевидения.
Конкуренция сделала серьезные программы, посвященные обсуждению сложных политических и социальных вопросов невыгодными экономически. Степень их выживаемости стала теперь определяться стремлением не потерять окончательно «серьезную аудиторию». Но все эти заботы о престиже не могли помешать бурному росту нового типа передач на телевидении, очень скоро получивших в США название «халтурного телевидения».
Причины распространения этого явления скрывались в самих новых технических возможностях, ставших немедленно объектом коммерческой эксплуатации, которая в итоге, изменила лицо современной журналистики, причем не в лучшую сторону. Технические возможности позволили передавать «живые репортажи» с места событий, трансляция которых не оставляла, как правило, времени для серьезного анализа и комментирования передаваемой информации. В итоге живые передачи, которые в течение столетия были идеалом для всех новостей, произвели карикатуру на самих себя, как только они сделались общим правилом. Карикатур-
ность усиливалась вследствие конкуренции и потребности производить сенсации.
Негативный аспект, связанный с новым информационным бумом, проявился в самом факте вездесущности новостей, транслируемых отныне в соответствии с принципом: «важно только то, что может быть показано». В данном принципе скрывалась определенная политическая и идеологическая позиция, являвшаяся результатом своеобразной ультра-либеральной интерпретации свободы: поскольку телевидение навязывает взгляд — существует только то, что можно увидеть — следует предположить, что свобода выражения является одинаковой везде, а не только на Западе; авторы и редакторы телепрограмм одновременно пребывают в уверенности, что благодаря телеэкрану возможно быть в курсе всех наиболее важных событий, происходящих в мире.
В этой уверенности, однако, изначально скрывалась серьезная психологическая и идеологическая аберрация. Пресса и телевидение стремились приучить аудиторию к тому, что ни один из существенных вопросов, ни одно из событий не могут произойти без того, чтобы они немедленно не попали в эфир или на первые полосы газет. Между тем элементарное рассуждение легко может привести к выводу, что каждый день происходит множество событий, о которых СМИ не сообщают. Даже если предположить, что они действительно в состоянии это сделать, мы можем с уверенностью утверждать, что большая часть передаваемой информации может нас и не заинтересовать. Вездесущность новостей, таким образом, порождает у людей, склонных с полным доверием относиться к внешне убедительным доводам масс-медиа, иллюзию о постоянно открытой для восприятия реальности. При этом совершенно упускаются из виду те, скрытые от камеры или глаз репортера причины, которые порождают события, становящиеся объектом для телерепортажа.
Ориентированная на телевидение модель новостей провела резкую, хотя и невидимую на первый взгляд, грань между информацией, ориентированной на понимание события, и информацией, ориентированной на его воспроизведение и трансляцию.
Некоторые политологи утверждают, что такого рода переориентация связана не с новым характером и концепцией производства новостей, но с природой самого телевидения, для которого характерен приоритет визуального показа над идейной подоплекой того или иного события. События, люди, например, национальные лидеры и различные кандидаты на выборах, имеют внешнюю сторону, тогда как проблемы и политический анализ этим качеством не обладают. Поэтому тележурналисты вынуждены фиксировать внешнюю сторону, «скользить по поверхности», не углубляясь в причины и содержание новостей. Тем самым пустота и поверхност-
ность возводятся в принцип и путем ссылки на технику ставится под сомнение сама возможность аналитической работы, основанной на методологии политического анализа.
Подобные доводы, конечно, несостоятельны, но они фиксируют наше внимание на действительно серьезных изменениях, происходящих в современных СМИ. Новости в традиционном их понимании всегда предполагают существование определенного исторического континуума, в рамках которого каждое событие имеет свою причину и, следовательно, нуждается в историческом истолковании. Метод теленовостей отдает предпочтение выборочному показу отдельных, нередко не связанных друг с другом фактов, которые, будучи объединенными воедино, создают искусственную телереальность, артефакт.
В связи с этим не выглядит случайностью резко возросшая в последние десятилетия роль многочисленных опросов общественного мнения. В США в настоящее время действует более 200 фирм, специализирующихся на зондаже взглядов различных групп избирателей. Во Франции насчитывается около 150 аналогичных организаций, где заняты около 10 тыс. человек. Наиболее типичными являются опросы, проводимые знаменитым институтом Гэллапа, использующего метод выборочной проверки 1500 избирателей из различных общественных слоев. Поскольку за последнее время качество и техника опросов доведены в США и Западной Европе до очень высокого уровня, а их результаты немедленно передаются по телевидению и радио и попадают на страницы газет, большинство избирательных кампаний и текущая политическая жизнь оказались насквозь пронизанными многочисленными предсказаниями, с которыми вынуждены считаться все без исключения политики.
Данные опросов становятся, таким образом, важнейшей составной частью политического имиджа государственного деятеля. Оказавшись под двойным прицелом телекамер и проводящих опросы фирм, как правило, сотрудничающих с хозяевами СМИ, политик приучает себя к крайней осторожности, демонстрируя в своих речах уравновешенность и консерватизм. Сохранить имидж и душевный комфорт часто оказывается более предпочтительным, чем предпринимать рискованные решения, чреватые нежелательными последствиями.
Политики постоянно «зондируют» общественное мнение накануне выдвижения своих кандидатур, законодательных инициатив или выступлений в телеэфире. Тем самым для политических противников открываются широкие возможности давления друг на друга путем манипуляций данными опросов, которые по заказу могут проводить коммерческие компании, не считая заказов от самих СМИ. Политики приучаются думать прежде всего о «внешней» стороне своей деятельности. Подобная позиция полностью совпадает с ориентированной на коммерческий успех позицией владельцев телекомпаний и крупнейших газет.
Таким образом, возникает и укрепляется иллюзия, согласно которой в мире современной политики полностью доминирует «стратегия» современных СМИ. Следствием этой иллюзии являются заметные театрализация и тривиализация политического процесса.
«Посредническая» функция телевидения увеличивает заботы организаторов политических кампаний об их внешней и технической стороне. Имиджмейкерство становится центром политики, отодвигая реальные политические проблемы и дискуссии на задний план. Основной темой телерепортажей является «успешное продвижение» тех или иных кандидатов.
Американский политолог Д. Хэллин, проводя в еще в 1988 г. сравнительный анализ освещения журналистами из различных СМИ политических дебатов, пришел к выводу, что 82% их репортажей и статей были посвящены темам «лошадиных бегов». «Важно подчеркнуть, — отмечал он, — что подобное освещение в духе “скачек”… фокусирует внимание на эффективности техники кампаний. Как будто по контрасту появлялись некоторые статьи, в которых техническая сторона кампаний рассматривалась как этическая проблема: можно ли считать благом для демократии тот факт, что само проведение кампаний становится слишком негативным и слишком поверхностным? Но этот вид журналистской деятельности составлял в пропорции очень небольшую часть по отношению ко всей печатной продукции…».
Стремление к театрализации политической гонки, т.е. к превращению ее в занимательное зрелище становится составной частью «стратегии» телевидения. «Развитие СМИ, особенно телевидения, — отмечает К. С. Гаджиев, — усилило тенденцию к стиранию линии разграничения между программами новостей и развлекательными программами. Там, где важность информации определяется и оценивается ее рекламными качествами, неизбежно растет разрыв между реальным миром и миром, предлагаемым СМИ. Составители информационных программ, озабоченные соображениями развлекательности, предпринимают все возможное для превращения реальности, которая лишена развлекательности, в нечто развлекательное. Они могут выдумывать материал, искажать факты, опускать ключевую информацию. И это естественно, поскольку, когда главная задача телевизионной программы состоит в том, чтобы завоевать и сохранить аудиторию, существует большой соблазн отбросить или изменить “скучные” факты, людей, события, соответствующим образом подправив и “упаковав” их. Все это способствовало увеличению значения “символической политики”, “политики театра”, основанных на образах, или “имиджах” политических деятелей, специально сконструированных на потребу господствующим умонастроениям и вкусам».
Стремление к развлекательности — не единственный стимул для создателей политических шоу. Основной целью всегда является использование любых технических приемов для поддержки тех группировок, с которыми в тот или иной момент владельцы телекомпаний вступают в альянс. Наибольший успех имеют такие программы, в которых сенсационность соединяется не только с тактическим умением наносить противнику упреждающие удары, но и с гибкостью, проявляющейся, в частности, и в том, чтобы уметь вовремя отодвинуть действительно важную информацию на задний план, акцентируя внимание на множестве второстепенных деталей — манере поведения, обстоятельствах семейной жизни, любимом хобби и т.п.
Нередко политические кампании начинаются с обсуждения тривиальных вопросов, и сам характер новостей, передаваемых по радио и телевидению, не располагает к обсуждению серьезных проблем. СМИ отдают предпочтение «чувствительным укусам», наносимым противниками друг другу в ходе теледебатов или просто во время публичных митингов и интервью. Острые реплики и высказывания занимают минимальное количество времени, а вслед за этим следуют пространные комментарии тележурналистов.
В Западной Европе и США большинство населения получает информацию именно из поверхностных телепрограмм. В научной литературе уже давно обсуждается вопрос о фрагментации аудитории, как правило, по социальному признаку. Существует серьезные программы новостей, которые смотрят преимущественно представители элиты — правительственные чиновники, крупные бизнесмены, университетские преподаватели и, наконец, сами журналисты. Средний избиратель получает сильно урезанную и упрощенную версию того, что видит элита.
Большинство специалистов оценивает такую тенденцию негативно: «Фрагментация аудитории, являющейся потребителем новостей, — отмечает Д. Хэллин, — не обязательно может быть плохим явлением. Можно представить себе систему, в которой, к примеру, возникнут различные формы журналистики для среднего класса или рабочего класса (и его подгрупп), отражающие различные вкусы и пристрастия разных аудиторий, но обеспечивающие для каждой из них серьезное обсуждение мира политики в самом широком значении этого слова… К сожалению, по всей вероятности, произойдет совсем другое. Вместо этого, вероятно, возникнет разделение аудитории на одну, наиболее зажиточную и образованную, часть, “потребляющую” новости, возможно, более высокого качества, чем мы до сих пор видели, и небольшую часть более бедных, менее образованных, преимущественно выходцев из этнических меньшинств, которые не потребляют ничего, кроме “Текущего События” и разновидности местных новостей, отличающихся умеренно бульварным стилем. И это означало бы не только увеличение культурных барьеров, но и интенсификацию разрыва в знании».
В настоящее время ведущие политические программы в западных странах ориентированы на основную массу представителей среднего класса, находящихся под влиянием повседневной пропаганды и по своим политическим предпочтениям разделяющих взгляды истеблишмента. Серьезные аналитические программы, которые смотрит элита, не могут решительным образом повлиять на результаты выборов. Поэтому главная задача организаторов предвыборных кампаний состоит в том, чтобы с помощью запрограммированных сенсаций, делающих явными «слабые места» противника, окончательно склонить чашу весов в пользу того из конкурентов, к которому основные СМИ в настоящий момент благоволят.
Типичным примером подобного политического спектакля была президентская кампания в США 1988 г., в ходе которой важные проблемы растворились в тривиальных, что повлияло на мнение избирателей.
Когда советники будущего президента Дж. Буша-старшего стали выяснять, что он попал в затруднительное положение в связи с выдвижением губернатором штата Массачусетс М. Дукакисом своей кандидатуры, были созданы специальные аналитические группы для изучения ситуации по всей стране. В результате советниками Дж. Буша был обнаружен целый ряд проблем, создававших для М. Дукакиса серьезные трудности. Речь шла не об идеологии предвыборной программы последнего, но об одной, инициированной губернатором местной пенитенциарной программе содержания заключенных, которая предусматривала отдельным из них, отличившимся безупречным поведением, возможность проводить часть срока в кругу своей семьи. Когда обнаружилось, что один афро-американец, получивший такой отпуск, совершил убийство нескольких людей, советники Буша пришли к заключению, что спекуляция на этом инциденте может принудить Дукакиса перейти к обороне. В появившейся коммерческой передаче У. Хортона был очень умело использован страх избирателей перед преступностью и их латентные расовые предубеждения. Этот эпизод и другие, преданные огласке, «компроматы» действительно заставили М. Дукакиса уйти в глухую оборону. Тем самым исход выборов в пользу Дж. Буша был предопределен.
Другим типичным примером создания атмосферы массовой истерии было инсценирование 10 октября 1990 г. одним американским агентством насилия над 15‑летней кувейтской девочкой. Отснятый по заказу фильм, «героиней» которого, как выяснилось позже, была дочь кувейтского посла в Вашингтоне, был показан 53 млн американцев, став важнейшим фактором формирования общественного мнения и повлияв на решение президента Буша-старшего начать военные действия против Ирака.
Невозможно, разумеется, утверждать, что методы, применяемые современными СМИ, имеют абсолютно «автономную» природу и никак не связаны с интересами господствующих в западных странах экономических и политических групп. Свойственная телевидению тенденция возвышать «персону» над проблемой, событие над содержанием и т.п. может быть напрямую связана с характером работы журналиста с камерой, ограниченностью времени показа материала, денежных лимитов, потребностью рынка акцентировать сенсационные моменты, слабой образованностью, вызывающей психологическую потребность свести сложное явление к поверхностной его интерпретации. Но все эти действительно существующие факторы не свидетельствуют о том, что используемые СМИ селективные методы являются независимыми от групповых и классовых интересов. Вне учета глубинных связей, существующих между крупным бизнесом, политической верхушкой и руководителями СМИ, используемые газетами, радио и телевидением приемы, целью которых является представить деятельность правящей элиты в самом благоприятном свете, были бы не только непонятными, но и казались бы просто абсурдными и ненаучными.
К числе наиболее распространенных приемов препарирования действительности относится несбалансированная обработка журналистского материала.
В соответствии с каноном хорошей журналистики, освещение любого вопроса должно учитывать разнообразие подходов к нему. Тем не менее СМИ редко проявляют заинтересован-
ность обслуживать «обе стороны». Ссылки на ограниченность эфирного времени (газетных полос), необходимость срочного «запуска» материала нередко таят в себе стремление представить интересы сильных мира сего, отодвинув мнение оппозиции на задний план. Даже если недовольство становится слишком явным, представителям оппозиции предоставляется минимум времени для выражения протеста.
Другим известным приемом является метод обрамления, т.е. использование различного рода акцентировок, нюансов, косвенных намеков и инсинуаций, приуменьшений или преувеличений для создания нужного впечатления, не прибегая к откровенной апологетике и сохраняя видимую объективность.
Фабрикация нужного материала достигается путем его соответствующей «упаковки», в том числе путем его перемещения с первых страниц газет на последние, использование различного рода стилистических приемов, видеоэффектов и т.д. Немецкий политолог Э. Ноэль-Нойман приводит в своей книге «Общественное мнение. Открытие спирали молчания» следующие результаты исследований ученых Майнцкого университета, проводивших опрос телеоператоров, которые снимали политиков различного ранга в период выборов: «78% операторов считали “вполне возможным” и 22% “возможным”, что чисто оптическими средствами они могут добиться положительного или особо отрицательного впечатления о том или ином человеке…, две трети операторов стали бы снимать политика, которого они высоко ценят, на уровне глаз (фронтальная съемка), потому что… это вызывает “симпатию” и создает впечатление “спокойствия”, “непринужденности”. Однако никто не стал бы снимать его “со строго вертикальной позиции сверху” (“перспектива птичьего полета”) или “строго горизонтально снизу” (“перспектива лягушки”), так как это вызывает скорее “антипатию”, создает впечатление “слабости”, “пустоты”».
Многие СМИ с целью создания впечатления «нейтральной позиции» прибегают к приему серого изображения реальности путем использования различных эвфемизмов и пассивных фраз. Так, например, комментируя много лет спустя события, связанные с военным переворотом в Чили в сентябре 1973 г., газета «Нью-Йорк Таймс» сообщала, что президент Сальвадор Альенде «умер» во дворце Монеда, хотя на самом деле он был убит ворвавшимися туда военными.
Карикатуры, рисунки, фотографии политических лидеров, снабженные соответствующими комментариями, могут вызывать заранее запрограммированные эмоции. Например, рисунки, постоянно помещаемые в американских газетах в период «холодной войны» с изображением серпа и молота, как свидетельствовали данные социологических опросов, вызывали у читателей резко отрицательные эмоции. Телевизионные новости об СССР часто сопровождались мелодиями, вызывавшими у зрителей агрессивные настроения.
Отношения СМИ и правящей элиты отнюдь не всегда безоблачны.
Формально независимый статус, трудности осуществления прямого контроля приводят к появлению «нежелательной информации». Нередко сами редакторы не могут предвидеть последствий публикации отдельных материалов. Серьезные противоречия между финансовыми и политическими группами всегда сопровождаются выбросом в СМИ разоблачительных материалов в конечном итоге наносящих ущерб правящей элите в целом. Принципы журналистской этики, в число которых входит и сохранение конфиденциальности источников информации, также порождают постоянные конфликты журналистов с властями и владельцами газет и телекомпаний, хотя последние предпочитают, конечно, осуществлять не прямой, а косвенный контроль.
Специфическая институциональная функция СМИ выражается и в том, что они не только служат интересам истеблишмента, но и обеспечивают создание информационного пространства, совместимого с современными демократическим процессом. Анализ роли СМИ в качестве гарантов демократии является в настоящее время одним из самых перспективных направлений в современной политологии.
Еще в 1926 г. американский философ Д. Дьюи рассматривал такие новые средства массовой коммуникации, как радио, телефон в совокупности с массовой прессой в качестве важнейшего средства интеграции плюралистической политики. В опубликованном в 1940 г. эссе американский политолог Б. Фуллер предложил схему «электрифицированного голосования» с целью интенсификации деятельности демократических институтов. Но только с приходом эры телевидения появились проекты «теледемократии», предусматривавшие создание специальной сети, обеспечивающей возможность «голосования на дому». «Препятствия прямой демократии, — отмечал в 1970 г. другой американский политолог Р. Вольф, — являются только техническими и мы можем поэтому предполагать, что в наши дни планируемого технического прогресса возможно их преодолеть».
С развитием кабельного телевидения и компьютеров появились проекты, авторы которых предлагали преодолевать свойственные современному обществу тенденции к приватизму и партикуляризму путем организации опросов и прямого участия граждан через систему Интернет и электронную почту в обсуждении наиболее злободневных проблем и голосовании. Появилась даже специальная терминология, с помощью которой описывались новые возможности прямой демократии (демократии участия) — «телекоммуникационное пространство», «виртуальное сообщество», «кибернетический полис», «коммуникационная демократия» (networked democracy).
Согласно прогнозам многих ученых, обеспечиваемая через компьютеры коммуникация могла бы помочь решению многих проблем, современной демократии, связанных с существованием жесткой политической иерархии и способствовать возрождению такого типа социальных отношений, которые существовали в древнегреческом полисе. «Форма демократии, существовавшая в древнегреческом городе-государстве, в киббуце и способах общения в городах Новой Англии, которая предоставляла каждому гражданину возможность прямого участия в политическом процессе, — отмечалось в одном из американских проектов 1990‑х гг., — стала непрактичной в американском обществе… Существуют, однако, технологические средства, при помощи которых миллионы людей могут вступать в диалог друг с другом… и формировать аутентичное согласие, необходимое для демократии».
Представление о том, что современная аудиовизуальная техника поможет возродить демократический идеал и вызвать гражданский пафос и демократические чувства, являются чрезвычайно распространенным, порождая у ряда ученых убеждение во всеспасительной миссии современных СМИ. Помимо ностальгии по простоте отношений, существовавших в древнегреческих полисах или средневековых городах Италии, в этом убеждении подспудно скрывается мысль о том, что граждане в современных демократических обществах уже не в состоянии спасти себя сами и надежда может быть возложена только на помощь извне, т.е. на технический прогресс. Но ведь создание компьютерных коммуникационных сетей стало вполне закономерным следствием усложнения условий жизни, а не упадка демократических институтов. Кроме того, надежда с помощью компьютеров создать новую версию прямой, «дискурсивной» демократии постоянно опровергается теоретически многочисленными оппонентами, полагающими (и далеко небезосновательно), что посредническая миссия компьютерной техники ведет в противоположном направлении, усиливая манипулятивные возможности капитализма, способствуя созданию нового вида иерархии, «патриархии», а отнюдь не прямой демократии.
Если не впадать в какую-либо разновидность современного луддитства, то можно согласиться с точкой зрения ученых, утверждающих, что новые технологии, будучи составной частью существующего социального порядка, используются, прежде всего, для его поддержки и вряд ли могут стать основой для новых радикальных социальных экспериментов. Мнению теоретиков, считающих, что использование компьютерной техники усиливает интимность социальных и гражданских отношений, их дискурсивность, а также повышает роль небольших коллективов, открывающих новые возможности интерактивной идентификации интересов, противостоит убежденность других специалистов в том, что «кибердемократия» или «модемная демократия» таят в себе немалую угрозу. В частности, анонимность общения через Интернет, снижая роль межличностной дискуссии, нередко провоцирует «виртуальное насилие», стремление «провести атаку» на безымянного партнера, порождает акты сексуальной агрессии и способствует распространению явления получившего название «нетикет» (netiquette).
К общению через Интернет особенно склонны подростки, преимущественно, мужского пола. Исследования общения различных групп, оформивших подписку на Интернет, свидетельствует о возникновении новых форм «неравенства». Например, попытки женщин устанавливать контакты с анонимными пользователями компьютерных сетей часто порождают «эффект отторжения»: их мнение отвергается или просто игнорируется. Участники общения «группируются» по интересам, как правило, игнорируя мнения, которые оставляют их равнодушными. Гигантское количество информации, циркулирующее в компьютерных сетях, может вызвать стрессы, порожденные нервной перегрузкой, чувство отчуждения, которое связано с явлением, называемым учеными «информационным шоком». Во всяком случае, Интернет не создает атмосферы «электронной агоры», о которой с таким восторгом пишут ее поклонники.
Мнение противников этой концепции бывает не менее категоричным: cоздание «кибернетического пространства» не только не способствует улучшению стандартов современной демократии, но и создает дополнительные преграды демократическим процессам.
Может ли быть принята такая точка зрения? Очевидно, нет. Без информационного и технического обеспечения функционирование современных демократических институтов может быть существенно затруднено. Компьютерные системы могут значительно улучшить качество информации, особенно для тех политических партий, которые более склонны к самообману и поддаются манипуляции. Обеспечение равного доступа к сетям может способствовать закреплению демократических стандартов на уровнях межличностного и межгруппового общения. Но для этого сами средства массовой коммуникации должны быть демократически ориентированными. Только тогда контакты через Интернет могут принести дополнительный педагогический и политический эффект.
Таким образом, если посредническая функция компьютеров не обеспечивает с необходимостью гарантии спасения демократии, она не должна также рассматриваться как препятствие для демократической жизни. Как и любые технологии, компьютерные сети включают в себя разнообразнейшие виды социальной практики. Если эти виды стимулируют публичные дискуссии и споры, тогда кибернетическое коммуникационное пространство на самом деле может усиливать демократические чаяния. Компьютеры не могут быть причиной расширения или расцвета демократии, но они могут быть особенно полезны, улучшая наши демократические качества, облегчая открытость политического дискурса и способствуя формированию процессов публичной политики, которая ассоциируется с демократическими институтами.
Для достижения подобного эффекта СМИ, конечно, должны прекратить рассматривать себя в качестве необходимого властного противовеса, «четвертой власти». Подобно тому, как нельзя рассматривать политическое действие и информацию о нем как тождественные явления, поскольку они представляют собой определенный вид политического континуума, СМИ не должны считать себя равными основным институтам государства по своим политическим возможностям и властным полномочиям из соображений некоей абстрактной симметрии. В демократическом обществе политическая власть и политический процесс ориентированы на принцип выборности.
К СМИ этот принцип неприменим. Санкционирование их деятельности в общественном сознании и практике очень далеко от процедуры выборов. Как показывает опыт, доверие к ним может резко снижаться, если журналисты и владельцы СМИ переходят тот невидимый предел, который разделяет партнерское участие и грубый диктат. Для большинства политиков сильным сдерживающим фактором является страх перед поражением на выборах. В деятельности СМИ такой страх, естественно, отсутствует. Тем выше должны быть этические стандарты, гарантирующие важнейшее место новостей и коммуникационных технологий в современных концепциях и практике массовых демократий.
16.3. Политические коммуникации в посткоммунистическом мире
Сложные драматические перипетии посткомунистического политического развития нашли полное отражение в процессе формирования новых СМК. Более того, все эти годы СМИ стран Центральной и Восточной Европы и России нередко играли в политике весьма активную роль, выдвигаясь на передний план не только в период предвыборной борьбы за места в парламентах и президентские кресла, но, что особенно важно отметить, и в повседневной политической жизни.
В западной научной литературе, посвященной как описанию функционирования коммунистической системы в этом регионе, так и критике тоталитарного характера коммунистической пропаганды, роли СМИ всегда уделялось много внимания. Следует, прежде всего, отметить, что такого рода критика очень часто следовала традиционным канонам антикоммунистической пропаганды, и в этом смысле она весьма поверхностно и буквально воспринимала официальный и идеологический канон, предписывавший СМИ роль «коллективного пропагандиста, агитатора и организатора».
Между тем в литературе, посвященной СМИ и журналистике в странах Центральной и Восточной Европы после Второй мировой войны, как правило, принимались во внимание только примитивистские идеологические стереотипы, характерные для коммунистической пропаганды во все времена. При этом часто оставлялась без внимания та степень, до которой СМИ и журналистика коммунистических стран отклонялись во многих случаях от закрепленной за ними идеологической и пропагандистской цели, состоявшей, по замечанию польского социолога К. Якубовича, в «создании идеологически корректной символической среды, наполненной содержанием, призванным служить навязыванию чистого и полного контроля над мыслями (или в случае, если этого не удавалось сделать, по крайней мере, когнитивного контроля) и тем самым увековечиванию власти системы и в конце концов воспитанию “homo soveticus”».
И сами СМИ и те, кто их контролировал, должны были своевременно реагировать на принципиальную невозможность добиться цели тотального контроля над умами, внушив народу, что обещания процветания, на которые было столь щедро коммунистическое руководство во всех странах, будут вскоре осуществлены. Эта реакция проявлялась во многих формах. Наиболее известная из них — использование СМИ не для представления и воспроизведения, а для замены реальности с целью приведения доказательств успехов социалистического строительства даже тогда, когда никаких действительных доказательств изыскать было нельзя. Тем самым СМИ, вернее, содержание их деятельности, выполняли функцию «потемкинских деревень», создавая в воображении альтернативную реальность.
Другой такой формой можно считать отсутствие у журналистов (и функционеров‑управленцев) излишнего идеологического рвения, без которого невозможно было выполнять функцию пропагандиста, агитатора и организатора.
Например, по различным соображениям работники телевизионных студий в странах Центральной и Восточной Европы разрабатывали программы, совершенно противоположные изначально поставленным идеологическим целям в том смысле, что эти цели в рамках данных программ попросту «не работали». Эти соображения варьировались от простого желания дать людям то, чего они хотели, или убеждения, что «вкус наживки должен соответствовать вкусам рыбы, а не рыбака», до необходимости демонстрировать независимость и способность проводить суверенную политику (как это получилось в случае с Румынией) или же жертвовать отдаленными идеологическими целями во имя насущного кратковременного политичеcкого успеха («купить» социальный мир или создать иллюзию процветания).
Так, стремясь успешно потакать народным вкусам, польское телевидение все больше переключалось в конце 1970‑х — начале 1980‑х гг. на зарубежные программы, заполонив эфир западными фильмами и сериалами. Вследствие этого было в значительной степени утрачено пропагандистское начало телевизионного вещания, а само телевидение потеряло контакт с реальной ситуацией в стране. Представленный на телевидении мир был основан на глубоком расхождении между макроструктурным уровнем (публичная сфера), на котором господствовала «космология Востока», и микроструктурным уровнем (сфера частной жизни) с господством в ней западной космологии.
Аналогичная политика в сфере телевизионных программ ГДР также привела к «исчезновению социальной действительности» с экранов. Одновременно местные художественные фильмы и сериалы предлагали совершенно нереалистическую картину общественной жизни. Программы новостей и текущих событий, оставаясь вплоть до начала разрушения Берлинской стены рупором СЕПГ, делали то же самое, стремясь, по словам одного восточногерманского чиновника, «дать людям в стране главное убеждение в том, что они управляются хорошо при нынешнем партийном руководстве и что они могут не беспокоиться… Они должны чувствовать себя удовлетворенными». Программная политика восточногерманского телевидения как бы руководствовалась стремлением «выглядеть так, как и противник». Поэтому телевидение ГДР было также нашпиговано западногерманскими программами и сериалами. Аналогичная ситуация превалировала на венгерском и румынском телевидении.
Разумеется, во всех странах Центральной и Восточной Европы продолжала осуществляться строгая цензура, которая стала слабеть только незадолго до «бархатных революций». Ее внезапное исчезновение произвело шокирующее впечатление не только на читающую публику (в меньшей степени — на постоянных потребителей телевизионных программ), но и на самих журналистов. «Мы возвращаемся с Луны (или, если угодно, с другой планеты, отстоящей на 50 лет от двадцатого столетия). Космический корабль, на котором мы путешествуем, полностью разрушен, и каждый опасается, что он сгорит тотчас же при вхождении в атмосферу», — так красноречиво описывал внезапное чувство информационной свободы польский журналист С. Братковский.
Период замешательства, правда, длился недолго, поскольку всеобщая социальная трансформация настоятельно требовала выбрать наиболее оптимальный путь вхождения телевизионных, радиовещательных, газетных и журнальных комплексов, сложившихся в коммунистический период, в новые условия, доминантой которых стал рынок.
В этих условиях, как отмечал в 1991 г. словенский социолог С. Сплихал, СМИ Центральной и Восточной Европы выбрали далеко не самый лучший вариант развития, пойдя по пути имитации западноевропейских образцов. В авангарде шли Польша и Венгрия. По мнению С. Сплихала, такой вариант развития может серьезно осложнить процесс формирования гражданского общества в этом регионе, поскольку стремительный процесс коммерциализации СМИ неизбежно приведет к их концентрации в руках отечественных и зарубежных корпораций и, следовательно, к господству своекорыстных узкопартийных интересов.
Эту же точку зрения развивает автор книги «Средства массовой информации и демократия» Дж. Кин, который также выражал серьезное опасение, состоящее в том, что «бархатные революции», дав толчок развитию «беспощадного пиратского капитализма», сделают СМИ зависимыми от рекламы, превратив их в рупор «корпоративной речи». «Реклама, — отмечает он, — работает в пользу рекламодателей и бизнеса и против граждан. Стремясь к максимизации аудитории и минимизации расходов, реклама дает преимущество материалу, в котором заинтересовано лишь небольшое число граждан и ценность которого весьма ограничена… СМИ, финансируемые из рекламных фондов, остаются несовместимыми со свободой общения между собой большинства граждан. Реклама стремится изъять из публичной сферы, молчаливо или украдкой, некоммерческие предпочтения и нерыночные формы жизни… Рынок коммуникаций сдерживает свободу общения, воздвигая на ее пути барьеры, монополию и ограничение выбора путем видоизменения общепризнанного определения информации от служения общественному благу к служению исключительно частной выгоде».
Как показала последующая практика «приватизации» СМИ, высказанные учеными опасения, были, конечно, небезосновательны. Наблюдая процесс банкротства польских газет и издательств в 1992 г., К. Якубович писал: «Не существует ничего, что может помешать быстрому процессу концентрации средств массовой информации, а также тому, чтобы корпоративная речь стала единственным голосом, который будет из них услышан… Если так, то результаты революции, осуществленной “Солидарностью”, и правление постсолидаристских сил почти противоположны тем, к которым они первоначально стремились, даже если мы сделаем допущения для неуравновешенного идеализма целей, сформулированных оппозиционной политической силой».
Психологическая установка на создание принципиально новых условий существования выражалась в стремлении политиков обрести новую идентичность, представив новый способ мышления. «С изменением системы и свободной прессы, — отмечает венгерский социолог Е. Ковач, — для политизированных интеллектуалов, журналистов и даже для простых граждан возникла новая возможность, но одновременно и новый вызов — реализуя поставленную цель, открыть новый политический дискурс с помощью процесса детабуизации и демократизации и сформулировать новый политический язык. С другой стороны, новые политические акторы (политики и партии) должны укреплять свои позиции в дискурсе, но также с помощью дискурса, завоевывая легитимное право на власть».
Стратегия утверждения новыми элитами нового политического дискурса подробно исследована в работе венгерских политологов Г. Конрада иЙ. Целеньи «Интеллектуалы и господство в посткоммунистических обществах».
Отвечая на первоначальный вопрос — какая позиционная сила скрывается за одержанной в сфере слова победой, они формулируют следующее положение: победители не стремились занять место новой бюрократии или же пока свободное место буржуазии, но претендовали на роль «идеологических прожектеров». Образ этой новой роли основывается на том представлении, что посткоммунистическая власть является биструктуральной и что бюрократия и буржуазия могут вести друг против друга игру, а интеллектуалы могут занимать при этом позицию «высших арбитров».
Главным средством достижения этой роли является монополизация общественного дискурса. «Интеллектуалы, которые неожиданно для себя открыли сферу демократической политики, господствуют также и над ней, монополизируя при этом структуру политического языка в настоящем и будущем и тем самым определяя политическую повестку дня». Таким образом интеллигенция становится медиакратией, добившись достойных ее позиций и соответствующего политического влияния. «В первый период переходного процесса интеллектуалы укрепили свои позиции прежде всего в качестве медиакратов… Они играют в СМИ в высшей степени заметную роль».
Исходя из перечисленных положений, авторы приходят к следующему выводу: «Эта медиакратия уже готовит для себя роль политократии». И далее самокритично добавляют: «Элита рекрутирует своих членов из наших рядов, из людей, обладающих критическим свойством гибко обращаться с новой политической культурой и имеют все шансы не остановится, даже достигнув вершины власти… [Ho] вскоре наступит будущее, которое принесет с собой новый вид равновесия между бюрократией и буржуазией и в рамках комбинации этой двойной структуры для интеллектуалов не найдется места ни “рефери”, ни “высших арбитров”».
Приведенные замечания венгерских политологов и составленные ими в 1991 г. прогнозы, которые ныне больше напоминают пророчества, вполне справедливы. Вместе с тем следует отметить, что анализ Г. Конрада и Й. Целеньи осуществлялся преимущественно на венгерском материале и носит на себе явный отпечаток политического процесса, отличавшегося гораздо большей «мягкостью» по сравнению с событиями, развернувшимися в соседних странах.
Например, в Польше «медиакратическая позиция» политизированной интеллигенции была довольно шаткой и к тому же вынужденной, поскольку с ролью бюрократов справиться было трудно, а места капиталистов были заняты представителями старой номенклатуры, гораздо лучше знакомыми по сравнению с новоиспеченными политиками с экономической и социальной конъюнктурой. Вследствие этого ответные ходы «медиакратов» выглядели с самого начала, с одной стороны, как вынужденные, а с другой — как продиктованные всегда свойственными интеллектуалам амбициями и претензиями. Это в первую очередь относится к польскому проекту продажи многих газет и периодических изданий вновь возникшим политическим партиям.
Венгерские оппозиционеры не прибегали к подобным экзотическим мерам, предпочитая идти по давно проторенным их предшественниками-коммунистами пути — установить полный контроль над радио, телевидением и основными газетами, что в дальнейшем, накануне и в период выборов 1994 г., не принесло им никаких дивидендов.
Вообще, по мере того как вызванная «бархатными революциями» шумная интеллигентская риторика стала постепенно стихать, на передний план вновь выдвинулся, знаменитый, сформулированный Г. Лебоном принцип: «Слово с наиболее двусмысленным значением воздействует с гораздо большей силой, чем те слова, значение которых для нас совершенно ясно».
Постепенно СМИ стали использоваться для самого элементарного манипулирования и искажения информации. Министры и ведущие политики в посткоммунистических странах намеренно стали избегать непосредственных контактов, используя газеты и телевидение для посланий друг другу (президент — премьер-министру и vice versa, премьер-министр — министру иностранных дел и т.д.). Например, обычным приемом в польской политической жизни стала публикация многочисленных комментариев в прессе до принятия важного политического решения. Вслед за этим министр «разъяснял», что спекуляции прессы ошибочны и правительство «имеет совсем другие планы». При этом содержание самих планов оставалось тайной.
Общая тенденция, характерная для многих как чешских, так и польских и венгерских газет, особенно придерживавшихся радикальной антикоммунистической ориентации, состояла в расшифровке и новой акцентировке понятий, имевших отрицательный смысл при «старом режиме». К их числу относится, в первую очередь, понятие «капитализм». «Из болота, в которое нас тянули коммунисты, — писала чешская газета “Лидове новини” (в социалистический период издававшаяся диссидентами в “самиздате”), — нас может вытянуть только одна система, которая, будучи не вполне совершенной, является, однако, наилучшей из тех, которые мы знаем. Система, которая на протяжении данного периода демонстрировала свою жизненность, которая гарантирует своим гражданам свободы, сохранение прав и процветание. Она носит столь ненавистное имя — капитализм».
Разумеется, на такую прямоту выражений могли решиться только слишком прямолинейные интеллектуалы, глубоко уверенные в том, что ненависть к прошлому в массах является достаточной гарантией, позволяющей «говорить открытым текстом». К тому же употребление и неупотребление тех или иных выражений, имевших негативное значение при коммунистическом правлении, в СМИ определялось во многом и спецификой национальных традиций.
Например, в Польше, политическая культура которой всегда была и до коммунистов окрашена в идеалистические тона, к которым постепенно стала примешиваться социалистическая окраска, слово капитализм всегда было малоупотребительным. Оно не было, например, включено в «Экономическую программу», разработанную в 1989 г. под руководством Л. Бальцеровича. В качестве заменителя СМИ и программые документы обычно использовали выражения «социальная рыночная экономика», «развитые рыночные отношения». Сам же термин «капитализм» критики связывали с функционированием рыночной экономики на более ранних исторических этапах («дикий капитализм», «капитализм XIX в.» и т.д.).
Очень характерным и показательным является также исчезновение из современного польского «левого словаря» понятия «партия». Чтобы избежать всяких намеков на правление ПОРП левые газеты используют такие слова, как «центр», «форум», «движение», «соглашение», «альянс» или «союз». Перестали употребляться слова, характерные для коммунистического словаря: «рабочий класс», «рабочие массы», «классовая борьба», «пролетариат», «рабочие». Вместо традиционной оппозиции «рабочие — капиталисты» более употребительным стала оппозиция «трудящиеся — работодатели» и т.д.
В польской прессе объектом критики стала крайняя неопределенность польского политического дискурса, проникшая также в конституционные документы, в которых используются такие понятия, как «нейтральная философия жизни», «поддерживаемая государством», «автономия церкви и государства», «суверен» и др.
Как известно, в Чехословакии и ГДР крах коммунистических режимов произошел настолько неожиданно, что, в отличие от Польши (где летом 1989 г. между коммунистическим руководством и оппозицией, вероятно, было заключено «джентльменское соглашение», препятствующее в будущем охоте на коммунистов) никаких предварительных договоренностей относительно будущей судьбы партийных функционеров заключено не было.
В октябре 1991 г. федеральный чешский парламент принял закон, запрещавший определенным категориям граждан, включая партийных функционеров (начиная с городского уровня), агентов и сотрудников государственной службы безопасности и др., занятие выборных или назначаемых общественных или профессиональных постов в государственных организациях или в смешанных компаниях, в которых государство было держателем основного пакета акций, сроком на пять лет. 9 июля 1993 г. чешский парламент принял закон, объявлявший коммунистический режим «незаконным». В законодательстве были сняты ограничения, препятствующие преследованию за преступления, совершенные с 1948 по 1989 гг. По общим оценкам под действие этого закона подпадало приблизительно 2000 граждан. Необходимо отметить, что вышеупомянутый закон о люстрации 1991 г. был воспринят как слишком строгий даже политиками — выходцами из диссидентских кругов (включая федерального президента В. Гавела). Обычно утверждали, что только события августа 1991 г. в СССР могут частично объяснить резкий поворот от умеренной версии к столь обширной и излишне ригористичной.
Как только официальные чехословацкие СМИ начали в 1991 г. шумную кампанию в поддержку закона о люстрации, газета «Млада фронта днес» опубликовала драматическую статью-комментарий, в которой был поставлен своеобразный диагноз всей политике Гражданского форума (OF) — движения, инициировавшего «бархатную революцию». Статья имела название — «Диагноз O.F: политическая шизофрения». «…Атмосфера последних съездов OF, — утверждалось в статье, — определялась радикальными представителями из провинциальных кругов, а также теми, кто занял освободившиеся места, после того, как в государственном управлении сменилась первая волна представителей ОF… Политика высшего эшелона ОF, состоящего из писателей, журналистов, актеров, исполнителей модных песенок и других приверженцев антиполитики…, разочаровывает все большее количество граждан, а также простых избирателей. Основная проблема ОF состоит в том, что свободно организованный политический клуб давно является анахронизмом, но политическое руководство OF, оглушенное успехом июньских выборов, 1990 г. решило эту проблему игнорировать».
Таким образом, в статье была дана вполне определенная характеристика положения, которое в целом можно было определить как отсутствие какой-либо определенной концепции декоммунизации чехословацкого общества. Даже само понятие «декоммунизация», судя по декларациям политических партий и групп и многочисленным публикациям в прессе на эту тему, было крайне смутным.
Для радикальных антикоммунистических групп, таких как «Клуб ангажированных беспартийных» (KAN) или «Антикоммунистического альянса» (АА) декоммунизация означала всеобщую «проверку на лояльность» чуть ли не всех «носителей идеологии» старого режима или даже просто симпатизировавших ему. Для прагматично настроенных реформистов, особенно из кругов экономических экспертов, часть которых примкнула к OF (В. Клаус, Т. Йежек, В. Длуги и др.) декоммунизация означала просто чистку государственного аппарата от старых номенклатурных кадров. И, наконец, существовал левый вариант («позитивная программа») декоммунизации, выдвигавшийся реформистски настроенными диссидентами с коммунистическим прошлым (например, З. Млынарж). Под ней подразумевалась дебольшевизация и десталинизация, отказ от концепции руководящей партии и принятие идеи частной собственности и парламентской демократии.
Развязанная правыми радикалами кампания за принятие закона о люстрации в конечном итоге способствовала более тесным контактам левых партий между собой (Коммунистическая партия Чехии и Моравии, Коммунистическая партия Словакии, И. Свитак, З. Млынарж и др.), а также усиливало стремление последних начать переговоры с более умеренными демократами, ориентирующимися не на сиюминутные лозунги, а на долговременные цели. Например, один из ведущих представителей движения «Общественность против насилия», министр внутренних дел и будущий руководитель Словакии — В. Мечиар предложил либо сжечь основные документы Службы безопасности, либо законсервировать ее архивы на несколько десятилетий, начав строительство демократии «с нуля». Его мнение, однако, не было самым авторитетным даже в рамках его собственной организации. Однако дискуссия о люстрации перекинулась на Словакию и приняла там весьма острую форму, породив даже слухи о готовящемся «левом путче» типа переворота 1948 г. и т.д. В марте 1991 г. впервые ясно обнаружилась тенденция к союзу «Платформы за демократическую Словакию» В. Мечиара и словацкими националистами.
Слухи о «путче» усилили позиции сторонников люстрации и декоммунизации, подтолкнув принятие соответствующего закона в октябре 1991 г. Начавшаяся кампания в поддержку люстрации, совпав с проведением в жизнь радикальной программы рыночных реформ, автором которой был лидер «Гражданской демократической партии» В. Клаус, со всеми ее последствиями, постепенно стала подрывать позиции бывших диссидентов. Умеренные демократы все больше предпочитали ориентироваться на создание нового альянса, формируемого из представителей старого коммунистического истеблишмента и руководителей СМИ. В. Гавел подписал закон, выразив одновременно свое недовольство его жестокостью, между тем как символ «пражской весны» 1968 г., председатель парламента А. Дубчек отказался поставить свою подпись, усмотрев противоречие между законом о люстрации и уже ратифицированным парламентом списком индивидуальных прав и свобод. Позиция А. Дубчека в дальнейшем была поддержана международными организациями по правам человека и Советом Европы, справедливо усмотревшим в чехословацком и во многом аналогичном ему болгарском люстрационных законах применение архаического критерия коллективной вины по отношению к коммунистическим чиновникам.
Анализируя кампании по декоммунизации в странах Центральной и Восточной Европы и общий тон прессы и телевидения, следивших за развернувшимися многочисленными скандалами, которые усиливали ажиотаж, но одновременно и неясность подхода к самой проблеме, большинство нейтрально настроенных аналитиков постоянно подчеркивают крайне отрицательный травмирующий характер, который эта кампания имела для общественного сознания и политического дискурса. «После нежной революции, — отмечает чешский политолог Ю. Балаж, анализировавший кампанию по люстрации в Чехословакии, — настало время нежной юстиции Линча».
E. Ковач, специально изучившая роль венгерских СМИ в борьбе за «восстановление справедливости», также отмечала избирательный подход к проблеме ответственности за прошлое. «Тогдашняя госбезопасность, тайная служба режима Кадара и советская армия, — писала она, — были объектом для обсуждения в СМИ, в то время как нацистское прошлое или вина режима Хорти в период между двумя войнами замалчивались». Такого рода избиратель-
ность в конечном счете ударила рикошетом по самим СМИ.
Когда в связи со скандалом, разгоревшимся после показа отснятого оппозиционной группой кинематографистов фильма «Черный ящик» (январь 1990 г.), стало ясно, что новое коммунистическое правительство сохранило, несмотря на многочисленные декларации, тайную службу безопасности и ведет слежку за политиками из новых оппозиционных партий, в Венгрии началась подлинная «охота на ведьм», в том числе после опубликования так называемого «списка III / III», содержавшего имена бывших агентов. Предложенный в августе 1990 г. фракцией «Венгерского демократического форума» «план правосудия» резко «перевел стрелку» политического дискурса из сферы «исторической ответственности» и «восстановления справедливости» в сферу юридических преследований, которым могли подвергнуться (в силу крайней растянутости «плана») 80 000 членов ВСРП.
В ноябре 1991 г. после жаркой телевизионной дискуссии между представителями Венгерского форума и ВСРП по поводу венгерского варианта «закона о люстрации» (проект Зетеньи-Такача) президент А. Гонт отправил этот проект в конституционный суд для проверки его законности. Когда в марте 1992 г. суд признал проект антиконституционным, активисты Венгерского форума развязали в СМИ кампанию, предметом которой была легитимность самого конституционного суда.
В дальнейшем, используя контроль над телевидением и радио, правительство инициировало новую истерическую кампанию по проверке «чистоты прессы», вернее тех газет, которые не разделяли официальную позицию. В результате «проверка прессы» и люстрация составили в политическом дискурсе как бы единый комплекс. Обсуждение темы декоммунизации приняло ритуализированный характер, появились новые «герои», «еретики» и «ренегаты».
В итоге решение оказалось соломоновым: венгерский парламент принял в марте 1994 г. закон, предписывавший обследование государственных деятелей высшего ранга на предмет сотрудничества с секретными службами и участия в репрессиях 1956 г., но фонды архивов госбезопасности были опечатаны (как и в Болгарии, Польше и Румынии) на несколько десятков лет (в Венгрии до 1 июля 2030 г.).
Почти идентичные результаты декоммунизации в большинстве посткоммунистических стран свидетельствовали, что она может рассматриваться, в известном смысле, скорее как «эмоциональный проект». Вместе с тем нельзя недооценивать влияние этих кампаний как на общественное сознание, так и на социально-политические институты, включая СМИ.
В 1996 г. немецкий политолог Г. Фер, подводя итоги декоммунизации в Польше дал следующее ее определение: «Конфликт, связанный с декоммунизацией в Польше, свидетельствует о наличии у него символических и стратегических параметров. Декоммунизация является составной частью политической борьбы новых элит, направленной на создание основ изменившейся политической среды в результате проведенной в 1989 г. смены системы. Речь идет о семантических стремлениях политических акторов равным образом запечатлеть новые содержательные значения справедливости, права и политического прошлого. С этим связана и другая предпосылка, освещающая стратегические параметры политического дискурса: декоммунизация и “люстрация” являются составными частями стратегии мобилизации политических элит и партий в конкурентной борьбе за влиятельные позиции в общественной и политической жизни Польши».
Быстрая смена в польских СМИ различных образцов и подходов к декоммунизации свидетельствует также о том, что эти кампании имели во всех странах идентичную внутреннюю логику: начинаясь со вполне мирных заявлений, они в дальнейшем, по мере нарастания конфликтов, превращаясь в обличительный и разоблачительный шквал взаимных обвинений только для того, чтобы в конце концов «уйти в песок», оставив за собой многочисленные следы ненависти в травмированном общественном сознании.
Как известно, сразу после первого тура выборов 6 июня 1989 г. представитель Солидарности К. Модзелевский сделал в прессе заявление о том, что бывшая оппозиция, получив власть, не пойдет по пути преследований. Это заявление было подтверждено новым премьером Т. Мазовецким, призывавшим отказаться от «мести за прошлое и реванша за причиненную несправедливость». «Поляки должны, — объявил он в первом правительственном официальном заявлении, — открыть новую главу своей истории. Ненависть должна быть изгнана из их взаимных отношений, иначе она могла бы стать огромной разрушительной силой». В качестве центральной стратегической установки польский политолог A. Михних определил в «Gazeta Wyborсza» «альянс демократической оппозиции с реформистским крылом лагеря власти».
Позиция, занятая редакцией «Gazeta Wyborza», однако, сразу вызвала отпор со стороны радикально настроенных антикоммунистов. «Важным элементом будущего польской общественной жизни, — предостерегал теоретик польских правых радикалов М. Качинский, — является союз между “Солидарностью” и ПОРП. Среди многих возможностей налицо альянс элит обеих организаций. В некоторых отзывах, особенно в “Gazeta Wyborsza” утверждается, что работа в этом направлении ведется интенсивно. Это означает угрозу новой гегемонии. Основу такой партии составляли бы комитеты граждан. Их разнородность не была бы слишком большой проблемой, если предполагать рыхлую партийную структуру (как в Америке). Эта концепция означает, что варшавская элита из “Солидарности” и ПОРП стала бы править под прикрытием одной партии. Простые активисты должны были бы удовольствоваться влиянием на местном уровне. Это означает преобладание левой элиты. Все другие не имели бы никакого влияния и никаких шансов».
Следующим этапом стал лозунг «ускорения», выдвинутый радикальной оппозицией осенью 1990 г. в период президентских выборов. Этот лозунг стал центральным пунктом «стратегии мобилизации» Альянса центра — союза, превратившего идею декоммунизации в основную тему политической борьбы, в которую постепенно включились все СМИ.
Само понятие «декоммунизация» впервые было использовано на I съезде Альянса в марте 1991 г. и включало в себя требование «десятилетнего карантина» для функционеров ПОРП, к которому в дальнейшем прибавлялась и традиционная люстрация. Несмотря на категорический отказ министра внутренних дел Билецкого опубликовать какие-либо имена, кампания продолжала развертываться в связи с предложением Альянса принять специальный закон о декоммунизации, который признал бы коммунистическую партию «криминальной и преступной организацией», «ограничив ответственность министерством общественной безопасности и военной информации»[9].
Сама кампания началась летом 1992 г. в связи с падением правоцентристского правительства Ольшевского, когда стало известно о намерении и способах опубликования министром внутренних дел Мацеревичем списка предполагаемых сотрудников службы безопасности из числа польских политиков высшего ранга. Это был своеобразный сигнал, означающий ясно выраженное намерение «преодолеть» систему «круглого стола», усилив поляризацию политической жизни, разделив общество на сторонников «христианской ориентации» и «старой системы». Тон задал сам президент Л. Валенса в интервью для газеты «Речь Посполита»: «Смертельная борьба со старой системой, с номенклатурой и красными продолжается. [Ее суть] — оставаться с левыми или с духом польской нации. Народ должен понять, что ценности левых не воплощают польского духа».
Это заявление было вполне в духе многих других, напечатанных в ежедневных газетах, как, например: «коммунистов необходимо уничтожить; если к ним и дальше проявлять терпимость, для поляков это отзовется местью» или «коммунизм опирается на людей, отобранных на основе негативной селекции» и т.п.
С легкой руки Л. Валенсы и его окружения милитаристский стиль и дихотомные образы, основанные на противопоставлении «друзей — врагов», «своих — чужих», характерные для тоталитарного стиля пропаганды, чрезвычайно быстро проникли в польские СМИ, которые из орудия передачи информации стали превращаться, по выражению польского политолога Я. Фрас «в средство расстройства общественной коммуникации и воспрепятствования спонтанному диалогу».
Словесная агрессия стала обычным оружием всех политических сил, оскорбления и инсинуации — чрезвычайно заурядным явлением, свидетельствующим о низких стандартах общественного поведения и моральном уровне политических оппонентов. Само понятие «оппонент» стало звучать в СМИ, в парламенте и в предвыборных плакатах как «враг», с той, конечно, разницей, что политические враги, которые в коммунистические времена должны были быть прежде всего уничтожены, сегодня должны быть оклеветаны и оскорблены.
На страницах газет типичными стали такие обозначения, как «агенты», «дельцы», «невежды», «лгуны», «буржуазные диктаторы», «тайные коммунисты» («розовые»), «мафия», «номенклатура», «тупоговые», «клоуны», «воры», «предатели». Слово «номенклатура», которое, казалось, должно было исчезнуть, наоборот, оказалось эффективным орудием политической борьбы. Оно вновь ожило в понятии «новая номенклатура», которое стало употребляться по отношению к людям, представляющим различные политические ориентации, но объединенные тем, что они занимают высокое положение в государственном аппарате. В новом обличье возродились и другие привычные понятия «большевистская ячейка», «наиболее активные члены партии», «большевики» («белые большевики»).
И, конечно, возникли неологизмы, например, «олшевики» (сторонники премьер-министра Ольшевского). После выборов 1993 г. слово «коммуна», использовавшееся прежде в антитолитарном смысле, стало вновь использоваться во фразах типа «возвращение к временам коммуны».
В итоге подобные «идеологические послания», окрашенные во все цвета популистско-агрессивной риторики, проникли практически во все сферы общественной жизни и сознания, затронув даже такой оплот польской исторической традиции и культуры, как католическая церковь. Если в самом начале кампании нормальной дихотомией считалось противопоставление «мы», т.е. сообщество «католических поляков», и «они» — «люди коммуны», то в дальнейшем многие католики в соответствии с логикой декоммунизации оказались в противоположном лагере в связи с тем, что понятие «коммунист» расширилось чрезвычайно. «Образ врага» воплотился в понятиях «тайные коммунисты», «посткоммунисты», «католические левые» и просто «левые».
Комментируя такие расширительные толкования, М. Фик писала в «Gazeta Wyborcza»: «В этом смысле каждый может превратиться в коммуниста: тот, кто выступает против введения религиозного образования в школах, не говоря уже о тех, кто был против законодательства, запрещающего аборты… Сегодня коммунистом может быть мистик; человек, который в другой стране и в другое время считался бы вполне подходящим, может стать коммунистом. Любой, кто поддерживает зарубежный или польский капитал или даже их обоих, может стать коммунистом. Коммунист может принадлежать к любому типу идеологической партии или он может вообще не принадлежать ни к какой партии».
В польской печати после 1991 г. такие нейтральные прежде слова, как «христианин», «церковь», «католик», «священник», «орден» или «духовенство» приобрели негативный смысл. Священников стали называть «черными» в противоположность «красным». Особую роль в антикатолической пропаганде играл еженедельник «Nie» («Нет»), издаваемый известным экспертом по массовой пропаганде Е. Урбаном, названным публично «Геббельсом периода чрезвычайного положения» (начала 1980‑х гг.).
Подвергаясь атакам справа и слева, католические газеты, по мнению польских аналитиков, также вышли из границ нейтральности, заняв воинствующую или даже фундаменталистскую позицию. «В Польше продолжается битва, — писала в апреле 1993 г. католическая газета “Niedziela” (“Неделя”), — она происходит в центре Европы и мы защищаем главные позиции христианства. Если мы уступим, кто остановит наступающий атеизм?».
Промежуточный финал кампании по декоммунизации, в которую включились и католические силы, был курьезным. Резюмируя итоги политической борьбы накануне парламентских выборов в сентябре 1993 г., принесших победу партиям социалистической ориентации, один из наиболее рьяных приверженцев декоммунизации В. Гржановский отмечал с известной долей иронии: «Декоммунизация не играла никакой значительной роли даже среди католиков в ходе выборной кампании. Когда люди живут в тяжелых условиях, такого рода акции теряют свою грузоподъемность».
Заключительным аккордом разыгравшейся в Польше грандиозной политической комедии можно считать политическую борьбу между Л. Валенсой и А. Квасневским на президентских выборах осенью 1995 г. Предвыборная кампания в печати вышла за рамки даже тех этических норм, которые установились после 1991 г. Обе стороны обвиняли в печати друг друга в коррупции. Главный (и небезосновательный) расчет Л. Валенсы заключался в том, что антикоммунистические организации Польши, в том числе и его бывшие сторонники из левого и правого крыльев «Солидарности», забудут перед лицом угрозы победы социалистов старые обиды и разногласия и поддержат его на выборах. Когда эти надежды частично стали оправдываться и рейтинг Л. Валенсы поднялся накануне 19 ноября 1995 г. до 51% (5 ноября — 33% против 35% у А. Квасневского), воодушевленный президент принял вызов своего соперника, потребовавшего двух телевизионных дебатов.
Теледебаты обернулись для Л. Валенсы настоящей катастрофой. Он никогда не умел налаживать связи с СМИ даже в годы своей наивысшей популярности. Во время первой встречи Л. Валенса вел себя воинственно и грубо, ограничившись перед миллионами телезрителей давно набившей оскомину и к тому же неуклюжей антикоммунистической риторикой. А. Квасневский, наоборот, вел себя уважительно, был сдержан, проявлял большую информированность и явно демонстрировал перед зрителями стремление к примирению. Под конец дебатов А. Квасневский почтительно протянул Валенсе руку, которую от отказался пожать, в оскорбительной форме предложив молодому посткоммунистическому лидеру «пожать свою ногу». Уже после первых теледебатов А. Квасневский мог позволить себе открыто назвать себя победителем, заявив в интервью прессе, что «Польша не заслуживает президента, который выражается по-скотски».
Результаты выборов 19 ноября 1995 г. полностью подтвердили этот прогноз. Они показали, что умение использовать СМИ в соответствующем направлении стало важнейшим фактором политического процесса и в посткоммунистических странах. Вместе с тем ситуация, сложившаяся в СМИ стран Центральной и Восточной Европы и тот тип журналистики, который в них преобладает, заставляет присоединиться к мнению многих специалистов, утверждающих, что медиакратические претензии интеллигенции, проявившиеся столь ярко в начальный период реформ в форме «журналистского постмодерна», на самом деле имели весьма архаический характер домодерна или даже квазимодерна.
Весьма близкая к странам Центральной и Восточной Европы картина эволюции СМК наблюдается и в посткоммунистической России. Исследование современных российских СМИ, равно как и само понятие «современный», употребляемое по отношению к ним, определяются, на наш взгляд, тремя основными историческими точками отсчета:
принятием Закона СССР от 12.06.1990 № 1552-1 «О печати и других средствах массовой информации», запретившем цензуру и внесудебное закрытие газет и радиовещательных станций в СССР;
принятием российским Верховным Советом нового Закона РФ от 27.12.1991 № 2124-1 «О средствах массовой информации», который подтверждал с различными вариациями основные положения старого закона;
октябрьским политическим кризисом 1993 г., создавшим в России новое правовое и конституционное поле, изменившее не только развитие политического процесса, но и положение и роль российских СМИ.
По своему содержанию и направленности оба вышеуказанных закона были демократическими: в первом безусловно отразились и пришедшие вместе с «перестройкой» в 1985 г. гласность и плюрализм общественного мнения, составившие эпоху в эволюции политического сознания нескольких поколений россиян; во втором — российскими законодателями и президентом было подтверждено намерение продолжать реформы политических институтов в направлении преодоления традиций старой советской олигархии и создания подлинно демократической плюралистической политической системы.
После событий в октябре 1993 г. ситуация значительно видоизменилась.
В настоящее время уже ни у кого не вызывает сомнений тот факт, что именно борьба за контроль над СМИ, развернувшаяся на заключительном этапе «перестройки», во многом предопределила развитие политического процесса в России после окончательного краха горбачевской политики.
И в «постперестроечный» период, начавшийся после потерпевшего неудачу августовского «путча» 1991 г., политика пришедших к власти «демократов» по отношению к СМИ во многом сохраняла преемственность с большевистской практикой удушения свободы печати. Эта традиция отнюдь не была завершена в 1991 г. «Иначе как революционным нигилизмом, — отмечали в 1994 г. В. Гельман, В. Игрунов и С. Митрохин, — нельзя назвать и политику российских властей в отношении средств массовой информации, которая по доавгустовской инерции диктовалась установкой на захват информационных каналов. Протекционизм в отношении “своих изданий” и создание (неправовым путем, в угоду конкретным личностям) пропагандистских структур типа Федеральной тел адиовещательной службы “Россия” или Федерального информационного Центра не только наносили объективный вред свободе печати и вели к снижению и без того низкого уровня отечественной журналистики, но способствовали усилению поляризации социальных сил».
Как уже отмечалось выше, первоначальный импульс, данный эпохой «гласности», создал предпосылки независимости и плюрализма в сфере массовых коммуникаций. Эти предпосылки, естественно, не имели прецедентов в новейшей истории России. И в отечественной, и в зарубежной научной литературе уже неоднократно высказывалась мысль о том, что, по выражению Д. Бенна, «плюрализм в российских СМИ зависит, помимо прочих вещей, от права, экономических факторов, калибра журналистов, а в принципиальном плане его последним прибежищем является общественное мнение».
Начавшиеся в 1992 г. экономические преобразования сразу выявили основные «критические точки» соотношения и взаимодействия экономики и права в принципиально новых политических условиях. Новизна ситуации особенно наглядно демонстрируется особенностями развития современной российской печати.
На рубеже перестройки появилось огромное количество газет и журналов. Сравнительный анализ российской издательской политики с аналогичными процессами в странах Центральной и Восточной Европы показывает, наряду с общими тенденциями, некоторые существенные расхождения. К примеру, ни одно из «диссидентских» печатных изданий не приобрело в дальнейшем общероссийского статуса, не стало общенациональной газетой или журналом. Таким образом, газеты и журналы после 1991 г. можно разделить на две основные группы: официально издваемые в советский период и вновь основанные после исчезновения СССР.
Эволюция официальных советских газет в целом была сходной с их центральноевропейскими аналогами, включая и соответствующую «семиотическую стратегию»: большинство их сохранило прежние названия, изменяя содержание, способы, характер обработки и подачи материалов. Учредителями большинства старых газет стали журналистские коллективы. Тем самым позиция изданий стала превоначально напрямую зависеть от политических ориентаций и предпочтений их издателей и спонсоров.
Например, газета «Советская Россия» получила новый подзаголовок — «Независимая народная газета», постепенно превратившись в один из основных органов антиельцинской оппозиции. Напротив, газета «Известия», на страницах которой на протяжении десятилетий велась активная борьба с «инакомыслием», выйдя из под контроля Верховного совета России после проведенной ее главным редактором И. Голембиовским приватизации в пользу трудового коллектива, превратилась во вполне проправительственный орган, хотя первоначально 90% ее финансовых поступлений составляли доходы от рекламы и она могла считаться самостоятельной. Не имея подобных источников доходов, газета советских коммунистов «Правда» с 1992 г. финансировалась Я. Яникосом — греческим миллионером, в то время как учрежденная 19 августа 1991 г. единолично Е. Яковлевым «Общая газета» сразу стала претендовать на роль выразителя идей «новой демократии» и ориентировалась на отечественные фонды. «Российская газета» — бывший орган Верховного совета РСФСР превратилась в правительственный официоз, тогда как «Комсомольская правда» была на первых порах действительно независимым органом с демократической ориентацией, сохранив тем самым свою традиционную популярность среди читателей.
В этих условиях за сохранением прежних названий, во многом связанным со стремлением журналистов укрепить старые связи и обеспечить преемственность, скрывались самые различные тенденции и реальный процесс размежевания политических сил.
Важно подчеркнуть, что «семиотическая стратегия» оппозиционной прессы с самого начала воспринималась пришедшими к власти «демократами» как источник дополнительной угрозы. Так, назначенный после октябрьского переворота 1993 г. новым министром информации В. Шумейко начал свою деятельность с запрета 15 оппозиционных газет и попытки заставить «Правду» и «Советскую Россию» изменить названия и поставить новых редакторов. Попытка оказалась неудачной, поскольку суд признал эти действия правительства незаконными. Возглавляемая А. П. Прохановым газета «День» стала выходить под новым названием «Завтра», возможно, выбранным по принципу противопоставления проправительственной газете «Сегодня» или же как символ будущей мести.
При всем различии стартовых позиций, российская печать в начале 1990‑х гг. сталкивалась с теми же трудностями, вызванными ростом инфляции и резким сокращением доходов стремительно люмпенизирующегося населения, с которыми сталкивались другие посткоммунистические страны. В определенном смысле, ситуация, сложившаяся в российских СМИ в период создания неономенклатурного государства оказалась уникальной. Но и к ним, конечно, полностью относится вывод, сделанный исследователем процессов демократизации СМИ в странах Центральной и Восточной Европы С. Сплихалом: приватизация сама по себе не может гарантировать свободу печати.
Стремясь удержать контроль над информационным пространством и рынком, государство сохраняло в своих руках основные типографские мощности и распределение бумаги, а также гигантскую структуру почтовых отделений и сеть киосков. Рост инфляции и усиление налоговых тягот приводили к закрытию многих газет или к приостановке их издания, как это произошло, например, с «Независимой газетой» в 1995 г. В результате газетные тиражи значительно сократились и ведущая роль в распространении информации стала переходить к телевидению.
Уже в 1993 г. тираж российских газет уменьшился на 47% по сравнению с 1991 г., причем тираж центральной прессы сократился более, чем наполовину. Аналогичное положение сложилось и в журнальной сфере: за пять лет реформаторской деятельности тиражи журналов в России упали в 20 раз. В настоящее время общее направление развития печати можно представить следующим образом: в результате экономического и социального кризиса, поразившего страну, газеты и журналы постепенно утрачивают ту роль, которую они когда-то играли в советский и «перестроечный» периоды. Большинство читателей подписываются только на одну газету, вместо нескольких, как это было в недавнем прошлом. Региональная пресса стала обгонять центральную по тиражу. Уже в 1993 г. в регионах продавалось местных газет на 7 млн копий больше, чем общероссийских. В 1994 г. эта цифра возросла до 11 млн.
Тираж многих центральных газет в период между 1991 и 1995 гг. стал резко сокращаться. Например, тираж «Известий» упал с 4,7 млн копий до 811 тыс., «Правды» — с 2,628 млн до 204 тыс., «Литературной газеты» — с 1,2 млн до 325 тыс. Продажа наиболее популярного в СССР политического еженедельника «Аргументы и факты» сократилась с 24,527 млн копий до 4,2 млн. Но даже, несмотря на столь стремительное сокращение тираже к концу 1995 г. этот еженедельник читался каждым четвертым россиянином[10]. Для сравнения «Известия» и «Правду» читали в этом году соответственно только 4% взрослого населения, «Комсомольскую правду» — 16%.
Последующие годы также свидетельствуют о том, что даже наиболее популярные газеты и журналы не могут сравниться по степени распространения в воздействия с телевидением, которое в 1993 г. было доступно 95% россиян.
Такое резкое падение роли прессы было во многом вызвано развернувшейся в начале 1990‑х гг. борьбой за власть, одним из важнейших моментов которой было установление жесткого контроля над СМИ и ограничение влияния оппозиции. «Для сведения до минимума возможности получения “нежелательной информации” через оппозиционные газеты и журналы, — отмечал А. Корин, — прямое их запрещение могло раньше времени высветить суть “демократических перемен”, был взят курс на резкое ограничение тиражей неудобных периодических изданий. При помощи фискальной и ценовой политики “реформаторы” создали условия, при которых издания любой периодики становилось экономически невыгодно. На практике подобная политика фактически означала сведение до минимума значения печатной периодики, до недавнего времени одного из наиболее действенных средств массовой информации. Одновременно была внедрена система всевозможных материальных льгот для послушных изданий, которая была призвана поставить издание газет и журналов в прямую зависимоcть от лояльности к установившемуся режиму (т.е. слегка завуалированная система информационного контроля). Заодно можно было ненавязчиво подкармливать столь много сделавших для воцарения демнуворишей “независимых журналистов”».
Именно данный, запущенный центральной властью, механизм установления контроля над СМИ был затем воспроизведен во всех регионах, создав чрезвычайно благоприятные предпосылки для второго этапа приватизации — перехода ведущих газет и журналов под контроль новых российских магнатов.
Инициативную роль в этом процессе стали играть приватизационные действия, предпринятые госчиновниками и «новыми русскими» в сфере электронных СМИ. В 1993 г. был осуществлен «базовый прорыв», разрушивший некогда монолитную систему единого российского радио- и телевещания. Возникли две коммерческие телекомпании — Шестой телеканал (ТВ-6) и Независимое телевидение — НТВ. Потенциальная аудитория первой — около 60 российских городов, второй — до 100 млн зрителей в европейской части России.
Создание коммерческого телевидения на основе аккумуляции частных капиталов происходило в рамках гораздо более обширного процесса формирования крупных финансовых олигархических групп при самой прямой, непосредственной поддержке государства. «Типичная российская финансовая группа, — отмечает российский политолог В. Сафрончук, — имеет следующие признаки: 1) во главе группы обычно стоит банк и финансовая держательская компания (холдинг); 2) в нее входят несколько промышленных компаний либо одной, либо нескольких отраслей, а также торговые и сервисные предприятия; 3) предприятия, входящие в группу, организованы в форме акционерных компаний закрытого или открытого типа…; 4) финансовая группа, как правило, связана личной унией с правительством, т.е. имеет своих представителей в правительстве или имеет в составе своего руководства бывших высоких правительственных чиновников; 5) финансовые группы борются между собой за контроль над наиболее лакомыми кусочками бывшего общественного пирога и в то же время связаны переплетающейся сетью взаимных финансовых участий; 6) группа контролирует то или иное СМИ (газета, журнал, телевизионный канал)».
Захват СМИ и включение их в систему финансовых и корпоративных связей диктуется не только исключительной прибыльностью бизнеса в этой сфере (прежде всего, размещение рекламы на телевидении), но и необходимостью обработки умов в нужном для олигархии направлении, а также для ведения информационной войны друг против друга (что, конечно, не исключает временных союзов между отдельными группами в целях совместной борьбы с конкурентами).
Для приватизации и последующего установления контроля над СМИ новоявленными банкирами и предпринимателями применялась одна и та же, весьма элементарная, прошедшая проверку во время операций с промышленными предприятиями схема: начальная стоимость объектов предельно занижалась правительственными чиновниками, а затем эти объекты сразу или в несколько приемов передавались новым владельцам. В отличие от крупных предприятий, которые распродавались сначала за приватизационные чеки — ваучеры, а затем на аукционах различного типа (в том числе и на так называемых залоговых, придуманных В. Потаниным), газеты, журналы и телекомпании приобретались, как правило, по частям путем перекупки крупных и мелких пакетов акций. Устанавливаемые цены были низкими, в частности потому, что участники аукционов, пользуясь услугами подкупленных чиновников, покупали пакеты акций государственных предприятий не за свои, а за бюджетные деньги, которые передавались им как уполномоченным Госбанка. Государство терпело огромные убытки, ничего не получая в бюджет, а на рынке ценных бумаг возникла сюрреалистическая картина. Так, в приведенной журналистом А. Минкиным в «Новой газете» таблице цен, установленных Госкомимуществом (ГКИ), сумма акций, уплаченных только за редакцию «Известий» — 15 396 000 руб., была только в 3,5 раза ниже цены гигантского нефтяного концерна «Лукойл» и почти в два раза выше цены Красноярского алюминиевого завода.
Процесс приватизации, т.е. поглощения основных традиционных российских СМИ новоявленными корпорациями имел столь же разрушительные для них последствия, как и для промышленности или в сфере экспорта. Принципиальным обстоятельством, обусловившим довольно стремительную их деградацию, стало не отсутствие государственной поддержки как таковой, а подчинение чиновников на всех уровнях управления неокорпоративной «логике». Это обстоятельство во многом способствовало возрождению многих элементов традиционной номенклатурной цензуры при формальном сохранении внешних атрибутов гласности, свободы печати и распространения информации.
Основным моментом многочисленных интерпретаций современной российской корпоративной политики, предлагаемых отечественными и зарубежными специалистами, как правило, является характеристика особенностей сформировавшейся в России системы управления.
Например, Р. Cаква в статье «Режимная система в России», исходит из определения «режимная демократия» в своем подробном описании российского политического ландшафта. Под данным понятием подразумевается «гибридная система, объединяющая демократию и авторизтаризм», которая возникла в результате «незаконченной революции», когда «структура власти изменила свои формы, но традиционное подчинение политического процесса правящим элитам приняло новые формы; отношения собственности видоизменяются, в то время как политика и экономика остаются недифференцированными. Прямым следствием этой ситуации является преобладание режимных отношений (хотя и нерегулярных) над политическим сообществом и упорядоченным управлением».
«Режимная демократия» стала складываться после падения коммунистической системы в августе 1991 г. на основе «отчетливого и нестабильного альянса» части российской бюрократии, заимствовавшей идеологическую программу от либералов‑западников, с фрагментированными демократическими движениями, которые играли роль союзников. «Новому режиму, — по мнению Р. Саквы, — не удалось институционализировать ни политического влияния социальных движений посредством партийных форм представительного правления, ни собственной ответственности перед обществом путем создания законодательной власти или полноценных коммуникативных структур, таких как СМИ и другие элементы плюралистического гражданского общества». В итоге демократические движения 1989—1991 гг. были поглощены тем, что теперь называют «партией власти», сформировавшей псевдо-партийную систему и превратившей после октября 1993 г. общественные организации и парламент в политических маргиналов.
Возникающие различных сферах оппозиционные настроения и действия преодолеваются не посредством политических соглашений, но путем рекрутирования потенциальных оппозиционеров в партию власти. Такая система, названная Д. Дайкером «кооптационной олигархией», способна активно паразитировать на демократических процедурах. Ее главным противоречием является постоянно воспроизводимая напряженность между «аморфным государством» (слабыми юридическими, фискальными и административными структурами) и гипертрофированным бюрократическим аппаратом. В историческом плане это противоречие отражает процесс приспособления основных элементов советской системы к новым обстоятельствам. Главной тенденцией в данном процессе является «приватизация политики» и персонализация процесса принятия политических решений.
Таким образом, возникший режим личной власти Ельцина рассматривается западными политологи в качестве архаический политической формы, даже если его функции легко могут выглядеть модернизирующими и прогрессивными. Традиционные принципы «бюрократической тайной политики» оказались органично включенными в «новые технологии власти», способствующие формированию системы «демократии без демократов».
Р. Саква и многие другие зарубежные политологи усматривают главную причину создания «режимной демократии» в России в самом характере перехода от коммунизма к либеральной демократии при отсутствии «либерального класса» — основного носителя цивилизованных капиталистических отношений и либеральных ценностей. В этих условиях узкая группа, монополизирующая политическую власть и экономическое господство (которые сливаются и становятся практически неразличимыми), является выразителем тенденции «посткоммунистического неотрадиционализма», возникшей уже в период разложения советской системы в 1970—1980‑е гг.
Развитие системы массовых коммуникаций (включая современные российские СМИ), по крайней мере, пока не противоречит данной тенденции. Как и слабые политические партии, СМИ рассматриваются нынешней политической элитой в качестве важного орудия внутриклановой борьбы, а также «обработки умов» и такой манипуляции общественным сознанием, которые в перспективе будут обеспечивать приемлемые формы политической мобилизации.
Для достижения этих целей правящими кругами сделано уже немало. По мере сращивания финансовой олигархии с государственным аппаратом их объединенный контроль над СМИ становится все более прочным и всеобъемлющим. Почти все центральные и многие региональные СМИ уже находятся под контролем финансовых групп и поддерживающих их чиновников.
Первоначально ведущую роль в процессе концентрации СМИ, бесспорно, играла финансовая группа, возглавляемая В. Гусинским. Финансовым центром этой группы — «Мост-банком» был основан в 1993 г. независимый частный телевизионный канал — НТВ. (77% акций, остальные распределены среди сотрудников НТВ). «Мост-банк» основал газету «Сегодня», контролирует издательство «7 дней», публикует одноименную газету и журнал «Итоги», купил радиостанцию «Эхо Москвы». В начале 1997 г. все, контролируемые «Группой Мост» СМИ были объединены в самостоятельный холдинг «Медиа-Мост», который возглавил сам В. Гусинский, уйдя формально со всех остальных постов основанной им корпорации и сосредоточив внимание в сфере информационного бизнеса. Помимо указанных выше изданий, в сферу влияния «Медиа-Мост» входили такие популярные центральные газеты как «Московский комсомолец», «Московская правда», «Вечерняя Москва», «Куранты», «Литературная газета». Холдинг контролирует московский телеканал МТК. Число зрителей НТВ к 1997 г. превышало 100 млн. К апрелю 1997 г. число подписчиков «НТВ‑плюс» — программы спутникового телевещания по пяти каналам — достигло 50 000.
Стремительное расширение информационной империи В. Гусинского было приостановлено неудачной попыткой «Мост-банка» приобрести 25‑процентный пакет акций «Связьинвеста». Победу на аукционных торгах 25 июля 1997 г. одержал конкурирующий консорциум, возглавляемый банком ОНЭКСИМ, принадлежащим В. Потанину. В результате, как известно, эта победа вызвала новый виток информационной войны между основными банковскими группами.
Окончательное формирование «партии власти» произошло после президентских выборов 1996 г. Именно с этого периода переход ряда ближайших сотрудников Б. Ельцина непосредственно к руководству новых информационных компаний стал дополнительным свидетельством теснейшего сращивания интересов «новых русских» и президентской администрации. Оказав Б. Ельцину услуги в ходе избирательной кампании и получив за это огромные льготы от правительства, руководители новых финансовых империй пытаются решить новую, важную для них, задачу — сформировать соответствующий имидж нового режима.
Следует признать, что информационная политика, которую проводит «партия власти», является производной от норм, установленных в СМИ их нынешними собственниками. В зарубежной прессе эти нормы оценивались одним из западных аналитиков следующим образом: «Нынешний Агитпроп, по сравнению с которым советская пресса времен “застоя” начинает казаться верхом объективности и плюрализма».
Сама тенденция, когда нет политической цензуры, хотя есть цензура коммерческая, переходящая в политическую, возникла, в известном смысле, спонтанно, в результате целого ряда развивавшихся параллельно процессов. Как уже отмечалось выше, не последнюю роль в возникновении «новой информационной политики» сыграли медиакратические претензии перестроечной и постперестроечной интеллигенции вообще и сотрудников СМИ в частности, стремившихся «войти в элиту» и активно пропагандировавших в газетах и на телевидении «новую систему ценностей». Альянс редакторов и журналистов с политиками и финансистами постепенно проложил путь к установлению тотального контроля «партии власти» над СМИ, благодаря которому «реформаторам» удалось на начальной стадии «реформ» прикрыть столь явно торчавшие «уши» конечных целей приватизации.
Одновременно шел процесс «кадровых перестановок» в СМИ — «реформаторы» не просто поменяли руководство, как это обычно делается в подобных случаях, но и пошли на такие беспрецедентные шаги, как перетряска всех кадров, вплоть до технических сотрудников, и практическая замена программного репертуара, вплоть до самых невинных научно-популярных передач. Конечным результатом подобной целенаправленной деятельности, как отмечал Ф. Хайет, стала полная потеря прессой и основными телеканалами своей независимости. Любые попытки выхода из под контроля пресекались самым решительным образом. Например, стремление главного редактора «Известий» И. Голембиовского, лавируя между враждующими хозяевами газеты (49,7% акций у концерна «ЛУКОЙЛ», близкого к бывшему премьеру В. Черномырдину, и 25% у банка ОНЭКСИМ), создать своему изданию имидж независимости закончилось его отставкой, а в дальнейшем изгнанием ведущих журналистов (типа «золотого пера» России — О. Лациса), вынужденных создать в 1997 г. новые «Известия».
В итоге после президентских выборов 1996 г. в России возникло совершенно новое информационное пространство. Прокоммунистические («Советская Россия», «Правда») и национал-патриотические («Завтра» и др.) издания оказались в положении политических маргиналов: власть имущие не только делают вид, что не принимают эти издания всерьез, но и открыто используют и обыгрывают традиционные для этих изданий патриотические темы и лозунги.
Подобный вывод является отражением ситуации, когда законы преданы забвенью и российские СМИ оказались вне правового поля. Этот факт был вынужден признать в мае 1998 г. сам президент Б. Ельцин, утверждавший в своем выступлении на открытии ежегодного форума международного Института прессы, что «в России уже почти не осталось независимых СМИ, для которых главное — выразить мнение народа, своих читателей, телезрителей, радиослушателей. СМИ… все более зависимыми от тех, кто заказывает им музыку: от частных собственников, а те “иногда ведут себя, как худшие цензоры, они открыто вмешиваются в редакционную политику”».
Еще раньше, 16 апреля 1997 г. (в день, когда Госдума приняла постановление, ограничивающее возможности для российских телекомпаний транслировать ее заседания, экс-президент СССР) М. Горбачев заявил в конгрессе США, что практически все российские СМИ куплены и используются противоборствующими политическими кланами.
Если отвлечься от свойственных политическому процессу России (равно как и стран Центральной и Восточной Европы) гиперболизированных эмоций и попытаться представить основное направление эволюции СМИ в этих регионах, то можно прийти к следующему заключению. По многим аспектам в России чрезвычайно контрастно проявились наиболее типичные элементы формирующейся новой посткоммунистической модели информационной политики. Внешне она имеет немало сходных черт с американской моделью: в обеих странах слабость и фрагментарность политических партий способствовали превращению президента в главную фигуру и объект наиболее пристального внимания со стороны телевидения и прессы. В обеих странах процесс коммерциализации СМИ принял крайние формы, оказывая негативное влияние на характер освещения политических кампаний, превратившихся в разновидность развлекательных телешоу, которые открыто использовались в целях политической рекламы и манипуляций. И тут, и там оппозиции потребовалось много лет для того, чтобы добиться для себя эфирного времени и иметь возмож-
ность непосредственно вести полемику.
В России основные пороки, свойственные американской модели, приняли воистину гипертрофированный характер. Ни в одной стране претензии играть роль «четвертой власти» не проявились столь открыто и вместе с тем нелепо, а иногда и совершенно беспомощно. Причины беспомощности властных претензий являются общими для всех посткоммунистических СМИ, но в России их можно наблюдать особенно наглядно. Отсутствие прочных традиций демократического участия пытались компенсировать «сверхгласностью», на которую, собственно, и сделали первоначальную ставку политики «новой волны», обрушившие на стремительно погружавшееся в пучину экономического кризиса население бесконечные потоки телепропаганды. Ее конечная неэффективность определялась самим фактом пришествия в СМИ огромного количества политиканствующих маргиналов, компенсирующих свой дилетантский непрофессионализм усиленным тиражированием пошлейших идеологических клише. Поэтому вполне естественно, что для нового поколения «медиакратов» и новоявленных «телезвезд» тоталитаризмом является любая попытка общественности утвердить свое право на выражение мнений, противоречащих политической линии хозяев СМИ.
Противодействуя этим попыткам, владельцы основных российских телеканалов использовали некоторые технологии, действительно заимствованные из опыта ведения информационной войны. Характеризуя такие методы, применяемые США и странами НАТО в различных регионах (в том числе и в России), эксперт в области информационной безопасностиВ. Кот особенно выделяет, в частности, следующие из них:
информация о некоторых явлениях, событиях только с негативной интерпретацией («односторонний негативный вентиль»); его вариант — соединение негативного информационного потока с определенной нравственно-этической трактовкой события;
распространение информации с позитивной интерпретацией («односторонний позитивный вентиль»);
создание избыточной информации («открытый вентиль») — сброс в общество информации в объеме, превышающем средний уровень, причем этот объем должен быть заведомо превосходящим возможности переработки и усвоения информации адресным субъектом; в результате происходит «срыв рациональной деятельности» его сознания (а также, фрустрация на уровне общественного сознания), последствием развития которого является синдром «толпы» (на телевизионном уровне);
создание нескольких избыточных информационных потоков с противоположными оценочными суждениями (метод «двустороннего открытого вентиля»);
эпизодический режим («случайная утечка информации»), чаще используемая для дезинформации;
периодический режим, который обычно применяется для создания состояния устойчивого привыкания (реклама, транслирование по телевидению, изображение на денежных купюрах РФ двуглавого орла, не являющегося официальным гербом и т.д.) и ряд других приемов.
Нет никаких сомнений в том, что подобные приемы манипуляции и обработки общественного сознания применялись «партией власти» в ходе выборов и для организации многочисленных «кампаний поддержки» тех или иных мероприятий правительства и президентской администрации.
Для российского политического дискурса, равно как и для стран Центральной и Восточной Европы была характерна тенденция к предельной идеологизации. Если прежде казалось, что пресса, радио и телевидение в СССР и странах «народной демократии» была сверхидеологизированной, то уже первые дебаты в период «бархатных революций» и в «постперестроечный» период развеяли этот миф. Та удивительная легкость, с которой коммунистические СМИ сдали свои позиции в идеологической конфронтации с западными конкурентами и диссидентствующими «медиакратами», была самым наглядным свидетельством слабости советского идеологического аппарата, который к концу «перестройки» уже мало кто принимал всерьез.
Вместе с тем эффективность западной идеологии во многом определялась системой жесткого контроля над СМИ, осуществляемого не столько правительствами, сколько скрытыми центрами власти. Уже в 1950‑е гг. американский политолог Г. Лассуэл называл США «высоко манипулируемым обществом», а автор самого термина «медиакратия» — Р. Дебре обращал внимание на «загадку согласованности», выражающуюся в том, что наиболее популярные газеты и журналы взаимозаменяемы до того, что можно говорить о существования однородного газетно-журнального пространства.
В тенденции к сверхидеологизации политического процесса, которая столь отчетливо выражена в информационной политике нынешних хозяев российских СМИ, просматриваются, таким образом, закономерности, характерные и для западной традиции. Принципиальное различие состоит в том, что, ведя явно неравную информационную войну против левой оппозиции, являясь активным проводником псевдолиберальных ценностей, обеспечивая абсолютное преобладание западных коммерческих программ и видеопродукции на отечественном телевидении, главные российские СМИ нередко выступают как весьма эффективное орудие «новой колонизации», или, если воспользоваться термином А. А. Зиновьева, «западнизации», одним из субъектов которой являются современные западные магнаты СМИ типа Р. Мэрдока или С. Берлускони.
С аналогичными проблемами после Второй мировой войны столкнулись страны «Третьего мира», став объектом информационной экспансии со стороны США и других развитых стран. Например, в начале 1970‑х гг. 80% всей информации, публиковавшейся в латиноамериканских газетах, поставлялось двумя крупнейшими информационными агентствами — «Ассошиэйтед Пресс» (АР) и «Юнайтед Пресс Интернейшенл» (UPI). На преодоление такой зависимости потребовалось несколько десятилетий, причем никто не может в настоящий момент утверждать, что этот процесс уже завершен. «Сегодня, — отмечал чилийский политолог Ф. Рейес-Матта, — журналистика в Латинской Америке пока еще погруженная в среду коммуникационного потребления, которая привязывает ее к глобальной продукции, должна быть способной усвоить и понять интересы своей местной аудитории. Она должна приспособиться к экономической и технологической модернизации и свободной рыночной экономике, сторонниками которой выступают ведущие политики, в то время как огромное большинство все еще живет в бедности. Наконец, она должна найти новые методы обучения принципам журналистики для того, чтобы приспособиться к изменениям, свойственным новым источникам, новым акторам и новым средствам распределения».
К сожалению, в настоящее время Россия сталкивается с аналогичным выбором. Поиск новых факторов национальной идентичности невозможен в «информационный век» без разработки стратегической линии, которая должна стать альтернативой политике, проводимой до сих пор псевдолиберальной элитой. Такая политика во многом была продолжением традиционной советской, поскольку она опиралась на инстинктивное доверие основной массы населения к лозунгам и стереотипам официальной пропаганды, к печатному слову. Это доверие, сформировавшееся за десятилетия манипулятивной обработки общественного сознания, теперь переживает, пожалуй, самый глубокий кризис за всю историю существования российских СМИ.
Будет ли он преодолен — покажет ближайшее будущее. Но представляется совершенно очевидным, что без глубоких реформ всех средств социальной коммуникации попыткам интеграции страны в мировое информационное пространство может вновь прийти на смену изоляционистская парадигма с неизбежным новым витком информационного террора.
Вопросы и задания для самопроверки
Какие подходы к определению понятия «политическая коммуникация» существуют в политической науке?
Какое место занимает политическая коммуникация в структуре СМК?
В чем состоит специфика понятий «политическое пространство» и «политический процесс»?
Какие уровни политической коммуникации вы можете выделить?
Как определить основные формы взаимодействия между коммуникатором и аудиторией?
Каким образом соотносятся понятия «реклама», «PR», «имидж» и «пропаганда»?
Какие классификации политической рекламы представлены в современной политологии?
Что представляет собой «черный PR»?
В чем особенности воздействия новых электронных СМИ на массовое сознание?
Какова роль электронных СМИ в возникновении новых политических технологий?
Какую роль играют СМИ в президентских выборах в США?
В чем состоят различия в управлении СМИ в США и Западной Европе?
Какие современные модели информационно-политического менеджмента вы можете выделить?
Какие факторы играли главную роль в формировании политических коммуникаций в посткоммунистических странах?
Какое воздействие оказывала политика «люстрации» на отношения СМИ и государства в странах Центральной и Восточной Европы?
Какую роль в процессе декоммунизации играла концепция «новой медиакратии»?
Какие основные тенденции и этапы формирования информационной политики в посткоммунистической России вы можете выделить?
Существует ли в современной России «режимная демократия»?
Какие политические технологии получили в России особое распространение?
Литература
Основная литература
Багдикян, Б. Монополия средств массовой информации / Б. Багдикян. — М., 1987.
Бретон, Ф. Взрыв коммуникации. Рождение новой идеологии / Ф. Бретон, С. Пру. — М., 1990.
Гуторов, В. А. Свобода информации в посткоммунистической России — миф или реальность? / В. А. Гуторов, Л. В. Давыдов // Европейская конвенция о правах человека: теоретические проблемы и практика реализации в современной России. — М., 2002.
Иголкин, А. Пресса как оружие власти / А. Иголкин // Ярлыки и мифы. — М., 1996.
Кара-Мурза, С. Г. Власть манипуляции / С. Г. Кара-Мурза. — М., 2007.
Луман, Н. Медиа коммуникации / Н. Луман. — М., 2005.
Луман, Н. Реальность массмедиа / Н. Луман. — М., 2005.
Мельник, Г. С. Mass Media: психологические процессы и эффекты / Г. С. Мельник. — СПб.: Издательство СПбГУ, 1996.
Пугачев, В. П. Средства массовой коммуникации в современном политическом процессе / В. П. Пугачев // Вестник Московского университета. Сер. 12. Политические науки. — 1995. — № 5.
Шестопал, Е. Б. Образы власти в постсоветской России. Политико-психологический анализ / Е. Б. Шестопал. — М., 2004.
Дополнительная литература
Гаджиев, К. С. Политическая наука / К. С. Гаджиев. — М., 1994.
Кот, В. Поле борьбы — информационное пространство / В. Кот // Военный парад. — ноябрь-декабрь 1997.
Лисицкая, А. ОРТопедическая модель / А. Лисицкая // Новая газета. — 01—07.12.1997. — № 48.
Марков, Б. В. Виртуальная реальность: телекратия и развитие коммуникативной культуры / Б. В. Марков // Первый Российский философский конгресс. Человек — Философия — Гуманизм. Т. IX. Основные доклады и обзоры / под ред. Ю. Н. Солонина и Д. А. Гущина. — СПб., 1998.
Михальченко, И. А. Информационные войны и конфликты идеологий в условиях геополитических изменений конца ХХ века : автореф. дисс. канд. политич. (наук) / И. А. Михальченко. — СПб., 1998.
Оссовский, В. Л. Массовая информация и общественное мнение молодежи / В. Л. Оссовский. — Киев, 1990.
Bagdikian, B. H. The Media Monopoly. 4th ed. / B. H. Bagdikian. — Boston: Beacon Press, 1992.
Baláž, J. Eine sanfte De Kommunisierung? Der Lustrationsdiskurs nach der «sanften Revolution» in den tchechischen und slowakischen Medien / J. Baláž // Öffentliche Konfliktdiskurse um Restitution von Gerechtigkeit, politische Verantwortung und nationale Identität. Institutionenbildung und symbolische Politik in Ostmitteleuropa in memoriam Gábor Kiss. Berliner Schriften zur Politik und Gesellschaft im Sozialismus und Kommunismus. Hrsg. von Krisztina Mämicke-Gyöugyösi. — Bd. 9: Peter Lang, 1996.
Bartkowski, J. Public Opinion and «Decommunization» in Poland / J. Bartkowski // The Politics of Democratic Transformation: Poland after 1989. / Ed. by J. J. Wiatr. — Warsow, 1993.
Berelson, B. Voting / B. Berelson, P. Lazarsfeld, W. Mc Phee. — Chicago, 1954.
Beyme, K. v. Auf dem Weg zur Wettbewerbsdemokratie? Der Aufbau politischer Konfliktstrukturen in Osteuropa / K. v. Beyme // Staat und Demokratie in Europa. — Opladen, 1992.
Gurevitch, M. Political Communication Systems and Democratic Values / M. Gurevitch, J. G. Blumber // Media Power in Politics / еd. by Doris A. Graber. — 3‑d еdition. — Washington: CQ Press, 1994.
Political Communication / ed. S. H. Chaffee. — Beverly Hills: Sage, 1975.
17.1. Политический конфликт как социальное явление
Политический процесс, содержание которого можно трактовать как различные формы взаимодействия политических субъектов, включает в себя в том числе и конфликтные взаимоотношения акторов.
Понятие «конфликт» для целого ряда зарубежных и отечественных исследователей является имманентно присущим самому феномену власти. Власть ассоциируется с противостоянием, сопротивлением, принуждением, санкциями и другими «негативными коннотациями», поэтому большинство авторов включают конфликт в число неотъемлемых элементов властных отношений.
Так, В. Ледяев пишет: «Власть часто связана с конфликтом, некоторые формы власти подразумевают конфликт само собой». В первую очередь, этот тезис относится к власти политической. Некоторые авторы утверждают даже, что политика уже сама по себе выступает ничем иным, как глобальным конфликтом. «Конфликт проявляется во многих сочетаниях и формах, включая драматические состязания на выборах на высокие общественные посты, грандиозные конституционные баталии по поводу фундаментальных принципов, а также горькие столкновения по поводу противоречивых политических вопросов, касающихся земных проблем, возникающих в ежедневной жизни государства», — отмечает американский политолог Т. Павлак. Такая расширительная трактовка сущности политических коллизий обеспечивается присутствием политической составляющей в любой разновидности конфликта. Венгерский исследователь К. Кульчар утверждает: даже внутриличностные конфликты, выступая как противоречия между интересами, информацией и ценностями индивидуума, могут проявляться и как политические конфликты.
Для западной науки с ее богатыми традициями в области конфликтологической парадигмы вообще характерна исключительная поливариантность методологических оценок и подходов к определению феномена политического конфликта. Поэтому и сегодня продолжается дискуссия относительно содержания указанной категории, несмотря на ставшие уже классическими определения, которые даны в работах Л. Коузера, К. Боулдинга, Р. Дарендорфа и др.
Классик европейской политической науки М. Дюверже в работе «Введение в политику» (1961) построил свою теорию на понятиях конфликта и интеграции.
Он последовательно рассматривает биологические, психологические, демографические, общественно-экономические и культурные факторы при анализе различных форм политического конфликта. В результате этого анализа автор приходит к выводу, что в любом обществе сосуществуют конфликты, интеграция и эволюция, причем последняя никогда не устранит все общественные коллизии. Именно с этих позиций Дюверже критикует марксизм, который рассматривает коммунизм в качестве своеобразного «золотого века».
Французский исследователь стремится к содержательному анализу противоречий, когда рассуждает и о природе горизонтальных и вертикальных политических конфликтов, поскольку конфликт между индивидуумами, группами и классами одного уровня отличается от противостояний между субъектами и объектами власти так же, как борьба в рамках политического режима — от борьбы за режим.
Аналогично различие между открытыми конфликтами демократических систем и латентными конфликтами систем недемократических. Политические конфликты, считает М. Дюверже, сосредоточены вокруг проблемы власти, определяемой системой факторов, доминирующими в которой являются социально-экономические факторы.
В целом все интерпретационные теории политического конфликта условно можно разделить на два типа. Первые в центр внимания ставят непримиримые социально-политические (прежде всего, классовые) противоречия, разрешаемые исключительно радикальным путем (наиболее типичной в этом отношении является теория марксизма). Вторые рассматривают конфликт как общественную аномалию и делают акцент на исследовании факторов, способствующих установлению социального мира и равновесия. Диапазон точек зрения очень широк, и начало ему положил структурно-функциональный анализ, сосредоточившись на вопросах урегулирования конфликтов.
Так, в ряде концепций плюралистичной демократии конфликт между политическими партиями рассматривается как иллюзорный: крупные партии, реально претендующие на власть, декларируют одни и те же ценности, поэтому между ними невозможен настоящий конфликт, самое большее — конкуренция. Отсюда в масштабах всего общества становится вполне реальным консенсус.
Например, концепция Д. Аптера («Введение в политический анализ», 1973) перекликаясь с консоциальной теорией А. Лейпхарта («Демократия в многосоставных обществах. Сравнительное исследование», 1997), настаивает на необходимости различения политической конкуренцией и политического конфликта. В первом случае столкновение интересов разыгрывается по заранее созданному сценарию, в последнем же, напротив, речь идет о нарушении общественных норм. Политическая стабильность имеет место, если в политическом процессе борьба за материальные блага и позиции в общественной иерархии обусловлена правилами, т.е. осуществляется в рамках конкуренции.
Американский исследователь выделяет три степени и три формы общественных конфликтов в зависимости от того, происходит ли столкновение предпочтений (кооперация), интересов (конкуренция) или основных ценностей, и только в последнем случае можно говорить о подлинном, открытом конфликте. Отсюда главный вопрос состоит в том, как трансформировать конфликты ценностей в конфликты интересов, т.е. в конкуренцию или прямо в кооперацию.
Д. Аптер называет основные правила урегулирования конфликтов в этих условиях:
для успешного решения конфликтных противостояний необходимо соблюдение следующих принципов: стабильная коалиция, деполитизация, взаимность права вето, принцип пропорциональности, компромисс и концессия;
опора исключительно на институт большинства не способствует регулированию конфликтов, а, напротив, обостряет их;
урегулирование конфликтов посредством достижения за короткий срок национальной идентичности не только не приносит успеха, но может привести к масштабному применению насилия и давления;
большое значение в урегулировании конфликтов принадлежит лидерам конфликтующих групп. Только они могут сыграть положительную и эффективную роль. Простые члены группы выполняют только негативные функции;
наличие мотивации в регулировании конфликтов необходимо, если элита начинает этим заниматься.
Американская политическая система, пишет Д. Аптер, чаще всего критикуется за то, что две крупные политические партии декларируют одни и те же ценности, поэтому между ними невозможен подлинный конфликт, самые существенные их разногласия приобретают форму конкуренции, в некоторых вопросах преобладает кооперация. Основной вывод, который делает исследователь, состоит в следующем: урегулирование конфликтов — прерогатива конкурирующей элиты, ждущей от масс не участия, а поддержки.
Этой же позиции придерживается и Р. Даль в своей концепции полиархии («Полиархия», 1971): суть урегулирования конфликтов во взаимной гарантии терпимости к интересам друг друга со стороны групп, участвующих в конфликте ценностей.
Несомненную значимость в трактовке природы конфликтов представляет социально-политическая концепция П. Бурдье. Она актуальна уже потому, что автор, исходя из теоретических посылок классиков конфликтологической парадигмы, предлагает свой подход к трактовке сущности и динамики социальных коллизий. Сегодня этот подход представляется более релевантным общественным процессам рубежа столетий, нежели труды основателей конфликтологии.
Формирование социальных классов, групп и их агентов, конфликтных и конкурентных отношений между ними французский социолог связывает с неравным распределением капитала — экономического, культурного, социального, престижного. Причем способ функционирования различных групп изначально двойствен. С одной стороны, они существуют «в вере в собственное существование», что обозначено (маркируется) организациями и символикой, на этой вере основанных. С другой стороны, эта вера не есть чистая фикция, благодаря институтам, ответственным за воспроизводство этой веры.
Сложная структура классов, социальных групп и их фракций, а также совокупность капиталов и видов «собственности» и составляют социальное пространство. Экономические и культурные различия между группами выступают в качестве объективных разграничителей этого пространства. Социальное пространство включает конкретные поля деятельности, где и происходит конфликт в разных формах. Политические, экономические, духовные и другие конфликты и есть столкновения указанных социальных сил на соответствующих полях за удовлетворение или защиту своих интересов. При этом конфликтны не только интересы больших социальных групп, не только действия политических партий, отражающих эти интересы, но и представления в голове самого индивида относительно программ и кандидатов на властные статусы и роли.
Важнейшая идея П. Бурдье заключается в том, чтобы выяснить, каким образом и как агенты разных классов, классовых фракций и групп, имеющих в своем распоряжении различные виды капитала, собственности, действуют, объективируют свой габитус в структуре социального пространства с целью поддержания или расширения своих позиций и собственности.
Проблема заключается в том, что граница между конфликтом, разногласиями и ситуациями, в которых высказываются взаимные претензии, отнюдь не всегда перерастающие в конфликт, — эта граница очень тонкая и подчас не лежит на поверхности, фиксация конфликтных ситуаций — задача чрезвычайно сложная. Отсюда идентификация конфликтных взаимоотношений требует ответа на следующие вопросы: кто выступает участниками (субъектами) конфликтов, каков предмет конфликта, как разворачиваются конфликтные противостояния, наконец, в чем заключаются наиболее эффективные технологии и инструментарий разрешения и урегулирования конфликтов.
Одно из наиболее удачных определений политического конфликта содержится в «Политологическом словаре»: «Политический конфликт — столкновение субъектов политики в их взаимном стремлении реализовать свои интересы и цели, связанные прежде всего с достижением власти или ее перераспределения, а также с изменением их политического статуса в обществе». Источником и основанием политического конфликта, считают авторы словаря, являются социально-экономические противоречия, объективно присущие любому обществу, которые в кризисные и переходные периоды от одного исторического этапа к другому, приобретают конфликтную форму движения и разрешения, детерминированную несовместимостью коренных интересов субъектов политики. При этом отличие противоречия от конфликта заключается в том, что первое, выступая основанием политических различий, может и не приводить к открытому противоборству, в то время как политический конфликт имеет открытые формы противостояния и, как правило, осознан участниками. Речь идет о представлениях субъектов о самих себе и друг о друге, а также об условиях, в которых разворачивается конфликт.
Таким образом, состояние конфликтности объективно присуще как общественному развитию в целом, так и отдельным его сферам, в первую очередь политической.
Между тем в отечественной науке долгое время доминировало представление о том, что предназначение политики, государственной власти заключается в поиске «баланса интересов», полностью устраняющего конфликт. Поскольку же идеологема «всеобщей цели» была базовой для советского общества, то считалось, что найти такой баланс не представляет труда. Конфликты — сиюминутны и преходящи. Во властных же структурах они вообще не должны иметь место — это является основным гарантом стабильного развития общественной системы. В действительности, конфликты, развернувшиеся в постсоциалистическом обществе, есть проявление и порождение серьезных противоречий, которые не получали своего разрешения в рамках существовавшей системы, создавали своеобразный «мультипликационный» эффект, обостряя имевшиеся ранее латентные конфликты и приводя к возникновению новых.
При этом политический конфликт не представляет собой совершенно уникального феномена общественной жизни. На него распространяются общие характеристики любых социальных конфликтов. В первую очередь, это относится к участникам конфликтных взаимодействий.
Субъектами (оппонентами) в политических конфликтах могут выступать как отдельные индивиды, так и самые различные социальные группы, при этом объектом противоборства выступают властные ресурсы как мощный распределительный инструмент.
Предмет конфликта, т.е. то, по поводу чего возникает конфликт между сторонами, чрезвычайно разнообразен: это может быть территория, право на использование ресурсов (например, морских), властные полномочия и т.д. Наиболее типичными предметами конфликтов выступают следующие: негативное отношение к режиму, территориальные претензии, наличие или отсутствие каких-либо прав или привилегий, этнонациональные противоречия, имперские амбиции, экономические проблемы, к которым относятся, например, вопросы налогово‑бюджетной политики, тарифы, коммерческого судоходства и др.
Система конфликтообразующих факторов исследуется в конфликтологии в рамках двух основных направлений:
структурного, которое связывается с анализом независимых переменных;
процедурного (здесь рассматриваются зависимые переменные).
В конфликтном противостоянии существуют два «слоя»: верхний, определяемый социально-экономическими и политическими параметрами, и нижний — ценности и традиции, свидетельствующие о наличии или отсутствии «культуры согласия» в обществе. Этот нижний слой более всего соотносится с собственно процедурными факторами и во многом определяет ориентацию на совместные или односторонние решения. Причем субъективные предпосылки (прежде всего, социо-культурные и социально-психологические) конфликтов вплетены в ткань объективных (экономико-политических) настолько тесно, что порой их автономное исследование представляется делом весьма сложным.
В то же время исследователи считают необходимым выделение нескольких групп конфликтогенных факторов, определяющих остроту противостояния и динамику развития политических конфликтов:
социально-политические факторы: политический режим, особенности политической системы и в целом политических отношений оказывают самое серьезное воздействие на уровень социальной напряженности и конфликтности в обществе;
социально-экономические факторы, способные породить серьезные политические противостояния. Так, фактор экономического неравенства традиционно рассматривался как одно из главных оснований социальных волнений и политических потрясений. Фундаментальное обоснование этот фактор получил в классовой теории К. Маркса, признаваемой большинством современных исследователей вполне адекватной историческому контексту ХIХ в. Неравенство в распределении средств производства и социальных благ, а также вытекающее отсюда неравенство жизненных шансов, могут и сегодня рассматриваться в качестве важнейшей, хотя зачастую и неявной причины конфликтов. Помимо общественного неравенства, экономические факторы включают в себя экономико-географические характеристики производства, престижность того или иного вида деятельности, ее сложность, тяжелые условия и те особенности, которые свойственны той или иной отрасли;
этнокультурные факторы, представляющие собой совокупность стереотипов в отношении представителей других этносов и приписывании им недоброжелательных установок в отношении себя;
социально-психологические факторы. Психология возрастных, половых особенностей непосредственным образом отражается на эмоциональных и других аспектах поведения людей.
Система обозначенных факторов наглядно демонстрирует: в политике идет борьба не только за обладание инструментами власти, ее ресурсов, но и за возможность мобилизации различных социальных групп. Сводить сущность политического конфликта лишь к завоеванию власти неправомерно, поскольку цели оппонентов в политической борьбе значительно шире, что показывает, в частности, переплетение различных конфликтогенных факторов.
17.2. Типология политических конфликтов
Важным условием анализа политических конфликтов является создание их типологии. Сложность решения этой задачи связана с идентификацией политического конфликта, заключается в том, что его можно расценивать как борьбу между корпоративно-клановыми группировками в структурах власти; как коллизию между реформаторами и контрреформаторами; как противостояние разных политико-идеологических образований и т.д. Эта сложность идентификации конфликтов определяется множеством пересекающихся в них противоречий и интерпретацией их в сознании участников. При этом зачастую происходит не просто взаимопересечение и накладка конфликтов друг на друга, но и их взаимное стимулирование таким образом, что вопрос о первичности какой-либо составляющей лишается смысла.
Предлагаемые в литературе разнообразные типологии конфликтов исходят, как правило, из различных признаков, формальных норм или ценностных суждений. Так, с точки зрения областей их проявления, политические конфликты разделяются на внешне- и внутриполитические; по характеру их нормативной регуляции — на институционализированные и неинституционализированные; по возможности их регулирования — конфликты с нулевой (не имеющие вариантов регулирования) и с ненулевой суммой; по временным основаниям — кратко-, средне- и долгосрочные конфликты; с точки зрения публичности — явные и латентные.
Последняя типология требует особого внимания, так как позволяет выделить следующие этапы развития конфликта.
Первая, латентная (скрытая) стадия, характеризующаяся социальной напряженностью, отмечена появлением чувства неудовлетворенности существующим положением вещей, симптомов беспокойства. Эти симптомы включают, как правило, эмоциональные реакции негативного плана, в том числе враждебность и агрессию, а также утопичные надежды, проявляющиеся в разного рода фантазиях, ностальгии по прошлому и т.д. Эта стадия охватывает как отдельные общественные слои и группы, так и властные структуры. Представители властных элит испытывают сомнения и неуверенность относительно правильности выбранного курса. В рамках же общественного мнения острота политических проблем, несмотря на их неопределенность, обнаруживается в теоретических дискуссиях, полемике на страницах прессы и т.д.
Следующая стадия политического противоборства предполагает его институционализацию: предмет конфликта начинает осознаваться участниками. Внимание субъектов сосредотачивается на одной — двух болезненных проблемах: недовольство государственной политикой, деятельностью правительства, неудовлетворенность существующим статусом и пр. На этой фазе происходит постепенная консолидация оппонентов, их мобилизация, а мнения становятся реальной силой. Субъекты начинают осознавать свои собственные интересы и стремления противника. Данная стадия заканчивается обычно инцидентом. Инцидент — это повод для начала действий, он олицетворяет начало открытой борьбы за обладание объектом (ресурсом, ценностью). В качестве инцидента могут выступать:
изменение внешней по отношению к данному социуму или группе ситуации;
провоцирующие действия одного из оппонентов;
использование одной из сторон какой-либо спорной ситуации для начала конфликтных действий и т.д.
Третья стадия — это фаза открытого противоборства: его субъекты — движения, объединения, политические партии становятся подлинной движущей силой, заметней ощущается роль политических лидеров, оказывающих направляющее влияние на политические процессы. В свою очередь, организованная оппозиция, начиная открытые действия, побуждает властную элиту вступать в разного рода контакты и проводить ответные операции.
Если же власти бездействуют, т.е. не пытаются разрешить коллизию (в правовых рамках или же с помощью применения силы), конфликт из социального, экономического или правового превращается в собственно политический. Резко расширяется его предмет: он начинает действовать по принципу «воронки», т.е. втягивает в свою орбиту и делает спорными все новые проблемы. Расширяется состав участников конфликта. Становится весьма реальным революционный взрыв, а на первый план все отчетливее выдвигаются силовые, вооруженные средства подавления конфликта. Из сферы политического противоборства он переходит в разряд военного конфликта, когда вооруженное насилие используется в качестве главного средства разрешения противоречий.
Стадия завершения конфликта, подчиняясь изложенному развитию событий, тем не менее отнюдь не всегда приобретает характер вооруженной борьбы. Политический конфликт может разрешиться отставкой правительства или роспуском парламента, отменой непопулярного решения, предоставлением требуемого статуса той или иной социальной или этнической группе и т.д. Вооруженные формы свойственны лишь наиболее глубоким и масштабным политическим конфликтам типа революции, восстания, гражданской войны и т.д.
Еще один критерий типологии вводит М. Дойч, который предлагает классифицировать конфликты по типу их участников (личность, группа, нация) и по видам отношений (внутри- и межсистемный уровни) следующим образом: внутри- и межличностные (индивидуально-психологический уровень), внутри- и межгрупповой (социально-психологический) и внутринациональный и международный.
С другой стороны, классической стала типология выделения конфликтных ситуаций по статусной позиции их акторов: горизонтальные (лица или группы, не находящиеся в подчинении друг другу); вертикальные (оппоненты, находящиеся в иерархическом соподчинении); смешанные, в которых представлены вертикальные и горизонтальные их составляющие. Типология уровней конфликтов в политическом анализе занимает особое место, поскольку определяющим для политических отношений является их вертикальное измерение, т.е. именно отношения «господства — подчинения». Как отмечают исследователи, вертикальные и смешанные конфликты составляют 70—80% всех коллизий.
В свою очередь, западные политологи (например Д. Аптер) «вертикальные» конфликты подразделяют на конфликты макро- и микроуровня.
В основе макроконфликтов лежат противоречия между различными социальными группами — в данном случае это конфликт между властью и обществом в целом либо его составляющими. Такого рода конфликты в России достигли своего апогея в конце 1980‑х — начале 1990‑х гг., когда отношения между старой номенклатурной элитой и социумом обострились до крайности.
Микроконфликты базируются на противостоянии внутри той или иной социальной общности, например, применительно к политической элите это конфликты между ее основными частями (представительной и исполнительной), а также в рамках каждой из них.
Если применить эту типологию к нынешним российским условиям, то микроконфликты носят форму государственно-административных конфликтов (между представительной и административной властными структурами; между центральными, региональными и местными органами управления; внутри государственных организаций и учреждений). Основу государственно-административных противоречий составляет неравновесность полномочий законодательной и исполнительной ветвей власти.
Например, чрезмерно широкие функции в разработке внутренней и внешней политики резко диссонируют с практическим отсутствием контроля за ней со стороны парламента. Расплывчатость и неопределенность компетенции двух ветвей власти вызывает ситуацию «перетягивания каната» и стимулирует желание взять на себя решение вопросов, имеющих пограничный или спорный характер, поэтому важной проблемой для нормального функционирования властей является четкое разграничение полномочий различных государственных органов.
На личностном уровне такая конфликтная ситуация проявляется в смешении ролей и ценностных ориентаций представителей законодательной и исполнительной элиты, принимая форму вопроса: «Кто главнее?». При этом наиболее острые схватки разворачиваются по проблеме контроля и распоряжения собственностью, а также назначения на ключевые места в органах государственной власти.
Таким образом, содержание этих конфликтных противостояний может быть разное (например, функциональное или статусно-ролевое), однако участниками коллизий выступают носители власти.
Макроконфликты имеют форму государственно-правовых противоречий и выступают в виде конфликтов между государством и личностью (проблемы соблюдения прав человека), государством и правовым статусом ущемленных групп населения, между государством (либо его отдельным институтом) и обществом. На макроуровне наиболее типичным случаем является различие статусов «верхов» и «низов», истэблишмента и массы, которое потенциально несет в себе конфликт.
Этот потенциал реализуется в двух полярных ситуациях, чаще всего наблюдавшихся в политической истории.
Во-первых, в ситуации, когда «верхи» усиливают свое властное давление на «низы», а «низы» оказывают сопротивление, полагая, что властвующая элита переступила допустимый предел. Во-вторых, когда «низы» интенсифицируют свои притязания на власть (например, требования расширения избирательных прав, права на создание политических объединений, на участие в государственном управлении и т.д.).
Ситуация последнего периода перестройки в нашей стране
(1989—1991 гг.) определялась конфликтом именно второго типа: массы отказывали в доверии власти и заявляли о своих суверенных правах на изменение политики, структуры, а затем и режима в целом.
17.3. Способы разрешения политических конфликтов
Понятием «технология» применительно к проблеме урегулирования конфликтных ситуаций обозначается совокупность наиболее эффективных приемов, способов, процедур, направленных на снижение социальной напряженности и стабилизацию политической системы. При этом технологии включают в себя приемы достижения как немедленного, локального, кратковременного результата (тактика), так и глубинного, глобального, длительного эффекта (стратегия).
Технологии и инструментарий разрешения политических конфликтов следует рассматривать в ракурсе проблемы соотношения роли интересов и ценностей как мотивов конфликтного поведения.
Соотношение интересов и ценностей дает возможность идентифицировать конфликт как конфликт интересов или конфликт ценностей. Это соотношение может быть различным как в структурном плане (конфликтные группы гетерогенны, состоят из различных подгрупп, для одних из этих подгрупп в качестве основного стимула участия в конфликте могут выступать интересы, для других — ценности), так и во временном аспекте: конфликт интересов может по мере развития перерасти в конфликт ценностей.
Отмечая сложность идентификации подобного конфликта, Дж. Ротман пишет, что одним из атрибутов ценностного конфликта является его «неуловимость». Другими словами, такой конфликт глубоко субъективен. Соперники, оказавшиеся в конфликте ценностей, иногда сами с большим трудом могут объяснить природу своего соперничества. Когда конфликтующие стороны описывают свои спорные проблемы в категориях истории, событий или значимости, внешнему наблюдателю может показаться, что он слышит различные рассказы. Субъективный опыт соперников формируется специфической культурной реальностью и историческим контекстом. Более того, восприятие соперниками друг друга различно. То, что одной стороне представляется как борьба за свободу, другой — как терроризм.
При конфликте ценностей предполагается смена политической системы, изменение правил политической игры. Практически все политические революции были проявлениями ценностных конфликтов. Процесс трансформации, переживаемый сегодня посткоммунистическими государствами, также выступает в качестве такой разновидности. При конфликтах подобного рода происходит столкновение различных систем ценностей, разных идеологий. Эти факторы обеспечивают их высокую интенсивность и ожесточенность.
В конфликтах интересов борьба происходит за обладание материальными или иными ресурсами. Интенсивность такого конфликта обычно ниже, а компромисс сторон более реален. Примером подобных противостояний являются территориальные претензии государств друг к другу (скажем, Японии к России относительно Курил).
Разведение конфликта интересов и конфликта ценностей принципиально важно для проблемы разрешения политических конфликтов. Сторонниками концепции конфликта интересов разработаны многочисленные методики разрешения на основе согласования интересов. Это практически не приложимо к ценностным конфликтам (прежде всего, этнополитическим). Первые разрешимы потому, что объекты этих конфликтов, как правило, делимы либо могут быть использованы совместно. Действенных механизмов разрешения ценностных конфликтов (в смысле устранения глубинных причин конфликтного противостояния) практически нет. Поэтому переход конфликта идентичностей в устойчивую латентную фазу можно рассматривать как оптимальный выход из ценностного конфликта.
Правда, несмотря на все сложности ценностных конфликтов, следует помнить: само по себе наличие ценностных противоречий, а тем более различий у субъектов совсем не обязательно приводит к конфликту. Оно лишь создает условия для его возникновения.
Если все же ценностный конфликт все-таки возникает, то это вовсе не означает, что он вообще не может быть разрешен мирными средствами. Как и все явления социальной жизни, ценности развиваются и изменяются. Этот процесс изменений весьма длительный. Поэтому можно воздействовать на ценности участников конфликта, формируя их в том или ином направлении, активизировать те группы ценностей, которые приводят к смягчению конфликта, и т.п.
Подобных примеров в истории немало.
Американский специалист по урегулированию политических конфликтов К. Митчел приводит следующий. Во время борьбы против колониализма в ряде африканских стран была выдвинута идея самоопределения. Впоследствии эта идея стала использоваться внутри самих этих стран, создавая опасность их дезинтеграции, поскольку территорию данных государств населяют разные этнические группы. Чтобы избежать этой опасности, Кения, например, заявила, что принцип самоопределения применим только по отношению к иностранному господству, но не может быть использован внутри многонациональных обществ в Африке.
Основные способы разрешения конфликтных ситуаций и типовые стратегии поведения в них укладываются в схему, предложенную К. Томасом.
Исследователь дифференцирует подходы к разрешению конфликтных ситуаций на два основных вида: рациональный и деструктивный.
Рациональный конфликт в конечном итоге завершается переговорным процессом, «снимающим» если не проблему, то, по крайней мере, остроту напряжения. Наиболее успешной, с точки зрения эффекта в переговорах, ныне является смешанная («гибкая») стратегия поведения оппонентов: «Развитие доверительных отношений и, одновременно, достижение поставленных целей». Реализировать такую смешанную ориентацию очень непросто. Чаще используются «исключающие альтернативы»: «или — или», «победа — проигрыш», «дистрибутивность — интегративность». В динамике процесса доминирует намерение каждого достичь собственных целей и помешать в этом другим. Отсюда повышенный уровень психологической напряженности, канализируемый в агрессивность.
В случае развития ситуации подобного рода речь идет о деструктивном конфликте. Его основными фазами являются следующие:
начальная, когда внимание участников вместо фокусировки на конфликтной проблеме переносится на персоналии самих участников. Фильтруются все информационные сигналы, поступающие из другого лагеря. Главным операциональным методом становится тактика «возмездия» и манипулирование «образом врага»;
фаза разрастания — на этом этапе происходит игнорирование объективных фактов, оперирование слухами, фактически отсутствует ответственность за слова и поступки;
фаза отчуждения и поляризации сторон — речь идет об активной вербовке сторонников, практически полном перекрытии дискурсионных каналов. В результате конфликт из сферы деловой перемещается в сферу морально-психологических отношений;
фаза применения насилия.
Для российских условий тема стратегических подходов и тактических приемов решения политических конфликтов чрезвычайно сложна и пока недостаточно разработана. Причин этому несколько.
Первая — ее инновационный характер. Если уж сама категория «политические конфликты» институционализировалась в отечественной политической науке сравнительно недавно, то серьезной проработкой технологий их разрешения и урегулирования стали заниматься гораздо позднее.
Кроме того, в российском социуме по-прежнему господствуют неформальные нормы поведения, персонификация отношений, преобладание ценностно-рационального подхода во взаимодействиях — факторы, которые имеют своим результатом социальную неустойчивость и неопределенность. Общественные перспективы связаны с укреплением формальных институтов, а также механизмов контроля за выполнением норм. Именно эти институты уменьшают степень неопределенности путем установления устойчивой структуры взаимодействия между политическими акторами.
Также историко-политический опыт показывает, что вне организации групп интересов регулировать развитие политического конфликта крайне затруднительно, если вообще возможно: этому препятствует диффузный характер, рассеянность, несвязан-
ность противостоящих группировок и объединений. Поскольку же для российской действительности пока характерна именно такая аморфность, разработка технологий разрешения политических противоречий пока находится в начальной стадии.
В основу этих технологий положена методика зарубежных авторов, прошедшая апробацию и получившая заслуженное признание. Классическими с точки зрения разработки процедур разрешения политических конфликтов являются работы Р. Фишера, У. Юри, А. Раппопорта, К. Томаса и др.
Крайне интересен и полезен опыт группы Л. Блумфильда, которая еще в 1960‑е гг. предприняла попытку формализованного анализа конфликта на основе базы данных и компьютерных программ. База данных, имевшаяся в распоряжении исследователей, включала в себя банк по 27 конфликтным ситуациям и мерам, предпринятым для ослабления конфликта. Программа обеспечивала прогноз относительно развития нового конфликта. Причем информация об этом новом противостоянии вводилась в машину в формализованном виде и сравнивалась с предыдущими случаями.
Такая модель нашла широкое применение в государственных структурах США для аналитической поддержки при принятии решений в конфликтных ситуациях.
Успех в разрешении конфликтов во многом зависит от выбора стратегий его участниками. При этом под стратегией разрешения конфликта понимается ликвидация самой основы его существования, в то время как стратегия урегулирования нацелена на существенное снижение социального напряжения между сторонами, когда устранение причины конфронтации оказывается невозможным.
Применение той или иной стратегии конфликторазрешения зависит от целей, которые участники конфликта ставят в отношении друг друга.
Первая цель заключается в том, чтобы ликвидировать противника (в том числе и лишить его возможности действовать — например, изоляция его).
Вторая предполагает изменение условий, в которых оппонент выдвигал нежелательные требования. Среди таких условий, определяющих «нежелательный курс» соперника, могут быть здоровье, свобода, активность и целеустремленность, физическое, материальное и душевное благополучие его близких.
Третья цель исходит из тезиса об изменчивости окружающей среды, поэтому сориентирована на трансформацию неблагоприятных обстоятельств на более подходящие без какого-либо внешнего вмешательства (в том числе и со своей стороны). Если даже в новой ситуации противники сохранят желание противодействовать, то, по крайней мере, может уменьшиться сила сопротивления оппонента, что позволит субъекту достичь своей цели с меньшими потерями. Третья цель, таким образом, предполагает ожидание смены интересов других участников конфликтных взаимоотношений.
Четвертая цель, в отличие от предыдущих, рассматривающих других участников как соперников, исходит из установки о возможности партнерства между всеми субъектами самых сложных конфликтных ситуаций. Для этого нужно, чтобы участники постарались найти такие варианты решения спорного вопроса, которые позволили бы в максимальном объеме удовлетворить интересы всех субъектов отношений.
Соединение указанных целей с соответствующими им акциями и представляют собой различные стратегии разрешения конфликтов.
Выделяется четыре варианта таких стратегий:
стратегия «силы» сориентирована на ликвидацию противника — либо как биологического организма, либо как дееспособного и свободного в выборе своих действий субъекта;
стратегия «уязвления» противника предполагает изменение обстоятельств, в которых оппонент выдвигал нежелательные требования. Поскольку «перемещение» в «новые условия» представляет собой акцию, ограничивающую свободу оппонента, то можно считать, что эта стратегия уязвляет противника, ставит его в невыгодное положение;
стратегия «уклонения» заключается в ожидании благоприятного момента для выдвижения требований, она не предусматривает воздействия на другого участника или участников;
стратегия «партнерства» направлена на поиск таких вариантов решения проблемы, которые позволили бы удовлетворить интересы всех сторон причем в максимальном объеме.
Особую группу проблем представляет собой урегулирование этнополитических конфликтов, которые часто не поддаются или с трудом поддаются решению.
Дело в том, что при урегулировании конфликтов упор обычно делается на интересы действующих лиц, а не на их идентичность
и ценности. Инструментальные методы, рассматривающие межэтнический конфликт как столкновение интересов, считаются более эффективными, чем ценностные подходы. Отдавая приоритет интересам, можно снизить значимость эмоций и идентичностей. В этом случае конфликт формулируется в категориях делимых материальных ценностей, включающих среди прочего территорию, права на собственность, политическую власть, экономические ресурсы.
С другой стороны, хотя учет интересов имеет существенное значение, все же такой способ решения межэтнических конфликтов явно недостаточен. Необходимо систематически применять ценностный подход к урегулированию конфликтов. Значимость ценностного подхода обусловлена тем, что в конфликтах, связанных с этнической или иными типами идентичности, речь идет о проблемах культуры, в то время как в основе обычных политических конфликтов лежат преимущественно материальные интересы и институциональные взаимоотношения. В рамках ценностного подхода предполагается внимательное изучение межкультурных различий в стиле ведения переговоров, а также тонкостей социальных процессов и ценностей, с которыми сталкиваются переговаривающиеся стороны.
К ненасильственным стратегиям разрешения конфликтных ситуаций можно отнести прежде всего стратегию «консоциации» (термин, производный от «консенсуса»).
Консоциональная теория возникла в политической науке в процессе дискуссий по вопросу урегулирования конфликтов и обеспечения политического мира в социумах, где существует ряд групп, имеющих отличные друг от друга политические или религиозные убеждения и верования или обладающих различными этническими корнями. Поэтому, хотя акцент в этой теории делается на этническую компоненту, поле ее применения значительно шире.
В качестве примеров ее успешного использования можно назвать Нидерланды первой половины ХХ в., когда три проблемы (социальный вопрос, вопрос о всеобщем избирательном праве и школьный вопрос) серьезно угрожали самому выживанию нации, вызывая глубокий раскол нидерландского общества. В Бельгии до 1970‑х гг. имели место конфликты между католиками и некатоликами, между массами и элитой общества, между бельгийцами, говорившими по-фламандски, и франкофонами. В отношении указанных противоречий консоциальная демократия, пишут ее теоретики, сработала очень эффективно, поэтому ее можно рассматривать как «систему аккомодации и компромисса между элитами, в рамках которой глубоко расколотые государства смогли сохранить политическую стабильность».
Обращает на себя внимание ее универсальный характер — это стратегия урегулирования конфликтов в обществах, внутри которых существует разделение на основе мультикультурализма, т.е. данную теорию, считают ее создатели, можно применять во всех ситуациях, характеризующихся плюрализмом, будь то плюрализм этнический, религиозный, языковой, социальный и т.д. При этом консоциальная демократия является элитарной, массы проникнуты уважением к элите, компромисс ищут и находят на высшем уровне, а все важнейшие решения требуют согласия лидеров различных общностей. В то же время в рамках этой концепции справедливая аккомодация достигается благодаря участию представителей всех групп в управлении страной, автономии этих групп, пропорциональному представительству и наличию права вето у меньшинства.
Наиболее эффективна, по мнению одного из ведущих зарубежных политологов А. Лейпхарта, консоциальная модель при урегулировании конфликтов в мультиэтнических обществах.
Ее содержание заключается в согласовании этнических интересов путем интеграции этнических групп в политическую и административную структуру общества. В этом случае этнические сообщества наделяются (в зависимости от своей численности или даже в равной пропорции) представительством и правами, иногда вплоть до права вето для каждой этнической группы.
Особенностью другой стратегии (стратегии «синкретизма») является понимание этнической группы как неполитической, культурной общности. Культура каждой этнической группы провозглашается частью общегосударственной культуры. Каждая из этих частей считается одинаково важной, одинаково ценится и развивается, но при этом этническим группам не предоставляется никакой политической или этнической независимости. Эти общности добровольно входят в состав новой синкретической нации-государства.
Наконец, еще одно разрабатываемое решение этнических конфликтов — это стратегия децентрализации, осуществляемой в форме федерализма, автономизации или регионализма. Хотя это направление, в основе которого лежит территориальное деление власти в сочетании с вертикальным разделением полномочий, не гарантирует от развертывания этнонациональных конфликтов, оно рассматривается в качестве важнейшего средства их решения. Децентрализация обеспечивает крупным, компактно проживающим этническим группам определенную степень самоуправления и политико-символического самоутверждения, а мелким — реальное участие в управлении, которого им трудно добиться на уровне центральной власти. Одновременно она дает возможность диверсифицировать законодательство и политику в большинстве сфер жизни в соответствие с конкретными условиями и потребностями этнических и местных сообществ.
Такая стратегия может в значительной степени способствовать согласованию интересов, интеграции и притуплению этнических чувств. Децентрализация, указывают зарубежные конфликтологи, будет стимулировать создание новых сфер интересов, объединений и новых образцов самосознания, хотя в реальности картина не выглядит столь оптимистично: местная власть, как и центральная, может быть неэффективной, коррумпированной и псевдодемократичной.
Тактические методы и приемы воздействия на конфликтные ситуации делят обычно на две группы:
с применением насилия (войны, революции, перевороты различного рода, теракты, погромы и т.д.);
ненасильственные действия. Таковыми являются традиционные инструменты мирного разрешения конфликтов, существующие на уровне центральной власти (суд, референдум, парламент и т.д.). Правда, споры решаются обычно в пользу какой-то одной стороны. Побеждает в этом случае либо простое большинство, либо «сложное большинство» доказательств, аргументов, юридических норм, защищающих позицию одной стороны и осуждающих позицию другой. Тем самым проблема выигрыша-проигрыша постоянно выступает на первый план.
Гораздо перспективнее с точки зрения достижения согласия выглядит переговорный процесс, позволяющий добиться компромисса и установить консенсус. В ходе этой процедуры участники могут применять различные приемы: давление (шантаж, угрозы, ультиматумы), выжидание (цель — вынудить партнеров давать первыми информацию), затягивание, «уход», постепенное повышение сложности и т.д. Нужно подчеркнуть, что перечисленные приемы и методы не являются раз и навсегда заданными, а изменяются, развиваются и усложняются. По мере развития переговорной практики появляются новые воды тактических приемов. Особенно интенсивно этот процесс стал развиваться в последнее время в связи с общей интенсификацией переговорных процессов в мире. Примером тому является путь так называемой «народной дипломатии», когда представители негосударственных организаций выступают в качестве участников переговорного процесса.
Таким образом, демократический процесс контроля над конфликтными ситуациями предполагает ряд специальных процедур:
взаимный и оперативный обмен достоверной информацией об интересах, намерениях и очередных шагах сторон, участвующих в конфликте;
сознательное взаимное воздержание от применения силы или угрозы применения силы, способных придать неуправляе-
мость конфликтной ситуации;
объявление взаимного моратория на действия, обостряющие конфликт;
подключение арбитров, беспристрастный подход которых к конфликту гарантирован, а рекомендации принимаются за основу компромиссных действий;
использование существующих или принятие новых правовых норм, административных и иных процедур, способствующих сближению позиций сторон, втянувшихся в конфликт;
создание и поддержание атмосферы делового партнерства, а затем и доверительных отношений как предпосылок исчерпания текущего конфликта и предотвращения аналогичных конфликтов в будущем.
Новейшая политическая история человечества подтвердила возможность разрешения крупномасштабных конфликтных ситуаций с помощью политических компромиссов, создания систем взаимного контроля над выполнением принятых обязательств. При этом становится очевидным: перспективы конфликторазрешения должны быть тесно связаны с культурной трансформацией общества, политической элиты, каждого гражданина. Только сила государства, одни лишь политико-правовые механизмы недостаточны для решения крупных социальных задач, в том числе и конфликтных ситуаций. Для успешного урегулирования политических противоборств необходимы и общественные усилия, и качественные сдвиги в области человеческого духа.
Вопросы и задания для самопроверки
В чем выражается специфика политического конфликта?
Опишите составляющие элементы политического конфликта.
Раскройте содержание понятия «динамика конфликта».
Каковы критерии, лежащие в основе типологии политических конфликтов?
В чем заключается сущность стратегий конфликторазрешения?
Охарактеризуйте тактические методы и приемы разрешения конфликтов.
Каковы основные особенности этнополитических конфликтов в современном мире?
В чем проявляется специфика урегулирования этнополитического конфликта?
Литература
Основная литература
Авксентьев, В. А. Этническая конфликтология: в поисках научной парадигмы / В. А. Авксентьев. — Ставрополь: Изд-во СГУ, 2001.
Глухова, А. В. Политические конфликты: основания, типология, динамика / А. В. Глухова. — М.: Эдиториал УРСС, 2000.
Здравомыслов, А. Г. Социология конфликта / А. Г. Здравомыслов. — М., 1995.
Коваленко, Б. В. Политическая конфликтология / Б. В. Коваленко, А. И. Пирогов, О. А. Рыжов. — М., 2002.
Коузер, Л. А. Основы конфликтологии / Л. А. Коузер. — СПб., 2001.
Политическая конфликтология / под ред. С. Ланцова. — СПб.: Питер, 2008.
Дополнительная литература
Анцупов, А. Я. Словарь конфликтолога / А. Я. Анцупов, А. И. Шипилов. — СПб., 2006.
Ачкасов, В. А. Этнополитология: учебник / В. А. Ачкасов. — СПб., 2005.
Ачкасова, В. А. Конфликтология / В. А. Ачкасова. — СПб., 2005.
Василенко, И. А. Политические переговоры / И. А. Василенко. — М., 2006.
Лебедева, М. М. Политическое урегулирование конфликтов: подходы, решения, технологии / М. М. Лебедева. — М., 1999.
Слипченко, В. И. Войны шестого поколения. Оружие и военное искусство будущего / В. И. Слипченко. — М., 2002.
Фельдман, Д. М. Политология конфликта / Д. М. Фельдман. — М., 1998.
Фишер, Р. Путь к согласию, или Переговоры без поражения / Р. Фишер, Ю. Ури. — М., 1990.
Чумиков, А. Н. Управление конфликтами / А. Н. Чумиков. — М., 1995.
18.1. Проблемы мировой политики и международных отношений в истории социально-политической мысли
Теория международных отношений — важная и неотъемлемая часть современной политической науки. Также как и политология, теория международных отношений анализирует реалии современного мира, но опирается на теоретический фундамент, созданный многовековым развитием политической мысли.
Первые внешнеполитические концепции возникли одновременно с появлением государств. Большинство суждений о внешней политике и межгосударственных отношениях, высказанных древними мыслителями, сегодня звучат весьма наивно. Однако нельзя отрицать того, что некоторые из этих концепций вплоть до нынешнего столетия использовались в реальной внешнеполитической практике отдельных государств.
Проблема войны и мира оказалась центральной для всех без исключения направлений внешнеполитической мысли с момента ее возникновения.
Внешняя политика традиционного Китая на протяжении веков в значительной степени вдохновлялась идеями, берущими свое начало в двух основных течениях древнекитайской политической мысли, — конфуцианстве и легизме. Конфуцианство породило представление об исключительном положении Китая по отношению к соседним странам и народам, его превосходстве над ними и привело впоследствии к изоляционизму. В основе внешнеполитической концепции легизма лежал прагматический принцип выгоды и пользы отношений Поднебесной с теми или иными «варварами» (под которыми понимались все остальные народы). Поскольку легизм делал ставку на принуждение и насилие как наиболее эффективные средства управления людьми, постольку и во внешнеполитической сфере он ориентировался на силовые методы. Об этом свидетельствует выдвинутая легистами теория прямой зависимости могущества государства от его военных успехов. По существу, это было одно из первых в истории теоретических оправданий агрессивных войн.
Сходный взгляд на роль силового фактора в международных отношениях продемонстрировал древнегреческий мыслитель Фукидид(471—401 гг. до н.э.)в своей истории «Пелопонесской войны». Одновременно он указал, что в основе политики государств лежат не столько действия конкретных личностей, сколько объективные и не зависящие от воли людей интересы. Такой взгляд на внешнюю политику соответствует концептуальным подходам, сложившимся в гораздо более поздние периоды.
Однако более или менее систематическое представление о внешней политике и международных отношениях стали формироваться в Новое время. Одним из первых мыслителей этого периода, обратившихся к изучению проблем международных отношений, был Н. Макиавелли. Он считал, что война является неизбежной спутницей человеческой истории в силу изначальной склонности людей к насилию. Поэтому при принятии решения о начале военных действий руководитель государства не должен быть связан никакими ограничениями. Главную задачу любого государства на внешнеполитической арене Н. Макиавелли видел в достижении выгоды, защите своих интересов, при этом он считал вполне возможным и необходимым игнорировать и моральные, и правовые нормы. В мирное урегулирование конфликтных ситуаций Н. Макиавелли не верил, полагая, что только сила является реальным фактором политики.
Прямой противоположностью взглядам Н. Макиавелли была внешнеполитическая концепция голландского гуманиста Э. Роттердамского(1469—1536), который видел в мире, а не в насилии и войне высшую человеческую ценность. Для предотвращения войн он предлагал ввести принцип неизменности границ, поскольку территориальные споры выступают основной причиной военных конфликтов.
Другой голландский мыслитель Г. Гроций вошел в историю как один из первых теоретиков международного права. Его научная деятельность была посвящена вопросам правового регулирования международных отношений. Творчество Г. Гроция имело явную антивоенную направленность. Он первым пришел к выводу о необходимости коллективной борьбы за поддержание мира. Ему же принадлежит одна из первых классификаций справедливых и несправедливых войн.
Поиски путей установления прочного мира, устранения войны как способа решения межгосударственных споров отличают творческое наследие представителей французской политической мысли ХVII—ХVIII вв. Э. Крюсе(1590—1648) и Ш.-И. де Сен-Пьера(1658—1743).
Э. Крюсе, невзирая на различия между нациями, рассматривал человеческое общество как единое целое. Поэтому цель политики он видел в поддержании и расширении согласия между народами. Важным направлением международного сотрудничества он считал развитие международной торговли, усматривая тесную связь между уровнем экономического взаимодействия между государствами и степенью конфликтности в их отношениях.
Э. Крюсе первым высказал предложение о создании универсальной международной организации, которая стала бы гарантом сохранения мира. По его замыслу, в эту организацию на правах полного равенства независимо от размеров территории, численности населения и географического положения должны войти все государства Европы, Азии и Африки. Возглавлять эту организацию должен Совет, состоящий из избираемых ее членами представителей. В компетенцию Совета входило бы разрешение спорных вопросов, выработка рекомендаций о методах урегулирования межгосударственных разногласий.
В проекте Э. Крюсе специально оговаривалось, что ни одно государство не должно предпринимать никаких действий в конфликтной ситуации, пока не изучит соответствующие рекомендации Совета.
Созвучные с идеями Э. Крюсе мысли высказывал его соотечественник Ш.-И. де Сен-Пьер. Он также считал, что государства должны заключить договор о создании международной организации. Но предлагал в значительной степени ограничить суверенитет отдельных государств и строить эту организацию на конфедеративных началах, что уменьшит риск возникновения военных конфликтов. Коллективные органы такой конфедерации предполагалось наделить довольно широкими полномочиями.
Кроме этого, Ш.-И. де Сен-Пьер считал необходимым учредить международный судебный трибунал с правом применения обязательных для членов организации постановлений и создать «армию» (говоря современным языком, коллективные миротворческие силы) для использования в тех случаях, когда отдельное государство будет оказывать сопротивление общей воле конфедерации. По существу, Ш.-И. де Сен-Пьер стоял на позиции создания мирового правительства. Эта идея неоднократно высказывалась в истории социально-политической мысли.
Сторонником создания мирового правительства был и такой известный мыслитель, как Т. Гоббс. Он считал, что естественному состоянию общества соответствует «война всех против всех». Такое положение может быть преодолено только посредством заключения общественного договора и образования государства. Но в сфере межгосударственных отношений естественное состояние сохраняется и после этого. Как и Н. Макиавелли, Т. Гоббс видел в силе главный регулятор международных отношений. В естественном состоянии государства не связаны какими-либо ограничениями и стремятся к своему усилению, поэтому войны между ними неизбежны. Однако, в отличие от Н. Макиавелли, Гоббс осуждал войны с морально-этической точки зрения и призывал к устранению их причин. А возможность прочного мира Т. Гоббс допускал только при условии функционирования мирового правительства, стоящего над властью отдельных государств.
На рубеже ХVIII—ХIХ вв. развернутый план перестройки международных отношений предложил английский мыслитель, один из основоположников либерализма Дж. Бентам. В этом плане предусматривалось создание универсальной международной организации, международного суда, коллективных вооруженных сил. Дж. Бентам опередил свое время, предложив полностью отказаться от колоний, поскольку они являются для метрополий бременем, а не источником прибылей, как полагали тогда многие. Международные отношения, по мнению Дж. Бентама, должны носить демократический характер, строиться на принципах полного равенства государств и исключать господство одних народов над другими.
Почти одновременно с Дж. Бентамом свой план достижения вечного мира, вытекающий из его общефилософских взглядов, выдвинул И. Кант. Поскольку И. Кант отдавал приоритет морали перед правом и политикой, то он полагал, что отношения между государствами должны регулироваться теми же простыми моральными нормами, какими регулируются отношения между людьми, а сами моральные нормы станут нормами права. Эффектив-
ность и результативность любой политики будет зависеть от того, насколько она учитывает эти нормы и принципы.
Взгляды К. Маркса и Ф. Энгельса на международную политику имели некоторое сходство с воззрениями немецких классических философов. Также как и И. Кант, основоположники марксизма считали возможным достижение вечного мира, но путь к нему лежал, по их мнению, не через моральное совершенствование, а через классовую борьбу и революцию. Уничтожение частной собственности и классов должно было стать условием распространения простых нравственных норм, характерных для отношений между частными лицами, на отношения между народами. Но пока эта цель не достигнута К. Маркс и Ф. Энгельс, вслед за г.-В.-Ф. Гегелем, считали войны и конфликты между государствами неизбежными и неустранимыми.
Марксистское понимание проблем мировой политики и международных отношений базировалось на идеях экономического детерминизма. Сама мировая политика, по марксизму, могла появиться только после формирования мирового рынка. Буржуазия отдельных стран посредством контроля над этим рынком превращается в космополитическую силу, становится господствующим классом в мировом масштабе. Одновременно и социальный антипод буржуазии — пролетариат — превращается в некую интернациональную общность, не имеющую собственного отечества, но имеющую общие классовые интересы во всех странах.
Пролетарская революция, призванная положить конец господству капитала, приобретает, таким образом, всемирный характер. Мировая революция призвана покончить не только с социальными, но и с национальными антагонизмами, превратить все человечество в единую общность, не знающую ни классовых различий, ни государственных границ. Классовая борьба, по мнению классиков марксизма, является движущей силой политического процесса не только на уровне отдельных стран, но и в сфере международных отношений. Национальный же суверенитет и государственные интересы — второстепенные, преходящие факторы.
В. И. Ленин в целом придерживался тех же взглядов на международную политику, что и основоположники марксизма, но дополнил их новыми положениями.
Прежде всего это касалось его теории империализма. В соответствии с постулатами этой теории, для последней стадии капитализма характерно господство монополий и финансовой олигархии внутри отдельных стран, усиление внешней экспансии, стремление к территориальному переделу мира. В. И. Ленин считал, что империалистическая политика имеет сугубо экономическую природу и неизбежно ведет к мировым политическим кризисам, войнам и революциям.
Поддерживая марксистскую доктрину мировой революции, В. И. Ленин внес в нее некоторые коррективы. Но, как К. Маркс и Ф. Энгельс, он игнорировал проблемы национально-государственных интересов. Эта позиция отчетливо проявилась после прихода большевиков к власти, когда их внешняя (в значительной степени и внутренняя) политика осуществлялась в расчете на скорую победу мировой революции. Вследствие этого ни В. И. Ленин, ни его соратники не были особенно озабочены государственными интересами самой России, рассматривая ее лишь как плацдарм мировой революции. Впоследствии внешняя политика советского государства приобрела более прагматический характер, но окончательно избавиться от идеологизированного подхода к международным отношениям руководители СССР не смогли вплоть до середины 1980‑х гг. Попытка уйти от такого подхода, предпринятая под флагом «нового политического мышления», обернулась для внешней политики СССР, а затем и России гигантской катастрофой.
18.2. Геополитическое направление в исследовании международных отношений
На рубеже XIX и XX вв. стало формироваться совершенно новое направление в исследовании международных отношений — геополитическое.
Идея о существовании зависимости между политической жизнью государств и народов и географической средой высказывалась задолго до XX в.
В Новое время подобные взгляды были характерны для Ш.-Л. де Монтескье. В конце XIX в. идеи географического детерминизма широко распространились в общественных науках, что стало непосредственной предпосылкой возникновения геополитики.
У истоков этого направления внешнеполитической мысли стояли немецкий географ Фридрих Ратцель(1844—1904) и шведский правовед Рудольф Челлен(1864—1922). Заслуги последнего в основном заключаются во введении в научный обиход самого термина «геополитика». Ф. Ратцель сформулировал положение о пространстве как о непосредственной политической силе. Он полагал, что пространство — это не просто территория того или иного государства, а важнейший элемент его силового потенциала.
Особое место в истории геополитических исследований занимают идеи английского ученого Хальфорда Маккиндера(1861—1947). Х. Маккиндер исходил из предположения, что страны, контролирующие определенные участки континентального пространства, обладают преимуществом перед другими. В 1904 г. в статье «Географическая ось истории» Х. Маккиндер назвал главным, «осевым» регионом мировой истории и политики внутреннее пространство Евразии. Государство, обеспечившее себе господство в этом регионе, могло бы, по его мнению, претендовать и на мировое господство. В последующем геостратег ввел понятие Мировой остров, под которым он понимал сплошной континентальный пространственный пояс, состоящий из Европы, Азии и Африки. Осевой регион получил название Хартленда, т.е. Сердцевинной земли. В 1919 г. в книге «Демократические идеалы и реальность»
Х. Маккиндер сформулировал свой знаменитый постулат: тот, кто контролирует Восточную Европу, господствует в Хартленде; тот, кто господствует в Хартленде, господствует над Мировым островом; тот, кто правит Мировым островом, господствует над миром. Позиция Х. Маккиндера отражала интересы Великобритании того периода, опасавшейся чрезмерного усиления двух континентальных держав — Германии и России и особенно возможного союза между ними.
До Первой мировой войны Х. Маккиндер считал Германию большим злом по сравнению с Россией. После окончания войны и победы русской революции он стал автором идеи «санитарного кордона», суть которого состояла в необходимости образования в Восточной Европе группы буферных государств, разделяющих Россию и Германию. Санитарный кордон должен был, с одной стороны, изолировать большевистскую Россию, а, с другой стороны, препятствовать господству в ключевом регионе как России, так и побежденной в войне Германии.
В конце своей жизни Х. Маккиндер достаточно точно спрогнозировал некоторые тенденции мирового политического развития второй половины XX в., одновременно пересмотрев свою прежнюю геополитическую концепцию. Он обозначил Северную Атлантику как Средиземный океан, являющийся опорной точкой всей Земли. И далее предположил, что прибрежные страны этого океана смогут сбалансировать могущество державы, доминирующей в Хартленде.
Германская геополитика, также как и английская, пыталась дать теоретическое обоснование внешнеполитического курса своей страны. Поскольку цели внешней политики кайзеровской, а затем гитлеровской Германии, носили откровенно агрессивный, захватнический характер, такой же характер имели и германские геополитические концепции. Уже Ф. Ратцель, исходя из принципов социал-дарвинизма, считал жизнеспособными только те государства, которые расширяют свои территории.
Эти идеи развил Карл Хаусхофер(1869—1946), ставший центральной фигурой германской геополитики после первой мировой войны.
К. Хаусхофер ввел понятие «жизненного пространства» и рассматривал его расширение как условие существования всякого динамичного государства, претендующего на положение великой державы. Он воспринял идею противостояния континентальных и морских государств и сделал из нее вывод о том, что главным врагом Германии как континентальной страны является Великобритания. И хотя К. Хаусхофер видел возможность расширения жизненного пространства Германии на Востоке, он был сторонником союза России и Германии в рамках направленного против океанских держав евразийского блока. Несмотря на то что многие концепции этого геополитика оказали влияние на внешнеполитическую деятельность национал-социалистов, их пути, в конце концов, разошлись. В конце второй мировой войны К. Хаусхофер был заключен в концлагерь, после освобождения из которого закончил жизнь самоубийством.
Во второй половине XX в. центр геополитических исследований переместился в США. Основателем американской школы геополитики был адмирал А. Мэхэн(1840—1914). В отличие от немецких и английских геополитиков он считал, что основой силового потенциала государства является его морская мощь, поэтому морские державы имеют преимущество перед континентальными. А. Мэхэн полагал необходимым для США поддерживать контроль над мировыми морскими путями, что определялось географическим положением этой страны. Американская внешняя политика на протяжении нынешнего столетия практически подтвердила эти выводы.
Особое место в американской геополитике середины XX в. принадлежит Николасу Спайкмену(1893—1943).
В отличие от Х. Маккиндера, он считал ключом контроля над миром не Хартленд, а Римленд. Под Римлендом Н. Спайкмен понимал евразийский пояс прибрежных территорий или так называемый «маргинальный полумесяц», включающий в себя морские страны Европы, Ближний и Средний Восток, Индию, Юго-Восточную Азию и Китай. Этот пояс действительно охватывает Евразию с Запада на Восток и дает тому, кто его контролирует, немалые преимущества. Поэтому Н. Спайкмен заменяет формулу Х. Маккиндера своей: кто контролирует Римленд — господствует на Евразией; кто господствует над Евразией — контролирует судьбы мира. По мнению Спайкмена, географическое положение США весьма выгодно по отношению и к Хартленду, и к Римленду. США одновременно обращены двумя своими побережьями к разным оконечностям Римленда, а через Северный полюс — к Хартленду, и таким образом имеют возможность контролировать баланс сил во всей Евразии.
Концепция Н. Спайкмена, выдвинутая еще во время Второй мировой войны, теоретически обосновала переориентацию внешней политики США на активное вмешательство в политические процессы за пределами Западного полушария.
Дальнейшим развитием идей Н. Спайкмена стала концепция другого американского геополитика — С. Коэна, поделившего весь мир на геостратегические и геополитические регионы.
Геостратегическими им были названы те регионы, которые играют определяющую роль в мировой политике и экономике. С. Коэн выделил всего два таких региона: мир зависящих от морской торговли океанических держав и евразийский континентальный мир. Ядром первого геостратегического региона является территория самих США с прямыми выходами к трем главным океанам — Атлантическому, Тихому и Северному Ледовитому. Сердцевина второго геостратегического региона — российский промышленный район, включавший европейскую часть тогдашнего СССР, Урал, Западную Сибирь и Северный Казахстан. Страны морского побережья Западной и Северной Европы также входят в состав первого геостратегического региона, как и континентальный Китай в состав второго, но занимают в них периферийное положение.
Нетрудно заметить, что данная геополитическая концепция отражала мировые реалии периода «холодной войны» с присущей ему биполярной структурой международных отношений.
В годы «холодной войны» геополитическая ситуация во многих регионах оставалась относительно стабильной. Окончание же «холодной войны» вызвало, помимо всего прочего, серьезнейшие геополитические сдвиги, породившие нестабильность в прежде более или менее спокойных регионах. Эти изменения обусловили большой интерес к геополитическим исследованиям во всем мире, в том числе и в нашей стране. Такой интерес вполне закономерен, поскольку геополитика отражает объективно существующую взаимосвязь между географическими факторами и внешней политикой государства.
Но следует помнить, что геополитика — лишь одно из направлений в исследовании мировой политики и международных отношений и строить реальный политический курс учитывая только геополитический аспект было бы ошибочным.
18.3. Теоретические концепции мировой политики и международных отношений в политической науке 1950—1960‑х гг.
В процессе становления современной политической науки сформировалось несколько направлений теории международных отношений. Во многом они связаны с предшествующей историей социально-политической мысли. Первоначально основная дискуссия в области теории международных отношений развивалась между представителями политического идеализма и политического реализма. Первое направление воспроизводило подходы, характерные для таких мыслителей, как Г. Гроций и И. Кант. Сторонники политического идеализма надеялись добиться отказа от насильственных, военных способов в разрешении конфликтов между государствами опираясь исключительно на правовые и моральные регуляторы. Особая роль отводилась международным организациям, силе общественного мнения, системе коллективной безопасности. Примером политического идеализма являются идеи и практическая деятельность президента США Вудро Вильсона, пытавшегося после окончания первой мировой войны на основе принципов христианской морали добиться такой перестройки международных отношений, которая бы исключила в будущем войну как общественное явление. Практическим следствием идей и деятельности В. Вильсона стало создание первой универсальной организации — Лиги Наций. Однако в целом политика, основанная на идеалистическом подходе, не достигла провозглашенных целей и вызвала глубокое разочарование в самих США.
Одним из результатов этого разочарования было формирование в молодой американской политологии направления политического реализма. Данное направление основывалось на традиции, восходящей к Н. Макиавелли и Т. Гоббсу и постепенно превратилось в ведущее. С точки зрения политического реализма, на международной арене постоянно идет противоборство государств, стремящихся к увеличению своего влияния.
По мнению одного из основоположников политического реализма, известного американского политолога Г. Моргентау, цели внешней политики должны определяться в терминах национального интереса и поддерживаться соответствующей силой. Анализ категорий «национальный интерес» и «национальная сила» находился в центре внимания самого Г. Моргентау и других представителей американской школы политического реализма — Дж. Кеннана, К. Томпсона, Л. Халле, Ф. Шумана, Ч. и Ю. Ростоу, Р. Страуса-Хюпе.
В англоязычной литературе понятие «нация» тождественно понятию «государство», что соответствует западным традициям и реалиям, где давно уже сформировалось и национальное государство, и гражданское общество. Поэтому речь фактически идет о национально-государственных интересах. Представители школы политического реализма подразделяют их на постоянные, основополагающие и преходящие, промежуточные интересы.
К числу первых относят:
«интересы национальной безопасности», под которыми подразумевается защита территории, населения и государственных институтов от внешней опасности;
«национальные экономические интересы», а именно развитие внешней торговли и рост инвестиций, защита интересов частного капитала за границей;
«интересы поддержания мирового порядка», включающие взаимоотношения с союзниками, выбор внешнеполитического курса.
Промежуточные интересы по степени значимости можно выстроить в следующем порядке:
«интересы выживания», т.е. предотвращение угрозы самому существованию государства;
«жизненные интересы», т.е. создание условий, препятствующих нанесению серьезного ущерба безопасности и благосостоянию всей нации;
«важные интересы» — предотвращение нанесения «потенциально серьезного ущерба» для страны;
«периферийные или мелкие интересы», связанные с проблемами преимущественно локального характера.
В зависимости от конкретной ситуации, складывающейся в мировой политике, на первое место выдвигаются те или иные основополагающие или промежуточные интересы в различных сочетаниях между собой.
Термин «национальная сила», применяющийся в англоязычной литературе, не имеет точного эквивалента в отечественной. Наиболее близок он таким понятиям, как «государственная мощь», «внешнеполитический потенциал государства». Речь идет о ресурсах, которые государство может задействовать для достижения целей своей внешней политики. При выявлении того, что они понимают под «национальной силой», представители послевоенной волны политических реалистов в США находились под сильным воздействием геополитических концепций.
Г. Моргентау многое заимствовал у А. Мэхэна и Н. Спайкмена. По его мнению, в структуру «национальной силы входят следующие элементы: географическое положение, природные ресурсы, производственные мощности, военный потенциал, численность населения, национальный характер, моральный дух нации, качество дипломатии.
Вместе с тем Г. Моргентау вовсе не отвергал роли права и морали в политике. Напротив, он утверждал, что политический реализм признает моральное значение политического действия. Однако американский политолог указывал на существование неизбежного противоречия между моральным императивом и требованием успешного политического действия. Государство не может, по его мнению, действовать по принципу: «Пусть мир погибнет, но справедливость должна восторжествовать!». Поэтому моральные критерии по отношению к действиям людей, определяющих государственную политику, должны рассматриваться в конкретных обстоятельствах места и времени, а высшей моральной добродетелью в международных отношениях должна быть умеренность и осторожность.
Г. Моргентау фактически выступил против навязывания каким-либо одним государством своих принципов всем остальным, утверждая, что политический реализм отказывается отождествлять моральные стремления какой-либо нации с универсальными моральными нормами.
Поскольку направление политического реализма было ведущим в США, то и в Западной Европе постулаты этого направления получили самое широкое распространение. Западноевропейские политологи лишь использовали концепцию Г. Моргентау и других американских реалистов для объяснения тех или иных событий в международной политике, поэтому их работы не были оригинальными в теоретическом отношении. Исключением следует считать французскую школу изучения мировой политики и международных отношений. Ее ведущим представителем в 1960‑е гг. по праву считался выдающийся французский социолог, политолог и философ Р. Арон.
Р. Арона нельзя называть ортодоксальным приверженцем школы политического реализма, поскольку он остро критиковал многие основополагающие тезисы, содержащиеся в работах Г. Моргентау. Вместе с тем Р. Арон в конечном счете пришел к тем же выводам, что критикуемая им школа политического реализма. Он считал, что для внешней политики государств характерны две символические фигуры — дипломата и солдата, поскольку отношения между государствами «состоят по существу из чередования войны и мира». Каждое государство может рассчитывать в отношениях с другими государствами только на свои собственные силы и поэтому оно должно постоянно заботиться об увеличении своей мощи.
Р. Арон усматривал специфику международных отношений в отсутствии единого центра, обладающего монополией на насилие и принуждение. Поэтому он признавал неизбежность конфликтов между государствами с применением силы и делал из этого вывод о том, что подлежат объяснению прежде всего причины мира, а не войны.
Несмотря на совпадение ряда базовых принципов и подходов французского социолога с аналогичными принципами и подходами школы политического реализма, между ними сохранялись и существенные различия. Р. Арон стремился дать социологическое объяснение многим феноменам в сфере мировой политики и международных отношений. Так, вслед за классиками социологии ХIХ в., он указывал на отличия между традиционным и индустриальным обществами в самом главном вопросе международных отношений — в вопросе о войне и мире.
В традиционном обществе, где технологическим и экономическим фундаментом является рутинное сельскохозяйственное производство, объем материального богатства заведомо ограничен, а само богатство сводится в основном к двум главным ресурсам — земле и золоту. Поэтому, указывает Р. Арон, завоевание было рентабельным видом экономической деятельности (естественно, для победителя). Таким образом, существовала рациональная мотивация использования вооруженной силы для присвоения богатств, произведенных трудом других народов.
С переходом к индустриальному обществу рентабельность завоеваний стала неуклонно падать по сравнению с рентабельностью производительного труда. Происходило это потому, что развитие новых индустриальных технологий, широкое использование достижений науки и технического прогресса обусловило возмож-
ность интенсивного роста совокупного общественного богатства без расширения пространства и без завоевания силой сырьевых ресурсов. Как подчеркивал Р. Арон, во второй половине ХХ в. экономическая прибыль, которая может быть получена в результате войны, смехотворна по сравнению с тем, что дает простое повышение производительности труда.
Однако все вышеперечисленные обстоятельства не могут полностью исключить военную силу из числа средств достижения внешнеполитических целей. Хотя значение этой силы уменьшилось, а значение экономических, идеологических и иных не чисто насильственных факторов внешней политики возросло, риск возникновения военных конфликтов не исчез. Причина тому — сохранение естественного состояния в международных отношениях и, как следствие, потенциальная возможность несовпадения, конфликта государственных интересов, взаимного недоверия, роковых ошибок в принятии внешнеполитических решений.
Несмотря на кардинальные изменения в системе международных отношений, сохраняются прежние стереотипы в мышлении политических лидеров и военных, стереотипы, выработанные в те времена, когда применение военной силы было само собой разумеющимся. Личностный фактор становится, таким образом, весьма важным фактором мировой политики, а в исследовании международных отношений главным направлением — изучение способов и методов принятия внешнеполитических решений.
Модернизм появился в середине 1950‑х гг. и стал своеобразным противовесом господствовавшему в сфере изучения международных отношений политическому реализму.
Возникновение нового направления было обусловлено разными причинами.
Во-первых, влиянием технологического и научного прогресса, новыми средствами и возможностями для теоретического и эмпирического изучения международных отношений. Во-вторых, изменениями в мировой политике, вызванными ослаблением в конце 1950‑х гг. накала «холодной войны». В-третьих, приходом в американскую политическую науку нового поколения ученых. Куинси Райт, М. Каплан, К. Й. Фридрих и К. Дойч, а именно с этими именами связывают рождение модернизма, стремились привнести в теорию международных отношений новые идеи и методы, частично заимствуя их из других общественных и естественных наук.
Усилия модернистов во многом были направлены на выработку некоей альтернативной политическому реализму общей теории международных отношений. Надежды на создание подобной теории были связаны с использованием для исследования мировой политики и международных отношений общей теории систем.
Первая подобная попытка была предпринята в 1955 г. Ч. Макклеландом, выдвинувшим предположение о том, что международные отношения следует рассматривать как систему, состоящую из взаимосвязанных частей, структура которой в значительной степени определяет поведение объединенных ею государств. Дальнейшее развитие данная концепция получила в работах М. Каплана, Джеймс Розенау(р. 1924), Р. Розенкранца, Д. Сингера и других американских политологов. Они считали целью всякой международной системы сохранение внутреннего стабильного состояния.
В структурном отношении международная система подразделялась на отдельные подсистемы и элементы, которые во взаимодействии с окружающей средой проявляют себя как единое целое.
Общее состояние международных систем определяется независимыми и зависимыми переменными.
Термином «независимые переменные» обозначались основные акторы международных отношений (государства, международные организации), структура международной системы (различные типы политических и иных союзов и группировок), формы и виды взаимодействия между основными элементами системы (экономические, военные, дипломатические каналы взаимодействия в условиях либо конфликта, либо сотрудничества). Зависимые переменные включали: могущество государства (способность оказывать влияние на поведение других акторов), управление силой (применение силы одним государством против другого государства), стабильность существующей структуры и процессов в международной системе и их изменение.
На основе количественного анализа перечисленных переменных предпринимались попытки построения математических моделей международных систем.
Внимание модернистов привлекал также вопрос о связи международной системы с внутренними политическими системами. Иначе говоря, проблема взаимодействия системы и среды рассматривалась как проблема воздействия внутренней политической ситуации на международные отношения и наоборот.
Один из самых известных представителей модернизма 1960‑х гг. Дж. Розенау выделил пять основных факторов, влияющих на внешнюю политику:
индивидуальные факторы, под которыми понимаются личные качества, таланты, предшествующий опыт политических деятелей, определяющие особенности принятия внешнеполитических решений данными лидерами по сравнению с другими;
ролевые факторы или, иными словами, факторы, имеющие отношение к внешнему поведению государственных деятелей, обусловленные ролью, вытекающей из занимаемого ими официального положения, а не из личных качеств и характеристик;
правительственные факторы, касающиеся тех аспектов правительственной структуры, которые определяют границы внешнеполитического выбора политических лидеров;
«общественные переменные» — основные ценности общества, степень его национального единства, уровень экономического развития и т.д.;
«системные переменные», т.е. факторы, определяемые воздействием внешней среды и международной системы на внешнеполитический выбор государственных лидеров (географические реальности, идеологические вызовы со стороны других государств, стабильность правительств в странах, с которыми данное государство взаимодействует в системе международных отношений и т.д.).
Неудивительно, что при таком подходе к пониманию сути внешней политики и детерминирующих ее факторов, внимание модернистов было сосредоточено на субъективной стороне международных отношений, на изучении роли отдельных личностей и групп в принятии внешнеполитических решений.
Большую известность получила концепция Р. Снайдера. По его мнению, механизм принятия внешнеполитического решения можно объяснить взаимодействием трех переменных величин: ролью и взаимоотношением различных органов, поступлением в них информационных потоков и действиями отдельных лиц.
Среди теоретических школ модернистского направления получила известность также теория игр. Цель теории — разработка линии поведения в различных смоделированных политических и экономических ситуациях.
18.4. Теоретические концепции мировой политики и международных отношений в политической науке 1970—1980‑х гг.
Основным противовесом традиционным представлениям о мировой политике и международных отношениях, начиная с 1970‑х гг., стала концепция транснационализма.
Новое направление в изучении мировой политики и международных отношений оформилось в 1971 г. с выходом в свет под редакцией Р. Кеохэйна(р. 1941) и Дж. Ная(р. 1937) книги «Транснациональные отношения и мировая политика». В этой работе на основе анализа сдвигов в мировом общественном развитии, происшедших к началу 1970‑х гг., Дж. Най и Р. Кеохэйн констатировали резкий рост уровня взаимозависимости между отдельными странами, а также усиление взаимообмена в экономической, политической и социальной сферах. Государство больше не способно полностью контролировать такой обмен, оно утрачивает свою прежнюю монопольную роль главного субъекта международных отношений.
С точки зрения сторонников транснационализма, полноправными субъектами международных отношений могут выступать транснациональные компании, неправительственные организации, отдельные города или иные территориальные общности, различные промышленные, торговые и иные предприятия, наконец, отдельные индивиды. К традиционным политическим, экономическим, военным отношениям между государствами добавляются разнообразные связи между религиозными, профессиональными, профсоюзными, деловыми кругами этих государств, причем роль последних может иногда равняться роли первых. Утрата государством прежних места и роли в международном общении нашла выражение и в терминологии — замене термина «интернациональный» (межгосударственный, исходя из западного понимания единства нации и государства) термином «транснациональный» (т.е. осуществляемый помимо государства, без его непосредственно участия).
Последователи транснационализма сделали вывод, что на смену традиционным международным (межгосударственным) отношениям должна прийти новая мировая политика как механизм демократической самоорганизации качественно обновленного международного сообщества. Главные тенденции этой политики будут определяться уже не столько индивидуальными действиями отдельных государств, сколько логикой развития международных политических институтов: глобальных и региональных международных организаций, системой официальных договоров и неофициальных договоренностей, институтами международного права и мирового общественного мнения.
Транснационализм стремился реабилитировать некоторые либеральные подходы к международной политике, отвергнутые прежде как идеалистические. В частности, это касается идей И. Канта, изложенных им в трактате «О вечном мире». Одновременно приверженцы транснационализма считали возможным примирить традиционные («реалистические») и либеральные («идеалистические») взгляды на мировую политику и международные отношения, поскольку эти взгляды, по их мнению, дополняют друг друга.
Возрастание взаимозависимости и снижение роли силового фактора в международных отношениях объяснялось действием ряда объективных тенденций в мировом общественном развитии, приводящим к расширению возможностей частных субъектов и небольших государств по сравнению с возможностями великих держав.
Первая тенденция связана с развитием транспорта и массовых коммуникаций. Это, в свою очередь, способствовало появлению и быстрому росту транснациональных корпораций при одновременном ослаблении правительственного контроля над их действиями. Мировая торговля стала теснить в структуре мировой экономики материальное производство, а это еще больше повысило роль транснациональных субъектов и сделало взаимозависимость между странами еще более сложной и интенсивной.
Вторая тенденция связана с процессами модернизации, урбанизации и развитием коммуникаций в странах «третьего мира». Последствиями этих процессов стали социальные сдвиги и рост национализма в этих странах, что препятствует осуществлению военных интервенций и иных традиционных средств обеспечения господства со стороны более развитых государств. Причина поражения США во Вьетнаме и Советского Союза в Афганистане и заключалась в том, что обеим сверхдержавам не удалось навязать свою волю социально мобилизованному и националистически настроенному населению бедных и отсталых стран. В этом сторонники транснационализма также видят перераспределение власти в международных отношениях от правительств к частным субъектам, в данном случае национально-освободительным движениям.
Третья тенденция также ведет к перераспределению власти, но не в пользу частных субъектов, а в пользу небольших и слабых государств. В результате широкого распространения новых технологий, в том числе и военных, отсталые страны способны укреплять свой военный потенциал даже без сколько-нибудь серьезного экономического и социального прогресса. Поэтому военное вмешательство сверхдержав на региональном уровне становится все менее «рентабельным» и тем самым уменьшается их способность влиять на ситуацию в странах «третьего мира».
Четвертая тенденция заключается в сокращении возможностей ведущих государств мира контролировать состояние окружающей среды. Обострение экологической и других глобальных проблем выявляет неспособность даже наиболее крупных и могущественных государств справиться с ними. Эти проблемы по своей природе являются транснациональными, поскольку включают в себя как внутриполитический, так и внешнеполитический компоненты.
Решение глобальных проблем возможно только в рамках коллективных действий и сотрудничества всех государств. Отсюда исходит и стремление многих сторонников транснационализма рассматривать весь мир как глобальное гражданское общество, т.е. возрождать одно из традиционных либеральных положений, которое было теоретической предпосылкой для обоснования необходимости создания наднациональных органов вплоть до образования мирового государства.
Модификация в концепции транснациональных отношений тезисов классической либеральной доктрины дает основание многим исследователям идентифицировать ее вместе с рядом более мелких направлений (например, «функциональным подходом» Э. Хааса) как неолиберализм. Формирование неолиберального взгляда на мировую политику и международные отношения является отражением существенных изменений, происшедших в мире во второй половине ХХ в. Эти изменения заставили вносить коррективы в свою концепцию и главного оппонента либерального направления в теории международных отношений — школу политического реализма. В 1970‑е гг. традиционный реализм трансформировался в неореализма.
Утверждение неореализма в качестве самостоятельного направления исследований международной политики связывают с выходом в свет в 1979 г. книги К. Уолтца(р. 1924) «Теория международной политики». Сохраняя приверженность традиционным постулатам классического политического реализма о естественном характере международных отношений, о национальном интересе как главной детерминанте внешней политики государств и о силе как средстве достижения целей такой политики, неореализм одновременно существенно обновил его воззрения.
В первую очередь это касается отказа от чисто этатистского подхода к мировой политике как лишь к сфере борьбы отдельных государств за могущество и влияние между собой. Новое в неореализме выразилось в признании того факта, что действия государств зависят от структуры самой системы международных отношений, в которой все большую роль начинают играть международные организации и негосударственные акторы. «Естественное состояние» международных отношений сохраняется только для великих держав, взаимодействующих между собой и определяющих структурные свойства международной системы. Действия же мелких и средних государств зависят прежде всего от их места и роли в этой системе, следовательно, для них уже не подходит прежнее представление политического реализма о целях и детерминантах внешней политики.
Неореалисты вслед за неолибералами признают снижение роли чисто военных и, соответственно, возрастание роли экономических и социальных факторов в международных отношениях. Но делают это своеобразно: по их мнению, увеличивается экономическая составляющая совокупной мощи государства и относительно падает доля военной составляющей, но стремление к большей безопасности путем наращивания силы, как глубинный мотив внешнеполитического поведения самого государства, по-прежнему сохраняется.
Современные различия между неореалистами и неолибералами, по мнению американского политолога Д. Болдуина, сводятся к шести основным пунктам.
Во-первых, неолибералы признают, что международная система характеризуется некоторой анархией, но, в отличие от неореалистов, считающих такую анархию основополагающей, придают большее значение наработанным во внешнеполитической практике определенным моделям взаимодействия между государствами.
Во-вторых, неореалисты согласны с неолибералами в том, что широкое международное сотрудничество и объединение усилий государств в различных сферах возможно, но, в отличие от них, считают такое сотрудничество и взаимодействие трудно осуществимым и по-прежнему в большей степени зависящим от правительств, чем от частных субъектов.
В-третьих, неореалисты видят в кооперации (т.е. сотрудничестве, объединении усилий) лишь относительную выгоду для государств, в то время как неолибералы настаивают на абсолютной выгоде от кооперации для всех ее участников.
В-четвертых, хотя сторонники обоих подходов согласны с тезисом о том, что двумя главными приоритетами государства являются национальная мощь и экономическое благополучие, однако неореалисты отдают предпочтение первому, а неолибералы — второму.
В-пятых, в отличие от неолибералов, неореалисты больше подчеркивают значение действительных возможностей и ресурсов государства, чем декларируемых политических намерений.
В-шестых, хотя неореалисты и признают возрастание роли международных организаций и их способности воздействовать на международные отношения, но полагают, что неолибералы преувеличивают такую возможность. К этим пунктам можно добавить и то, что, как правило, сами неолибералы склонны отрицать существование серьезных различий между ними и неореалистами, тогда как последние стремятся такие различия всячески подчеркнуть.
В конце XX в. в теории международных отношений сформировалось течение, получившее название постмодернизм.
Постмодернистский взгляд на мир означал критическое переосмысление всех результатов общественного развития за последние два столетия. Постмодернистские концепции отвергают многие положения, утвердившиеся в философии и гуманитарных науках, начиная с эпохи Просвещения. В теории международных отношений постмодернизм бросил вызов всем традиционным направлениям — и неореализму, и неолиберализму. Но наиболее критически он относился к неореализму.
С неолибералами постмодернисты сходятся в вопросах снижения роли национальных государств и повышении роли негосударственных субъектов в мировой политике. Но они идут и дальше, утверждая исчезновение самого принципа территориальности политической власти. На этом основываются концепции «смерти географии», «сжатия времени-пространства», «эмансипации территориальности».
Территориальный принцип построения власти, с точки зрения постмодернизма, возможен в случае однородности населения, а поскольку такой однородности в современном мире становится все меньше, то и данный принцип должен уйти в прошлое. Постмодернисты констатируют, что многие из существующих ныне политических, этнических, культурных, религиозных или профессиональных общностей действуют в масштабах, далеко выходящих за пределы самых крупных государственных образований. Все чаще имеет место внерегиональная, внегосударственная, в целом, внетерриториальная форма организации экономических, политических, социокультурных, этноконфессиональных процессов.
По мнению некоторых постмодернистов, традиционные основы национальных государств размываются не только из-за перераспределения значительной части властных полномочий в пользу наднациональных структур, таких как ЕС, но и потому что сама политическая власть теряет свое значение по отношению к власти экономических институтов и глобальных рыночных механизмов.
Постмодернисты вводят понятие «внутренняя граница», которая разделяет группы и отдельных индивидуумов внутри каждого государства. «Внутренняя граница» приходит на смену традиционным государственным границам, поэтому в будущем следует ожидать перехода от территориальных сообществ к сетевым сообществам, функционирующим на базе общих интересов и ценностей и не зависящих от территориальной принадлежности участников.
Территориальность, в соответствии со взглядами постмодернистов, может быть поглощена иными интегрирующими факторами, например, принадлежностью к той или иной мировой религии. В таком случае этнонациональная принадлежность или гражданско-политическая лояльность по отношению к государственным институтам может обладать меньшей значимостью, чем вероисповедание, чувство солидарности с единоверцами.
Постмодернисты отказывают общественным наукам в объективности и беспристрастности. Научные выводы не отражают социальную реальность, а творят ее. Представитель постмодернистского направления в теории международных отношений Дж. Дер Дериан утверждал, что даже холодная война стала результатом появления в американской политической науке школы «политического реализма».
Каждое направление в теории международных отношений, по мнению постмодернистов, является выражением интересов определенных политических элит и государств. В основном это интересы развитых государств Запада и, соответственно, их элит и лидеров. Сложившийся мировой порядок также выражает эти интересы. Поэтому для того, чтобы его изменить, следует брать за основу концепции, основанные на иных, ранее не принимавшихся в расчет интересах.
Примером подобного постмодернистского подхода являются феминистские концепции международных отношений. В рамках этих концепций современное состояние международных отношений, отличающееся высоким уровнем конфликтности и агрессии, связывается с традиционным доминированием в мировой политике мужского начала с его склонностью к насилию. Следовательно, сделать мир более стабильным и безопасным может более широкое представительство женщин в политике, поскольку женское начало олицетворяет собой стремление к сохранению семейного очага и заботу о детях.
18.5. Основные направления исследования международных отношений после окончания «холодной войны»
Теория международных отношений как раздел современной политической науки сформировалась и развивалась в условиях биполярного мира. Это не могло не отразиться на концептуальных подходах и проблематике международно-политических исследований. Все значительные прогнозы развития международных отношений предполагали сохранение и в будущем примерно той же ситуации, которая существовала четыре десятилетия после окончания второй мировой войны. Хотя некоторые политологи предсказывали вероятность изменений в системе международных отношений, ее эволюцию в сторону многополярности, но и они исходили из того, что обе сверхдержавы (СССР и США) по-прежнему будут играть важнейшую роль.
Реальные сдвиги в мировой политике оказались сколь радикальными, столь и неожиданными для большинства исследователей международных отношений. В одночасье рухнули многие теоретические концепции, казавшиеся незыблемыми. Политическая картина мира меняется столь стремительно, что научная мысль не всегда за ней успевает. Среди политологов наблюдается, с одной стороны, некоторая растерянность, а, с другой стороны, стремление хоть как-то объяснить новые мировые реалии и спрогнозировать динамику дальнейших изменений в мире.
Одна из первых попыток дать теоретическое обоснование связанных с окончанием «холодной войны» изменений была предпринята еще на рубеже 1980—1990‑х гг. американским ученым и дипломатом Фрэнсисом Фукуямой(р. 1952). В своей нашумевшей работе «Конец истории» он выдвинул тезис о полном разрешении лежавшего в основе « холодной войны» конфликта двух идеологий — либеральной демократии и коммунизма. Коммунизм потерпел поражение, и открылись перспективы для торжества принципов либеральной демократии во всем мире. Следовательно, по мнению политолога, наступил «конец истории», т.е. состояние бесконфликтности. Точка зрения Ф. Фукуямы подверглась критике как идеалистическая и упрощенная.
Более серьезную дискуссию вызвала опубликованная в 1993 г. статья авторитетного современного политолога С. Хантингтона «Столкновение цивилизаций?».
Ученый определяет цивилизации как социокультурные общности самого высшего ранга и как самый широкий уровень культурной идентичности людей. Для каждой цивилизации характерно наличие некоторых объективных признаков: общности истории, религии, языка, обычаев, особенностей функционирования социальных институтов, а также субъективной самоидентификации человека.
Опираясь на работы А. Тойнби и других исследователей, С. Хантингтон выделяет восемь цивилизаций: западно-христианскую и православно-христианскую, исламскую, конфуцианскую, латиноамериканскую, индуистскую, японскую и африканскую. С его точки зрения, цивилизационный фактор в международных отношениях будет постоянно усиливаться. Этот вывод обосновывается таким образом.
Во-первых, различия между цивилизациями, основу которых составляют религии, наиболее существенны, эти различия складывались столетиями и они сильнее, нежели между политическими режимами. Во-вторых, усиливается взаимодействие между народами разной цивилизационной принадлежности, что ведет как к росту цивилизационного самосознания, так и к пониманию различия между цивилизациями и общности в рамках своей цивилизации. В-третьих, возрастает роль религии, причем последняя проявляется нередко в форме фундаменталистских движений. В-четвертых, ослабевает влияние Запада в незападных странах, что находит выражение в процессах девестернизации местных элит и усиленном поиске собственных цивилизационных корней. В-пятых, культурные различия менее подвержены изменениям, чем экономические и политические, и, следовательно, менее способствуют компромиссным решениям. В-шестых, политолог отмечает усиление экономического регионализма, неразрывно связанного с цивилизационным фактором — культурно-религиозная схожесть лежит в основе многих экономических организаций и интеграционных группировок.
Воздействие цивилизационного фактора на мировую политику послеокончания «холодной войны» С. Хантингтон видит в появлении синдрома «братских стран». Этот синдром заключается в ориентации государств во взаимоотношениях между собой уже не на общность идеологии и политической системы, а на цивилизационную близость. Кроме того, в качестве примера реальности цивилизационных различий он указывает на то, что основные конфликты последних лет происходят на линиях разлома между цивилизациями — там, где проходит граница соприкосновения цивилизационных полей (Балканы, Кавказ, Ближний Восток).
Прогнозируя будущее, С. Хантингтон приходит к выводу о неизбежности конфликта между западной и незападными цивилизациями, причем главную опасность для Запада может представлять конфуцианско-исламский блок — гипотетическая коалиция Китая с Ираном и рядом арабских и иных исламских государств. Политолог предлагает меры, которые, по его мнению, должны укрепить Запад перед новой нависшей над ним опасностью. Среди прочего он призывает обратить внимание на так называемые «расколотые страны», где правительства имеют прозападную ориентацию, но традиции, культура и история этих стран ничего общего с Западом не имеют. К таким странам С. Хантингтон относит Турцию, Мексику и Россию. От внешнеполитической ориентации последней в значительной степени будет зависеть характер международных отношений обозримого будущего, поэтому интересы Запада требуют расширения и поддержания сотрудничества с Россией.
Отношения с Россией находятся и в центре внимания другого известного американского политолога — З. Бжезинского. В своей книге «Без контроля. Глобальный беспорядок на пороге ХХI века», опубликованной в 1993 г., он также пытается дать прогноз развития международных отношений после окончания «холодной войны». Однако, в отличие от цивилизационного подхода С. Хантингтона, подход З. Бжезинского основан на традиционных геополитических принципах.
По мнению З. Бжезинского, распад СССР привел к геополитическому вакууму в сердцевине Евразии, что является главной причиной конфликтности по периметру всего постсоветского геополитического пространства. Вместе с активизацией ислама и объективной неспособностью США обеспечить контроль над ситуацией в регионе Среднего Востока это ведет к появлению огромной зоны нестабильности, которая может охватить часть Юго-Восточной Европы, Средний Восток и район Персидского залива, а также южную часть бывшего СССР. Внутри этой, по словам политолога, «воронки водоворота насилия» имеется множество узлов потенциальных конфликтов, несущих угрозу всему миру. Степень угрозу возрастает, поскольку существует возможность вовлечения в конфликт других стран и особенно Китая (под сомнение ставится соблюдение этой страной режима нераспространения ядерного оружия).
Главную же угрозу американский политолог, известный в прошлом своими антисоветскими взглядами, видит в возобновлении имперской политики России. Не веря в необратимость демократических преобразований в нашей стране, он считает неизбежным возврат к попыткам «возрождения империи». Такая ориентация российской внешней политики, по мнению З. Бжезинского, опасна для США, ей необходимо всячески противодействовать. Поэтому в ряде статей и выступлений последних лет он развивает идею об Украине как геополитическом противовесе России, основанную на убеждении, что главное условие возрождения «Российской империи» заключается в поглощении Россией Украины.
Хотя многие положения последних работ З. Бжезинского отражают сложившиеся международные реалии, нельзя не обратить внимание на его откровенно антироссийскую позицию. Это наводит на мысль, что в основе негативного отношения З. Бжезинского к СССР в годы «холодной войны» лежало не только неприятие коммунизма как идеологии.
Для полноты картины приведем еще один прогноз о будущей роли нашей страны в системе международных отношений известного американского политолога И. Валлерстайна(р. 1930). Его внешнеполитическая концепция часто определяется как неомарксистская. Такая характеристика справедлива лишь в том отношении, что, подобно К. Марксу, И. Валлерстайн видит главную детерминанту политики, в данном случае международной, в экономике.
В своей основе международные отношения, по И. Валлерстайну, есть прежде всего отношения экономические. Главная категория его анализа — «современная мир-система», не сводимая к отдельным государствам. Объединяет эту «современную мир-систему» единая капиталистическая «мир-экономика», возникновение которой политолог относит приблизительно к 1500 г. Каждое государство занимает в «мир-системе» определенное место, изменить его чрезвычайно трудно, а подчас просто невозможно. Логика капиталистической «мир-экономики» неизбежно воспроизводит деление стран мира на «ядро» и «периферию», причем первое всегда находится в привилегированном положении по отношению ко второй. Государства, входящие в состав ядра капиталистической «мир-системы», имеют возможность жить за счет эксплуатации периферии. Такой порядок не изменится никогда, поскольку он вытекает из самой сущности «мир-экономики».
Помимо государств, входящих в состав ядра или периферии, существуют еще и полупериферийные государства. Эти государства не входят в состав ядра «мир-системы», но и не относятся целиком к периферии. Таким типичным полупериферийным государством, по мнению И. Валлерстайна, была Россия, начиная с реформ Петра I и Екатерины II. Несмотря на эти и последующие попытки реформирования, России не удалось войти в состав ядра, но одновременно она сумела избежать участи периферийных стран, ставших в большинстве колониальными придатками ведущих государств мира. Традиционный «товар», определяющий место и роль России в «мир-системе», — ее геополитическая мощь и военная сила. Именно эти факторы заставляли считаться с Россией другие государства и позволяли ей иметь статус «сверхдержавы». Принципиально не изменили эту ситуацию и годы Советской власти. Как считает И. Валлерстайн, перемены в отдельной стране или даже в группе стран не способны оказать влияние на фундаментальные свойства «мир-системы». С его точки зрения, мировая система социализма была полной фикцией, поскольку определяли логику мирового экономического развития законы капиталистического рынка.
Будущее мира после окончания «холодной войны» И. Валлерстайн склонен рисовать в мрачных тонах. В отличие от С. Хантингтона, причины грядущих конфликтов он видит не в цивилизационных, а в экономических факторах. Политолог полагает, что уже в начале ХХI в. можно ожидать вызовов и даже прямых нападений государств маргинализированного, бедного и отсталого Юга на богатый Север, а также захватнических войн между самими государствами Юга, может быть с применением ядерного оружия.
Нестабильными будут и отношения внутри самого ядра «мир-системы». Экономическая конкуренция выявляет в ней три основных центра силы — США, Японию и объединенную Европу. Но в дальнейшем неизбежно объединение США и Японии в единый блок, имеющий антиевропейскую направленность. Неизбежным считает И. Валлерстайн и использование этим блоком Китая для расширения своих возможностей в конкурентной борьбе с европейскими странами. В этой ситуации противовесом альянсу США с Японией и Китаем может стать создание российско-европейского блока. Россия снова будет востребована в ее традиционной роли — центра геополитического и военного могущества. Хотя сегодня потенциал России ослаблен, И. Валлерстайн не сомневается, что он будет вскоре восстановлен.
Вопросы и задания для самопроверки
Какие проблемы международных отношений привлекали к себе внимание мыслителей на различных этапах истории социально-политической мысли?
В чем состоит специфика геополитического подхода к анализу международных отношений?
Дайте сравнительный анализ геополитической модели мира Х. Маккиндера, Н. Спайкмена и Б. Коэна.
В чем причина возникновения «школы политического реализма» и каковы ее теоретико-методологические принципы?
В чем сходство и в чем различие взглядов на международные отношения Г. Моргентау и Р. Арона?
Дайте характеристику модернистского направления исследования международных отношений.
Сравните основные методологические и теоретические подходы неореализма и неолиберализма.
Что такое «конец истории»?
Насколько верны прогнозы С. Хантингтона о «столкновении цивилизаций»? Почему сам американский политолог дезавуировал свои взгляды после 11 сентября 2001 года?
Почему концепция «мир-системы» И. Валлерстайна получила характеристику неомарксистской?
Литература
Основная литература
Колосов, В. А. Геополитика и политическая география / В. А. Колосов, Н. С. Мироненко. — М., 2001.
Мировая политика и международные отношения / под ред. С. А. Ланцова, В. А. Ачкасова. — СПб., 2009.
Новиков, Г. Н. Теории международных отношений / Г. Н. Новиков. — Иркутск, 1996.
Современные международные отношения и мировая политика / под ред. А. В. Торкунова и др. — М., 2004.
Теория международных отношений : хрестоматия / сост. П. А. Цыганков. — М., 2002.
Цыганков, П. А. Теория международных отношений : учеб. пособие / П. А. Цыганков. М., 2003.
Дополнительная литература
Баланс сил в мировой политике: теория и практика / под ред. Э. А. Позднякова. — М., 1993.
Валлерстайн, И. Анализ мировых систем и ситуация в современном мире / И. Валлерстайн. — СПб., 2001.
Ватанабэ, К. Взаимодействие с Россией. Следующая фаза / К. Ватанабэ, Р. Лайн, Ст. Тэлбот. — М., 2007.
Гаджиев, К. С. Геополитика / К. С. Гаджиев. — М., 1997.
Ланцов, С. А. Мировая политика и международные отношения. Конспект лекций / С. А. Ланцов. — СПб., 2000.
Национальные интересы: теория и практика / под ред. Э. А. Позднякова. — М., 1991.
Розенау, Дж. Мировая политика в движении. Теория изменений и преемственности / Дж. Розенау. — М., 1992.
Современные буржуазные теории международных отношений / отв. ред. В. И. Гантман. — М., 1976.
Фукуяма, Ф. Конец истории и последний человек / Ф. Фукуяма. — М., 2004.
Хантингтон, С. Столкновение цивилизаций / С. Хантингтон. — М., 2005.
Aron, R. Paix et guerre entre les nations / R. Aron. — P., 1984.
Kaplan, M. System and Process in International Politics / M. Kaplan. — N.Y., 1957.
Morgentau, H. Politics among Nations. The Strugle for Pover and Peace / H. Morgentau. — N.Y., 1955.
Waltz, K. Theory of International Politics / K. Waltz. — N.Y., 1979.
19.1. Участники международных отношений
Современная политическая наука рассматривает в качестве основных участников (акторов) международных отношений суверенные государства, межгосударственные объединения и международные (правительственные и неправительственные) организации. Важнейшим признаком государства как участника международных отношений является государственный суверенитет. Суверенитет означает, что данный социальный субъект не признает в отношении себя никакой другой власти, кроме собственной, никаких других обязательств, кроме тех, которые были взяты им на себя добровольно или под воздействием объективных обстоятельств.
Следует различать понятия государственного и национального суверенитета. Национальный суверенитет — совокупность прав нации, позволяющая ей сохранять свое существование, свою национальную самобытность и обеспечивать благоприятные условия для своего развития. Для осуществления национального суверенитета не обязательно образовывать национальное государство. Национальный суверенитет может быть реализован в таких формах, как национально-культурная автономия, федеративное или конфедеративное государственное устройство.
Наряду с отдельными национальными государствами в международных отношениях принимают участие также различные коалиции государств, блоки, интеграционные группировки, т.е. межгосударственные объединения, участники которых не теряют своей самостоятельной роли в системе межгосударственных отношений. В межгосударственном объединении могут возникать специальные механизмы для координации внешнеполитического поведения его участников. Функции таких механизмов состоят как в простом обмене информацией, так и в согласовании отдельных элементов внешнеполитической идеологии, политики и стратегии на международной арене, в совместной разработке и совместном осуществлении внешнеполитических акций.
В прошлом основным видом межгосударственных объединений были коалиции, создававшиеся, как правило, лишь для подготовки и ведения военных действий. После Второй мировой войны возникли различные военно-политические союзы: НАТО, ОВД, СЕАТО, СЕНТО, АНЗЮС и некоторые др. Большинство этих союзов распалось еще в ходе «холодной войны», а Варшавский договор прекратил свое существование после ее окончания.
Сохранилась Организация Североатлантического договора — НАТО. Сегодня внутри этой организации идут сложные процессы.
С одной стороны, военно-политический блок, созданный для противостояния СССР и его союзникам, после того как СССР прекратил существование пытается выработать стратегию, отражающую новые реалии международных отношений. С другой стороны, произошло расширение НАТО за счет бывших социалистических стран Восточной Европы и государств Балтии. Но в Североатлантическом альянсе по-прежнему на повестке дня стоят задачи дальнейшего расширения, что вызывает озабоченность во многих странах мира и особенно в России.
Сегодня появляются межгосударственные объединения принципиально нового характера. К их числу в первую очередь следует отнести ЕС. Если раньше он представлял собой интеграционное объединение экономического характера, то сегодня ЕС ставит перед собой задачи формирования общей внешней политики и общей политики в сфере обеспечения безопасности. И хотя на пути решения данной задачи стоят серьезные трудности, в итоге ее реализация может вызвать радикальные изменения в европейской и мировой политике.
Близким, но не тождественным к понятию «межгосударственное объединение» является понятие «международная организация». Международные организации во второй половине XX в. стали важным фактором международных отношений.
Основными признаками международной организации могут быть названы следующие: объединение государств на основе организационно-правового единства его членов; объединение, образованное в силу межгосударственного соглашения (учредительного акта) для достижения провозглашенных целей; объединение, осуществляющее в соответствии с учредительным актом и другими правилами организации установленные функции и полномочия в международном общении через посредство своих органов и выступающее во взаимоотношениях с государствами-членами, с государствами-нечленами и другими субъектами международного общения от своего имени. Положение о том, что международная организация выступает исключительно от своего имени, во-первых, отражает тот факт, что она проявляет тем самым свою волю, во-вторых, позволяет отличать международную организацию от наднациональной организации.
Каждая международная организация — это форум государств‑
участников межгосударственных отношений, где проходят интенсивные переговоры по общим и специальным вопросам, изыскиваются пути решения спорных вопросов между ними, устанавливаются и развиваются их отношения. Международная организация играет относительно самостоятельную роль, вступая в межгосударственные отношения от своего собственного имени и в тоже время представляя все участвующие в ней государства в своих решениях, в заключаемых ею международных договорах и соглашениях с другими государствами или международными организациями.
Подобная организация межгосударственного характера признается субъектом международного права. Как субъект межгосударственных отношений, а, следовательно, и международного права, международная организация призвана играть конструктивную роль в развитии и упрочении международной законности, в укреплении взаимопонимания, в развитии взаимовыгодных отношений между государствами, в решении спорных вопросов, в поддержании мира и безопасности. Такая роль международной организации делает ее важным элементом системы межгосударственных отношений как отношений мира и мирного сосуществования. Международные организации играют стабилизирующую роль, способствуя усилиям миролюбивых сил в сохранении и развитии позитивных тенденций в международных отношениях.
Международные организации отражают объективную тенденцию усиления взаимосвязи и взаимозависимости всех явлений и процессов в современных межгосударственных отношениях. Будучи порождением таких объективных закономерностей развития межгосударственных отношений, как мирное сосуществование государств, международное разделение труда, интернационализация мирохозяйственных и иных связей государств, международные организации, в свою очередь, оказывают влияние на реализацию этих закономерностей, создавая для этого более или менее благоприятные условия.
Вместе с тем международные организации действуют и развиваются, подчиняясь своим собственным законам. К числу, в частности, можно отнести необходимость соответствия структуры и принципов создания и деятельности международных организаций общепризнанным принципам и нормам международного права, целесообразность функционирования именно в той области международных отношений, рамки которой определены уставом данной организации.
В научной литературе предлагается несколько принципов классификации международных организаций. При этом наиболее существенным является их деление на межгосударственные и неправительственные (т.е. на основе характера членства). Наряду с этим делением существует целый ряд международных организаций смешанного типа. В них участвуют как правительства или государственные ведомства, так и общественные организации и индивидуальные члены.
Особое место в современном мире, несомненно, принадлежит Организации Объединенных Наций.
Созданная в 1945 г., ООН замышлялась как универсальный инструмент поддержания всеобщего мира и безопасности. Однако начавшаяся в период «холодной войны» конфронтация между крупнейшими державами, их попытки использовать ООН в собственных интересах подорвали эффективность деятельности этой организации в целом. В новых условиях возродилась надежда на то, что цели и задачи, провозглашенные Уставом ООН в момент ее создания, не будут больше просто декларацией.
С деятельностью ООН связаны сегодня и надежды на решение ряда проблем, обострившихся в последние десятилетия. Это относится прежде всего к одной из наиболее значимых и перспективных областей деятельности ООН — проблемам состояния мирового хозяйства и многостороннего экономического взаимодействия.
ООН, безусловно, не может подменить собой сеть многосторонних организаций и институтов, осуществляющих регулирование международных валютно-финансовых отношений, но через ООН можно было бы приступить к устранению возрастающих диспропорций в глобальной экономике и к ликвидации бедности и нищеты в различных районах мира. В последнее время выдвигается множество предложений об улучшении структуры самой ООН, повышении эффективности отдельных ее органов и пересмотре Устава ООН.
Ставится вопрос о расширении Совета Безопасности, причем речь идет не только об увеличении числа его непостоянных членов, но и о введении в состав Совета Безопасности новых постоянных членов. Предлагается реформировать и деятельность Генеральной Ассамблеи ООН. В частности, сократить общее число принимаемых резолюций, делать упор на реально выполнимых, исходить при этом из критериев приоритетности решаемых задач, их практической значимости. Предлагается также усовершенствовать структуру Генеральной Ассамблеи за счет активизации уже существующих в ее рамках вспомогательных органов и, возможно, создания ряда новых в целях предметного рассмотрения приобретающих особую актуальность проблем.
Все межправительственные организации подразделяются на организации системы ООН и региональные организации. Международные региональные организации могут действовать только в соответствии с принципами Устава ООН и призваны решать вопросы сотрудничества и безопасности государств определенного региона. По данным Центра исследований международных организаций в Брюсселе, количество региональных организаций составляет примерно 80% от всех межправительственных организаций.
Таким образом, система международных организаций прочно вошла в структуру системы межгосударственных отношений как важный элемент, без которого функционирование этой системы практически невозможно, особенно сегодня, когда совместных усилий требует решение глобальных проблем, когда существует объективная необходимость коллективной безопасности. Роль данного элемента системы международных отношений будет, очевидно, возрастать.
По своему характеру международные отношения подразделяются на политические, экономические, научно-технические, идеологические, культурные, военные. Среди этих отношений на первом месте, несомненно, стоят международные политические отношения. Политические отношения определяются в принципе тем, что это отношения государств. Любая проблематика межгосударственных отношений, ставшая предметом государственной политики, в том числе и внешней, пройдя сквозь механизм и процесс разработки и осуществления этой политики, приобретает политический характер, воплощается в межгосударственных политических отношениях. Экономические, научно-технические, идеологические, культурные и военные отношения воздействуют на политические отношения, преломляясь через внешнюю политику, через процесс формирования и реализации внешней политики государств.
Любые внутриобщественные явления становятся объектом межгосударственных политических отношений лишь тогда и постольку, когда и поскольку они опосредованно становятся объектом внешней политики государств, воплощаются во внешнеполитические цели, внешнеполитическую деятельность.
Различные виды отношений не только в субъективном плане, через политику государств, в которой они, как в тигле, переплавляются в политические, но и объективно являются политическими. В силу свойств самой системы межгосударственных отношений она концентрированно выражает различные отношения государств как в их политическом содержании, так и в специфической политической форме. Отделить собственно политические отношения государств, иначе говоря, отношения по поводу конкретно-исторических проблем — в отличие, например, от экономических, научно-технических, культурных и т.д. — весьма трудно, а порою невозможно. Всякое такое «отделение» носит условный характер и предполагает постоянный учет реального взаимодействия собственно политических проблем с другими.
19.2. Теоретические модели системы международных отношений и современность
В каждый отдельный промежуток времени складывается определенный характер взаимодействия между основными участниками международных отношений. Эти отношения приобретают особую для каждого периода структуру, которую принято называть системой международных отношений или международной системой.
Существуют несколько вариантов моделирования систем международных отношений. Один из вариантов предложил американский политолог М. Каплан. Под международной системой он понимает варианты расстановки сил на основе некоторого набора участвующих организаций, государств или групп государств. Всего им выделено шесть типов международных систем: система «баланса сил», свободная биполярная система, жесткая биполярная система, универсальная система, иерархическая система и система вето. Затем были предложены различные модификации отдельных систем.
В системе «баланса сил» основными факторами являются только национальные государства с широкими военными и экономическими возможностями. Это — система, в которой не существует дифференциации ролей. Если в ней насчитывается менее пяти государств‑акторов, то система может оказаться неустойчивой. Если имеется пять или более таких государств, то они проявляют заинтересованность в том, чтобы не допустить устранение других государств как основных акторов системы, сохранив их как будущих союзников.
В тоже время каждый из акторов стремится максимально обеспечить свою безопасность путем получения больших, чем равные возможностей в системе. Поэтому они образуют союзы и вступают между собой в войны. Но войны эти носят локальный характер, а союзы быстро меняются. Возникающие коалиции чаще всего направлены против акторов, претендующих на господство или обладающих преимуществами, способными дать им господствующее положение.
Любое из союзных государств‑акторов может быть приемлемым партнером, ибо только таким образом оно в состоянии обеспечить себе оптимальную вероятность того, что будет членом победившей коалиции или не слишком пострадает от поражения, если окажется в проигравшей коалиции. Такая система является устойчивой.
В свободной биполярной системе роли дифференцированы. Она состоит из акторов различных типов: отдельных государств, блоков государств, лидеров блоков, членов блоков, неприсоединившихся стран и универсальных организаций. Устойчивость такой системы возрастает в том случае, если лидеры блоков обладают монополией на атомное вооружение. Союзы создаются на базе постоянных общих интересов. Войны имели бы тенденцию к превращению из локальных в тотальные, если бы не сдерживающее влияние огромной разрушительной силы ядерного оружия, а также посреднической деятельности неприсоединившихся стран и универсальных акторов. Такая система менее устойчива, чем система «баланса сил».
Жесткая биполярная система в принципе имеет много общего со свободной биполярной системой. Отличие состоит в том, что в жесткой системе упраздняется роль неприсоединившихся государств и в значительной степени атрофируется роль универсальной организации. В случае возникновения такой системы она характеризовалась бы очень высоким напряжением.
Универсальная система носит чисто предположительный характер. Она могла бы, по мнению М. Каплана возникнуть в том случае, если бы ряд политических полномочий был передан универсальной организации. Такая система потребовала бы от части своих членов переориентации, поскольку предпочтение было бы оказано коллективным и международным ценностям.
Иерархическая система выглядит как некая модификация универсальной. Предполагается, что она могла бы возникнуть вследствие изменения масштабов международной организации или установления единоличной власти какого-либо одного актора.
Система вето — это система государств‑акторов или блоков‑акторов, в которой каждый актор располагает значительным запасом атомных вооружений. Члены такой системы не склонны к образованию союзов. Они стремятся к тому, чтобы вероятность войны не увеличивалась, но при этом сохранялось бы напряжение, порождающее относительную неустойчивость. Эта система менее устойчива, чем свободная биполярная система.
В годы «холодной войны» реальная система международных отношений видоизменялась между жесткой и свободной биполярными моделями по схеме М. Каплана. В 1950‑е гг. тенденция развития шла в сторону жесткой биполярной системы, поскольку противоборствующие сверхдержавы стремились вовлечь в орбиту своего влияния как можно больше стран и количество нейтральных государств было невелико. Жесткая конфронтация США и СССР фактически парализовала ООН. США, располагая большинством голосов в Генеральной Ассамблее ООН, использовали ее как послушный механизм для голосования, чему СССР мог противопоставить только свое «право вето» в Совете Безопасности. В результате ООН объективно не могла играть возложенной на нее роли.
С конца 1950‑х гг. система международных отношений эволюционировала в направлении мягкой биполярной модели. За счет новых независимых государств Азии и Африки увеличилось количество нейтральных стран, многие из которых составили Движение неприсоединения. Несколько повысилась результативность деятельности ООН и других международных организаций. Но одновременно усилилось соперничество противоборствующих блоков в «Третьем мире», что стимулировало возникновение региональных конфликтов.
Исчезновение СССР как одной из двух сверхдержав разрушило прежнюю международную систему. Пока рано говорить о каких-либо окончательных контурах новой системы международных отношений. Ряд государств, в том числе и Россия, высказываются в пользу многополярного мира или, иными словами, за такую систему международных отношений, в которой несколько центров силы взаимодействовали бы между собой и с международными организациями, включая ООН, с целью сохранения мира и поддержания стабильности.
О многополярной системе международных отношений многие специалисты писали еще во времена «холодной войны», правда, относя возможность ее формирования к будущему. Большинство авторов анализировали структуру международной системы с традиционных позиций, используя ограниченный объем факторов, фактически отождествляя государственную силу с военной мощью.
На этом фоне выделялась концепция известного американского политолога Стэнли Хоффмана, многие положения которой не утратили своей актуальности и в наши дни.
С. Хоффман указывал на целый ряд тенденций в развитии международных отношений в конце 1970‑х гг. Он отмечал увеличение числа государств, возрастание роли негосударственных акторов, нарастание взаимозависимости, изменение соотношения между экономическими и военными факторами в пользу первых. Но главным было то, что он увидел возникновение новых иерархических структур в международной системе. Если ранее имела место одна иерархия, основанная на исключительно силовом факторе, то уже в тот период складывались несколько функциональных иерархий, каждая из которых основывалась на различных факторах — экономических, военных, идеологических, социо-культурных.
В современных условиях такая тенденция стала еще более заметной. Хотя США, оставшиеся после окончания холодной войны единственной сверхдержавой, доминировали на рубеже XX и XXI вв. практически во всех сферах международных отношений, сегодня это положение меняется. Даже в сфере экономики лидерство США не выглядит так убедительно, как прежде. Процессы европейской интеграции и укрепления экономического потенциала ЕС, экономический рост в странах группы БРИК (Бразилия, Россия, Индия, Китай) меняют структуру международных экономических отношений. Глобальный финансовый кризис, разразившийся летом 2008 г., показал, что система международных отношений не может сегодня носить однополярный характер, а должна эволюционировать в сторону большей полицентричности.
В новой системе международных отношений Россия сможет занять достойное ее потенциалу место, но при любом возможном развитии событий ее роль в мире будет оставаться весьма важной.
Большое значение в регулировании международных отношений имеет международное право. Решая поначалу вопросы простого разграничения сфер власти отдельных государств, регулирования их связей, международное право постепенно выходило на путь ограничения произвола, сужения сферы применения права на войну. В результате принятия Устава ООН оно поднялось на качественно новую ступень, поставив вне закона применение силы, нормативно закрепив идею сотрудничества государств. Это составило основу для создания разветвленной системы договорных и иных документов нового поколения.
К основным принципам современного международного права можно отнести следующие: суверенное равенство, уважение прав, присущих суверенитету; неприменение силы или угрозы силой; нерушимость границ; территориальная целостность государства; мирное урегулирование споров; невмешательство во внутренние дела; уважение прав человека и основных свобод; равноправие и право народов распоряжаться своей судьбой; сотрудничество между государствами; добросовестное выполнение обязательств по международному праву.
Изменения, происходящие в мировой политике и в международных отношениях, требуют такого развития и совершенствования правовых норм, которое соответствовало бы этим переменам. Однако решать вопросы прогрессивного развития международного права необходимо осторожно, принимая во внимание интересы всего мирового сообщества, а не интересы отдельных государств. С одной стороны, нельзя допускать, чтобы международные правовые нормы не соответствовали реалиям современных международных отношений. С другой стороны, поспешные и непродуманные изменения в системе международного права могут дестабилизировать ситуацию в мировой политике как на глобальном, так и на региональном уровнях.
19.3. Международные конфликты и международная безопасность
Центральной проблемой теории международных отношений является проблема международных конфликтов. И это вполне оправданно, если иметь в виду цель, которая объективно стоит перед всем человечеством последние десятилетия, — это выживание, предотвращение глобальной термоядерной катастрофы. Поскольку любое вооруженное столкновение есть лишь крайнее выражение политического конфликта, его высшая стадия, постольку изучение причин конфликтов и способов их урегулирования, особенно на тех стадиях, когда это еще сравнительно легко осуществить, имеет не только теоретическое, но и огромное практическое значение.
Международный конфликт — это непосредственное или косвенное столкновение интересов двух или нескольких сторон (государств, групп государств, народов, политических движений) на основе имеющихся между ними противоречий объективного или субъективного характера. По своему происхождению эти противоречия и порожденные ими проблемы в отношениях между государствами могут быть территориальными, национальными, религиозными, экономическими, военно-стратегическими, научно-техническими и т.д. Но в целом конфликт всегда принимает политическую форму, поскольку эти противоречия осознаются и разрешаются государствами с присущей им внутренней, внешней и военной политикой через механизм формирования и осуществления этой политики.
Возникновение и развитие международного конфликта связано не только с объективными противоречиями, возникающими в отношениях между государствами, но и с такими субъективными факторами, как внешняя политика самих государств. Конфликт вызывается, «подготавливается», разрешается именно сознательной целенаправленной внешней политикой государств, но нельзя игнорировать и такой субъективный фактор, как личные характеристики и качества причастных к принятию решений политических деятелей. Иногда личные взаимоотношения между лидерами могут оказать существенное влияние на межгосударственные отношения, в том числе и на развитие конфликтных ситуаций.
Политическая наука и практика международных отношений знает различные типы и виды международных конфликтов. Однако единая, признаваемая всеми исследователями типология международных конфликтов отсутствует. Наиболее часто в классификациях международных конфликтов встречается их разделение на симметричные и асимметричные. К симметричным относят такие конфликты, которые характеризуются примерно равной силой вовлеченных в них сторон. Асимметричные же конфликты — это конфликты с резким различием потенциала конфликтующих сторон.
Интересную классификацию конфликтов предложил известный канадский политолог А. Раппопорт, использовавший в качестве критерия форму протекания международного конфликта. По его мнению, конфликты бывают трех видов: в форме «сражения», в форме «игры» и в форме «дебатов». Наиболее опасным для мира и безопасности является конфликт, развивающийся в форме «сражения». Само название его говорит о том, что стороны, вовлеченные в конфликт, изначально настроены воинственно по отношению друг к другу и стремятся нанести противнику максимальный урон, невзирая на возможные последствия для себя. Поведение участников такого конфликта можно определить как иррациональное, так как они ставят перед собой зачастую недостижимые цели, неадекватно воспринимают международную ситуацию и действия противоположной стороны.
Напротив, в конфликте, который разворачивается в форме «игры», поведение участников определяется рациональными соображениями. Несмотря на внешние проявления воинственности, стороны не склонны доводить обострение отношений до крайности. Решения принимаются на основе учета всех факторов и обстоятельств, на основе объективной оценки ситуации.
Для конфликта, развивающегося как «дебаты», изначально присуще стремление участников разрешить возникшие противоречия путем достижения компромиссов.
Международный конфликт может рассматриваться как относительно самостоятельное явление в системе международных отношений. Субъектами международного конфликта могут быть государства, межгосударственные объединения, международные организации, включая ООН, организационно оформленные общественно-политические силы внутри государства или на международной арене. В ходе конфликта может меняться степень и даже характер заинтересованности сторон в конфликте, может меняться и место конфликта в иерархии целей каждого из участников, может расширяться или уменьшаться само число участников, может произойти подмена одних непосредственных или косвенных сторон другими.
Исследование процесса развития международного конфликта дает возможность установить многие его существенные для анализа исторические и причинно-следственные аспекты, а изучение его системы и структуры выявляет главным образом структурно-функциональные стороны конфликта. Нельзя воспринимать эти аспекты международных конфликтов изолированно друг от друга. Анализ последовательно меняющихся фаз развития конфликта позволяет рассматривать его как единый процесс, обладающий различными, но взаимосвязанными сторонами.
Фазы развития международного конфликта — это не произвольные, абстрактные отрезки времени, в которых развивается данный конфликт, они реальны, определяются историческими и социальными причинами. Эти причины проявляются в конкретных признаках, относящихся к изменению внутренних характеристик государств‑участников конфликта, общим политическим и конкретным интересам, целям, средствам, внешним союзам и обязательствам участников конфликта, масштабам и интенсивности развития самого конфликта, вовлечению новых участников с присущими им и применяемыми в данном конфликте средствами борьбы, союзам и обязательствам, международным условиям, в которых конфликт развивается.
В зависимости от сущности, содержания и формы данного конфликта, конкретных интересов и целей его участников, применяемых средств и возможностей введения в действие дополнительных средств, вовлечения новых или выхода имеющихся участников и общих международных условий развития конфликта, он может проходить через самые различные, в том числе и необязательные по схеме, «нестандартные» и непредсказуемые заранее фазы.
Некоторые фазы могут полностью выпасть, создать «брешь» в типовом развитии того или иного конкретного конфликта. Могут появляться «неожиданные» фазы, деформируя устойчивую картину. Фазы конфликта могут и спрессовываться во времени, сливаться друг с другом или, наоборот, растягиваться во времени, распадаться на более дробные части. Международный конфликт в своем развитии способен в считанные дни и часы совершать скачок через фазы, но может развиваться медленно, как бы растягиваться. Развитие его может идти от фазы к фазе по нарастающей, но способно также и к «топтанию на месте», повторению фаз, «отступлению», «снижению» уровня. В каждом конкретном случае высокий уровень развития конфликта может быть различным.
Первая фаза международного конфликта — сформировавшееся на основе объективных и субъективных противоречий, экономических и политических интересов сторон, сталкивающихся на международной арене, принципиальное политическое отношение и соответствующие ему экономические, идеологические, правовые, военно-стратегические, дипломатические отношения по поводу данных противоречий, выраженные в более или менее острой конфликтной форме.
Вторая фаза — субъективное определение конфликтующими сторонами своих интересов, целей, стратегии и форм борьбы для разрешения объективных и субъективных противоречий с учетом своего потенциала и возможностей применения мирных и немирных
средств, использования внешних союзов и обязательств; оценка общей внутренней и международной ситуации. На этой фазе сторонами определяется или даже частично реализуется система взаимных практических действий, носящих характер борьбы и сотрудничества, с целью разрешения противоречия в интересах той или другой стороны или на основе компромисса между ними.
Третья фаза — использование сторонами в конфликте широкого диапазона экономических, политических, идеологических, психологических, моральных, правовых, дипломатических и военных (но не в форме прямой вооруженной борьбы) средств, вовлечение в той или иной форме в борьбу непосредственно конфликтующих сторон других государств — индивидуально, через блоки и договоры, через ООН — с последующим усложнением системы политических отношений и действий всех прямых и косвенных сторон в данном конфликте.
Четвертая фаза — нарастание борьбы до наиболее острого политического уровня — международного политического кризиса, который может охватить отношения непосредственных участников, государства данного региона, других регионов, крупнейших мировых держав, ООН, а, в ряде случаев и весь мир, перерасти в мировой кризис, что уже содержит угрозу развязывания вооруженной борьбы. На этой фазе возможен сознательный, вытекающий из интересов, целей и стратегии какой-либо стороны (или из действий другой стороны, или обстановки) переход к практическому применению военной силы в демонстративных целях или в ограниченных масштабах, для того чтобы принудить к удовлетворению интересов государства, использующего меры военного воздействия.
Пятая фаза — международный вооруженный конфликт, начинающийся с ограниченного конфликта и способный развиваться до более высокого уровня вооруженной борьбы с применением современного оружия, вовлечением союзников и крупнейших мировых держав, расширением территории.
Изучение закономерностей развития международных конфликтов весьма важно для их предотвращения и урегулирования. В случае возникновения конфликта необходимо стремиться к его локализации, консервации на начальных фазах.
Особое место занимает такая фаза, как международный политический кризис. Его опасность заключается в том, что он вплотную подводит конфликтующие стороны к вооруженному столкновению. В период международных кризисов очень быстро меняется ситуация, возрастает активность и роль военных, которые вольно или невольно могут подтолкнуть участников конфликта к использованию силы. Серьезную опасность представляли международные политические кризисы периода «холодной войны», поскольку могли повлечь за собой мировую термоядерную катастрофу. Наиболее известным кризисом того периода был карибский кризис 1962 г., называемый ракетным кризисом. Столкновение интересов СССР и США по поводу утверждения власти Ф. Кастро на Кубе, очень быстро пройдя начальные фазы конфликта, привело к всеобъемлющему кризису не только в их отношениях, но и к глобальному кризису.
Анализ событий того периода показывает, что причиной такой ситуации были ошибки руководителей обоих государств, неверные оценки намерений и действий противоположной стороны. Большая доля вины за карибский кризис лежит на тогдашнем советском лидере Н. С. Хрущеве, который недооценил потенциал молодого американского президента Д. Кеннеди, посчитав его неопытным в международных делах. Н. С. Хрущев принял ряд решений, не опиравшихся на объективный анализ ситуации и не адекватных вытекавшим из этой ситуации задачам. Однако в последний момент и Н. С. Хрущев, и Д. Кеннеди сумели остановиться перед пропастью и нашли пути к урегулированию конфликта вокруг Кубы.
Очень многие конфликты периода «холодной войны» подпитывались соперничающими блоками, за некоторыми из них прямо стояли две сверхдержавы: СССР и США. С окончанием «холодной войны» открылся путь к разрешению части из этих конфликтов, но в тоже время возникли новые очаги напряженности. Во многих регионах планеты продолжает литься кровь, не исчезла полностью и угроза глобального вооруженного столкновения. Поэтому по-прежнему актуальной остается проблема обеспечения всеобщей безопасности.
В традиционном понимании международной безопасности упор делается на два, во многом взаимоисключающие, момента.
Во-первых, на задачу физического выживания государства и на его право и возможность вести себя в международной системе руководствуясь прежде всего своим суверенитетом. На практике это стимулирует сильного к нарушению международной безопасности в пользу собственных интересов. Во-вторых, на задачу гарантированного поддержания мира в отношениях между государствами в пределах некоего политического пространства. При этом не ставится вопрос о том, на какой объективной основе, кроме стремления участников, будет поддерживаться мир и как он может быть гарантирован на протяжении длительного времени.
В мире непрерывных войн даже несколько лет передышки казались счастьем, а долгий мир — недостижимой мечтой. Сегодня перед мировым сообществом встали новые задачи, без эффективного решения которых международная безопасность не будет ни стабильной, ни долговременной.
Одна из них — предотвращение распространения оружия массового поражения. В связи с этим особое внимание привлекают так называемые пороговые государства, в которых существуют предпосылки для создания собственного ядерного оружия. Если это произойдет, то будет нарушен баланс сил на региональном, а возможно и глобальном уровне.
Чрезвычайно актуальна проблема борьбы с международным терроризмом, так как последствия террористических актов на атомных электростанциях, химических предприятиях и подобных им объектах способны привести к серьезным катастрофам.
Всю опасность терроризма еще раз показали сентябрьские террористические акции в Нью-Йорке. До недавнего времени понятие «международный терроризм» больше подчеркивало международную опасность такого явления, чем обозначало реальный, очевидный фактор в международных отношениях. Последние события продемонстрировали, что в мировой политике произошли качественные сдвиги.
Еще в начале 1970‑х гг. многие исследователи отмечали появление и возрастание роли негосударственных акторов международных отношений при одновременном относительном снижении роли отдельных суверенных национальных государств. Сторонники неолиберальных взглядов обращали внимание на позитивный, с их точки зрения, характер подобных процессов.
Между тем сегодня выявилась их негативная сторона. Благодаря техническому и технологическому прогрессу, развитию средств коммуникации неправительственные международные организации террористического толка, к которым, несомненно, относится и «Аль-Каида», получили невиданные раньше для подобных структур возможности. Эти организации в новых условиях способны бросить вызов даже самым сильным в экономическом и военном отношении государствам, создать прямую угрозу для их безопасности. Государства же, как выяснилось, оказались слабо подготовленными к новым вызовам и уязвимыми по отношению к опасности, исходящей от противников, обладающих значительно меньшими ресурсами. Следовательно, можно сделать вывод о том, что вопросы безопасности приобретают новое измерение как на национальном, так и на международном уровнях. Это весьма важно учитывать в теории и практике международных отношений.
В современном мире все большее значение приобретают экономические и информационные аспекты обеспечения безопасности. Экономические кризисы в условиях глобализации мировой экономики могут в считанные часы дестабилизировать народное хозяйство, расположенных друг от друга за тысячи километров. Трудно представить себе и возможные последствия сбоев в функционировании информационных сетей, поскольку информация становится важным экономическим, политическим и социальным ресурсом. Нерешенные глобальные проблемы современности (экологическая, энергетическая, продовольственная) также наполняют новым содержанием понятие международной безопасности.
Изменились и общественно-политические условия, в которых должны решаться принципиально новые задачи в системе международных отношений в целом и в сфере международной безопасности. Если раньше у государства были две четко разграниченные области деятельности — внутренняя и внешняя, и безопасность в них обеспечивалась весьма различными способами, то на рубеже XX и XXI вв. эта грань размывается. Раньше государство, добившись внутренней стабильности, было вполне уверено, что сможет постоять за себя и вовне. В наше время международная сфера может в принципе сломать любое, внутренне сколь угодно стабильное государство, даже не обнаруживающее никаких признаков внешней агрессивности (например, в случае мировой ядерной катастрофы были бы «попутно» уничтожены десятки нейтральных стран). С другой стороны, международная сфера может стать мощным фактором внутренней безопасности государства, не достижимой по каким-либо причинам иными средствами.
Международные отношения пока в большей степени распутывают проблемы, доставшиеся человечеству от прошлого, чем пролагают путь в будущее. По существу, сегодня лишь закладывается основа для международной безопасности. Наличие же международной безопасности будет определяться не отсутствием войн и вооруженных конфликтов, не сохранением всевозможных статус-кво и не поддержанием военно-стратегического равновесия, а способностью мирового сообщества в целом предвидеть и своевременно осуществлять назревшие перемены.
19.4. Россия в современном мире
С распадом СССР в международном положении нашей страны произошли существенные изменения. Россия, в отличие от СССР, уже не была одной из сверхдержав в биполярной системе международных отношений. Экономический, социальный и духовный кризис начала 1990‑х гг. ослабил позиции Российской Федерации на мировой арене. Впоследствии ситуация стала меняться. Вплоть до начала мирового экономического кризиса 2008 г. Россия демонстрировала устойчивые темпы экономического роста. Как постоянный член Совета Безопасности ООН и полноправный участник «большой восьмерки» Российская Федерация способна оказывать влияние на процессы, идущие в мировой политике. У России есть возможности занять весомое место в формирующейся полицентричной системе международных отношений. Внешняя политика России, так же как и внешняя политика любого государства, строится на основе собственных национально-государственных интересов.
Для того чтобы объективно решить проблему национально-государственных интересов России, необходимо прежде всего уяснить содержание этой категории. А традиционная интерпретация государственного интереса широка и связана, в основном, с достижением таких целей, как существование нации в качестве свободного и независимого государства, обеспечение роста экономики и национального благосостояния, предотвращение военной угрозы или ущемления суверенитета, сохранение союзников, достижение выгодного положения на международной арене и т.д. Конкретное же выражение государственный интерес находит в постановке целей и задач внешнеполитического курса страны.
В формировании национально-государственных интересов большое значение имеет геополитический фактор. В основе геополитики лежат объективные реалии. Прежде всего это — географический фактор: протяженность границ, расположение и пространственная протяженность одного государства относительно другого, наличие выхода к морю, народонаселение, рельеф местности, принадлежность государства той или иной части света, островное положение государства, наличие природных ресурсов и т.п. Из множества факторов, влияющих на деятельность людей, географический менее всего подвержен изменениям. Он служит основой преемственности политики государства, пока его пространственно-географическое положение остается неизменным.
Исходя из вышесказанного, можно сделать вывод о том, что основным национально-государственным интересом и главной внешнеполитической задачей России на обозримый период, по-видимому, является сохранение своей традиционной глобальной геополитической функции как объединяющей и стабилизирующей силы центра Евразии. Способность реализовать эту задачу зависит, во-первых, от того, насколько это позволят материальные ресурсы, а, во-вторых, от политических условий внутри России — политической воли руководства, стабильности социальных и межнациональных отношений.
Более конкретно задачи российской внешней политики, обеспечивающие ее национально-государственные интересы, таковы: самоутверждение в качестве главного преемника прав и обязанностей СССР, его продолжателя в мировых делах и сохранение статуса великой державы; сохранение территориальной целостности Российской Федерации на основе учета интересов всех народов и регионов, мира, демократии и реализма; обеспечение внешних условий, способствующих свободному включению страны в мировую экономику и политику; защита экономических, социальных и гуманитарных прав своих граждан, равно как и русской диаспоры на всех территориях бывшего СССР; сохранение и укрепление оборонного потенциала в пределах, необходимых для защиты национальной безопасности страны. Все эти задачи диктуют необходимость по-разному строить отношения с государствами различных регионов современного мира.
Официальным документом, на основе которого формируется внешнеполитическая стратегия нашей страны, является Концепция внешней политики Российской Федерации. Ее новая редакция была утверждена президентом РФ Д. А. Медведевым 12 июля 2008 г. Наряду с характеристикой ситуации в мировой политике в целом и определением общих целей и задач российской внешней политики на глобальном уровне, в концепции указаны приоритеты развития отношений Российской Федерации с различными странами и регионами современного мира. Россия, отмечается в Концепции, будет строить свои отношения со странами СНГ на основе равноправия, взаимной выгоды, уважения и учета интересов друг друга. В Концепции выражено намерение в дальнейшем реализовать потенциал СНГ как региональной организации. Одновременно большое внимание уделяется вопросам сотрудничества Российской Федерации с другими постсоветскими государствами в рамках таких международных институтов, как Евразийское экономическое сообщество (ЕврАзЭС) и Организация Договора о коллективной безопасности (ОДКБ).
Как традиционно важные рассматриваются в Концепции отношения со странами Европы. Главной целью российской внешней политики на европейском направлении является создание стабильной и демократической системы общеевропейской безопасности и сотрудничества. В связи с этим в документе подробно рассмотрены вопросы взаимоотношений Российской Федерации с важнейшими международными институтами, существующими на европейском континенте — Организацией по безопасности и сотрудничеству в Европе (ОБСЕ), Советом Европы, Европейским Союзом (ЕС), НАТО. Характеризуется роль каждой организации в формировании новой региональной системы отношений и оцениваются перспективы развития отношений России с ними. Отмечается, что взаимодействие с государствами Западной Европы, в первую очередь с такими влиятельными, как Великобритания, Германия, Италия и Франция, представляет собой серьезный ресурс для отстаивания Россией своих национальных интересов в европейских и мировых делах, для стабилизации и роста экономики России.
В отношениях с США приоритетным определяется сотрудничество по проблемам разоружения, контроля над вооружениями и нераспространением оружия массового поражения, а также предотвращения и урегулирования наиболее опасных локальных и региональных конфликтов. В Концепции внешней политики Российской Федерации выражается пожелание избавить российско-американские отношения от наследия прошлого и поднять на новый уровень стратегического партнерства. Одновременно отмечается заинтересованность России в том, чтобы действия США на мировой арене соответствовали бы нормам и принципам международного права и, прежде всего, Уставу ООН.
Возрастающее значение во внешней политике Российской Федерации имеет Азия. В Концепции отмечается, что это обусловлено прямой принадлежностью России к этому динамично развивающемуся региону, а также необходимостью экономического подъема Сибири и Дальнего Востока. Предполагается активизировать участие России в основных интеграционных структурах Азиатско-Тихоокеанского региона — форуме Азиатско-тихоокеанское экономическое сотрудничество, региональном форуме Ассоциации государств Юго-Восточной Азии (АСЕАН) по безопасности, Шанхайской организации сотрудничества.
Важнейшим направлением российской внешней политики в Азии является развитие дружественных отношений с ведущими азиатскими государствами, в первую очередь с Китаем и Индией. Совпадение принципиальных подходов России и КНР к ключевым вопросам мировой политики — основа региональной и глобальной стабильности. Главная задача в сотрудничестве с Китаем — приведение масштабов экономического взаимодействия между нашими странами в соответствие с уровнем политических отношений. Россия также стремится углублять традиционное партнерство с Индией, способствовать преодолению сохраняющихся в Южной Азии проблем и укреплению стабильности в регионе. Помимо двусторонних отношений, Россия выступает за развитие эффективного внешнеполитического и экономического взаимодействия в трехстороннем формате: Россия — Индия — Китай.
Российская Федерация выступает за устойчивое развитие отношений с Японией, за достижение подлинного добрососедства, отвечающего национальным интересам обеих стран. В рамках существующих переговорных механизмов Россия продолжит поиск взаимоприемлемого решения оформления международно признанной границы между двумя государствами.
Принципиальное значение имеет для России общее оздоровление ситуации в Азии, где усиливаются геополитические амбиции ряда государств, нарастает гонка вооружений, сохраняются источники напряженности и конфликтов. Озабоченность Российской Федерации вызывает обстановка на Корейском полуострове, поэтому наша страна будет стремиться равноправно участвовать в решении корейской проблемы, поддерживать сбалансированные отношения с обоими корейскими государствами.
Напрямую затрагивает российские национальные интересы и создает угрозу безопасности южных рубежей СНГ затяжной конфликт в Афганистане. Вместе с другими государствами Россия будет прилагать усилия для политического урегулирования афганской проблемы, недопущения экспорта терроризма из этой страны.
В Концепции дается обзор тех задач, которые российская внешняя политика должна решать в отношениях со странами Ближнего и Среднего Востока. Отмечается необходимость в расширении сотрудничества со странами африканского континента, государствами Латинской Америки.
Таким образом, внешняя политика России сохраняет свой глобальный характер.
Вопросы и задания для самопроверки
В чем заключается особенность государства как международного актора? Верно ли суждение о снижении роли национальных государств в современных международных отношениях?
Какова роль ООН в современной мировой политике и социально-экономическом развитии?
Назовите основные направления реформирования ООН.
Какие виды международных отношений вы можете назвать?
На основе теоретических моделей международных систем М. Каплана определите основные параметры новой системы международных отношений.
Что такое международные политические кризисы? Назовите их примеры.
На основе известных вам типологий международных конфликтов дайте характеристику современных международных конфликтов.
Покажите различия традиционных и современных подходов к обеспечению международной безопасности.
Каков сегодня внешнеполитический потенциал России и ее роль в структуре современных международных отношений?
В чем заключаются национально-государственные интересы современной России? Каковы основные приоритеты ее внешнеполитического курса?
Литература
Основная литература
Лебедева, М. М. Мировая политика / М. М. Лебедева. — М., 2003.
Мировая политика и международные отношения / под ред. С. А. Ланцова, В. А. Ачкасова. — СПб., 2009.
Современные международные отношения и мировая политика / под ред. А. В. Торкунова и др. — М., 2004.
Теория международных отношений : хрестоматия / сост. П. А. Цыганков. — М., 2002.
Цыганков, П. А. Теория международных отношений : учеб. пособие / П. А. Цыганков. — М., 2003.
Дополнительная литература
Баланс сил в мировой политике: теория и практика / под ред. Э. А. Позднякова. — М., 1993.
Баталов, Э. Я. Мировое развитие и мировой порядок (анализ современных американских концепций) / Э. Я. Баталов. — М., 2005.
Бек, У. Что такое глобализация? / У. Бек. — М., 2001.
Ланцов, С. А. Мировая политика и международные отношения. Конспект лекций / С. А. Ланцов. — СПб., 2000.
Лебедева, М. М. Политическое урегулирование конфликтов / М. М. Лебедева. — М., 1997.
Политическая конфликтология / под ред. С. Ланцова. — СПб., 2008.
Системный подход: анализ и прогнозирование международных отношений / под ред. И. Г. Тюлина. — М., 1991.
Современная мировая политика: прикладной анализ / отв. ред. А. Д. Богатуров. — М., 2009.
Современные буржуазные теории международных отношений / отв. ред. В. И. Гантман. — М., 1976.
Современные глобальные проблемы мировой политики / под ред. М. М. Лебедевой. — М., 2009.
Уткин, А. И. Американская стратегия для XXI века / А. И. Уткин. — М., 2000.
Уткин, А. И. Мировой порядок XXI века / А. И. Уткин. — М., 2001.
Aron, R. Paix et guerre entre les nations / R. Aron. — P., 1984.
Kaplan, M. System and Process in International Politics / M. Kaplan. — N.Y., 1957.
Morgentau, H. Politics among Nations. The Strugle for Pover and Peace / H. Morgentau. N.Y., 1955.
Waltz, K. Theory of International Politics / K. Waltz. — N.Y., 1979.
20.1. Политическая глобалистика: понятие и структура
В наше время политология все больше обращает внимание на актуальные, чрезвычайно важные вопросы современного мирового развития. К ним следует в первую очередь отнести глобальные проблемы, которые затрагивают жизненные интересы всего человечества. ОНИ создают серьезные затруднения для достижения мировым сообществом благоприятного будущего, а также угрожают гибелью цивилизации, если не будет найдено их конструктивное решение. Данные проблемы требуют для их преодоления коллективных, согласованных усилий всех стран и народов.
Непосредственно термин «глобальные проблемы» в его настоящем значении стал употребляться относительно недавно, во второй половине 1960‑х гг. В то время ученые различных стран, обеспокоенные обострением многих сложных и взаимосвязанных негативных явлений планетарного масштаба в жизнедеятельности всего человечества, обратились к их целенаправленному специальному исследованию и теоретическому осмыслению. В довольно короткий срок сформировалась новая система научных знаний о жизненно важных общечеловеческих затруднениях, получившая название — глобалистика.
Работы ученых глобалистов во многом способствовали возникновению огромного интереса к общечеловеческим проблемам во всем мире, положили начало процессу осознания того, что от их решения зависит будущее всех жителей нашей планеты — и ныне живущих, и грядущих поколений. Глобальные проблемы оказались также в центре внимания государственных и политических деятелей, широкой общественности. К обсуждению этих кардинальных вопросов современности и поиску путей их решения обратились ООН и ее специализированные учреждения. Проявили интерес к планетарным проблемам и правительства многих государств. Они поощряют в своих странах различные исследования в указанной области. Важную роль в развитии современной глобалистики играет изучение вопросов, имеющих политологический характер или связанных с политической сферой. В 1990‑е гг. в рамках рассматриваемой нами области знаний сформировалось новое направление, получившее название политическая глобалистика. Однако процесс становления этого направления на практике протекал весьма неравномерно и противоречиво.
Авторы первых глобальных проектов Дж. Форрестер, Д. Медоуз и другие в начале отказались от целенаправленного познания политической стороны планетарной проблематики. И все же отражение этого аспекта обнаружило себя в данных исследованиях в· виде ориентированности на достижение определенных политических целей, при выдвижении программ и стратегий выживания человечества, явно затрагивающих область политики, и т.д.
В ходе дальнейшей эволюции глобалистики произошел постепенный поворот к вопросам политической природы. Он заключался, во-первых, в признании роли и значения политических факторов в решении глобальных проблем. Во-вторых, в понимании необходимости выдвижения новых политологических концепций, способствующих стабилизации мирового развития и обеспечению выживания человечества. В-третьих, проекты преодоления всемирных затруднений стали разрабатываться как с учетом вероятных изменений мирового политического порядка, так и на основе анализа важнейших процессов и явлений мировой политики.
В настоящее время накопленный опыт изучения планетарной проблематики и моделирования развития мировой системы в условиях обострения общечеловеческих затруднений позволяет сделать вывод том, что конечном счете результаты исследований подобного рода существенно обедняются без рассмотрения политических факторов и изучения политических аспектов.
С другой стороны, оригинальные работы в области глобалистики сами оказывают существенное влияние на политическую жизнь в различных странах. Так, широко известный первый доклад Римского клуба «Пределы роста» вызвал большую дискуссию в мире по поводу характера дальнейшего роста человеческой цивилизации. В данной связи американский политолог О. Тоффлер отметил, что во Франции, Японии, Германии, Голландии и в других государствах вопрос о продолжении или прекращении роста привел к сильной политической поляризации между принимавшими участие в дебатах руководителями корпораций и высокопоставленными правительственными чиновниками, а также политическими лидерами.
В качестве другого примера могут послужить получившие всеобщее признание труды Института всемирного наблюдения (США), среди которых особой популярностью пользуются ежегодные доклады «Состояние мира». Каждый их выпуск представляет собой событие, по поводу которого созываются пресс-конференции в Вашингтоне с присутствием представителей дипломатических представительств и миссий, с широким участием корреспондентов ведущих средств массовой информации.
Внимательное отношение представителей практической политики к глобальным исследованиям во многом связано с нетрадиционным и инновационным анализом в этих работах вопросов, имеющих политическую природу. Среди них прежде всего выделяются задачи наиболее общего, фундаментального характера. Таковыми являются:
изучение политических причин и факторов возникновения и обострения планетарных проблем;
поиск политических путей преодоления общечеловеческих затруднений;
прогнозирование политического устройства грядущего мирового сообщества, которое сможет стабильно и устойчиво развиваться, находя адекватные ответы как на уже известные, так и на новые глобальные вызовы.
Значительный интерес вызывают и узкоспециализированные исследования. К ним, в частности, относятся разработка и изучение в контексте глобальной проблематики актуальных вопросов, связанных с политикой, в областях экологии, народонаселения, энергетики, транспорта, использования природных ресурсов, освоения космоса и Мирового океана и т.п. Существуют также важные научные задачи, которые могут быть решены только совместными усилиями политологов и глобалистов.
Это прежде всего такие вопросы, как:
осмысление планетарных проблем в качестве фактора мирового политического развития;
анализ глобализации политических процессов на международной арене под воздействием обостряющихся общечеловеческих затруднений и некоторые другие задачи.
Таким образом, можно сделать вывод, что политическая наука и глобалистика как система междисциплинарных знаний в наши дни имеют много точек соприкосновения. Политологические методики, категории и концепции все шире используются при изучении планетарной проблематики, а результаты глобалистских исследований находят свое применение при анализе политических процессов и явлений современного мира. Следовательно, уже сегодня стало возможным вполне определенно говорить о возникновении в рамках политической науки нового направления — политической глобалистики.
В самом общем виде в политической глобалистике возможно по предмету исследований выделить три наиболее общих, тесно связанных друг с другом направления.
Первое направление включает в себя изучение политических причин происхождения, сущности и проявлений общечеловеческих проблем в мировой политике. В этой области накоплен большой научный материал, хотя существует и много дискуссионных вопросов. Например, один из центральных среди них — какие проблемы считать поистине всемирными?
Сегодня уже можно сказать, что в современной глобалистике выделен круг наиболее актуальных и значимых вопросов. Это вопросы, связанные с борьбой с международным терроризмом, сохранением окружающей среды, предотвращением мировой ядерной войны, а также глобальные демографическая и продовольственная, энергетическая и сырьевая проблемы, освоение космоса и Мирового океана, ликвидация экономической отсталости многих государств современного мира, избавление рода людского от опасных болезней и др.
Конечно, глобальная проблематика — не замкнутая система. С углублением наших знаний о ней и изменением ситуации на планете она может пополняться и новыми элементами.
Однако следует отметить, что в некоторых современных исследованиях прослеживается тенденция неоправданно увеличивать количество ключевых затруднений человечества. Так, в «Энциклопедии мировых проблем и человеческого потенциала» речь идет о 10 233 проблемах, которые ее создатели рассматривают в качестве всемирных. В связи с этим не вызывает удивления высказанное на страницах авторитетного международного политико-прогностического журнала «Фьючез» в одном из первых отзывов об указанной работе недоумение: «Действительно ли эти проблемы существуют?».
В данной связи совершенно очевидно, что для изучения глобальных проблем очень важно определить их критерии, которые ограничивали бы всемирную проблематику и позволяли включать в нее истинно общечеловеческие вопросы. Согласно выявленным и обобщенным в единую систему критериям в качестве глобальных современная наука рассматривает проблемы, которые:
в той или иной мере затрагивают жизненные интересы всего человечества, всех государств и народов, каждого отдельного жителя нашей планеты;
выступают в качестве объективного фактора развития современной цивилизации, т.е., несмотря на специфические проявления в рамках отдельных стран и регионов, имеют в конечном счете всемирный характер;
приобретают чрезвычайно острый характер и угрожают не только позитивному развитию человечества, но и гибелью цивилизации, если не будут найдены конструктивные пути их преодоления;
требуют для своего разрешения коллективных усилий всех государств и народов, всего мирового сообщества;
характеризуются планетарными масштабами проявления, большой остротой, комплексностью и взаимозависимостью, динамизмом.
Второе направление политической глобалистики составляют исследования, связанные с поиском политических путей решения глобальных проблем. Это чрезвычайно актуальная задача. Угроза, которая исходит от планетарных проблем самому существованию всех землян, сейчас осознается все большим числом людей. Опасность дальнейшего углубления общечеловеческих затруднений находится в центре внимания как ученых, так и политиков, деятелей культуры, представителей широких кругов мировой общественности.
Наряду с подобного вида обобщающим подходом имеет место и постоянное стремление при изучении глобальной проблематики оперативно выделять наиболее болевые для текущего момента точки, наиболее опасные тенденции во всемирном развитии. Известный американский писатель и ученый А. Азимов в связи с этим отмечал: «Мы живем во времена, когда перенаселенность, парниковый эффект, утончение озонового слоя, загрязнение окружающей среды, гибель лесов и живой природы, опасности, исходящие от накопления ядерных вооружений, угрожают нам разрушением цивилизации и коренным ослаблением самой жизнеспособности Земли».
Необходимость отвести от человечества приближающуюся опасность стимулировала интенсивные исследования возможных решений всемирных проблем. Некоторые ученые акцентировали внимание на преодолении отдельных планетарных затруднений, другие ставили своей задачей способы разрешения всего комплекса важнейших вопросов планетарного масштаба.
Таким образом, в политической глобалистике возникло множество проектов и сценариев, направленных на нахождение тех или иных выходов из тупиков современной глобальной проблемной ситуации.
Специалисты, занятые поисками путей решения глобальных проблем, подчеркивают, что существующие на сегодняшний день политические институты стали в состоянии оказывать существенное влияние на современное и будущее мировое развитие. Несомненно, это развитие должно претерпеть существенные политические трансформации для благоприятного разрешения основного комплекса глобальных проблем.
Центральными вопросами для исследований подобного рода являются такие, как предсказание будущего миропорядка и общественно-политического устройства, которые должны устанавливаться по мере разрешения фундаментальных планетарных проблем в ходе реализации предлагаемых учеными-глобалистами политических стратегий, направленных на обеспечение не только выживания человечества, но и его поступательного, устойчивого развития.
В этой связи перед глобалистикой встает задача по прогнозированию и проектированию таких вероятных изменений. На ее решение ориентировано третье направление политической глобалистики. Оно условно может быть названо футурологическим.
Многие политологи полагают, что обострение планетарных противоречий означает вступление мирового сообщества в новый, «переходный», период своей эволюции. Этот период они определяют как «эпоху критической нестабильности», «век неопределенности», «период экстремальных альтернатив», «десятилетия всеобщего поворота» и т.п. Он должен привести к изменениям в человеческом сообществе, в основных ориентирах его дальнейшего развития. К примеру, О. Джарини, ведя речь о влиянии глобальных проблем на эволюцию, приходит к выводу, что уже возможно «различить в наш “век неопределенности” начало новой эры, в которой на смену нереалистическому поиску политических определенностей придет понимание политических пределов этих детерминант».
В современной политической науке также широко распространены мнения, согласно которым изменения в мировом развитии, вызванные противоречиями и проблемами планетарного характера, приведут к созданию в будущем иного общества, существенно отличающегося от социально-политических систем наших дней. По многим своим параметрам (политическим, социальным, экономическим, экологическим, аксиологическим и др.) это грядущее общество станет гораздо более приспособленным к беспрецедентным глобальным вызовам, чем сегодняшние общественно-политические структуры.
При более подробном рассмотрении затронутого вопроса о прогнозировании мирового общественного развития в контексте общечеловеческих затруднений следует отметить, что сейчас как в политической мысли, так и в общественном сознании нередко отдается предпочтение анализу прежде всего одной стороны глобальной проблематики — опасности, которую несет ее неразрешенность для будущего цивилизации. Данная сторона чрезвычайно важна, так как связана с определением дальнейшей судьбы рода людского и перспектив всемирно-исторического процесса.
В то же время такая трактовка часто вызывает критику, которую, по нашему мнению, также не следует оставлять без внимания. Это связано с тем, что речь в ней идет о возникновении определенной тенденции к абсолютизации указанного свойства системы противоречий планетарного масштаба и проявлению известной одномерности в предвидении политического развития мирового сообщества. По данному поводу писатель С. Л. Залыгин писал: «Сегодня идеал человечества, на мой взгляд, снизился, упал до примитивного состояния, выраженного одним словом — “выживание”. Выживание — экологическое, экономическое, политическое, духовное. В истории мирового развития быть может еще никогда не было такого приземленного идеала».
В современной глобалистике выдвинут также целый ряд футурологических идей и концепций, которые продолжают оказывать заметное влияние на мировое общественное мнение, предупреждая землян о возможной катастрофе планетарного масштаба как следствии неудовлетворительного решения общечеловеческих проблем.
Таким образом, на основании изложенного представляется возможным сделать вывод о том, что вопросы политического развития являются важнейшим предметом изучения для всех трех основных направлений современной политической глобалистики.
В рамках первого направления усилия политологов и глобалистов прилагаются к тому, чтобы поставить диагноз глобальным болезненным явлениям в функционировании нынешней цивилизации, а также определить их воздействие на всемирное развитие, включая и его политическую составляющую.
Второе из указанных направлений ориентировано на поиски эффективных политических методов лечения опасных недугов человеческого сообщества, среди которых большое место занимают проекты политических и социальных реформ и преобразований.
Третье — наиболее общее направление исследований в области политической глобалистики представляет собой прогнозирование вероятных политических результатов и последствий возможного дальнейшего развития кризисных процессов и явлений нашей цивилизации. Причем спектр оценок здесь весьма широк: от проро-
честв наступления планетарной катастрофы и коллапса всей мировой системы до предсказаний исцеления человечества от глобальных недугов и предвидений грядущего мирового политического порядка, свободного от кардинальных проблем нашего времени.
Специалисты в области политической глобалистики выделяют среди глобальных проблем три основные группы.
Первая группа включает проблемы, связанные со сферой международных отношений, и отражает присущие ей противоречия и объективно необходимые преобразования. В решении фундаментальных всемирных задач этого типа особую важность имеют политические предпосылки.
Вторую группу составляют глобальные проблемы, сфера возникновения и проявления которых связана со взаимоотношениями личности и общества. Эти проблемы непосредственно касаются перспектив человека и его будущего. Для этой группы особенно важны методы и способы, которыми осуществляется социальная политика.
К третьей группе относят глобальные проблемы в области взаимодействия человека и природы. Это проблемы несбалансированности потребностей жизнедеятельности людей и возможностей окружающей среды. Для разрешения данных вопросов всемирного масштаба наряду с политическими весьма большое значение приобретают и научно-технические предпосылки.
При изучении указанных групп проблем целесообразно для каждой из них более детально рассмотреть наиболее важные и типичные глобальные проблемы, акцентируя внимание на их политических аспектах.
В первую группу общечеловеческих проблем входит прежде всего проблема сохранения мира и предотвращения войн и вооруженных конфликтов. Достижение безъядерного, ненасильственного мира актуальная и трудная задача. Найти ее решение возможно только общими усилиями всех государств и народов, всех людей планеты. Такой подход требует выработки принципиально новой психологии и ценностных установок, понимания каждым человеком своей ответственности за судьбы жизни на Земле.
Вторая группа глобальных проблем — это проблемы, связанные с общественным развитием, затрагивающие в первую очередь самого человека как биосоциальное существо. Данные проблемы требуют для своего решения такой многоплановой работы всего человечества, как борьба с голодом и недоеданием, негативными последствиями научно-технического прогресса, решение насущных вопросов здравоохранения, образования, защита от «загрязнений» духовной среды человечества.
Среди указанных фундаментальных вопросов нашего времени наибольшее внимание международных научных и общественных кругов привлекает проблема демографического взрыва, или ускоренного роста народонаселения планеты.
Произошел ли он в действительности или это всего лишь преувеличение?
Ученые, опираясь на конкретные факты, убедительно доказывают, что «демографический взрыв» — это не литературная гипербола, запущенная в оборот средствами массовой информации в погоне за сенсационным заголовком, а реальное явление в развитии современного человечества. Данный вывод можно проиллюстрировать следующими сведениями: человечеству потребовалось 130 лет (с 1800 по 1930 гг.), чтобы увеличить свою численность с 1 до 2 млрд человек и всего 45 лет для последующего удвоения. Всего за 12 лет (с 1975 по 1987 гг.) население Земли возросло на 1 млрд человек.
11 июля 1987 г. согласно решению ООН мировым сообществом был отмечен день рождения пятимиллиардного человека. Различные мероприятия, посвященные этому событию, увидели по телевидению жители более 80 стран. Однако появление шестимиллиардного жителя планеты Земля на рубеже ХХ и ХХI вв. уже не вызвало такой эйфории. Более того, в процессе роста числа жителей нашей планеты имеются два тревожных обстоятельства.
Во-первых, более 97% роста населения приходится на слои с самым низкими доходами и уровнем благосостояния (и в Европе, и в США прирост населения обеспечивают именно иммигранты). Во-вторых, это население все больше концентрируется в городах. Неудержимый рост городов приобрел в последнее время взрывной характер. Если в 1950 г. 2/3 населения мира составляли сельские жители, то к 2025 г., по прогнозам, 2/3 населения мира будут жить в городах. В ноябре 2008 г., впервые в истории, горожан стало больше, чем сельских жителей. В городах сейчас проживают 3,3 млрд человек. К 2030 г. это число обещает удвоиться.
Возникает вопрос: как в наши дни бурный рост народонаселения планеты сказывается на положении человека в современном мире?
Прежде всего, он ведет к усилению неблагоприятных тенденций в формировании демографической структуры мира. Так, например, человечество очень быстро стареет. Численность людей преклонного возраста увеличивается на Земле с небывалой быстротой. Сегодня в каждой из более чем 30 стран насчитывается свыше 2 млн жителей в возрасте, превышающем 65 лет, который принят учеными за начало старости. Во всем мире число людей в возрасте 65 лет увеличивается ежегодно на 2,4%, т.е. гораздо быстрее, чем происходит рост населения в целом.
Это ведет к постепенному повышению среднего возраста жителя планеты. Число людей, перешагнувших порог своего 60‑летия, во всем мире в 1985 г. составляло 290 млн человек, а в 2000 г. уже 410 млн. Поэтому наш мир сегодня называют стареющим.
Для некоторых стран значительное увеличение числа пожилых людей будет представлять серьезную проблему уже в следующем столетии.
К примеру, если проводимая Китаем программа снижения уровня рождаемости увенчается успехом, то это может привести к тому, что в середине следующего века 40% населения страны будет иметь возраст свыше 65 лет.
В России эта проблема усугубляется некоторыми дополнительными обстоятельствами. Так, по данным Министерства экономического развития и торговли РФ в 2005 г. в стране было 72 млн человек экономически активного населения или 51% от общей численности россиян. При этом естественная убыль населения в России — 6,5 человек на 1000, что во много раз больше чем в странах Европейского Союза (0,1/0,7 на 1000 человек). При средней продолжительности жизни мужчин (58,5 года) в России занимает 134‑е место в мире. Все эти факты говорят об остроте для нашей страны не столько проблемы старения, сколько проблемы депопуляции.
Старение населения в любой стране, несомненно, ставит непростые задачи в области социальной политики. Острый характер для многих государств носят вопросы застойной безработицы и трудоустройства, особенно пожилых людей, проблемы переквалификации тех людей, чьи профессии устарели и т.д.
Описание «демографического взрыва» было бы неполным без учета того факта, что он происходит далеко не во всех регионах мира. Ареной этого процесса выступают прежде всего бедные страны Азии, Африки и Латинской Америки. На них приходится свыше 4/5 прироста народонаселения земного шара.
Третья группа глобальных проблем — проблемы типа «общество — природа». Здесь следует обратить внимание на такие планетарные проблемы, как экологическая, климатическая, сырьевая, энергетическая, продовольственная и др. Наиболее жизненно важной как среди вопросов данного типа, так и среди всех глобальных проблем является экологическая проблема. Многие ученые и специалисты полагают, что в наше время экологическая опасность представляет наибольшую угрозу для существования человечества.
Долгое время в хозяйственной деятельности человека преобладала тенденция как можно больше взять от природы. Считалось, что она обладает большими возможностями самоочищения. Но по мере роста промышленного производства, увеличения его отходов, нарушения целостности и взаимосвязей при родной среды возникла реальная опасность для ее естественного состояния. Это связано с загрязнением воздушного и водного бассейнов, истощением природных ресурсов, вымиранием многих видов растений и животных, обеднением биологических ресурсов в целом, сокращением невозобновляемого энергетического потенциала (угля, нефти, газа) и т.д. При этом осложнения в одних экологических процессах вызывают затруднения в протекании др.
Известный французский ученый Ж.-И. Кусто в данной связи заметил следующее: «Прежде природа угрожала человеку, а теперь человек угрожает природе».
По некоторым подсчетам, интенсивность и масштабы влияния на биосферу планеты в середине 1990‑х гг. (население Земли 5,5 млрд человек) выше, чем у взятого для сравнения примитивного общества каменного века с численностью, превышающей 50 млрд человек. В новое время развитие промышленности во всемирном масштабе привело к тому, что ущерб, наносимый человеком окружающей среде, стал приобретать уже не локальный, а глобальный характер. В это же время колоссально возросли средства воздействия людей на природу, а масштабы их хозяйственной деятельности на планете стали огромными. Впервые в истории деятельность человечества стала сопоставимой с геологическими и другими планетарными процессами. Выдающийся советский ученый и мыслитель, основоположник учения о биосфере В. И. Вернадский сделал заключение о том, что в ХХ в. «впервые человек становится крупнейшей геологической силой».
Современные люди вольно или невольно вынуждены в ходе своей многогранной деятельности изменять содержание различных веществ в окружающей их среде. Но такие изменения отнюдь не всегда оказываются безболезненными для природы.
Влияние человека на природу существенным образом изменяет и внешний облик планеты. В частности, следствием такого влияния стало появление к последней четверти ХХ в. свыше 9 млн кв. км пустынь. Кроме того, 30 млн кв. км (почти 1/5 всей площади суши) находится под угрозой опустынивания. Эта опасность угрожает свыше 100 государствам мира.
За минувшие 500 лет человечество уничтожило 2/3 всех лесов на планете. Однако этот процесс продолжается и в наше время. Например, к середине 1980‑х гг. уничтожили свыше 7 млн га леса в 15 странах Западной и Восточной Европы.
В последнее время особую тревогу у многих ученых вызывает перспектива глобального потепления климата Земли, связываемого с так называемым парниковым эффектом.
Изменение климата — это в полном смысле слова трагедия для всего человеческого сообщества. По данным некоторых климатологов, неконтролируемый парниковый эффект мог бы уничтожить цивилизацию в течение 500 лет.
Следует все же отметить, что конкретные прогнозы воздействия указанного атмосферного явления на жизнедеятельность всего человечества сильно различаются между собой. Это в определенной степени обусловливается тем, что велик разнобой в оценках параметров протекания в будущем самого парникового эффекта, в частности, в ответах на следующие вопросы: насколько быстро будет происходить накопление газов, вызывающих данный эффект, и как оно скажется на потеплении глобального климата?
Даже повышение температуры в планетарном масштабе на один градус — а такое климатическое изменение может осуществиться, по мнению ряда специалистов, к середине ХХI в. — приведет к значительному изменению атмосферной циркуляции и условий увлажнения почвы. Следствием этого станет сильное смещение зон, оптимальных для земледелия и других видов хозяйственной деятельности. Эти изменения, если они все-таки произойдут, затронут жизненные интересы миллиардов людей, вызовут массовые миграции населения, породят переселения людей в зоны без сложившейся инфраструктуры и в итоге окажутся причиной тяжких социальных последствий и политических потрясений.
Дальнейшее обострение глобальных проблем может привести, согласно оценкам специалистов по политической глобалистике, к широкому распространению во всем мире таких негативных явлений, как деградация окружающей среды, голод, деморализация значительной части жителей планеты, вынужденная миграция населения, увеличение уровня детской смертности, безработица, утрата жизненных надежд и т.д. Все это будет способствовать резкому ухудшению политического климата в мировом сообществе. При реализации на практике подобного футурологического сценария дальнейшее существование рода человеческого может оказаться под угрозой. Чтобы этого не произошло, необходима эффективная и сбалансированная экологическая, энергетическая и сырьевая политика в национальном, региональном и глобальном масштабах.
Для разрешения глобальных проблем мировое сообщество должно выработать и провести в жизнь целеустремленную согласованную политическую стратегию, в которой важную роль будут играть действия членов международного сообщества как на уровне мировой, так и на уровне национальной политики большинства государств мира.
Для решения планетарных проблем необходимы прочный мир, международная стабильность, которые могут быть достигнуты в процессе политического реформирования современного мирового сообщества на справедливых, демократических началах.
20.2. Глобализация как экономический и политический процесс
Под глобализацией, прежде всего, понимают всестороннее сближение и интеграцию всех стран мира в технологической, информационной, культурной, экономической и политической сферах и поскольку общепризнано, что важнейшие предпосылки генезиса глобализации была созданы совокупностью трансформаций в области технологий пространственно-временных коммуникаций, которые, по сути, создали для ее развертывания материально-техническую базу, постольку для многих приемлемо понимание современного этапа глобализации, предложенное Э. Гидденсом. Британский социолог определяет его как «интенсификацию всемирных отношений, связывающих отдаленные друг от друга места таким образом, что локальные события формируются событиями, происходящими за многие мили отсюда и наоборот».
Хотя сам термин «глобализация» является относительно новым, данное явление имеет свою историю. Тенденции к интеграции и сближению между государствами существовали всегда, но наиболее радикально они проявились в двух исторических периодах. Первый раз — с середины XIX в., до начала Первой мировой войны, и второй раз — в 1990‑е гг. Технологической основой первой волны глобализации были телефон и телеграф в сфере коммуникаций, строительство железных дорог в сфере транспорта, машинное, а затем поточно-конвейерное производство в промышленной сфере. Технологические сдвиги повлекли за собой сдвиги экономические, выражавшиеся прежде всего в усилении экономической взаимозависимости и формировании единого мирового хозяйства.
О постоянно усиливающейся интернационализации (глобализации) экономического развития свидетельствует и тот факт, что мировая торговля росла быстрее, чем мировое производство, а значит, с каждым годом возрастала роль международных экономических связей. Это подтверждается следующими цифрами: с 1870 по 1917 гг. объем мировой торговли ежегодно увеличивался в среднем на 3,4%, а объем мирового производства — на 2,1%. С 1850 по 1914 гг. население мира увеличилось в 1,5 раза, а международный товарооборот — в 10 раз. Зависимость экономически ведущих стран мира от внешней торговли выросла за этот период в 2,3 раза.
Начиная с 1870‑х гг. наряду с экспортом товаров растет экспорт капитала. В период с 1885 по 1900 гг. оборот мировой торговли повысился в 2,1 раза, а иностранные инвестиции — в 2,3 раза. В 1901—1913 гг. мировое производство увеличилось на 40%, мировая торговля — на 62%, а иностранные инвестиции — на 100%. Успехам мировой торговли и росту иностранных инвестиций способствовало то, что национальная валюта большинства стран была свободно конвертируемой. К 1910 г. в таких странах проживало около 90% населения всего мира. Движение товаров и капиталов было свободным, такой же свободной была миграция рабочей силы, которая приобрела колоссальные масштабы. Все большее развитие получал международный туризм. Для поездки из страны в страну не требовалось визы, а иногда даже и паспорта.
Экономическая глобализация во второй половине XIX — начале ХХ вв. подтолкнула интеграционные процессы и в других сферах. Именно в этот период появляются первые международные межправительственные (Всемирный почтовый союз, Международный союз электросвязи) и неправительственные (Красный Крест) организации. Стали проводиться международные спортивные соревнования, что привело к возрождению Олимпийского движения и созданию международных спортивных федераций.
Но наиболее сильно глобализация проявилась в политической сфере. Вслед за мировой экономикой началось формирование мировой политики. Мировое экономическое и социальное развитие проходило под сильным воздействием либеральной политической идеологии. Либерализм обосновывал необходимость экономической свободы на национальном и международном уровнях, считал необходимым стремиться ко все большей взаимозависимости и интеграции как в экономике, так и в политике.
Наряду с либерализмом появляются и другие политические идеологии, обосновывающие необходимость глобализации и связывающие достижение политических целей с этим процессом. Прежде всего, речь идет о марксизме. Для К. Маркса и Ф. Энгельса экономическая глобализация мира была главной предпосылкой для его радикальной социально-политической трансформации. На основе марксизма было создано первое международное политическое движение. Институционализация этого рабочего движения нашла свое выражение в создании и деятельности I (1864) и II (1889) Интернационалов.
Глобализация оказала прямое влияние и на международные отношения. На рубеже XIX и ХХ вв. состоялось несколько международных конференций, на которых обсуждались вопросы предотвращения войн и конфликтов, мирного сотрудничества государств, совершенствования норм и принципов международного права. Было широко распространено мнение о том, что в условиях достигнутого уровня экономической взаимозависимости большая война между основными странами мира становится все более невозможной.
Однако экономическая глобализация намного опередила формирование стабильной и устойчивой системы международных отношений, ее институциональное оформление. Несмотря на все разговоры и благие пожелания, реальный механизм предотвращения глобального вооруженного конфликта не был создан. Неадекватная и непродуманная политика «великих держав», реальные и надуманные противоречия между ними привели к Первой мировой войне. Первая мировая война, таким образом, оказалась своеобразным итогом первой волны глобальной интеграции, следствием имманентно присущих этой волне внутренних противоречий.
Первая мировая война стала разделительным рубежом между двумя историческими периодами — глобальной интеграции и глобальной дезинтеграции. Хотя после окончания войны была предпринята попытка реализации давнего либерального интеграционного проекта — создание универсальной международной организации (Лиги Наций), социально-экономическое развитие мира пошло в противоположном направлении.
Неудача Лиги Наций помимо иных причин была связана с тем, что в мировой экономике в 1920—1930‑е гг. преобладали дезинтеграционные тенденции. Государства стремились защитить свои национальные рынки от иностранных конкурентов при помощи высоких таможенных тарифов. Мировая торговля и зарубежные инвестиции перестали увеличиваться, а в некоторые периоды даже сокращались. Так, с 1929 по 1932 гг. в результате мирового экономического кризиса мировое промышленное производство сократилось на 20%, а мировая торговля — на 40%. Экспорт капитала накануне Первой мировой войны составлял в среднем более одного миллиарда долларов в год, а в послевоенные годы всего 110—170 млн долл.
Границы становились менее прозрачными не только для товаров и капиталов, но и для людей. Для поездок за рубеж потребовались паспорта и визы. Некоторые страны (Германия, СССР и др.) резко ограничили зарубежные поездки своих граждан. Повсеместно усложнились условия трудоустройства иностранцев. В результате сократились трудовая миграция и международный туризм. Многие страны мира стремились к созданию замкнутой автаркической экономики, ограничивали конвертируемость своих национальных валют, что способствовало еще большему ослаблению международных экономических связей.
Вторая мировая война повлекла за собой повышение дезинтеграции мировой экономики. В 1950 г. только шесть стран мира имели свободно конвертируемую валюту. И это мешало как зарубежным инвестициям, так и развитию международной торговли. Несмотря на предпринятые при создании ООН меры по стимулированию мировой экономики при помощи международных экономических институтов (МВФ, ВБ, ЮНИДО и др.), долгое время уровень экономической взаимозависимости, степень вовлеченности отдельных стран в международное разделение труда оставались ниже, чем в начале ХХ столетия. К тому же мир оказался расколотым по политико-идеологическому и социально-экономическому признакам на два блока.
Предпосылки для новой волны глобализации начали формироваться на рубеже 1950—1960‑х гг., когда стала разворачиваться новая технологическая революция. В 1970‑е гг. последствия этой революции стали сказываться и на материальном производстве, и на других сферах жизни человеческого сообщества, прежде всего в сфере транспорта, информатики и телекоммуникациях. Последние десятилетия были отмечены бурным развитием реактивной авиации, компьютерных, информационных технологий. Количество компьютеров удваивалось каждые 18 месяцев. Резкое увеличение объемов информационного обмена и сокращение времени на передачу информации подтолкнули темпы экономического развития и экономическую интеграцию в мире.
Возрастание уровня экономической взаимозависимости, появление и рост транснациональных корпораций при одновременном ослаблении правительственного контроля над их действиями, привело, по мнению представителей неолиберального направления теории международных отношений, к существенным изменениям в мировой политике.
Однако и в 1970‑е, и в 1980‑е гг. реальная степень глобальной интеграции оставалась по многим показателям ниже, чем накануне Первой мировой войны. В полной мере новая волна глобализации проявила себя только в 1990‑е гг. Те факторы глобализации, которые имели место в предшествующий период, получили дополнительный импульс после окончания «холодной войны» и преодоления идеологического, политического и экономического раскола мира. Произошла либерализация как мировой экономики в целом, так и национальных экономик отдельных стран. Если в начале 1960‑х гг. в странах с открытой рыночной экономикой проживало 20% населения мира, то к началу ХХI в. этот показатель достиг 87% (если включать Россию и Китай). Только в 1990‑е гг. был превышен уровень 1913 г. по относительному объему иностранных инвестиций. Во многом такой показатель был достигнут благодаря деятельности ТНК, на зарубежных филиалах которых в конце ХХ в. производилось товаров на пять триллионов долларов.
Экономическая глобализация — всегда преимущественно объективный процесс. Однако в 1990‑е гг. ее успехи были связаны и с теми рекомендациями, которые давали Международный валютный фонд и Всемирный банк для проведения государственной экономической политики. Эти рекомендации были составлены на основе идей экономического неолиберализма и направлены на разрушение барьеров в мировой торговле и иностранных инвестициях. Большинство государств мира оказались перед выбором: или принять эти рекомендации, или оказаться в числе так называемых стран-изгоев.
Вторая волна глобализации была детерминирована, таким образом, и политическими факторами, но ее политические последствия оказались неоднозначными и противоречивыми. Экономическое и политическое развитие мира в 1990‑е гг. получило разную направленность. Если в экономике наблюдались растущая взаимозависимость и интеграция, то в политическом отношении мир стал менее стабильным и более хаотичным. После окончания «холодной войны» и дезинтеграции биполярной системы международных отношений новая структура международной системы так окончательно и не сложилась. Вызванное процессами экономической глобализации некоторое ослабление власти национальных правительств не дополняется адекватным возрастанием роли международных институтов. За почти двадцатилетний срок, прошедший после окончания «холодной войны», так и не была начата давно назревшая реформа ООН. В результате главная международная организация современного мира далеко не всегда способна выполнить имманентно присущие ей регулирующие функции и поэтому теряет свой авторитет.
На смену старым проблемам международной безопасности приходят новые, к которым государства и другие субъекты международной политики оказались не вполне готовы. К таким проблемам относится, например, угроза международного терроризма. До недавнего времени понятие «международный терроризм» больше подчеркивало потенциальную международную опасность такого явления, чем обозначало реальный, очевидный фактор в международных отношениях.
Проблема терроризма порождена, наряду с другими причинами, и социальными последствиями глобализации. Как было уже отмечено, в современном мире глобализация реализуется в соответствии с неолиберальными экономическими принципами, что неизбежно ведет к нарастанию разрыва между богатыми и бедными странами, усиливает социальную дифференциацию во всем мире. Нынешний вариант глобализации выгоден наиболее развитым в экономическом и технологическом отношении странам, стремящимся сохранить и обеспечить свое доминирование также и в политической сфере.
Глобализация порождает серьезные социальные проблемы и внутри развитых стран. Против ряда последствий глобализации выступают профсоюзы и новые социальные движения, получившие название антиглобалистских. Однако оппозиция неолиберальной модели глобализации не имеет единой политической и идеологической платформы. После краха мировой системы социализма традиционные левые политические идеологии и движения оказались в глубоком кризисе. Так, международное коммунистическое движение фактически перестало существовать, хотя коммунисты сохраняют власть в некоторых странах (Китай, Вьетнам, Куба, Северная Корея). Многие партии и группировки, сохранившие приверженность ортодоксальной коммунистической идеологии, крайне негативно относятся к глобализации, хотя К. Маркс связывал с аналогичным процессом в XIX в. надежды на осуществление своих концепций.
Международное социал-демократическое движение пытается выработать свои собственные подходы к глобализации, обосновать возможность ее альтернативного, «гуманистического» варианта. Об этом говорилось на Парижском конгрессе Социалистического интернационала в 1999 г. Однако на национальном уровне социалдемократы, находясь у власти, не способны реализовать свою традиционную социально-экономическую программу и вынуждены проводить такую же политику, как и неоконсерваторы и либералы.
Вместе с тем только сегодня появилась реальная возмож-
ность для формирования международного глобального общества не на словах, а не деле. Новые средства коммуникации и информационные технологии позволяют неправительственным организациям и движениям, отдельным индивидам более тесно взаимодействовать между собой, вырабатывать общие позиции и в конечном счете оказывать воздействие на экономические и политические процессы.
До сих пор экономическая глобализация основывалась на неолиберальных принципах и осуществлялась быстрее, чем процессы политических изменений. Настало время привести политику в соответствие с экономическими переменами, сделать так, чтобы в процессе глобализации находили свое решение гуманитарные и социальные проблемы, чтобы всем народам обеспечивалось право на достойную жизнь, на культурную и цивилизационную самобытность.
20.3. Страны Запада: нация и государство в глобализирующемся мире
В условиях глобализации — расширения и увеличения протяженности и интенсивности экономических, культурных и финансовых связей во всем мире — мы живем все больше не в «пространстве мест», а в «пространстве потоков»; пространство «сокращается», время «исчезает», мир «сжимается» и, казалось бы, становится все более единым.
Однако человечество вступило в крайне сложную эпоху своего существования, когда мир одновременно организуется и хаотизируется, глобализируется и локализуется, объединяется и разделяется.
Политологи предупреждают: в мире уже идет война, война без стрельбы, но речь идет о выживании. Это новый вид войны — психологическо-экономическая война за глобальное руководство. Конкуренция в мире стала универсальным кредо, идеологией. Транснациональные компании (ТНК) рассматривают всю планету как один глобальный рынок. Глобализация создает опас-
ность нарастания разрыва в благосостоянии между государствами — в этих условиях могут утвердиться только те из них, которые имеют в своем распоряжении новейшие технологии и дешевую, но квалифицированную и гибкую рабочую силу.
Существует широко распространенное мнение, что глобализация ведет к утрате политической власти и влияния национальными государствами, которые, согласно формуле Д. Белла, «становятся слишком маленькими для больших житейских проблем и слишком большими — для маленьких». При этом Запад — не только колыбель глобализации, но и ее испытательная площадка, где раньше всего проявляются глобальные тенденции: от попыток национального строительства до «демонтажа» национальных государств.
Возможности государства здесь подрываются такими проявлениями транснациональности и глобализма, как формирование международных финансовых рынков, интернационализация бизнеса и капитала, появление глобальных открытых информационных сетей, самоопределение новых наций, резко увеличившаяся мобильность населения, неделимый характер многих угроз безопасности и т.д.
Возникает парадоксальная ситуация. Глобализация в одно и то же время повышает требования к политике национального государства и сужает его возможности.
Стремясь обеспечить конкурентоспособность «своих» ТНК, сохранить в стране капитал и рабочие места и привлечь новые инвестиции, правительства снимают с них социальную ответственность и тем самым способствуют снижению реального уровня заработной платы, сокращают социальные программы, разрушая в Европе знаменитое «социальное государство», и проявляют недопустимое в условиях глобализации невнимание к вопросам защиты окружающей среды. В свою очередь еще никогда капитал не был до такой степени освобожден от социальной ответственности и обяза-
тельств перед обществом и государством.
Таким образом, закон прибыли подрывает устои национального государства, которое, в свою очередь, постоянно занимается «экономической политикой». Однако национальное государство — это и основа либеральной демократии, значит, проблематичным в новых условиях становится и сохранение демократии. В результате проблемы умножаются, а способности национальных институтов справиться с ними сокращаются.
Национальные границы начинают «исчезать» прежде всего под натиском транснациональных компаний и международных финансовых институтов, осуществляющих диктат в отношении стран, не входящих в «золотой миллиард». Не случайно М. Уотерс определяет глобализацию как «процесс, в котором географические ограничения, налагаемые на социальные и культурные установления, отступают, и в ходе которого люди все более осознают, что эти ограничения отступают».
Действительно, некоторые барьеры, и, прежде всего географические, разрушаются. Интенсивность финансовых, культурных и информационных обменов, многократно усиленная новейшими средствами коммуникации, делает малоэффективными попытки автаркии, самоизоляции и сохранения «единой национальной культуры».
Но существуют и тенденции противоположной направленности: барьеры самого различного характера возводятся взамен разрушенных. Так, в ответ на ослабление национального государства под напором процессов глобализации возникает локальный национализм и происходит этническое возрождение в промышленно развитых странах.
«Важной составляющей большинства ситуаций этнического антагонизма являются групповые барьеры и привилегированный доступ к ресурсам», — отмечает Э. Гидденс. Процессы глобализации, уверенно направляемые транснациональными корпорациями и международными финансовыми спекулянтами к обществу «одной пятой», где 80% населения лишены работы и живут «из милости» на подачки состоятельных 20%, контролирующих все ресурсы, создают новые социальные барьеры и культурные расколы и уже привели к возникновению в промышленно развитых странах антиглобалистского движения.
Движение антиглобалистов в последние годы привлекло к себе пристальное внимание всего международного сообщества, стало существенным фактором мировой политики. Единого, управляемого из общего центра и преследующего одни и те же цели всемирного антиглобалистского движения не существует. На международной арене действует ряд независимых и самостоятельных общественных организаций, созданных для противостояния тем или иным негативным тенденциям и последствиям процесса глобализации и в минимальной степени координирующих свои действия. Рассмотрим более подробно некоторые наиболее заметные и активные из этих организаций.
В первую очередь это «Международное движение за демократический контроль над финансовыми рынками и их институтами», больше известное как АТТАС. Основной лозунг АТТАС: «Конвергенция против неолиберализма». Движение было создано в ходе международной встречи в Париже 11—12 декабря 1998 г., организованной французской ассоциацией АТТАС. На встрече присутствовали представители около десяти стран из Африки, Латинской Америки, Азии и Европы. На сегодняшний день АТТАС организует различные политические акции, целью которых должно стать объединение ее организаций в различных странах и всего мира в целом в борьбе против неолиберализма (расцениваемого как идеология глобализации). Кроме того, АТТАС стремится к созданию информационной сети, которая также должна служить делу объединения. Для расширения информационной сети при организации был создан научный совет, основной задачей которого является сбор и распространение информации о деятельности неолиберальных структур, организаций и ее последствиях наряду с освещением взглядов и деятельности противников неолиберализма.
После создания этого движения во Франции во многих странах появились подобные организации, выступающие против неолиберализма. В АТТАС, по словам членов организации, нет иерархии и географического центра, это — сообщество независимых самостоятельных организаций, объединенных общей идеей.
Еще одно движение против неолиберализма: «50‑ти лет довольно!» — Сеть за Глобальную экономическую справедли-
вость. Движение было сформировано в США в 1994 г. (дата 50‑летней годовщины существования Всемирного банка и Международного валютного фонда). В настоящее время оно включает около 200 американских общественных организаций, выступающих за полное реформирование Всемирного банка (ВБ) и Международного валютного фонда (МВФ), и сотрудничает со 185 организациями в 65 странах мира. Представители этого движения уделяют большое внимание неолиберальным экономическим программам. Они обвиняют ВБ и МВФ в антидемократичности и коррумпированности, утверждая, что деятельность этих институтов ведет к усилению расслоения в мире и к ухудшению экологической обстановки. Движение разработало ряд требований к управляющим ВБ и МВФ, среди которых:
100% списание всех декларируемых долгов без каких-либо требований;
прекращение структурного регулирования и макроэкономических реформ (в основном в сфере кредитования) и возмещение их последствий;
возмещение «социального и экологического опустошения» правительствам стран, которым был нанесен вред вследствие программ этих организаций;
прекращение помощи частному сектору (в особенности программам и организациям, преследующим цели корпоративной глобализации).
Среди международных организаций, критикующих неолиберализм, можно выделить и так называемые «международные группы помощи», например Oxfam lnternational (OI) или международная организация «Мировое видение» (World Vision). Эти группы формировались не для противостояния глобализации как таковой, а для решения проблем, ей сопутствующих.
Oxfam lnternational — конфедерация автономных неправительственных организаций, объединившихся для борьбы с бедностью и несправедливостью во всем мире. Страны-участницы: США, Бельгия, Канада, Австралия, Великобритания, Гонконг, Испания, Ирландия, Нидерланды.
Oxfam Новой Зеландии, Квебека и Германии в настоящее время имеют статус наблюдателей. Координирующий центр 01 располагается в Оксфорде. Кроме того, существует офис защиты 01 в Вашингтоне, работа которого нацелена на контроль за деятельностью ВБ, МВФ и ООН. Каждая из организаций Oxfam является самостоятельной, и центральный офис лишь координирует их деятельность. Представители этих организаций устраивают ежегодные встречи, на которых обсуждаются общие проблемы и перспективы на будущее. Организация проводит различные акции, направленные на борьбу с бедностью и несоблюдением гражданских прав, а также занимается просветительско-образовательной деятельностью.
«Мировое видение» — международная христианская организация, выступающая за повышение благосостояния всех людей, в особенности детей. Организация была основана в 1950 г. для оказания помощи сиротам Азии. Позже «Мировое видение» стало расширять сферу своей деятельности и интересов, однако в центре его внимания по-прежнему дети, положение которых является лучшим индикатором социального здоровья общества.
Работая на шести континентах, «Мировое видение» является одной из самых крупных организаций христианской помощи в мире. На сегодняшний день оно функционирует как товарищество взаимозависимых национальных объектов, которые имеют собственные органы правления, или консультативные советы. В качестве основного координирующего органа выступает международное правление директоров. Однако в основном решения принимаются на уровне местных правлений, так как национальные директора одобряют больше чем 90% всех проектов в пределах предварительно одобренных бюджетов. Национальные правления включают представителей бизнеса, церкви и социальных служб, несут ответственность за управление на национальном уровне.
Для широкой аудитории сети Интернет, англоязычная версия энциклопедии Википедия также предлагает подробную информацию об антиглобалистском движении, там, в частности, говорится: «Антиглобализация — это термин, наиболее часто используемый для описания политической позиции группировки социальных движений, известных своими протестами против глобальных торговых соглашений и негативных последствий для бедных, окружающей среды и для установления мира… Участники движений часто отвергают термин “антиглобализация”, предпочитая называть себя Движением за Глобальную Справедливость, Движением движений, Альтерглобалистским движением или просто антиплутократией».
В целом же «мировое гражданское общество» как ассоциативная деятельность граждан, которой они занимаются добровольно с целью продвижения своих интересов, идей, идеалов и идеологии (сюда не входит ассоциативная деятельность людей с целью извлечения доходов (частный сектор) или управления (государственный или общественный сектор)), включает:
массовые организации (официально учрежденные организации, которые в большинстве случаев имеют свой членский состав и представляют интересы определенных групп населения);
профсоюзные и профессиональные организации (членские организации, представляющие людей по профессиональному признаку или видам занятости);
конфессиональные организации (членские религиозные организации, деятельность которых связана с отправлением религиозных культов или распространением веры или же косвенно связана с этой целью);
академические организации (сообщества ученых, исследователей, работников умственного труда и других научных работников);
неправительственные организации, занимающиеся общественно-полезной деятельностью (организации, созданные для проведения деятельности в интересах широкой общественности или всего человечества посредством предоставления конкретных услуг или проведения информационно-пропагандистской деятельности; например, организации, занимающиеся природоохранительной деятельностью и вопросами развития, организации по защите прав человека, организации по вопросам разоружения и по борьбе с коррупцией и пр.);
общественные движения и сетевые структуры для проведения различных кампаний (массовые и довольно свободные ассоциации людей, с аналогичным опытом или «установками», которые предпочитают действовать сообща для устранения выявленных социальных недостатков; например, движение антиглобалистов и феминистское движение).
Следует особо отметить, что против глобализации выступают в основном молодые представители средних слоев общества, испытывающие страх перед безработицей, перед кризисом социального государства, перспективой потерять свое привилегированное положение. Этот страх, как пишут немецкие исследователи Г.-П. Мартин и Х. Шуманн, представляет собой «бомбу замедленного действия, сила взрыва которой не поддается оценке. Демократии угрожает не бедность, а страх перед бедностью».
В свою очередь в результате массовой послевоенной эмиграции, прежде всего из стран «третьего мира», в США и в Западной Европе все в большей степени формируются полиэтнические и мультикультурные общества. «В самые ближайшие годы каждый четвертый американец будет принадлежать к этническому меньшинству», — констатируют М. Бернал и Г. Найт. В западноевропейских странах также формируются крупные меньшинства, которые стремятся сохранить свою этнокультурную идентичность, основанную чаще всего на исламе. Поддерживая постоянные связи со страной происхождения, такие меньшинства по сути дела образуют общности нового типа — транснациональные. «Растущая в итоге этнокультурная мозаичность европейских обществ ставит под вопрос основу основ нации — ее сложившееся культурно-духовное единство», — отмечает Е. А. Нарочницкая.
Сумеет ли западная цивилизация культурно ассимилировать десятки миллионов представителей других цивилизаций и рас, не прибегая к насилию и соблюдая права человека? Приведет ли это к взаимообогащению культур и творческому переосмыслению и усложнению «проекта» нации или породит новые конфликты?
Как утверждал академик Н. Н. Моисеев: «На наших глазах в Западной Европе постепенно возникает если не де-юре, то де-факто огромное супергосударство, в котором будут жить 350 млн человек. Образование такого супергосударства с разными правительствами, но без внутренних границ и с общей валютой и практически общей армией изменит всю геополитическую ситуацию на планете».
Однако в этой картине наряду с общей правдой есть и заметные неточности.
Так, в «практически общей армии» Западной Европы, т.е. НАТО, незыблемо сохраняется гегемония США, что подтверждают и война против Югославии, и нынешняя борьба всем миром против международного терроризма, в которой объекты для нанесения удара по этому «мировому злу» определяются единолично американской администрацией. Несомненно и то, что в национальном сознании европейцев происходят изменения, создающие определенные предпосылки для европейской консолидации и формирования устойчивой и значимой европейской идентичности. Изживаются недоверие и национальные предрассудки в отношении европейских соседей, забываются исторические претензии и обиды, опросы фиксируют снижение удельного веса «патриотов» своих национальных отечеств. Вместе с тем число респондентов, не испытывающих чувство национальной гордости, не превышает в Западной Европе 15—19% (в Италии и Франции), а ЕС пока не стал объектом эмоций, так что «преданность “Европе”, доминирующая над преданностью стране … встречается лишь в редких случаях увлеченных “еврократов”», — иронизирует С. Хоффман.
Об этом же свидетельствуют падающий уровень поддержки Европейского союза, фиксируемый опросами общественного мнения; нарастающая критика Еврокомиссии как бюрократической структуры, неподотчетной рядовым европейцам; невысокая активность избирателей во время выборов Европарламента, провал референдумов по Европейской конституции во Франции и Нидерландах в 2005 г. и др. «Большинство европейцев ждут от Комиссии активного участия в разрешении вала современных общественных проблем, но категорически против серьезного увеличения численности администрации ЕС при том, что национальные бюрократы во входящих в Союз государствах-членах значительно многочисленнее», — отмечает, в частности, М. В. Стрежнева.
Хотя эрозия национально-государственных основ европейских стран бесспорна, нацию, по словам С. Хоффмана, ничто в современной реальности просто не способно заменить в «качестве легитимного источника социального идентитета». Поэтому миллионы граждан из утратившего уверенность среднего класса уже ищут и будут искать спасения не столько в антиглобалистской борьбе, сколько в традиционных ксенофобии, сепаратизме и изоляционизме.
Глобальные процессы и вызовы, ими порождаемые, с неизбежностью вызывают массовую реакцию отторжения.
«В статистическом смысле, поскольку реальный ВВП на душу населения продолжает расти … но при этом 80% наемной рабочей силы переживают снижение реальной заработной платы, как это происходит в Соединенных Штатах, то средний трудящийся не видит положительного итога игры … — пишет известный американский экономист Л. Туроу. — Вокруг него не хватает хороших рабочих мест, большинство его соотечественников переживают снижение реальной заработной платы, и ему приходится бороться с другими за свое экономическое выживание. И поскольку ему нужны союзники в этой борьбе и враги, у которых можно отнять хорошие рабочие места, то неудивительно, что средний трудящийся в нашу эпоху … сочувствует этническому сепаратизму» и, добавим от себя, ксенофобии. Тем более что они находят подтверждение своих страхов и фобий в выступлениях политиков, которые говорят: «Во всех экономических трудностях виноваты не вы, а чужие: иностранные рабочие, люди с другим языком, другой этнической или расовой принадлежностью внутри страны, иностранные конкуренты вовне. Стоит только с ними справиться и все изменится к лучшему».
В результате США ужесточает иммиграционную политику и правила временного пребывания на своей территории (особенно после 11 сентября 2001 г.). Для стран Европейского союза характерным стало акцентирование внимания на проблеме иностранцев, ограничение прав эмигрантов, выдвижение на первый план лозунгов защиты национальной идентичности и даже применение насилия по отношению к этнически и расово чуждым группам. Идея открытости в Западной Европе отступает под натиском стремления сохранить «свою» зону процветания для «своих», создать «эксклюзивную» европейскую демократию.
Для многих европейцев характерно сочетание межнациональной терпимости внутри ЕС с отношением к иммигрантам как чуждым элементам. Сегодня негативное отношение к иммигрантам разделяют 27,3% французов, 39,6% немцев, 41% бельгийцев и т.д. Усиливается беспокойство в связи с возрастающим культурным и политическим прессингом США, а также динамизмом экономического развития Азиатско-Тихоокенского региона, растет стремление отгородиться от проблем постсоветской Восточной Европы и России. Отсюда тенденции к росту протекционизма в экономике и национализма в политике.
«Новые констелляции в идеологии и политике кажутся все более вероятными в момент, когда “железный занавес” пал, а проект “государства благосостояния” становится все более проблематичным — и фискально, и политически. Новая волна национализма, вопросы интеграции в Европейский союз, глобальный порядок и т.п. могут вести к дальнейшему увеличению возможности того, что радикальный консерватизм обретет новых союзников на сложившемся политическом поле», — отмечает Д. Даль.
Поэтому в странах Западной Европы сегодня в невиданных прежде масштабах проявились центробежные тенденции. Если ранее они наблюдались в Испании (Страна Басков, Каталония), Италии (проблемы Севера и Юга страны), Бельгии (валлоны и Фламандцы), Великобритании (Северная Ирландия), во Франции (Корсика), то теперь к ним прибавились растущие движения за независимость Шотландии, за самостоятельность Баварии, некоторые признаки разрушения национального консенсуса в мультилингвистической Швейцарии, появление влиятельной праворадикальной партии П. Фортейна в благополучной Голландии и др.
Не случайны также электоральные и политические достижения праворадикального «Национального фронта» Ж.-М. Ле Пэна во Франции и правопопулистской «Австрийской партии свободы» Й. Хайдера в Австрии, устойчивый рост популярности сепаратистских партий в Квебеке, Шотландии, Фландрии, «Лиги севера» в Италии и др. Помимо традиционных обвинений в адрес иностранцев их политическая пропаганда направлена ныне также против неэффективного центрального правительства, «брюссельской бюрократии» и в качестве панацеи содержит требования политического обособления процветающих «своих» регионов от бедных, которые, по их мнению, живут за чужой счет. «Подобного рода движения, — пишет Э. Хобсбаум, — следует понимать как симптомы социальной дезориентации, износа и разрыва тех нитей, из которых была сплетена привычная сеть, связывающая людей в сообществе. Сила такой ксенофобии — в страхе перед неизвестностью, перед тьмой, которая может опуститься на нас как только исчезнут границы земель, означающие, как нам кажется, объективные постоянные, положительные пределы нашей совместной принадлежности некоему целому. И эта коллективная принадлеж-
ность, желательно к группам и объединениям, имеющим какие-либо видимые символы членства и знаки отличия, является наиболее важной, чем когда бы то ни было, чтобы разрушить отношения, связующие человеческие существа в различного рода сообщества».
Таким образом, кризис национального государства в европейских постиндустриальных странах налицо. Тем не менее, исследователи отмечают, «как ни парадоксально, степень интернационализации (но не глобализации) мировой экономики лишь подчеркивает потребность в национальном государстве, но не в его традиционной роли единственного носителя суверенитета, а в роли связующего звена между различными уровнями международного управления».
Действительно, многие авторы фиксируют тенденцию к сужению «внутренней» компетенции суверенных государств и расширение «международной». Однако второй процесс отстает от первого не только в техническом, но и в политическом смысле, а это означает, что процесс принятия решений на транснациональном уровне происходит вне рамок демократических процедур, используемых на национальном уровне и ведет уже к нарастанию проблем и увеличению неравенства между транснациональными регионами и государствами.
20.4. Глобализация и проблемы России
Под влиянием глобализации фундаментальные процессы дифференциации сегодня уже затрагивают не только индивидов, корпорации, классы, но и целые государства и регионы.
В свою очередь процесс становления национального государства и легитимирующей его идеологии (национализма) неравномерен. Это обстоятельство отражено в концепции четырех «часовых поясов Европы» Э. Геллнера. И если страны Запада, по Геллнеру, относятся к первому «часовому поясу», то Россия — к четвертому, и проблема построения национального государства здесь не снята с повестки дня, причем это только один из возможных вариантов ее дальнейшего развития. Большинство же стран «Третьего мира» и сегодня не созрели для реализации данного политического проекта, чисто внешне восприняв в эпоху деколонизации политические институты стран-метрополий, ставших национальными государствами еще на рубеже XIX—XX вв.
Нынешний этап глобализации, начавшийся с окончанием «холодной войны», характеризуется большой степенью неопределенности векторов дальнейшего движения человечества. С одной стороны, под напором процессов экономической, финансовой и информационной глобализации усиливается взаимосвязь и взаимозависимость мира, одновременно под воздействием глобальных проблем растет озабоченность проблемой выживания человечества. С другой стороны, становится все более ясным, что старые национальные формы существования социальных общностей в странах первого и второго «часовых поясов» переживают кризис, о чем свидетельствуют и процессы наднациональной экономической и политической интеграции, особенно в Европе, и одновременное обострение здесь проблем мультиэтничности и мультикультурности, появление сепаратистских и региональных движений, локального национализма и массовый протест против глобализации.
В свою очередь в странах третьего и четвертого «часовых поясов» (Центральная и Восточная Европа, Россия и большая часть государств СНГ) процессы глобализации, накладываясь на процессы нациестроительства, попадают «в резонанс», что приводит к взаимоусилению противоречий и кризисов, неизбежно их сопровождающих. Об этом свидетельствуют многочисленные и острые этнополитические конфликты, одновременная актуализация проблемы национального самоопределения и сохранения государственной целостности, болезненное внимание к проблемам национальной идентичности и государственного суверенитета и др. Наконец, многие страны «третьего мира» отвергают проект национального государства, здесь растет политическая роль фундаменталистских движений, особенно в исламских странах.
«Парадокс современной глобализации заключается в том, что, отнюдь не размывая идентичности … она их заново проявляет и ужесточает до такой степени, что они принимают форму этнического национального и религиозного фундаментализма», — пишет французский политолог Ж.-Л. Амселль.
Современная глобальная мир-система, согласно И. Валлерстайну, включает три типа государств:
ядерные высокоразвитые государства, обладающие эффективной политической организацией, занимающие господствующие позиции в мир-экономике и извлекающие максимальную выгоду из созданной их усилиями международной системы разделения труда;
периферийные государства, служащие преимущественно сырьевой базой и «помойкой» мир-экономики, управляемые слабыми нестабильными правительствами и экономически зависимые от «ядра» (большая часть Африки, Латинской Америки, некоторые страны Азии);
полупериферийные государства, занимающие промежуточное положение по степени политической автономии внутри мир-системы, производящие менее технологичную и наукоемкую продукцию, не способные конкурировать со странами «ядра». И потому зависимые от них экономически (государства Центральной и Восточной Европы, в том числе Россия, быстро развивающиеся страны Юго-Восточной Азии и др.).
Важно отметить, что в отличие от государств «ядра» полупериферийные и периферийные государства являются объектами, а не субъектами глобализации.
По мнению американского ученого Н. Хомского, Россия, как и все постсоветское пространство, сегодня «в значительной степени возвращается к традиционной обслуживающей роли, в значительной степени — под руководством бывших коммунистических бюрократов и других местных компаньонов зарубежных предприятий наряду с криминальными синдикатами. Эта модель знако-
ма “третьему миру”, да и результаты тоже».
В данной исторической ситуации российская политическая элита вынуждена решать чрезвычайно сложные и во многом противоположные задачи. Как отмечает российский политолог Г. С. Батыгин: «Постсоветская трансформация замыкает Россию в мир собственных проблем в том отношении, что приходится думать о собственных проблемах, а не, скажем, мировом революционном процессе. Но эти собственные проблемы могут решаться только на мировых рынках».
Кроме внутренних институционально-структурных преобразований, связанных с изменением базовых институтов в экономике, политике, социальной сфере и культуре, политическая элита должна искать адекватные ответы на вызовы, связанные с включением России в глобальные процессы. Наряду с большей открытостью страны и вхождением ее в различные международные политические и экономические организации разного уровня, причем зачастую на правах младшего партнера, происходит также втягивание многих сфер жизни в малоконтролируемые, а по некоторым параметрам и совсем не контролируемые российскими правительственными и неправительственными агентами процессы.
Роль элиты как институализирующего, стабилизирующего и интегрирующего фактора в этой ситуации чрезвычайно противоречива.
С одной стороны, перед ней по-прежнему стоит задача построения российского национального государства — сильного и независимого, с другой — включение в процессы глобализации, вступление в наднациональные международные организации, действие которых неизбежно распространяется и на территорию России, ограничивая ее национальный суверенитет.
С одной стороны, она должна создать эффективную национальную рыночную экономику, с другой — включить ее в глобальный рынок, в рамках которого доминируют другие экономические акторы.
С одной стороны, задача сохранения территориальной целостности страны, с другой — фрагментация российского пространства, дробление его на совокупность «островов модернизации» и деградирующую периферию, происходящие, в том числе и под воздействием процесса глобализации.
С одной стороны, ориентация на создание институтов современной западной либеральной демократии, с другой — «сопротивление материала», бюрократическое выхолащивание демократических процедур при молчаливом согласии общества.
С одной стороны, декларации о необходимости вхождения России в новое «информационное общество», с другой — неспособность государственного руководства и политической и экономической элиты страны дать адекватные ответы на вызовы постиндустриального глобализирующегося мира.
Россия воспроизводит в 1990‑е гг. все основные признаки зависимого экономического развития: преобладание в экспорте сырья, внешний государственный долг, иностранное владение промышленностью и застой в сельском хозяйстве. По мнению ученых, причины усиливающейся интеллектуальной маргинализации России в ситуации динамичного повышения спроса на знания и научно-творческие кадры связаны не с научно-промышленной отсталостью страны, а как раз с неготовностью политических элит, крупных компаний и органов государственного управления к рациональному взаимодействию с субъектами интеллектуальной экономики и эффективному применению импортируемых информационных технологий, с непониманием сущности новой информационной экономики и ее производительных сил, запаздыванием в осуществлении «революции управления» на всех уровнях.
В этой «патовой» ситуации почти неизбежно возникало искушение самоизоляции, «опоры на собственные силы» и возвращения к традиционным и испытанным имперским структурам и методам властвования. Правда, это происходило преимущественно на символическом уровне. Российская власть монополизировала право на публичную интерпретацию государственной символики, акцентируя внимание не на историческом значении используемых ею символов, а на необходимости этих символов для работы по консолидации общества, объединению граждан, принадлежащих к разным поколениям и потому являющихся носителями разного исторического опыта, вокруг сильного имперского государства.
В результате и в 2000‑е гг., несмотря на постоянно декларируемые призывы модернизировать экономику, не произошло качественного изменения параметров экономического развития страны.
Таким образом, Россия, прежде всего на элитарном уровне, оказалась не готова к превращению из объекта в субъект глобализации, а постоянно растущая российская бюрократия препятствует реализации важнейших политических решений и росту эффективности экономики (по некоторым данным, только на взятки в России ежегодно тратится от 100 до 240 млрд долл.). Западные исследователи пишут о так называемом «ресурсном проклятии» России, поскольку слишком большие запасы природных ресурсов, за счет которых по преимуществу формируется национальное богатство, а также сохранение государственного контроля над ними, создают очень серьезные препятствия в процессе осуществления экономических и политических преобразований страны.
Высокие цены на энергоносители в 2000‑е гг. позволили серьезно укрепить и увеличить объем бюджета страны и повысить уровень жизни населения. Однако это богатство, по мнению авторов доклада для Трехсторонней комиссии, «принесло с собой самоуспокоенность, размягчение и самодовольство. Отказ после 2003 г., от настойчивого продолжения структурных реформ уже оказал отрицательное воздействие на рост ВВП, который начинает замедляться. Неэффективность использования мощностей тормозит экономический рост, и это обязательно будет все более острой проблемой»[11]. Сегодня, в условиях мирового экономического кризиса это стало особенно очевидным.
Несомненно, авторы доклада Трехсторонней комиссии правы и в том, что «большинство россиян возвращению в 1990‑е гг. предпочли бы традиционный, русского разлива авторитаризм, но отсюда не следует, что таков их идеал. Есть основания полагать, что русские хотели бы лучшей демократии (приспособленной к российским условиям), а не меньше демократии. Они хотели бы иметь современную Россию, а не отсталую Россию. Они хотели бы видеть Россию на достойном месте в ряду передовых стран мира, а не пребывающим в изоляции, лишенным уважения второразрядным государством.
Если руководство намерено, опираясь на народную поддержку, достичь им самим поставленной цели, авторитарные учреждения и традиции…, должны быть приспособлены к требованиям времени и создана среда, позволяющая демократии расти снизу вверх, восходя от широких низов к вершинам власти, как это имело место в других краях»[12].
20.5. «Третий мир» в условиях глобализации
Взаимообусловленные процессы глобализации и регионализации влекут за собой дальнейшее обострение противоречий по оси «Север — Юг». Складывающаяся система мировой экономики приводит к одностороннему обогащению государств, транснациональных корпораций и других игроков, представляющих благополучные регионы Европы и Северной Америки, в то время как «южная периферия» — страны и народы бывшего «третьего мира» — все более отстают от их уровня развития, превращаясь в заложников системы. И, разумеется, не везде это вызывает лишь молчаливый протест. Собственно, в этом и заключается одна из основных причин многих социально-экономических и политических потрясений, в том числе и современного международного терроризма. Большинство террористических движений имеют либо антиглобалистскую направленность, либо в целом антизападную, тем самым четко позиционируя себя в мировом политико-идеологическом пространстве.
В эпоху глобализации цели терроризма также глобальны: противостояние западной цивилизации или ее сегменту (например, федерализации ЕС) опирается на антизападные идеологические штампы, которые используются для более эффективного привлечения сторонников. Пропаганда радикальных взглядов и терроризма как метода политической борьбы широко использует возможности глобального охвата и «эффекта присутствия», предоставляемые современными СМИ.
Ярко выражен транснациональный характер современного терроризма. Эта его черта является прямой производной глобализации как таковой. Не только терроризм, но и социальные конфликты, финансовые и торговые отношения, культурные и образовательные контакты все чаще пересекают государственные границы без контроля, а порой и без ведома правительств этих государств. Данный процесс не во всех регионах протекает одинаково стихийно, но все же примеры таких «черных дыр» на политической карте мира, как Чечня 1991—1999 гг. и Афганистан, Ирак, Сомали свидетельствуют о том, что концентрация и активность террористических организаций сильнее там, где отсутствует эффективная государственность.
С точки зрения И. Валлерстайна, преодоление указанных противоречий в рамках капиталистической мир-экономики невозможно без ее разрушения.
Преобладание свободного рынка квалифицированного труда в центре и несвободного рынка менее квалифицированного труда на периферии — это фундаментальная характеристика капиталистической мир-экономики, поскольку неравенство и неравномерность развития входящих в нее элементов становятся важнейшим условием ее функционирования и основой для системной интеграции. Наложение и взаимоусиление проблем и противоречий, по рожденных «эффектом одновременности» процессов модернизации, нациестроительства и глобализации, превращают большинство стран «периферии» и «полупериферии» мира, живущих в иных «часовых поясах», чем «ядерные» страны промышленно развитого Запада, в экономических и политических аутсайдеров.
Растущая неэффективность государства под прессингом глобальной экономической рационализации, всеобщей финансовой зависимости, резкого сокращения ресурсов для осуществления государственной социальной и экономической политики и воздействием навязываемых СМИ западных потребительских стандартов, недостижимых для населения большинства стран, но вызывающих «революцию растущих ожиданий» и др., не только делают проблематичным осуществление цели «догоняющей» модернизации — «догнать и перегнать Запад», но и порождают массовую фрустрацию, преодолеть которую проще всего с помощью формирования «образа врага» в национальной, цивилизационной и (или) конфессиональной «упаковке», поскольку социальные общности «держатся вместе» при наличии внешних угроз и (или) консолидирующей идеологии.
При этом линии этнических и религиозных разломов в отличие от экономических до поры бывают незаметны. «Кровь и происхождение — в душе, а не в теле. Вопрос не в том, “кто принадлежит к нам”, а в том, что само понятие “мы” часто означает нечто существенное, но невидимое другим».
Причем осознание реальности этих разломов может быть использовано для обоснования интересов безопасности государств Запада и призыва к единению перед лицом новой угрозы. Как, в частности, пишет Я. Н. Питерсе: «Концепция С. Хантингтона (“раскола цивилизаций” — прим. авт.) — это политическое восприятие культуры, изложенное стандартным языком национальной безопасности. Культура политизирована, разложена в цивилизационные пакеты, совпадающие с геополитическими единицами…Очевидно, в основу положен образ “нового врага”. На деле Хантингтон соединяет два нынешних дискурса о врагах — “угрозу фундаментализма” ислама и “желтую опасность”, и вся новизна заключается в этой комбинации».
Существует устойчивая корреляция между подъемом национализма и религиозного фундаментализма и переходным состоянием общества. Американский политолог Д. Снайдер обращает внимание еще на одну зависимость: практически всегда рост массового национализма бывает обусловлен ростом демократии и расширением свободы слова и прессы. Незрелость и неэффективность институтов демократии, неизбежные на начальном этапе транзита, создают благоприятные предпосылки для подъема национализма.
Периоды радикальных перемен — это периоды всеобщей неуверенности, и потому люди, проигрывающие от перемен, испытывающие страх перед новым незнакомым и глобализирующимся миром, обращаются к «заветным» фундаментальным ценностям — этническим и религиозным. «Люди спасаются от экономической неуверенности своего реального мира, — пишет Л. Туроу, — отступая в уверенность какого-нибудь религиозного мира, где им говорят, что если они будут повиноваться предписанным правилам, то будут спасены».
Свой способ спасения предлагает и национализм, поскольку берется компенсировать издержки «процесса освобождения», порожденного модернизацией и глобализацией. При этом ни один из порожденных национализмом конфликтов не был, по мнению Снайдера, логическим следствием длительной культурной вражды или военной необходимости. Они возникали в результате использования политическими элитами националистических лозунгов для обретения массовой поддержки на «начальном этапе демократизации, когда институты, регулирующие политическое участие, находились еще в зачаточном состоянии».
По сведениям Д. Снайдера, вероятность вспышки националистических конфликтов в результате демократизации особенно велика в тех случаях, когда элиты воспринимают быстрые политические перемены как угрозу собственному положению, когда расширение политического участия масс предшествует созданию институциональных структур гражданского общества и когда массовая политическая мобилизация осуществляется на основе дискриминации по этническому признаку. В свою очередь к факторам, которые препятствуют возникновению этнических конфликтов, он относит политику элит, направленную на создание и укрепление либеральных институтов, а также формирование «гражданского национализма». Причем второй фактор способствует успеху демократических трансформаций даже при слабых либеральных институтах.
Символичен практический вывод Д. Снайдера. Вместо того чтобы неосмотрительно подталкивать «сомнительные страны» к скорейшему внедрению атрибутов «электоральной демократии» и «свободы прессы», международному сообществу следует проводить более осторожную и опосредованную политику, преследуя прежде всего долгосрочные цели создания социально-экономических условий либерализации и институциональных предпосылок гражданской демократии, что отодвигает мечту о глобальной демократизации и «конце истории» в неопределенно далекое завтра.
Антизападный мятеж в «третьем мире» все чаще направляется также против секулярного национального государства, оставшегося чуждым институтом для большинства незападных культур.
В Азии и Африке за фасадом заимствованных и слабых политических институтов и национальных символов скрывается традиционный мир племен и народностей, который не смогло трансформировать квазинациональное государство. Многие государства, возникшие в результате освобождения от колониальной зависимости, являются, по сути, псевдогосударствами, у которых отсутствуют устоявшиеся институциональные структуры, внутреннее единство и, наконец, национальное самосознание.«Рост популизма, манипуляции неотрадиционалистскими символами, развитие авторитаризма — все это отличительные особенности не столько развития политического процесса, сколько состояния напряженности между импортированным продуктом и общественными структурами — носителями иной политической лексики», — отмечают П. Бади и П. Бирнбаум.
Ведя освободительную борьбу, страны «третьего мира» ставили своей целью получение статуса национальных государств и принятия их в международное сообщество в качестве суверенных и полноправных членов. В начале третьего тысячелетия высказываются сомнения относительно того, сохранится ли и в наступившем столетии международный порядок, созданный по западным стандартам.
С точки зрения нынешних исламистов, неудачи и недостатки современных исламских стран вызваны тем, что последние переняли чуждые понятия и обычаи. Они отделились от истинного ислама и таким образом утратили свое былое величие. Поэтому исламисты отрицают секулярное национальное государство и требуют вернуться к идее халифата — «исламского идеального государства». Отсюда рост политического влияния исламского фундаментализма, который тотально отвергает западную модель политического развития. Однако причина кроется не в исламе как религии, а в повсеместной утрате иллюзий, особенно среди молодежи, охватившей население стран, уже вкушающих соблазнительные плоды модернизации, но неспособных обеспечить ими всех граждан.
Более того, государства Азии и Африки и, прежде всего, мусульманские, переживают сегодня процесс запаздывающей модернизации и этнизации одновременно, а в большинстве мусульманских стран модернизация оказалась направленной и против секуляризации, что, в частности, и породило феномен исламского фундаментализма. «На Западе, — писал Э. Геллнер, — национализм возникает в результате того, что высокая культура — культура грамотного меньшинства — распространяется до границ всего общества и становится отличительным признаком принадлежности к нему каждого члена. То же самое происходит и в исламе, только здесь это находит выражение скорее в фундаментализме, чем в национализме, хотя порой эти два течения объединяют свои усилия. Для масс высокая форма ислама служила сертификатом, подтверждающим их новый статус, пропуском в число горожан. Она также определяла их в отличие от пришельцев, с которыми пришлось столкнуться в ходе колониальных конфликтов (новые колониальные нации складывались зачастую просто из всех мусульман, проживающих на произвольно выделенной территории, и не имели до этого никакой коллективной идентичности)».
Действительно, на Ближнем и Среднем Востоке границы были проведены благодаря дипломатическим соглашениям, временным успехам армий, а, не исходя из общности культур или желаний народов региона. «Ни одно из этих государств не было однородным; языки, религии, культуры перемешались как в Сирии, так и в Ливане или Ираке. В Палестине рост численности еврейского меньшинства начал постепенно порождать скрытую гражданскую войну, которую уполномоченные властью не могли усмирить, ни пресечь. Арабские государства похожи на прошлые мусульманские государства, созданные с помощью оружия и населенные разными племенами, но не имеют эквивалента средних классов Европы, состоявших из буржуа, чиновников или интеллигенции, способных взять на себя ответственность за конституционное государство», — писал Р. Арон.
Политические реформы, осуществленные в ряде исламских государств в 1990‑е гг.: выборы, расширение парламентского представительства и создание неправительственных организаций в подавляющем большинстве случаев имеют целью кооптацию во власть представителей патримониальных структур ради поддержания национальной консолидации «без размежевания». Однако реально действующими социальными организациями, которые могут обеспечить лояльность индивидов, служить надежными сетями политической коммуникации и участвовать в урегулировании возникающих конфликтов, остаются мусульманские общины. Поэтому именно этническая и конфессиональная солидарность приходит в мире ислама на смену национально-государственной идентичности, заимствованной у бывших стран — метрополий.
Глобализация, в формах, навязываемых Западом, воспринимается в этом регионе мира как угроза дальнейшему существованию, которая преодолевается посредством призыва к возвращению к традиционным формам общности — религиозной и этнической. «Арабский мир, — отмечает С. Амин, — остается пленником концепций деспотического государства: он восхваляет деспота за то, что он “истинный”, а не за то, что “просвещенный” …Политический ислам призывает к подчинению, а не к эмансипации». Тем самым, с одной стороны, укрепляется легитимность авторитарных режимов региона, а с другой, обостряется цивилизационный конфликт между исламскими странами и Западом. Пример Сомали, Ирака, Ирана, Судана и Афганистана наглядно доказывает правоту данного утверждения.
При этом агрессивная энергия этнополитической и фундаменталистской мобилизации может быть канализирована в следующих основных направлениях:
против поддающихся идентификации меньшинств, проживающих среди большинства;
против соседних этнотерриториальных образований с целью пересмотра границ;
против имперского центра или главенствующей национальной группы;
против соседнего народа (страны), принадлежащего к другой цивилизации (конфессии);
против персонификации «зла глобализации» — Соединенных Штатов Америки и Запада в целом.
Сегодня, однако, капиталистическая мир-экономика достигла в своем развитии той точки, которая делает, по мнению И. Валлерстайна, неизбежной скорую гибель капитализма. Большая часть причин связана с издержками последней стадии эволюции этой мир-системы, т.е. с глобализацией как процессом всепланетного торжества капитализма.
Среди этих причин, ограничивающих дальнейшие возможности ускоренного накопления капитала, такие как: необратимое исчерпание ресурсов дешевой рабочей силы (сельского населения); долгосрочная тенденция к росту доли оплаты труда в стоимости продукции, ставшая результатом постепенной демократизации политических режимов и, соответственно, увеличение политического влияния представителей наемного труда — тенденция, ведущая к предельному уменьшению нормы прибыли, что усугубляется обострением экологических проблем и издержек, поскольку в глобальном мире все меньше мест, где можно было бы «бесплатно» сбрасывать токсические отходы капиталистического затратного производства, и др.
И если даже не соглашаться со взглядом И. Валлерстайна на современный этап глобализации как последнюю «летальную» стадию капиталистической мир-системы, то нельзя тем не менее отрицать неизбежность радикальных перемен мирового масштаба в не столь отдаленном будущем. «И это будет не просто перестройка, — на что, в частности, не раз указывал академик Н. Н. Моисеев, — а реконструкция общего планетарного порядка». Только вот нет согласия о плане этой глобальной реконструкции.
Вопросы и задания для самопроверки
Дайте характеристику политической глобалистики как нового направления современной политической науки.
Опишите структуру и покажите специфику политической глобалистики.
Раскройте сущность глобальных проблем современности.
Проанализируйте политическую составляющую глобальной проблематики.
Дайте классификацию глобальных проблем современности.
Покажите роль политического фактора в возникновении и обострении глобальных проблем различных типов.
Как объясняется процесс глобализации современного мира в политической глобалистике.
Какие этапы можно выделить в развитии процессов глобализации?
Проанализируйте политические взгляды глобалистов и антиглобалистов.
В чем специфика процессов глобализации в промышленно развитых странах?
Каково воздействие глобализации на современную Россию?
Почему глобализация в целом оказывает негативное воздействие на страны бывшего «третьего мира»?
Литература
Основная литература
Бауман, З. Глобализация. Последствия для человека и общества / З. Бауман. — М., 2004.
Бек, У. Что такое глобализация? Ошибки глобализма и ответы на глобализацию / У. Бек. — М., 2001.
Валлерстайн, И. Анализ мировых систем и ситуаций в современном мире / И. Валлерстайн. — СПб., 2001.
Глобализация в России: проблемы демократического развития. — М., 2004.
Глобализация: человеческое измерение / отв. ред. А. В. Торкунов. — М.: МГИМО-РОССПЭН, 2002.
Глобальные трансформации: политика, экономика, культура / под ред. Д. Хелд и др. — М., 2004.
Грани глобализации: Трудные вопросы современного развития. — М., 2003.
Мир после кризиса. Глобальные тенденции — 2025: меняющийся мир. Доклад Национального разведывательного совета США. — М., 2009.
Норберг, Ю. В защиту глобализации / Ю. Норберг. — М., 2007.
Дополнительная литература
Глобализация в российском обществе : сб. науч. трудов / отв. ред. И. И. Елисеева. — СПб., 2008.
Кляйн, Н. Заборы и окна: хроника антиглобализационного движения / Н. Кляйн. — М., 2005.
Многоликая глобализация / под ред. П. Бергера и С. Хантингтона. — М., 2004.
Наше глобальное соседство. Доклад комиссии по глобальному управлению и сотрудничеству. — М.: Весь Мир, 1996.
Римский клуб / сост. Д. М. Гвишиани и др. — М.: УРСС, 1997.
Стиглиц, Дж. Глобализация: тревожные тенденции / Дж. Стиглиц. — М., 2003.
Судьба государства в эпоху глобализации / отв. ред. В. Н. Шевченко. — М., 2005.
Туроу, Л. Будущее капитализма. Как сегодняшние экономические силы формируют завтрашний мир / Л. Туроу. — Новосибирск, 1999.
Уткин, А. Глобализация: процесс и осмысление / А. Уткин. — М., 2002.
Федотов, А. П. Глобалистика: начала науки о современном мире / А. П. Федотов. — М.: Аспект-Пресс, 2002.
Чешков, М. А. Глобальный контекст постсоветской России / М. А. Чешков. — М.: МОНФ, 1999.
Яновский, Р. Г. Глобальные измерения и социальная безопасность / Р. Г. Яновский. — М.: Academia, 1999.
Словарь основных терминов
А
АБСЕНТЕИЗМ (от лат.absentia — отсутствие) — категория для обозначения уклонения от политического участия. Причинами абсентеизма считаются: отсутствие у личности общепринятых норм политической культуры; утрата или отсутствие групповой идентичности; крайняя степень недоверия к политическим институтам; чувство собственной беспомощности и неспособности повлиять на власть; высокая степень удовлетворенности личных интересов, порождающая ощущение ненужности политики. А. может быть следствием крайней степени удовлетворенности или неудовлетворенности социально-экономическими условиями жизни. А. можно рассматривать и как свидетельство политической стабильности и как следствие утраты поддержки власти со стороны общества.
АБСОЛЮТИЗМ(от лат. absolutus — безусловный) — политологическая категория для обозначения формы правления, разновидности авторитаризма, характеризующейся сосредоточением в руках монарха законодательной, исполнительной и судебной властей. А. был наиболее распространен в период позднего средневековья в Западной Европе. В настоящее время имеет распространение в Азии и Африке. Так, например, современными абсолютистскими монархиями являются Саудовская Аравия, Марокко, Непал. В России А. окончательно утвердился в период правления Петра I и просуществовал до 1917 г. См.: автаркия, деспотия, тирания, тоталитаризм.
АВТОКРАТИЯ(от греч. аutocrateia — самодержавие) — власть, управление или руководство, осуществляемое одним человеком. Как правило, характеризуется произволом властвующего и его ближайшего окружения.
АВТОНОМИЗАЦИЯ (от греч. аvto — сам, и nomos — закон) — категория обществознания обозначающая процесс становления самобытности, уникальности государства, этноса, культуры, территории. Процесс определяемости и самоутверждения какого-либо субъекта, явления или процесса его внутренними законами.
АВТОРИТАРИЗМ (от лат. auctoritas — власть, влияние) — политический режим, характеризующийся монополией на власть одного лица, группировки или партии. При А., в отличие от тоталитаризма, сохраняются дифференцированные отношения между государством и обществом. К авторитарным режимам можно отнести восточные деспотии, тирании, олигархии, диктатуры древней римской империи; феодальные государства средневековой Европы; абсолютизм Нового времени; политические режимы части европейских стран в период между Первой и Второй мировыми войнами, а в наши дни — значительная часть государств Азии и Африки. Отличительными признаками А. считаются: 1) централизация власти; 2) монополия на власть одной группы, лица или партии; 3) формирование элиты на основе наследования или кооптации; 4) полный или частичный запрет оппозиции; 5) насильственный характер смены власти; 5) ограниченный плюрализм; 6) широкое использование силовых структур для удержания власти. При А. могут существовать представительные органы власти, выборы, оппозиция. Однако их функционирование достаточно ограничено и носит формальный характер. Причинами сохранения А. в современном мире являются: неразвитость гражданского общества и экономическая отсталость; преобладание вертикальных связей и отношений патронажно-клиентального типа в обществе; господство подданнического типа политической культуры; высокая степень конфликтности в развивающихся обществах. Существуют различные типы А. — военный, олигархический, популистский, бюрократический и др.
АВТОРИТЕТ(от англ. authority) — способность, врожденная или приобретенная, оказывать доминирующее влияние на какую-либо группу. Это проявление власти, и потому подразумевает повиновение тех, кто подчинен А. Иными словами, как отметил Х. Аренд, «А. — это власть, опирающаяся на согласие».
АГРЕГАЦИЯ ИНТЕРЕСОВ (от лат. aggrego — присоединяю) — категория политологии для обозначения функции политической системы, заключающейся в придании однородности множеству требований и интересов, выработке общих требований и их иерархизации. А.И. также связана с согласованием разнонаправленных интересов (например, требований наемных работников и предпринимателей). Функцию А.И. в демократических политических системах выполняют группы интересов, политические партии, парламент.
АГРЕССИЯ (от лат. aggressio — нападение) — в политологии и теории международных отношений — насильственное вторжение в границы властвующего субъекта, в первую очередь другого государства. В международном праве — любое незаконное применение вооруженной силы, а также иных форм воздействия одним государством против суверенитета, территориальной целостности или политической независимости другого государства. Агрессором считается субъект, первым применивший вооруженное насилие или нарушивший территориальную или иную целостность другого государства.
АДАПТАЦИЯ ПОЛИТИЧЕСКАЯ(от позднелат. adaptatio — приспособление) — политологическая категория, означающая приспособление политической системы, политических структур к требованиям, исходящим от окружающей среды, выражающееся в изменении функций, определении новых целей и выработке новых подходов к решению проблем.
АККОМОДАЦИЯ(от англ. accommodation — приспособление, согласование) — означает урегулирование проблем и конфликтов, вызванных существованием разделительных линий в обществе (этнических, конфессиональных, идеологических и др.) посредством достижения самого минимального консенсуса.
АКТОР ПОЛИТИЧЕскиЙ (от лат. actor — исполнитель и греч. politiká — искусство управления государством) — институт, общественная группа или политическая личность, активно воздействующие на процесс принятия решений в данной политической системе, играющие значимые роли в процедуре ее самоопределения в любой период существования. Дж. Коулмэн дал следующее определение А.П. — «Субъект социального действия, обладающий целями, ресурсами и стратегиями достижения целей».
АНАРХИЗМ(от греч. anarchia — безвластие) — тип политической идеологии и политического движения, провозглашающих необходимость уничтожения государства и замены любых форм принудительной власти свободной и добровольной ассоциацией граждан. Государство в А. отождествляется с насилием и принуждением, несовместимыми с индивидуальной свободой как высшей социальной ценностью. Ведущими теоретиками А. были П.-Ж. Прудон, М. А. Бакунин, П. А. Кропоткин и др. Существует до настоящего времени, в том числе в современной России.
АННЕКСИЯ(от лат. annexio — присоединение) — приобретение дополнительной территории государством.
АРТИКУЛЯЦИЯ ИНТЕРЕСОВ(от лат. articulo — расчленяю) — одна из функций политической системы, заключающаяся в формулировании требований, предъявляемых к структурам, принимающим решения. В демократических политических системах эту функцию выполняют группы интересов, политические партии, парламент, в авторитарных — корпоративные институты. Различают несколько видов требований, предъявляемых политической системе: 1) требования о распределении благ и услуг (например, принять законы о прожиточном минимуме, об образовании, охране окружающей среды и т.п.); 2) требования о регулировании поведения (например, об обеспечении правопорядка, регулировании трудовых отношений, предоставления права на забастовки); 3) требования, касающиеся коммуникации и информации (например, свободы слова, принятия законов о средствах массовой информации, информирования населения о целях проводимой политики).
АТЛАНТИЗМ — политологическое и геополитическое понятие; соединяет в себе: исторически — западный сектор человеческой цивилизации; военно-стратегически — страны-участницы НАТО; социально — ориентацию на «рыночные ценности» (модель — США); идеологически — концепция превосходства стран Запада над всем остальным миром.
Б
БАЛАНС СИЛ(от англ. balance of power) — теории международных отношений, отражающая: 1) состояние равного распределения силы между соперничающими сторонами противоборства; 2) принцип взаимодействия сторон, в соответствии с которым сила должна быть относительно равномерно распределена между сторонами; 3) реально существующее соотношение сил между сторонами; 4) любое возможное распределение сил между сторонами; 5) тип международной политики, в соответствии с которым великие державы наращивают свою мощь за счет более слабых субъектов международных отношений; 6) характеристику политики того или иного субъекта, в соответствии с которым происходит опережающее наращивание своей силы по отношению к наращиванию ее конкурентом или конкурентами; 7) особую роль того или иного субъекта международных отношений в практике установления относительно равного распределения сил; 8) объективную тенденцию международной политики порождать движение в сторону относительно равного распределения сил между конкурирующими сторонами. См.: сила, баланса сил концепция.
БАЛАНСА СИЛ КОНЦЕПЦИЯ (от англ. balance of power conception) — одна из старейших концепций в теории международных отношений. Основателем считается древнегреческий историк Фукидид. Тесно связана с реалистической школой общественно-политической мысли. Предусматривает приоритетное значение показателей суверенитета и собственной безопасности для государств или их альянсов. Исходит из принципа первоначальной анархичности структуры мирового сообщества, предусматривающего существенные степени свободы деятельности каждого субъекта системы международных отношений.
БЕЗОПАСНОстЬ(от англ. security) —категория ряда общественных наук для обозначения состояния защищенности жизненно важных интересов субъекта, т.е. личности, группы, общества и государства, окружающей среды, и др. Может быть подразделена на личную, социально-политическую, экологическую, экономическую, региональную, глобальную и др.
БИПОЛЯРНЫЙ МИР (или двухполярность) (от англ. bipolar world) — категория в политологии и геополитике для обозначения двухполюсной геостратегической модели. Геополитическая конструкция, отражающая в планетарном масштабе основной геополитический дуализм — талассократия против теллурократии.
БИХЕВИОРИЗМ(от англ. behaviour — поведение) — подход в обществознании, основывающийся на изучении поведения, применении количественных методов к изучению и сравнению различных объектов. Б. возник и активно развивался в политической науке в 1930—1950‑е гг. как реакция на неудовлетворенность историческим и институциональным подходами, страдавших описательностью и бессистемностью. Его основоположниками считаются американские политологи Ч. Мерриам и Г. Лассуэлл. «Единицей» политического исследования в рамках данного подхода было признано наблюдаемое поведение индивидов и групп в различных политических ситуациях, специфика его на той или иной территории.
БЮРОКРАТИЯ (от франц. bureau — бюро, канцелярия и греч. kratos — сила, власть, господство) — группа людей, профессионально занимающихся вопросами управления и выполнением решений высших органов власти. По структуре может быть представлена как международная Б., центральная Б. той или иной страны, региональная Б. той или иной страны, местная Б. Деятельность Б. основана на разделении ролей и функций посредством четких правил и процедур.
В
ВЕЛИКИЕ ДЕРЖАВЫ(от англ. great powers) —политологическая и геополитическая категория для обозначения государств, которые могли играть и играли на протяжении определенного периода новой и новейшей истории роль одного из (или единственного) мирового лидера в военных и гражданских сферах деятельности. К таковым следует отнести Великобританию, Германию, Россию и СССР, США, Японию, Францию.
ВЛАСТЬ(от англ. power) — центральная и многозначная категория политической науки, чаще всего определяется как способность и возможность субъекта осуществлять свою волю, оказывать воздействие на деятельность людей посредством авторитета, насилия, права, принуждения и других средств.
ВЛАСТЬ ПОЛИТИЧЕСКАЯ(от англ. political power) —один из видов власти в обществе, отличительными чертами которого являются: а) легальность в использовании силы и других средств властвования в пределах страны; б) верховенство, обязательность решений для всего общества; в) публичность, т.е. всеобщность и безличность, обращение ко всем гражданам от имени всего общества с помощью права (закона); г) моноцентричность, т.е. наличие единого центра принятия; д) многообразие ресурсов.
ВОЕННО-СТРАТЕГИЧЕскиЙ ПАРИТЕТ(отангл. military and strategic parity) — термин, обозначающий установление относительного равенства во взаимном противостоянии сторон. Например, в 1970‑х гг. прошлого века был установлен ВСП между двумя сверхдержавами — СССР и США.
ВТОРОЙ МИР(от англ. second world) — многозначный термин ряда общественных наук: 1) название социалистического лагеря в период «холодной войны»; 2) после конца «холодной войны» означает Евразию; 3) бедные страны, не входящие в состав «золотого миллиарда» населения планеты.
ВЫБОРЫ — легальный способ смены правящих элит через волеизъявление населения, важный инструмент легитимации и стабилизации власти.
Г
ГАБИТУС — термин, введенный П. Бурдье для обозначения структурированного социального отношения, системы долговременных групповых и индивидуальных установок, ориентаций. Габитус, структурируя восприятие, мышление и поведение, воспроизводит социально-культурные правила, «стили жизни» разных социальных групп.
ГЕГЕМОНИЯ(от греч. hegemonia — предводительство, господство) —категория политологии для обозначения процесса руководства, утверждения господства, первенствующего положения.
ГЕНОЦИД(отангл. genocide) — спланированное государственно организованное преднамеренное физическое истребление население, оправдываемое лозунгами о расовой неполноценности уничтожаемых.
ГЕОПОЛИТИКА(от англ.geopolitics) — 1) наука, рассматривающая глобальные социально-политические явления и процессы современного мира через призму географической детерминации; 2) совокупность политических идеологических доктрин, наукообразных географически детерминированных мифов для оправдания того или иного глобального политического проекта; 3) разновидность политики, проводимой в глобальном, планетарном масштабе.
ГЛАВА ГОСУДАРСТВА(от англ.head of state) —представитель института государства, олицетворяющий его общность и целостность, принимающий важнейшие политические решения и выполняющий церемониальные функции как внутри страны, так и на международной арене. В ряде политических систем, где Г.Г. не является главой правительства, он осуществляет руководство на надпартийной основе, порой получая ее по наследству. Так происходит в случаях абсолютной или конституционной монархий (около 30 стран мира). В остальных случаях Г.Г. осуществляет власть на основе интересов своей партии, которые, в той или иной степени, являются элементом общенациональных интересов.
ГЛАВА ПРАВИТЕЛЬСТВА(от англ.heard of government) — представитель института государства, несущий ответственность за деятельность исполнительной власти в стране и непосредственно за работу кабинета министров, управляющих центральными органами власти и государства. При президентской системе легитимность главы правительства подтверждается всеобщими выборами, при парламентской — уровнем поддержки в законодательном органе власти.
ГЛОБАЛИЗАЦИЯ(от англ. globalisation) — категория политологии для обозначения тенденции диффузии культурных и политических образцов во всемирном масштабе и интеграции экономической деятельности подразделениями транснационального капитала во всемирном масштабе.
ГЛОБАЛИСТИКА (от англ.globalism) — политологическая категория для обозначения системы междисциплинарных научных знаний о жизненно важных общечеловеческих проблемах. В рамках исследований по г. складывается относительно новое для российских исследований научное направление — политическая Г., изучающая мировые проблемы, которые имеют политический характер или связаны с политической сферой, а также рассматривающее глобальные проблемы в макрорегиональном измерении.
ГЛОБАЛЬНЫЕ ПроблЕМЫ СОВРЕМЕННОстИ — а) затрагивают жизненные интересы всего человечества, всех государств и народов, каждого отдельного жителя нашей планеты; б) выступают в качестве объективного фактора развития современной цивилизации; в) приобретают чрезвычайно острый характер и угрожают не только позитивному развитию человечества, но и гибелью цивилизации, если не будут найдены конструктивные пути их преодоления; г) требуют для своего разрешения коллективных усилий всего мирового сообщества. К их числу относят такие, как: предотвращение ядерной войны и сохранение мира во всем мире, охрана окружающей среды, этнополитическая, энергетическая, сырьевая, продовольственная и демографическая проблемы, мирное освоение космоса и богатств Мирового океана, ликвидация опасных болезней и т.д.
ГОСУДАРСТВЕННАЯ ДУМА РФ —политический институт, нижняя палата Федерального Собрания РФ. Включает 450 депутатов, с 1993 до 2007 гг. избиравшихся по смешанной (мажоритарно-пропорциональной), а с 2007 г. по пропорциональной избирательной системе.
ГОСУДАРСТВО(от англ.state) — центральный институт политической системы, особая форма организации политической власти в обществе, обладающая суверенитетом, монополией на применение узаконенного насилия и осуществляющая управление обществом с помощью специального механизма (аппарата). Важнейшими конституирующими элементами Г. выступают территория, население (народ) и суверенная власть. Территория как признак Г. нераздельна, неприкосновенна, исключительна, неотчуждаема. Народонаселение как элемент Г. есть человеческое сообщество, проживающее на территории данного Г. и подчиняющееся его власти. Государственная власть суверенна, т.е. обладает верховенством внутри страны и независимостью в отношениях с другими Г. Будучи суверенной, государственная власть, во-первых, является универсальной, распространяясь на все население; во-вторых, обладает прерогативой отменить любые решения всех иных общественных властей; в-третьих, имеет исключительные средства воздействия, которыми никто, кроме нее, не располагает (армия, полиция, тюрьмы и т.д.).
ГОСУДАРСТВЕННЫЙ ИНТЕРЕС — в политологии — утвержденное на уровне государства требование, позиция одной или ряда элит; в теории международных отношений и международного права — термин для обозначения первостепенных оснований деятельности в области внутренней и вешней политики, отодвигающих на второй план все остальные, включая критерии правового и морального характера. Термин возник в период образования современной системы государств в XVII—XVIII вв. в странах Западной Европы. Термин «Г.И». активно используется сторонниками концепции политического реализма.
ГОСУДАРСТВо‑НАЦИЯ(от англ.state-nation) — геополитическая и политологическая категория для обозначения особого типа государства. Светское государство с ярко выраженным централизмом. Политическое образование, в котором государственные формы приводят к рождению нации и его культуры.
ГРАЖДАНскОЕ ОБЩЕСТВО(от англ. civil society) —категория политологии для обозначения совокупности социальных образований: групп, коллективов, организаций, ассоциаций, объединенных специфическими экономическими, этническими, культурными, религиозными и другими интересами, реализуемыми вне сферы деятельности государства. Термин «Г.О.» был впервые употреблен в Англии в 1594 г., а свое специфическое значение он приобрел в Шотландии в XVII в. и в Германии в XIX в.
ГРУППЫ ИНТЕРЕСОВ(от англ.interest groups) — объединения индивидов на основе общих интересов, стремящиеся оказать влияние на политические институты в целях обеспечения принятия наиболее благоприятных и выгодных для себя решений. Главными функциями Г.И. являются: артикуляция и агрегирование интересов, коммуникация и рекрутация. В отличие от политических партий Г.И. не ставят своей целью борьбу за власть. Деятельность Г.И. получила название «лоббизм».
ГУМАНИТАРНАЯ ИНТЕРВЕНЦИЯ(от англ.humane intervention) —политологическая категория для обозначения разновидности военно-политической экспансии. Г.И., например, была осуществлена НАТО в Косово без мандата Совета Безопасности ООН. Против выступили Китай и Россия как постоянные члены этого авторитетного органа. Г.И. была проведена и в Восточном Тиморе, Афганистане. В современных условиях может стать важной чертой международных отношений. Существует вероятность эскалации конфронтационных тенденций в международных отношениях в связи с использованием этого рода технологий.
Д
ДЕМОКРАТИЯ (от греч. demos — народ и kratos — власть) — политический режим, характеризующийся следующими признаками: 1) гарантиями прав и свобод человека; 2) наличием всеобщего избирательного права и свободных выборов; 3) уважением прав меньшинства; 4) политическим плюрализмом; 5) публичностью власти; 6) разделением властей; 7) политической конкуренцией. В политологии выделяются две основные линии трактовки Д.: идентитарная (прямая) и представительная. Первая из них, берущая свое начало от античной традиции, была наиболее полно разработана Ж.-Ж. Руссо. Ее главными положениями являются: тождество (идентичность) правителей и управляемых, стремление власти к выражению общего интереса, единой воли народа и реализации всеобщего блага, подчинение частных интересов всеобщим, меньшинства большинству. Согласно второй, при Д. сохраняются различия между правящими и управляемыми. Однако власть осуществляется всенародно избранными представителями. Представительная Д. сводится к совокупности способов выявления и согласования различных социальных интересов. Вторая трактовка является доминирующей в современной политической науке. Существует несколько теоретических моделей Д.: теория элитистской Д., теория либеральной Д., теория плюралистической Д., теория плебисцитарной Д., теория партисипаторной Д., теория полиархии Р. Даля.
ДЕМОКРАТУРА —политологический термин для обозначения типа «гибридного» политического режима, осуществляющего процесс демократизации без либерализации, т.е. без соблюдения личных свобод граждан. Тем самым властвующая элита ограничивает участие в политике определенных политических движений, партий и организаций. Термин Д. введен Г. О’Доннелом и Ф. Шмиттером в 1990‑х гг.
ДЕСПОТИЯ(греч. despoteia — неограниченная власть) — одна из разновидностей авторитарного режима, существовавшая в странах Древнего Востока. Специфическими чертами этого режима являлись: концентрация власти в руках деспота, опиравшегося на широкий слой государственных чиновников; теократический характер государства; государственная и общинная собственность на землю.
ДИКТАБЛАНДА —политологический термин для обозначения «гибридного» типа политического режима, реализующего политику либерализации общественной жизни, предоставление гражданских прав и свобод без демократизации, т.е. без проведения всеобщих свободных и честных выборов. Термин «Д.» введен Г. О’Доннелом и Ф. Шмиттером в 1990‑х гг.
ДИКТАТУРА (от лат. dictatura — неограниченная власть) — политический режим, характеризующийся неограниченной властью одного лица, небольшой группы или организации. В Древнем Риме диктатором назывался правитель, назначавшийся на высшую должность и наделявшийся для выполнения особых поручений или в случаях угрозы государству широкими полномочиями. Однако история Д. на этом не заканчивается. Тирания, азиатский деспотизм, цезаризм, фашизм, авторитаризм, тоталитаризм и др. — исторические разновидности Д. Всем им присущ ряд общих черт: неограниченный и бесконтрольный характер власти, отсутствие разделения властей, монополизация власти, бесправность человека, низкая степень легитимности власти, применение преимущественно репрессивных форм и методов социального контроля. XX в. знает две разновидности Д. — авторитаризм и тоталитаризм. Причины возникновения Д. весьма разнообразны. Их усматривают в кризисах и разрушении традиционных структур общества, традициях, политической культуре народов, психологии масс, отсутствии развитого гражданского общества.
ДИСКРИМИНАЦИЯ (от лат. discriminatio — различение) — ограничение или лишение прав определенной категории граждан по признаку расовой или национальной принадлежности, по признаку пола, по религиозным и политическим убеждениям и т.д. Д. нарушает права человека. Формами Д. являются: сегрегация — переселение лиц какой-либо национальности на специально отведенные территории (резервации гетто) и геноцид — намеренное систематическое физическое уничтожение представителей определенной этнической, религиозный или социальной группы.
Е
ЕВРАЗИЙСТВО — идейное и общественно-политическое движение русской эмиграции 1920—1930‑х гг. Главные представители евразийской мысли — Н. С. Трубецкой (1890—1938), П. Н. Савицкий (1895—1965), Л. П. Красавин (1882—1952), Г. В. Флоренский (1893—1979) и другие представители Е. обосновывали развитие России как особой цивилизации — Евразии — нового историко-культурного и геополитического феномена. Евразийцами было разработано учение об идеократическом государстве с «единой культурно-государственной евразийской идеологией правящего слоя», выдвигаемого путем отбора из народа.
ЕВРАЗИЯ — многозначная обществоведческая категория: 1) сумма частей света Европы и Азии; 2) в геополитике — то же что континент, хартленд, Суша, Земля, теллурократия; 3) в более узком смысле означает Россию как субъекта, актора геополитики.
ЕВРОПЕЙскиЙ СОЮЗ,ЕС(от англ. European Union, EU) —политическое объединение двадцать семь стран Европы. В его состав входят Австрия, Бельгия, Болгария, Великобритания, Венгрия, Германия, Греция, Дания, Ирландия, Испания, Италия, Кипр, Латвия, Литва, Люксембург, Мальта, Нидерланды, Польша, Португалия, Румыния, Словакия, Словения, Финляндия, Франция, Чехия, Швеция, Эстония.
Все эти государства были участниками подписания или позже присоединились к Римскому договору 1957 г., Единому европейскому акту 1986 г., Маастрихтскому договору о Европейском союзе 1992 г., Амстердамскому договору 1997 г., Ниццкому договору 2001 г., различным договорам о вступлении и ассоциирующим соглашениям, предлагающим перспективы членства в ЕС для других стран европейского региона. Перечисленные страны вместе с Исландией, Лихтенштейном и Норвегией создали экономическое пространство со свободным передвижением промышленных товаров, капиталов, людей и услуг. ЕС имеет зону свободной торговли с Турцией. Имеет институт ассоциированного членства, куда входят Исландия, Норвегия, Турция. Несмотря на провал процесса принятия «Европейской конституции» (2005) и кризис развития ЕС — это уникальная наднациональная интеграционная структура, сочетающая федеративные, конфедеративные и межправительственные элементы в своем функционировании.
Ж
ЖИЗНЕННОЕ ПРОстРАНСТВО (от англ. life space) — категория геополитики и смежных дисциплин, термин ввел в научный оборот К. Хаусхофер. Минимальный территориальный объем, позволяющий народу реализовать свои исторические и политические стремления.
З
ЗАПАДНИЧЕСТВО — идейно-политическое течение русской общественной мысли. Существует предположение, что термин «З.» ввел в оборот Н. В. Гоголь. Идеалом западников было приобщение России к ценностям и достижениям западной цивилизации. По своему содержанию, идейной направленности 3. было неоднородно. В нем прослеживаются два основных течения: умеренное и радикальное (революционное). Представители первого течения — Т. Н. Грановский, К. Д. Кавелин, П. В. Анненков и др. — провозглашали целью общественного развития утверждение правового порядка, парламентаризма и конституционной монархии. Сторонники второго — В. Г. Белинский, А. И. Герцен, Н. Г. Чернышевский — видели будущее России в утверждении социалистического идеала.
И
ИДЕНТИЧНОстЬ (от лат. identifico — отождествление) — социологическая категория для обозначения осознания личностью своей принадлежности к определенной группе, своего статуса и роли. И. может быть групповой и индивидуальной, политической, этнической, региональной и т.д.
ИДЕОЛОГИЯ ПОЛИТИЧЕСКАЯ —комплекс идей, система взглядов субъектов политики на власть и государственное устройство, средство политической мобилизации, направляющее поведение людей в политике, формирующее волю и стремление к политическому действию, мобилизующее их активность, способствующее социальной интеграции групп, вовлеченных в политическое действие.
ИЗБИРАТЕЛЬНАЯ СИСТЕМА(от англ. electoral system) — совокупность избирательных прав и процедур, на основе которых осуществляются выборы в представительные органы власти или высших должностных лиц. Понятие избирательная система имеет два значения. В узком смысле это понятие употребляется как синоним электоральной формулы — правила распределения мест в парламенте по результатам выборов и (или) определения победителей в соответствующих округах. Как указывает В. Гельман в широком смысле «И.С.» это весь комплекс формальных и неформальных институтов (норм, правил, установлений), связанных с выборами. В свою очередь избирательная процедура — это мероприятия государства по организации и проведению выборов, «избирательная система в действии», уже — это предусмотренный законом/традицией способ голосования избирателей.
В условиях демократии выборы носят всеобщий, равный и тайный характер. Выборы считаются равными, если обеспечена единая норма представительства — количество избирателей, представляемых одним кандидатом на выборное место. Существует три типа избирательных систем: мажоритарная, пропорциональная и смешанная.
При мажоритарной системе избранным считается депутат, набравший большинство голосов в своем избирательном округе. В зависимости от законодательной трактовки понятия «большинство», мажоритарные системы подразделяются на: а) абсолютные, в которых для победы кандидата на выборах необходимо собрать как минимум 50% +1 голос избирателей (Австралия) и б) относительные, где для избрания необходимо собрать простое большинство голосов (Великобритания, Канада, США, Новая Зеландия). В случае использования мажоритарной системы абсолютного большинства выборы, как правило, проводят в два тура. Если в первом ни один из кандидатов не набирает абсолютного большинства голосов, проводится второй тур. В нем принимают участие два кандидата, набравшие наибольшее количество голосов. Победитель определяется здесь простым большинством голосов.
При пропорциональной системе избиратели отдают свои голоса за партии, включенные в избирательный бюллетень (Бельгия, Швеция). Партия, перешагнувшая процентный барьер (более 5% голосов в Германии и России или более 4% в Швеции) получает депутатские мандаты, пропорционально доле голосов избирателей, полученных на выборах. Пропорциональные избирательные системы могут действовать на двух уровнях: а) на общегосударственном уровне и б) на уровне многомандатных округов.
При смешанной избирательной системе часть депутатов избирается по мажоритарному, а часть по пропорциональному принципу. В России выборы в Государственную Думу Федерального Собрания РФ до 2007 г. осуществлялись на основе смешанной системы: 225 депутатов избираются по абсолютной мажоритарной системе и 225 по пропорциональной, сегодня применяется пропорциональная избирательная система.
ИМПЕРИЯ (от лат. Imperium — власть, государство) — одна из древнейших форм государственного устройства. Признаками империи являются: высокая концентрация власти, ее распространение на обширную территорию; значительно этнически и культурно разнородный состав населения; экспансионистские стремления элиты; сильный бюрократический аппарат. И. возникают в результате широкой территориальной экспансии, осуществляемой правящими элитами. Для создания и сохранения И. политические элиты вынуждены не только осуществлять физическое насилие, но и создавать мощный и эффективный бюрократический аппарат, способствовать экономическому развитию провинций и периферии. Примерами И. могут служить Римская И., И. инков, Российская И.
ИМПИЧМЕНТ (от англ. impeachement — обвинение) — процедура выдвижения обвинения против президента, других должностных лиц и отстранения их от должности. Как правило, отрешение от власти с помощью процедуры И. возможно в случаях нарушения Конституции, законов страны или государственной измены. Для отстранения от власти необходимо решение не менее 2/3 депутатов обеих палат парламента.
ИНАУГУРАЦИЯ (от лат. inaugurare — посвящать) — процедура вступления в должность главы государства.
ИНСТИТУТ ПОЛИТИЧЕскиЙ(от англ. political institute) —организация политической деятельности и политических отношений на основе определенных норм» процедур. В политические институты включаются: 1) общепринятые признанные политические нормы и ценности; 2) общепринятые модели политического поведения; 3) формы организации политических отношений; 4) контроль за соблюдением правил и норм. К политическим институтам относятся государственные органы власти (парламент, правительство, суд), структуры, осуществляющие представительство интересов (политические партии, группы интересов, лоббизм), способы избрания должностных лиц (избирательные системы) и др. Каждый И.П. специализируется на выполнении специфических функций.
ИНСТИТУЦИАЛИЗАЦИЯ ПОЛИТИЧЕСКАЯ(отангл. political institutionalisation) — процесс образования, закрепления и признания основными политическими акторами политических норм, процедур, ценностей и эталонов политического поведения, а также способов контроля за их соблюдением. И.П. — важнейшее условие политической стабильности. Она зависит от степени автономности политических структур, их адаптации и интеграции.
ИРРЕДЕНТИЗМ — представляет собой особую форму национализма, в которой акцент делается на «воссоединение» в едином государстве земель и групп населения, которые такой национализм считает «своими».
К
КАПИТАЛИЗМ(от англ. capitalism) — категория обществознания для обозначения определенного общественного строя. В геополитике — экономическое устройство, преобладающее в атлантистской метацивилизации. Основан на принципе «свободной торговли» и «экономического эгоизма». В условиях нового мирового порядка либерал-капиталистический подход предполагается единственным и безальтернативным. Экономическое выражение атлантизма и мондиализма. Противоположность социализму. См.: Социализм.
КАПИТАЛ СОЦИАЛЬНЫЙ — набор ценностей и норм, разделяемых членами той или иной группы людей, который позволяет им сотрудничать друг с другом. И сводится он по существу к доверию, иными словами, к уверенности, что члены группы не прибегают к обману, вступая между собой в деловые отношения (Ф. Фукуяма).
КЛИКА(от франц. clique — шайка, банда) — небольшая группа людей, основанная на неформальных и личных связях и объединенная вокруг определенного политического лидера. Как правило, целью деятельности клики является захват и удержание государственной власти насильственным путем.
КОАЛИЦИЯ (от лат. сoalitio — союз) — политический объединение, возникающий в результате соглашения различных политических сил, партий относительно целей и методов проводимой политики. Существуют государственные, партийные и правительственные, региональные и другие К. Государственные К. образуются на основе общих внешнеполитических интересов и целей. Партийные К. возникают в условиях многопартийности, когда ни одна из политических партий не имеет большинства в парламенте. Правительство, формирующееся из представителей различных политических сил, называется коалиционным или правительственной К.
КОММУНИКАЦИЯ МАССОВАЯ(отангл. mass media) — социологическая категория для обозначения процесса распространения систематической информации с помощью технических средств (печать, радио, телевидение, кино-, звуко- и видеозапись и т.д.) на численно большие, в т.ч. территориально рассредоточенные аудитории с эффектом запаздывания во времени.
КОНВЕНЦИЯ МЕЖДУНАРОДНАЯ (от лат. conventio — соглашение) — одно из названий международного, двухстороннего или многостороннего соглашения, договора. Устанавливает, как правило, права и обязанности государств и других субъектов международного права в определенной области.
КОНСТИТУЦИЯ —представляет собой основополагающие правила, касающиеся принятия решений, объема полномочий и распределения власти в политической системе (Г. Алмонд).
КОНФЛИКТ(от лат. conflictus — столкновение) — категория обществознания для обозначения столкновения противоположных или конкурирующих взглядов, интересов, идеологий, целей между различными субъектами — индивидами, социальными группами, социальными общностями, классами, государствами, надгосударственными образованиями, регионами.
КОНФРОНТАЦИЯ(от англ. confrontation) — положение (обычно в отношениях двух государств), которое грозит перерасти в вооруженный конфликт и в котором ни одна из сторон не желает уступить.
КОММУНИЗМ (греч. communis — общий) — политическая идеология, предполагающая устройство общества на основе принципов коллективизма, социального равенства и социальной справедливости. Ведущими теоретиками К. были К. Маркс, Ф. Энгельс, В. И. Ленин, Л. Д. Троцкий и др. Анализ общественного положения классов, слоев, социальных групп в К. является исходным пунктом для понимания политического поведения, масс, отдельных лидеров, их интересов. Стержень коммунистической идеологии — учение о классовой борьбе, ориентация на преимущественно насильственную реализацию классовых целей. Раскрывая содержание и формы классовой борьбы пролетариата, Маркс и Энгельс определили ее основную цель: установление диктатуры пролетариата, являющейся антиподом диктатуры эксплуататорских классов и приводящей к построению бесклассового общества, созданию условий для отмирания государства.
КОММУНИКАЦИЯ ПОЛИТИЧЕСКАЯ(от лат.соmmunicatio — связь) — совокупность процессов и институтов, осуществляющих информационную связь между политической системой и окружающей средой, а также между элементами политической системы. Коммуникативную функцию осуществляют партии, группы интересов, средства массовой информации. Неразвитость политической коммуникации является одной из причин низкой степени адаптации политической системы, ведет к утрате поддержки и нестабильности.
КОМПЕТЕНТНОстЬ ГРАЖДАН — институциональная возможность граждан быть вовлеченными в фактический процесс управления (Р. Даль).
КОНСЕНСУС (от лат. consensus — согласие, единодушие) — состояние относительного согласия большинства общества, основных социально-политических сил по проблемам наиболее важных принципов политической организации, распределения ценностей, власти и прав в обществе.
КОНСОЦИАТИВНАЯ(СООБЩЕСТВЕННАЯ)ДЕМОКРАТИЯ — особая форма политической организации общества, основные единицы которого — этнические, религиозные, культурные и другие сегменты — в процессе организованного взаимодействия в течение длительного времени не оказываются в состоянии, могущем быть расцененным как изоляция. По мнению А. Лейпхарта, может быть определена через четыре элемента:
осуществление власти большой коалицией политических лидеров всех значительных сегментов многосоставного общества;
взаимное вето, или правило «совпадающего большинства», выступающее как дополнительная гарантия жизненно важных интересов меньшинства;
пропорциональность как главный принцип политического представительства, распределения постов в государственном аппарате и средств госбюджета;
высокая степень автономии каждого сегмента в управлении своими внутренними делами.
КОНСЕРВАТИЗМ (от лат. conservare — сохранять, охранять) — тип политической идеологии, определенное идейно-политическое течение. Термин «К.» впервые был употреблен французским писателем-романтиком Ф. Р. Шатобрианом, который в 1818 г. стал издавать журнал «Консерватор». Основоположником классического К. считается английский политический деятель, философ и публицист Э. Берк. Наряду с ним, большой вклад в разработку консервативной идеологии в XIX в. внесли Ж. де Местр, Л. де Бональд, X. Доносо Кортес и др. Основные принципы консерватизма: 1) ограниченность сферы человеческого разума и, следовательно, важность универсального морального порядка, санкционированного и поддерживаемого религией; 2) «то, что можно не менять, менять не нежно»; 3) вера в «право давности» и традиции народа; 4) убеждение в том, что существование строгих границ между классами и сословиями необходимо для социальной стабильности; 5) частная собственность — продукт человеческого разнообразия, без нее свобода невозможна, а общество обречено на гибель; 6) рассмотрение человека как несовершенного и неразумного существа, подверженного греховному поведению; 7) презумпция «в пользу любой установленной системы правления против любого неиспользованного проекта», и др.
КОНФЕДЕРАЦИЯ (от англ. confederation) —форма государственного устройства, представляющая собой союз суверенных государств. В точном смысле конфедерацию нельзя назвать единым государством, так как в ее состав входят суверенные образования. В рамках К. каждое государство — участник сохраняет свою политическую самостоятельность, конституцию, правовую и национальную финансовую системы, собственные вооруженные силы. Для выработки общей политики учреждаются общие органы власти, в которые делегируются представители от каждого государства-участника. Однако решения этих органов носят рекомендательный характер и не обязательны для исполнения каждым членом К.
КОСМОПОЛИТИЗМ(от англ. — cosmopolitanism) —идейно-политическое течение, исходящее из приоритетов прогрессивных мировых ценностей над национальными при строительстве государства и общества.
КРИЗИС ПОЛИТИЧЕСКОЙ СИСТЕМЫ —состояние, в котором параметры системы принимают пороговые, критические значения. В этом состоянии степень организованности системы резко снижается и вероятность возвращения к прежнему стабильному состоянию невелика. Существует три варианта решения кризиса системы:
распад или гибель системы, при этом ее элименты захватываются другими системами;
реформа — постепенная перестройка ядра, генотипа системы, ведущая к появлению качественно новой системы.
революция — резкое, скачкообразное изменение ядра системы, катастрофический переход из одного состояния в другое.
КУЛЬТУРА ПОЛИТИЧЕСКАЯ — по мнениюГ. Алмонда и С. Верба, «субъективный поток политики, который наделяет значением политические решения, упорядочивает институты и придает социальный смысл индивидуальным действиям». Она обладает следующей структурой:
познавательные ориентации — знание о политической системе ее ролях и носителях ролей, ее «входах» и «выходах»;
эмоциональные ориентации — чувства, испытываемые к политической системе, ее функционированию и тем, кто ее олицетворяет;
оценочные ориентации — представления и суждения о политических объектах, опирающиеся на ценностные стандарты и критерии в сочетании с информацией и эмоциям.
Л
ЛЕГАЛЬНОстЬ(от англ. legality) — законность. Понятие «Л.» означает формально-юридическую законность, объектом которой может быть власть, политические институты, политическая деятельность.
ЛЕГИТИМНОстЬ (от лат. legitimus — согласный с законами, законный, правомерный). Смысл понятия «Л.» переводится на русский язык как правомочность власти, лояльность и поддержка со стороны граждан. История понятия «Л.» восходит к средним векам, когда складывается понимание Л. как согласия с обычаями, традициями и установленными нормами поведения. Преимущественно Л. трактовалась как право должностных лиц поступать согласно обычаям, но уже около XIV в. начинает употребляться в смысле правомочия выборной власти. Указанный термин ввел в политическую науку и детально его разработал М. Вебер. Немецкий ученый указывал на то, что любая власть нуждается в самооправдании, признании и поддержке. Именно признание власти, вера в ее справедливый характер, согласие со сложившимся распределением ценностей и ресурсов составляет, по М. Веберу, основу Л. Основоположник концепции Л. выделял три ее «чистых» типа: традиционный, харизматический и рационально-легальный.
ЛЕГИТИМАЦИЯ(ЛЕГИТИМИЗАЦИЯ)(от англ. legitimation) — процесс, в результате которого обеспечивается легитимность власти.
ЛИБЕРАЛИЗМ(от лат. liberalis — свободный) — мировоззрение, акцентирующее ценности свободы экономической и политической, сочетающее в себе левые (гуманизм, индивидуализм, этнический и культурный эгалитаризм) компоненты в области политики и правые (свободный рынок, приватизация, частная собственность, капитализм) в области экономики.
М
МИРОВОЙ ПОРЯДОК(от англ. world order) —политологический и геополитической термин для обозначения геополитической структуры мира. Пространственное соотношение силовых полей региональных и других лидеров современного мира.
МИР-СИСТЕМА — геополитическая и политологическая категория для обозначения, по мнению автора термина И. Валлерстайна, «общности с единой системой разделения труда и множественностью культурных систем». Выделяются две разновидности М.-С. в зависимости от наличия или отсутствия общей политической системы. Мир-империя, если таковая в наличии, и мир-экономика, если она отсутствует.
МНОГОПОЛЯРНЫЙ МИР(от англ.multipolar world) — категория ряда общественных наук для обозначения определенной модели возможного распределения доминирующих субъектов в рамках мирового политического поля. В геополитике предполагается через сосуществование нескольких Больших Пространств. Возможен только после преодоления однополярного или двухполярного мира.
МОБИЛИЗАЦИЯ ПОЛИТИЧЕСКАЯ(от лат. mobilis — подвижный, быстрый) — комплекс мероприятий, обеспечивающих готовность партий, партийных коалиций, общественных движений и т.д. к конкретным политическим акциям.
МОДЕРНИЗАЦИИ ТЕОРИЯ(от англ. modernisation theory) —теория перехода от традиционного общества к современному. При этом под традиционным обществом понимаются почти все виды общественных систем за исключением западного общества. Отождествляясь с Западом современность утрачивает свою многовариантность и альтернативность. Незападным народам предлагается копировать «эталон», отказываясь от иных вариантов развития.
МОНАРХИЯ (от греч. monarchia — единовластие) — форма правления, характеризуется тем, что верховная государственная власть сосредоточена в руках главы государства — монарха и передается по наследству. Власть монарха не считается производной от какой-либо другой власти, органа или избирателей.
МОНДИАЛИЗМ (от франц. monde — мир) — идеология, предполагающая слияние всех государств и народов в единое планетарное образование с установлением «мирового правительства», нивелированием расовых, религиозных, этнических, национальных и культурных границ.
«МОСКВА —ТРЕТИЙ РИМ» —мессианская православная идея, возникшая на рубеже ХV—ХVI вв. в связи с превращением Русской Православной Церкви в автокефальную после взятия Константинополя (который считался вторым Римом), турками в 1453 г. и падения Византийской империи. Первый Рим пал из-за отхода от «истинного христианства». То же произошло и с Константинополем, который пошел на Флорентийскую унию в неоправдавшейся надежде на помощь католического христианского мира в борьбе с турками. Наиболее полно первоначально сформулировал эту идею игумен псковского Елиазарова монастыря Филофей, идея неоднократно эксплуатировалась в последующие века, исполняя мобилизационную функцию в трудные для России времена.
Н
НАТО(от англ. North Atlantic Treaty Organization, NATO) — военно-политический союз 16 государств Западной Европы и Северной Америки. В геополитике — военно-стратегический инструмент атлантизма. Последние годы приобретает самостоятельное значение цивилизационного субъекта в ущерб отмирающим институтам международного права, созданным на предшествующих этапах политической истории (таких как ООН).
НАЦИОНАЛИЗМ(от англ. nationalism) —обществоведческий термин для обозначения определенного типа идеологии и политической практики, а также соответствующих им социально-психологических и иных форм этнотерриториальной самоидентификации. Как утверждал Э. Геллнер: «Н. — это, прежде всего, политический принцип, суть которого состоит в том, что политическая и национальная единицы должны совпадать».
НАЦИЯ-ГОСУДАРСТВО(от англ. nation-state) —политологическая категория для обозначения утвердившейся в ХIХ в. модели государственного устройства. Предусматривает объединение в одно государственное образование народа — группы с общим языком и культурой, экономическим и социально-психологическим складом, легитимированное процедурами демократических выборов.
О
ОБЩЕСТВО(то англ. society) — одна из основных категорий обществознания. Результат распада общинных образований. В отличие от общины принципиально делимо на атомарных членов. Обозначает совокупность таких элементов, как индивиды, социальные группы, и др., а также взаимосвязей, таких как законы, традиции, нормы и т.д., между ними. Выделяют, например, О. архаические, варварские, доаграрные, древние, основанные на кровном родстве, первобытные, родо-племенные, сельскохозяйственные, аграрно-принудительные, традиционные, индустриальные, постиндустриальные, О.-народности, ранней, зрелой и сквозной государственности, сензитивные и другие О.
ОБЩИНА(от англ. community) — категория обществознания для обозначения естественной формы существования людей, связанных органическими узами. Существуют различные типы О.:
1) О. первобытная; 2) О. крестьянская; 3) О. религиозная; 4) О. производительная. В отличие от общества, в котором вместо органических связей главенствуют нормативы формализованного договора между индивидами и группами, община внутренне организуется на основе традиций и мифов.
ОДНОПОЛЯРНЫЙ МИР(от англ. unipolar world) — политологическая и геополитическая категория для обозначения модели взаимодействия между центрами силы, сложившаяся после поражения СССР в «холодной войне». Единственным доминирующим полюсом является атлантизм и США.
ОЛИГАРХИЯ(от англ. oligarchy) — категория политологии для обозначения господства очень малой группы представителей государства или общества.
ОРГАНИЗАЦИЯ ОБЪЕДИНЕННЫХ НАЦИЙ, ООН (United Nations Organization; United Nations — UNO, UN) — универсальная международная организация, главными целями которой являются поддержание и укрепление международного мира и безопасности, развитие сотрудничества между государствами на основе принципов равноправия и самоопределения народов. Организация создана 24 октября 1945 г. по инициативе ведущих стран антигитлеровской коалиции (СССР, США, Китая, Англии и Франции). Членами ООН являются 185 государств.
П
ПАРЛАМЕНТ — высший представительный и законодательный орган государства, непосредственно выражающий «волю народа» и придающий форму и силу закона важнейшим политическим решениям, а поэтому играющий значимую роль в легитимации режима. П. России является Федеральное собрание РФ, состоящее из двух палат: нижняя палата, формируемая на основе прямых всеобщих выборов — Государственная Дума; верхняя палата — Совет Федерации, в которой каждый субъект федерации имеет двух представителей — один назначается главой исполнительной власти, второй избирается законодательным собранием региона.
ПАРТИЯ ПОЛИТИЧЕСКАЯ — по мнению К. Джанда это «организация, преследующая цель замещения правительственных должностей своими признанными представителями». Четыре образующих партию признака: 1) любая партия есть носитель идеологии или особого видения мира и человека (мировоззрения); 2) партия — это организация т.е. достаточно длительное институализированное объединение людей на разных уровнях политики (от местного до международного); 3) цель партии завоевание и осуществление власти; 4) каждая партия старается обеспечить себе поддержку народа — от голосования за нее до активного членства.
ПАРТИЙНАЯ СИСТЕМА —конфигурация политического пространства, составленного из независимых элементов (партий) и определяемого их количеством, параметрами (численность избирателей, тип структуры и др.) и коалиционными возможностями.
ПАТРИОТИЗМ — рассматривается как совокупность положительных ценностных и аффективных установок в отношении своей страны, ее народа, не совпадающая с какой-либо конкретной политической организацией. Во многих ситуациях грань между П. и национализмом трудноуловима. Но главным критерием их различения, по мнению Г. Дилигенского, «всегда остается наличие или отсутствие враждебного, конфронтационного восприятия других наций».
ПЕРИФЕРИЯ (от англ. periphery) — категория геополитики и политологии для обозначения территорий, не имеющих самостоятельной геополитической ориентации, удаленных от стратегической столицы, от лица которой принимаются основные геополитические решения и проводится реальная политика. Большинство развивающихся стран с преимущественно сырьевым типом экспорта и низкими технологиями производства. Разрыв между странами центра и П. имеет тенденции к постоянному росту, что является одной из глобальных проблем человечества. Так, например, за период прошлого века богатейшая четверть населения планеты имела шестикратный рост среднедушевого ВВП. Беднейшая четверть имела только трехкратный рост среднедушевого ВВП.
ПЛЮРАЛИЗМ ПОЛИТИЧЕскиЙ(от лат. pluralis —множественный) — один из принципов общественного устройства, согласно которому политическая жизнь должна включать множество различных взаимозависимых и вместе с тем автономных политических групп, партий, организаций, идеи и программы которых находятся в постоянном соревновании и конкурентной борьбе.
ПОЛИТИКА(отгреч. politika —государственные или общественные дела, от polis — государство) — ключевая политологическая категория для обозначения отношений по поводу власти. Сфера деятельности, связанная с отношениями большими социальными группами и элитами, а также политическими личностями связанная с проблемами завоевания и (или) приобретения, удержания, использования и потери власти.
ПОЛИТИЧЕСКАЯ АНТРОПОЛОГИЯ — наука, изучающая человека как политически активное существо путем сравнительного анализа всех обществ, не только цивилизованных, но и так называемых первобытных.
ПОЛИТИЧЕСКАЯ ПСИХОЛОГИЯ — научная дисциплина, исследующая политико-психологические феномены и факторы, влияющие на политическую деятельность и поведение людей
ПОЛИТИЧЕСКАЯ СИСТЕМА(от англ. political sistem) — политологическая категория для обозначения совокупности политических элементов и связей между ними. П.С. может быть определена и как совокупность отношений политической системы и окружающей среды через механизмы «входов» (внешних импульсов, переработанных П.С.) и «выходов» (обратная связь или реакция системы в форме политических действий). В качестве подсистем П.С. Г. Алмонд выделял: 1) специфические роли и структуры, например, законодательные и исполнительные органы власти или бюрократию; 2) носителей этих ролей, таких как отдельные монархи, законодатели и администраторы; 3) конкретные публичные мероприятия, решения или исполнение решений.
ПОЛИТИЧЕСКАЯ ФИЛОСОФИЯ — выступает в качестве общей политической теории, вбирающей в себя достижения как собственно философской мысли, так и различных эмпирических политических наук.
ПОЛИТИЧЕскиЙ ПРОЦЕСС(от англ. political process) — политологическая категория для обозначения динамической характеристики политической системы. Интерпретируется Д. Истоном как «передача смыслов, значимых для функционирования политической системы».
ПОЛИТИЧЕскиЙ РЕЖИМ — по мнению Г. О’Доннелл и Ф. Шмиттер «это вся совокупность явных и неявных моделей определяющих формы и каналы доступа к важнейшим управленческим позициям, характеристики субъектов имеющих такой доступ или лишенных его, а также доступные субъектам стратегии борьбы за него».
ПОЛИТИЧЕСКОЕ ПОВЕДЕНИЕ — это различные формы взаимодействия людей с политической сферой, формы участия в политической жизни общества.
ПОЛИТОЛОГИЯ —научная дисциплина,изучающая политическую власть и государство. Ее институализация происходила в конце XIX — начале ХХ вв. На сегодняшний день основные составляющие политологии как научной дисциплины и профессии могут быть представлены следующим образом:
профессиональное самосознание, выраженное в установке на критический анализ роста и развития соответствующей исследовательской сферы;
совокупность классических трудов;
специализация персонала в различных научных подразделениях и сферах;
сравнительно легкая дифференциация предметов исследования;
совокупность обобщений или абстракций, часть которых может добавляться, уничтожаться или видоизменяться постепенно, если это представляется необходимым и своевременным;
концепции, являющиеся специфичными именно для данной сферы;
сравнительно стандартизированные методы анализа;
совокупность данных и сообщений об этих данных.
ПОЛУПЕРИФЕРИЯ — категория геополитики и политологии для обозначения территорий, претендующих на самостоятельную, геополитическую ориентацию в рамках региона или мира в целом по тем или иным направлениям. Это становится возможным из-за их экономического веса, хотя они и являются достаточно удаленными от стратегической столицы, от лица которой принимаются основные геополитические решения и проводится реальная политика.
ПОРЯДОК ПОЛИТИЧЕскиЙ —в узком смысле, как защита жизни и собственности, ассоциируется с потребностью индивидов в правительстве и государстве. В широком смысле — поддержание и сохранение общественной стабильности — это понятие необязательно должно ассоциироваться с государственной политикой и может ограничиваться, например, вопросами самоуправления.
ПРАВИТЕЛЬСТВО — орган исполнительной власти государства, осуществляющий всю полноту этой власти на территории государства.
ПРАВО — формализованная нормативная система, регулирующая отношения в обществе, действия и поведение людей, функционирование общественных объединений и государственных органов.
«ПРИВРАТНИКИ» ПОЛИТИЧЕСКОЙ СИСТЕМЫ —категория и политологии для определения посреднических структур, смягчающих или усиливающих действие действующих субъектов или акторов. «П»П.С. (СМИ, информационные агентства, лоббистские группы, партии и др.) способны смягчить или усилить давление, оказываемое на президента, правительство, политические партии и организации, и др.
ПРИНУЖДЕНИЕ (от англ. coercion) — влияние, основанное на использовании различных политических, экономических, физических и других способов и средств давления на объект (от запугивания, угрозы применения силы до насилия). Цель П. — прямое повиновение объекта воле принуждающего субъекта. Монополия на законное применение П. важный признак государства.
ПРОстРАНСТВО ГЕОПОЛИТИЧЕСКОЕ(от англ. geopolitical space) —представляет собой среду ресурсных, структурных, процессных, т.е. политических, экономических, и т.д. элементов и коммуникаций, ограниченное рамками относительной однородности и потенциала, необходимого для оказания влияния в глобальном масштабе.
Р
РАВЕНСТВО —обычно воспринимается в трех основных смыслах — как политическое равенство (право принимать участие в политической жизни, идентифицировать себя с определенной политикой), социальное равенство, т.е. обладание реальными возможностями пользоваться своими правами и, наконец, как равенство возможностей, которое обычно ассоциируется с системой гарантированных со стороны государства и общества прав.
РАЗДЕЛЕНИЯ ВЛАСТЕЙ ТЕОРИЯ — основы заложены в работах Дж. Локка и Ш.-Л. Монтескье, в которых доказывалось, что разделение властей между тремя центрами способно предотвратить нарушение справедливости вследствие бесконтрольности исполнительных или законодательных органов. В дальнейшем эта теория была развита Дж. Мэдисоном и А. Гамильтоном в «Федералисте», где обосновывались институциональные установления, предлагавшиеся Конституционным конвентом Соединенных Штатов в 1787 г.
РЕВОЛЮЦИЯ(от позднелат. revolutio — поворот, переворот) — глубокое, качественное изменение в развитии или эволюции какого-либо социального образования, явления или процесса. С точки зрения динамики социального процесса — перерыв постепенности, качественный скачок. Выделяют, например, аграрные, сельскохозяйственные, антропные, культурные, индустриальные, научные, городские, политические, информационные, неолитические и другие Р.
РЕСПУБЛИКА(лат. res publica — общее дело граждан, государственные дела) —форма правления, при которой суверенные права на власть принадлежат либо всем дееспособным гражданам («народу»), либо большинству их. От имени граждан (народа) управление осуществляется представительными органами, избираемыми либо прямым голосованием граждан, либо на основе особых процедур косвенного народного волеизъявления (доверенные лица, выборщики и др.).
РЕФОРМА — это постепенное преобразование экономического, социального, политического и культурного уклада общества. В ходе Р. первостепенное значение имеет обеспечение их общественной поддержки, достижение согласия относительно содержания, темпов и методов преобразований.
РЕШЕНИЕ ПОЛИТИЧЕСКОЕ — это решение относительно общественного блага, аналогом прямого принятия решений избирателями является референдум.
РОЛЬ ПОЛИТИЧЕСКАЯ — варианты поведения, когда ряд людей придерживается сходных убеждений в отношении того, как следует вести себя в той или иной ситуации, называют ролями. Роль — это «организованная часть ориентаций» актора, которая составляет и определяет его участие в процессе политического взаимодействия.
С
СВОБОДА — обычно включает в себя два основополагающих смысла — «негативный» и «позитивный». Негативный смысл предполагает С. в той степени, когда никто не вмешивается в дела индивида — ни люди, ни организации. Политическая С. в этом смысле есть просто область, в пределах которой человек может действовать без помех со стороны др. Чем шире С. такого невмешательства, тем больше человек сознает себя свободным. С. в этом смысле касается, прежде всего, сферы частной жизни. Напротив, позитивный смысл и концепция С. вытекают из желания индивида быть самому себе господином, действовать, исходя из своих собственных сознательных целей. В практическом плане понятия «С. для чего» и «С. от чего» не отделены друг от друга совершенно, однако за каждым из них стоит определенная традиция политической теории и политической практики.
СЕПАРАТИЗМ(от англ.separatism) —политологическая категория для обозначения действий организованных групп для отделения от государства его части или получения этой частью статуса автономии. Как правило, имеет этнонациональную, религиозную и экономическую детерминацию.
СИЛА ПОЛИТИЧЕСКАЯ(от англ. political power) — политологическая категория для обозначения одного из способов, с помощью которого один из субъектов социально-политического взаимодействия может производить физическое или иное (например, информационное) воздействие на другой. Результатом такого воздействия могут явиться, как правило, ответные действия второго субъекта. Результатом взаимодействия может быть прекращение существования одного из субъектов или качественное изменение его политической линии, а также корректировка политических линий обеих сторон.
СЛАВЯНОФИЛЬСТВО — идейно-политическое течение русской общественной мысли (А. С. Хомяков, братья И. В. и П. В. Киреевские, братья К. С. и И. С. Аксаковы, Ю. Ф. Самарин и др.). Целью славянофилов было обоснование самобытного пути России в мировой истории и доказательство нецелесообразности интеграции в европейскую и мировую систему. По их мнению, православие как оригинальная религиозная форма, особое коллективистское начало русской жизни, получившее название соборность, общинный характер деревенской жизни и артельный — городской ремесленнической, должны всесторонне развиваться, что невозможно при заимствовании западных идей и порядков.
СОВЕТ ФЕДЕРАЦИИ —верхняя палата Федерального Собрания РФ, формируемая субъектами РФ — по два члена от каждого субъекта.
СОЦИАЛ-ДАРВИНИЗМ(от англ.social darvinism) — категория для обозначения теоретического направления в области общественных наук второй половины ХIХ — начала ХХ вв., исследовавшего результаты наследования последующими поколениями культурных накоплений предыдущих. Перенесение на общество биологической теории естественного отбора и выживания сильнейших.
СОЦИАЛИЗМ — идеология постулирующая борьбу за большее социальное равенство и один из типов социально-экономического устройства общества и государства. Характеризуется низкой степенью автаномизации личности и высокой степенью воздействия государства на социальную сферу. Существует точка зрения, что это направление общественного развития, к которому органически тяготеет Евразия. Она представлена в двух основных версиях — догматический марксизм и широкий спектр социалистических теорий Третьего Пути.
СОЦИАЛИЗАЦИЯ ПОЛИТИЧЕСКАЯ(от англ. socialization) — процесс усвоения личностью в ходе взросления политических ролей, норм и ценностей того общества, к которому она принадлежит.
СОЦИАЛЬНОЕ ГОСУДАРСТВО(от англ. social state) — государство, ответственное за состояние социально незащищенных граждан, имеющее соответствующие социальные программы и институты, смягчающие последствия рыночной конкуренции.
СОЦИОЛОГИЯ ПОЛИТИКИ (политическая социология) — изучает социальные механизмы власти и влияния в обществе, закономерности воздействия социальных общностей на политические институты и взаимодействия граждан и их групп с государством по поводу властных основ социального порядка. При этом в политической социологии уже выделилась такая особая дисциплина, изучающая мировую политику, как социология международных отношений.
СРАВНИТЕЛЬНАЯ ПОЛИТОЛОГИЯ —субдисциплина политической науки использующая сравнительные методы исследования Специфика предмета С.П. состоит в особенностях объекта исследования и выборе стратегии исследования, в соответствии с которой проблемы или тенденции «выбираются таким образом, чтобы максимизировать дисперсию контролируемых переменных» (А. Лейпхарт).
СТРУКТУРА СИСТЕМЫ(от англ. system structure) — относительно устойчивая фиксация связей между элементами системы.
СУВЕРЕНИТЕТ — это такое состояние власти, которое обеспечивает государству возможность свободно, самостоятельно осуществлять свою внешнюю и внутреннюю политику. С. предполагает независимость государства во внешнеполитической сфере и верховенство, непререкаемость его решений в делах внутренних.
СУД —это институт государства (элемент системы разделения властей), который призван делать реальным господство права, поскольку наряду с распорядительной (исполнительной) властью обязан обеспечивать «неумолимое действие закона».
Т
ТАЛАССОКРАТИЯ(от греч. thalassa — море, kratos — власть) — категория геополитики — «власть посредством моря» или «морское могущество». Характеристика государств и наций с доминированием мореплавания.
ТЕЛЛУРОКРАТИЯ(от англ. tellurocracy, греч. — власть посредством земли или сухопутное могущество) — геополитическая категория для обозначения характеристики держав с явной сухопутной геополитической ориентацией.
ТЕОКРАТИЯ(от греч. theos — бог, cratos — власть) — форма правления, при которой глава духовенства, церкви одновременно является и фактическим правителем государства.
ТЕХНОКРАТИЯ (от греч. techno — ремесло, мастерство и kratos — власть) — термин, используемый: 1) для обозначения прослойки технических специалистов, входящих в состав высших упрвленцев; 2) для характеристики политических режимов, реализующих на практике принципы технократического управления; 3) для обозначения идеологии, отводящей ведущие роли в жизни общества технике, как основе промышленного роста и техническим специалистам.
ТИРАНИЯ(от англ. tyranny) — категория политологии для обозначения: 1) формы монархии, при которой монарх правит исключительно в собственных интересах, не учитывая интересы других элит и групп; 2) злоупотребление правом принуждения в условиях отсутствия верховенства закона и других форм защиты от диктатуры. Т. бывает двух видов — Т. большинства и Т. меньшинства.
ТЕРРОРИЗМ(от лат. terror — страх, ужас;от англ. terrorism) — политологическая категория для обозначения деятельности политически ангажированных экстремистских групп по подготовке и исполнению актов прямого насилия над своими политическими противниками. Т. подразделяется на внутренний и международный; политический, социальный, национальный, территориально-сепаратистский, и др.
ТЕРРОРИЗМ ГОСУДАРСТВЕННЫЙ(от англ. state terrorism) — политологическая и правовая категория для обозначения деятельности отдельных государств и их правительств, которые непосредственно или опосредованно организуют и направляют исполнителей актов прямого насилия в другие государства.
ТЕРРОРИЗМ МЕЖДУНАРОДНЫЙ(от англ. international terrorism) — политологическая и правовая категория для обозначения деятельности экстремистов против представителей иностранных государств и международных организаций, граждан иностранных государств, а также на территориях стран, не являющихся.
ТОТАЛИТАРИЗМ(от англ. totalitarism) — политологическая категория для обозначения политического режима, диктаторской формы централизованного политического управления, предусматривающей всеобъемлющий контроль за всеми основными аспектами деятельности как индивида, так групп и институтов со стороны государства.
ТРАНЗИТА ДЕМОКРАТИЧЕСКОГО ТЕОРИИ —теории перехода от авторитаризма к демократии. В настоящее время можно выделить два наиболее значимых направления в исследовании переходных периодов: 1) элитистское; 2) институциональное. Третье направление представляет собой анализ промежуточных или альтернативных форм постпереходных режимов.
ТРЕТИЙ МИР(от англ. third world) — категория обществоведения для обозначения названия группы слаборазвитых стран, принадлежащих преимущественно регионам геополитического Юга. Сложился к концу пятидесятых годов ХХ в. Категория никогда не отличалась особой точностью, однако была актуальна для периода «холодной войны». Когда же социалистический «второй мир» в Центральной и Восточной Европе перестал существовать, то Т.М. автоматически стал «вторым». Однако в общепринятой терминологии этот факт не зафиксирован.
У
УНИТАРНОЕ ГОСУДАРСТВО(от лат. unus — один, единственный) — это единое государство, которое подразделяется на административно-территориальные единицы, не обладающие политической самостоятельностью.
УНИПОЛЯРНЫЙ(ОДНОПОЛЮСНЫЙ, ОДНОПОЛЯРНЫЙ)МИР(от англ. unipolar world) —многозначный обществоведческий термин для обозначения: 1) мира, находящегося под управлением единого мирового правительства; 2) мира, находящегося под господством США как единственного лидера геоэкономики. 3) мира, представляющего собой «глобальное униполе» (термин А. Страуса), имеющего три макрорегиональных центра — США, Европейский Союз, Япония.
УПРАВЛЕНИЕ ПОЛИТИЧЕСКОЕ (от англ. government) — функция политической власти: 1) по общему поддержанию и развитию структуры и способов функционирования политической системы, ее отдельных подсистем и элементов; 2) по формированию целей деятельности элементов политической системы, разработке программ достижения этих целей и контролю за их достижением.
УСТОЙЧИВОЕ РАЗВИТИЕ — геополитическая и политологическая категория для обозначения долговременных тенденций развития стран и регионов путем поддержания тенденций положительного роста эффективности производственных возможностей национальной и региональной экономики, прогресса в области технологий, диверсификации (расширение номенклатуры продукции, произведенной относительными монополистами) экономики, способности приспосабливаться к внешним неблагоприятным воздействиям конъюнктуры к благоприятному для населения направлению общественного развития.
УЧАСТИЕ ПОЛИТИЧЕСКОЕ — вовлеченность членов политической общности в существующие внутри нее политические отношения и структуру власти; механизм при помощи которого граждане передают информацию о своих интересах, предпочтениях и потребностях и оказывают давление на тех, кому данная информация адресована для рассмотрения и принятия соответствующего решения (С. Верба).
Ф
ФЕДЕРАЛИЗМ(от англ. federalism) — многозначная категория политологии, означающая форму институционального соглашения по типу суверенного государства, когда его региональные субъекты, согласно законодательно утвержденным процедурам, участвуют в процессе принятия решений центральным органом. Она может быть представлена как: 1) форма государственного устройства; 2) форма внутригосударственного устройства; 3) форма надгосударственного устройства; 4) тип политической идеологии; 5) политическая практика по поиску компромиссов между федеральным центром, субъектами федерации и субъектами местного самоуправления; 6) определенный социально-культурный феномен, связанный с определенным типом политической культуры; 7) форма организации неправительственных организаций на государственном и надгосударственном уровне.
ФЕДЕРАЛЬНОЕ СОБРАНИЕ РФ —высший законодательный и представительный орган Российской Федерации, состоящий из двух палат: Государственный Думы — палаты общенационального представительства и Совета Федерации — палаты представительства интересов регионов.
ФЕДЕРАТИВНОЕ ГОСУДАРСТВО (от лат. foedus — союз, объединение) — это союзное государство, состоящее из нескольких государственных образований, каждое из которых обладает собственной компетенцией и имеет свою систему законодательных, исполнительных и судебных органов.
ФАШИЗМ (от англ. fascism) — политическая идеология, преобладавшая в партиях и движениях, возникших в Европе между двумя мировыми войнами, составившая идейную основу политики крайне националистических правительств в Италии в 1922—1943 гг. и Германии в 1933—1945 гг. и продолженную партиями во многих странах, начиная с 1940‑х гг.
ФЕМИНИЗМ(от англ. feminism) — 1) целостная теория, связанная с характером глобального угнетения женщин и их подчинения мужчинам; 2)социополитическая теория и практика, стремящаяся к освобождению всех женщин от мужского превосходства и эксплуатации; 3)социальное движение, заключающее в себе стратегическую конфронтацию, с гендерно-классовой системой.
ФУНДАМЕНТАЛИЗМ(от лат. fundamentum — основание) — совокупность современных религиозно-политических доктрин, состоящих в ориентации на искусственный возврат обществ к традиционным религиозным системам ценностей, предшествующим Новому времени. Требование использования традиционных ценностей в обществах, проходящих процесс модернизации. Сегодня особенно характерен для стран ислама.
ФУНКЦИЯ(от лат. functio — исполнение, осуществление) —многозначный общенаучный термин: 1) деятельность, обязанность, работа (например, Ф. проверки прибора); 2) внешнее проявление свойств какого-либо объекта в определенной системе отношений (например, Ф. золота); 3) в обществоведческих дисциплинах — роль или совокупность социальных/политических ролей, которые выполняет тот или иной институт. По А. Радклифф-Брауну «Ф.» — это «вклад деятельности части в деятельность целого, частью которого она является… вклад, который она вносит в совокупную социальную жизнь, в функционирование всей совокупной социальной системы».
Х
ХАРИЗМА —политологическая и социологическая категория для обозначения совокупности особых личностных качеств и способностей индивида, позволяющих ему оказывать существенное влияние на большие массы людей, превращая их в своих сторонников.
ХАРТЛЕНД (от англ. heart land — сердцевинная земля) — категория геополитики. Термин «Х.» Макиндера, введен для обозначения основной части Евразии, ее «основных континентальных масс». Отождествляется с территорией России и прилегающих к ней земель.
Ц
ЦЕННОстИ ПОЛИТИЧЕскиЕ — субъективные предпочтения людей, их представления о желательных или нежелательных событиях и явлениях, выражающих их политическую значимость.
ЦЕНТР(от лат. centrum — середина круга) —геополитическая, регионоведческая и политологическая категория для обозначения группы высокоразвитых стран современного мира, играющих ключевую роль в реализации тенденций глобализации в современном мире.
Э
ЭКОПОЛИТОЛОГИЯ — пограничная научная дисциплина на стыке экологии и политологии.
ЭЛЕКТОРАТ (от лат. elector — выборщик, избиратель) — это контингент избирателей, голосующий за какую-либо партию/кандидата на выборах.
ЭЛИТЫ ПОЛИТИЧЕскиЕ —многозначноепонятие политологии и социологии. Э.П. именуются: 1) люди, получившие наивысший индекс в области политической деятельности (В. Парето); 2) наиболее активные в политическом отношении люди, ориентированные на власть, организованное меньшинство общества (Г. Моска); 3) люди, обладающие позициями власти (Этциони); 4) люди, обладающие формальной властью в организациях и институтах, определяющих социальную жизнь (Т. Дай) и др.
ЭТНОПОЛИТОЛОГИЯ — пограничная научная дисциплина на стыке этнологии, этносоцилогиии, социальной антропологии и политологии, изучающее влияние политики государства на этнические процессы.
ЭКСПАНСИЯ(от англ.expansion) — категория политологии и других общественных наук — агрессивное поведение государства или его института в той или иной жизненной сфере с целью захвата ресурсов противника. Например, военная, информационная, этнорелигиозная, политическая, экономическая, и др.
ЭТАТИЗМ(от франц. etat — государство) — превознесение государства как высшей ценности, стремление поставить под его контроль все сферы общественной жизни.
Именной словарь-справочник
А
АДОРНО Теодор (1903—1969) — немецкий философ и социолог, представитель Франкфуртской школы в философии, изучал проблемы политической психологии и политического лидерства, наиболее известное произведение — «Исследование авторитарной личности» (1950).
АЛМОНД Габриэль — современный американский политолог, специалист в области теории политики и сравнительной политологии, наиболее известные произведения — «Сравнительная политология: концепция развития» (1966), «Сравнительная политология сегодня» (1988). Совместная работа Г. Алмонда и С. Вербы «Гражданская культура» (1963) является одним из первых классических комплексных исследований проблем политической культуры.
АРЕНДТ Ханна (1906—1975) — немецкий политический философ. Одна из основоположников концепции тоталитаризма, наиболее известная работа — «Истоки тоталитаризма» (1951).
АРОН Раймон (1905—1983) — французский социальный философ, социолог и политолог. Исследовал проблемы индустриального общества, демократии и тоталитаризма. Внес большой вклад в разработку современной теории международных отношений. Наиболее известные работы — «Развитие индустриального общества и социальная стратификация» (1956), «Демократия и тоталитаризм» (1965), «Мир и война между нациями» (1968).
Б
БЖЕЗИНскиЙ Збигнев — известный современный американский политолог польского происхождения. В годы «холодной войны» был специалистом в области «советологии». В 1990‑е гг. опубликовал ряд геополитических работ антироссийской направленности. Наиболее важные произведения — «Тоталитарная диктатура и автократия» (в соавторстве с К. Фридрихом) (1956), «Большой провал. Рождение и смерть коммунизма в XX столетии» (1990), «Великая шахматная доска. Господство Америки и его геостратегические императивы» (1997).
БУРДЬЕ Пьер (1930—2002) — известный французский социолог-теоретик и политолог. С 1964 г. бессменно занимал должность руководителя исследований Школы высших исследований по общественным наукам в Париже, много преподавал. Автор многочисленных книг и статей, среди которых: «Вопросы социологии» (1980), «О телевидении» (1996), «Противодействие. В поддержку сопротивления против неолиберального вторжения» (1998), «Противодействие-2. В поддержку европейского социального движения» (2001) и др.
В
ВАЛЛЕРСТАЙН Иммануил — современный американский социолог и политолог неомарксистского направления. Широкую известность получил благодаря своей концепции «мир-системы». Наиболее важные работы — «Современная мир-система» Т. I (1974); Т. II (1988); Т. III (1989); «Капиталистическая мир-экономика» (1979).
ВЕБЕР Макс (1864—1920) — выдающий немецкий философ, социолог и политолог, оказавший влияние на формирование фундаментальных основ теории и методологии социальных наук, в том числе политологии, ХХ в. Создатель теорий социального действия и легитимного господства. Основные работы — «Протестантская этика и дух капитализма» (1905), «Политика как призвание и профессия» (1919), «Хозяйство и общество» (1924) и др.
Г
ГЕЛЛНЕР Эрнест (1925—1995) — британский философ, антрополог и политолог; основатель и директор Центра по исследованию национализма при Центрально-европейском университете в Праге. Внес огромный вклад в исследование национализма. Автор многочисленных работ: «Нации и национализм» (1983), «Культура, идентичность, политика» (1987), «Условия свободы» (1994), «Антропология и политика. Революция в священной роще» (1995).
Д
ДАЛЬ Роберт Алан — современный американский политолог. Специалист в области теории демократии и сравнительной политологии. Основные работы — «Введение в теорию демократии» (1956), «Политическая оппозиция в западных демократиях» (1966), «Полиархия. Участие и оппозиция» (1971), «Дилеммы плюралистической демократии» (1982), «Демократия, свобода и равенство» (1986).
ДАРЕНДОРФ Ральф — современный немецкий социолог и политолог. Широкую известность получили его исследования в области конфликтологии. Основные работы — «Классы и классовый конфликт в индустриальном обществе» (1959), «Конфликт и свобода» (1972).
ДЮВЕРЖЕ Морис — современный французский политолог и политический социолог. Известный специалист в области изучения партий и партийных систем. Наиболее важные работы — «Политические партии» (1951), «Социология политики: элементы политической науки» (1973).
И
ИСТОН Дэвид — современный американский политолог. Специалист в области теории политики, известен своими исследованиями политических систем и проблем легитимности власти. Основные работы — «Политическая система» (1953), «Концептуальная структура для политического анализа» (1965), «Системный анализ политической жизни» (1965).
К
КАПЛАН Мортон — американский политолог, известный своими исследованиями системы международных отношений. Основная работа — «Система и процесс в международной политике» (1957).
КЕОХЕЙН Роберт — современный американский политолог, один из ведущих представителей неолиберального направления в теории международных отношений. Наиболее известные работы — «Транснациональные отношения и мировая политика» (в соавторстве с Дж. Наем) (1971), «После гегемонии: сотрудничество и конфликт в мировой политической экономии» (1984), «Международные институты и государственная власть» (1989).
КОВАЛЕВскиЙ Максим Максимович (1851—1916) — русский правовед, социолог, политический деятель, стоявший у истоков социологического образования в России. Автор ряда работ сыгравших заметную роль в становлении в России основ политической науки. Издатель журнала «Вестник Европы» (1909—1916). Книги: «Историко-сравнительный метод в юриспруденции и приемы изучения истории права» (1880) и др.
Л
ЛАССУЭЛЛ Гарольд (1902—1979) — американский политолог, видный представитель Чикагской школы. Один из родоначальников политической психологии. Наиболее известные работы — «Психопатология и политика» (1930), «Анализ политического поведения» (1947), «Власть и личность» (1948), «Будущее политической науки» (1963).
ЛЕЙПХАРТ Аренд — современный американский политолог. Специалист в области сравнительной политологии. Наиболее известные работы — «Демократия в многосоставных обществах» (1977), «Демократия: типы мажоритарного и консенсусного правления в двадцати одной стране» (1984).
ЛИПСЕТ М. Сеймур — известный американский политолог. Специалист в области исследования политических партий и движений, политических идеологий, проблем политической социализации. Наиболее важные работы — «Политический человек» (1950), «Первая новая нация».
М
МАННГЕЙМ Карл (1893—1947) — немецкий социолог и философ. Известен своими исследованиями политической идеологии. Наиболее важная работа в этой области — «Идеология и утопия» (1929).
МЕРРИАМ Чарльз Эдвард (1874—1953) — американский политолог, один из основоположников современной политологии, представитель Чикагской школы социологических и политических исследований. Наиболее известные работы — «Американская партийная система» (1922), «Четыре американских партийных лидера» (1926), «Политическая власть: ее структура и сфера действия» (1934), «Что такое демократия?» (1941).
МИХЕЛЬС Роберт (1876—1936) — немецкий социолог и политолог, один из создателей классической теории политической элиты и теории политических партий. Автор концепции «железного закона олигархии». Наиболее известная работа — «Политические партии: социологическое исследование олигархических тенденций в современной демократии» (1911).
МОРГЕНТАУ Ганс (1904—1982) — классик американской политологии. Основоположник школы «политического реализма» в теории международных отношений. Его капитальный труд «Политика между нациями. Борьба за власть и мир», вышедший впервые в 1948 г., выдержал десятки изданий в США и других странах.
МОСКА Гаэтано (1853—1941) — итальянский социолог и политолог. Один из создателей классической теории политической элиты. Наиболее важная работа в области политологии — «Основы политической науки» (1895).
МЭХЭН Альфред (1840—1914) — основоположник американской школы геополитики. Наиболее известные работы — «Влияние морской силы на историю. 1660—1783» (1890), «Влияние морской силы на Французскую революцию и Империю» (1895).
Н
НАЙ Джозеф — современный американский политолог, один из ведущих представителей неолиберального направления в теории международных отношений. Наиболее известная работа — «Транснациональные отношения и мировая политика» (в соавторстве с Р. Кеохейном) (1971).
О
ОстРОГОРскиЙ Моисей Яковлевич (1854—1919) — русский историк, юрист и общественный деятель. Один из основоположников политической социологии. Изучал деятельность политических партий в странах Запада. Основные работы — «Демократия и организация политических партий» (1902), «Демократия и партийная система в США» (1910).
П
ПАРЕТО Вильфредо (1848—1923) — итальянский экономист и социолог, один из основоположников классической теории политической элиты. Основное произведение — «Трактат по общей социологии» (1916).
ПАРСОНС Таллкот (1902—1979) — выдающийся американский социолог, основатель школы структурного функционализма, оказал существенное влияние на создание теории политических систем. Автор многочисленных работ: «Структура социального действия» (1937), «Социальная система» (1951), «Политика и социальная структура» (1969), «Система современных обществ» (1971) и др.
ПШЕВОРски Адам — современный американский политолог польского происхождения. Область научных исследований — проблемы перехода от авторитаризма и тоталитаризма к демократии. Основные работы — «Капитализм и социал-демократия» (1985), «Демократия и рынок. Политические и экономические реформы в Восточной Европе и Латинской Америке» (1991).
Р
РАТЦЕЛЬ Фридрих (1844—1904) — немецкий географ, один из основоположников геополитики. Наиболее известное произведение — «Политическая география» (1897).
РОЗЕНАУ Джозеф — современный американский политолог. Известный специалист в области теории международных отношений. Основные работы — «Научное изучение внешней политики» (1971), «Мировая политика в движении. Теория изменений и преемственности» (1990).
РОККАН Стейн (1921—1979) — известный норвежский политолог-компаративист, видный представитель западной политической науки; один из основателей и первый председатель «Европейского консорциума политических исследований». Основные работы: «Граждане, выборы, партии: подходы к изучению сравнительного развития» (1970), «Экономика, территория, идентичность: политика западноевропейских периферий» (1983, в соавторстве с Д. Урвин) и др. Кроме того, Роккан выступил редактором ряда книг, ставших «событием» в политической науке: «Партийные системы и размежевание избирателей» (1967, совместно с С. М. Липсетом), «Кливажи, партии и массовая политика» (1970, совместно с Э. Аллардом) и др.
С
СОРОКИН Питирим Александрович (1889—1968) — один из выдающихся социологов XX в. Научную деятельность начинал в России. В 1922 г. был выслан за границу и большую часть жизни провел в США. Основные работы — «Социология революции» (1925), «Социальная и культурная динамика» (1962).
Т
ТОКВИЛЬ Алексис де (1805—1859) — французский политический мыслитель, историк, социолог и государственный деятель; один из теоретиков демократии. Автор ряда работ, значимых для становления политической науки: «О демократии в Америке» (1835—1845), «Старый порядок и революция» (1856).
У
УОЛТЦ Кеннет (р. 1924) — современный американский политолог, один из родоначальников неореалистического направления в теории международных отношений. Наиболее известная работа — «Теория международной политики» (1979).
Ф
ФУКУЯМА Френсис — современный американский политолог японского происхождения. Автор концепции «конца истории». Основные работы — «Конец истории и последний человек» (1992), «Доверие. Социальные добродетели и созидание благосостояния» (1995), «Великое крушение» (1998).
Х
ХАБЕРМАС Юрген — немецкий политический философ, социолог-теоретик, представитель «второго поколения» Франкфуртской школы социальной философии. Автор множества книг и статей, среди которых: «Структурная трансформация публичной сферы» (1962), «Теория коммуникативного действия» (1982), «Вовлечение другого. Очерки политической теории» (1996) и др.
ХАНТИНГТОН Самюэль (1927—2008) — один из наиболее известных современных американских политологов. Специалист в области сравнительной политологии и международных отношений. В 1990‑х гг. большое внимание привлекли его концепции «столкновения цивилизаций» и «третьей волны» глобальной демократизации. Основные работы — «Политический порядок в изменяющихся обществах» (1968), «Третья волна: демократизация в конце XX столетия» (1991), «Столкновение цивилизаций и преобразование мирового порядка» (1996), «Кто мы?: Вызовы американской национальной идентичности» (2004).
ХАУСХОФЕР Карл (1869—1946) — немецкий геополитик. Основные работы — «Геополитика Тихого океана» (1924), «Военная политика» (1932), «Военная геополитика» (1941).
Ч
ЧИЧЕРИН Борис Николаевич (1828—1904) — политический философ, правовед, историк, активный участник земского движения, один из идеологов русского либерального консерватизма. В 1861—1868 гг. — профессор Московского университета. Автор множества научных трудов, среди которых: «О народном представительстве» (1866), «История политических учений» (в 5 частях, 1869—1902), «Курс государственной науки» (в 3 частях, 1894—1898), «Философия права» (1900), «Вопросы политики» (1903) и др.
Ш
ШМИТТ Карл (1888—1985) — немецкий политический мыслитель и теоретик права, автор более 30 книг, среди которых наиболее известны: «Диктатура» (1921), «Понятие политического» (1928), «Легальность и легитимность» (1932), «Политическая теология» (1922) и др.
ШУМПЕТЕР Йозеф (1883—1950) — австрийский и американский экономист, социолог и политолог, создавший теории деловых циклов, эволюции капитализма и оказавший значительное влияние на развитие политической науки. Известен своим вкладом в разработку проблем демократии. Основная политологическая работа — «Капитализм, социализм и демократия» (1942).
Э
ЭЙЗЕНШТАДТ Шмуэль (р. 1923) — социолог, политолог, специалист в области сравнительных исследований цивилизаций и общетеоретических проблем социального развития, революции и модернизации. Автор многих работ, среди которых наиболее важными для политологии являются: «Имперские политические системы» (1963), «Сравнительное исследование институтов» (1965), «Традиция, изменение и современность» (1973), «Революция и преобразование обществ. Сравнительное изучение цивилизаций» (1978).
Проблемы истории и теории политической науки
Глава 1
Политология как наука и учебная дисциплина
Глава 2
Идейные истоки политической науки
Глава 3
Русская политическая мысль XIX — начала ХХ вв.
Общество и политическая власть
Глава 4
Политическая власть
Глава 5
Социальные детерминанты политики
Глава 6
Политические элиты и лидерство
Политическая система и политический режим
Глава 7
Теория политических систем
Глава 8
Политические режимы
Институциональное измерение политики
Глава 9
Государство как политический институт
Глава 10
Политические партии и партийные системы
Глава 11
Группы интересов и СМИ как акторы политики
Глава 12
Избирательные системы
Личность и политика
Глава 13
Политическая культура и политическое участие
Глава 14
Политические идеологии
Политические процессы
Глава 15
Политическое развитие и модернизация
Глава 16
Политическая коммуникация, политические технологии и менеджмент
Глава 17
Политические конфликты
Мировая политика и международные отношения
Глава 18
Проблемы мировой политики и международных отношений в современной политологии
Глава 19
Структура и система международных отношений
Глава 20
Политическая глобалистика
Покупайте наши книги:
Оптом в офисе книготорга «Юрайт»:
140004, Московская обл., г. Люберцы, 1-й Панковский проезд, д. 1,
тел. (495) 744-00-12, e-mail: sales@urait.ru, www.urait.ru
В розницу в интернет-магазине: www.urait-book.ru,
e-mail: order@urait-book.ru, тел.: (495) 742-72-12
Для закупок у Единого поставщика в соответствии с Федеральным законом
от 21.07.2005 № 94-ФЗ обращайтесь по тел. (495) 744-00-12,
e-mail: sales@urait.ru, vuz@urait.ru
Учебное издание
Политология
Учебник для бакалавров
Под редакцией В. А. Ачкасова и В. А. Гуторова
Редактор Г. А. Барков
Корректор И. А. Семенова
Художественное оформление А. И. Гиренко
Компьютерная верстка Ю. А. Варламова
Формат 60´90 1/16.
Гарнитура «CharterITC». Печать офсетная.
Усл. печ. л. 50,25. Тираж 1000 экз. Заказ №
ООО «ИД Юрайт»
140004, Московская обл., г. Люберцы, 1-й Панковский проезд, д. 1.
Тел.: (495) 744-00-12. E-mail: izdat@urait.ru, www.urait.ru
[1] Parsons T. The Distribution of Power in American Soсiety // World Politics. 1957. № 10.
[2] Легитимность // Полис. 1993. № 5. С. 140.
[3] Ев. от Мат. XXII, 21.
[4] Ашин Г. К. Элитология. М., 2005. С. 417—418.
[5] Крыштановская О. Анатомия российской элиты. М., 2005. С. 269.
[6] Калхун К. Национализм. М., 2006.
[7] Суни Р. Империя как она есть: имперский период в истории России, «национальная» идентичность и теории империи // Национализм в мировой истории / под ред. В. А. Тишкова, В. А. Шнирельмана. М., 2007, С. 59.
[8] Гаман-Голутвина О. После империи: особенности формирования постсоветского политического класса // НГ. Сценарии. 2007. № 3 (74). 27 марта. С. 13.
[9] Gazeta Wyborcza. 08.10.1991.
[10] Аргументы и факты. 1995. № 46.
[11] Ватанабэ К., Лайн Р., Тэлбот С. Взаимодействие с Россией. Следующая фаза. Доклад для Трехсторонней комиссии. М., 2007. С. 213.
[12] Ватанабэ К., Лайн Р., Тэлбот С. Взаимодействие с Россией. Следующая фаза. Доклад для Трехсторонней комиссии. М., 2007. С. 210.
– Конец работы –
Используемые теги: Рекомендовано, Отделением, философии, политологии0.067
Если Вам нужно дополнительный материал на эту тему, или Вы не нашли то, что искали, рекомендуем воспользоваться поиском по нашей базе работ: Рекомендовано Отделением по философии, политологии
Если этот материал оказался полезным для Вас, Вы можете сохранить его на свою страничку в социальных сетях:
Твитнуть |
Новости и инфо для студентов