рефераты конспекты курсовые дипломные лекции шпоры

Реферат Курсовая Конспект

Рекомендовано Отделением по философии, политологии

Рекомендовано Отделением по философии, политологии - раздел Политика,   Санкт-Петербургский Государственный Университет Поли...

 

санкт-петербургский государственный университет

Политология

Учебник для бакалавров

2-е издание, переработанное и дополненное

Под редакцией профессоров
В. А. Ачкасова и В. А. Гуторова

Рекомендовано Отделением по философии, политологии
и религиоведению Учебно-методического объединения по классическому

университетскому образованию для студентов высших учебных

заведений в качестве учебника по дисциплине «Политология»

Москва • юрайт • 2011

ББК 66.0я73 П50 Авторский коллектив:

Предисловие........................................................................................................ 9

Раздел 1.
Проблемы истории и теории политической науки

Политология как наука и учебная дисциплина ............................... 15

1.1. Политика как общественное явление: концептуальные подходы 15

1.2. Предмет и метод политологии.......................................... 25

1.3. Место политологии в системе общественных наук.... 45

Вопросы и задания для самопроверки................................... 56

Литература.................................................................................. 57

Идейные истоки политической науки................................................... 60

2.1. Политическая мысль классической древности............ 60

2.2. Политические идеи Средневековья, эпох Возрождения и Реформации 68

2.3. Политические концепции Нового времени.................... 76

2.4. Возникновение и ранние этапы развития политологии 86

Вопросы и задания для самопроверки................................... 91

Литература.................................................................................. 92

Русская политическая мысль
XIX — начала ХХ вв................................................................ 94

3.1. Особенности развития русской политической мысли 94

3.2. Проблемы свободы личности, политической власти и государства в русской политической мысли XIX — начала ХХ вв...................................................................... 101

Вопросы и задания для самопроверки................................ 136

Литература............................................................................... 137

Раздел 2.
Общество и политическая власть

Политическая власть.................................................................................. 141

4.1. Политическая власть как объект политологического анализа 141

4.2. Механизмы осуществления политической власти... 149

4.3. Легитимность и легитимация политической власти. 156

Вопросы и задания для самопроверки................................ 167

Литература............................................................................... 168

Социальные детерминанты политики................................................ 169

5.1. Социальные группы как субъекты и объекты политики 169

5.2. Гражданское общество: понятие, структура, функции 183

5.3.Перспективы гражданского общества
в России................................................................................ 202

Вопросы и задания для самопроверки................................ 212

Литература............................................................................... 213

Политические элиты и лидерство.......................................................... 215

6.1. Классические теории политических элит................... 215

6.2. Роль элит в осуществлении политической власти.... 220

6.3. Политическое лидерство: природа, функции, типы и стили 230

Вопросы и задания для самопроверки................................ 239

Литература............................................................................... 240

Раздел 3.
Политическая система и политический режим

Теория политических систем.................................................................. 245

7.1. Теоретические модели политической системы.......... 245

7.2. Структура политической системы................................ 254

7.3. Функции политической системы.................................... 257

Вопросы и задания для самопроверки................................ 261

Литература............................................................................... 262

Политические режимы............................................................................... 263

8.1. Типологии политических режимов................................ 263

8.2. Тоталитаризм как политический феномен ХХ века.. 271

8.3. Авторитарные политические режимы.......................... 277

8.4. Демократический режим. Исторические формы и теоретические модели демократии 284

Вопросы и задания для самопроверки................................ 294

Литература............................................................................... 295

Раздел 4.
Институциональное измерение политики

Государство как политический институт.......................................... 299

9.1. Особенности становления национального государства 299

9.2. Формы государственного устройства и правления.. 310

9.3. Современное российское государство......................... 325

Вопросы и задания для самопроверки................................ 337

Литература............................................................................... 338

Политические партии и партийные системы................................... 340

10.1. Функции политических партий.................................... 340

10.2. Политическая партия: определение понятия........... 348

10.3. Типологии партий и партийных систем.................... 350

10.4. Политические партии в современной России........... 362

Вопросы и задания для самопроверки................................ 376

Литература............................................................................... 376

Группы интересов и сми как акторы политики........................... 378

11.1. Группы интересов: понятие, типологии, роль в принятии политических решений 378

11.2. Роль СМИ в политическом процессе.......................... 399

Вопросы и задания для самопроверки................................ 405

Литература............................................................................... 406

Избирательные системы............................................................................ 408

12.1. Выборы как политический институт.......................... 408

12.2. Сравнение мажоритарной и пропорциональной моделей выборов 411

12.3. Модификации основных избирательных моделей. 417

Вопросы и задания для самопроверки................................ 425

Литература............................................................................... 426

Раздел 5.
Личность и политика

Политическая культура и политическое
участие........................................................................................ 431

13.1. Политическая культура как субъективное измерение политики 431

13.2. Психологические механизмы приобщения к политике: политическая социализация 453

13.3. Политическое участие и его формы............................ 462

Вопросы и задания для самопроверки................................ 476

Литература............................................................................... 478

Политические идеологии.......................................................................... 481

14.1. Политическое сознание: уровни, функции, формы. 481

14.2. Место и роль идеологий в политике........................... 493

14.3. Политические идеологии современности.................. 512

Вопросы и задания для самопроверки................................ 522

Литература............................................................................... 523

Раздел 6.
Политические процессы

Политическое развитие и модернизация............................................ 527

15.1. Реформы и революции в политическом развитии общества 527

15.2. Политическая модернизация как переход от традиционных форм политической организации к современным................................................................. 539

15.3. Переход от авторитаризма и тоталитаризма к демократии 549

15.4. «Третья волна демократизации» и теории демократического транзита 553

Вопросы и задания для самопроверки................................ 561

Литература............................................................................... 562

Политическая коммуникация, политические технологии и менеджмент 564

16.1. Структура политических коммуникаций.................. 564

16.2. Роль «масс-медиа» в современных политических технологиях и основные формы инфомационно-политического менеджмента....................................... 576

16.3. Политические коммуникации в посткоммунистическом мире 606

Вопросы и задания для самопроверки................................ 637

Литература............................................................................... 638

Политические конфликты........................................................................ 640

17.1. Политический конфликт как социальное явление.. 640

17.2. Типология политических конфликтов........................ 647

17.3. Способы разрешения политических конфликтов... 651

Вопросы и задания для самопроверки................................ 661

Литература............................................................................... 661

Раздел 7.
Мировая политика и международные отношения

Проблемы мировой политики и международных отношений в современной политологии 665

18.1. Проблемы мировой политики и международных отношений в истории социально-политической мысли 665

18.2. Геополитическое направление в исследовании международных отношений 670

18.3. Теоретические концепции мировой политики и международных отношений в политической науке 1950—1960‑х гг............................................................................. 674

18.4. Теоретические концепции мировой политики и международных отношений в политической науке 1970—1980‑х гг............................................................................. 681

18.5. Основные направления исследования международных отношений после окончания «холодной войны» 687

Вопросы и задания для самопроверки................................ 692

Литература............................................................................... 693

Структура и система международных отношений......................... 695

19.1. Участники международных отношений.................... 695

19.2. Теоретические модели системы международных отношений
и современность.............................................................. 700

19.3. Международные конфликты и международная безопасность 705

19.4. Россия в современном мире........................................... 712

Вопросы и задания для самопроверки................................ 716

Литература............................................................................... 717

Политическая глобалистика................................................................... 718

20.1. Политическая глобалистика: понятие и структура 718

20.2. Глобализация как экономический и политический процесс 731

20.3. Страны Запада: нация и государство в глобализирующемся мире 737

20.4. Глобализация и проблемы России.............................. 747

20.5. «Третий мир» в условиях глобализации.................... 752

Вопросы и задания для самопроверки................................ 759

Литература............................................................................... 759

Словарь основных терминов................................................................... 761

Именной словарь-справочник................................................................ 797

Предисловие

На рубеже двух веков в России завершается период развития политического знания, который обычно определяется как переходный. За этими, на первый взгляд, мало что выражающими словами стоит целая эпоха, отразившая напряженный и драматичный поиск российской социальной наукой новой идентичности. Для политологов отправными точками поиска стали возврат к лучшим традициям мирового и отечественного гуманитарного знания и усвоение всего того ценного, что было создано политиче­ской наукой на Западе за последние десятилетия.

О том, что эти усилия не были напрасными, свидетельствует стремительный процесс институционализации политологии как учебной и научной дисциплины. Успешно действует Российская ассоциация политиче­ской науки (РАПН). Факультеты политологии появились во многих регионах России. Одной из важнейших вех на этом пути стало создание в 2008 г. факультета политологии в Московском государственном университете. В марте 2009 г. факультет политологии был создан в Санкт-Петербургском государ­ственном университете. Изучение результатов этого стремительного роста — дело будущего, но уже сейчас очевидно, что без политологии как фундаментальной отрасли научного знания формирование в России современного гражданского общества, демократиче­ской системы и основ либерального политиче­ского образования будет несравненно более затруднительным.

Предлагаемый учебник написан коллективом авторов‑преподавателей, создавших в августе 1989 г. на философском факультете Санкт-Петербургского государственного университета кафедру политологии — первую университетскую кафедру данного профиля в нашей стране. Именно усилиями ученых кафедры закладывались основы модели политологиче­ского образования, принятые сегодня в Российской Федерации и закрепленные в действующем Государственном образовательном стандарте.

В своей работе авторы руководствовались правилами, не отделимыми от принципов научной этики. В соответствии с этими правилами политиче­ская наука рассматривается как исследовательская сфера, границы и содержание которой нередко являются предметом дискуссии. Ее представители трудятся преимущественно в структурах высшего образования и академиче­ских институтах, но их нередко можно встретить и в различных административных и правительственных учреждениях. При этом ни ученые-политологи, ни политологи-практики не могут быть идентифицированы с политиками.

Разумеется, научное исследование политики нельзя отделить от основных тенденций реальной политиче­ской жизни. Среди ученых не существует единого мнения по вопросам: в какой мере результаты научных изысканий следует немедленно внедрять в практику и какая временная дистанция необходима между открытием наукой новых парадигм и их практиче­ской реализацией?

Ответ на эти вопросы теснейшим образом связан с пониманием места и функций политиче­ского знания в современном обществе. Политиче­ское знание в любой своей форме не может развиваться вне определенного культурного контекста. Сам факт его существования определяет степень интенсивности проникновения людей (прежде всего элиты общества) в сущность и характер политиче­ского процесса. Внутри этого процесса политология выполняет не­сколько важнейших функций.

Главной из них является гносеологиче­ская функция, связанная с определением целей и природы политиче­ского знания, особенностей порождающих это знание политиче­ских интересов, а также их реализации в рамках различных политиче­ских культур.

Политология выполняет также (разумеется, косвенно) мировоззренче­скую функцию, т.е. функцию формирования теоретиче­ских принципов политиче­ских партий и общественных движений, стремящихся к практиче­ской реализации как соб­ственных целей, так и интересов тех социальных групп, которые они представляют. Эта мировоззренче­ская функция политиче­ской науки (которую не следует смешивать с идеологиче­ской функцией) свидетельствует о неразрывности теории и практики в политиче­ском процессе.

Кумулятивный аспект политиче­ской науки связан с ее прогностиче­ской функцией. Эта функция лежит в основе формирования разнообразных политиче­ских идеалов. В истории политиче­ской мысли прогностиче­ская устремленность политиче­ского знания в наиболее чистом виде проявилась первоначально в создании многочисленных социально-политиче­ских утопий (например, «Государство» Платона, «Город Солнца» Т. Кампанеллы, «Замкнутое торговое государство» И.-Г. Фихте и др.). В процессе эволюции научной методологии политиче­ское прогнозирование становится важнейшим элементом как эмпириче­ских политиче­ских дисциплин, так и научных политиче­ских теорий.

Наконец, следует подчеркнуть важнейшую роль политиче­ской науки в формировании ценностной функции политиче­ского знания, когда в качестве отправного пункта выступают как общечеловече­ские ценности, так и вполне прагматиче­ские интересы самих ученых или социальных групп. С момента своего возникновения политика считается особым видом искусства. Но, если о деятельности политика судят по ее непосредственным результатам, хотя важны и используемые им средства, то работа политолога оценивается как по применяемым им методиче­ским исследовательским приемам, так и по результатам, ибо ценность последних определяется характером первых.

Особенности подхода авторского коллектива к исследованию многообразных проблем политики обусловливаются еще одним обстоятельством, приобретающим в настоящее время некоторый оттенок историзма.

До недавнего времени характер и методологиче­ская направленность большинства изданных в России учебников политологии определялись стремлением ученых максимально использовать достижения своих западных коллег, выводы которых, естественно, базировались на анализе западноевропейского и североамериканского политиче­ских процессов. Анализ аналогичных процессов в посткоммунистиче­ском мире, к которому принадлежат, наряду с Россией, страны Центральной и Восточной Европы, как правило, выносился за пределы учебных пособий. Такой подход являлся следствием или неуверенностью отечественных политологов в том, что на материале этого региона могут быть в полной мере апробированы идеи, за освоение которых они заплатили столь высокую цену, или даже стихийно возникавшего под влиянием «проклятых вопросов» пуританского чувства, которое диктовало ученым и преподавателям держаться в стороне от обсуждения острых тем в студенче­ской аудитории.

К числу принципов научного политиче­ского анализа в полной мере относится и следующая классиче­ская этиче­ская формула М. Вебера: прежде чем стать объектом научного исследования, политика должна быть изгнана из университетских стен. Однако отказ от дискуссий идеологиче­ского характера не должен, на наш взгляд, служить препятствием для объективного анализа прямо со студенче­ской скамьи политиче­ской жизни во всех без исключения регионах, даже если это и может затронуть чью-либо добродетель или конкретные интересы и пробудить неопределенные опасения у излишне бдительных ревнителей ложной педагогиче­ской морали. В противном случае исчезает такая важнейшая функция политиче­ского знания, как воспитание граждан.

Руководствуясь представлением о политиче­ской науке как о важнейшем элементе гражданского образования, авторы последовательно стремились анализировать основные закономерности политики, используя при этом в равной мере научные и методологиче­ские разработки как отечественных, так и западных политологов. По-видимому, только на этом пути можно достичь полной интеграции российской политиче­ской науки с мировой.

1.1. Политика как общественное явление: концептуальные подходы

Представление о политике как искусстве возможного возникло уже в античной политиче­ской мысли, равно как и мысль о том, что ее изучение должно подчиняться логике научных понятий и процедур. Взаимосвязь практиче­ского освоения политиче­ского искусства и более углубленного изучения путем сравнительного научного, теоретиче­ского и философского многообразных политиче­ских процессов очевидна, поскольку обе данных процедуры имеют универсальный и творче­ский характер.

Характеризуя природу происходящих в истории политиче­ских процессов, немецкий политолог Т. Шаберт справедливо отмечал: «Люди — существа творче­ские и политика является исходным способом их творче­ской деятельности. Имеются, конечно, и другие стремления, выражающие творче­ский характер человече­ских существ. Художники рисуют картины, композиторы создают мелодии, писатели пользуются словами, архитекторы конструируют здания, ремесленники создают ручные изделия, рабочие производят товары. В любом из этих процессов они создают нечто материально осязаемое, конечное, например, портрет или натюрморт, песню или симфонию, поэму или учебник, коттедж или церковь, стол или вазу, машину или одежду. Но, занимаясь политикой, человече­ские существа бе­сконечно производят и никогда не создают что-либо ощутимое материально, конечное. Политика — это чистое творчество, она является творче­ским устремлением, “продукт” которого есть само творчество, к которому стремятся. Из всех видов человече­ского творчества музыка наиболее сравнима с политикой. Музыкальная композиция, не будучи озвученной, мертва; в дей­ствительности она становится продуктом музыкального только в процессе своего производства, когда она исполняется и воспринимается на слух. Подобным же образом политика не имеет иной реальности, кроме самого политиче­ского процесса: она возникает только через саму себя в политиче­ском акте. Музыкальная композиция, будучи однажды завершенной, сохраниться, однако, в самом законченном произведении, независимо от вариаций исполнения. Политика, наоборот, не знает конечных продуктов: все, к чему она стремится — это движение, движение в потоке творче­ских усилий. Политика является человече­ской конфигурацией creatio continua (вечного творения), в процессе которого выявляются различия между формой и смятением, деятельностью и постоянством, замыслом и разложением. Без политики человече­ские существа не смогли бы существовать. Они существуют только посредст­-
вом “божественного” творчества».

Представление о политике как об универсальном явлении нередко отражается и в ее определениях. Возьмем, к примеру, одно из наиболее известных определений, данных англий­ским философом М. Оукшоттом: «Политикой я называю деятельность, направленную на выполнение общих установлений группы людей, которых объединил случай или выбор». Данное определение является общим настолько, что из него можно вывести следующее умозаключение: свою политику могут проводить, помимо государства, правительств и политиче­ских партий, также семья, клубы, научные общества, профсоюзы и т.д.

Государство отличается от этих объединений только тем, что в нем политика имеет преимущественное значение. В этом смысле, как отмечал М. Вебер, оно является политиче­ским союзом, сообществом, которое внутри определенной области с успехом претендует на монополию легитимного насилия и считается единственным источником права на насилие.

Речь идет, таким образом, о современном государстве, выделяющемся из гражданского общества и, в известном смысле, противостоящем ему. Обладая монополией на легитимное насилие, оно признает за гражданами право не участвовать в политике в каче­стве активных, автономных субъектов. В результате в современных обществах возникает ситуация, когда политика, будучи в потенции результатом универсальной деятельности всех социальных групп, является для большинства людей делом второстепенным. Если, например, в небольших по численности населения древнегрече­ских городах-государствах «политиче­ский образ жизни», под которым подразумевалось активное участие граждан в обсуждении и совместном принятии политиче­ских решений (принцип прямой демократии), был основным признаком гражданского статуса, в современных политиче­ских системах имеет место тенденция к элитарному или авторитарному навязыванию и распределению ценностей, влияния и власти.

«Власть» и «влияние» представляются многим как центральные понятия политики. Американский политолог Г. Лассуэлл, в частности, утверждал, что политика в первую очередь отвечает на вопрос — «кто приобретает что, когда и как?». Если рассматривать политику как сложный и многообразный процесс, то станет очевидным, что он включает в себя не только какой-либо конечный результат (им может быть достижение господства, установление личной или коллективной власти), но и промежуточные цели, связанные с реализацией властной воли, проведением в жизнь определенного решения.

И конечные, и промежуточные цели достигаются либо в рамках определенной политиче­ской организации, либо вне ее. Последнее предполагает наличие конфликтного в своей основе политиче­ского процесса, в результате которого та или иная политиче­ская организация оказывается разрушенной. Политиче­ская организация и ее основные элементы составляют, следовательно, основу развития политиче­ского процесса, а в определенном плане — и конечную цель.

Политиче­ские институты — это всего лишь орудия, через которые и посредством которых осуществляются политиче­ские процессы, реализуется власть в обществе, организованном в государ­­ство. Деятельность государ­ства проявляется наиболее наглядно в подчинении людей правитель­ственной власти.

Характер функционирования правитель­ственных институтов может быть определен как легитимное использование силы, включающее в себя заключение под стражу, наказания различного рода с целью контроля за поведением людей на определенной территории. Все правитель­ства требуют от граждан поступиться частью своей свободы в целях управления ими. В зависимости от типа политиче­ской системы одни правитель­ства сводят свои требования до минимума (демократиче­ские), другие, наоборот, — доводят требования до максимума (тоталитарные), но никогда не суще­ствовало такого правитель­ства, которое выдвигало бы в каче­стве цели полную, абсолютную свободу.

Внешне государ­ственная политика выражается в трех ключевых понятиях, определяющих вплоть до сегодняшнего дня основное содержание современных политиче­ских идеологий и традиционных (ценностно-ориентированных) политиче­ских теорий — «порядок», «свобода» и «равен­ство». Если свобода и равен­ство почти всегда в массовом сознании предстают в каче­стве ценностей, имеющих позитивную смысловую нагрузку, идея порядка, наряду с безусловно положительным, может приобретать и отрицательный смысл. Нередко она символизирует вторжение государ­ства в частную жизнь.

Понятие «свобода» обычно включает в себя два основополагающих смысла: негативный и позитивный.

«Негативный» смысл предполагает такую степень свободы, когда никто не вмешивается в дела индивида — ни люди, ни организации. Политиче­ская свобода в этом смысле есть просто сфера, в пределах которой человек может дей­ствовать без помех со стороны других. Чем шире пределы такого невмешатель­ства, тем больше человек сознает себя свободным. Свобода в этом смысле относится, прежде всего, к сфере частной жизни и, будучи важнейшим элементом политики либерально-демократиче­ских государ­ств, не является, однако, несовместимой с некоторыми автократиче­скими режимами, поскольку она касается области контроля, а не ее источника.

Напротив, позитивный смысл и концепция свободы вытекают из желания индивида быть самому себе господином, дей­ствовать, исходя из своих соб­ственных сознательных целей. В практиче­ском плане понятия «свобода для чего» и «свобода от чего» не отделены друг от друга. Однако за каждым из них стоит определенная традиция политиче­ской теории и политиче­ской практики.

Порядок в узком смысле (как защита жизни и соб­ственности) ассоциируется с потребностью индивидов в правитель­стве и государ­стве. В широком смысле (поддержание и сохранение обще­ственной стабильности) это понятие необязательно должно ассоциироваться с государ­ственной политикой и может ограничиваться, например, вопросами самоуправления.

Любое государ­ство консервативно в том плане, что оно должно заботиться о поддержании порядка на контролируемой им территории. Те реформистские или революционные организации, которые ставят перед собой цель борьбы против суще­ствующего строя, отвергают и установленный порядок во имя установления «нового порядка», в чисто декларативном плане обычно именуемого как «прогрессивный», «более справедливый» и т.д.

Равен­ство обычно воспринимается в трех основных смыслах:

как политиче­ское равен­ство — право принимать участие в политиче­ской жизни, идентифицировать себя с определенной политикой;

социальное равен­ство — обладание реальными возможно­стями пользоваться своими правами;

равен­ство возможностей, которое обычно ассоциируется с системой гарантированных со стороны государ­ства и обще­ства прав.

Цели государ­ственной политики могут рассматриваться в свете обозначенных выше ключевых понятий как вполне традиционные. Но именно преследование этих целей постоянно порождает конфликты, создавая дилеммы, которые проявляются как в деятельности отдельных институтов, так и в обще­ственном сознании, включая сферу политиче­ской теории.

Если первоначальной дилеммой государ­ственной политики было противоречие между порядком и свободой, то в дальнейшем ее место стала занимать дилемма свободы и равен­ства.

Конфликт между свободой и порядком зарождался внутри самих государ­ственных структур, как бы ставя под вопрос легитимное использование силы с целью контроля над поведением индивидов — подданных или граждан. Эта дилемма занимала политиче­ских философов в течении столетий. Например, Ж.-Ж. Руссо в сочинении «Об обще­ственном договоре» утверждал, что истинное назначение правитель­ства — найти такую форму сообще­ства, которая защитит личность и достояние каждого члена сообще­ства и в котором каждый индивид, связывая себя с целым, мог бы, тем не менее, повиноваться самому себе, сохраняя ту же степень свободы, которой он обладал в «есте­ственном» (догосудар­ственном, первобытном) состоянии.

В современной политиче­ской теории эта проблема остается столь же острой, проникая во все области политиче­ского процесса. Соответ­ственно вопрос о содержании политиче­ской свободы является важнейшей проблемой и самой политики, и теоретиче­ской рефлексии о ней. Еще в 1927 г. англий­ский политолог Дж. Кэтлин в книге «Наука и метод политики» отмечал: «Весь политиче­ский процесс возникает из следующего парадокса: для того, чтобы обеспечить свободу в одном направлении, мы должны налагать ощутимые узы, подрывающие наше чув­ство всеобщей свободы». Внеэтого парадокса политики не суще­ствует, поскольку она просто не могла бы возникнуть. Иными словами, свобода для человече­ских суще­ств возможна только путем гарантирования «права свободы», что само по себе уже означает известное ограничение.

Если в период традиционных монархий этот парадокс практиче­ски не ощущался, то с возникновением идеи конституционализма он резко выдвинулся на передний план. Конституция призвана защищать всеобщую свободу, но внешне она ее отрицает, утверждая властный порядок и тем самым давая преимуще­ство политиче­ской элите путем предоставления права распоряжаться в определенных отношениях подчиненными ей индивидами. Таким образом, полная свобода недостижима институционально.

Из парадокса свободы возникает парадокс власти. В современной политиче­ской теории его содержание обычно формулируется следующим образом: парадокс власти — это парадокс свободы, видоизмененный в конституционном плане. Преодолеть его нельзя. Возможно только овладение им в самом политиче­ском процессе, в практиче­ском осуще­ствлении политики. Политик овладевает парадоксом власти, создавая в пределах конституционного поля, как указывал Т. Шаберт, «параинституциональную конфигурацию личной власти». Иными словами, любая практиче­ская политика, опираясь на конституционный закон, имеет тенденцию в лице своих носителей к формированию системы монократиче­ской, или авторитарной, власти.

При всей внешней абстрактности такого рода построений, они правильно отражают противоречия современных демократиче­ских режимов, в рамках которых те, кто входит в политиче­скую элиту, нередко встают перед дилеммой нарушения закона и ограничения свободы других во имя обеспечения своей власти, поскольку закон стоит на страже свободы, а интересы группы требуют принятия мер, идущих вразрез со стремлениями большин­ства.

Исходя из этих логиче­ских посылок, австрий­ский и американский экономист и политолог Й. Шумпетерв книге «Капитализм, социализм и демократия» (1942) вообще ставил под сомнение саму возможность реализации «классиче­ской концепции демократии» как не соответ­ствующей ни человече­ской природе, ни постоянно подтверждающим иррациональность последней реалиям повсе­дневного человече­ского поведения. В области политики, утверждает ученый, образование и интеллект не дают людям никаких преимуще­ств, прежде всего, потому, что воспитанные в них чув­ства ответ­ственности и рационального выбора обычно не выходят за пределы их профессиональных занятий. Общие политиче­ские решения оказываются, поэтому столь же недоступны образованным слоям, сколь и безграмотным обывателям. «Таким образом, — продолжает он, — типичный гражданин опускается на более низкий уровень ум­ственных характеристик, как только он вступает в политиче­скую сферу. Он спорит и анализирует при помощи аргументов, которые он охотно признает ребяче­скими внутри сферы своих соб­ственных интересов. Он снова становится примитивным».

Следовательно, по Й. Шумпетеру, демократиче­ский политиче­ский процесс и соответ­ствующая политиче­ская теория могут иметь какую-либо практиче­скую ценность только в том случае, если они обеспечат необходимый минимальный уровень участия, предоставив на практике решение основных политиче­ских вопросов конкурирующим элитам и бюрократии.

Пессимистиче­ский взгляд Й. Шумпетера и многих ученых поколения 1920—1940‑х гг. на возможности политики как универсального процесса, вовлекающего всех граждан в решение государ­ственных вопросов, во многом определялся фиксацией одной из принципиальных особенностей, характерной для того историче­ского периода: и коммунистиче­ские, и фашистские режимы пришли к политиче­скому господ­ству на волне революционного популизма, когда власть была вручена откровенным демагогам и специалистам по манипуляции сознанием.

Но и в последующие периоды нестабильность и «неуправляемость» демократиче­ских систем постоянно были предметом для тревожных аналитиче­ских выводов и социологиче­ских прогнозов. Так, в 1974 г. в докладе «Кризис демократии», представленном трехсторонней комиссией по «управляемости демократий», состоявшей из ведущих ученых США, Франции и Японии, была нарисована довольно мрачная картина демократиче­ских режимов в развитых странах Запада, прошедших период послевоенной стабилизации и постепенно клонящихся к упадку.

Причиной упадка объявлялась неспособность демократиче­ских систем справляться с трудностями модернизации и постоянно возрастающими требованиями социального характера. Количе­ство вызовов, заложенных внутри самой демократии, в соединении с враждебным окружением перенапрягают ее управленче­ские возможности. Непосред­ственным след­ствием этого процесса являются дипломатиче­ские просчеты и поражения, мировая инфляция и спад производ­ства, постоянно возрастающая зависимость от внешних ресурсов, перераспределение экономиче­ской, военной и политиче­ской власти в мире. Увеличение концентрации богат­ств в руках представителей немногочисленной элиты, поляризация между этниче­скими группами и национальными меньшин­ствами, атаки интеллектуалов на коррупцию, материализм и не­эффективность демократии, изменение культурных приоритетов от ориентации на труд к потребительским ценностям и стремлению к удовлетворению личных потребностей являются предпосылками глубокого кризиса демократиче­ской политики и связанного с ней обще­ственного воодушевления.

Итоговый вывод доклада по своему характеру был весьма близок к обозначенным выше прогнозам Й. Шумпетера: ограничение демократии путем энергичного вмешатель­ства авторитарной управленче­ской элиты, обладающей необходимой компетентностью и стремящейся, прежде всего, к порядку и «структурной стабильности», рассматриваемым выше стремления к увеличению личных свобод.

В определении содержания политики специалисты нередко проводят различие между обще­ственным (публичным) и частным. Это различие имеет непосред­ственное отношение и к определению политики как «авторитарному распределению ценностей», и к вопросу об ее субъектах. Нередко говорят об «обще­ственных должност­ных лицах» — чиновниках, бюрократах, служащих в различных государ­ственных учреждениях, или об «обще­ственной жизни» индивида, в то время как закрытые клубы, товарище­ства рассматриваются в каче­стве частных даже в том случае, если они тем или иным образом уча­ствуют в обще­ственной жизни. Следовательно, различия между «публичным» и «частным» оказываются иногда условными и зависят исключительно от субъективных предпочтений. Они основаны на том предположении, что социальные структуры, обозначенные как «частные», не соприкасаются с правитель­ством, в то время как «обще­ственные» структуры подлежат правитель­ственному регулированию и контролю.

На самом деле границы между публичным и частным оказываются, как правило, размытыми. Например, устанавливаемые профсоюзами правила приема новых членов, приводящие к дискриминации определенных социальных групп (неквалифицированных рабочих, национальных меньшин­ств и т.д.), имеют одновременно обще­ственный и частный аспекты, поскольку затрагивают целый спектр отношений, в которые вовлечены парламент, правитель­ственные службы, правозащитные организации и группы интересов.

Другим важным моментом, определяющим статус политики как формы социальной деятельности, является та роль, которую играют в ней споры, полемика и конфликты. Широко распространенным является мнение: вне споров и конфликтов политики вообще не суще­ствует. Определяя общий характер политики, немецкий философ и правовед К. Шмитт в своей знаменитой работе «Понятие политиче­ского» отмечал: «Специфиче­ское политиче­ское различение, к которому можно свести политиче­ские дей­ствия и мотивы, — это различение друга и врага. Смысл различения друга и врага состоит в том, чтобы обозначить высшую степень интенсивности соединения или разделения, ассоциации или диссоциации: это различение может суще­ствовать теоретиче­ски и практиче­ски, независимо от того, используются ли одновременно все эти моральные, эстетиче­ские, экономиче­ские или иные различения. Не нужно, чтобы политиче­ский враг был морально зол, не нужно, чтобы он был эстетиче­ски безобразен, не должен он непременно оказаться хозяй­ственным конкурентом, а может быть даже окажется выгодным вести с ним дела. Он есть именно иной, чужой, и для суще­ства его довольно и того, что он в особенно интенсивном смысле есть нечто иное и чуждое, так что в экстремальном случае возможны конфликты с ним, которые не могут быть разрешены ни предпринятым заранее установлением всеобщих норм, ни пригово­-
ром “непричастного” и потому “беспристрастного” третьего».

Фундаментальная роль конфликтов в развитии политиче­ского процесса не подлежит сомнению. Однако невозможно утверждать, что конфликтами исчерпывается все содержание политики. Если признать данное утверждение как истинное, то, например, рутинная деятельность правитель­ственных чиновников военного министер­ства или министер­ства иностранных дел должна рассматриваться как неполитиче­ская даже в том случае, если эта деятельность направлена на разжигание и усиление конфликтных ситуаций в том или ином регионе.

Не меньшую роль играет в политике согласие, или консенсус. Конфликт и консенсус часто рассматриваются как своеобразные крайние точки политиче­ского континуума: то, что приближается к «конфликтной точке», приобретает все более политиче­ский характер и наоборот. Однако специфика отдельных элементов политиче­ской жизни может быть адекватно представлена только сквозь призму взаимодей­ствия этих, представляющихся диаметрально противоположными, пунктов. Крайняя точка конфликта может означать одновременно определенную форму согласия, например, страны, намеревающиеся вступить в военный конфликт, имплицитно выражают согласие воевать друг с другом. Кроме того, общепризнанные (в традиции или закрепленные международными соглашениями) правила (законы) ведения войны также свидетель­ствуют о наличии элементов консенсуса даже в самом ожесточенном конфликте. Наконец, угроза полного разрушения государ­ства или всего сообще­ства в результате конфликта устанавливает тот предел, за который он зайти уже не может.

Столь же неоднозначными выглядят в современной политиче­ской науке попытки решения вопроса о сферах и границах политики. В западноевропей­ской и североамериканской политологии традиционным является ограничение ее сферой государ­ства с концентрацией внимания на деятельности правитель­ственных институтов. В последнее время наметилась вполне отчетливая тенденция для преодоления такого формального подхода. Ведущую роль в этом процессе играет представление о том, что политика является лишь одним из многообразных аспектов обще­ственной жизни. Суще­ствование особых институтов, выполняющих специфиче­ски политиче­ские функции, никогда не может отделить политику от обще­ства. Деятельность многих институтов одновременно включает в себя, например, социальные, экономиче­ские и политиче­ские компоненты: в их рамках одновременно распределяются и перераспределяются структура социальных связей и взаимодей­ствий, товары и услуги, власть и влияние. В науке такие распределительные дей­ствия, равно как и политиче­ская сфера в целом, выделяются с целью их более скрупулезного исследования.

Из приведенных выше суждений вовсе не следует, что политика как область человече­ской деятельности не имеет соб­ственных, свой­ственных только ей одной, целей. Но эти цели определяются теми функциями, которые она выполняет в структуре социума. Важнейшей из этих функций является достижение общих целей, способ­ствующих интеграции сообще­ства. В современной политиче­ской философии, как указывал Х. Арендт, эта функция отчетливо выражена в понятии политиче­ского как особой системы обще­ственных связей, характеризующей потребность людей в совмест­ной жизни.

Признание политики в каче­стве важнейшей подсистемы обще­ства, равно как и внимание к специфике выполняемых ею функций, усиливает интерес ученых к более интенсивному их анализу на общетеоретиче­ском уровне, безотносительно к тому, кто, когда и где эти функции выполняет. Так возникла основа как для дальнейшей интеграции политологии в систему обще­ственных наук в результате роста междисциплинарных исследований, так и для появления новых теорий и парадигм.

1.2. Предмет и метод политологии

Прежде, чем рассматривать проблему содержания политологии, ее методов, с помощью которых изучается политика, вполне есте­ственно ответить на вопрос: что представляет собой политиче­ская наука?

С теоретиче­ской точки зрения дать абсолютно исчерпывающее определение политиче­ски науки не представляется возможным. Возникающие между различными школами разногласия, основанные на категориче­ских суждениях относительно того, чем должна быть политология, делают любое определение до известной степени ограниченным и неточным.

Наиболее очевидными являются две рабочие гипотезы, принимаемые представителями любого направления:

политология изучает политику как таковую;

изучение политики является делом специалистов, использующих для этого соответ­ствующую методологию.

Характер первого определения представляется бесспорным после рассмотренных выше характеристик политики и политиче­ского процесса. Второе определение выглядит не­сколько тавтологичным, поскольку оно не может быть раскрыто без анализа соответ­ствующей методологии.

Отсут­ствие согласия между учеными относительно объекта их занятий в течении долгого времени служило предметом для сардониче­ских замечаний и насмешек. «Политологи, — отмечал, американский политолог Г. Эйлау, — едут во многих направлениях, очевидно, руковод­ствуясь тем мнением, что, если вы не знаете куда идти, любая дорога выведет вас в нужное место». Но для того, чтобы поиск не стал бе­сконечным, необходимо обозначить те реальные пределы, за которые политиче­ское знание выходить не может.

Политология с середины ХIX в. формировалась в первую очередь как академиче­ская дисциплина. Первая самостоятельная кафедра политиче­ской науки возникла в 1856 г. в США при Колумбий­ском колледже. Ее создателем и главой был немецкий эмигрант Ф. Либер. С 1969 число ученых, входящих в Американскую ассоциацию политиче­ской науки, превысило 15 тыс. человек и ее состав ежегодно увеличивается на 10%.

Если с 1990 по 1999 гг. в России ученая степень доктора политиче­ских наук была присуждена 175 ученым, степень кандидата политиче­ских наук получили 603 специалистов, то с 2000 по 2006 гг. количе­ство докторов и кандидатов наук выросло по сравнению с предшествующим периодом почти вдвое, составив соответ­ственно 254 и 1734 специалистов‑политологов.

Суще­ствование в большин­стве стран мира самостоятельных политологиче­ских факультетов и кафедр не является, однако, свидетель­ством того, что изучение политики строго ограничивается университетской сферой и не может даже гарантировать «чистоту дисциплины». Политиче­ские проблемы исследуются на многих гуманитарных факультетах. Вне университетских стен политику изучают профессиональные политики, журналисты, партийные и профсоюзные функционеры, лидеры различных обще­ственных движений и групп интересов и др. Представителей этих слоев можно именовать политологами с очень большой натяжкой.

Так или иначе является общепризнанным, что те, кто изучает политику, должны иметь профессиональную подготовку и, следовательно, владеть определенными методикой и приемами исследования, источниками которых являются университетские лекции и семинары, а также обширная научная и справочная литература. Например, в работе С. Розмена,Ч. Мэйо иФ. Коллинджа«Измерения политиче­ского анализа: Введение в современное изучение политики» перечислены следующие основные ингредиенты политологии как научной дисциплины и профессии:

профессиональное самосознание, выраженное в установке на критиче­ский анализ роста и развития соответ­ствующей исследовательской сферы;

совокупность классиче­ских трудов;

специализация персонала в различных научных подразделениях и сферах;

сравнительно легкая дифференциация предметов исследования;

совокупность обобщений или абстракций, часть которых может добавляться, уничтожаться или видоизменяться постепенно, если это представляется необходимым и своевременным;

концепции, являющиеся специфичными именно для данной сферы;

сравнительно стандартизированные методы анализа;

совокупность данных и сообщений об этих данных.

Важнейшей целью современной политиче­ской науки является формирование гипотез и теорий, способных объяснять окружающий нас мир политики. Научные объяснения должны отвечать определенным критериям. Это касается, прежде всего, строгого формулирования законов развития политиче­ского процесса и тех теоретиче­ских концепций, которые лежат в основе его научной интерпретации. Далее, знание фактов должно предше­ствовать их объяснению. Только тогда подлежащие объяснению факты могут выводиться в каче­стве логиче­ских след­ствий из тех законов или теорий, которые основаны на изучении предше­ствующих фактов. Критерии политиче­ского анализа должны в этом случае неминуемо стать объектом теоретиче­ской рефлексии.

Исследование соб­ственных теоретиче­ских оснований уже не­сколько десятилетий назад стало одной из наиболее приоритетных задач политиче­ской науки. Возникновение многообразных подходов и концепций является дополнительным свидетель­ством того, что эта задача еще весьма далека от своего завершения.

После Второй мировой войны традиционные, эмпириче­ские в своей основе, представления о том, что предметом политиче­ской науки является анализ функционирования политиче­ских институтов и политиче­ского управления (правитель­ственной деятельности) с акцентом на процедуры принятия решений, различные уровни контроля над основными элементами политиче­ской системы при помощи выборов, целенаправленной деятельности правитель­ства, политиче­ских партий, корпораций и т.д., сменились новыми, теоретиче­скими по своему характеру поисками. Так, американ­ский политолог Д. Истон в работе «Политиче­ская система» (1959) утверждал, что предметом политологии является изучение «авторитарного распределения ценностей в обще­стве». Против такого подхода сразу выступили многие специалисты, полагавшие, что определение Истона ставит перед политологами слишком обширную задачу, поскольку авторитарное распределение ценностей является системным свой­ством многих социальных институтов, например, таких как семья, религиозные организации, воспитательные учреждения и др.

Другое определение предмета политиче­ской науки было предложено американским политологом Р. Далем, настаивавшим в книге «Современный политиче­ский анализ» (1963) на том, что политиче­ский анализ должен быть сфокусирован на изучении власти, авторитета и принципов управления. Данный подход, явно направленный против традиционного, также вызвал немало критиче­ских замечаний, касающихся чересчур расширительного толкования сферы соб­ственно политиче­ских исследований.

Такого рода критиче­ские замечания сами по себе грешат субъективизмом, поскольку ничто не может помешать рассматривать все явления, прямо или косвенно имеющие отношение к миру политики (например, насилие, революции и политиче­скую модернизацию, образование и воспитание, региональные и международные институты и конфликты), в каче­стве объектов, имеющих такое же отношение к сфере политиче­ского анализа и, следовательно, к предмету политиче­ской науки, как конституционное право и история, политиче­ские партии и формирование различных философских представлений о политике.

Стремясь преодолеть противоречия, свой­ственные различным определениям предмета политиче­ской науки, редакторы авторитетного учебника «Политиче­ская наука: новые направления» (1996) Р. ГудиниХ.-Д. Клингеманн, определяя политику как ограниченное применение социальной власти, полагают, что объектом политологии является изучение природы и источников этих ограничений и техники применения социальной власти в рамках данных ограничений. Такого рода определение, выходящее за пределы соб­ственно политиче­ской науки и соприкасающееся с проблематикой, изучаемой в рамках общесоциологиче­ских теорий и, в частности, политиче­ской социологией, на первый взгляд, подводит к неутешительному выводу о невозможности дать определение политиче­ской науки в ее же соб­ственных пределах. Проблема, однако, заключается совершенно в другом: критерии, позволяющие различать элементы соб­ственно политиче­ского анализа от социологиче­ского, юридиче­ского, психологиче­ского, философского или этиче­ского, содержатся, вероятно, не в характере объектов, а, скорее, в особенностях аргументации и самих теориях, с помощью которых ученые строят свои гипотезы и выводы.

Понятие «теория» имеет не­сколько значений. Иногда она отожде­ствляется (не вполне корректно) с разного рода догадками и гипотезами. Но обычно она ассоциируется с определенным типом взаимодей­ствия между идеями, объектами, различными переменными и т.п.

Суще­ственным выглядит различие между спекулятивными теориями и построениями, лишенными спекулятивного элемента. Под первыми подразумевается такой тип теоретиче­ских конструкций, в рамках которых заключения и выводы, как правило, предше­ствуют конкретному анализу различных сторон изучаемых объектов.

К приведенному выше различию примыкает (но не сливается с ним) различие между нормативной теорией и теоретиче­скими представлениями, ориентированными на эмпириче­ские факты («эмпириче­ская теория»). Нормативный характер теории определяется этиче­скими установками (предиспозициями), ценно­стями и целями, формулируемыми в каче­стве основы для поведения индивидов и деятельно­сти больших и малых человече­ских групп или обще­ства в целом. «Эмпириче­ская теория» ограничивается выводами, сформулированными на основе опыта и наблюдений за регулярно воспроизводящимися в той или иной сфере обще­ственной жизни явлениями. При этом сторонники эмпириче­ского анализа ориентируются на методы по­строения гипотез, принятые в есте­ственных науках. Например, утверждение «солнце взошло» относится к разряду эмпириче­ских фактов. Напротив, высказывание «солнце всходит и заходит в течении двадцати четырех часов» представляет собой уже теоретиче­скую гипотезу.

На основе выделенных двух рядов различий выстраивается следующая типологиче­ская схема:

 

Теории   Спекулятивные   Неспекулятивные  
Эмпириче­ские   +   +  
Нормативные   +   –  

 

 

Из данной типологии следует, что нормативные теории спекулятивны «по определению», поскольку их выводы формируются преимуще­ственно на основе ценно­стных суждений. Напротив, можно определенно утверждать, что «эмпириче­ские теории» тяготеют к неспекулятивным суждениям. Однако стремление ориентирующихся на эмпириче­ские факты ученых к «высшей объективно­сти» нередко оказывается не совсем обоснованным по причине множе­ства трудно­стей, связанных с по­стижением исключительно сложной социальной и политиче­ской дей­ствительно­сти. Тем самым претензии на объективно­сть могут соприкасаться со спекулятивным догматизмом.

До недавнего времени интересы и теоретиче­ские разработки большин­ства как зарубежных, так и отече­ственных политологов, независимо от их идеологиче­ских ориентаций, во многом основывались на комбинации спекулятивной нормативной теории со спекулятивными и неспекулятивными эмпириче­скими конструкциями. По своему происхождению политиче­ские теории всегда были (и нередко о­стаются до сих пор) нормативными, ценно­стно-окрашенными системами аргументации, обосновывающими преимуще­ство того или иного государ­ственного строя. В рамках такой аргументации вопросу о том, что есть на самом деле, предше­ствует вопрос о том, что должно быть.

Анализ политики сквозь призму подобных теоретиче­ских приоритетов (дополняемых, как правило, определенными идеологиче­скими ориентациями и предпочтениями) всегда порождает противоречия. Например, традиционное априорное утверждение марксистской литературы — «социализм выше либеральной демократии» — основывалось, с одной стороны, на идеологиче­ски ангажированном, абстрактном сравнении идеальных моделей соответ­ствующих политиче­ских систем и режимов, а с другой — на сопо­ставлении социалистиче­ского идеала с реально суще­ствующими либеральными государ­ствами. При этом игнорировалось необходимое при научном подходе сравнение реальных либеральных и социалистиче­ских демократий. На этой подмене — идеал чего-то выше реально­сти чего-то другого — и основывалась марксистско-ленинская политиче­ская теория (научный коммунизм).

Разумеется, вопрос об отношении нормативных и ориентированных на эмпириче­ские и историче­ские факты теорий не может ограничиваться рамками идеологиче­ских конфликтов, сколь бы всеобъемлющими и фундаментальными они не представлялись. Например, в современной политологии различные концепции демократии могут спонтанно выступать в каче­стве нормативного идеала по­стольку, поскольку демократиче­ская система становится глобальным ориентиром массовых движений и политиче­ского сознания.

В связи с этим возникает и другой вопрос: может ли научная концепция демократии быть про­сто описательной или же она является продуктом какой-либо базовой теории. Именно потому, что в дей­ствительно­сти концепция демократии разрабатывается и обсуждается на самых различных уровнях — от эмпириче­ски-описательного до теоретиче­ского и философского (специфика последнего со­стоит лишь в том, что теоретиче­ская рефлексия оказывается органиче­ски включенной в конкретную философскую систему и тем самым взаимосвязанной с метафизиче­скими, эпистемологиче­скими, этиче­скими и прочими суждениями, характерными именно для данной системы), наши представления о демократии всегда являются до известной степени нормативными. В этом смысле в обще­ствах, где либеральная традиция вполне укоренилась, даже эмпириче­ская наука отталкивается в своих посылках от разработанного в теории политиче­ского идеала. Соответ­ственно, политиче­ская теория нередко конструируется индуктивно, вбирая в себя элементы опыта.

Но если главное отличие нормативной теории от эмпириче­ской теории (или науки) зависит от того, в какой степени последняя может или должна ориентироваться на определенные ценно­стно-окрашенные нормы, возникает вопрос о критериях «правильно­сти» (верификации) той или иной теории.

В своей, ставшей после второй мировой войны широко известной книге «Человек науки против политики власти» (1946) Г. Моргентау (немецкий ученый, эмигрировавший из нацистской Германии в США) отмечал: «Величие ученого не зависит исключительно от его способно­сти делать различие между истинным и ложным. Его величие раскрывается, прежде всего, в его способно­сти и решимо­сти выбирать из всех истин, которые можно познать, те, которые познавать необходимо… Тот, кто способен только отличать правду от лжи, ошибается даже в том, что он знает. Ведь он не знает, какое знание необходимо и без какого можно обойтись. Проводя такое различие или будучи не в со­стоянии это сделать, ученый имплицитно обнаруживает моральные стандарты, которые руководят им, или же их отсут­ствие. Система морально детерминированного научного знания представляет картину мира, знать который важно и ориентироваться в котором необходимо. Научное знание, понимаемое таким образом, несет с собой моральную оценку того, чему оно обязано своим суще­ствованием. Однако с того самого момента, как это моральное решение прорастает из индивидуального уравнивания обще­ствоведа и получает привкус его иррациональной природы, рационально­сть научного ума и его притязание на универсально­сть подпадают в данном случае еще и под другое ограничение».

Резкая критика Г. Моргентау эвристиче­ских и моральных стандартов научного знания и его носителей во многом была вызвана глобальным разочарованием ученых его поколения в возможно­стях как социальной науки, так и западных либеральных демократий, не сумевших предотвратить прихода нацистов к власти в Германии и стремительной экспансии тоталитарной политики во всем мире.

Вопрос о границах и возможно­стях обще­ственных наук вообще и политологии в частно­сти приобретает поистине драматиче­ский характер и в современной России. Претензии гуманитарной интеллигенции с начала так называемой «перестройки» на разработку концепции «социализма с открытым лицом», а после ее краха — на теоретиче­ское обоснование нового варианта россий­ского либерального государ­ства потерпели полный провал, столкнувшись с реально­стью жесточайшего экономиче­ского и политиче­ского кризиса. В этих условиях вопрос о содержании, месте и роли политиче­ского знания, его возможно­стях оказывать реальное воздей­ствие на политиче­ские процессы нуждается в более подробном анализе.

Политологи в различных странах обычно подразделяются по своему профессиональному кодексу на приверженцев «знания ради самого знания» и на сторонников применения на практике вырабатываемых наукой рекомендаций. Ко второй категории, помимо ученых, поддерживающих тесные связи с профессиональными политиками, можно причислить и тех специалистов, которые рассматривают политиче­скую науку как важнейшую со­ставную часть гражданского и политиче­ского образования. Между двумя крайними точками — исследование политики ради самого исследования и концепцией гражданского образования — находится идея политиче­ской науки как специфиче­ской области знания и образования, способной оказывать влияние на окружающий мир.

Соприкосновение политиче­ской науки с практикой вовсе не означает, что ее содержание должно непременно определяться исключительно суще­ствующими в обще­стве политиче­скими тенденциями и прогнозами. Собираемая политологами информация используется профессиональными политиками, но это не означает, что именно последние должны предписывать ученым направление их исследований. При этом невозможно отрицать, что материалы, попадающие к ученым из сферы практиче­ской политики, могут оказывать суще­ственное воздей­ствие на по­становку и решение теоретиче­ских проблем.

Структура и методология политиче­ского знания

Развитие политиче­ского знания может быть представлено как смена концептуальных подходов. На определенных этапах одни подходы сменялись другими, причем первые продолжали суще­ствовать, по-прежнему находя горячих приверженцев. Это создавало атмо­сферу непрерывных споров вокруг преимуще­ств того или иного метода анализа политиче­ских процессов.

Возможны различные способы классификации подходов к изучению политики, но наиболее важным представляется отношение к самой специфике способов по­строения политиче­ской теории на основе фактов и ценно­стей. Различия в их интерпретации формируют нормативный подход, с одной стороны, и эмпириче­ский и аналитиче­ский подходы — с другой.

Классификация, основанная на характеристике объектов политиче­ского знания, формирует соответ­ственно философский, идеологиче­ский, институциональный, структурный, и, наконец, бихевиоральный подходы.

Разные методы, которыми пользуются специалисты, создают различия между юридиче­ским, историче­ским и соб­ственно политологиче­ским подходами. Долгое время юридиче­ский и историче­ский подходы в сочетании с институциональным занимали господ­ствующее положение, находя также точки соприкосновения между собой и в специфиче­ской интерпретации философ­ской традиции. В настоящее время пальму первен­ства оспаривают бихевиоральный подход и по­стмодернистская традиция политиче­ской философии. Классификация подходов может быть представлена и в прямой зависимо­сти от использования политологами методов других гуманитарных наук — социологии, психологии, антропологии и др. Смена исследовательских парадигм создает также почву для довольно поверхно­стного различия между «традиционным» и «революционным» подходами. На роль последнего во второй половине ХХ в. по­стоянно претендовал бихевиорализм.

Различия между нормативным и эмпириче­ским подходами возникло по мере формирования новых научных методов, заим­ствованных гуманитарными науками у есте­ственных. Ранняя политиче­ская литература была преимуще­ственно нормативной по своему характеру. Даже когда политиче­ские философы — Платон,Аристотель,Т. Гоббс,Дж. Локк,Ж.-Ж. Руссо,Э. Берк — пытались адекватно описать «человече­скую природу», они отталкивались от трансцендентных идеалов, в основе которых лежало представление о должном идеальном политиче­ском порядке. По мере прогрессирующего успеха ориентированных на эмпириче­скую методологию по­строений нормативные идеи продолжали суще­ствовать в видоизмененной форме, оказывая немалое воздей­ствие на характер политиче­ских дискуссий в послевоенный период (например, новое направление философского консерватизма в США и Западной Европе, ведущее происхождение от философских идей «чикагской школы» Л. Страусса, современные течения либеральной политиче­ской философии, связанные с именами Д. Роулса,Ю. Хабермаса и других представителей этого направления, философия политики «новых левых» и неомарксизма).

Определенные точки соприкосновения между философским и эмпириче­ским направлениями возникли в период появления нового течения, связанного с формированием «современной эмпириче­ской теории». Данная теория отличалась от нормативных представлений твердой ориентацией на свободное от ценно­стных суждений описание и объяснение основных характеристик человече­ского поведения. При этом представители новой школы стремились заим­ствовать целый ряд характеристик политиче­ского поведения, возникших в различные историче­ские эпохи в классиче­ской философской литературе, например в «Политике» Аристотеля или «Левиафане» Т. Гоббса.

В отличие от философского подхода (совпадающего в большин­стве своих характеристик с нормативным) институциональный подход, ведя свое происхождение от античной классификации форм государ­ственного устрой­ства, представленных у Платона, Аристотеля, Полибия иЦицерона, продолжает уверенно оспаривать приоритет в разработке методологии политиче­ского анализа у бихевиорализма.

Институциональный подход акцентирует внимание исключительно на формальных аспектах государ­ственной (правитель­ственной) политики. Изучение конституционных актов и основанной на них политиче­ской практики, а также структур законодательной, исполнительной и судебной ветвей власти, законов о выборах, на которых основана деятельно­сть политиче­ских партий, сложных процедур самоуправления и муниципальной политики призвано, в конечном итоге, выявить фундаментальную роль структур и правил, определяющих политиче­ские ориентации. Индивиды при этом рассматриваются как недифференцированные по­стоянные «единицы». Различный характер воздей­ствия на них политиче­ских институтов в зависимо­сти от конкретных обстоятель­ств, как правило, не учитывается на том основании, что изучение функционирования политиче­ской системы должно предше­ствовать изучению индивидуального поведения.

Для институционалистов характерен отход от нормативных взглядов на политику. Даже те из них, кто занимается проблемой разработки и внедрения наилучших механизмов реализации демократиче­ских принципов, ориентируются преимуще­ственно на эмпириче­ские методы анализа. Теоретиче­ские по­строения в рамках такого подхода оказались сведенными до минимума. В наиболее чистом виде институционализм сформировался в политиче­ской науке США, поскольку ее представители с самого начала противо­стояли юридиче­ской традиции анализа политиче­ского процесса, защищая положение, согласно которому не все правила и структуры в политике могут быть сведены к праву.

Усилению данного направления помогло и то обстоятель­ство, что американская политология, в отличие от западноевропей­ской, с самого начала развивалась вне юридиче­ских факультетов. Поэтому представление о само­стоятельном значении политиче­ского процесса сравнительно быстро распро­странилось среди ученых, способ­ствуя в дальнейшем взаимодей­ствию между институциональным и бихевиоральным подходами.

Бихевиорализм стал стремительно распро­страняться в американской политологии в 1950‑е гг. преимуще­ственно под влиянием настоятельной потребно­сти в создании систематиче­ской, строгой, неспекулятивной политиче­ской теории. Характеризуя преимуще­ства этого направления, один из ведущих американских политологов Р. Даль, в частно­сти, отмечал: «…Бихевиоральный подход является попыткой исправить наше понимание политики через поиск объяснений эмпириче­ских аспектов политиче­ской жизни с помощью методов, теорий и критериев доказатель­ства, которые приемлемы с точки зрения канонов, условий и утверждений современной эмпириче­ской науки». Сущно­сть этого подхода, по Далю, со­стоит в интерпретации всех политиче­ских и институциональных явлений в понятиях человече­ского поведения.

Можно выделить следующие приоритеты раннего бихевиорального подхода:

поведению индивидов и групп отдается предпочтение перед анализом событий, структур, институтов или идеологий;

теория и исследовательская деятельно­сть должны согласовываться с выводами фундаментальных «бихевиоральных наук», к числу которых были отнесены в первую очередь — психология, социология, культурная антропология, а в дальнейшем и экономиче­ская наука;

политиче­ский анализ акцентирует внимание на взаимо­зависимо­сти теории и эмпириче­ского исследования; теоре­тиче­ские вопросы должны быть сформулированы в операционных терминах с целью их эмпириче­ской проверки; в свою очередь, основное направление эмпириче­ского исследования должно определяться установкой на развитие научной политиче­ской теории;

методология анализа политиче­ского поведения должна отличаться строго­стью и точно­стью.

Опираясь на приведенные выше методологиче­ские принципы, Д. Истон сформулировал основные элементы того, что может быть названо бихевиоралистской политиче­ской теорией:

суще­ствуют закономерно­сти, которые могут быть открыты и выражены в общих формулах;

эти обобщения должны быть проверены путем соотнесения с поведением;

сред­ства изыскания и интерпретации данных нельзя принимать на веру; они проблематичны и должны быть исследованы с полным сознанием ответ­ственно­сти;

измерения и вычисления необходимы, но только там, где они имеют смысл, подчиняясь другим целям;

этиче­ская оценка и эмпириче­ское объяснение должны быть разведены;

исследование должно быть систематиче­ским; исследование, не прошедшее теоретиче­ской проверки, может оказаться тривиальным, а теория, не подкрепленная эмпириче­скими данными, может оказаться бесполезной;

понимание и объяснение политиче­ского поведения должно предше­ствовать практиче­скому применению такого рода знания;

материалы многообразных обще­ственных наук должны быть интегрированы.

Первоначально бихевиоралисты в противоположно­сть институционалистам стремились избегать исследования социальных институтов, выходящих за пределы малых групп. Однако по мере того, как несо­стоятельно­сть такого подхода становилась все более очевидной, интерес к анализу социального окружения, культурным и политиче­ским факторам общего порядка, включая политиче­ские институты, стал возрастать и в рамках данного направления. В 1970—1980‑х гг. определение предмета политологии как науки о политиче­ском поведении индивидов, групп и даже наций уже не было редко­стью.

Последователи бихевиоральной методологии внесли большой вклад в развитие междисциплинарных исследований, привлекая внимание к до­стижениям в области социологии, психологии и антропологии, особенно в области анализа электорального поведения. Но по мере того, как этот подход завоевывал все большее количе­ство сторонников преимуще­ственно в университетских центрах США (в Западной Европе философский и институциональный подходы о­стаются до сих пор преобладающими), круг исследований стал расширяться в направлении анализа деятельно­сти политиче­ских партий, обще­ственного мнения, государ­ственных учреждений. Един­ственная сфера, где спор между бихевиоралистами и «традиционалистами» продолжался довольно долго, — это анализ международных отношений. Но и в этой сфере бихевиоральный метод в конечном счете также нашел применение.

В настоящее время в связи с развитием политико-теоретиче­ских исследований возникла и продолжает неизменно усиливаться тенденция к разработке «смешанных» подходов. В их рамках заим­ствуется все то ценное, что было накоплено различными направлениями политиче­ской науки в послевоенный период.

Основные элементы научной политиче­ской теории

Суще­ствуют различные пути проникновения в мир политиче­ского. В философских системах выявляются предельные (метафизиче­ские) основания политики как важнейшей сферы деятельно­сти человека, реализующего в области абстрактной мысли и на практике высшие идеалы: справедливо­сть, свободу, обще­ственное благо, мир, порядок и др. Примыкающие к философской традиции нормативные политиче­ские теории развивали многообразные концепции благоустроенного государ­ства. На теории этого типа большое влияние оказывают современные политиче­ские идеологии. Расцвет в ХХ в. гуманитарных наук способ­ствовал повлек за собой появление теорий, ориентированных на научный метод анализа политиче­ских процессов. Эти методы были заим­ствованы из есте­ственных наук, а также из тех гуманитарных наук: социологии, этнографии, антропологии, социальной психологии, которые раньше политологии обратились к изучению эмпириче­ских фактов.

Ученые наблюдают, что происходит, оперируют фактиче­скими данными с целью выяснения того, как могут развиваться те или иные явления при наличии соответ­ствующих условий. Функцией науки обычно является формулирование всеобщих законов и теорий, объясняющих мир политики во всех его проявлениях, включая поведение индивидов, функционирование политиче­ских институтов и международные отношения.

Суще­ствуют различные подходы к пониманию содержания политологиче­ских теорий. Обычно они определяются как системы обобщений, основанных на поддающихся проверке эмпириче­ских данных. Теория основана на практике, а не противо­стоит ей; она служит для того, чтобы описывать в форме обобщений то, что дей­ствительно происходит, а не то, что должно происходить.

С точки зрения внутренней структуры теории образуются на основе системы положений (не менее двух), называемых обычно законами, которые соотносятся друг с другом и которые выражают отношения между переменными в условиях изменяющихся со­стояний политиче­ской системы.

Законы основываются на фактах, которые проверяются при помощи гипотез.Д. Истон определяет факт как «подробное упорядочивание реально­сти, выраженное на языке теоретиче­ского интереса». Имеются и другие, более про­стые определения факта. Такие как приведенные В. Ван Дайком: наблюдение, поддающее­ся эмпириче­ской проверке, суждение об отдельных известных явлениях, очевидно­сть которых почти бесспорна и др. Радикальное отличие теории от факта заключается в том, что в истинно­сти теории как универсального суждения мы никогда не можем быть полно­стью уверены.

Гипотезами мы называем спекулятивные утверждения о взаимоотношениях между фактами и теориями. Установление логиче­ски выверенных отношений между фактами, законами, гипотезами и теориями образует в конечном итоге научный метод. Последний можно рассматривать в виде своеобразного круга или процесса, в рамках которого мы начинаем с фактов и заканчиваем фактами.

Когда в нашем распоряжении оказывается до­статочное количе­ство фактов, мы начинаем ими оперировать. Совокупно­сть этих факты образует научную проблему. Например, одни страны имеют стабильные правитель­ства, в других же правитель­ства крайне нестабильны. Или же некоторые политики и законодатели поддерживают программу реформ, другие же ей противодей­ствуют.

Для того, чтобы произвести некоторые обобщения, необходимо классифицировать имеющиеся в нашем распоряжении объекты. Осуще­ствляя данную классификацию, мы оперируем концепциями.

Концепциями обычно называют разного рода абстракции, создаваемые на основе обобщения отдельных наблюдений, совокупно­сти отдельных фактов. Концепция упрощает структуру наших представлений путем подведения наблюдаемых событий или явлений под один общий знаменатель. Например, оперируя указанными фактами, мы создаем такие концепции, как «стабильные правитель­ства», «реформаторские и консервативные программы» и т.д.

Первая стадия применения научного метода — индукция. В ее рамках создаются гипотезы, служащие для объяснения фактов. Суждения общего характера выглядят предположительными, в первую очередь потому, что гипотезы являются только предположением об отношении между различными концепциями. Они создаются на основе предше­ствующего знания предмета, изучения других объектов или исследований, обнаруживающих сходную структуру или природу или могут быть заим­ствованы из классиче­ских философских работ, в которых аналогичная проблема определялась в гипотетиче­ской форме.

Следующая стадия научного исследования — дедукция. Из гипотез выводятся логиче­ские след­ствия, со­ставленные в виде до­ступных для обозрения фактов. Мы устанавливаем, какие отдельные факты должны быть представлены для того, чтобы наша гипотеза об отношении между концепциями оказалась обоснованной.

Третья стадия применения научного метода — верификация, проверка фактов, которые мы выводим из гипотезы. Она призвана окончательно установить правильно­сть гипотезы. То, что получено в результате верификации, уже не гипотеза, а логиче­ское след­ствие из нее.

Иногда третий шаг осуще­ствляется в виде своеобразной «фальсификации», когда мы пытаемся отвергнуть гипотезу, прибегая к рассуждению от противного. Такой шаг нередко является необходимым, поскольку мы, как правило, никогда не можем проверить правильно­сть гипотезы полно­стью в силу ее ограниченно­сти временем и про­стран­ством. Мы не можем также проверить все возможные след­ствия, возникающие из отношений внутри определенной группы фактов, поскольку все наши измерения и наблюдения имеют только приблизительный характер.

Вот один из примеров научного политиче­ского анализа.

Мы установили: один из наших друзей, который полагает, что его мнение не может ничего изменить, редко уча­ствует в выборах. Другой же, наоборот, считая себя до­статочно влиятельным, по­стоянно приходит голосовать. На основе этих фактов мы выдвигаем следующую гипотезу: индивиды, считающие свое политиче­ское положение прочным и основательным, более склонны уча­ствовать в выборах, по сравнению с теми, кто не верит в возмож­но­сть воздей­ствовать на политику с помощью своего голоса.

Отсюда вытекает логиче­ское след­ствие: занимающие активную позицию будут принимать участие в отдельных выборах и наоборот.

После выборов мы можем путем интервьюирования определенного количе­ства избирателей измерить степень эффективно­сти голосования, обнаруживая, какие именно индивиды принимали в нем участие. И уже потом на основании проведенных наблюдений мы можем принять или отвергнуть нашу гипотезу.

Окончательный вывод, который можно сделать из проведенного исследования, будет заключаться в том, что, несмотря на определенную тенденцию, когда ощущающие себя политиче­ски со­стоятельными индивиды более активно принимают участие в голосовании, не суще­ствует абсолютной зависимо­сти между уровнем политиче­ской активно­сти и результатами выборов. Вслед­ствие этого мы должны видоизменить нашу гипотезу путем учета возникающих расхождений, добавляя такие привходящие факторы (переменные), как степень заинтересованно­сти индивида в исходе выборов, его уверенно­сти в том, что определенный их результат принесет ему пользу, силу его приверженно­сти к какой-либо партии, интерес к предвыборной кампании и к самому ходу выборов, реакцию на кандидатов и т.д. Видоизмененная гипотеза вновь должна подвергнуться проверке.

Итак, концепции играют ключевую роль в по­строении политиче­ских гипотез. Различные варианты таких концепций выражены в понятиях «авторитет», «власть», «класс», «влияние», «обще­ство», «конфликт», «легитимно­сть», «политиче­ская система» и «политиче­ская эффективно­сть». Чтобы быть полезными в политиче­ском исследовании, концепции должны обладать двумя важнейшими характеристиками.

Первая из них заключается в том, что они должны соотноситься с эмпириче­ской реально­стью и поддаваться опытной проверке. Мы бессознательно учитываем это требование в нашем обыденном языке, когда соотносим имя, являющееся общим для класса предметов, с самими предметами, например, понятие («концепцию») дерева с реальным многообразием деревьев.

Другая — их пригодно­сть для создания теории. Одним из самых необходимых условий развития науки является наличие определенного количе­ства концепций, формулировки которых принимаются большин­ством ученых. Однако в политиче­ской науке (как и в обще­ственных науках в целом) соблюдать это условие удается далеко не всегда.

Новые концепции возникают, как правило, непосред­ственно для целей исследования, но нередко они появляются в результате преодоления сопротивления традиционного словоупотребления новой терминологии. С учетом этого обстоятель­ства концепции часто заим­ствуются из мира повседневной политики. Их значение по­степенно уясняется в ходе по­стоянного общения и затем становится до­стоянием научного сообще­ства.

Хорошим примером трудно­стей, возникающих в повседневном словоупотреблении в политиче­ской сфере, является интерпретация концепции «групп давления». Этот термин в либеральных демократиях приобрел негативное значение. Понятие «давление» многими рассматривается как неподходящее для демократиче­ского обще­ства, поскольку предполагается, что законодатели и политики принимают решения не подвергаясь при этом принуждению. В каче­стве своеобразного компенсирующего эквивалента нередко используется термин «группа интересов», или «заинтересованная группа», хотя и он воспринимается с некоторым подозрением — ведь «интерес» для многих означает «корыстный интерес».

Другим примером возникающих терминологиче­ских трудно­стей является попытка заим­ствования концепций из род­ственных наук, в частно­сти из психологии. Так, понятия «невроз», «невротиче­ский» встречают сопротивление в силу того пренебрежительного оттенка, который они приобретают по отношению к некоторым политикам, придавая их деятельно­сти не­сколько «сомнительный» характер в глазах политиче­ских партнеров и потенциальных избирателей.

Иногда концепции, вполне пригодные для других дисциплин или возникшие в других странах, целиком принимаются мировой политиче­ской наукой. Многие западноевропей­ские концепции, например, «элита» и «масса», «правые» и «левые», разработанные соответ­ственно медиевистами и историками французской революции, рассматриваются большин­ством политологов как универсальные. Из последней пары терминов в процессе идеологизации политики возникли термины «либеральный» и «консервативный».

Объем и размеры научных политиче­ских теорий также имеют различные источники происхождения. Под влиянием грандиозных по­строений классиков философско-политиче­ской мысли возникла и окрепла уверенно­сть в том, что чем более общей и всеохватывающей является теория, чем большее количе­ство предметов она в себя включает, чем больше выводов и предсказаний можно из нее сделать, тем она лучше.

Тем не менее, многие ориентирующиеся на изучение эмпириче­ских фактов ученые предпочитают руковод­ствоваться иными критериями, главным из которых является не объем, а наибольшая пригодно­сть определенной системы аргументов для анализа выбранной группы явлений (фактов). Вслед­ствие такой научной установки стали спонтанно возникать «микротеории», теории «среднего уровня», которые сосуще­ствуют с «макротеориями», оказывая на них суще­ственное влияние, поскольку они нередко используются для проверки последних.

Кроме того, характер и объем теоретиче­ских по­строений иногда определяются факторами чисто физиче­ского свой­ства, например степенью до­ступно­сти эмпириче­ского материала. Многие западные политологи, проявляющие интерес к проблемам развивающихся стран, гораздо более склонны создавать теории общего характера, в рамках которых специфиче­ские особенно­сти отдельных стран и политиче­ских институтов оказываются стертыми. То же самое можно сказать и в отношении общей теории «тоталитаризма», которая по­стоянно применялась в западной политиче­ской науке в послевоенный период для анализа СССР, стран Центральной и Во­сточной Европы, Китая и других азиатских стран, ориентировавшихся на советскую или китай­скую модель развития. В силу самой логики общих по­строений характер частных выводов, как правило, определялся ценно­стными (мировоззренче­скими) установками ученых.

Значение ценно­стей в изучении политики

Обсуждение этой проблемы — одна из важнейших со­ставных частей характеристики эвристиче­ских возможно­стей научных теорий. Политологов нередко упрекают в излишнем ригоризме, связанном в установкой на рассмотрение всех явлений в мире политики как равнозначных. Такой упрек предполагает, в частно­сти, представление о «равноценно­сти», например, фашистской и либерально-демократиче­ской политиче­ских систем. Упреки такого рода не являются, однако, обоснованными. Проблема со­стоит в том, что ни одна из ценно­стей не может быть признана высшей с помощью научного метода. Такое мнение в наши дни оспаривается сторонниками по­стмодернистского направления, вообще отрицающими концептуальную значимо­сть ценно­стно-нейтрального подхода к миру политики.

В целом следует признать правильным утверждение о том, что политиче­ской науки, свободной от каких-либо ценно­стей, быть не может. Можно использовать научный метод для анализа отношений между сред­ствами и целями, когда цель определяется на основе критериев, выходящих за пределы науки. Можно руковод­ствоваться научными критериями для оценки альтернативных сред­ств, пригодных для до­стижения данной цели. Но «ценно­стно-нагруженная» наука не означает, что мы имеем дело с «ценно­стно-предубежденной», ангажированной дисциплиной. Если предубеждение приводит к ложному восприятию реально­сти и к неверным обобщениям, то наличие ценно­стных суждений означает только утверждение о желательно­сти и позитивном характере тех или иных явлений.

Необходимо принципиально проводить различие между ценно­стью и фактом. Те ученые, которые эти различия обосновывает, обычно утверждают, что суждение, основанное на фактах, является научным, в то время как ценно­стно-ориентированное суждение таковым быть не может. Поэтому наука должна быть свободна от каких-либо ценно­стей. Философы могут вдохновляться ценно­стями, но ученый должен от них дистанцироваться до тех пор, пока он не обратится к проблеме ценно­стей как разновидно­стей фактов.

Тем не менее, рассмотрение ценно­стей в каче­стве фактов отнюдь не означает предположения о том, что не суще­ствует никаких различий между утверждениями о фактах и суждениями, в основе которых лежат предпочтения. Утверждения, направленные на описание того, что дей­ствительно происходит, не всегда бывают правильными, но они поддаются эмпириче­ской проверке. Наоборот, нормативные суждения проверить невозможно. Самое большее из того, что можно в данном случае сделать, это установить — принадлежит ли это суждение одному един­ственному индивиду или же его точка зрения разделяется большим или меньшим числом представителей определенных социальных и политиче­ских групп.

В рамках научного подхода надо уметь проводить различие между описательными утверждениями и утверждениями, основанными на предпочтениях, поскольку в реальном процессе политиче­ского общения люди часто рассматривают желательное для них как дей­ствительно суще­ствующее и дей­ствуют в соответ­ствии с нормативным принципом «так должно быть».

Нормативные суждения в политиче­ском дискурсе легко узнаваемы благодаря словам «должно», «необходимо», «следует» и т.п. Однако не всегда этим словам можно приписывать нормативный характер. Они нередко являются вполне эмпириче­скими по своему содержанию, когда люди высказывают их, например, из «тактиче­ских» соображений, диктующих то или иное предписание. Так, утверждения типа «если демократия должна выжить, народ должен принимать участие во всех выборах» или «если люди желают, чтобы должно­стные лица были ответ­ственными за свою деятельно­сть, они должны знать программы кандидатов, которых они поддерживают» вполне поддаются проверке. Оба утверждения сформулированы так, что они предполагают ценно­стные суждения: «демократия должна выжить», «люди должны заставить чиновников быть ответ­ственными». Но они одновременно содержат в себе ту идею, что высказываются именно для того, чтобы компетентные люди (ими должны являться ученые) имели возможно­сть указать, как до­стичь тех целей, которые сформулированы в виде данных категориче­ских пожеланий.

Выступая в роли эксперта, ученый не имеет дела непосред­ственно с целями и ценно­стями (не уча­ствует в их воспроизвод­стве), а исследует только те техниче­ские сред­ства, с помощью которых эти предписания могут быть реализованы. Признавая полно­стью, что определенный тип культуры имеет ценно­стные и нормативные основания, ученый делает выбор: должен ли он уча­ствовать в их укреплении или, наоборот, — в расшатывании и уничтожении. В этом смысле сама по себе демонстрация возможно­стей до­стижения той или иной цели всегда включает в себя элемент ценно­стной ориентации.

Другим примером специфиче­ской ценно­стной ориентации является сам процесс смены научных парадигм в любой системе знания.

Замена старой теории новой требует перестройки всего предше­ствующего знания. Теоретиче­ские до­стижения, которые выглядят беспрецедентными, способны привлечь новых приверженцев тем, что они открывают новые исследовательские перспективы, называют парадигмами. Цель «нормальной» науки — описание фактов, их включение в структуру теории для ее последующего развития. Новая парадигма, ориентированная на принципиально новые теоретиче­ские по­строения, встречает обычно сопротивление со стороны приверженцев старых парадигм. Но по мере того как в рамках новой парадигмы проявляются неизвестные ранее в науке эвристиче­ские возможно­сти, то, что выглядело недавно аномальным, начинает казаться возможным, а затем становится вполне привычным. Новая концептуальная структура заменяет старую, становясь основой для создания новых теорий.

Политиче­ское знание впервые пережило революционную трансформацию во второй половине XIX в., когда наряду с философскими концепциями и нормативными политиче­скими теориями стала развиваться политиче­ская наука со свой­ственным только ей способом теоретиче­ских по­строений. ХХ в. будет по праву рассматриваться как эпоха великого синтеза всех предше­ствующих политиче­ских традиций. Этот синтез был подготовлен сменой теоретиче­ских парадигм как внутри самой науки, так и глубокой трансформацией теоретиче­ских представлений о политике вообще. Результаты этого синтеза, конечно, будут воздей­ствовать на осмысление тех глобальных проблем, которые стоят перед всеми государ­ствами и нациями.

1.3. Место политологии в системе обще­ственных наук

Политология считается одновременно и старой, и новой дисциплиной. Историче­скими корнями она уходит в античную традицию политиче­ского знания, сконцентрированную прежде всего в трудах Платона и Аристотеля. Однако с точки зрения истории науки политология, как и другие социальные науки, является сравнительно молодой, начавшей движение к своему нынешнему статусу только в эпоху промышленной революции в Европе.

До сих пор некоторые специалисты склонны разделять подход Аристотеля, как известно, отстаивавшего приоритет политики перед всеми другими формами знания. Отожде­ствляя в начале «Никомаховой этики» высшее благо с конечной целью всех человече­ских стремлений, Стагирит относил его к ведению науки о государ­стве, или политике, определяющей при помощи законов «какие по­ступки следует совершать и от каких воздерживаться» и пользующейся всеми о­стальными науками по своему усмотрению.

Следуя за Аристотелем, часть ученых рассматривают политиче­скую науку в соответ­ствии принципом primus inter pares на том основании, что ни одно из обще­ств не может суще­ствовать без цели, а политика выполняет в структуре социума «целедо­стигающую функцию». Такого рода подход проявляется и в области терминологии. Например, в немецкой литературе, посвященной методологиче­ским проблемам политики, в каче­стве синонимов политологии нередко используются термины «политиче­ская теория», «история политиче­ских идей», и, наконец, «политиче­ская философия». В частно­сти, профессор Майнцкого университета М. Молс в статье, опубликованной в тематиче­ском словаре «Государ­ство и политика», писал: «Наука о политике (политология, научная политика, политиче­ская наука, political science, science politique и т.д.) представляет собой восходящее к Платону и, прежде всего, к Аристотелю изучение смысла и институционально-организационных форм человече­ской жизни с точки зрения политики».

В послевоенный период на долгие десятилетия во­сторже­ствовало представление о синкретиче­ском един­стве социальных наук, находящихся в процессе по­стоянного взаимодей­ствия и взаимообогащения. «Политиче­ская наука, — отмечал в 1966 г. американский политолог Р. Янг, — является теперь менее самовлюбленной, чем до войны, но именно это стремление к объединению с другими дисциплинами слишком явно продемонстрировало тот факт, что различие между социальными науками является минимальным, за исключением разве того, что на них накладывают отпечаток их соб­ственная интеллектуальная история, закрепленные законом имуще­ственные права факультетов, книгоиздателей и бюджеты академиче­ских деканов».

До известной степени отмеченная выше тенденция к синкретизму также имеет историче­ский отпечаток. Политиче­ское знание в различные эпохи, не теряя своей специфично­сти, развивалось в рамках смены разнообразных парадигм, характерных для истории мировой обще­ственной мысли. Так, на протяжении столетий изучение политики осуще­ствлялось внутри различных философ­ских систем. Это позволяет понять, почему до сих пор политологи по-прежнему могут найти для себя так много ценного и в античных, и в средневековых философских текстах и, конечно, в философ­ских системах нового времени. Именно в этот историче­ский период политиче­ская философия приобретает вполне само­стоятельный статус вслед­ствие того, что появляется все большее количе­ство сочинений, авторы которых демонстрируют преимуще­ственное внимание к проблемам политики наряду с вопросами этики, экономики, психологии и права (Н. Макиавелли, Д. Локк, Т. Гоббс, Ш.-Л. де Монте­скье, Ж.-Ж. Руссо, Э. Берк, Дж. Ст. Милль, социалисты-утописты и др.). Результатом этого процесса стало возникновение сложной иерархии внутри самой политиче­ской мысли, когда наряду с философией политики, т.е. рассуждениями на политиче­ские темы, органиче­ски включенными в различные претендующие на универсально­сть философские системы (например, системы И. Канта,И.-Г. Фихте иг.-В.-Ф. Гегеля) появляются различные направления политиче­ской философии, теснейшим образом соприкасающиеся с не менее многообразными нормативными политиче­скими теориями.

Ко времени возникновения политиче­ской науки уже суще­ствовало до­статочное количе­ство вполне прагматиче­ских направлений политиче­ской философии и теории (например, утилитаризм Дж. Бентама и классиче­ский либерализм) для того, чтобы пред­определить тенденцию не только к по­степенному отделению «научной политики» от классиче­ской традиции, но и к появлению как научных политиче­ских теорий среднего уровня, так и различных претендующих на научно­сть спекулятивных вариантов политиче­ской философии (аналитиче­ское направление и др.).

В наши дни широко распро­страненным является подход, согласно которому единой науки о политике вообще не суще­ствует. Она представляется как совокупно­сть большого количе­ства политиче­ских дисциплин, имеющих в различных странах неодинаковый статус, признание в обще­стве и влияние на обще­ственное сознание. Поэтому не случайно у специалистов‑политологов находит широкую поддержку мнение, в соответ­ствии с которым политиче­ская философия должна выступать в каче­стве общей политиче­ской теории, вбирающей в себя до­стижения как соб­ственно философской мысли, так и различных эмпириче­ских политиче­ских наук.

Именно в этом смысле, например, определял значение политиче­ской теории англий­ский философ М. Оукшотт. «Выражение “по­-
литиче­ская теория” или “теория политики”, — отмечает он, —
это “теоретизирование” или “понимание” в подлинном смысле слова, ограниченное понятием “политика”, причем ограниченное не случайно и не систематиче­ски. Оно основано на вполне определенном и понятном “факте” опыта. А по-настоящему глубокое понимание этого “факта” опыта до­стигается посред­ством обращения к соотнесенным с этим “фактом” понятиям». О глубоком един­стве философского и научного знания пишет и американский политолог Ш. С. Волин, автор популярной работы «Политика и предвидение. Преем­ственно­сть и инновация в западной политиче­ской мысли»: «Еще с того времени, когда Платон первым осознал, что исследование природы блаженной жизни индивида было с необходимо­стью связано с устремленным в том же направлении (но не параллельным) исследованием природы основанного на добродетели сообще­ства, возникла тесная и по­стоянная взаимосвязь между политиче­ской философией и философией в целом. Наиболее выдающиеся философы не только великодушно вносили вклад в главное основание наших политиче­ских идей, но они также дали политиче­ским теоретикам многие из их методов анализа и критериев суждения. В историче­ском плане основное различие между философией и политиче­ской философией со­стояло, скорее, в специализации, чем в методе или характере. Благодаря этому союзу, политиче­ские теоретики восприняли в каче­стве своего соб­ственного основополагающее стремление философа к систематиче­скому знанию».

Наряду с философией, на право называться универсальной формой социального знания на протяжении длительного времени не без успеха претендовала и юриспруденция. В европей­ской традиции теснейшее соприкосновение политиче­ской и правовой проблематики было запрограммировано самим характером античной обще­ственной мысли. Эта тенденция была окончательно закреплена в имперских кодексах римского права, формировавшихся под огромным воздей­ствием традиции стоиче­ской этики и политиче­ской философии. Поэтому нет ничего удивительного в том, что политиче­ские идеи, развивавшиеся в течение столетий различными системами философии права, до сих пор продолжают оказывать влияние практиче­ски на все направления политиче­ской теории.

В том, что касается организационных аспектов формирования политиче­ской науки, то к тому моменту, когда философия и юриспруденция стали утрачивать контроль над политиче­ским знанием, его эволюция уже во многом определялась особенно­стями университетской традиции в различных странах и регионах. Например, хотя в Европе на рубеже XIX—XX вв. анализ обще­ственно-научных дисциплин на юридиче­ских факультетах охватывал некоторые теоретико-политиче­ские проблемы, прежде всего, в рамках изучения международного права, в нем исключалось большин­ство элементов, свой­ственных современной политиче­ской науке, в ведение которой стало нередко переходить преподавание административного и конституционного права. В США, напротив, чисто техниче­ский характер подготовки юристов, наряду с повсеместным закреплением в институциональном плане преподавания политиче­ских наук, с самого начала создавали для развития последних чрезвычайно благоприятные условия, также порождая стремление к развитию междисциплинарных исследований.

Как уже отмечалось, в структурном плане политика в различных ее аспектах изучается такими дисциплинами как история, география, психология, антропология, социология и экономика. В американской научной традиции по мере распро­странения бихевио­ралистской методологии последние четыре дисциплины стали относить, наряду с политологией, к категории фундаментальных наук о человече­ском поведении. В связи этим неизбежно возникал вопрос: в рамках, какой из этих наук должна разрабатываться общая поведенче­ская теория?

Одни ученые отдавали предпочтение экономиче­ским теориям на том основании, что они дальше других наук продвинулись в этом направлении. Другие отстаивали первен­ство социологии вслед­ствие ее всеохватывающего характера, затрагивающего в том числе экономику и политику, религию и право.

Теоретики социологии, в свою очередь, по-разному оценивали роль как политиче­ской науки, так и других дисциплин в зависимо­сти от того, насколько они продвинулись вперед в разработке общей концепции человече­ского поведения. Так, американский социолог Т. Парсонс — один из создателей всеобщей теории дей­ствия, исходил из того, что политиче­ская наука, в отличие от экономиче­ской, использует максимальное количе­ство элементов этой теории. Другой американский социолог — Д.Труман, рассматривая соотношение «науки о поведении» и политиче­ской науки, подчеркивал, что оно может быть установлено в соответ­ствии принципом взаимодей­ствия между «базовыми» и «прикладными» исследованиями.

Впрочем, споры социологов с представителями других дисциплин относительно приоритетов начались еще задолго до распро­странения бихевиоралистской методологии анализа обще­ства. Например, еще во второй половине XIX в. Г. Тард — один из основателей психологиче­ского направления в социологии в своей работе «Социальная логика» следующим образом опровергал претензии политэкономии на право называться базовой обще­ственной дисциплиной: «Последовательные захваты политиче­ской экономии очевидны. Припомните ее главные подразделения: производ­ство, распределение, потребление богат­ств, и исследуйте каждое в отдельно­сти. Вы увидите, что в сущно­сти все три являются узурпациями: первое в области политиче­ской науки, второе в области юридиче­ской науки и третье в области морали. По отношению к производ­ству я знаю, что экономисты либеральной школы восхваляют невмешатель­ство государ­ства, но советовать государ­ству ретироваться, когда его присут­ствие является не­скромно­стью и вредит его соб­ственным целям, значит тем не менее говорить с авторитетом государ­ственного человека и указывать правила разумной политики. Если бы политика, это высшее искус­ство, возымела претензию сделаться в свою очередь наукой, — подобно педагогии, этому скромному искус­ству, которое вдруг вздумало раздуться до размеров верховной науки, то она должна была бы формулировать причины, производящие национальное могуще­ство, и элементы, входящие в его со­став. Но в такое время, когда могуще­ство кажется заключающимся в богат­стве, как вид заключается в роде, лучшим сред­ством до­стигнуть максимума власти будет, по-видимому, стремление к максимуму общего богат­ства».

Если отвлечься от характерного для американской научной традиции стремления выстраивать иерархию обще­ственных наук в зависимо­сти от их близо­сти или, наоборот, удаленно­сти от общей теории человече­ского поведения, можно также по­стулировать тезис о теснейшем взаимодей­ствии политологии с многообразными эмпириче­скими направлениями политиче­ского знания. В структуре эмпириче­ских дисциплин, по­степенно отделившихся от политологии (под которой обычно подразумевают науку, изучающую политиче­скую систему, государ­ство, власть и властные отношения, политиче­ский процесс и политиче­ские партии, политиче­ское поведение, политиче­скую культуру и социализацию и т.п.), следует выделить:

политиче­скую социологию — изучение политиче­ских институтов и процессов в их социальном контексте;

политиче­скую психологию — исследование политико-психологиче­ских феноменов и факторов, влияющих на политиче­скую деятельно­сть и поведение людей;

политиче­скую экономию — изучение системы отношений между людьми в процессе производ­ства, распределения, обмена и потребления материальных благ;

теорию и историю государ­ства и права — исследование закономерно­стей и особенно­стей возникновения и развития государ­ственных и правовых институтов;

политиче­скую историю — изучение и систематизацию политиче­ских фактов и событий, происходящих в человече­ской истории.

К политиче­ским наукам можно отнести также теорию и историю международных отношений, международное право, политиче­скую географию, политиче­скую журналистику, политиче­скую этику, политиче­скую риторику и др.

Границы между политологией и другими род­ственными дисциплинами, по отношению к которым она нередко выступает в каче­стве научной теории среднего уровня, далеко не всегда являются четкими и определенными. Это связано не столько с исходными принципами и методологией, характеризующими специфику различных дисциплин, сколько с ориентациями самих ученых. В настоящее время резко увеличилось число специалистов, сознательно стремящихся изучать политиче­ские проблемы на междисциплинарном уровне. Эта тенденция особенно свой­ственна тем из них, научные интересы которых связаны с разработкой общетеоретиче­ских проблем политики. Иногда пристрастие к смежным дисциплинам диктуется не только научными, но и прагматиче­скими, а также идеологиче­скими соображениями. Например, восходящие к социальным теориям Ж. Бодена и Ш.-Л. де Монте­скье идеи о влиянии местоположения стран и климатиче­ских зон на государ­ственные формы и политиче­ские процессы в ХХ в. трансформировались в квазинаучные геополитиче­ские конструкции (теория контроля над «хартлендом» Х. Макиндера и др.). Но в целом большин­ство заим­ствований осуще­ствляется, прежде всего, из различных направлений современной социологии, антропологии и психологии.

Взаимосвязь между политологией и политиче­ской социологией настолько очевидна, что некоторые ученые (например, М. Дюверже,Р. Шварценберги др.) даже не считают, что речь идет о различных науках, полагая, что термин «политиче­ская социо­логия» является наиболее адекватным для характеристики современной политиче­ской науки, особенно учитывая всеобщее распро­странение социологиче­ских концепций и количе­ственных методов анализа. «Более рационально, — отмечает россий­ский политолог А. А. Дегтярев, — … разводят политологию с социологией политики некоторые американские ученые — С. Липсет, Р. Бендикс и др., относя к предмету политологии прежде всего изучение политиче­ских институтов и способы их прямого воздей­ствия на социальные группы и граждан, тогда как социология политики изучает группу обратных связей и механизмов, влияния граждан­ского обще­ства на государ­ственные институты. В каче­стве рабочей дефиниции можно было бы использовать следующее определение предмета социологии политики:социология политики (политиче­ская социология) изучает социальные механизмы власти и влияния в обще­стве, закономерно­сти воздей­ствия социальных общно­стей на политиче­ские институты и взаимодей­ствия граждан и их групп с государ­ством по поводу властных основ социального порядка. При этом в политиче­ской социологии уже выделилась такая особая дисциплина, изучающая мировую политику, как социология международных отношений».

Интерес к психологиче­ской мотивации человече­ского поведения, обусловленной «природой человека» был характерен уже для античной традиции политиче­ской философии («Государ­ство» Платона и др.). Но само использование психологиче­ских методов в политиче­ском анализе стало возможным только в ХХ в. после того как политология и психология приобрели само­стоятельный научный статус. Взаимовлиянию психологии и политологии способ­ствовало и то обстоятель­ство, что как основатель психоанализа З. Фрейд, так и его последователи (К. Юнг, Э. Фромм и др.) проявляли самое непосред­ственное внимание к политиче­ским вопросам при разработке своих теорий.

Распро­странение в США бихевиорализма также сделало возможным формирование нового синкретиче­ского направления — политиче­ской психологии, одним из основателей которой стал американский политолог Г. Лассуэлл, выпустивший и 1930 г. книгу «Психопатология и политика». «Может показаться странной, — писал он, — мысль о применении психоанализа к исследованию политики. Психоанализ возник как отрасль психиатрии и был первоначально ориентирован на терапию душевнобольных. Специалисты в области политиче­ской науки только изредка интересовались психопатологией политиче­ских лидеров. Они всегда разделяли равнодушие историков к наличию или отсут­ствию психиче­ских болезней или дефектов у власть имущих».

Тем не менее методология этого направления в конечном итоге привилась, причем не только в американской политиче­ской науке. Следуя по проторенному Лассуэллом пути, политологи усвоили и применяют до сих пор психологические концепции, выраженные в понятиях «лично­сть», «позиция» (attitude), «восприятие» (perception) и др., например, для анализа обще­ственного мнения. Изучение политиче­ской социализации с особой акцентировкой на роли семьи при передаче политических ценно­стей приблизило политиче­скую науку не только к методологии психологиче­ского анализа, но и к методам, используемым антропологами, поскольку именно в рамках антропологии исследование семейных традиций и связей — от первобытных племен до ранних форм политиче­ской организации — имеет перво­степенное значение.

Политиче­ская антропология возникла в результате синтеза идей, развиваемых в русле философской и социальной антропологии, с одной стороны, и новых устремлений политиче­ской науки — с другой.

Проблему проекции природы человека и его потребно­стей в обще­ственно-политиче­скую сферу изучают многие гуманитарные науки, но только в трех из них — философской, социальной и политиче­ской антропологии — человек является исходной категорией для анализа. Между этими дисциплинами не суще­ствует строгих границ. Это означает, что, обладая соб­ственным предметом, понятийным аппаратом и методологией, они не только по­стоянно взаимодей­ствуют, обогащая друг друга, но и выявляют многообразные «смежные», пограничные темы, группирующиеся вокруг таких кардинальных проблем человече­ского суще­ствования, как свобода, разум, истина, любовь, самореализация человече­ского «Я» и др. Например, в работах одного из основоположников современного психоанализа Э. Фромма «Иметь или быть», «Бег­ство от свободы» и др. сформулирована концепция сущно­сти человека и его потребно­стей на основе синтеза философских, социологиче­ских, политологиче­ских и психологиче­ских теорий. «Человек, — отмечает Фромм, — стоит перед страшной опасно­стью превращения в узника природы, о­ставаясь одновременно свободным внутри своего сознания; ему предопределено быть частью природы и все же единовременно быть выделенным из нее, быть ни там, ни здесь. Человече­ское самосознание сделало человека странником в этом мире, он отделен, уединен, объят страхом».

Присущие человеку потребно­сти в общении и любви, в творче­стве и ощущении глубоких корней, гарантирующих прочно­сть и безопасно­сть, в идентично­сти и познании выражают тенденцию к универсализации человече­ского бытия на основе обретения свободы и раскрытия всех потенций, заложенных в человече­ской лично­сти.

Философская антропология возникла как одно из направлений трансцендентальной философии (И. Кант и его последователи) и в настоящее время развивается на основе синтеза философ­­ских дисциплин, концентрируя основное внимание на проблемах человече­ского онтогенеза во всех его проявлениях: теоретиче­ском, практиче­ском, культурном, моральном, психологиче­ском и др. «Задачи философской антропологии, — писал немецкий философ М. Шелер в работе “Положение человека в космосе”, — со­стоит в том, чтобы выработать на основе частно-научных определений единую систематиче­скую теорию человека».

Современная социальная антропология, беря за отправной пункт своего анализа отдельного человека, делает акцент на его социально значимых каче­ствах (физиче­­ских, нрав­ственных, психиче­­ских, творче­­ских, интеллектуальных) и на возможно­сти их реализации в тех или иных социальных условиях. Таким образом, специальным предметом социальной антропологии является человек как потенциальный и реальный субъект обще­ственных связей и отношений.

Хотя и философская, и социальная антропология учитывают политику с точки зрения ее влияния на формирование сущно­стных и социальных аспектов человече­ского бытия, только политиче­ская антропология является наукой о «человеке политиче­ском» по преимуще­ству: человек рассматривается в рамках этой дисциплины как субъект политиче­ского творче­ства. В рамках дихотомии «субъект — система» политиче­ская антропология представляет именно субъекта, тогда как другие политиче­­ские науки делают акцент на системных, институциональных сторонах политики.

Как сама дисциплина, так и понятие «политиче­ская антропология» до сих пор воспринимаются в научных кругах далеко не однозначно. Например, в Германии в первой половине ХХ в. политиче­ская антропология рассматривалась как один из разделов политиче­ской философии, объектом которого считалась оценка потенций человека как исходного пункта всякого политиче­ского дей­ствия.

В настоящее время политиче­ская антропология рассматривается большин­ством ученых как наука, изучающая человека как политиче­­ски активного суще­ство путем сравнительного анализа всех об­-
ще­ств, не только цивилизованных, но и так называемых первобытных. Развиваясь в этом направлении, она соприкасается с эмпириче­­ски ориентированными социологиче­­скими и политологиче­­скими исследованиями, имея перед ними то преимуще­ство, которое классик французской социологииР. Арон называл «спасительным сред­ством от провинциализации» социологиче­ского и политологиче­ского знания. Подобного мнения придерживается и другой видный француз­ский политолог Ж.-В. Лапьерр.

Таким спасительным сред­ством является по­стоянное обращение политиче­ской антропологии к данным современной этнологии, этнографии, теоретиче­ской археологии и др. Собранный этими науками материал позволяет гораздо шире рассматривать как феномен политиче­ского, так и место человека в нем.

Основным ценно­стным ориентиром политиче­ской антропологии является положение, сформулированное россий­­ским политологом А. С. Панариным: «Не человек для обще­ства, а обще­ство для человека». Проблема человече­ского измерения политики, соотношения целей «большой политики» с запросами лично­сти, ценно­стями индивидуального блага требует гуманитарной экспертизы, которую, в частно­сти, обеспечивает и политиче­ская антропология путем анализа актуальных проблем гуманизации политики, защиты человека от жестких политиче­­ских технологий.

В современной россий­ской гуманитарной сфере политиче­ская антропология играет особенно важную роль при рассмотрении проблем распределения власти, разумного разграничения экономики и политики, политики и культуры, политики и идеологии. Трагиче­­ские эксперименты по созданию «нового человека» в советскую эпоху, попытки тоталитарных диктатур «национализировать» не только частную соб­ственно­сть, но и лично­сть привели в России и в других странах, где проводился аналогичный эксперимент, к появлению своеобразного «гуманитарного ренессанса» в форме по­стмодернизма, неонатурализма, стремящихся к реабилитации человека, гармонизации его жизни с природным окружением (экологиче­­ские движения), к созданию новых социально-политиче­­ских условий.

Основными принципами антропологиче­ской переориентации гуманитарного знания являются:

принцип многообразия — отказ от любого одномерного подхода к политиче­ской деятельно­сти и к проблеме «человек — политиче­ская система», сводящего человече­­ский фактор к роли винтика политиче­ской «мегамашины»;

принцип цело­стно­сти — признание человека самодо­статочным суще­ством, живущим в соответ­ствии с соб­ственным предназначением (природным, социальным), самоутверждающимся путем воспроизвод­ства своей сущно­сти в про­стран­стве и времени;

принцип универсализма — преодоление любых сектант­ских представлений о торже­стве «избранного народа» (народов, цивилизаций) или класса, породивших в ХХ в. геноцид и рецидивы варвар­ства и даже феномен самоистребления народа в результате социалистиче­­ских экспериментов;

принцип субстанционально­сти — признание неотъемлемых прав человека, соотнесение с ними любых политиче­­ских реалий, процессов и дей­ствий, решение проблемы соотношения социологиче­ского и антропологиче­ского в пользу последнего, соотнесение с ним политиче­ского сознания и политиче­­ских теорий;

принцип свободы — рассмотрение индивида как носителя каче­ств, не предопределенных, не запрограммированных строго социальной системой. Признание по­стоянной возможно­сти проявления «альтернативного сознания» на всех уровнях — воображения, воли и политиче­ского дей­ствия.

Процесс взаимодей­ствия между различными политиче­­скими науками происходит непрерывно и его результаты никогда не могут считаться окончательными до тех пор, пока заим­ствованный материал не прошел проверки в рамках дисциплины, представители которой заинтересованы в рецепции методологии смежных обще­ственных наук. Никто не может сказать с полной определенно­стью насколько она может оказаться полезной. Тем не менее по­стоянно возникающее у исследователей искушение к заим­ствованию из других род­ственных областей знания, иногда наугад, часто оказывается непреодолимым, даже если шанс совершить новое открытие является минимальным.

Вопросы и задания для самопроверки

Какие суще­ствуют критерии научного определения политики?

В каких социальных структурах характер политики проявляется с наибольшей отчетливо­стью?

В чем со­стоит основная дилемма государ­ственной политики?

Является ли конфликт неизбежным основанием политиче­ского процесса?

Чем определяется предмет, метод и функции политологии?

Каковы критерии, характеризующие политологию как научную дисциплину?

В чем со­стоят особенно­сти построения гипотез и теорий в области политического знания?

Суще­ствуют ли различия между институциональным и бихевиоральным методами политиче­ского анализа?

Имеет ли научный политиче­­ский анализ ценно­стное содержание?

В чем заключаются отличия политологии от других политиче­­ских наук?

Какова специфика содержания понятий «теория политики», «политиче­ская теория», «политиче­ская философия» и «философия политики»?

Какие можно выделить критерии взаимодей­ствия между политиче­ской наукой, политиче­ской социологией, политиче­ской психологией и политиче­ской антропологией?

Литература

Основная литература

Берлин, И. Философия свободы. Европа / И. Берлин. — М., 2001.

Берлин, И. Подлинная цель познания. Избранные эссе / И. Берлин. — М., 2002.

Вебер, М. Избранные произведения / М. Вебер. — М., 1990.

Вебер, М. Политиче­­ские работы. 1895—1919 / М. Вебер. — М., 2003.

Ильин, В. В. Политиче­ская антропология / В. В. Ильин, А. С. Панарин, Д. В. Бадов­ский — М.: Изд-во Московского университета, 1995.

Ильин, М. В. Слова и смыслы. Описание ключевых политиче­­ских понятий / М. В. Ильин. — М., 1997.

Категории политиче­ской науки. Очерки. — Казань, 2007.

Кубеду, Р. Политиче­ская философия Австрий­ской школы / Р. Кубеду. — М., 2008.

Лассуэлл, Г. Д. Психопатология и политика / Г. Д. Лассуэлл. — М., 2005.

Леони, Б. Свобода и закон / Б. Леони. — М., 2008.

Манан, П. Общедо­ступный курс политиче­ской философии / П. Манан. — М., 2004.

Марков, Б. В. Философская антропология / Б. В. Марков. — СПб., 1997.

Пляйс, Я. А. От становления к устойчивому развитию. Некоторые итоги развития политиче­ской науки в России за 15 лет / Я. А. Пляйс. — М., Ро­стов н/Д, 2006.

Пляйс, Я. А. В начале нового этапа в развитии политиче­ской науки в России / Я. А. Пляйс // ПОЛИТЭКС. Политиче­ская экспертиза. — 2007. — № 2.

Пляйс, Я. А. Политология в контексте переходной эпохи в России / Я. А. Пляйс. — М., 2009.

Политиче­ская наука в России: интеллектуальный поиск и реально­сть: хрестоматия / под ред. А. Д. Воскресенского. — М., 2000.

Политиче­ская наука: новые направления / под ред. Р. Гудина и Х.-Д. Клингеманна ; науч. ред. русского издания проф. Е. Б. Шестопал. — М., 1999.

Россий­ская ассоциация политиче­ской науки. К первому Всероссий­скому конгрессу политологов. Информационный бюллетень. — М., 1998.

Сморгунов, Л. В. Философия и политика. Очерки современной политиче­ской философии и россий­ская ситуация / Л. В. Сморгунов. — М., 2007.

Тард, Г. Социальная логика / Г. Тард. — СПб., 1996.

Фуллер, Л. Мораль права / Л. Фуллер. — М., 2007.

Хабермас, Ю. Моральное сознание и коммуникативное дей­ствие / Ю. Хабермас. — СПб., 2000.

Хабермас, Ю. Вовлечение Другого. Очерки политиче­ской теории / Ю. Хабермас. — СПб., 2001.

Хабермас, Ю. Политиче­­ские работы / Ю. Хабермас. — М., 2005.

Харт, Г. Л. А. Понятие права / Г. Л. А. Харт. — СПб.: Издатель­ство СПбГУ, 2007.

Штраус, Л. Введение в политиче­скую философию / Л. Штраус. — М., 2000.

Дополнительная литература

Антропология власти. Т. 1. Власть в антропологиче­ском дискурсе. — СПб.: Издатель­ство Санкт-Петербургского университета, 2006.

Антропология власти. Т. 2. Политиче­ская культура и политиче­­ские процессы. — СПб.: Издатель­ство СПбГУ, 2006.

Исследование авторитарной лично­сти. — М., 2001.

Кожев, А. Понятие власти / А. Кожев. — М., 2007.

Ланцов, С. А. Политиче­ская история России / С. А. Ланцов. — СПб., 2009.

Лефор, К. Политиче­­ские очерки (XIX—XX века) / К. Лефор. — М., 2000.

Марков, Б. В. Понятие политиче­ского / Б. В. Марков. — М., 2007.

Низбет, Р. Прогресс: история идеи / Р. Низбет. — М., 2007.

Нозик, Р. Анархия, государ­ство и утопия / Р. Нозик. — М., 2008.

Оукшотт, М. Рационализм в политике / М. Оукшотт. — М., 2002.

Политиче­ская психология: хрестоматия / со­ставитель Е. Б. Шестопал. — М., 2002.

Политиче­ская теория в ХХ веке. — М., 2008.

Политиче­ская философия в Германии. — М., 2005.

Пятигор­ский, А. Что такое политиче­ская философия / А. Пятигор­ский. — М., 2007.

Рансьер, Ж. На краю политиче­ского / Ж. Рансьер. — М., 2006.

Ролз, Д. Теория сраведливо­сти / Д. Ролз. — Новосибирск, 1995.

Фромм, Э. Бег­ство от свободы / Э. Фромм. — М., 1990.

Фромм, Э. Иметь или быть / Э. Фромм. — М., 1986.

Хеффе, О. Политика, право, справедливо­сть. Основоположения критиче­ской философии права и государ­ства / О. Хеффе. — М., 1994.

Хеффе, О. Справедливо­сть / О. Хеффе. — М., 2007.

Шаронов, В. В. Основы социальной антропологии / В. В. Шаронов. — СПб., 1997.

Шестопал, Е. Б. Политиче­ская психология: учебник / Е. Б. Шестопал. — М., 2002.

Шмитт, К. Левиафан в учении о государ­стве Томаса Гоббса /
К. Шмитт. — СПб., 2006.

Юрьев, А. И. Введение в политиче­скую психологию / А. И. Юрьев. — СПб., 1992.

Almond, G. Schools and Sects in Political Science / G. Almond. — Stanford University, 1987.

Arendt, H. The Human Condition / H. Arendt. — Chicago; London, 1989.

Arendt, H. Between Past and Future: Eight Exersises in Political Thought / H. Arendt. — New York, 1993.

Arendt, H. The Promise of Politics / H. Arendt. — New York, 2005.

Balandier, J. Politische Anthropologie / J. Balandier. — Muenchen, 1972.

Сatlin, G. E. G. The Science and Method of Politics / G. E. G. Сatlin. — London — New York, 1927.

Dahl, R. The Behavioral Approach in Political Science: Epitaph for a Monument to a Successful Protest / R. Dahl // American Political Science Review. — LV. — December, 1961.

Lasswell, H. Psychopathology and Politics / H. Lasswell. — New York, 1960.

Мorgenthau, H. J. Scientific Man vs. Power Politics / H. J. Мorgenthau. — Chicago — London, 1967.

Wolin, S. S. Politics and Vision. Continuity and Innovation in Western Political Thought / S. S. Wolin. — Princeton & Oxford, 2006.

2.1. Политиче­ская мысль классической древно­сти

Политиче­ская мысль зародилась около 4,5 тыс. лет назад в странах Древнего Во­стока, где в этот период возникли первые государ­ственные образования. Однако своего наивысшего расцвета она до­стигла в Древней Греции и Древнем Риме.

Историче­­ски первой формой познания политики считается ее религиозно-мифологиче­ская трактовка, для которой типичными были представления о боже­ственном характере власти и о правителе как земном воплощении боже­ства.

В Древней Греции в середине I тыс. до н.э. началось выделение различных областей знания из первоначально синкретиче­ской религиозно-мифологиче­ской модели человече­ского сознания, включавшей зачатки религии, философии, различных форм искус­ства, знаний о политике. Древнегрече­­ские мыслители внесли самый значительный вклад в образование новой области человече­ского мышления — философии как особой формы познания, которая по­ставила перед собой задачу рациональными сред­ствами создать предельно обобщенную картину мира и места в нем человека.

В этот период политиче­ское сознание стало приобретать само­стоятельный характер. Появляются первые политиче­­ские воззрения, концепции, со­ставляющие часть единого философского знания. Развитие политиче­ской теории происходило в недрах философ­ских систем и концепций, где она, по­степенно эволюционируя, приобретает форму рационалистиче­ской рефлексии о мире политики.

Серьезным внешним стимулом, способ­ствующим активному становлению политиче­ской теории стала уникальная по своему характеру политиче­ская организация, сложившаяся в Древней Греции в VIII—VII вв. до н.э., — полис (город-государ­ство с различным устрой­ством). Социально-политиче­­ский строй Древней Греции — это своеобразная система независимых полисов, иногда создававших между собой военно-политиче­­ские союзы и вступавших в иные формы взаимодей­ствия друг с другом и окружающим «варвар­ским» миром.

Как специфиче­­ский социальный и политиче­­ский феномен антично­сти полис представлял собой тип государ­ства, требовавший участия практиче­­ски всех свободных членов обще­ства в политиче­ской жизни гражданской общины, что, прежде всего, подразумевало участие в деятельно­сти народного собрания и судебных органов. Подобная политиче­ская практика вызывала у некоторых категорий граждан интерес к ораторскому искус­ству, искус­ству ведения спора и аргументации. В связи с этим в период наивысшего расцвета полиса (V—IV вв. до н.э.) в Афинах и других городах Древней Греции возникают школы риторики, в которых граждане могли обучаться основным приемам политиче­ского искус­ства.

Первыми профессиональными учителями различных знаний, необходимых в первую очередь для государ­ственной деятельно­сти, стали софисты — «платные учителя мудро­сти». Г.-В.-Ф. Гегель именует первых софистов (Протагор, Продик, Гиппий, Горгий и другие) «учителями Греции»: вместо того, чтобы размышлять как элеаты о бытии или как ионийцы о природе, они избрали удел профессиональных просветителей и воспитателей, торгующих своими умениями и своей мудро­стью. Владея политиче­­ским ремеслом, они обучают других тому, как убедить судей и переубедить народное собрание, как преуспеть в посоль­стве и придать любому делу надлежащую политиче­скую форму. Исследователи рассматривают софистов как своего рода «гуманистов» антично­сти, первыми, как Протагор, обратившимися к сфере человече­ского мира и осуще­ствлявших поиск человече­­ских начал полисной жизни. В духе софистики отразились атмосфера и характер демократиче­ского полиса: всем его гражданам присуща определенная мудро­сть,
способно­сть правильно судить относительно дел, представляющих общий интерес.

Рационалистиче­ской критике были подвергнуты как традиционные обычаи, освященные преданием, так и установленные законы. Если у Горгия еще нет резкого расхождения между «писанным» законом как искусным человече­­ским изобретением и справедливо­стью как «боже­ственным и всеобщим законом», то у Гиппия из Элиды природа (фюсис) и закон (номос) уже резко противопо­ставлены: установления природы предстают в каче­стве есте­ственного права, с которым зачастую вступает в противоречие искус­ственный человече­­ский закон. Причем природа рассматривается софистами как критиче­­ский принцип, определяющий независимую интеллектуальную позицию индивида в отношении любых предписаний и установлений. Исходя из данного принципа, одни из представителей младшего поколения софистов (Антифонт, Алкидам, Ликофрон) обосновывали равен­ство всех людей по природе — эллинов и варваров, свободных и рабов, благородных и незнатных. Другие (Калликл, Фразимах, Пол Агригент­ский), напротив, утверждали, что несправедливо­сть вполне есте­ственна, а зачастую выгоднее и целесообразнее справедливо­сти. Согласно софисту Фразимаху, в человече­ском мире не суще­ствует иной справедливо­сти, кроме интереса более сильного: справедливо­сть — это «чужое благо, устраивающее сильнейшего».

Таким образом, софисты считали, что справедливо­сть, законы и формы государ­ства являются след­ствием определенного соглашения между людьми, которое носит временный характер и может быть изменено в зависимо­сти от тех или иных обстоятель­ств. Представление о том, что само государ­ство возникло в ходе историче­ского процесса как результат договора между людьми о взаимном союзе, и что законы могут быть усовершен­ствованы, содержало в себе концепцию историче­ского прогресса.

Идеи софистов, направленные против традиционных ценно­стей античного полиса и разрушающие устоявшиеся обще­ственные связи, не могли не вызвать ответной реакции со стороны представителей консервативного направления политиче­ской мысли Древней Греции, крупнейшими из которых были Платон и Аристотель.

В споре с софистами Платон развивал идеи своего учителя Сократа (469—399 гг. до н.э.). Усматривая в софистике симптом духовного кризиса афинского полиса, Сократ выступал как своего рода диагно­ст и врачеватель этой «болезни духа» и одновременно как политиче­­ский реформатор, стремившийся восстановить общно­сть
города и лежащие в ее основе истинные ценно­сти в их изначальной подлинно­сти: добродетель и справедливо­сть как ее стержень — вот то общее, что связывает афинян в гражданскую общину, в единое целое, а истинная мудро­сть со­стоит в знании — обладании этим целым. Полемизируя с утверждением софистов о том, что каждый человек может выносить правильные суждения относительно сферы политиче­ского, Сократ обосновывает противоположный тезис, согласно которому править могут лишь немногие знающие, тем самым отстаивая в сфере политиче­ской практики принцип компетентного правления. К Сократу восходит и ставшее впослед­ствии традиционным для политиче­­ских теорий Средневековья и Нового времени разделение форм правления на правильные (монархия, аристократия, демократия) и неправильные (тирания, олигархия, охлократия, т.е. власть толпы, не связанная законом).

Платон (427—347 гг. до н.э.) изложил свое политиче­ское учение в диалогах «Государ­ство», «Политик» и «Законы». В «Государ­стве» он изобразил идеальное государ­ство, которое представлялось ему максимальным воплощением в земной жизни идеи блага-справедливо­сти. Платона, правда, занимает не столько вопрос, возможно ли такое государ­ство в дей­ствительно­сти, сколько выявление идеальных принципов, на которых должно основываться государ­ство и управление. В результате такой подход к политике с позиций должного, предполагающий крайний философ­ский радикализм, приводит философа к созданию грандиозной политиче­ской утопии, образ которой вдохновил целое направление политиче­ской мысли, суще­ствующее и в наши дни.

При конструировании идеального государ­ства Платон исходит из соответ­ствия, суще­ствующего между космосом в целом, государ­ством и отдельной человече­ской душой: согласно идее справедливо­сти справедливый человек не отличается от справедливого государ­ства. Поэтому трем началам человече­ской души (разумному, яро­стному и вожделеющему) соответ­ствуют три начала государ­ства — совещательное, защитное и деловое. Они реализуются в трех сословиях: правители-философы, воины (стражи), со­ставляющие в совокупно­сти высший класс, и «третье сословие» (масса производителей).

Справедливо такое государ­ственное устрой­ство, при котором каждый, имея свое назначение, занимается своим делом и не вмешивается в чужие и суще­ствует иерархиче­ская соподчиненно­сть всех начал во имя блага целого (государ­ственного организма). Опровергая теорию обще­ственного договора, предложенную софистами, Платон утверждал, что государ­ство возникло для удовлетворения многообразных потребно­стей людей, которые в одиночку не могли до­ставить себе все нужное для жизни.

Первое, что следует иметь в государ­стве — это до­статочное количе­ство людей, удовлетворяющих на основе принципа разделения труда физиче­­ские потребно­сти всего обще­ства, т.е. земледельцев и ремесленников, которые не допускаются в сферу политики. Далее необходимы защитники государ­ства или воины, которые со­ставляют соб­ственно граждан и на которых сосредоточивает внимание философ, тщательно регламентируя их воспитание, жизнь и быт на основе принципов равен­ства, общно­сти и коллективизма. Все должно быть общее, чтобы не было у граждан частных интересов, возбуждающих между ними взаимную вражду: у стражей нет места частной соб­ственно­сти и введена общно­сть жен. Женщины в идеальном государ­стве уравнены в правах с мужчинами, дети воспитываются за государ­ственный счет. Из воинов выделяются правители-философы, обладающие высшими способно­стями и подготовленные к этому призванию долгими и трудными испытаниями. Они немногочисленны, ибо мудро­сть — до­стояние немногих. Им вверяется неограниченная власть в государ­стве, которым они управляют, охраняя законы и следя за гражданами от самого их рождения до смерти.

Идеальная форма государ­ства, где правят мудрые, может быть либо аристократиче­ской, либо монархиче­ской, в зависимо­сти от того, принадлежит ли сознание высших идей многим или одному.

Но реальное положение дел в грече­­ских полисах убеждало Платона в неизбежно­сти извращения любого государ­ственного устрой­ства, основанного на идеальных принципах. Каждая форма правления гибнет из-за внутренних противоречий, присущих ее соб­ственному принципу, и злоупотреблений этим последним. Философ представил динамичную картину политиче­ской жизни, описывая процесс предполагаемой деградации идеальной аристократии в тимократию (власть честолюбивых), затем в олигархию, демократию и, наконец, в тиранию и давая яркие характеристики различным формам правления.

В сочинении «Законы», написанном уже в глубокой старо­сти, Платон рисует «второй по до­стоин­ству» государ­ственный строй, наиболее приспособленный к реальной дей­ствительно­сти. Здесь он различал два вида государ­ственного устрой­ства: в первом над всем стоят правители; во втором правителям предписаны законы, т.е. «определения разума», установленные ради общего блага государ­ства в целом. Во втором проекте государ­ства основная ставка делается на детальные и суровые законы, которые жестко регламентируют публичную и частную жизнь граждан и на страже которых стоит правосудие.

Дальнейшее развитие античной политиче­ской мысли связано с именем Аристотеля (384—322 гг. до н.э.) — ученика и критика Платона. Важнейшими произведениями Аристотеля по политиче­ской тематике являются «Политика», «Афинская полития» и «Никомахова этика» (этика предстает как начало политики, введение к ней). C именем Аристотеля связывают выделение политиче­ского знания в рамках философии: по его мнению, политиче­ская наука должна заниматься полисом, или государ­ством.

Критикуя предложенную Платоном модель идеального государ­ства, Аристотель справедливо замечает, что излишнее един­ство государ­ства искажает свой­ственную ему природу, уничтожая в нем различия и многообразие, необходимые в этом союзе. Особенно Аристотель выступал против общно­сти жен и соб­ственно­сти, утверждая, что всякий гораздо более заботиться о соб­ственном до­стоянии, чем об общем. По его мнению, у человека есть два главных побуждения к заботе и любви — соб­ственно­сть и привязанно­сти. Между тем оба эти чув­ства уничтожаются Платоном.

Критика платоновского «Государ­ства» послужила для Аристотеля исходной точкой развития соб­ственного политиче­ского учения, в котором параллельно присут­ствуют две тенденции: к нормативному освоению политиче­ской дей­ствительно­сти и к эмпириче­скому анализу реальных форм государ­ственного устрой­ства посред­ством изучения фактиче­ского материала. Вместе со своими учениками он собрал и описал 158 грече­­ских и «варвар­ских» конституций. Их сравнительный анализ в «Политике» заложил основу современной политиче­ской компаративистики.

Для Аристотеля, исходившего из тожде­ства природного и политиче­ского в сфере обще­ственных отношений, государ­ство не является, как утверждали ранее софисты, искус­ственным изобретением людей: оно суще­ствует по природе человека и выступает целью его развития. Человек по своей природе — «суще­ство политиче­ское», обладающее есте­ственным стремлением к государ­ственной жизни. Вне государ­ства могут жить либо только животные, не способные к общению, либо высшие суще­ства, у которых есть все, что им нужно. Человек же только в государ­стве способен адекватно реализовать и развить свою человече­скую природу.

Природное стремление человека к совместной жизни реализуется через ряд ступеней «есте­ственного развития»: через организацию в семью, затем — в селение и, наконец, образование из не­скольких селений государ­ственного сообще­ства ради до­стижения благой жизни для своих граждан в целях совершенного и самодовлеющего суще­ствования.

Государ­ство — это высшая форма общения, где все другие формы до­стигают «благой жизни» и завершения. Поэтому по своей сущно­сти государ­ство предше­ствует первичным «общениям» и индивиду, как целое предше­ствует частям. Также государ­ство можно рассматривать как до­статочную для самодовлеющего суще­ствования совокупно­сть граждан. Поэтому возникает вопрос: что же такое гражданин?

По определению Аристотеля, гражданином называется тот, кто уча­ствует в суде и народном собрании, т.е. его суще­ственным признаком служат политиче­­ские права. Но так как в разных государ­ствах допускаются к правлению различные классы обще­ства, то и само определение гражданина видоизменяется в зависимо­сти от формы правления. Гражданин живет для государ­ства, поэтому отличительным его свой­ством служит добродетель. При этом добродетель гражданина и добродетель человека не всегда совпадают: различные по своему устрой­ству и по цели государ­ства требуют от своих граждан различных добродетелей, тогда как добродетель человека одна и та же. Только в совершенном государ­стве эти характеристики совпадают, ведь в нем каждый гражданин должен быть способен и подчиняться, и повелевать.

Продолжая традицию разделения государ­ственных устрой­ств на правильные и неправильные (извращенные), Аристотель вводит в свою классификацию два критерия: каче­ственный (ориентация на общее благо либо на благо личное) и количе­ственный (по со­ставу верховной власти: власть одного, власть немногих, власть большин­ства граждан). Он выделяет три правильных формы политиче­ского устрой­ства: монархия, аристократия и полития (республика), каждой из которых соответ­ствует извращенная форма правления: монархии — тирания, где имеется в виду только польза правителя; аристократии — олигархия, где правят для соб­ственной пользы богатые; политии — демократия, где владыче­ствуют в соб­ственных интересах бедные.

Аристотель подробно исследовал причины, приводящие к политиче­­ским переворотам в различных формах государ­ства, предлагая определенные рецепты и сред­ства их предупреждения. Он считал, что самым важным сред­ством, способ­ствующим сохранению государ­ства, является воспитание граждан в духе соответ­ствующего государ­ственного устрой­ства. Кроме того, автор «Политики» первым сформулировал идеи о зависимо­сти политиче­ского устрой­ства от размеров территории государ­ства, численно­сти и каче­ства населения, о предпочтительно­сти такого устрой­ства, в котором «наилучшим образом смешаны все начала».

Аристотель рассматривает государ­ство как есте­ствоиспытатель: будучи, как и Платон, сторонником правления лучших (аристократии), он не ограничивался изображением идеального правления, а рассматривал модель совершенного устрой­ства в плане до­стижения его любым государ­ством. Такое устрой­ство Аристотель называет средним, «смешанным», или политией: она соединяет в себе лучшие стороны олигархии и демократии, но свободна от их недо­статков и крайно­стей. Полития — средняя форма государ­ства, ибо в ней доминирует «средний» элемент во всем: в нравах — умеренно­сть, в соб­ственно­сти — средний до­статок, в управлении государ­ством — средний класс.

Следует отметить, что наиболее значимые в теоретиче­ском отношении политиче­­ские идеи обычно появляются в период кризиса традиционной государ­ственно­сти как попытка ее «критиче­ского преодоления» (ниспровержения) или как реставрации приходящих в упадок норм и ценно­стей. Политиче­ская философия Платона и Аристотеля отмечена стремлением к реставрации по­степенно приходящих в упадок полисных форм.

Эти же черты свой­ственны политиче­ской философии выдающегося римского идеолога, защитника рим­ских институтов и политиче­­ских нравов в период кризиса Римской республики Марка Туллия Цицерона (106—43 гг. до н.э.). В его работах «О государ­стве», «О законах», «Об обязанно­стях» особое место занимают проблемы государ­ства и правового порядка.

В основе права лежит справедливо­сть (вечное, неизменное свой­ство как природы в целом, так и человече­ской природы в частно­сти), которое требует не вредить другим и не нарушать чужую соб­ственно­сть. Само государ­ство, будучи воплощением этой природной справедливо­сти, трактуется Цицероном как до­стояние народа, возникшее в результате согласия в вопросах права и общно­сти интересов. При этом среди причин его образования помимо есте­ственной потребно­сти людей к общению и стремления к безопасно­сти философ называл необходимо­сть охраны частной соб­ственно­сти.

В русле традиций древнегрече­ской мысли Цицерон уделял большое внимание анализу различных форм государ­ственного устрой­ства, их «кругооборота», а также поиску «наилучшей» формы государ­ства. Выделяя, в зависимо­сти от числа правящих, три формы правления — царскую власть, власть оптиматов (аристократия) и народную власть (демократия), — он полагал, что наилучшим является государ­ство, обладающее смешанной конституцией, которая образуется путем равномерного смешения положительных свой­ств трех про­стых форм правления. Прообразом подобного смешанного государ­ственного строя служила для Цицерона римская государ­ственно­сть, где аналогом начал царской власти выступали полномочия консулов; власти оптиматов — полномочия сената; народной власти — полномочия народного собрания и народных трибунов.

Вместе с тем, подчеркивая опасно­сть крена в сторону того или иного начала смешанной государ­ственно­сти, мыслитель выступал за равновесие между полномочиями магистратов, влиянием «первен­ствующих людей» и свободой народа. В каче­стве гаранта такого равновесия, охраняющего дух законов и обще­ственную добродетель, им предлагается принцепс («первый из граждан»), который должен был взять на себя весь груз государ­ственной ответ­ственно­сти, примиряя конфликтующие стороны и восстанавливая един­ство обще­ства.

Данное предложение Цицерона, изначально ориентированное на реставрацию институтов и ценно­стей римской сенатской республики, теоретиче­­ски расчищало путь принципату как единоличному правлению: выдвижение на римскую политиче­скую авансцену «сильных лично­стей» способ­ствовало окончательному упадку республикан­ских институтов. «Спаситель отече­ства» Октавиан Август, объявленный принцепсом, создал основу для нового периода римской государ­ственно­сти — периода империи.

2.2. Политиче­­ские идеи Средневековья, эпох Возрождения и Реформации

Европей­ская политиче­ская мысль эпохи Средневековья (V—XV вв.), суще­ствовавшая в контексте религиозного (христианского) мировоззрения, была прочно вплетена в ткань теологиче­ской традиции, которая не ограничивалась только рамками официальной церковной доктрины. Церковь играла в этот период ту же роль, которую в Антично­сти выполняло государ­ство, — обеспечивала высшую обще­ственную связь, выступая стержнем культуры и мировоззрения. Государ­ство рассматривалось не как само­стоятельный союз, а в его отношении к другому союзу, к церкви. Поэтому центральную проблему средневековой политиче­ской теории можно выразить следующим вопросом: какая власть (организация) должна иметь приоритет — духовная или светская (церковь или государ­ство) и, соответ­ственно, как и насколько должны быть разделены их компетенции.

Идеологи церкви, обосновывая ее политиче­­ские притязания, утверждали, что свет­ские правители получили власть «через посред­ство церкви», чей авторитет происходит «непосред­ственно от Бога». Как след­ствие — безусловная обязанно­сть христиан­ских государей подчиняться владыче­ству церкви в лице ее главы — Папы Рим­ского как земного наместника Христа.

Основы христианской политиче­ской теории были заложены в период утверждения христиан­ства в каче­стве официальной религии видным идеологом и деятелем христианской церкви Аврелием Августином Блаженным(354—430). Свою политиче­скую философию он изложил в работах «О граде Божием», «О свободной воле» и других сочинениях.

Августин развивал христианскую, линейно-эсхатологиче­скую концепцию истории человече­ства, в которой все социальные, государ­ственные и правовые учреждения и установления трактовались как след­ствие греховной природы человека. Господ­ство «человека над человеком», проявляющееся в отношениях управления, господ­ства и раб­ства, — «есте­ственный порядок человече­ской жизни», возникший в результате грехопадения. Человече­ская природа становится несовершенной и нуждается в контроле: власть необходима, чтобы обеспечить, насколько это возможно в реальном мире, справедливо­сть и порядок, способ­ствуя тем самым до­стижению благой жизни в будущем.

Основываясь на этих утверждениях, Августин берет под свою защиту земные социально-политиче­­ские порядки с той оговоркой, чтобы они не чинили препят­ствий христианской религии и церкви. В противном случае политиче­ская власть уподобляется насилию, а само государ­ство, будучи лишенным идеи правды и справедливо­сти, — шайке разбойников. Спасая и поддерживая идею государ­ства в новом христианском мире, Августин в то же время заложил основы учения о правомерно­сти борьбы с государ­ством неправедным.

В разработанной им концепции «двух градов» — «града земного» и «града Божьего» — институты светской власти принадлежат к первому, а церковные институты — ко второму «граду». Предложив всестороннюю аргументацию для обоснования превосход­ства божьего града над градом земным, автор сочинения «О граде Божием» положил начало теоретиче­ской традиции, в рамках которой мыслителями Средневековья и Нового времени обосновывалось превосход­ство духовной власти над светской. Официальная христианская церковь использовала впослед­ствии эти аргументы Августина Блаженного для защиты соб­ственных властных притязаний и утверждения себя в каче­стве главного арбитра земных интересов.

Средневековый ученый-богослов Фома Аквин­ский (1225—1274), канонизированный церковью в 1323 г., изложил в своих сочинениях, прежде всего в сочинении «О правлении государей», соб­ственный вариант политиче­ской философии. Он предпринял попытку обновить церковную ортодоксию, переосмыслив место и задачи церкви и государ­ства в мире. С этой целью Аквинат в своих произведениях попытался осуще­ствить синтез аристотелевского учения о государ­стве с христиан­скими церковными канонами.

Проблема происхождения и сущно­сти государ­ства решается мыслителем вполне в духе аристотелевской традиции: государ­ство — не порождение греха, а скорее результат обще­ственной природы человека, наделенного свыше свободной рациональной волей. Цель государ­ства — «общее благо», служба обще­ству, со­стоящая в обеспечении условий для до­стойной, разумной жизни человека в этом мире и приближении его спасения.

Государ­ство лишается чисто негативных характеристик и приобретает форму органа положительного благосо­стояния. Функции государ­ства не могут ограничиваться исключительно охраной формального порядка: государ­ство призвано брать на себя заботу о социально-экономиче­ской сфере обще­ственной жизни, т.е. контролировать торговлю, проводить разумную налоговую и финансовую политику, препят­ствовать получению чрезмерных доходов, в целом способ­ствуя увеличению общего уровня благосо­стояния своего народа. Таким образом, в политиче­ской теории Фомы Аквинского были предложены первые элементы концепции «государ­ства всеобщего благоден­ствия».

Фома Аквин­ский также предложил оригинальную теорию закона. Определяя его как установление разума для общего блага, обнародованное тем, кто ответ­ствен за благосо­стояние обще­ства, т.е. правителем, мыслитель тем самым предо­ставлял последнему широкий про­стор для реализации свет­ских принципов. Аквинат выстраивает целую систему законов, в которой различные их виды связаны нитями субординации. Венчает пирамиду вечный закон, заключенный в Боге и тожде­ственный ему, от которого производны другие законы: есте­ственный, человече­­ский (положительный), боже­ственный (откровенный).

Мыслитель различал три элемента государ­ственной власти: сущно­сть; происхождение и использование. Так, происхождение и использование власти могут быть и хороши, и дурны, поскольку являются делом рук человека. А сущно­сть ее всегда хороша, ибо представляет собой установленный свыше порядок отношений господ­ства-подчинения, при котором воля лиц, находящихся наверху человече­ской иерархии, движет теми, кто пребывает на низших уровнях.

Если дей­ствия правителей отклоняются от этого порядка, если они противоречат воле Бога и интересам церкви, подданные вправе оказать им сопротивление: повиноваться властям следует настолько, насколько они от Бога. Кроме того, Аквинат оговаривает тот факт, что подчинение человека человеку имеет место только относительно телесных дей­ствий: во внутренних движениях души человек должен повиноваться не человеку, а един­ственно Богу. Тем самым мыслитель разрабатывает идею предела государ­ственного вмешатель­ства и отстаивает определенную автономию частной и духовной жизни человека, отвергая претензию законодателей контролировать и преобразовывать все исключительно при помощи законодательных предписаний.

Воспроизводя почти дословно аристотелевскую модель классификации форм правления, Фома Аквин­ский в каче­стве наилучшей и совершенной формы предлагает монархию. Свой выбор он аргументировал фактами историче­ского опыта, аналогиями с устрой­ством всего мироздания и человече­ского организма в частно­сти, а также наибольшей степенью воплощения в монархии един­ства цели и воли по сравнению с другими формами, способ­ствующее сохранению един­ства обще­ства. Эти аргументы будут использованы и теоретиками монархии в Новое время.

Главным итогом политиче­ского учения Аквината явился вывод о необходимо­сти подчинения светской власти владыче­ству церкви, который основывался на теории конечной цели: власть светская должна быть дополнена надстраиваемой над ней властью духовной, ибо именно последней принадлежит забота о конечной цели — цели спасения.

Возрождение и Реформация являются самыми знаменательными событиями позднего европей­ского Средневековья, выступив в каче­стве своеобразного мо­ста, по которому совершался переход от эпохи Средневековья к Новому времени. XVI в., завершая собой средневековое развитие, открывал перспективу Нового времени, утверждая принципиально новые стандарты человече­ского бытия в индивидуальном и обще­ственном плане. В области политиче­ской мысли гуманистиче­­ский идеал самодовлеющей лично­сти выражался в решительном разрыве со средневековой традицией, в поиске новых принципов обоснования государ­ственной власти и деятельно­сти правителей.

Одним из самых ярких политиче­­ских мыслителей эпохи Возрождения был итальянец Н. Макиавелли(1469—1527). Прошедший жесткую школу практиче­ской политики и дипломатии в своей родной Флоренции, он стал автором целого ряда трудов по проб­лемам власти и политики — «Рассуждения о первой декаде Тита Ливия», «Государь», «История Флоренции» и др., которые и по сей день вызывают множе­ство споров и интерпретаций.

Термин «макиавеллизм» используется обычно для характери­стики политики, основанной на культе грубой силы и пренебрежении нормами морали. В литературе Н. Макиавелли объявлен сторонником чистой политики и рассматривается как мыслитель, отделивший политику от морали и религии, как защитник принципа «цель оправдывает сред­ства», что справедливо лишь отчасти. Чтобы избежать поверхно­стных суждений о характере политиче­­ских идей Макиавелли, необходимо принять во внимание тот факт, что в его работах речь идет о совершенно новом для Средневековья понимании государ­ства как типа политиче­ской организации, осуще­ствляющей власть над людьми, а в некотором смысле и автономной системе ценно­стей, имеющей соб­ственные цели. Кроме того, важно понимать политико-историче­­ский контекст интеллектуальной и практиче­ской деятельно­сти Макиавелли. В его произведениях отражен характер политиче­­ских процессов, протекавших в современной ему Италии: раздробленная, раздираемая противоречиями бесчисленных политиче­­ских группировок, она превратилась в арену борьбы между Францией и Испанией за европей­скую гегемонию.

Сочинение «Государь» стало плодом отчаяния Н. Макиавелли, в которое его повергли упадок Флоренции, Италии в целом и перспективы соб­ственной судьбы, тесно связанной с судьбой родины. По мнению мыслителя, выйти из этого двойного кризиса можно было только путем объединения Италии с помощью радикальных сред­ств, в том числе и в результате появления сильного политиче­ского лидера типа Чезаре Борджа, ставшего прототипом макиавеллиевского государя. Высшая политиче­ская цель для итальянского мыслителя — сохранение государ­ства всеми до­ступными сред­ствами и любой ценой.

В отличие от Аристотеля, описывавшего политиче­скую жизнь с точки зрения цели, каковой является благо, Н. Макиавелли обращается к истокам политики, часто насиль­ственным и несправедливым. Логиче­скую и психологиче­скую предпосылку его теории власти со­ставляет пессимизм по отношению к людям: люди в целом неблагодарны, лживы, лицемерны, малодушны, алчны и дурны. Тот, кто хочет добиться успеха в политике, не может руковод­ствоваться в своих по­ступках только законами нрав­ственно­сти, часто он про­сто вынужден по­ступать дурно. Государь должен обладать силой духа и творить добро, насколько это возможно, и зло — насколько это необходимо. В основе политиче­ского поведения лежит выгода и сила: необходимо уподобиться лисице, чтобы обходить капканы, и льву — чтобы отпугивать волков. Смело­сть, гибко­сть и самоуверенно­сть — вот со­ставляющие политиче­ского успеха.

Вместе с тем власть не является для Макиавелли самоцелью: это необходимое сред­ство для до­стижения общего благо — стабильно­сти и един­ства государ­ства. Не благо отдельных людей, а обще­ственное благо делает государ­ство великим, будь то республика или монархия. С одной стороны, критикуя политику, которая преследует личные и групповые интересы, и, с другой, — восхваляя политику, нацеленную на общее благо, мыслитель не противоречил себе ни в одном из своих произведений — ни в «Государе», ни в «Рассуждениях…», о чем бы речь ни шла — о монархии или республике. Если в спокойные времена стабильно­сть и един­ство государ­ства до­стигаются по­степенно при участии всего гражданского коллектива (например, в республиканском Риме), то в кризисные периоды, а также при создании и реформировании государ­ства необходимо единовластие, хотя и здесь, согласно Н. Макиавелли, государь — не деспот, а диктатор, дей­ствующий во имя обще­ственного блага.

В данном случае Макиавелли, продемонстрировавший в целом реалистичный подход к политике, не пожелал признавать развращающую природу диктаторской власти (так, он не рассматривал процедуру сложения диктатор­ских полномочий после преодоления кризиса). Не учитывал он и тот факт, что анархия и политиче­ская нестабильно­сть могут возникнуть и как след­ствие диктатуры, а не только как ее предпосылка. Политиче­­ские идеи Н. Макиавелли, будучи по своему духовному содержанию противоречивыми и дискуссионными, тем не менее, положили начало европей­ской политиче­ской традиции Нового времени, во многом определив ее дальнейшую проблематику.

Значительный вклад в становление этой традиции внесло и учение другого выдающегося политиче­ского мыслителя Возрождения — французского юриста, публициста и политиче­ского деятеля Ж. Бодена (1530—1596). В своем главном произведении «Шесть книг о государ­стве» он первым в истории политиче­ской мысли дал толкование суверенитета как важнейшего признака государ­ства.

Отвергая аристотелевскую концепцию возникновения государ­ства путем по­степенного объединения не­скольких семей в селение, а селений — в полис, Боден утверждает, что государ­ство произошло из насилия: сильнейшие победив слабейших, стали господами. Сход­ство между семьей и государ­ством со­стоит лишь в обладании авторитетом: если в семье — это власть отца семей­ства, возникшая изначально из почитания старших, то в государ­стве суверенитет — авторитет, основанный не на инстинкте, а на силе.

Суверенитет — это высшая власть над обще­ством, не ограниченная законом. Суверенитет вечен и неделим, а его суще­ственные признаки — власть издавать и изменять законы без чьего-либо согласия; право суда в последней инстанции; право войны и мира; право чеканки монеты и др. Будучи по­стоянным атрибутом власти, суверенитет принадлежит правящей в данный момент королевской семье и должен передаваться по праву наследования. Поэтому узурпатор или бунтарь не могут стать легитимными суверенами и требовать подчинения у сообще­ства. Таким образом, ратуя за твердый порядок престолонаследия, француз­ский политиче­­ский мыслитель разрабатывал теорию законного лидер­ства, опирающегося на традицию.

Юрист по образованию, Ж. Боден развивал свои политиче­­ские идеи в связи с анализом природы и содержания закона, примыкая к теоретикам есте­ственного права. Человече­­ский закон, считал он, основывается на универсальных принципах — прин­ципах справедливо­сти, которые вместе с тем не могут применяться непосред­ственно. Законы, как и политиче­­ские учреждения, по его мнению, должны сообразовываться с различием народов, разнообразием природы, нравов и обще­ственного быта людей. Эти идеи позволяют рассматривать Ж. Бодена как предше­ственника не только Ш.-Л. Монте­скье и Э. Берка, но и историче­ской школы права.

Водораздел между Средневековьем и Новым временем в области политиче­ской теории может быть охарактеризован как переход от теологиче­ского к юридиче­скому мировоззрению. В теологиче­­ских спорах лидеров Реформации с римско-католиче­ской церковью рождалось раннебуржуазное правосознание. Первоначально идеологиче­­ские основы Реформации носили теологиче­­ский характер и преследовали цель исправить, реформировать церковь, восстановить апо­стольское христиан­ство, избавить учение христиан­ства от различного рода «искажений», внесенных пап­ством. Но выступление против важнейшего института — института пап­ства, представлявшего общую санкцию суще­ствующего феодального строя, неизбежно потрясло все здание западноевропей­ского государ­ственного порядка. Идеологи Реформации специально не занимались изучением политико-правовой проблематики, но эти вопросы есте­ственным образом оказались в сфере их внимания благодаря проникновению религии во все области обще­ственной жизни западноевропей­ского обще­ства.

Одним из крупнейших идеологов Реформации был немецкий богослов Мартин Лютер (1483—1546). Принято считать, что Реформация началась с события, которое произошло в Виттенберге в октябре 1517 г., когда Лютер прикрепил к вратам приходской церкви, где был священником, свои знаменитые 95 тезисов, осуждавшие распро­страненную в католиче­ской церкви практику продажи индульгенций.

Основная идея этих тезисов такова: Евангелию чужда идея искупительных пожертвований, поскольку Бог требует только чистосердечных раскаяний и личного раскаяния. Лютер выдвинул в каче­стве основной идеи тезис об оправдании верой, согласно которому каждый христианин способен до­стигнуть спасения исключительно посред­ством даруемой ему Богом веры в искупительную жертву Христа. Тем самым он отверг претензии духовен­ства и церкви на контроль над верой и совестью на правах посредника между Богом и людьми, что было своего рода провозглашением свободы и равен­ства всех людей в делах веры.

На основе данного тезиса М. Лютер выстроил и свою концепцию взаимоотношений церкви и государ­ства. Его идея о том, что «каждый христианин сам себе священник» (так называемый принцип всесвящен­ства), фактиче­­ски отрицала целесообразно­сть двух властей (светской и церковной), а также двух систем права (свет­ского и канониче­ского). В своей работе «О светской власти. В какой мере ей следует повиноваться» Лютер настаивал на радикальной секуляризации власти, на отмене мирской власти церкви и особой церковной юрисдикции. Светской власти, освобожденной от опеки власти церкви, религиозный реформатор отводил широкое поле деятельно­сти: в области права, политики, экономики, культуры, просвещения. Она приобретает приписываемые прежде церкви функции верховного судьи и арбитра в мир­ских делах и становится окончательной инстанцией в разрешении споров и установлении в обще­стве справедливого порядка.

В каче­стве противовеса подобному положению светской власти Лютером был выдвинут тезис о необходимо­сти полной автономии религиозной организации обще­ства и утверждения вероисповедальной свободы: внутренний мир человека, область веры должны находиться вне юрисдикции светской власти. В случае же ее вторжения в религиозную жизнь немецкий теолог допускал и даже считал справедливым сопротивление такой власти со стороны подданных. Но оружием христианина он считал слово и страдание за веру, но не насилие.

Таким образом, в своих произведениях М. Лютер утвердил идеал свободы в форме свободы совести как первый общий принцип, предше­ствовавший буржуазному правосознанию. Принцип свободы совести явился предше­ственником и ряда других раннебуржуазных свобод, предполагая, например, в содержательном смысле свободу проповеди (как прототип свободы слова), свободу создания религиозных общин (как прототип свободы собраний), свободу распро­странения Писания (как прототип свободы печати) и т.д.

Так, в оболочке ожесточенных споров о таин­ствах, догматах и символах веры в Европе по­степенно совершался переворот в духовно-нрав­ственных и социально-политиче­­ских ориентациях, подготавливающий почву для буржуазных революций.

2.3. Политиче­­ские концепции Нового времени

Дав политиче­ской теории новые понятия и по­ставив перед ней ряд фундаментальных проблем, мыслители Возрождения и Реформации не создали систематиче­ского знания об обще­стве и законах его управления. Политиче­скому знанию необходим был новый тип рационально­сти для перехода от интуиции к научным понятиям и системному анализу. Поэтому политиче­­ские мыслители, начиная с XVII в., были озабочены не столько практиче­ской эффективно­стью своих теоретиче­­ских конструкций, сколько прояснением их концептуального инструментария и до­стижением идейной четко­сти.

В этот период происходит становление новой идеи есте­ственного права, которая в ходе своей эволюции преодолевает как концепцию боже­ственного права (нормы Средневековья), так и античные концепции права. Правовые нормы получают статус «есте­ственных», т.е. мыслятся как самоочевидные, вечные, непреложные для разума еще до всякой кодификации, поскольку соответ­ствуют «природе вещей» или природе человека как рационального суще­ства, цель которого — жить в соответ­ствии со своей природой. Параллельно возвышению права продолжается десакрализация государ­ства: чем более непреложными и даже священными признаются граждан­ские свободы, тем меньшим доверием пользуется идея боже­ственного происхождения государ­ственной власти. Представители договорных теорий выводят необходимо­сть суще­ствования государ­ства и законов из разума и опыта, а не из теологиче­­ских оснований.

Англий­­ский мыслитель Т. Гоббс (1588—1679) начинает свои рассуждения о государ­стве в трактате «Левиафан» с исследования человече­ской природы. Человек — суще­ство разумное, но эгоистичное, наделенное сильными «есте­ственными» страстями (властолюбие, корыстолюбие, чув­ственные желания), что влечет его к соперниче­ству, а как след­ствие — к раздорам, вражде, мести: это «война всех против всех». Такая хаотичная модель есте­ственного со­стояния человече­ского рода служит Т. Гоббсу для обоснования необходимо­сти политиче­ской власти и государ­ства. Ее политико-эмпириче­­ским прототипом стал для философа опыт Англий­ской революции, которая потрясла политиче­скую систему в этой стране и завершилась Реставрацией старой династии после диктатуры Кромвеля.

Разум и инстинкт самосохранения заставляют людей искать выход из со­стояния «войны всех против всех». Для обеспечения мира и безопасно­сти необходимо создание Левиафана, или един­ственной власти, всегда превышающей власть индивидов. Безопасно­сть может быть гарантирована в том случае, если люди откажутся от ряда эгоистиче­­ских склонно­стей и прав, обменяв их на позитивный закон и порядок в государ­стве. Государ­ство основывается на договоре как своего рода консенсусе подвластных, признающих политиче­скую власть, для того, чтобы покончить с хаосом есте­ственного догосудар­ственного со­стояния. Путем взаимной договоренно­сти между собой индивиды доверяют одному правителю (или их корпорации) верховную власть над собой, с тем, чтобы он мог использовать силу и сред­ства всех людей для их мира и защиты так, как сочтет необходимым. Принцип полного и всеобщего повиновения выступает как цель договора, обеспечивающего безопасно­сть.

Таким образом, можно отметить двой­ственный характер политиче­ского творче­ства англий­ского мыслителя. С одной стороны, Т. Гоббс своей концепцией договорного происхождения государ­ства снимал с него ореол боже­ственно­сти и выводил его законы из разума и опыта, с другой — выступал в каче­стве теоретика политиче­ского абсолютизма, ратовавшего за неограниченную государ­ственную власть. Абсолютное государ­ство, не подвластное политико-правовому ограничению, необходимо, с его точки зрения, как гарантия от недо­статков человече­ской природы. Начиная с Т. Гоббса, в западноевропей­ской политиче­ской теории утверждается образ государ­ства как сложного политиче­ского макроорганизма, для понимания которого необходим системный подход к политиче­ской жизни.

Младший современник Гоббса Джон Локк (1632—1704) в своих политиче­­ских трудах «Два трактата о правлении» и «Письма о терпимо­сти» подвел итог «Славной революции» 1688 г., закрепившей путь эволюционного развития британской политиче­ской системы. Являясь теоретиком парламентской демократии, он разработал принципы конституционного ограничения абсолютной власти.

Дж. Локк использует фикцию природного (есте­ственного) со­стояния, хотя и в диаметрально противоположном смысле: это дополитиче­ское, а не досоциальное со­стояние, в котором люди жили в мире, будучи добрыми и разумными суще­ствами. «Есте­ственное общежитие» основано на принципах равен­ства и обладания есте­ственными правами. К их числу относятся — право на жизнь, невмешатель­ство в жизнь окружающих, свобода (человек свободен от какой бы то ни было стоящей выше его власти на земле, руковод­ствуясь только законом природы, т.е. разумом), а также право соб­ственно­сти, мерой которой служит труд человека.

Государ­ство и власть возникают как логиче­ское развитие природного со­стояния, устраняющее его недо­статки при помощи беспристрастного суда, правитель­ственного авторитета и справедливых законов. Люди добровольно соглашаются образовать политиче­ское сообще­ство и учреждают государ­ство в целях обеспечения есте­ственных прав и справедливого правосудия. Они отказываются от своей свободы лишь настолько, насколько это нужно для до­стижения цели охранения свободы и соб­ственно­сти. Поэтому власть получает столько прав, сколько требуется для общего блага (для охранения лично­сти и имуще­ства граждан). При нарушении этих условий договора со стороны государ­ства члены граждан­ского обще­ства вправе его расторгнуть и установить новую законодательную и исполнительную власть.

Личные симпатии Дж. Локка по вопросу о предпочтительной форме государ­ства принадлежали конституционной монархии, реальным прообразом которой выступало англий­ское государ­ственное устрой­ство, сложившееся после 1688 г. Философ считал наиболее безопасной для свободы индивида представительную демократию, т.е. правление при помощи законодательной деятельно­сти народных избранников, периодиче­­ски отчитывающихся перед избирателями.

Дж. Локку принадлежит заслуга разработки теории разделения властей, в рамках которой приоритет отдается законодательной власти, представляющей большин­ство, тем самым утверждается верховен­ство парламента. Исполнительная власть должна только реализовывать законы, принятые парламентом, не навязывая соб­ственных правил, независимых от воли последнего. Судебная власть ра­створялась в исполнительной: Локк в своем труде даже не затрагивает проблему независимо­сти судебной власти, предполагая, вероятно, что традиционная независимо­сть англий­­ских судов гарантируется укреплением принципа парламентского суверенитета.

В отличие от политиче­ской мысли Гоббса, которой были свой­ственны явно этатист­ские тенденции, Локк, по­ставив в центр своей политико-философской концепции лично­сть, ее права и свободы, отдавал ей приоритет перед государ­ством и обще­ством: государ­ство не может быть могуще­ственнее лично­сти, ибо лично­сти образуют обще­ство, а государ­ство в свою очередь является функцией обще­ства.

Француз­ский мыслитель Ш.-Л. Монте­скье (1689—1755), принадлежавший уже к веку Просвещения, был наследником англий­ской политиче­ской традиции XVII в., активно использовал понятийно-терминологиче­­ский аппарат Т. Гоббса и Дж. Локка. Его главная книга «О духе законов» была признана современниками самым выдающимся произведением XVIII в., а ее автор стал одним из авторитетнейших классиков политиче­ской мысли, прежде всего, в каче­стве основателя европей­ского конституционализма.

Главная тема всей политиче­ской теории Монте­скье — политиче­ская свобода, которая со­стоит не во вседозволенно­сти, а в праве делать то, что дозволено законами. Поэтому к числу необходимых условий этой свободы относятся справедливые законы и надлежащая организация государ­ственно­сти. Именно потребно­сть людей в общих законах обусловила в свое время необходимо­сть возникновения государ­ства.

Автор книги «О духе законов» защищает тезис, согласно которому невозможно выделить наилучшую форму государ­ства вообще, ибо защищать преимуще­ства республики перед монархией бесполезно без предварительного ответа на вопрос: когда, где и для кого? По мнению мыслителя, на выбор формы правления и характер законов оказывает влияние целый ряд факторов: физиче­­ские свой­ства страны, географиче­­ские и климатиче­­ские условия, а также образ жизни, нравы, религия и др. Так, мыслитель полагал, что небольшие государ­ства должны быть республиками, государ­ства средней величины — монархиями, а большие государ­ства — деспотиями.

Ш.-Л. Монте­скье выделял три формы правления: монархия, республика (демократиче­ская или аристократиче­ская) и деспотия (правление, где отсут­ствуют политиче­ская свобода и законы). При этом он подчеркивал, что государ­ства следует различать не только по внешним проявлениям, но и в соответ­ствии с доминирующим принципом (нрав­ственным началом), который они выражают и разрушение которого ведет к гибели государ­ства.

Сам Ш.-Л. Монте­скье симпатизировал конституционной монархии, какой стала современная ему политиче­ская система Англии, где был создан механизм разделения властей. Анализируя данный опыт, француз­ский мыслитель разрабатывал теорию разделения властей в направлении поиска механизма обеспечения свободы индивида. По его словам, свобода суще­ствует там, где правит закон, а не люди, и где нет злоупотреблений властью. Но историче­­ский опыт показывает, что человек по своей природе склонен злоупотреблять властью, поэтому свобода может быть гарантирована только лишь разделением властей на законодательную, исполнительную и судебную, с тем, чтобы различные власти могли взаимно сдерживать и дополнять друг друга. Так Ш.-Л. Монте­скье сформулировал конституционный принцип государ­ства, в котором выражается не только рациональное разделение властно-управленче­ского труда, но и соотношение социальных сил в обще­стве. Теория, разработанная Ш.-Л. Монте­скье, была почти буквально воспринята отцами-основателями США и легла в основу американ­ского конституционализма.

Другой француз­ский философ Ж.-Ж. Руссо(1712—1778), сторонник радикально-демократиче­ского направления политиче­ской мысли, напротив, был решительным противником англий­ской парламентской системы. В трактате «Об обще­ственном договоре» он изложил концепцию, которую условно можно назвать теорией корпоративной демократии.

Отталкиваясь от предше­ствующей традиции, Ж.-Ж. Руссо также создает свою модель природного со­стояния. «Все люди от природы добры и только из-за обще­ственных институтов становятся дурны» — утверждал мыслитель, используя тем самым фикцию есте­ственного со­стояния для критики современного ему обще­ства и создания через эту рационалистиче­скую реконструкцию соб­ственного обще­ственного идеала. По его мнению, цивилизация, будучи продуктом человече­ского разума, принесла людям только зло, породив погоню за соб­ственно­стью и своекорыстие.

В трактате «Об обще­ственном договоре» Ж.-Ж. Руссо разрабатывал новую модель обще­ственного устрой­ства: в ней человек был бы связан с себе подобными и вместе с тем сохранил в неприкосновенно­сти первобытную свободу и данные ему природой права. С этой целью следует заключить обще­ственный договор, по которому каждый отдает всецело себя и свои права всему обще­ству, становясь его нераздельной частью. Возникает «обще­ственный человек» — граждан­ская община, основанная на прин­ципе народного суверенитета как власти, направляемой общей волей. Только таким способом, согласно Ж.-Ж. Руссо, можно согласовать сохранение свободы с требованиями общежития: человек не лишается свободы, ибо подчиняясь общей воле (целому), будучи ее соучастником, он, в сущно­сти, подчиняется только самому себе. Начав с крайнего индивидуализма, Ж.-Ж. Руссо заканчивает коллективизмом, полно­стью подчиняя индивида государ­ству.

Для эффективного дей­ствия общей воли, по словам французского мыслителя, необходимы три внешних условия. Во-первых, социальное равен­ство (Ж.-Ж. Руссо, не отрицая частной соб­ственно­сти, выступал против ее неравного распределения в обще­стве). Во-вторых, фундаментальное политиче­ское един­ство, для поддержания которого им предлагается целый ряд мероприятий, в том числе и на основе принуждения. В-третьих, принцип прямого народного правления. Общая воля неделима и неотчуждаема, следовательно, не может быть делегирована кому-либо без отчуждения. Народ не должен передать законодательную власть индивиду или группе, преследующим только соб­ственные интересы. Таким образом, Ж.-Ж. Руссо защищал прямую форму демократии, выступая против представительной демократии.

Учение Ж.-Ж. Руссо еще при жизни имело огромное влияние на современников, оказав непосред­ственное воздей­ствие на идеологию и политиче­скую практику Французской революции 1789 г. (особенно периода якобин­ской диктатуры). В дальнейшем влияние руссоизма испытывали все направления политиче­ской философии — как в форме слепого подражания и заим­ствования аргументов, так и в виде резкой критики его наследия.

Наиболее непримиримыми оппонентами руссоист­ских политико-философ­ских по­строений выступили представители консервативного направления европей­ской политиче­ской мысли, сформировавшегося к началу XIX в. как реакция на философ­ские идеи Просвещения и опыт Великой Французской революции. Публикация в 1790 г. памфлета «Размышления о революции во Франции», принадлежащего перу англий­ского политиче­ского философа Э. Берка(1729—1797), по праву считается актом рождения современного консерватизма (в широком смысле этого понятия). Посвятив свой памфлет критике идеологии и практики революционных событий во Франции, которые означали для него разрыв с прошлым, Э. Берк создает на этой почве развернутую политико-философ­скую систему, направленную против абстрактного рационализма в политике, перед лицом которого он защищает обще­ство, его институты и традиции.

Обще­ство — не механизм, в который можно вмешиваться без послед­ствий, а цело­стная органиче­ская система — совокуп­-
но­сть институтов, норм, моральных убеждений, традиций, обычаев, уходящих корнями в историю и которые невозможно обосновать чисто рациональными доводами. Рациональные политиче­­ские прин­ципы, являющиеся абстракциями, в крайнем случае, лишь урезанным вариантом историче­ского опыта. На практике они способны привести к гибели государ­ства и обще­ственному хаосу, если не будут адаптированы к историче­­ским обычаям, национальным традициям и утвердившимся в результате долгой эволюции обще­ственно-политиче­­ским институтам.

Отстаивая свято­сть традиции для политиче­ского опыта, Э. Берк не отвергал ценно­сти человече­ского разума, но призывал последний дей­ствовать не против «предрассудков», а в одном с ними направлении, чтобы до­стичь успеха в сфере политики. По его мнению, обще­ственные связи держатся инстинктами и предрассудками, которые аккумулируют вековую мудро­сть и сохраняют преем­ственно­сть поколений.

Обще­ство, обладающее иерархиче­ской структурой, отдельные части которой обеспечивают жизнеспособно­сть и цело­стно­сть обще­ственного организма, может по­степенно расти, изменяться и умеренно реформироваться, сохраняя в то же время свой общий характер. Стандартом для политика должны стать вместе взятые предрасположенно­сть к сохранению и способно­сть к улучшению. Необходимо соблюдать крайнюю о­сторожно­сть, основывая свою реформаторскую деятельно­сть на внимательном изучении прошлого.

Большин­ство этих аргументов со­ставили основу консервативной политиче­ской философии, повторяясь с определенными дополнениями и изменениями во Франции — Л. де Бональдом, Ж. де Местром, Р. де Шатобрианом; в Германии — представителями историче­ской школы права и Гегелем. На наследие Э. Берка наряду с консерваторами претендовали и продолжают претендовать и либералы (например, оно является одним из краеугольных камней в фундаменте англо-саксон­ской политиче­ской традиции).

Либеральная политиче­ская теория в каче­стве своей основной цели выдвигает обоснование свободы индивида. «Я защищал один и тот же принцип — свободу во всем: в религии, философии, литературе, в промышленно­сти, в политике, разумея под свободой торже­ство лично­сти над властью, желающей управлять посред­ством насилия, и над массами, предъявляющими со стороны большин­ства право подчинения себе меньшин­ства», — утверждал Б. Констан (1776—1830), которого считают одним из идеологов либерализма во Франции и духовным отцом европей­ского либерализма.

Предприняв попытку выявить фундаментальное различие между свободой в современном и античном мире, Б. Констан выделил два типа свободы — свобода граждан­ская (известная независимо­сть част­ной жизни индивида от политиче­ской власти: неприкосновен­но­сть лично­сти и частной соб­ственно­сти, свобода совести, слова, печати, занятий и др.) и свобода политиче­ская (право участия в осуще­ствлении политиче­ской власти). Если древние знали только политиче­скую свободу, то ядро свободы у современных народов со­ставляют личные права, а политиче­ская свобода — сред­ство для обеспечения граждан­ской свободы, которая является границей государ­ственной власти в обще­стве. Отдавая приоритет лично­сти и свободе, француз­ский либеральный мыслитель критикует с этих позиций теорию народного суверенитета Ж.-Ж. Руссо.

Другой либеральный автор — англий­­ский философ и обще­ственный деятель Дж. Ст. Милль (1806—1873) в своей книге «О свободе» выделил новые аспекты обще­ственной и граждан­ской свободы, по­ставив вопрос о пределах власти, законно осуще­ствляемой обще­ством над индивидом. Он выступил с критикой форм представительной власти, принимающих решения без обсуждения их с обще­ством, к которому, с его точки зрения, должна перейти власть, порожденная свободно выраженным согласием. В интересах свободы правитель­ство должно иметь два основных ограничения своей власти: законы и обще­ственное мнение.

Вместе с тем Дж. Ст. Милль проницательно замечал, что одного появления человека, руковод­ствующегося своими соб­ственными критериями поведения в сфере духовных и материальных интересов, еще недо­статочно, чтобы сделать свободу основой обще­ства. Необходимо второе условие — дух терпимо­сти, который первоначально закрепился в религиозной сфере, а затем уже начал завоевывать позиции в политике. Кроме того, особое внимание Дж. Ст. Милль обращал на ответ­ственно­сть человека за свои дей­ствия, утверждая, что свободная лично­сть одновременно и законопослушная лично­сть. В обще­ственной жизни люди должны учиться принимать во внимание взаимные интересы, дисциплинируя свой природный эгоизм.

Эти теоретиче­­ски разработанные либеральные принципы были развиты А. де Токвилем (1805—1859) в книге «О демократии в Америке», которая явилась итогом его наблюдений, сделанных во время путеше­ствия по Соединенным Штатам, и изучения опыта французской революции 1789 г., позволившими сформулировать фундаментальный для современной политиче­ской теории вопрос — как в условиях победы демократиче­ского начала в политиче­ской жизни спасти свободу, как совместить свободу и равен­ство.

В каче­стве ответа на данные вопросы А. де Токвиль предлагал анализ американ­ской демократии, в которой, по его мнению, реализуются новые принципы равен­ства, совместимые с индивидуальной свободой. Благодаря редкой комбинации религиозного духа пуританизма и духа свободы в США возникло стабильное «социальное» государ­ство, основанное на «равен­стве условий», которое предполагает дей­ствительную социальную мобильно­сть и открыто­сть. Гарантиями политиче­ской свободы в американ­ском обще­стве, как от правитель­ственного деспотизма, так и от тирании большин­ства, служат отсут­ствие административной централизации при развито­сти местного самоуправления и принципа федерализма, сила и независимо­сть судебной власти, свобода прессы и ассоциаций.

Проблемы свободы и равен­ства обсуждались и в различных направлениях социалистиче­ской литературы.

Первые социалистиче­­ские учения возникают в первой половине XIX в. одновременно во Франции и Англии. Их авторы (К.-А. де Сен-Симон, Ш. Фурье, Р. Оуэн), подвергая критике буржуазный социально-экономиче­­ский и политиче­­ский порядок, разрабатывают альтернативные проекты обще­ства и отдают предпочтение социальным реформам перед политиче­­скими. Р. Оуэн считал конструирование политиче­ского идеала бесполезным, поскольку надобно­сть в государ­стве отпадет после утверждения строя общно­сти. Ш. Фурье, отстаивая идею главен­ства экономики над политикой, развивал тезис о бесполезно­сти политики и политиче­ской деятельно­сти вообще. У К.-А. де Сен-Симона в модели будущего как централизованной индустриальной ассоциации разрешается проб­лема управляющих и управляемых: политиче­ская власть должна будет уступить место власти административной, а управление людьми — управлению вещами и производ­ственными процессами. Руковод­ство этой системой будет централизованно осуще­ствляться наиболее талантливыми представителями «класса промышленников», дей­ствующими на основании научно обоснованного плана.

Сторонники коммунистиче­ского направления (Э. Кабе, Л. Блан, В. Вейтлинг, О. Бланки, Т. Дезами) являлись ближайшими последователями великих утопистов. Вместе с тем уже в 1820—1840‑е гг. возникли разногласия между социализмом и коммунизмом: представители последнего делали акцент на принципе радикального эгалитаризма, создавая проекты идеальной республики, в которых равен­ство доведено до абсолюта.

Возникший в 1840‑х гг. марксизм заим­ствовал многие элементы и принципы предше­ствовавших коммунистиче­­ских и социалистиче­­ских учений, разделяя с их авторами убеждение в ненужно­сти в будущем бе­склассовом обще­стве государ­ства и политики. Свои идеи о государ­стве и политике К. МарксиФ. Энгельс развивали в контексте материалистиче­ского понимания истории как процесса борьбы классов.

Государ­ство, созданное в результате появления частной соб­ственно­сти и разделения обще­ства на классы, всегда представляло собой продукт классовых противоречий: экономиче­­ски господ­ствующий класс является одновременно идеологиче­­ски и политиче­­ски господ­ствующим классом. Таким образом, политиче­ская власть историче­­ски сложилась как организованное насилие одного класса для подавления другого. И государ­ственный аппарат, и сама политика, как форма участия людей в социальном процессе, рассматривались в марксистской теории как орудия разгрома пролетариатом своих классовых противников и завоевания политиче­ской власти: в результате революции пролетариат превращается в господ­ствующий класс. Но диктатура пролетариата предлагается классиками марксизма лишь в каче­стве переходной формы к коммунистиче­скому обще­ству, где по­степенно с исчезновением классов отпадет необходимо­сть в государ­стве и политике в целом. В этом новом, справедливом обще­стве, где «свободное развитие каждого является условием развития всех», публичная власть окончательно потеряет свой политиче­­ский характер и будет заменена обще­ственным самоуправлением.

На современном этапе, когда происходит суще­ственная переоценка ценно­сти и актуально­сти марксистского наследия, несомненным о­стается тот факт, что марксизм по-прежнему является важной со­ставляющей истории мировой политиче­ской мысли.

Таким образом, в период Нового времени политиче­ская теория не только окончательно освобождается от религиозно-этиче­ской формы, но и обогащается такими концептуальными установками, как теория есте­ственного права, обще­ственного договора, народного суверенитета, разделения властей, граждан­ского обще­ства и правового государ­ства. К середине XIX в. внутри различных направлений политиче­ской философии создаются и проходят критиче­скую проверку различные методы теоретиче­ского анализа природы политики, ставшие основой для разработки политиче­­ских теорий и концепций современно­сти.

2.4. Возникновение и ранние этапы развития политологии

Если история политиче­­ских идей берет свое начало в древно­сти и имеет многовековую историю, то соб­ственно политиче­ская наука как само­стоятельная отрасль знания насчитывает не многим более ста лет.

Основные предпосылки для формирования научной дисциплины, призванной профессионально исследовать мир политиче­ского, создаются только во второй половине XIX в., когда окончательно утвердилось понимание сферы политиче­ского как само­стоятельной подсистемы человече­ского социума. Рождение политологии было обусловлено рядом обстоятель­ств: во-первых, возникновением практиче­ской потребно­сти в интенсивном изучении политики; во-вторых, коренными переменами в характере обще­ствознания, происшедшими после появления научной социологии, сознательно дистанцировавшейся от ценно­стно-нормативного подхода в исследовании обще­ства.

К середине XIX в. в политиче­ском развитии большин­ства промышленно развитых стран Западной Европы и Северной Америки произошли серьезные сдвиги. В них сформировались политиче­­ские системы современного типа, включавшие наряду с государ­ством политиче­­ские партии, разнообразные группы интересов и другие, новые для того времени институты. Одновременно в этих странах окончательно утвердилась парламентская демократия, а избирательный процесс приобретает регулярный и систематиче­­ский характер. В сфере идеологии появляются и активно приобретают сторонников альтернативные концепции обще­ственного развития: марксизм, анархизм, социал-демократия и др.

В результате сфера публичной политики радикально меняется, а у ее субъектов формируются запросы на такие политиче­­ские знания, которые традиционным для философии или юридиче­­ских наук путем получить было невозможно. Возникает обще­ственная и академиче­ская потребно­сть в появлении систематиче­­ских научных исследований, позволяющих рационально организовать политиче­скую сферу и эффективно управлять государ­ством, а также в создании специализированных центров, которые бы готовили кадры для обслуживания политиче­ского процесса, для работы в государ­ственных и партийных структурах.

С другой стороны, каче­ственный скачок в оформлении политиче­ской науки как само­стоятельной отрасли знания был обусловлен процессом дифференциации гуманитарных наук, происходившем в общем контексте развития науки Нового времени. В рамках социальных и гуманитарных наук и сформировалась политиче­ская наука. Ее возникновение было предопределено развитием истории, юриспруденции, политэкономии, психологии, социологии, между которыми во второй половине XIX в. разворачивалось своеобразное соперниче­ство в связи с распределением мест в статусной иерархии наук.

Становление политиче­ской науки на Западе тесно связано с развитием социологии — науки, изучающей законы суще­ствования и развития обще­ства вне каких-либо этиче­­ски окрашенных оценочных суждений (хорошо или плохо то или иное явление). Создатели позитивистской социологии (О. Конт, Г. Спенсер) ставили перед собой задачу приблизить обще­ственные науки по уровню до­стоверно­сти полученных знаний к наукам есте­ственным: отсюда требование широкого использования эмпириче­­ских исследований, точного фиксирования фактов и проведения систематиче­­ских наблюдений. Социология дала исследованиям в области политики новую для них методологию и обогатила категориальный аппарат формирующейся политиче­ской науки.

В конце XIX — начале ХХ вв. были заложены основы современной политиче­ской социологии: крупнейшие социологи рубежа веков были одновременно политиче­­скими социологами или «социологиче­­ски мыслящими политологами» (С. Липсет). Однако, хотя в этот период государ­ственные и политиче­­ские институты изучались преимуще­ственно философами и социологами (О. Конт, Г. Спенсер, Э. Дюркгейм, Л. Уорд и др.), многие выдающиеся социологи европей­­ских стран (В. Парето, Г. Моска, Р. Михельс, М. Вебер и др.) выступали в каче­стве основоположников политиче­ской науки.

Так немецкий социолог М. Вебер (1864—1920), создатель «понимающей социологии», внес большой вклад в разработку проблем власти, господ­ства, политиче­ского лидер­ства. Он считается автором ставшими уже классиче­­скими теории легитимно­сти политиче­ской власти, концепции рациональной бюрократии и плебисцитарно-вождистской демократии. Итальян­ские ученые В. Парето(1848—1923) и Г. Моска(1858—1941) разработали теории элит, в которых исследуются природа, каналы и способы циркуляции элит, разрабатывается их типологизация. Некоторые авторы даже связывают появление современной политологии как само­стоятельной науки с выходом в свет в 1896 г. первого тома двухтомного труда Г. Мо­ски под названием «Элементы политиче­ской науки». В работе «Социология политиче­ской партии в условиях демократии» немецкий ученый Р. Михельс (1876—1936), проанализировав историю и деятельно­сть социал-демократиче­ской партии Германии, сформулировал знаменитый «железный закон олигархии», согласно которому в условиях демократии создание крупных организаций неизбежно ведет к олигархизации и формированию элиты. Идея о неизбежной бюрократизации руковод­ства политиче­ской партии была высказана в 1898 г. рус­ским ученым М. Я. О­строгор­ским в фундаментальном двухтомном труде «Демократия и политиче­­ские партии» (на французском языке), изданном в России только в конце 1920‑х гг.

Вместе с тем рождение политиче­ской науки можно лишь условно привязать к конкретной дате в конкретной стране. Как показывает анализ истории политиче­ской науки, процесс институционализации политологии в развитых странах имел свои временные и содержательные особенно­сти. Он занял довольно продолжительный промежуток времени (не­сколько десятилетий конца XIX — начала ХX вв.) и проходил параллельно, но не синхронно, в США и странах Западной Европы (Великобритании, Франции, Германии).

В 1857 г. профессор Ф. Либер, создав и возглавив в Колумбий­ском колледже (США) кафедру истории и политиче­ской науки, начал читать лекции по политиче­ской философии, в которых центральными были вопросы теории государ­ства и политиче­ской этики. Но рождение в США политиче­ской науки как новой специальной академиче­ской дисциплины многие исследователи связывают с 1880 г., когда Совет правления Колумбий­ского колледжа (позже переименованного в Колумбий­­ский университет) уполномочил Дж. Барджесса (по его же инициативе) создать Высшую школу политиче­ской науки с системой подготовки научных кадров, включая написание и защиту диссертаций. Примеру Колумбий­ского университета последовали многие крупнейшие университеты США — Йель­ский, Корнелл­ский, Гарвард­ский, Принстон­ский университеты, университет Джона Гопкинса и др., при которых также были созданы школы или отделения политиче­ской науки.

Таким образом, американ­ская политиче­ская наука оформилась и закрепилась первоначально на университетском уровне. Затем появились первые специализированные периодиче­­ские издания: «Ежеквартальник политиче­ской науки» (с 1896 г.), «Анналы американ­ской академии политиче­­ских и социальных наук» (с 1903 г.), «Обозрение американ­ской политиче­ской науки» (с 1906 г.). В 1903 г. в США была создана первая в мире национальная политологиче­ская ассоциация.

В последние десятилетия XIX в. формирующаяся американ­ская политиче­ская наука явно тяготела к истории и юриспруденции, прибегая преимуще­ственно к сравнительно-историче­скому и правовому анализу политиче­­ских институтов. С начала ХХ в. под влиянием интересов практиче­ской политики, развития философии прагматизма и осмысления европей­ского опыта американ­ские ученые (В. Вильсон, А. Бентли, Ч. Бирд, Ч. Мэрриам и др.) начинают склоняться к узкопрактиче­скому подходу к конкретным политиче­­ским проблемам. Поскольку в условиях бе­сконечных избирательных кампаний суще­ствовал большой спрос на их научное обеспечение, большое место в деятельно­сти американ­ских политологов начинает отводиться прикладным, эмпириче­­ским исследованиям. Изучение политики происходит не только на местном, но и на федеральном уровне: исследуется поведение индивидов в процессе голосования, их отношение к реформам и политиче­­ским лидерам, возрастает интерес к социально-психологиче­­ским проблемам власти.

Ведущая роль в американ­ской политиче­ской науке (периода между двумя мировыми войнами) принадлежит ученым Чикагской школы: Ч. Мерриаму, Г. Лассуэллу, Г. Госнеллу. По мнению Г. Алмонда, заслуга представителей Чикагской школы со­стояла в том, что они на примере конкретных эмпириче­­ских исследований обосновали вывод о необходимо­сти использования в политологии междисциплинарного подхода, количе­ственных методов исследования, повышения организационного уровня научной работы.

Основатель этой школы — Ч. Мерриам заложил основы политиче­ской психологии, изыскания в области которой продолжил его ученик — Г. Лассуэлл, соединивший поведенче­­ский подход с европей­ской традицией психоанализа. Кроме того, Мерриама, который в эссе «Современное со­стояние исследования политики» в каче­стве важнейшего объекта изучения для политиче­ской науки назвал политиче­ское поведение, считают сегодня «отцом бихевиоризма» — направления и методологии исследования, получившей приоритетное значение в мировой политиче­ской науке после Второй мировой войны.

В этот же период (конец XIX — начало ХХ вв.) параллельно происходило формирование европей­ской политиче­ской науки, которое во многом определялось национально-культурными и идейно-политиче­­скими особенно­стями конкретных стран.

В конце XIX в. при Лондон­ском университете была создана Школа экономики и политиче­­ских наук, деятельно­сть которой связана с именами У. Бевериджа, Дж. Гобсона, Л. Хобхауза, Дж. Мида, С.-Дж. Уэбба и др. До Второй мировой войны в Лондон­ской школе, а затем в Оксфордском, Кембриджском и других британ­ских университетах изучаются политиче­­ские феномены и ведется преподавание дисциплины о политиче­­ских явлениях и процессах. В центре внимания англий­ской политиче­ской науки в довоенный период находились следующие проблемы: государ­ственное управление и административное право, политиче­ская философия и теория, международные отношения и колониальная политика.

Французская политиче­ская наука начинает отсчет своего суще­ствования с 1871 г., когда Э. Бутли основал Свободную школу политиче­­ских наук, которая до Второй мировой войны о­ставалась центром изучения политиче­­ских дисциплин. Особенно­стью процесса формирования политиче­ской науки во Франции является тот факт, что она возникла на стыке государ­ствоведения, социологии и политиче­ской истории, по­степенно на протяжении десятилетий обретая свою дисциплинарную автономно­сть. К числу авторов, способ­ствовавших данному, процессу следует отнести А. Зигфрида, М. Шевалье, М. Прело, А. Сулье, Л. Дюги, М. Ориу и других.

В Германии еще в годы Первой мировой войны в Берлине была создана Высшая политиче­ская школа, из которой впослед­ствии сформировалась целая сеть политологиче­­ских центров (например, Академия политиче­ского образования ФРГ). Развитие герман­ской политиче­ской науки происходило в русле классиче­ской немецкой философской традиции и традиции «правовой школы» — традиций органиче­ского сочетания теоретиче­­ских, философ­ских, ценно­стных начал, с одной стороны, и эмпирико-фактографиче­­ских начал, с другой. Политиче­ская наука Германии имеет определенные заслуги в развитии мировой политологии: например, американ­ский политиче­­ский социолог А. Бентли, создатель теории групп в политике, обучался, как и многие другие американ­ские ученые до Первой мировой войны, в Германии.

Таким образом, в начале ХХ в. процесс выделения политиче­ской науки в каче­стве само­стоятельной науки и академиче­ской дисциплины в основном был завершен: в течение двух-трех десятилетий национальные политологиче­­ские школы возникли в большин­стве стран с сильными академиче­­скими традициями. Но повсеместная, официальная институционализация политиче­ской науки произошла после Второй мировой войны, когда в 1949 г. под эгидой ЮНЕСКО создается Международная ассоциация политиче­­ских наук, объединившая многие национальные ассоциации.

Вопросы и задания для самопроверки

В чем заключается феномен античного полиса и какова его роль в формировании древнегрече­ской политиче­ской теории?

В чем вклад грече­­ских софистов в политиче­скую теорию?

В чем со­стоит платоновская концепция идеального государ­ства?

Каковы основные идеи книги Аристотеля «Политика» в контексте предше­ствующей философской традиции?

Каково содержание политиче­ской философии Цицерона?

Как изображены церковь и государ­ство в трактате Августина Блаженного «О граде Божием»?

Каковы основные черты средневекового политиче­ского менталитета?

Как в политиче­ской теории Н. Макиавелли описываются природа человека, политика и мораль?

Какова сущно­сть концепции суверенитета Ж. Бодена?

В чем со­стоит политико-правовое значение реформационных идей М. Лютера?

Каково содержание концепции «обще­ственного договора» и «есте­ственного права» в политиче­­ских учениях Нового времени (Т. Гоббс, Дж. Локк, Ж.-Ж. Руссо)?

Какова характеристика учения Ш.-Л. Монте­скье о разделении властей?

Каковы основные идеи европей­ской консервативной политиче­ской философии?

В чем заключается значение сочинения А. де Токвиля «Демократия в Америке» для развития либеральной мысли?

Каковы новые аспекты обще­ственной и граждан­ской свободы в творче­стве Дж. Ст. Милля?

Как решается проблема свободы и равен­ства в различных направлениях социалистиче­ской обще­ственно-политиче­ской мысли XIX в.?

Какое влияние оказал марксизм на традиции европей­ской политиче­ской мысли?

Каковы основные предпосылки, способ­ствовавшие на рубеже XIX—ХХ вв. выделению в системе гуманитарного знания политологии как само­стоятельной научной дисциплины?

В чем со­стоит роль социологии в становлении политиче­ской науки на Западе?

Каковы особенно­сти процесса институционализации политиче­ской науки в США?

Литература

Основная литература

Аристотель, Политика. Афин­ская полития / Аристотель. — М., 1997.

Берк, Э. Размышления о революции во Франции / Э. Берк. — М., 1993.

Гоббс, Т. Левиафан // Гоббс Т. Избранные произведения. В 2‑х тт. Т. 2 / Т. Гоббс. — М., 1989—1991.

Локк, Дж. Два трактата о правлении // Локк Дж. Избр. произведения. В 3‑х тт. Т. 3 / Дж. Локк. — М.,1985—1988.

Лютер, М. Избранные произведения / М. Лютер. — СПб., 1994.

Макиавелли, Н. Государь. Рассуждения о первой декаде Тита Ливия. О военном искус­стве / Н. Макиавелли. — М., 1996.

Монте­скье, Ш.-Л. О духе законов / Ш.-Л. Монте­скье. — М., 1999.

Платон, Государ­ство // Платон. Собрание сочинений. В 4‑х тт. Т. 3 / Платон. — М., 1994.

Руссо, Ж.-Ж. Об обще­ственном договоре / Ж.-Ж. Руссо. — М., 1998.

Токвиль, А. де Демократия в Америке / А. де Токвиль. — М., 1992.

Милль, Дж. Ст. О свободе / Дж. Ст. Милль. — СПб., 1990.

Цицерон, Диалоги / Цицерон. — М., 1994.

Дополнительная литература

Алмонд, Г. Политиче­ская наука: история дисциплины /
Г. Ал­монд // Политиче­ская наука: новые направления / пер. с англ. М. М. Гур­вица, А. Л. Демчука, Т. В. Якушевой; науч. ред. Е. Б. Шесто­пал. — М., 1999.

Антология мировой политиче­ской мысли. В 5‑ти тт. Т. 1. — М., 1997.

Гуторов, В. А. История политико-правовой мысли / В. А. Гуторов. — СПб., 2000.

История политиче­­ских и правовых учений: хрестоматия. — М., 1996.

История политиче­­ских и правовых учений / под ред. О. Э. Лейста. — М., 1997.

Козлихин, И. Ю. История политиче­­ских и правовых учений. Новое время: от Макиавелли до Канта / И. Ю. Козлихин. — СПб., 2001.

История политиче­­ских и правовых учений. ХХ в. / под ред. В. С. Нерсесянца. — М., 1995.

Семеренко, Л. М. Современная западная политиче­ская наука: формирование, эволюция, институционализация / Л. М. Семеренко. — Ро­стов н/Д, 1998.

Чанышев, А. А. История политиче­­ских учений. Классиче­ская западная традиция (антично­сть — первая четверть XIX в.) / А. А. Чанышев. — М., 2001.

Чичерин, Б. Н. Политиче­­ские мыслители древнего и нового мира / Б. Н. Чичерин. — СПб., 1999.

3.1. Особенно­сти развития русской политиче­ской мысли

Развитие отече­ственной политиче­ской мысли имело специфиче­­ские особенно­сти в сравнение с западной политиче­ской традицией, которые были обусловлены своеобразием историче­ского пути России. Занимая по своему географиче­скому расположению срединное, промежуточное положение между Европой и Азией, между Западом и Во­стоком, россий­­ский этнос формировался под воздей­ствием этих противобор­ствующих цивилизаций, испытывая по­стоянное напряжение в поисках культурной и политиче­ской самоидентификации. Прав был в своих оценках Н. А. Бердяев, утверждавший, что «рус­ский народ есть не чисто европей­­ский и не чисто азиат­ский народ. Россия есть целая часть света, огромный Во­сток — Запад, она соединяет два мира. И всегда в русской душе боролись два начала — во­сточное и западное». Эта внутренняя противоречи­во­сть характера русской культуры, во многом предопределившая зигзагообразно­сть и прерывисто­сть отече­ственной истории, способ­ствовала, с одной стороны, ее открыто­сти и «отзывчиво­сти» другим культурам, о которой писали многие рус­ские мыслители (отсюда, например, идеализация Запада в некоторых направлениях отече­ственной философской и политиче­ской мысли); а с другой, сильно развитому мессиан­скому сознанию, нашедшему свое выражение и в русской политиче­ской традиции.

Огромное про­стран­ство с потенциально богатыми ресурсами, на котором изначально сосуще­ствовали различные народы с весьма несхожими типами культур, во многом предопределило специфику и роль россий­ского государ­ства, выступившего «собирателем земли русской», главным инструментом ее культурной консолидации и политиче­ского единения. Сформировавшийся на этой основе культ сильного государ­ства (державы) и соответ­ственно сильной персонифицированной власти — в рамках последней суверен государ­ства одновременно выступал и его соб­ственником (согласно Р. Пайпсу, «вотчинный» тип государ­ства) — оформил этатист­ские и патерналист­ские тенденции отече­ственной политиче­ской культуры. Они и стали объектами рефлексии для представителей русской политиче­ской мысли.

История россий­ского государ­ства тесно связана с историей русской православной церкви и православия в целом. Крещение языче­ской Руси послужило точкой отсчета серьезных политиче­­ских формообразований и идеологиче­­ских сдвигов. Правящие круги получили в христиан­ской религии мощное идеологиче­ское сред­ство для укрепления своего господ­ства, в православной церк­ви — новую разветвленную организацию, которая на разных этапах развития русской государ­ственно­сти выполняла задачу освящения суще­ствующего социально-политиче­ского строя и идеологиче­ского закрепления государ­ственного един­ства. Кроме того, вплоть до XVIII в. русская политиче­ская мысль развивалась в религиозной форме, и впослед­ствии сохраняя в своем дискурсе религиозно-эсхатологиче­­ские элементы и определенный нрав­ственно-этиче­­ский пафос.

Иллюстрацией этого процесса может послужить пример теории старца псковского Елизарова монастыря Филофея «Москва — третий Рим», которая, не будучи официальной идеологемой Москов­ского государ­ства в XVI в., тем не менее возникла в религиозных кругах для идеологиче­ского обоснования начавшегося в этот период формирования русского централизованного государ­ства.

Согласно теории в мире суще­ствует вечное цар­ство Рим, которое преем­ственно переходит из одной страны в другую. Рим в Италии, первый Рим, погиб от католиче­ства, на смену ему явился второй Рим — Византия, которая была затем захвачена турками. На смену Византии пришла Москва — третий Рим, а «четвертому Риму не бывать». В обозначенной формуле были выражены две фундаментальные идеи того времени: богоизбранно­сти русского народа и преем­ства цар­ств. Они давали приемлемое обоснование возвышения Москвы, ее мессиан­ской роли в будущем. Эта идея о Москве — третьем Риме в XVIII в. поглощается светской имперской идеологией, продолжая суще­ствовать на периферии русского обще­ственного сознания.

В XVII—XVIII вв. на политиче­скую мысль в России начинают оказывать суще­ственное влияние идеи западноевропей­­ских философов (Ф. Прокопович, В. Н. Татищев, Я. П. Козель­ский и др.). Отделяясь от религии, она по­степенно переходит в связи с развитием реальной политики и духовной жизни обще­ства на свет­ские позиции.

В немалой степени ускорению этого процесса способ­ствовали реформы Петра I, которые, по убеждению многих исследователей, явились радикальным преобразованием, по типу «революции сверху», дополнившей церковный раскол XVII в. расколом социальным, в результате которого еще больше увеличивается разрыв между властью и о­стальной частью обще­ства. Г. П. Федотов указывал, что «Петру удалось на века расколоть Россию: на два обще­ства, два народа, переставших понимать друг друга». История России как бы распалась на две части — историю допетров­ской патриархальной Руси и историю России петров­ской, «европеизированной». В рамках последней наряду с ценно­стями нового порядка (ощутимое увеличение значения лично­сти, совершен­ствование структур государ­ства, изменение роли Церкви, форсирование развития отече­ственного промышленного, научно-техниче­ского, военного потенциала и др.) продолжали суще­ствовать и развиваться на уровне народной культуры патриархально-традиционные ценно­сти (общинный коллективизм, соборно­сть, подчиненно­сть лично­сти религии и государ­ству, правовой нигилизм при одновременной склонно­сти к авторитаризму и сильному политиче­скому лидер­ству и др.).

Европеизация России затронула лишь определенную часть социального тела, не коснувшись низших слоев обще­ства. Крестьян­ская Россия почти до конца XIX в. о­ставалась в своем традиционном бытии — в сельской общине, где поведение каждого ее члена было обусловлено коллективист­скими традициями и системой контроля со стороны собрания сельского «мира», практиковались внеэкономиче­ское принуждение к труду, а отношения с государ­ством строились по принципу безусловного подчинения, опираясь на идеи «наивного монархизма».

В этой связи специфику отече­ственной политиче­ской традиции во многом принято определять исходя из видения России как промежуточной цивилизации — переходной формы от традиционной, статичной цивилизации к цивилизации нетрадиционной, динамичной. В результате не­скольких попыток капиталистиче­ской модернизации россий­ское обще­ство оказалось неспособным в полной мере завершить подобный переход. Модернизация в России осуще­ствлялась «сверху», по имперской модели. Развитие промышленно­сти не сопровождалось ро­стом граждан­ских свобод, свободомыслие пресекалось, принуждение к труду осуще­ствлялось внеэкономиче­­скими сред­ствами и т.д. Преобразования «сверху» не получали обратного импульса, что не только не способ­ствовало укоренению ценно­стей частной соб­ственно­сти и инициативы, правовых норм, институтов самоуправления и граждан­ского обще­ства, но и увеличивало разрыв между двумя системами ценно­стных ориентаций: сравнительно узкой управленче­ской и культурной элиты и о­стального населения.

В итоге политиче­скую историю России можно представить как картину по­стоянного противобор­ства либеральных и патриархально-традиционных ценно­стей, что и нашло отражение в идейных исканиях отече­ственных политиче­­ских мыслителей, прежде всего периода XIX — начала ХХ вв., для которых отношение к реформам Петра становится способом самоопределения в различных направлениях отече­ственной политиче­ской традиции.

Все более четко в русской политиче­ской мысли начинают выделяться три главных направления: консервативное, либеральное и радикальное.

Весь XVIII в. в россий­ское государ­ство проходили процессы модернизации, пусть и с переменным успехом, направленные на европеизацию страны и обще­ства. Поэтому консервативные идеи и традиционалистская критика этого курса имели оппозиционный, полулегальный характер.

В первой трети XIX в. происходят определенные изменения в россий­ском сознании и практике, которые были обусловлены целым рядом факторов. Победа в войне с Наполеоном, ее лидирующие позиции в антинаполеонов­ской коалиции привели к переоценке роли России в Европе. Одновременно трагиче­­ские события и послед­ствия Французской революции вызвали определенный пессимизм и настороженное отношение в русском обще­стве к европей­­ским идеалам и ценно­стям. Эти изменения послужили поводом к по­становке в отече­ственной философской и политиче­ской мысли проблемы национального самосознания и самоопределения, которая сконцентрировалась в традиционалистском тезисе: «У России особый путь».

Консервативная политиче­ская традиция в России развивалась в направлении защиты интересов национального един­ства и государ­ственной цело­стно­сти, оправдания сильной политиче­ской власти и самодержавной формы правления, сохранения самобытных социальных и политиче­­ских институтов. При этом она акцентировала внимание на преем­ственно­сти историче­ского развития и неприятии радикализма в политиче­ской теории и практике — как слева, так и справа. Рус­ский консерватизм в XIX в. обращался к практиче­скому жизненному опыту народа, который объявлялся историче­ской традицией. Консервативным идеалом выступало един­ство самодержавия и народа: соответ­ствие духу и характеру русского народа делало самодержавие и правление сакральными и законными с историче­ской точки зрения.

Вместе с тем нельзя рассматривать рус­ских консерваторов как некую единую идейную общно­сть. Под воздей­ствием процессов модернизации в России, рус­ский консерватизм, как и другие направления отече­ственной политиче­ской мысли, подвергался трансформационным изменениям. В результате его идеологи могли эволюционировать от умеренно-консервативных взглядов к охранительным (М. Н. Катков, К. П. Победоносцев), и даже пытались найти способ разрешения проблем модернизации в «союзе социализма с рус­ским самодержавием» (К. Н. Леонтьев). Таким образом, внутри консерватизма были «правые» и «левые» течения. На правом фланге консерватизм плавно перетекал в охранитель­ство и реакцию, которая в начале ХХ в. вылилась в движение черносотен­ства, а на левом приобретал явные либеральные черты.

В типологии русского консерватизма условно можно выделить:

историософскую идеологему самодержавия Н. М. Карамзина;

политиче­скую философию славянофиль­ства (К. С.иИ. С. Аксаковы, И. В. Киреев­ский, А. С. Хомяков);

концепции неославянофила (в том числе геополитиче­­ские) Н. Я. Данилев­скогоиФ. И. Тютчева;

теорию «русского византизма» К. Н. Леотьева;

направление «официального монархизма» (М. Н. Катков, К. П. Победоносцев, Л. А. Тихомиров);

концепции неомонархизма (И. А. Ильин, П. А. Флорен­ский).

Либерализм, будучи плодом западноевропей­ской культуры и не имея глубоких историче­­ских корней в России, также стал одной из интеллектуальных традиций русской политиче­ской мысли. Однако, из-за отсут­ствия широкой социальной базы, массового отклика в России идеи либерализма не находили, о­ставаясь элитарным проектом обще­ственного развития определенных групп россий­ского обще­ства. Только в начале ХХ в., в период революции 1905 г., рус­ский либерализм смог окончательно оформиться как политиче­ское движение.

«Либерализм утверждает свободу лица, утверждает ее — в случае необходимо­сти — и против власти, и против других лиц. Каковы могут и должны быть пределы этой свободе, — вопрос, конечно, очень сложный», — писал рус­ский либеральный мыслитель П. Б. Струве. Дей­ствительно, представители всех течений русского либерализма в каче­стве социального идеала принимали идеал буржуазного обще­ства, где интересы отдельной лично­сти и ее неотъемлемые права обладают несомненным приоритетом. Отстаивая идею един­ства путей развития России и западноевропей­­ских стран, они ратовали за осуще­ствление социальных реформ, преобразующих самодержавие в конституционную монархию, за осуще­ствление на практике идеала правового государ­ства и граждан­ского обще­ства. Не принимая революцию как способ преобразования суще­ствующего обще­ственно-политиче­ского строя, рус­ские либералы пропагандировали теорию и практику реформизма. При этом идеи парламентаризма, конституционализма и верховен­ства права развивались с учетом сложившихся традиций русской государ­ственно­сти и обще­ственно­сти.

В своем развитии рус­ский либерализм, истоки которого некоторые исследователи относят к XVIII в., прошел три этапа:

«правитель­ственный» либерализм, инициируемый «сверху» и уповающий на самоограничение просвещенной монархии (конституционные проекты М. М. Сперан­ского);

консервативный либерализм пореформенного периода, возникший как проект умеренной интеллигенции, которая стремилась закрепить и расширить обще­ственные преобразования на основе диалога с властью, программы просвещения народа и участия в местном самоуправлении (Б. Н. Чичерин, К. Д. Кавелин,П. Б. Струве);

«новый» (социальный) либерализм начала ХХ в., предпринявший попытку синтезировать либеральные принципы и некоторые идеи социализма в русле традиций европей­ской социал-демократии (П. И. Новгородцев, П. И. Кареев, Б. А. Кистяков­ский, С. И. Гессени др.). Защищая идею правового государ­ства от критики справа и слева, теоретики «нового» либерализма создают концепции, в которых осмысливаются основные принципы и перспективы развития конституционализма и правовой государ­ственно­сти, прежде всего в россий­ском контексте.

Революционный радикализм — одно из основных направлений обще­ственно-политиче­ской мысли России XIX — начала ХХ вв. Он включает политиче­­ские концепции декабристов, революционных демократов, народниче­ства и марксизма.

Будучи специфиче­ской идейной и практиче­ской реакцией интеллигенции на процессы модернизации России, на противоречивые условия ее социально-экономиче­ского и политиче­ского развития, рус­ский радикализм был критиче­­ски настроен на преодоление несправедливых и антигуманных сторон как крепо­стниче­­ских, так и новых буржуазных отношений. Недооценка эволюционных факторов социального развития, революционно­сть, нигилизм, атеизм, волюнтаризм и антиисторизм — вот основные характерные черты, присущие радикальному мышлению.

Стремясь любой ценой ускорить социальные преобразования и реализовать на практике метафизиче­­ски сконструированный обще­ственный идеал, представители русского радикализма уповали на особую роль отече­ственной интеллигенции в этом процессе, призванную организовать и возглавить движение обще­ства в сторону прогресса. В связи с этим политиче­­ские теории радикализма разрабатывались как совокупно­сть знаний о способах воздей­ствия на массы и их организации. При этом, по­степенно утрачивая демократиче­­ские и гуманистиче­­ские черты, направление русского радикализма эволюционировало к волюнтарист­ским и тоталитарным концепциям (анархизм, большевизм).

Наиболее значительной и яркой формой политиче­ского радикализма в России начала ХХ в. явилась политиче­ская идеология большевизма. Ее становление и формирование связано с теоретиче­ской и практиче­ской деятельно­стью В. И. Ленина (Ульянова), а также его соратников по партии — Л. Д. Троцкого, Н. И. Бухарина, И. В. Сталина и др. Стержнем этой идеологии явилась идея осуще­ствления пролетарской революции и установление диктатуры пролетариата под руковод­ством большевистской партии, для членов которой революция стала «профессиональным делом» и которая сумела в октябре 1917 г., воспользоваться сложившейся в России историче­ской ситуацией для захвата власти.

Таким образом, отмеченные особенно­сти эволюции отече­ственной политиче­ской мысли и общая характеристика ее основных направлений в XIX — начале ХХ вв. позволяют говорить о многообразии, оригинально­сти и вместе с тем противоречиво­сти различных идей, теорий и концепций, со­ставивших про­стран­ство политиче­ской традиции в России.

3.2. Проблемы свободы лично­сти, политической власти и государ­ства в русской политиче­ской мысли XIX — начала ХХ вв.

XIX в. стал временем расцвета отече­ственной политиче­ской мысли, когда представители различных течений сформулировали и попытались дать ответы на наиболее о­стрые для русского обще­ственного сознания вопросы о соотношении лично­сти и власти, путях социально-экономиче­ского развития и способах решения аграрного вопроса, правовых гарантиях свободы индивида и роли интеллигенции в социальном процессе об упорядочении государ­ственного устрой­ства и оптимальной форме правления, историче­­ских судьбах России и ее отношениях с Западом.

«Дней Александровых прекрасное начало» (А. С. Пушкин) ознаменовалось торже­ством «правитель­ственного» либерализма, представителем которого стал крупнейший в истории России государ­ственный деятель, правовед и реформатор М. М. Сперан­ский (1772—1839). В его практиче­ской деятельно­сти и политиче­ской философии, основанной на двух мировоззрениях — философии Просвещения и христиан­ском вероучении, суще­ственное место занимала идея эволюционизма и апелляция к разуму власти. По мнению М. М. Сперан­ского, несовершен­ства и несправедливо­сти в обще­стве, неэффективно­сть государ­ственного управления, в котором царили бюрократиче­­ский произвол и деспотизм, могут быть исправлены с помощью разумного законодатель­ства и нрав­ственного просвещения власти. Он верил в возможно­сть положительного отклика верховной власти на предлагаемые реформы. Воплощающая разум и нрав­ственно­сть верховная власть должна предохранять обще­ство от распада, создавать определенный баланс интересов и потребно­стей.

Для реализации своих идей М. М. Сперан­ский разработал и предложил на рассмотрение Александра I не­сколько конституционных проектов. В октябре 1809 г. он представил императору «Введении к уложению государ­ственных законов» — проект реформы государ­ственной системы России, который выражал принцип разделения властей при сохранении коренных устоев империи. М. М. Сперан­ский считал, что «нельзя основать правление на законе, если одна державная власть будет и со­ставлять закон и исполнять его». Суть его плана заключалась в создании двухпалатного парламента (верх­няя палата — Государ­ственный совет, нижняя — Государ­ственная дума (выборы в нее проводятся на основе имуще­ственного ценза в четыре ступени)) и строгом разграничении деятельно­сти законодательной власти Государ­ственной думы, верховного судилища — Сената и министер­ств.

Однако, помимо учреждения в 1810 г. Государ­ственного совета (законосовещательного коллегиального органа при императоре для согласования деятельно­сти всех государ­ственных структур) и системы министер­ств, просуще­ствовавших до 1917 г., о­стальные предложения М. М. Сперан­ского из этого плана реализованы не были. Вместе с тем несомненной заслугой реформатора стало не только некоторое ограничение самодержавия и упорядочение государ­ственного управления, но и то, что он заложил основы формирования отече­ственной просвещенной бюрократии, кодификации россий­ского законодатель­ства, реформирования государ­ственно-церковных отношений и системы образования.

Концепцию «истинной монархии» М. М. Сперан­ского, сочетающую единовластие и законодательное регулирование социальных отношений и по­строенную на основе уважения членов обще­ства к закону и его верховному субъекту и хранителю — монарху, принято рассматривать как первый в России всеобъемлющий проект правового государ­ства с принципом разделения властей. Политиче­скую философию М. М. Сперан­ского можно охарактеризовать как самодержавный либерализм, соединивший в себе характерные особенно­сти политиче­ского менталитета эпохи крепо­стниче­ства и специфику политиче­ской культуры буржуазной цивилизации.

XIX в., как писал впослед­ствии писатель-декабрист М. П. Бестужев‑Рюмин, взошел над Россией «не розовой зарею, а заревом военных пожаров» Отече­ственной войны 1812 г., которая не только обо­стрила патриотиче­­ские чув­ства русского народа, но и наполнила социально-политиче­скую обстановку новыми проблемами, волновавшими передовых людей того времени. «Детьми 1812 года» считали себя представители декабристского движения, оказавшего значительное влияние на русскую политиче­скую мысль XIX в.

Будучи неоднородным в идейно-политиче­ском плане (первая декабристская организация «Союз спасения» создана в 1816 г., с 1821 г. суще­ствуют две тайных организации — более радикальное Южное обще­ство во главе с П. И. Пестелем и более умеренное Северное обще­ство, руководимое Н. М. Муравьевым), движение декабристов исходило из идеалов Просвещения и неприятия суще­ствовавших социально-экономиче­­ских и политиче­­ских условий России (в первую очередь самодержавия и крепо­стного права). Расхождения касались вопросов о форме будущего государ­ственного устрой­ства и пути развития России.

Их иллюстрацией служит содержание программных проектов, разработанных лидерами декабризма — «Русской правды» П. И. Пестеля и «Проекта конституции» Н. М. Муравьева.

Если Н. М. Муравьев выступал за конституционную монархию, устроенную по федеративному принципу (по образцу Северо-Американ­ских Соединенных Штатов), то П. И. Пестель ратовал за учреждение республикан­ского правления в форме представительной демократии по принципу унитаризма, т.е. един­ства и неделимо­сти России. Критика проекта Н. М. Муравьева развивалась П. И. Пестелем и по другим направлениям. Например, он выступал против поощрения возникновения «аристократии богат­ств», т.е. буржуазии, посред­ством вводимого Н. М. Муравьевым имуще­ственного ценза для избрания в общегосудар­ственные органы. Сам П. И. Пестель отстаивал граждан­ское и политиче­ское равен­ство всех граждан, а также свободу печати и вероисповедания. Разрабатывая аграрную со­ставляющую проекта, автор «Русской правды» акцентировал внимание на том факте, что освобождение крестьян не должно свестись к дарованию «мнимой свободы», способной вызвать последующую пауперизацию крестьян­ства. Поэтому его решения земельного вопроса предполагало формирование смешанного типа землевладения с разделением всей земли на обще­ственную и частную.

После подавления восстания декабристов П. Я. Чаадаев (1794—1856) в «Философиче­­ских письмах» обозначил проб­лему несоответ­ствия величия России ничтоже­ству ее обыденного суще­ствования. Причины экономиче­ской отстало­сти и духовного прозябания России он видел в «выпадении» ее из всеобщей истории, в ее религиозном и национально-культурном партикуляризме, возникшем как след­ствие принятия православия. Именно Чаадаеву русская обще­ственная мысль обязана по­становкой проб­лем, ставших для нее сквозными на последующие десятилетия. «И многое из того, что передумали, перечув­ствовали, что создали, что высказали благороднейшие умы эпохи — Белин­ский, Гранов­ский, К. Аксаков, Ив. и П. Киреев­ские, Хомяков, потом Самарин и др., — писал рус­ский публицист Д. Н. Овсяннико-Куликов­ский, — было как бы ответом на “вопрос”, поднятый Чаадаевым».

Вызов, брошенный П. Я. Чаадаевым, получил развитие в полемике между славянофилами и западниками о путях развития России, определившей обще­ственный и духовный климат россий­ского обще­ства в 1840—1850‑х гг. Главным вектором этой полемики выступила оппозиция «Россия — Европа», которая позднее приобрела и более глобальный смысл: «Во­сток — Запад».

Видные представители славянофиль­ства (И. В. Киреев­ский, А. С. Хомяков, К. А. Аксаков, Ю. Ф. Самарин и др.) исходили из идеи самобытно­сти России. По их мнению, самобытно­сть историче­ского пути России определялась наличием в ее социальной практике уникального образования — крестьян­ской поземельной общины, отсут­ствием традиций классовой (сословной) борьбы и, наконец, православием как духовно-мировоззренче­ской доминантой рус­ского народа.

Идеализируя допетров­скую Русь и резко критиче­­ски относясь к реформам Петра I, славянофилы выступали против усвоения Россией элементов западноевропей­ской культуры и, прежде всего, западноевропей­­ских форм политиче­ской жизни. К. С. Аксаков указывал, что, если в основе западной государ­ственно­сти лежат насилие, раб­ство и вражда, то в основе русского государ­ства — добровольно­сть, свобода и мир.

«Призвание варягов» заложило основы двух начал, суще­ствующих и дей­ствующих почти независимо друг от друга: «земли» (народа, который предо­ставляет государ­ству всю полноту власти и не вмешивается в его дела) и государ­ства, обладающего абсолютной властью в сфере политики, призванного защищать народ от внешних врагов и обязующегося воздерживаться от вмешатель­ства в жизнь «земли». За народом сохраняется полная свобода внутренней жизни и мысли, за государ­ством — полная свобода в сфере политиче­ской жизни.

Оценивая рус­ский народ как безгосудар­ственный и аполитичный, славянофилы не считали, что он лишен творче­ской инициативы. Эта инициатива направлена, по их мнению, не на до­стижение «внешней правды» путем насилия, а на поиск «внутренней правды» через верно­сть исконным ценно­стям общинного бытия и самосовершен­ствование духовной жизни на основе православия.

Наилучшей формой политиче­ской власти для России с учетом ее самобытно­сти объявлялось самодержавие, по­строенное по прин­ципу «царю — силу власти, народу — сила мнения». Как указывал К. С. Аксаков, другие формы государ­ственной власти (конституционная монархия, республика), так или иначе вовлекая народ в политиче­скую жизнь, совращают его с пути «внутренней правды» и формируют вместо живого народа «государ­ственную машину из людей». И вместе с тем славянофилы высказывались за развитие национальной промышленно­сти, банков­ского и акционерного дела, строитель­ство железных дорог и другие социально-экономиче­­ские проекты. Также ими выдвигались такие требования как создание и развитие влиятельного обще­ственного мнения, устранение цензурного гнета, установление гласного суда, отмена телесных наказаний и смертной казни, освобождение крестьян с наделом земли посред­ством выкупа, но при обязательном сохранении общины.

В пореформенный период под непосред­ственным влиянием славянофиль­ства сложились новые направления отече­ственной мысли — неославянофиль­ство (Н. Я. Данилев­ский) и почвенниче­ство (Ф. М. До­стоев­ский, Ап. А. Григорьев, Н. Н. Страхов). Одновременно оно оказало большое влияние на развитие теории и практики русского либерализма. Например, земская реформа — одна из важнейших реформ 1860‑х гг. — в определенной степени была результатом пропаганды славянофиль­ских идей.

Представители западниче­ства (В. Г. Белин­ский, Т. Н. Гранов­ский, А. И. Герцен, Н. П. Огарев, В. П. Боткин и др.), выступившие открытыми оппонентами славянофиль­ства, ставили те же вопросы, что и славянофилы, но решали их с противоположных позиций.

Признавая положительный смысл реформ Петра I, западники идеализировали западноевропей­скую культуру и считали ее образцом для России. Ее будущее связывалось с усвоением до­стижений европей­ской либеральной цивилизации, ее социально-экономиче­­ских и политиче­­ских институтов (частной соб­ственно­сти, парламентаризма и др.). При этом часть западников (Т. Н. Гранов­ский, В. П. Боткин и др.), отвергая революционный путь развития, исходила из возможно­стей реформирования россий­ской дей­ствительно­сти сверху в рамках конституционной монархии.

Другие представители этого направления (В. Г. Белин­ский, А. И. Герцен, Н. Г. Чернышев­ский), встав на позиции революционного демократизма, разрабатывали социалистиче­­ские концепции, обосновывая идея о необходимо­сти синтеза западной социалистиче­ской идеи с особенно­стями рус­ских народных устоев и традиций. Так в концепции «русского социализма» А. И. Герцена определялось, что путь России к социализму лежал через превращение крестьян­ской общины в ячейку будущего социалистиче­ского обще­ства. Свои политиче­­ские и социально-экономиче­­ские идеалы представители революционного демократизма предполагали осуще­ствить в ходе крестьян­ской революции и выступали за учреждение демократиче­ской республики, основанной на прин­ципах народовластия и свободы лично­сти. Но крестьян­ская реформа 1861 г., подорвав веру в скорую крестьян­скую революцию, тем самым сделала очевидным политиче­­ский утопизм революционной демократии.

Традиции революционного демократизма 1840—1860‑х гг. нашли свое продолжение и развитие в идеологии и практике народниче­ства.

Сформировавшееся в России в по­стреформенный период народниче­ство представляло собой не только определенный комплекс социально-экономиче­­ских, политиче­­ских и философ­ских идей и концепций, но и политиче­ское движение, объединившее в своих нелегальных организациях интеллигенции и студенче­ства (крупнейшая из них — «Народная воля» — суще­ствовала с 1879 по 1883 гг.). Логика развития этого движения, начавшегося с практики «хождения в народ», привела его представителей к террору и насилию одиночек, апогеем которых стало убий­ство 1 марта 1881 г. императора Александра II.

Народники исходили из общей идеи о возможно­сти перехода россий­ского обще­ства к социализму посред­ством крестьян­ской общины, минуя стадию капитализма. В то же время, в отличие от революционных демократов, они делали упор не только на стратегии социальной революции, но и на конкретизацию ее тактики (каким путем поднять народ на революцию?), а также более определенно высказывались по проб­лемам государ­ственной власти и политиче­ской практики. Поэтому и расхождения между различными направлениями народниче­ства наметились в вопросах тактики и форм реализации социалистиче­ской идеи на россий­ской почве. Общепринято выделять три основных направления в народниче­стве 1860—1870‑х гг.: пропагандистское под руковод­ством П. Л. Лаврова, заговорщиче­ское («рус­ский бланкизм») во главе с П. Н. Ткачевым и бунтарское, теоретиком которого был М. А. Бакунин.

Главные идеи пропагандистского направления нашли отражение в «Историче­­ских письмах» П. Л. Лаврова (1823—1900). Он предложил концепцию «критиче­­ски мыслящих лично­стей», претворяющих в своей деятельно­сти субъективное начало истории. По­стигнув законы обще­ственного развития, возвысившись над пассивной толпой, эти лично­сти призваны двигать прогресс и возглавить историче­ской движение обще­ства. Тем самым П. Л. Лавров напоминал интеллигенции о ее долге перед народом, которому она обязана своим положением, и призывал ее к работе в народе во имя его духовного и политиче­ского освобождения. Поэтому в каче­стве предварительного этапа подготовки социальной революции предлагался длительной этап социалистиче­ской пропаганды в народе. Отчасти эти идеи были реализованы в практике «хождения в народ». Позднее, особенно после убий­ства Александра II, П. Л. Лавров изменил свое отношение к террору, признав его целесообразно­сть.

Лидер заговорщиче­ского направления П. Н. Ткачев (1844—1885) выступал за тактику заговора и немедленного захвата власти. По его мнению, самодержавие не имело корней в обще­стве и для его свержения необходимо лишь хорошо организованное дей­ствие группы революционеров — заговорщиков («революционного меньшин­ства»). Принимая, как и все народники, общину в каче­стве крае­угольного камня будущего обще­ственного строя, он считал необходимым после захвата власти трансформировать общину в коммуну на основе прин­ципов обобще­ствления соб­ственно­сти, коллективизации труда и его результатов. Он также ратовал за введение обще­ственного воспитания, уничтожение семьи, основанной на подчинении женщины. Политиче­­ские идеи П. Н. Ткачева вошли впослед­ствии в идейный арсенал большевизма.

Родоначальник бунтарского направления М. А. Бакунин (1817—1876) был уверен, что социальным представлениям русского народа, признающего над собой только власть общинного самоуправления, соответ­ствует анархист­ский идеал. «Народ наш, — писал М. А. Бакунин, — глубоко и страстно ненавидит государ­ство, ненавидит всех представителей его, в каком бы виде они перед ним не являлись». Но погрязший в нищете и невеже­стве, он нуждается в помощи со стороны интеллигенции («ум­ственного пролетариата»). Поэтому Бакунин призывал ее «идти в народ», стать «организатором народной революции», предлагая с этой целью создание инициативных групп из революционной молодежи (прежде всего учащейся). Его критика государ­ства в любых его формах основывалась на характеристике любой власти, организованной в систему бюрократиче­ского управления «сверху вниз» как антиобще­ственной и несправедливой. Отстаивая идею уничтожения государ­ства, М. А. Бакунин противопо­ставляет ему свой идеал безгосудар­ственного «анархиче­ского социализма», по­строенного на началах самоуправления в форме федерации общин.

Теория Бакунина легла в основу формирования концепции русского анархизма получила в конце XIX — начале ХХ вв. свое дальнейшее развитие в трудах П. А. Кропоткина (1842—1921). Он обосновал концепцию анархо-коммунизма, понимая под анархией насиль­ственное свержение «власти и капитала» и установление коммунистиче­ского строя. Критикуя негуманно­сть буржуазных отношений и нарушение прав лично­сти со стороны государ­ства, П. А. Кромоткин предлагал в каче­стве альтернативы государ­ству неполитиче­скую организацию человече­ства — федеративный всепланетный союз производительных общин, объединенных на основе свободного соглашения. Коммуно-анархиче­ское обще­ство П. А. Кропоткина — это децентрализованное самоуправляющееся обще­ство равноправных людей, в рамках которого частная соб­ственно­сть экспроприирована и дей­ствует прин­цип распределения по потребно­стям. После октябрь­ских событий 1917 г. мыслитель подверг критике итоги «большевистского переворота», выступая против тактики навязывания коммунизма сверху посред­ством массового террора и отмечая, что практиче­­ски произошло восстановление в новой форме прежних авторитарных структур.

В конце XIX в. проб­лема «Россия — Европа» по­степенно из сферы мысли переходит в сферу практиче­ской политики и, как указал В. В. Зеньков­ский, убеждения славянофилов в особой общечеловече­ской миссии русского народа трансформируются у некоторых авторов в «политиче­­ские мотивы борьбы с Западом». Наиболее характерной в этом отношении является работа неославянофила Н. Я. Данилев­ского (1822—1885) «Россия и Запад». В ней задолго до О. Шпенглера и А. Тойнби была сформулирована теория «культурно-историче­­ских типов», в которой отвергалась идея историче­ского един­ства человече­ства: всемирная история предстала как развитие отдельных, хронологиче­­ски сменяющих друг друга замкнутых культурно-историче­­ских типов.

На этой основе Н. Я. Данилев­ским разрабатываются политиче­ская программа панславизма и проб­лематика соотношения политики и нрав­ственно­сти. Им было разрушено представление о европей­ской культуре как образце для подражания и отвергнута правомерно­сть выдвинутой ранними славянофилами задачи синтеза России и Запада. В результате Россия становится центром особого славян­ского культурно-историче­ского типа, имеющего свои соб­ственные задачи и интересы. Более конкретно Н. Я. Данилев­ский предлагал образование Всеславян­ской федерации (со столицей в Константинополе), которая объединит не только славян, но и три неславян­ских народа — греков, румын и мадьяр.

По­строения известного неослявянофила выражали созвучную времени геополитиче­скую позицию: на Европу необходимо смотреть с особой, русской точки зрения, применяя к «европей­­ским делам» всякий раз один критерий — как то или иное решение или дей­ствие скажется на славян­ских делах. Отрицая духовное и историче­ское един­ство человече­ства, Н. Я. Данилев­ский предпринял попытку десакрализации политиче­ской культуры. Он исключил из сферы дей­ствия «правил христиан­ской нрав­ственно­сти» политико-правовые аспекты, прежде всего в области международных отношений, где отдавал приоритет государ­ственно-национальным интересам.

Переосмысление славянофильской проб­лематики продолжил создатель теории «русского византизма», консерватор К. Н. Леонтьев (1831—1891). Исходя из триединого закона развития, которому подчинены история и судьбы народов и государ­ств, мыслитель оценивал их роль и перспективы в мировом историче­ском процессе. Европа, уже прошедшая стадию цветущей сложно­сти, с XVIII в. находится в со­стоянии вторичного смешения и уравнительно­сти, отстаивая ценно­сти либерализма и демократии. Противо­стоять уравнительному буржуазному прогрессу, мещан­скому торже­ству «срединно­сти» может только Россия с ее византий­­ским консерватизмом самодержавия, православным идеалом спасения от земных соблазнов, в частно­сти от соблазнов земного всеравен­ства и все­свободы. Цель спасения самой России от буржуазно­сти и сохранения ее, в том числе и в интересах Европы, как самобытного оплота христиан­ской цивилизации диктует установку на политиче­­ский консерватизм, задачу которого К. Н. Леонтьев видел в том, чтобы «подморозить» Россию.

В отличие от славянофилов, преимуще­ство России перед Европой К. Н. Леонтьев усматривал не в национальных особенно­стях народного духа, а в консерватизме ее государ­ственного строя, заим­ствованного из Византии. При этом, признавая себя «учеником и ревно­стным последователем» Н. Я. Данилев­ского, К. Н. Леонтьев не стал апологетом идеи славян­ства: политике «славян­ской плоти» он предпочел политику «православного духа». По его убеждению, предназначение России, «давно уже не чисто славян­ской державы», со­стоит в создании особой русско-азиатской цивилизации и выработке своеобразного стиля «культурной государ­ственно­сти». В результате византизм К. Н. Леонтьева, который можно определить как политико-историософскую утопию, стал способом по­становки и осмысления проб­лемы «Россия — Во­сток», впослед­ствии получившей развитие в идеологии евразий­ства.

Реакцией на радикализацию русского обще­ства, на увеличение масштабов и влияния революционного движения в пореформенной России было во многом усиление консервативно-монархиче­ского направления. В защиту монархии как политиче­ского прин­ципа выступили представители консерватизма, разрабатывавшие различные способы аргументации утверждения и обоснования монархиче­ской идеи в России: историче­­ские, культурологиче­­ские, религиозно-мистиче­­ские, политико-функциональные и др.

Известный политиче­­ский публицист с европей­ской репутацией, на протяжении не­скольких десятилетий бессменный редактор газеты «Москов­ские ведомо­сти» и журнала «Рус­ский вестник», М. Н. Катков (1818—1887) внес значительный вклад в разработку проб­лематики отече­ственной консервативной традиции своими выступлениями публицистиче­ского характера и завоевал на россий­ском политиче­ском Олимпе место для политиче­ской публицистики и профессии политиче­ского журналиста. Почти четверть века он оказывал серьезное влияние на политику самодержавия, не только выражая, но и усиливая, а зачастую и создавая настроения в «верхах», формируя там определенную точку зрения, идейно подготавливая те или иные меры.

Политиче­­ские взгляды этого россий­ского консерватора не образовывали некоей неизменной системы, а по­стоянно эволюционировали и видоизменялись под воздей­ствием запросов политиче­ской практики. В тех или иных политико-философ­ских и правовых идеях М. Н. Катков признавал для себя не руководящие прин­ципы, а только сред­ства, способные на данном этапе оказаться политиче­­ски эффективными для до­стижения той стратегиче­ской цели, которую можно было бы выразить в формуле — величие России как национально-государ­ственного образования. В его политико-публицистиче­ском наследии можно условно выделить два взаимосвязанных блока идей.

Во-первых, так называемая «позитивная» часть его наследия, посвященная обоснованию идеологии авторитаризма и национализма в политиче­ской практике пореформенной России. Его политиче­­ским идеалом неизменно о­ставалось самодержавие, неотделимое, с точки зрения мыслителя, от национальной почвы, истории и будущно­сти России. Политиче­­ский прогресс, в понимании М. Н. Каткова, заключался в «собирании» власти, т.е. утверждении самодержавия, которое основывается не на лояльно­сти граждан согласно «писанной» конституции, а на прямой поддержке народом этой власти, открытом с ней единении и доверии к ней. В 1881 г. М. Н. Катков писал, что «…в России государ­ственную партию со­ставляет весь рус­ский народ».

Во-вторых, не меньший вес в политиче­ской доктрине русского мыслителя имела антиреволюционная или антирадикальная программа, которая представляла собой развернутую и целенаправленную критику любых революционизирующих россий­ское обще­ство элементов (вплоть до правитель­ственных). Катков, обвиняя «нигилистиче­скую», «разночинную» интеллигенцию в том, что она оторвалась от национальной «среды», полагал, что идеология политиче­ского радикализма не имела прочной основы в народной жизни России и возникла как след­ствие «польской интриги», являвшейся, в свою очередь, частью более широкой «организованной против нас революции».

Видным теоретиком и практиком русского консерватизма являлся и обер-прокурор Священного Синода Русской православной церкви К. П. Победоносцев (1827—1907). С его именем связана целая историче­ская эпоха в духовной и социально-политиче­ской жизни России. Недаром А. Блок написал в свое время: «…Победоносцев над Россией про­стер совиные крыла».

В политико-правовой системе К. П. Победоносцева парламентская демократия рассматривалась как негативная альтернатива авторитарному правлению в форме самодержавия, имеющему не рациональные, а религиозно-мистиче­­ские основания власти, такие как вера и жертва. Будучи убежденным противником продолжения пролиберального курса Александра II и главным вдохновителем политики «контрреформ» Александра III, он многое сделал (и практиче­­ски, и в интеллектуальном плане) для того, чтобы помешать развитию прин­ципов парламентаризма на почве россий­ской государ­ственно­сти.

Обозначив вопрос о духовной сущно­сти и политиче­­ских перспективах парламентаризма в мире и в России в частно­сти, он интерпретировал этот феномен как одно из проявлений «великой лжи нашего времени», т.е. идеи народовластия или демократии. Современное народовластие, с точки зрения К. П. Победоносцева, явилось результатом утраты религиозного переживания мира, десакрализации и профанирования политиче­ской культуры и как след­ствие — обоже­ствления самого человека как субъекта политики. Феномен парламентаризма, ставший возможным только в условиях новой, преимуще­ственно персональной политиче­ской культуры, выступал для К. П. Победоносцева есте­ственным след­ствием «обоже­ствления» человека и одновременно «не последним доказатель­ством самообольщения ума человече­ского». Поэтому он стремился выявить присут­ствие «лжи» (т.е. проб­лемных моментов) в каждом из узлов парламентской системы: в организации выборов, в деятельно­сти партий и их идеологиче­­ских ориентациях, в методах партийной агитации, в характере ответ­ственных министер­ств и т.д.

Манифест 17 октября 1905 г. явился для обер-прокурора Священного Синода не только концом его политиче­ской карьеры, но и личной духовной трагедией. В своих воспоминаниях первый председатель Совета министров России С. Ю. Витте, характеризуя К. П. Победоносцева как самого образованного и культурного государ­ственного деятеля, вместе с тем подчеркивал, что он «…был последний могиканин старых государ­ственных воззрений, разбитых 17 октября 1905 г…».

Особый интерес в связи с развитием консерватизма представляет деятельно­сть Л. А. Тихомирова (1852—1923). В прошлом активный деятель и идеолог народниче­ства он отходит от революционного движения и посвящает себя выработке «нового миросозерцания», выступив в каче­стве теоретика-монархиста. Л. А. Тихомиров предпринял попытку обновить и модернизировать монархиче­­ский прин­цип, который на рубеже XIX—XX вв. потерял первоначальное значение, посред­ством обоснования своей фундаментальной идеи о необходимо­сти подчинения власти своему идеалу (ее идеократично­сти), от степени осознания которого и зависит выбор той или иной формы власти. В этом контексте монархия трактуется им как верховная власть религиозно-нрав­ственного идеала, наиболее соответ­ствующего творче­­ским основам жизни русского обще­ства. Но уже на рубеже ХХ в. консервативный мыслитель, наблюдавший кризис самодержавия, убеждается в том, что монархия Николая II далека от сконструированного им идеала и все более подпадает под власть бюрократиче­ского элемента.

В пореформенный период теоретиче­­ски оформилось и направление консервативного (охранительного) либерализма как программа умеренной интеллигенции, стремящейся закрепить и расширить начатые обще­ственные преобразования на основе диалога с властью, участия в земском самоуправлении и работы по просвещению народа.

Крупнейшим теоретиком этого направления на рубеже веков был Б. Н. Чичерин (1828—1904) — видный философ, правовед, историк, публицист, политиче­­ский деятель, автор фундаментальной пятитомной «Истории политиче­­ских учений». Суть его консервативно-либеральной концепции заключалась в стремлении синтезировать прин­ципы личной и обще­ственной свободы с политиче­­скими традициями и нрав­ственно-культурными началами народа.

Опорными в концепции Б. Н. Чичерина, оригинально интерпретирующей философию права Гегеля, являются понятия граждан­ского обще­ства и государ­ства, посред­ством анализа которых обосновывается прин­цип свободы лично­сти. Граждан­ское обще­ство, гарантируя равен­ство всех людей перед законом и создавая необходимые предпосылки для личной инициативы и предприниматель­ства, реализует право лично­сти на до­стоин­ство и свободу. В свою очередь государ­ство, как высший этап в развитии обще­ства, призвано устранять противоречия в обще­стве и обеспечивать условия для обретения людьми благ соб­ственными силами. Государ­ственная власть выступает посредником между законом и свободой, пресекая проявления анархии и произвола и гарантируя безопасно­сть граждан. Такое разделение функций между граждан­ским обще­ством и государ­ством приводит к необходимому равновесию в отношениях между лично­стью и обще­ством, гражданином и государ­ством.

Наиболее разумной формой правления для России, с точки зрения мыслителя, является конституционная монархия, которая «имеет то великое преимуще­ство перед всеми другими образами правления, что она без всяких коренных изменений может приспособиться к изменяющимся потребно­стям народной жизни». Будучи «высшим символом» един­ства России, монархия должна быть обновлена введением представительного правления, чтобы соответ­ствовать преобразованию обще­ства. Чичерин предполагает введение гласного суда, зем­ских учреждений, свободы печати как первых шагов по «водворению граждан­ской свободы» в пореформенной России.

Таким образом, политиче­­ский идеал консервативного либерализма Б. Н. Чичерина, примирявший начала власти и начала свободы, представлял собой попытку синтеза «патриархально-отече­ской» модели отношений между властью и подданными с прин­ципами правового государ­ства. Государ­ство, добровольно ограничив свою власть, разрешало обще­ству выражать свое мнение и иметь политиче­­ские партии. А обще­ству необходимо было осознать меру своей ответ­ственно­сти и участия в подготовке и проведении реформ, позволяющих мирно совершен­ствовать государ­ственно­сть и социальные отношения.

«Смене веков» обычно сопут­ствует не только подведение итогов, но и оживление эсхатологиче­­ских предчув­ствий. Конец XIX в., не являясь исключением, стал временем возрождения интереса к нрав­ственно-религиозной проб­лематике, которая во второй половине ХIX в. была временно оттеснена на периферию рус­ского философского и обще­ственного сознания, где господ­ствовали позитивист­ские и рациональные ценно­сти.

Предтечей этого процесса, получившего название русского духовного ренессанса, стал В. С. Соловьев (1853—1900) — оригинальный рус­ский философ, сын известного историка С. М. Соловьева.

Предвосхитив современное экумениче­ское движение, В. С. Соловьев разрабатывал идею «свободной теократии», в основу которой лег прин­цип верховен­ства церкви над государ­ством, подчинения человече­ского боже­ственному. Его теократия — это вселен­ский идеал христиан­ского государ­ства. Первым шагом к нему должно стать создание «вселен­ской церкви» на основе объединения православия и католицизма, что непосред­ственно могло быть до­стигнуто благодаря подчинению русского государ­ства «авторитету Вселен­ской церкви», т.е. римскому первосвященнику. Новый мировой порядок, способный обеспечить христиан­ский мир, истинную свободу и всеобщую справедливо­сть, должен возникнуть в результате «подвига национального самоотречения» русского народа и при поддержке «государ­ственной власти христиан­ского царя» — русского монарха.

Вопрос о государ­стве трактуется рус­ским мыслителем шире, чем его восприятие как органа обособления национально-политиче­ской жизни народа. Стремясь определить его историче­ское предназначение, В. С. Соловьев наполняет идею государ­ства религиозно-нрав­ственным содержанием. Однако к концу жизни философа по­стигло жестокое разочарование в мессиан­ском предназначении России, идее вселен­ской теократии в целом и возможно­сти по­строения Цар­ства Божьего на земле.

Социально-философ­ские и политиче­­ские взгляды В. С. Соловьева получили в дальнейшем свое развитие в творче­стве Н. А. Бердяева, С. Н. Булгакова, С. Н. и Е. Н. Трубецких, П. А. Флорен­ского, Л. П. Карсавина, С. Л. Франка и др.

Другим источником мировоззренче­ского ренессанса в России рубежа веков был, как это не парадоксально, марксизм, распро­странению которого способ­ствовал кризис народниче­ской идеологии и практики.

Тактика террора не привела «к революции как празднику всех угнетенных», но лишь способ­ствовала усилению политиче­ской реакции и кризису интеллигентского сознания. Русская интеллигенция, воспитанная на идеях социальной справедливо­сти, увидела в марксизме призыв к повороту от беспредметного субъективизма к объективной дей­ствительно­сти и практике с опорой на историче­скую необходимо­сть, заложенную в экономиче­ском материализме. Кроме того, в марксизме интеллигентское сознание почув­ствовало новую «безрелигиозную религию», некую эсхатологию, представленную в учении о «прыжке» из цар­ства необходимо­сти в цар­ство свободы. По мнению историка русской мысли Р. В. Иванова-Разумника, «с марксизмом появилась обще­ственная догма, позволившая преодолеть дух уныния, царящий среди интеллигенции…».

Общепризнанным «отцом» русского марксизма был Г. В. Плеханов (1856—1918) — философ, историк, публицист, прошедший сложный путь от народниче­ства к марксизму.

Правомерно признавая, что Россия должна «окончить школу капитализма, в которую она уже вступила», Плеханов отстаивал демократиче­­ские политико-правовые институты и юридиче­­ские нормы буржуазного государ­ства (парламентаризм, конституцию и др.), считая их необходимыми для подготовки рабочего класса к грядущей социалистиче­ской революции. Выработав формулу сокращенного развития русского капитализма, который, как он утверждал, «отцветет, не успев окончательно расцвести», Плеханов видел способ преодоления крайно­стей анархиче­ского безвластия и буржуазного государ­ства в «панархии» — всевластии народа и «прямом народном законодатель­стве», обеспечивающих подлинную демократию через утверждение всех законов на референдумах.

С позиций либерального марксизма Плеханов критиковал бланкизм большевиков, имея в виду концепцию социалистиче­ской революции, которую развивал В. И. Ленин. Важнейшим предварительным условием революционного переворота Плеханов считал вызревание в недрах капитализма необходимых социально-экономиче­­ских и культурных предпосылок капитализма. С этой точки зрения он впослед­ствии осудит «большевист­ский переворот» как авантюру, не согласующуюся с марксизмом, как несвоевременный, объективно неподготовленный акт, скептиче­­ски восприняв и идею мировой социалистиче­ской революции.

Марксизмом «переболели» и многие представители передовой русской интеллигенции (Н. А. Бердяев, С. Н. Булгаков, П. Б. Струве, С. Л. Франк, М. И. Туган-Баранов­ский и др.). Ими было основано направление «легального марксизма», окончательно оформившееся в 1890‑е гг. В его рамках философы разрабатывали этиче­скую и гносеологиче­скую критику революционного (ортодоксального) марксизма на основе прин­ципов экономиче­ского детерминизма и эволюционизма, а также кантиан­ства.

В марксизме представители этого направления принимали лишь те положения, где обосновывалась неизбежно­сть перехода от феодализма к капитализму, отвергая социализм как закономерное выражение объективного процесса экономиче­ского развития обще­ства. По их мнению, социализм можно принять только в каче­стве обще­ственного идеала, а не социального предвидения. Углубление в доктринальный смысл марксизма, осознание заложенного в нем противоречия между свободой воли и объективной необходимо­стью для многих сторонников «легального марксизма» послужило толчком к переходу от «марксизма к идеализму» и религиозно-нрав­ственному миросозерцанию. Особую роль тут сыграла невозмож­-
но­сть научного обоснования практиче­­ски-политиче­ской части революционного марксизма (учение о классовой борьбе, диктатуре пролетариата, неизбежно­сти социалистиче­ской революции).

Течением обще­ственной мысли начала ХХ в., отразившим указанную выше трансформацию, стали представители вехов­ства. Оно получило свое название по сборнику статей «Вехи», вышедшему в свет тремя изданиями в 1909 г. из-под пера семи видных мыслителей и публицистов — H. А. Бердяева, П. Б. Струве, С. Н. Булгакова, С. Л. Франка, Б. А. Кистяков­ского, М. О. Гершензона и А. С. Изгоева. Они выступили с критиче­ской оценкой идеологии и практики русского революционного движения и роли интеллигенции в этом процессе, переосмысливая опыт первой русской революции 1905 г. Суть дела, по словам П. Б. Струве, не в том «как делали революцию, а в том, что ее вообще делали». По мнению С. Н. Булгаков, классовая борьба и революция катастрофичны и гибельны для обще­ства, ибо «пафос революции — есть ненависть и разрушение». Начав с критики «давящего господ­ства народолюбия и пролетариатолюбия» (народниче­ства и марксизма), веховцы выступили противниками свой­ственного русской интеллигенции политиче­ского радикализма, атеистиче­ского материализма, нигилистиче­ской этики. Они отмечали, как Б. А. Кистяков­ский, отсут­ствие в интеллигентском сознании идеала «правовой лично­сти», и, как Струве, факт «безрелигиозного «отщепенче­ства» интеллигенции от государ­ства».

Исходя из предпосылки, что внутренняя духовно-религиозная со­ставляющая лично­сти является тем прочным основанием, на котором можно по­строить здание обще­ственных отношений, веховцы предложили соб­ственную «позитивную программу». Она содержала ряд положений, главным образом, этиче­ского свой­ства: требование признания интеллигенцией своей ответ­ственно­сти за происходящие в обще­стве процессы, необходимо­сть самосовершен­ствования лично­сти на основе религиозно-культурных ценно­стей, эволюционное изменение социально-экономиче­­ских и политиче­­ских условий под влиянием духовных факторов.

Идеи «Вех», ставшие в 1909 г. теоретиче­­ским манифестом умеренного консервативного либерализма, после революции 1917 г. получили свое логиче­ской продолжение и развитие в антиреволюционном сборнике «Из глубины» (1918), в создании которого по инициативе П. Б. Струве приняли участие Н. А. Бердяев, С. Н. Булгаков, А. С. Изгоев, С. Л. Франк. В своих статьях идеологи вехов­ства указывали, что в социал-демократиче­ском движении, прежде всего в большевизме, стержнем идеологии которого явилась идея осуще­ствления пролетарской революции, с наибольшей о­стротой проявились идеалы русского радикализма.

Наиболее значительными и типичными выразителями идеологии большевизма были В. И. Ленин, Н. И. Бухарин, И. В. Сталин. Большевистская мысль быстро реагировала на складывающуюся политиче­скую конъюнктуру. Но идеологи большевизма не о­ставляли свои однажды занятые — в 1903 г., на II съезде РСДРП — идеологиче­­ские и теоретиче­­ские позиции, разработанные прежде всего В. И. Лениным.

Становление и формирование идеологии большевизма непосред­ственно связано с теоретиче­ской и практиче­ской деятельно­стью В. И. Ленина (Ульянова)(1870—1924), который опубликовал множе­ство произведений самого разного жанра по вопросам политики, власти, государ­ства. Наиболее известные из них — «Что делать?», «Империализм как высшая стадия капитализма», «Государ­ство и революция. Учение марксизма о государ­стве и задачи пролетариата в революции», «Детская болезнь “левизны” в коммунизме».

Уже в 1894 г. в первой крупной работе «Что такое «друзья народа» и как они воюют против социал-демократов?» Ленин определил марксизм как революционное учение. На основе тезиса о применимо­сти марксистского анализа капитализма к россий­­ским условиям им был сделан однозначный вывод о необходимо­сти создания пролетарской политиче­ской партии, которая возглавит борьбу пролетариата за свержение капитализма. Провозглашая в других своих работах безусловную ценно­сть социальной революции, Ленин призывал к беспощадной борьбе с буржуазной демократией, реформизмом и либерализмом, которые затушевывают обще­ственные противоречия.

В ленин­ском учении субъективный фактор приобрел доминирующее положение. Так, в статье «Что делать?» В. И. Ленин (в полнейшем противоречии с классиче­­скими марксист­скими текстами, как полагал Г. Плеханов) отмечал, что рабочий класс не может само­стоятельно выработать революционное сознание, и поэтому нужна революционная партия как сила, способная внести в пролетариат марксистскую идеологию. Способно­сть рабочего класса к созданию передовой партии — важнейший признак его революционной зрело­сти и политиче­ской сознательно­сти. Специфиче­ское место пролетариата в истории, его прогрессивная роль в социальном прогрессе являются, согласно В. И. Ленину, гарантией истинно­сти отстаиваемых марксистской партией идеалов, подчиненных задаче подготовке социалистиче­ской революции. По его мнению, для ускорения ее начала необходимо активное воздей­ствие передовой революционной организации на ход социально-историче­ского прогресса. Политиче­ская агитация и пропаганда должны были «слить воедино стихийно-разрушительную силу толпы и сознательно-разрушительную силу организации революционеров».

В. И. Ленин рассматривал политику как область взаимоотношений между классами и как искус­ство подчинения их интересов задаче подготовки пролетарской революции. Поэтому большевистская партия, сочетающая в своей работе легальную и нелегальную деятельно­сть, выбрала в каче­стве основополагающей стратегиче­ской линии максимальную дезорганизацию россий­ской монархии, что наглядно было продемонстрировано событиями после февральской революции 1917 г. В тот период Россия оказалась в результате разгула революционной анархии чуть ли не самой свободной страной в мире, и все усилия Временного правитель­ства стали напрасны, так как большевики не хотели граждан­ского мира и развили бурную агитацию против правитель­ства А. Ф. Керен­ского. Они стремились, разрушив правовую государ­ственно­сть, дать толчок мировой социалистиче­ской революции.

В работе «Империализм как высшая стадия капитализма» В. И. Ленин доказывал, что капитализм вступил в последнюю стадию своего развития — империализм, вплотную приблизившись к социалистиче­ской революции. Монополистиче­­ский капитализм, создав международный рынок, новое разделение труда и гигант­ские производительные силы, тем самым подготовив условия для социалистиче­ского переворота. Мировая война, в случае ее превращения в граждан­скую, направленную против капиталистиче­­ских правитель­ств, могла стать катализатором гибели империализма. В отличие от западноевропей­­ских социал-демократов, связывавших начало мировой революции с высоким уровнем развития капитализма, В. И. Ленин полагал, что именно Россия, как самое слабое звено в цепи империализма, начнет мировую революцию. В целом большевики первоначально не допускали мысли о том, что социалистиче­ская революция, начавшись в России, не перекинется на другие капиталистиче­­ские страны. Поэтому они не разрабатывали конкретной программы экономиче­­ских реформ, рассчитанных на длительное пребывание России в капиталистиче­ском окружении.

В своих сочинениях В. И. Ленин разработал целый комплекс идей о государ­стве и власти, в основе которых лежало утверждение о классовой природе государ­ства. Государ­ство в его трактовке, будучи продуктом классовых противоречий и орудием политиче­ского господ­ства экономиче­­ски доминирующего класса над о­стальной частью обще­ства, должно быть уничтожено вместе с частной соб­ственно­стью, разделяющей обще­ство на классы, и основанными на ней отношениями господ­ства-подчинения. Задача уничтожения буржуазной государ­ственно­сти возлагалась на революционно-демократиче­скую диктатуру пролетариата и крестьян­ства, которая в последующем должна была перерасти в социалистиче­скую диктатуру пролетариата.

Уже в 1906 г. В. И. Ленин сформулировал ставшее классиче­­ским определение диктатуры пролетариата: «Научное понятие диктатуры означает не что иное, как ничем не ограниченную, никакими законами, никакими абсолютно правилами не стесненную, непосред­ственно на насилие опирающуюся власть». В 1917 г. в сочинении «Государ­ство и революция» им подробно раскрыты особенно­сти становления диктатуры пролетариата, проходящего в два этапа.

Первый — «слом» буржуазной государ­ственной машины и демократии: «…все прежние революции усовершен­ствовали государ­ственную машину, а ее надо разбить, сломать. Этот вывод есть главное, основное в учении марксизма о государ­стве». В первую очередь это слом бюрократиче­­ских и военных институтов буржуазной государ­ственной власти, ликвидация репрессивного аппарата, замена на ключевых по­стах управления государ­ством прежних чиновников верными делу революции представителями рабочего класса. В. И. Ленин, исходя из опыта Парижской коммуны, прелагал по­ставить государ­ственных служащих в зависимо­сть от воли трудящихся посред­ством их регулярной смены, а по­стоянную армию заменить всеобщим вооружением народа.

Второй этап — воплощение диктатуры рабочего класса в форме советского пролетарского государ­ства. С точки зрения В. И. Ленина, «пролетариату необходима государ­ственная власть, централизованная организация силы, организация насилия и для подавления сопротивления эксплуататоров и для руковод­ства громадной массой населения, крестьян­ством, мелкой буржуазией». Государ­ственной формой диктатуры пролетариата, вовлечения трудящихся в политиче­скую жизнь должна стать, согласно В. И. Ленину, государ­ство Советов рабочих и солдат­ских депутатов. Она строится и функционирует на основе демократиче­ского централизма, что означает выборно­сть всех органов власти снизу доверху, их подотчетно­сть и подконтрольно­сть, сменяемо­сть депутатов и т.д. Советы — учреждения, которые одновременно и законодатель­ствуют, и исполняют законы, и сами контролируют выполнение своих законов.

По убеждению вождя, Советы могли стать инструментами диктатуры пролетариата только под водитель­ством большевистской партии. Роль партии в общем механизме пролетарской государ­ственной власти В. И. Ленин определял так: «Диктатуру осуще­ствляет организованный в Советы пролетариат, которым руководит коммунистиче­ская партия большевиков». В ленин­ской концепции места и функций партии в диктатуре пролетариата (как и в ленин­ской практике осуще­ствления данной концепции) партия и институты советского государ­ства внешне сохраняют свои специфиче­­ские черты, но на кадровом уровне эти структуры переплетаются и сращиваются, способ­ствуя установлению тотальной диктатуры коммунистиче­ской партии в обще­стве.

Однако в перспективе В. И. Ленин выступает за отмирание государ­ства: «…по Марксу, пролетариату нужно лишь отмирающее государ­ство, т.е. устроенное так, чтобы оно немедленно начало отмирать и не могло не отмирать». Процесс уничтожения государ­ства должен начаться, по его мнению, уже после социалистиче­ской революции и предполагает по­степенное отмирание, «засыпание» пролетарского государ­ства. Поскольку при социализме функции управления государ­ством настолько упро­стятся, что станут до­ступными для всех, то все граждане по очереди будут выполнять функции производительных и управленче­­ских работников. Таким образом, на смену государ­ству должна будет придти система коммунистиче­ского, обще­ственного самоуправления.

Взгляды В. И. Ленина на власть, государ­ство и политику, в особенно­сти на «технологию» осуще­ствления политиче­ского господ­ства оказали решающее влияние на развитие теории и практики большевизма. А в международном масштабе на протяжении всего ХХ в. вдохновляли многие ультрарадикальные политиче­­ские движения разного толка.

В. И. Ленин в своем «политиче­ском завещании» — «Письме к съезду» назвал ценнейшим и крупнейшим теоретиком большевистской партии Н. И. Бухарина (1888—1938). Из его научных трудов выделяются следующие: «Мировое хозяй­ство и империализм», «Экономика переходного периода», «Теория историче­ского материализма», «Учение Маркса и его историче­ское значение».

На протяжении своей исследовательской и пропагандистской деятельно­сти Бухарин не­сколько раз менял свои позиции: в 1918—1920 гг. оправдывал политику «военного коммунизма», а позднее защищал новую экономиче­скую политику; выступал в обличье «левого коммуниста», критикуя Брест­ский мир, а затем в роли идеолога «правой оппозиции» в спорах с Троцким и т.д. И вместе с тем в целом ряде кардинальных вопросов относительно классовой природы государ­ства и права, функций и формы буржуазной государ­ственно­сти, сущно­сти и предназначения диктатуры пролетариата и советского государ­ства его взгляды о­ставались стабильными, соответ­ствующими текстам трудов К. Маркса, Ф. Энгельса и В. И. Ленина.

Н. И. Бухарин превозносил значение насилия в политике, полагая, что ни теоретиче­­ски, ни практиче­­ски невозможно государ­ство, не являющееся диктатурой. Учение о диктатуре пролетариата, ее роли и значении, он считал «самым гениальным теоретиче­­ским по­строением Владимира Ильича… Учение о диктатуре пролетариата и Советской власти — евангелие современного пролетарского движения…». Сам Н. И. Бухарин, акцентируя внимание на роли насилия в условиях пролетарской диктатуры, утверждал, что государ­ственное принуждение во всех его формах, есть «метод строитель­ства коммунистиче­ского обще­ства», «метод выработки коммунистиче­ского человече­ства из человече­ского материала капиталистиче­ской эпохи». В то же время диктатура пролетариата объявлялась «внутриклассовой демократией», некой демократией для своих, что до­стигалось, по его мнению, посред­ством поднятия жизненного и культурного уровней трудящихся.

Н. И. Бухарин отмечал, что пролетарская революция, осуще­ствляя обобще­ствление сред­ств производ­ства, передает их в руки обще­ства. Но в каче­стве хозяй­ствующего субъекта в экономике переходного периода должно выступать не все обще­ство, а пролетарское государ­ство: «При пролетарской диктатуре государ­ство все более сливается с хозяй­ством». Оно «всасывало» в свой аппарат управление всем народным хозяй­ством, «крайне обогащая и разнообразя свои задачи все более планового социалистиче­ского хозяй­ства». Тем самым государ­ство приобретало колоссальную политиче­скую и материальную силу, и в политиче­ском идеале Н. И. Бухарина в специфиче­ском виде уже проявились черты тоталитарного государ­ства, возникшего в нашей стране в начале 1930‑х гг.

Во внутрипартийных спорах о модели строитель­ства социализма, т.е. о путях по­стреволюционного развития советского обще­ства, Н. И. Бухарин занимал более «мягкую» позицию. Он выступал против «первоначального социалистиче­ского накопления» за счет ограбления села и других, практиче­­ски неоправданных насиль­ственных мер, полагая, что по­степенный прогресс социализма создаст условия для индустриализации. Поощрение социалистиче­­ских форм хозяй­ствования в городе и на селе, сотрудниче­ство с кулаками и частниками, включение середняков в кооперацию должны были способ­ствовать социализации частного сектора и получению сред­ств, необходимых для индустриализации в условиях суще­ствования многоукладной, смешанной экономики. Н. И. Бухарин отмечал: «Через борьбу на рынке, через рыночные отношения, через конкуренцию государ­ственные предприятия и кооперация будут вытеснять своего конкурента, т.е. частный капитал». В целом бухарин­ская социалистиче­ская альтернатива была симбиозом государ­ственно-централизованной и рыночной экономики, предусматривая эволюционное «врастание» всех видов соб­ственно­сти в социализм при сохранении пролетариатом абсолютной политиче­ской власти.

Н. И. Бухарин (член исполкома Коминтерна с 1919 по 1929 г.) был известен и как идеолог и лидер международного коммунистиче­ского движения.

Победа «мирового большевизма» в грядущем требовала, по мнению Н. И. Бухарина, сохранения пролетарской диктатуры до той поры, пока рабочий класс не раздавит всех своих врагов и не «переделает мир по своему образцу». Он предложил отказаться от наиболее радикальных моментов доктрины мировой революции и разработал гибкую формулу, синтезирующую создание политико-экономиче­­ских предпосылок социализма в отдельно взятой стране и активное распро­странение коммунистиче­ской идеологии в другие страны, координацию в рамках Коминтерна дей­ствий, способ­ствующих возникновению революционной ситуации и окончательной победе коммунизма во всемирном масштабе.

С середины 1920‑х гг. почти на три десятилетия роль главного истолкователя идей К. Маркса и В. И. Ленина и главного теоретика большевизма перешла к генеральному секретарю ЦК ВКП(б) И. В. Сталину (1879—1953). В его работах «Марксизм и национальный вопрос», «Об основах ленинизма», «Национальный вопрос и ленинизм», «Марксизм и вопросы языкознания», «Экономиче­­ские проб­лемы социализма в СССР» и во многих других излагались идеологемы и по­стулаты той системы «сталинократии», которая, по выражению Г. П. Федотова, была «монархиче­­ским перерождением республики».

Феномен сталинизма возник из борьбы за власть в 1920‑е гг. различных течений большевизма и явился закономерным итогом разложения большевистского мировоззрения, деутопизации ленинизма. Консервативное начало сталинизма, выраженное в реставрации прин­ципов бюрократиче­ского авторитаризма в управлении государ­ством, формирования нового класса партийно-государ­ственных чиновников, а также сакрализация власти и использование дореволюционной символики дали повод Г. П. Федотову заметить, что «Сталин и есть “красный царь”, каким не был Ленин», и его отношение к народу напоминает самодержавного вождя.

Политиче­ская концепция И. В. Сталина включала в себя некоторые прин­ципиальные положения, заим­ствованные у В. И. Ленина, Л. Д. Троцкого и Н. И. Бухарина и переработанные для практиче­­ских политиче­­ских целей.

Как никто другой из большевиков, И. В. Сталин развил взгляды В. И. Ленина на статус и функции коммунистиче­ской партии в эпоху диктатуры пролетариата. Большевистская партия мыслилась им в каче­стве своего рода «ордена меченосцев», члены которого спаяны железной дисциплиной и подчинены одной воле. Партия должна быть монолитна: в ней нет места фракционно­сти и внутренней оппозиции. В его изображении партия — «орудие диктатуры пролетариата», «боевой штаб рабочего класса», «ядро власти». Отстаивая ленин­ский тезис о том, что большевистской партии уготовлено монопольно обладать всей полнотой захваченной власти, И. В. Сталин писал: «Руководителем в системе диктатуры пролетариата является одна партия, партия коммунистов, которая не делит и не может делить руковод­ства с другими партиями». При этом он представлял государ­ство по аналогии с машиной, где «рычагами», «приводами» являлись массовые организации — советы, профсоюзы, кооперации, комсомол и партия как «основная и направляющая сила в системе диктатуры пролетариата».

В свою очередь доктрина мировой революции И. В. Сталин трактовал как поэтапное «отпадение» новых социалистиче­­ских стран от империалистиче­ской системы и связывал с теорией Н. И. Бухарина о строитель­стве социализма в отдельно взятой стране. Поэтому укрепление социализма в СССР являлось, по мнению И. В. Сталина, важнейшей предпосылкой грядущей мировой революции.

Подобное видение перспектив социалистиче­ской революции предопределило и формулировку И. В. Сталиным задач, стоящих перед партией и государ­ством.

С одной стороны, исходя из наличия противоречий между СССР и капиталистиче­­скими странами, он провозгласил концепцию обо­стрения классовой борьбы по мере строитель­ства социализма, ставшую идеологией насилия и террора в новом государ­стве. С другой стороны, логика неминуемой и близкой войны со всем капиталистиче­­ским окружением диктовала настоятельную необходимо­сть, не прибегая к помощи Запада, провести быструю модернизацию страны. Методами ускоренного проведения этого процесса стала политика сплошной насиль­ственной коллективизации, по­ставившая сельское хозяй­ство в полную зависи­мо­сть от государ­ства, и специфиче­ская форма индустриализации, проводимая полицей­ско-феодальными сред­ствами. Таким образом, экономиче­ская политика сталинизма базировалась на планово‑централизованной экономике и внеэкономиче­ской эксплуатации рабочей силы.

Принято считать, что И. В. Сталин завершил создание идеологии тоталитарной политиче­ской системы, которая начала полновесно реализовываться в практике советского государ­ства с 1930‑х гг. В конечном итоге эта идеология явилась закономерным результатом эволюции большевистской политиче­ской мысли. Революционные события 1917 г. и последовавшие за ними трагиче­­ские события русской истории прервали многие традиции отече­ственной политиче­ской мысли. С утверждением коммунистиче­ского режима Советская Россия начинает суще­ствовать в условиях монопольного господ­ства идеологии большевизма: все несовпадающие с точкой зрения правящей партии воззрения оказываются под запретом, а их носители подвергаются преследованиям. Старая дореволюционная интеллигенция либо эмигрировала в годы Граждан­ской войны, либо была насиль­ственно выслана за рубеж после ее окончания, либо стала жертвой последующих политиче­­ских репрессий.

Тем не менее многие отече­ственные мыслители как в условиях эмиграции, так и условиях советской тоталитарной системы продолжали свои научные исследования, ставя и решая вопросы большого социально-политиче­ского и нрав­ственно-духовного значения.

К основным направлениям русской политиче­ской мысли послеоктябрьского периода, сложившимся как в зарубежье, так и в СССР, принято относить по­ствехов­ские теории социального иерархизма (Н. А. Бердяев, С. Л. Франк); а также различные варианты евразий­ства (Н. С. Трубецкой, П. Н. Савицкий, П. П. Сувчин­ский, Л. П. Карсавин); неомонархизма (И. А. Ильин, П. А. Флорен­ский); христиан­ского социализма (С. Н. Булгаков, Г. П. Федотов). Представителей перечисленных течений социально-философ­ской и политиче­ской мысли объединяли решительное неприятие «октябрьского переворота» и вера в по­сткоммунистиче­ское возрождение России. А господ­ствующим умонастроением в этой идейной среде стал антикоммунизм, фундамент которого со­ставила идеология вехов­ства. Политико-философ­ское обоснование антикоммунизма особенно ярко выразилось в раннеэмигрантском творче­стве Н. А. Бердяева(1874—1948) и С. Л. Франка (1877—1950), представителей по­ствехов­ской теории социального иерархизма.

«Философия неравен­ства. Письма к недругам по социальной философии» — одна из первых эмигрант­ских публикаций Н. А. Бердяева, в которой автор пытался обосновать тезис о том, «что равен­ство есть метафизиче­­ски пустая идея и что социальная правда должна быть основана на до­стоин­стве каждой лично­сти, а не на равен­стве». Близко к ней по тематике примыкал и трактат С. Л. Франка «Духовные основы обще­ства. Введение в социальную философию».Оба мыслителя выдвигали своей целью создание новой социальной философии, опровергающей марксизм как «применение абстрактных социологиче­­ских прин­ципов к конкретной историче­ской дей­ствительно­сти», относя к таковым идеи всеобщего равен­ства и земного благополучия.

Беря за основу прин­цип иерархизма, Н. А. Бердяев и С. Л. Франк детерминировали обще­ственные отношения не экономиче­­скими и политиче­­скими факторами, а высшей духовной целью. Духовное выступает в форме «онтологиче­ского всеедин­ства» «я» и «ты», т.е. соборно­сти, в которой претворяется богоустановленный миропорядок, выстроенный на началах иерархии и послушания. В этом смысле обще­ство есть «аристократия… господ­ство лучших», а неравен­ство — есте­ственный факт социальной жизни, оправданный религиозно. Поэтому любые попытки освободить человека от неравен­ства и социальных страданий представляют собой одну из форм атеизма, неверие в Бога.

Именно с иерархизмом связывали Н. А. Бердяев и С. Л. Франк формирование лично­сти. По их убеждению, для марксизма, отвергавшего социальное неравен­ство и ориентировавшегося исключительно на пролетариат, у которого «нет ничего оригинального, все у него заим­ствованное», не суще­ствует дей­ствительного, конкретного человека. Марксизм знает человека лишь в «социальных оболочках», в совокупно­сти его обще­ственных каче­ств. Если будущее окажется за пролетариатом, то исчезнет обще­ственная иерархия, а вместе с ней понизится уровень культуры и «психиче­­ский тип человека».

Согласно воззрениям Н. А. Бердяева и С. Л. Франка, поскольку обще­ственная жизнь по своей сути не материальна, а духовна, то и права и свободы человека имеют «священную основу» и не зависят от «притязаний мира», будучи безмерно глубже, чем, к примеру, всеобщее избирательное право и парламент­ский строй.

На этом основании Н. А. Бердяев, отвергая прин­цип самоопределения наций, наделял их разными и при том неравными правами, отказывая им в одинаковых политиче­­ских стремлениях: «Вопрос о правах на самоопределения национально­стей не есть вопрос абстрактно-юридиче­­ский, это прежде всего вопрос биологиче­­ский, в конце концов мистико-биологиче­­ский вопрос. Он упирается в иррациональную жизненную основу, которая не подлежит никакой юридиче­ской и моральной рационализации».

В свою очередь С. Л. Франк не только исходил из прин­ципа «разнородных», т.е. неравных прав, но и объявлял носителем граждан­ских и политиче­­ских прав не отдельную лично­сть, а совокуп­-
но­сть всех поколений, весь род как некое «сверхвременное един­ство, преем­ственно, по наслед­ству представляемое отдельными лицами и поколениями». Отсюда следовало, что устранение начала наслед­ственно­сти подрывает духовные и правовые основы обще­ственной жизни, вносит дисгармонию в отношения соб­ственно­сти, которая выступает неизменным условием свободы лично­сти. Все революции приводят лишь к нарастанию деспотизма, к выдвижению новой аристократии, а вовсе не к уничтожению «олигократии», власти меньшин­ства. А раз олигократия неустранима, лучше придать ей родовой, наслед­ственный характер и тем самым окончательно решить вопрос о праве соб­ственно­сти, по­стоянно вызывающей напряжение в обще­стве. Тем самым С. Л. Франк доходил до последних пределов социального иерархизма, ставшего краеугольным камнем антибольшевистской идеологии русского зарубежья.

Помимо теории социального иерархизма основу этой идеологии со­ставила характеристика русского коммунизма и большевистской революции, предложенная Н. А. Бердяевым в серии его работ, прежде всего в «Истоках и смысле русского коммунизма». Для философа рус­ский коммунизм явился извращением русской мессиан­ской идеи, поскольку утверждал свет с Во­стока, который должен просветить буржуазную тьму Запада. В нем есть своя правда и своя ложь: правда — социальная, раскрытие возможно­сти брат­ства людей и народов; ложь — в духовных основах, которые приводят к отрицанию ценно­сти всякого человека и сужению человече­ского сознания. Кошмар русского марксизма заключается в том, что он несет смерть человече­ской свободе. Коммунизм есть отрицание не только Бога, но и человека, и оба эти отрицания взаимосвязаны. Но, несмотря на марксистскую идеологию, коммунизм, по мнению мыслителя, был чисто рус­ским явлением. Н. А. Бердяев утверждал: «Коммунизм есть русская судьба, момент внутренней судьбы русского народа. И изжит он должен быть силами рус­ского народа. Коммунизм должен быть преодолен, а не уничтожен. В высшую стадию, которая наступит после коммунизма, должна войти и правда коммунизма, освобожденная от лжи».

В 1920‑е гг. в русском зарубежье сложилось еще одно идейное движение — евразий­ство, сохраняющее свое влияние и в настоящее время (например, в концепциях этногенеза и пассионарно­сти Л. Н. Гумилева). В разработке этого направления принимали участие многие видные ученые — философы, историки, правоведы, богословы, лингвисты, этнографы, объединенные глубокой антипатией к Западу, европеизму. Евразийцы сотворили новый миф, близкий к славянофильскому мессианизму, но стержнем его был не славян­ский, а азиат­ский элемент русской истории. Кроме того, евразийцы — убежденные государ­ственники в отличие от теоретиков славянофиль­ства, отстаивающих общинно-зем­ские начала. Поэтому предтечей евразий­ства можно считать К. Н. Леонтьева.

Признанным «отцом» евразий­ства был Н. С. Трубецкой (1890—1938), известный лингвист, сын философа С. Н. Трубецкого. В книге «Европа и человече­ство», вышедшей в Софии, он выступил против европеизации, т.е. романо-германизации России, считая ее «не благом, а злом». Европеизированный народ, полагал Н. С. Трубецкой, отбрасывает свое прошлое, свое самобытное и национальное: он не испытывает больше психологиче­ского комфорта в своей соб­ственной культуре. Россия многократно подтверждала это соб­ственным примером.

Кроме того, европей­ская культура находится в со­стоянии «историче­­ски последовательных изменений», и приобщение к ней разных поколений порождает конфликт «отцов и детей». Получая результаты европей­ского культурного творче­ства готовыми, не связанными между собой духовным род­ством, европеизированное обще­ство вынуждено развиваться скачкообразно. Каждый «скачок» предопределяется новым заим­ствованием, а застой приходится на период согласования заим­ствованного с о­стальными элементами национальной культуры. «Историче­­ские прыжки, нарушая един­ство и непрерывную по­степенно­сть историче­ского развития, разрушают и традицию, и без того уже слабо развитую у европеизированного народа. А между тем непрерывная традиция есть одно из непременных условий нормальной эволюции», — утверждал Н. С. Трубецкой, характеризуя отрицательные послед­ствия европеизации.

Интересы евразий­ства не замыкались в пределах чистого антизападниче­ства, а касались в первую очередь проб­лем прошлого, настоящего и будущего России. С точки зрения представителей этого направления, взгляд на Россию с Во­стока мог бы открыть дей­ствительный путь к познанию русской истории и государ­ственно­сти. Самым важным для них было найти ответ на вопросы: кто мы, как возникла Россия? Так, Н. С. Трубецкой в работе «Наследие Чингисхана» утверждал, что империя Чингисхана оказалась первым евразий­­ским образованием, откуда вышло и русское государ­ство. После распада монгольской державы Москва продолжила ее евразий­скую политику, найдя в византий­­ских государ­ственных идеях и традициях «материал для оправославления и обрусения государ­ственно­сти монгольской». Она переняла общеевразий­скую государ­ственно­сть и стала «новой объединительницей евразий­ского мира».

Подобно всем евразийцам отрицательно оценивая деятель­-
но­сть Петра I, Н. С. Трубецкой считал, что с него начался в русской истории период «антинациональной монархии» и насиль­ственного насаждения иноземной цивилизации. В Россию через прорубленное им в Европу окно хлынула «новая идеология … чистого империализма и правитель­ственного культуртрегер­ства», придавшая ложное направление россий­ской внутренней и внешней политике. Европеизация породила национальный вопрос, не суще­ствовавший до того в России — Евразии, и привела к политике насиль­ственной «русификации», ставшей изменой историче­­ским традициям, поскольку «русское племя» создавалось прежде «путем братания рус­ских с инородцами».

Такая антинациональная политика, проводившаяся при Петре I и его преемниках, нанесла громадный вред делу евразий­ской консолидации славян­ских и азиат­ских народов. Во внешней политике Россия была вынуждена принимать участие в бесчисленных войнах, борясь, как правило, не за свои, а за чужие интересы. «Воевала Россия при Александре I и Николае I за укрепление в Европе прин­ципа легитимизма и феодальной монархии, потом — за освобождение и самоопределение малых народов и за создание малень­-
ких “само­стоятельных” государ­ств, а в последней войне — “за свержение милитаризма и империализма”», — писал философ.

Поэтому революция 1917 г., согласно Н. С. Трубецкому, стала расплатой за «двухвековой режим антинациональной монархии», результатом «саморазложения императорской России» и падения всемирного европеизма, знаменуя собой начало евразий­ского возрождения России».

Помимо Н. С. Трубецкого к числу наиболее активных деятелей евразий­ства относятся географ и экономист П. Н. Савицкий (1895—1968), искус­ствовед П. П. Сувчин­ский (1892—1985), философ Л. П. Карсавин (1882—1952). Во многом благодаря их усилиям появились основные программные документы движения: «Евразий­ство: Опыт систематиче­ского изложения», «Евразий­ство: формулировка», «Евразий­ство: Декларация, формулировка, тезисы» и др., в которых на первом плане стояли проб­лемы государ­ства и будущего устрой­ства России.

Эти мыслители были убеждены, что большевистская идеология вслед­ствие ее атеизма и классовой направленно­сти не привьется в России и встретит отпор со стороны масс. «Надрывно обличать революцию бесполезно», — заявляли евразийцы, призывая выждать время для создания «новых форм государ­ственно­сти и для нормального развития самой России — Евразии». Помимо воли ее руководителей, революция, «изолировав большевист­ский континент и выведя Россию из всех международных отношений», приближает возвращение русской государ­ственно­сти в лоно евразий­ства.

Возрожденная Россия — Евразия представлялась им «надклассовым государ­ством», которое не зависело бы от поддержки того или иного обще­ственного класса, а держалось бы всецело благодаря деятельно­сти особой социальной группировки — «правящего слоя», стоящего «вне классов». Принадлежно­сть к этой группе определялась исключительно «исповеданием евразий­ской идеи», подчинением ей, «поддан­ством». Таким образом, отбор властной элиты в евразий­ском государ­стве производился по идеократиче­скому прин­ципу, и потому само государ­ство называлось «идеократией». Его сущно­сть обусловливалась осуще­ствлением «положительной миссии» — как в сфере экономики, так и в сфере культуры. «Проводя план положительного строитель­ства, — говорилось в “Формулировке”, — евразий­ское государ­ство накладывает на всех своих членов ряд необходимых обязанно­стей, несоблюдение которых предполагает принудительную санкцию. Евразийцы признают необходимо­сть властного применения в жизнь основных целей и заданий и применения силы там, где исчерпаны все другие сред­ства».

Таким образом, евразийцы, как и большевики, верили в примат власти над правом, насилия над равен­ством. При этом многие из них не скрывали своих симпатий к большевистской партии, надеясь на ее евразий­ское перерождение.

В среде русской довоенной эмиграции было немало сторонников монархиче­ской идеи (по подсчетам П. Б. Струве, примерно 85%). Главную роль среди них играли представители старшего поколения монархистов — «крайне правые». Параллельно заявило о себе новое поколение монархистов, не желавших больше «старой лжи и старых ошибок» и ратовавших за «идейное творче­ство» в вопросах монархии и государ­ственно­сти.

Одним из видных идеологов неомонархизма выступил И. А. Ильин (1883—1954), известный философ и правовед, бывший профессор Москов­ского университета. Среди его работ по политиче­ской тематике выделяется трактат «О сопротивлении злу насилием», в котором автор попытался «перевернуть навсегда «толстов­скую» страницу русской нигилистиче­ской морали и восстановить древнее русское православное учение о мече во всей его силе и славе». Близко к нему примыкает сочинение «О сущно­сти правосознания», написанное И. А. Ильиным еще в 1919 г., но изданное только в 1956 г. Его политологиче­­ские взгляды наиболее полно представлены в двухтомном сборнике статей «Наши задачи», а посмертно изданная книга «О монархии и республике» как бы подытожила его исследования о монархиче­ском идеале.

Неомонахизм И. А. Ильина строился на прин­ципе правового обоснования сильной власти. По его мнению, право как «необходимая форма духовного бытия человека» должно покоится не только на «внушительном воздей­ствии приказа и угрозы», но прежде всего на духовной правоте. Суще­ствование права должно обусловливаться наличием соответ­ствующего правосознания, основанного на «истинном патриотизме» и «чув­стве государ­ственно­сти». Истинное правосознание соответ­ствует «государ­ственному образу мыслей», т.е. демонстрирует принадлежно­сть человека к определенному государ­ству. Государ­ство же «по своей основной идее» представляет собой «духовный союз людей», обладающих «зрелым правосознанием», что и делает возможным осуще­ствление права.

Согласно воззрениям И. А. Ильина, верховное значение права определялось «аристократиче­ской» природой государ­ства: право упрочивало незыблемо­сть «ранга», иерархии. Здесь он солидарен с социальным иерархизмом Н. А. Бердяева и С. Л. Франка. В правовом государ­стве нельзя, на его взгляд, мириться «со всяким восхождением к власти», ибо «власть фактиче­­ски не может и не должна осуще­ствляться всем народом сообща или в одинаковой степени». Борьба за власть оправданна только при условии, что она сохраняет свою «политиче­скую природу», т.е. способ­ствует укреплению иерархии, а не разрушает ее. Вла­ствование похоже на художе­ственно складывающийся процесс общения более могуще­ственной воли с более слабой: «Вла­ствующий должен не только хотеть и решать, но и других систематиче­­ски приводить к согласному хотению и решению».

Такое восприятие природы и общего назначения власти конкретизируется И. А. Ильиным посред­ством идеальных требований к надлежащей организации власти в государ­стве, которые он именует аксиомами. Согласно им, государ­ственная власть должна принадлежать и применяться только на основе правового полномочия. Она должна быть единой в пределах каждого политиче­ского союза и осуще­ствляться лучшими людьми, удовлетворяющими этиче­скому и политиче­скому цензу. Политиче­­ские программы могут содержать только такие меры, которые преследуют общий интерес (они должны быть по­строены внеклассово, даже сверхклассово, но избегать включения частного, личного интереса). Программа власти может включать в себя только осуще­ствимые меры и формы (иначе это будет утопиче­ской идеей). Государ­ственная деятельно­сть должна характеризоваться преимуще­ственно «распределяющей справедливо­стью», от которой «она имеет право и обязанно­сть отступить тогда и только тогда, когда «этого требует поддержание национально-духовного и государ­ственного бытия народа». В реальном воплощении эти аксиомы сильной власти приводили к монархии, с которой И. А. Ильин связывал судьбу россий­ской по­сткоммунистиче­ской России.

И. А. Ильин не скрывал отрицательного отношения к идее введения демократии в России, полагая, что по своим предварительным условиям (громадные размеры территории и населения, резкие бытовые, языковые и климатиче­­ские различия, отсут­ствие «историче­ского навыка» и «культуры правосознания») она может возродится только как «сильная, эмансипированная от заговорщиче­­ских партий, сверхсословная и сверхклассовая власть». Власть же слабая, т.е. демократиче­ская, эгалитарная «не поведет Россию, а развалит и погубит ее», ввергнет в смуту и граждан­скую войну. При этом И. А. Ильин прин­ципиально отличал «сильную власть» от власти тоталитарной, подобной той, которая утвердилась под видом коммунизма в большевистской России. Сильная власть, или монархия, самодержавна, но не деспотична: она не сводится к жест­кой централизации, а совместима с обще­ственным самоуправлением, если между ними не будет парламентско-демократиче­­ских ограждений. В «новой монархии» должен быть «сильный центр, децентрализующий все, что возможно децентрализовать без опасно­сти для един­ства России».

Если правовое государ­ство основывается всецело на признании человече­ской лично­сти — духовной, свободной, управляющей собой в душе и теле, то тоталитарный режим, напротив, покоится на террористиче­ском внушении. Сама сущно­сть тоталитаризма со­стоит не столько в особой форме государ­ственного устрой­ства (демократиче­ской или авторитарной), сколько в объеме управления: этот объем становится всеохватывающим. Режим держится не законами, а указами, распоряжениями, инструкциями. Государ­ственные органы представляют собой только показную оболочку партийной диктатуры. Тоталитарный режим не есть ни правовой, ни государ­ственный: это рабовладельче­ская диктатура невиданного размера и всепроникающего охвата, в которой «граждане» — только субъекты обязанно­стей и объекты распоряжений. «Если “аристос” значит по-грече­­ски наилучший, а “какистос” — наихудший, то этот строй, — заключал свой анализ тоталитаризма И. А. Ильин, — может быть по справедливо­сти обозначен как правление наихудших или “какистократия”».

П. А. Флорен­ский (1882—1937), видный богослов и философ, трагиче­­ски погибший в лагерях советского ГУЛАГа, создал нечто вроде харизматиче­ского варианта неомонархизма. Парадоксально, что этот мыслитель, никогда не интересовавшийся особо вопросами политики и идеологии, написал в 1933 г. трактат «Предполагаемое государ­ственное устрой­ство в будущем», посвященный проб­лемам преобразования СССР в единое «самозамкнутое» государ­ство.

П. А. Флорен­ский, всегда отличавшийся политиче­­ским консерватизмом, «повиновением властям», исходил в своих по­строениях из прин­ципа принятия данно­сти — и в личной судьбе, и в судьбе страны. Его идеал — средневековый тип миросозерцания и соответ­ствующий ему тип власти, т.е. монархия. Задача государ­ства, по П. А. Флорен­скому, со­стоит в том, чтобы определить каждому сферу его «полезной деятельно­сти», которая никоим образом не должна касаться политики. Политика — дело избранных, и, прежде всего одного лица, монарха, имевшего для П. А. Флорен­ского сакральное значение. Монарх дей­ствует на основании «интуиции», он занят не выяснением того, «что уже есть», а «прозрением» в то, «чего еще нет»: он лицо «пророче­ского склада», осознающее свое право творить новый строй. Особенно роль монархиче­ской власти возрастает в переломные моменты истории, о чем свидетель­ствует трансформация большин­ства политиче­­ских систем современно­сти в сторону единоличного правления (например, режимы Гитлера и Муссолини).

Государ­ственный строй СССР представлялся П. А. Флорен­скому сугубо авторитарным: «Будущий строй нашей страны ждет того, кто, обладая интуицией и волей, не побоялся бы открыто порвать с путами представитель­ства, партийно­сти, избирательных прав и прочего и отдался бы влекущей его цели». Политика отделялась от всех других областей жизни и строилась на основе предельной централизации, все же о­стальное должно быть «децентрализуемо, но опять на начале систематиче­­ски проведенного единоначалия, а не в духе демократиче­ском». В целях укрепления политиче­ской централизации получал реализацию «прин­ципиальный запрет каких бы то ни было партий и организаций политиче­ского характера». Зато всяче­­ски поощрялись организации религиозные, научные, бытовые, культурно-просветитель­ские, на которые возлагалась задача разнообразить обще­ственную жизнь и усилить воспитательное значение культуры. Однако и здесь требовался «политиче­­ский надзор», чтобы не нарушалась «демаркационная линия», отделяющая политику от культуры.

Подобные реакционные политиче­­ские идеи, высказанные П. А. Флорен­ским в одной из своих последних работ, со­ставляют глубокую загадку его трагиче­ской лично­сти.

В русской эмиграции наряду с другими идейными течениями суще­ствовало направление, которое проповедовало идеалы христиан­ского социализма. К этому направлению, в частно­сти, принадлежал С. Н. Булгаков (1871—1944), прошедший духовную эволюцию от марксизма к идеализму и затем от идеализма к православию. Исследуя «догматиче­­ские основы христиан­ского социализма», он пришел к выводу, что «в православном предании, в творениях вселен­ских учителей церкви (св. Василия Великого, Иоанна Златоуста и др.) мы имеем совершенно до­статочное основание для положительного отношения к социализму, понимаемому в самом общем смысле как отрицание системы эксплуатации, спекуляции, корысти». В отличие от многих философов — современников С. Н. Булгаков полагал (вслед за Ф. М. До­стоев­ским), что православие и есть «наш рус­ский социализм», поскольку в нем содержится вдохновение любви (к Богу и ближнему) и социального равен­ства, которое отсут­ствует в безбожном социализме. Именно с идеалами социального христиан­ства мыслитель связывал свои надежды о будущем Отече­ства.

Среди христиан­ских социалистов русского зарубежья особо выделяется Г. П. Федотов (1886—1951). Главная тема его работ — разоблачение большевистского режима и раскрытие «смысла» пореволюционной России. При этом исходным моментом для него служило отрицание всякой преем­ственно­сти между движением русской интеллигенции и большевизмом, который представлялся ему политиче­­ским авантюризмом, не имевшим нрав­ственного содержания и признававшим только одну добродетель — силу. Поэтому «октябрь­ский переворот» был в глазах Г. П. Федотова «преодолением интеллигенции на путях революции», «искажением» образа России.

Большевизм не про­сто разорвал с идеалами социализма, предал их, но и стал возвратом к традициям русского деспотизма. В советской России утвердилась большевистская диктатура, гораздо более жестокая, чем диктатура царской власти. В дореволюционной России царизм встречал противодей­ствие со стороны влиятельной прослойки интеллигенции, которая «держала в своих руках прессу, самоуправление, обще­ственное мнение; держала под угрозой саму власть». У свободы в большевистской России теперь нет защитников, что сделало реальным новый деспотизм. «Сталинократия» нашла опору в древнем опыте Ивана Калиты и Ивана Грозного: Сталин сознательно возрождал «вековую традицию царского самодержавия», чтобы «чув­ствовать себя укорененным в истории России». Таким образом, феномен «сталинократии» приобретал не только антидемократиче­скую, но и антисоциалистиче­скую сущно­сть.

Отвергнув большевизм как антипод социализма, Г. П. Федотов верил, что социализм дает «возможно­сть полноты суще­ствования, возможно­сть жизни для широких масс», их нрав­ственного и духовного возрождения. Он прямо возвращал социализм в лоно христиан­ства и евангельской истины, объясняя его временный отход от христиан­ства «ослаблением социальной работы церкви», срастанием ее с деспотиче­­скими системами. Но стоило поблекнуть «миражу капиталистиче­ской долговечно­сти», стало ясно, что «социализм есть блудный сын христиан­ства, ныне возвращающийся — по крайней мере отчасти — в дом отчий». Капитализм не удовлетворял мыслителя своей чисто производ­ственно-прагматиче­ской направленно­стью, утверждавшей примат земных ценно­стей над вечными, боже­ственными. Поэтому в каче­стве первоочередной социальной задачи ставилось «преодоление капитализма» и переход «к управляемому, или социалистиче­скому, хозяй­ству». Г. П. Федотов верил, что только соединение социализма с христиан­ством способно создать условия «для сознательного и благородного принятия свободы».

Все эти мыслители, принадлежавшие к различным направлениям русской политиче­ской мысли послеоктябрьского периода, не только поднимали в своих работах проб­лемы, значимые в контексте отече­ственной интеллектуальной традиции, но и продуцировали идеи, которые в прямой или косвенной форме оказывали воздей­ствие на развитие западной политиче­ской науки. В каче­стве примера можно привести творче­ство П. А. Сорокина. Идеи и концепции П. Б. Струве, Н. А. Бердяева, И. А. Ильина, Г. П. Федотова и других философов активно использовались позднее политологами Европы и США при изучении природы тоталитаризма и коммунизма, сущно­сти «сталинократии», в исследованиях по политиче­ской истории России и СССР.

В целом идейное наследие отече­ственных политиче­­ских мыслителей, четко обозначивших и предложивших оригинальные способы решения таких проб­лем, как соотношение лично­сти, власти и обще­ства, а также власти, нрав­ственно­сти и права, представляется чрезвычайно актуальным и значимым для современной России. Поскольку перспективы современного россий­ского обще­ства во многом зависят от того, насколько оно окажется способным до­стичь согласия относительно системы базовых ценно­стей, формирование которой возможно лишь на основе историче­ской преем­ственно­сти и, в частно­сти, как результат изучения отече­ственной традиции политиче­ской мысли.

Вопросы и задания для самопроверки

Каковы особенно­сти русской политиче­ской мысли, чем они были обусловлены?

Каковы основные направления русской политиче­ской мысли XIX — начала ХХ вв.?

Каковы основные положения разработанного М. М. Сперан­ским проекта реформ государ­ственной системы России?

В чем заключается различие конституционных проектов переустрой­ства россий­ского обще­ства декабристов П. И. Пестеля и Н. М. Муравьева?

Каков круг проб­лем, со­ставивших основу полемики между славянофилами и западниками о путях развития России?

Какова характеристика основных направлений русского народниче­ства 1860—1870‑х гг.?

Какой вариант решения вопроса о соотношении политики и нрав­ственно­сти предложил Н. Я. Данилев­ский в контексте своей теории культурно-историче­­ских типов?

Каково содержание теории «русского византизма» К. Н. Леонтьева?

Какие основные блоки идей можно выделить в политиче­ской публицистике М. Н. Каткова?

По каким позициям развивалась К. П. Победоносцевым критика демократии и парламентаризма?

Каков смысл концепции «идеократии», предложенной Л. А. Тихомировым?

В чем заключается политиче­­ский идеал консервативного либерализма Б. Н. Чичерина?

В чем со­стоит политико-философ­ский смысл идеи В. С. Соловьева о «свободной теократии»?

Каковы особенно­сти концепции «русского марксизма»?

По каким позициям развивалась В. Г. Плехановым критика идеологии и практики большевизма?

Каковы важнейшие политиче­­ские идеи сборника «Вехи»?

Каковы основные направления русской политиче­ской мысли послеоктябрьского периода?

В чем суть евразий­ской модели политиче­ского будущего России?

Каковы основные этапы эволюции большевистской идеологии?

По каким позициям проводилась в работах Г. П. Федотова критика большевистского режима?

Литература

Основная литература

Антология мировой политиче­ской мысли: в 5‑ти тт. Т. 3—4. — М., 1997.

Бакунин, М. А. Философия. Социология. Политика / М. А. Бакунин. — М., 1989.

Бердяев, Н. А. Истоки и смысл русского коммунизма / Н. А. Бердяев. — М., 1990.

Бухарин, Н. И. Путь к социализму. Избранные произведения / Н. И. Бухарин. — Новосибирск, 1990.

Вехи. Из глубины. — М., 1991.

Данилев­ский, Н. Я. Россия и Европа / Н. Я. Данилев­ский. — М., 1991.

Ильин, И. А. О сопротивлении злу силой // Ильин И. А. Путь к очевидно­сти / И. А. Ильин. — М., 1993.

Ленин, В. И. Государ­ство и революция // Ленин В. И. Полное собрание сочинений. В 55‑ти тт. Т. 33. / В. И. Ленин. — М., 1977.

Катков, М. Н. Имперское слово / М. Н. Катков. — М., 2002.

Россия глазами русского. Чаадаев, Леонтьев, Соловьев. — СПб., 1991.

Сталин, И. В. Вопросы ленинизма / И. В. Сталин. — М., 1993.

Тихомиров, Л. А. Монархиче­ская государ­ственно­сть / Л. А. Тихомиров. — СПб., 1992.

Федотов, Г. П. Что такое социализм? Сталинократия. Тяжба о России / Г. П. Федотов // Мыслители русского зарубежья: Бердяев, Федотов / со­ст. и отв. ред. А. Ф. Замалеев. — СПб., 1992.

Флорен­ский, П. А. Предполагаемое государ­ственное устрой­ство в будущем / П. А. Флорен­ский // Литературная учеба. — Кн. 3. — 1991.

Чичерин, Б. Н. Не­сколько современных вопросов / Б. Н. Чичерин. — М., 1962.

Дополнительная литература

В поисках своего пути: Россия между Европой и Азией. Хрестоматия по россий­ской обще­ственной мысли XIX—XX веков. — М., 1997.

Введение в проб­лематику россий­ского консерватизма: учеб. пособие / под ред. Ю. Н. Солонина, Н. В. Поляковой. — СПб., 2007.

Власть и право. Из истории русской правовой мысли. — Л., 1990.

Замалеев, А. Ф. Русская политология: обзор основных направ­лений / А. Ф. Замалеев, Д. И. Осипов. — СПб., 1994.

Исаев, И. А. История политиче­­ских и правовых учений России XI—XX вв. / И. А. Исаев, Н. М. Золотухина. — М., 1995.

Ко­стиков, В. В. Не будем проклинать изгнанье (Пути и судьбы русской эмиграции) / В. В. Ко­стиков. — М., 1990.

Леонтович, В. В. История либерализма в России (1762—1914) / В. В. Леонтович. — М., 1995.

Политиче­ская мысль в России. Словарь персоналий. XI в. — 1917 г. — М., 2000.

Право и власть: из истории социальной и правовой мысли. — Л., 1990.

Рассел, Б. Практика и теория большевизма / Б. Рассел. — М., 1991.

Россия между Европой и Азией. Евразий­­ский соблазн: антология. / ред.-со­ст. Л. И. Новикова, И. Н. Сиземская. — М., 1993.

Walicki, A. Legal Philosophies of Russian Liberalism / A. Walicki. — Ox­ford, 1987.

4.1. Политиче­ская власть как объект политологиче­ского анализа

Власть — одно из центральных понятий современной политиче­ской науки. Однако сам феномен власти выходит за пределы соб­ственно политиче­ской сферы. Он встречается в самых разных областях обще­ственной жизни — экономике, культуре, науке, образовании, семейной сфере, а также и за пределами обще­ственной жизни — в животном мире.

Самое про­стое общепризнанное определение власти принадлежит М. Веберу, который видел в ней способно­сть одного индивида проводить в определенных обще­ственных условиях свою волю вопреки сопротивлению другого индивида. Это способ­-
но­сть субъекта А так влиять на объект В, чтобы последний сделал то, что никогда бы не стал делать по своей соб­ственной воле. Волевая трактовка категории власти была широко представлена в истории политиче­ской мысли. Кроме М. Вебера, с этой точки зрения рассматривали власть Г.-В.-Ф. Гегель, И.-Г. Фихте, А. Шопенгауэр и многие другие философы.

Развитие научного знания в целом обусловило и развитие представлений о власти, учитывавших разные стороны этого сложного и многогранного явления. Большое значение для понимания сущно­сти власти и властных отношений имело появление и развитие социологиче­ского знания. В рамках социологиче­ского подхода можно выделить не­сколько концепций.

Марксистская трактовка власти исходила из парадигмы социального конфликта и рассматривала политиче­скую власть в системе межгрупповых отношений как след­ствие экономиче­ского господ­ства одного класса над другим.

Во второй половине XX в. получили известно­сть структурно-фунционалист­ские и системные трактовки власти.

С точки зрения Т. Парсонса власть рассматривалась как отношения между субъектами, выполняющими определенные закрепленные за ними социальные роли, в частно­сти, управляющих и управляемых. Эти роли обусловлены структурой всей обще­ственной системы, где каждый элемент обеспечивает ее успешное функционирование.

Власть, по Т. Парсонсу, является элементом оборота во взаимодей­ствии индивидов и коллективов внутри любой обще­ственной подсистемы. Лицо, располагающее властью, черпает ее из некоего «хранилища» для обмена на блага и услуги, необходимые коллективу, который данное лицо возглавляет. Поэтому власть носит символиче­­ский характер — сама по себе она, как и деньги, ничто, ее ценно­сть заключается лишь в том, что за нее можно что-либо получить. Т. Парсонс не рассматривает власть как по­стоянный и фиксированный в обще­стве феномен. Сила власти может возрастать или убывать, можно использовать власть «в кредит», опираясь на доверие народа. Власть в рамках политиче­ской системы подвержена колебаниями, аналогичным тем, которые происходят в экономиче­ской системе — инфляции и дефляции. В концепции Т. Парсонса власть увязывается с целями обще­ства и эффективно­стью до­стижения коллективных целей. Между обще­ственными целями, эффективно­стью и властью суще­ствует такая же связь, как между производ­ством, пользой и деньгами в экономиче­ской системе.

Т. Парсонс четко различает «абстрактную власть» и «властные структуры». Властные структуры он определяет как набор сред­ств, с помощью которых реализация власти становится значимой для данного обще­ства. Он указывает, что властные структуры — это «аспект статуса внутри социального устрой­ства системы, на основании которого тот, кто обладает властью, имеет возможно­сть принимать решения, связанные не только с ним, но и с обще­ством во всей его совокупно­сти и, следовательно, с каждым из его членов»[1].

Позднее на основе системного подхода появились коммуникативные концепции власти.

Представители этих концепций — Х. Арендт, К. Дойч(1912—1992), Н. Луман(1927—1998), Ю. Хабермас — рассматривают власть как важнейших элемент коммуникационной системы обще­ства. В каче­стве типичного примера ими описывается взаимодей­ствия регулировщика и водителя. Если регулировщик способен контролировать дей­ствия участников дорожного движения, а водители подчиняются его указаниям, то это является результатом обмена информацией между ними, то есть результатом коммуникационных процессов. Следовательно, главное во властных отношениях — это поддержание коммуникации между субъектами и объектами власти.

По Н. Луману, самое большее значение имеют черты власти, обеспечивающие возможно­сти социального общения. Власть толкуется им как символиче­ское сред­ство социальной коммуникации, предо­ставляющее ее обладателям дополнительные преимуще­ства перед своими партнерами, в частно­сти, при выборе наиболее оптимального способа социального дей­ствия. Власть, которой обладает один из участников социального взаимодей­ствия, ограничивает или совсем исключает возможно­сть выбора «правил игры» у другого или других участников такого взаимодей­ствия. В соответ­ствии с концепцией Н. Лумана, роль власти идентична роли таких сред­ств социальной коммуникации, как есте­ственные или искус­ственные языки, деньги и т.д. Власть рассматривается не только как отношения господ­ства и подчинения, но и в более широком аспекте коммуникации и общения, где отношения господ­ства и подчинения являются лишь частным, отдельным случаем.

В последние десятилетия получили распро­странение по­стмодернист­ские концепции власти. К ним, в частно­сти, можно отнести концепцию «археологии и генеалогии власти» М. Фуко(1926—1984) и концепцию «поля власти» П. Бурдье(1930—2002).

Для М. Фуко большое значение имеет сам процесс осуще­ствления власти, а не вопрос о ее сущно­сти. Для него власть — это особый тип практики. М. Фуко считает, что в современных обще­ствах власть характеризуется пятью основными признаками:

власть не является чем-то «вещным» (тем, чем можно обладать и что можно потерять), она осуще­ствляется в зависимо­сти от многих факторов;

отношения власти не суще­ствуют ни отдельно, ни внутри, ни в виде надстройки над другими видами отношений, в том числе и экономиче­­ских;

отношения власти суще­ствуют внутри групп и институтов, которые являются основой обще­ства, например, в отдельных семьях, на предприятиях; эти отношения могут взаимодей­ствовать, создавая массовое противо­стояние между теми, кто господ­ствует, и теми, над кем господ­ствуют;

отношения власти носят преднамеренный, но не субъективный характер, поскольку порождаются не желанием господ­ствовать со стороны индивидуальных или коллективных субъектов, а являются производными от сложных стратегиче­­ских и тактиче­­ских программ, функционирующих само­стоятельно;

власть всегда сталкивается с сопротивлением, выражающимся не в пассивной вязкой форме, а как продуманные контрстратегии и контртактики.

По мнению М. Фуко, сопротивление власти нельзя рассматривать как внешний фактор. Власть представляет дей­ствие, осуще­ствляемое в ответ на другое дей­ствие, она является совокупно­стью поведений, которая меняет поведение других участников этого отношения (индивидов или групп).

П. Бурдье вводит понятие «символиче­ской власти», основанной на «символиче­ском капитале» (экономиче­ском, культурном, информационном и т.д.). Последний распределяется между субъектами в соответ­ствии с их позициями в «политиче­ском поле» (социальном про­стран­стве с определенным типом взаимодей­ствия, который функционирует как рынок). До­ступ той или иной группы или индивида к власти зависит не только от величины их «символиче­ского капитала», но и от его «органиче­ского строения». Например, учителя школ имеют одинаковые доходы с чернорабочими, но располагают большим культурным капиталом и, следовательно, имеют больше шансов приблизиться к властным структурам или повлиять на их функционирование.

Представители реляционист­ских концепций власти (relation — отношения) — П. Блау, Д. Картрайт, Д. Ронг, Дж. Френч — видят в ней особые отношения между ее субъектом и объектом. Субъектом о­стается тот, кто способен контролировать объект в соответ­ствии со своими целями и интересами.

По мнению одного из представителей реляционистского подхода П. Блау, отношения власти напрямую зависят от обмена ресурсами. Неравное распределение ресурсов между индивидами и их группами приводит к тому, что лишенные ресурсов, находятся в заведомо худшей ситуации по сравнению с обладающими ресурсами. Последние получают возможно­сть трансформировать излишки своих ресурсов во власть — уступая их нуждающимся и получая взамен желаемые образцы социального поведения.

П. Блау полагает, что властные отношения неизбежно носят асимметричный характер: одна из сторон (субъект) имеет превосход­ство над объектом. Не отрицая асимметрии в каждом отдельном властном отношении, другой представитель реляционистского подхода — Д. Ронг — указывал, что взаимодей­ствующие индивиды и группы могут меняться ролями. Если в одном эпизоде одна из сторон выступает в каче­стве субъекта, а другая — в каче­стве объекта власти, то в следующем эпизоде все может быть наоборот. Например, предприниматель имеет определенную власть над своими наемными работниками. Но и работники, объявив забастовку, могут заставить предпринимателя пойти на уступки (навязать ему свою волю) и, следовательно, будут в этой ситуации обладать над ним властью.

Д. Ронг отмечал, что в современных обще­ствах суще­ствует множе­ство отношений, в которых контроль одних индивидов и групп в какой-либо сфере уравновешивается контролем других групп и индивидов в иной сфере. Исходя из этого, ученый выделил понятия «интегральной» и «интеркурсивной» власти.

Интегральная власть — это власть, в основе которой лежит монополия на принятие решений и их реализацию. Интеркурсивная власть — это властные отношения, в которых власть одной из сторон социального взаимодей­ствия противо­стоит власти другой из сторон. В условиях такой власти необходим механизм переговоров и совместного принятия решений. В реальной дей­ствительно­сти интегральная власть может быть ограничена и на практике между ней и интеркурсивной властью различий не суще­ствует.

Согласно мнению Д. Ронга, в обще­стве всегда должны суще­ствовать центры сопротивления интегральной власти, ограничивающие ее возможно­сти. Политолог выделяет четыре возможных способа сопротивления интегральной власти. Объекты власти могут: во-первых, бороться за создание уравновешивающих центров власти, способных трансформировать интегральную власть в систему интеркурсивной власти; во-вторых, ограничить число субъектов власти, а также сферу их воздей­ствия; в-третьих, разрушить интегральную власть целиком, выйдя из сферы ее воздей­ствия; в-четвертых, попытаться заменить чуждую интегральную власть своей соб­ственной. Первые три типа альтернатив связаны с либерализацией и демократизацией политиче­ской жизни, а также с переходом к полной анархии. Четвертая альтернатива означает путь радикального революционного преобразования ранее суще­ствовавших социальных институтов и отношений.

Попытку объединить реляционист­ский и системный подход понимания власти предпринял француз­ский социолог М. Крозье.

С одной стороны, он выделяет в отношениях между субъектом и объектом власти элемент переговоров как фактор, детерминирующий развитие этих отношений. Власть А над В соответ­ствует способно­сти А добиваться того, чтобы в переговорах с В условия обмена были для А более благоприятными.

С другой стороны, М. Крозье стремится выделить системный аспект анализа власти, подчеркивая связь отношений власти с организационными структурами. Это позволяет ему рассматривать власть не только как отношения, но и как организационный процесс. Власть возникает в процессе организации, а процесс организации предполагает наличие отношений власти.

Чем больше один из участников социального взаимодей­ствия, пользуясь свободой соб­ственного поведения, может влиять на ситуацию, в которой находится его партнер, тем менее он уязвим, и тем более он обладает властью над этим партнером. Для тех, кто стремится к власти, важно обладать максимальной свободой, сделав свое поведение менее предсказуемым для своих противников, чем поведение своих противников для себя. Формальные и неформальные нормы и правила, присущие организации, становятся для участ­ников властных отношений внешними «принуждениями». Их роль заключается в косвенном ограничении свободы дей­ствия акторов и определении степени свободы для каждого актора и каждой сферы их взаимодей­ствия.

Поскольку субъекты и объекты власти — это люди со свой­ственными им эмоциями и чув­ствами, по­стольку в изучении властных отношений широко применяются психологиче­­ские знания и подходы. Одной из первых попыток обоснования власти на основе психологиче­ского подхода стал бихевиоризм.

Бихевиорист­ский подход рассматривает власть как межлично­стное взаимодей­ствие и поэтому обращает внимание на субъективную мотивацию подчинения и господ­ства. Всякая власть, включая политиче­скую, является особым типом поведения, при котором одни люди командуют, а другие вынуждены им подчиняться.

С точки зрения Г. Лассуэлла, первоначальным импульсом для возникновения властных отношений может быть присущая некоторым индивидам «воля к власти» и обладание определенной «политиче­ской энергией». Человек стремится к власти в надежде на улучшение своей жизни посред­ством приобретения богат­ства, престижа и т.д. Власть может быть и самоцелью, само по себе представлять источник наслаждения. При таком подходе политиче­ская власть трактуется как некий феномен, возникающий на основе столкновения многообразных «воль к власти», как некий баланс, равновесие различных политиче­­ских сил.

Психоанализ трактует стремление к власти как проявление, сублимацию подавленного либидо. У З. Фрейда оно понималось как влечение сексуального характера, а у К. Юнга как про­сто психиче­ская энергия в целом. С точки зрения психоанализа, стремление к власти и обладание ей может компенсировать у отдельных индивидов физиче­­ские или духовные недо­статки. Причем воля к власти у одних должна дополняться готовно­стью к подчинению, «добровольному раб­ству» у др. З. Фрейд полагал, что в психике каждого человека имеются структуры, которые могут способ­ствовать тому, что он предпочтет раб­ство свободе ради личной защищенно­сти или из-за любви к властителю. Психологиче­скую природу подчинения сторонники психоанализа усматривают либо в особом гипнотиче­ском внушении, суще­ствующем во взаимоотношениях вождя и толпы (С. Московичи(р. 1925)), либо в чрезвычайной восприимчиво­сти человека к символам, выраженным в языке (Ж. Лакан(1901—1981)).

Конечно, власть не может быть объяснена только с помощью психологиче­­ских категорий. Поэтому нельзя не признать необходимо­сти системных, структурно-функционалист­ских и реляционист­ских трактовок. Однако власть, в том числе и политиче­ская, это всегда субъектно-объектные отношения, отношения между людьми, со всеми присущими им психологиче­­скими каче­ствами и особенно­стями. Кроме воли к власти, ее субъект должен обладать и иными психологиче­­скими предпосылками для реализации властных функций. Не каждый человек по своему характеру способен к руководящей деятельно­сти, принятию решений, выходящих за круг его соб­ственных, повседневных интересов.

Еще в большей степени психологиче­скую основу имеет готов­-но­сть к подчинению у объекта власти. Подчинение чужой воле, следование правилам, установленным другими людьми, должно опираться на четко выраженную психологиче­скую мотивацию. Последняя напрямую связана с теми сред­ствами и ресурсами, которые находятся в распоряжении субъекта власти.

Если власть основана на силе и возможно­сти наказания, то она способ­ствует появлению страха перед возможными санкциями как главного мотива подчинения. Сила власти, основанная на страхе перед наказанием, прямо пропорциональна возможной тяжести этого наказания и обратно пропорциональна вероятно­сти избежать наказания в случае непослушания.

Мотивы повиновения могут со­стоять в бессознательном подчинении чужой воле в силу привычки, обычая. Такая мотивация, как правило, закладывается в раннем возрасте и затем воспроизводится на протяжении длительного времени (даже в течение всей жизни), если только не приходит в противоречие с реальными жизненными интересами человека. Как только люди начинают замечать, что власть, которой они привыкли подчиняться, не соответ­ствует их запросам, изжила себя и не представляет никакой ценно­сти, то они отказывают такой власти в доверии.

Государ­ственная политиче­ская власть способна концентрировать в своих руках значительные материальные ресурсы: деньги, землю и т.д. Наличие у субъекта власти подобных ресурсов может способ­ствовать формированию у ее объекта такого мотива, как интерес. Власть, основанная на интересе, как правило, является наиболее стабильной. Личная заинтересованно­сть побуждает людей к добровольному и добросовестному выполнению указаний и распоряжений субъекта власти. У последнего исчезает необходимо­сть в по­стоянном контроле и применении каких-либо штрафных санкций.

К аналогичным результатам (и даже большим) приводит подчинение на основе мотива, связанного с понятиями менталитета, ценно­стных ориентаций и установок, — убеждение. Готовно­сть подчиняться государ­ственной власти в этом случае формируется под воздей­ствием высоких идейных побуждений патриотиче­ского, религиозного или нрав­ственного толка.

Авторитет также представляет собой мотивацию подчинения, благоприятную для власти. Это понятие охватывает высоко ценимые каче­ства, которые подчиненные видят в руководителе, что обеспечивают их подчинение без убеждений или угрозы наказания. Авторитет формируется на основе общей заинтересованно­сти и согласии объекта и субъекта власти и убежденно­сти подчиненных в особых способно­стях руководителя. Он может быть истинным, когда руководитель дей­ствительно обладает приписываемыми ему каче­ствами и способно­стями, и ложным, основанным на заблуждениях. Также, в зависимо­сти от лежащих в его основе каче­ств, авторитет бывает деловым, научным, религиозным, моральным и т.п.

Власть, основанная на интересе, убежденно­сти и авторитете, часто перерастает в идентификацию (отожде­ствление) подчиненного с руководителем. В этом случае до­стигается максимальная сила власти и руководитель воспринимается подчиненным как свой представитель и защитник. Идентификация субъекта власти с объектом объясняется двумя причинами: 1) двой­ственным положением людей в отношениях власти (например, в демократиче­­ских организациях индивиды выбирают и контролируют руковод­ство, с одной стороны, и выполняют его решения, с другой); 2) общно­стью интересов и ценно­стей руководителей и подчиненных, с чем связано возникновение у исполнителей чув­ства един­ства с организацией (группой).

Власть представляет важный для любого обще­ства и его отдельных систем и подсистем феномен. В различных сферах обще­ственной жизни она выполняет ряд важнейших функций: господ­ство (полное подчинение объекта власти воле ее субъекта); регулирование обще­ственных отношений, контроль над поведением индивидов и групп; руковод­ство (управление) обще­ственными процессами; организация дей­ствий по выполнению по­ставленных перед обще­ством или группой задач, их координация; мобилизация индивидов, групп или обще­ства в целом на до­стижение каких-либо значимых для них целей. Их реализация связана с механизмами осуще­ствления власти и особенно такого важнейшего ее вида, как власть политиче­ская или государ­ственная.

4.2. Механизмы осуще­ствления политиче­ской власти

В структуре власти всегда выделяют субъект и объект, источники власти, основания власти и ресурсы власти.

В каче­стве субъектов власти могут выступать государ­ство и его отдельные институты, политиче­­ские элиты и лидеры. Объектами власти становятся индивиды, группы, а также большие массы людей — население той или иной территории или целого государ­ства.

Источниками власти могут быть закон, сила, авторитет, престиж, богат­ство, интерес, тайна, харизма, знания, идеи, организация.

Если вспомнить многочисленные примеры из истории, то становится понятно, что очень часто источником власти являлась и является вплоть до сегодняшнего дня сила. Это в свое время констатировал и председатель Коммунистиче­ской партии Китая Мао Цзэдун в своем афористиче­ском высказывании «Винтовка рождает власть».

Не меньшее значение в каче­стве источника власти, особенно в современных условиях, имеет богат­ство. Хотя нет прямой и автоматиче­ской связи между уровнем материального богат­ства и степенью до­ступа к власти, способно­стью ею овладеть, однако определенная зависимо­сть, как указывал в частно­сти Г. Моска, между богат­ством и властью суще­ствует. В любой самой демократиче­ской стране для победы на свободных выборах, помимо всех о­стальных условий, необходимы деньги, причем деньги немалые. По Конституции США президентом может стать любой гражданин Америки, но в ее истории не было примера победы на президент­ских выборах малоимущего или безработного. Для победы на выборах необходимы сотни миллионов долларов. Кандидаты в президенты используют, конечно, не только и не столько свои личные сред­ства, а взносы крупных компаний в избирательный фонд. Но именно материальное богат­ство выступает в каче­стве одной из важнейших предпосылок пути к власти.

В современных сложноорганизованных обще­ствах организация как таковая также стала источником власти.

Например, после смерти В. Ленина в советском государ­стве и РКП(б) разгорелась борьба за власть. В этой борьбе принимали участие такие известные и яркие партийные лидеры, как «второй вождь Октября» Л. Д. Троцкий, председатель Петроградского совета Г. Е. Зиновьев, председатель Москов­ского совета Л. Б. Каменев. Однако победу одержал державшийся долгое время в тени И. В. Сталин. Он не обладал сколько-нибудь яркими талантами, не был хорошим оратором, имел более низкий, чем его соперники, образовательный уровень, не занимал заметных по­стов в первые годы после революции. Соперники относились к нему с пренебрежением. Произошло это во многом благодаря тому, что он в 1922 г. занял по­ст Генерального секретаря ЦК РКП(б). Первоначально эта должно­сть рассматривалась как второ­степенная и сугубо техниче­ская в структурах партийной иерархии. Но, оказавшись на по­сту Генерального секретаря, Сталин получил контроль над организационным механизмом большевистской партии. Пользуясь этим, он стал по­степенно продвигать «наверх» своих сторонников, оттесняя людей, поддерживающих его противников, на периферию партийной жизни. Таким образом, он победил в борьбе и занял господ­ствующую позицию в государ­стве. Следует отметить, что по­ст Генерального секретаря ЦК партии вплоть до развала СССР о­ставался важнейшим в стране.

Под основаниями власти понимают тот фундамент, на котором базируются источники власти.

Социальными основаниями власти могут быть те социальные группы и слои, на которые данная власть способна опираться. Со­став таких групп и слоев меняется, поскольку те или иные группы и слои либо перестают поддерживать власть, либо, наоборот, переходят от конфронтации с ней к ее поддержке. Административным основанием государ­ственной власти является ее административный аппарат со всеми входящими в него институтами и учреждениями. Культурно-информационные основания власти представляют собой систему организаций, аккумулирующих в себе духовный, культурный и научный потенциал, систему образования, сред­ства массовой информации. Юридиче­­ским основанием государ­ственной власти выступает совокупно­сть законов и, прежде всего, основной закон — Конституция.

Понятие «экономиче­­ские основания власти», по сути, полно­стью совпадают с понятием «экономиче­­ские ресурсы», поскольку подразумевает обладание совокупно­стью этих ресурсов. Для государ­ственной власти экономиче­­скими основаниями можно считать объем валового внутреннего продукта (ВВП) в целом и на душу населения, а также процент от ВВП, перераспределяемый через государ­ственный бюджет. К экономиче­­ским основаниям власти относятся золотой запас, уровень стабильно­сти национальной валюты, наличие природных ископаемых и степень контроля над ними, а также производ­ственные мощно­сти, земля и другие материальные объекты, находящиеся в государ­ственной соб­ственно­сти.

Ресурсы власти — это конкретные сред­ства, с помощью которых субъект власти воздей­ствует на объект для до­стижения своих целей.

Известны не­сколько типологий ресурсов власти. Широко распро­странена типология ресурсов, основанная на сферном прин­ципе. Отдельные виды ресурсов классифицируют по сферам их применения: экономиче­­ские, социальные, культурно-информационные, правовые, силовые и др.

Экономиче­­ские ресурсы, прежде всего соб­ственно­сть и деньги, всегда были важнейшими ресурсами любой власти. В средневековом феодальном обще­стве государ­ственная власть для до­стижения своих целей широко использовала важнейший в то время ресурс земельной соб­ственно­сти. В Москов­ской Руси дворян­ство было сословием, со­стоящим на государ­ственной службе, платой за которую являлись поместья. Еще более универсальным экономиче­­ским ресурсом были и о­стаются деньги. Без них в современном обще­стве невозможно ни овладеть властью, ни успешно ею распоряжаться.

Социальные ресурсы власти — это ее способно­сть менять при помощи различных рычагов, включая и экономиче­­ские, социальный статус индивидов и обще­ственных групп, обеспечивая их поддержку и до­стигая этим определенных целей. Например, в первые годы суще­ствования коммунистиче­ского режима в нашей стране социальный статус интеллигенции был невысок. Впослед­ствии были предприняты меры к повышению престижа интеллектуального труда и повышению статуса связанных с ним обще­ственных групп, поскольку возникла необходимо­сть поддержки процессов социально-экономиче­ского развития СССР.

Весьма разнообразными являются культурно-информационные ресурсы. Наряду с соб­ственно информацией, без которой невозможно сегодня функционирование любой обще­ственной структуры, к культурно-информационным ресурсам относятся разнообразные научные знания, идеи, духовные ценно­сти.

Примеры того, как власть может использовать все эти ресурсы, легко найти в истории любой, в том числе и нашей, страны. Зададимся вопросом: почему в Советском Союзе почти ничего не сообщалось о железнодорожных и авиационных катастрофах, о разрушительных стихийных бед­ствиях? Делалось это сознательно, для того чтобы сохранять в обще­стве спокой­ствие и стабильно­сть, доверие к суще­ствующей системе власти. Коммунистиче­­ский, также как и любой другой режим, дозировал информацию о событиях в стране и в мире, ограничивал до­ступ населения к таким знаниям, которые могли по­ставить под сомнение господ­ствующие идейно-политиче­­ские прин­ципы.

К силовым ресурсам относятся сред­ства насилия и принуждения, включая оружие, а также государ­ственные институты с этим принуждением связанные: армия, полиция, служба безопасно­сти, тюрьма и т.д.

Демографиче­­ские ресурсы — это сами люди, без которых ни одна власть не может обойтись. Примером использования демографиче­­ских ресурсов является подбор и расстановка кадров в разных сферах обще­ственной жизни, в том числе в структурах власти и управления.

Правовые ресурсы — это законы и другие нормативные акты (указы президента, распоряжения правитель­ства т.д.), которые используются властью в процессе своего функционирования.

В типологии известного политолога А. Этциони(р. 1929) правовые нормы вместе с ценно­стными ориентациями, определяющими поведение людей, включены в со­став нормативных ресурсов. Наряду с этими ресурсами он выделяет также утилитарные и принудительные ресурсы власти. К утилитарным Этциони относит различные экономиче­­ские и социальные блага, а к принудительным — штрафные санкции, используемые властью для до­стижения своих целей.

В зависимо­сти от того, какой из ресурсов субъект использует для воздей­ствия на объект, выделяют различные виды власти.

Можно говорить об экономиче­ской власти, которой обладают те, у кого есть деньги или соб­ственно­сть по отношению к тем, у кого денег и соб­ственно­сти нет. Так, любой работодатель обладает некоторой степенью власти по отношению к наемному работнику. Другими разновидно­стями экономиче­ской власти могут быть названы власть продавца над покупателем или наоборот. Первая разновидно­сть имеет место при дефиците товаров, например, как это было при «развитом социализме», когда продавец мог диктовать свои условия покупателям, которые на все соглашались. Продавцы, как и работники торговли вообще, приобрели в повседневной жизни людей более заметную, чем в обычных условиях, роль. Власть же покупателя осуще­ствляется в условиях насыщенного товарами рынка, что приводит к зависимо­сти продавца. Продавцы стараются привлечь внимание покупателей, а покупатели получают возможно­сть влиять на поведение продавцов, например, снижать цену на товары, предо­ставлять дополнительные услуги.

При использовании культурно-информационных ресурсов тоже могут возникать новые виды власти. Такова, например, власть писателя над читателем, позволяющая ему на какое-то время стать «властителем душ». К этому же типу власти относятся религиозная, моральная, идейная власть, основанные на авторитете религии, этиче­ского учения или идеологии. Большие возможно­сти для использования культурно-информационных ресурсов, в том числе и для манипулирования сознанием и поведением людей, дают сред­ства массовой информации. Не случайно их часто называют «четвертой властью», имея в виду ту роль, которую они играют в современном обще­стве.

Наконец та власть, в основе которой лежат исключительно силовые ресурсы, может быть названа властью принуждения. Такой властью может обладать любой человек, заставляющий под угрозой применения силы или оружия других людей подчиняться своей воле. Один из нередко встречающихся, к сожалению, примеров такой власти — отношения между рэкетирами и мелкими торговцами и предпринимателями. Последние, если они лишены надежной охраны и защиты, вынуждены отдавать преступникам часть своих доходов. В условиях нормально функционирующего обще­ства использование силовых ресурсов, насилия и принуждения должно быть закреплено, со строго определенными рамками, только за государ­ством как за институтом политиче­ской власти.

Главным отличием политиче­ской власти от других разновидно­стей властных отношений является возможно­сть использовать все многообразие ресурсов, не только принудительных и правовых, но и экономиче­­ских, социальных, культурно-информационных, демографиче­­ских.

Среди других отличительных признаков политиче­ской власти выделяют:

легально­сть в использовании силы;

верховен­ство, т.е. обязательно­сть ее решений для всех индивидов и институтов в пределах данной территории;

публично­сть, что означает обезличенно­сть власти, некоторую дистацированно­сть и обособленно­сть от других обще­ственных институтов;

моноцентрично­сть, т.е. наличие единого центра принятия решений; это отличает политиче­скую власть от экономиче­ской власти, у которой центров принятия решений практиче­­ски столько, сколько и субъектов экономиче­­ских отношений.

Получила известно­сть типология историче­­ских форм политиче­ской власти, предложенная француз­ским политологом М. Дюверже(р. 1917). Он выделил три формы власти: анонимную — характерную для примитивных слабо­структурированных обще­ств; индивидуализированную — возникающую по мере усложнения разделения труда и обособления отдельных видов деятельно­сти; и институализированную — опирающуюся на систему социальных институтов, выполняющих четко определенные функции. В современных обще­ствах политиче­ская власть суще­ствует преимуще­ственно в своей третьей, институализированной форме.

Политиче­ская власть часто понимается как синоним государ­ственной власти, опирающейся на основные институты государ­ства (парламент, правитель­ство, правоохранительные органы) и использующей ресурсы, контролируемые государ­ством. Но в сфере политики власть проявляется и в иных формах. Можно говорить, например, о партийной власти, которая распро­страняется на определенное число членов и сторонников партии. Властью обладают и некоторые обще­ственные организации, в частно­сти, профессиональные союзы. Духовной властью, основанной на использовании культурно-информационных ресурсов, могут обладать сред­ства массовой информации и формируемое ими обще­ственное мнение.

В нормальных условиях государ­ственная власть монопольно занимает имманентно присущее ей легальное положение в обще­стве. Но могут быть случаи, когда монополию государ­ственной власти оспаривают нелегальные структуры. Например, криминальный рэкет оспаривает государ­ственную монополию на сбор налогов, преступные группировки, терроризируя население, выводят его из подчинения официальным государ­ственным структурам. Это может быть результатом ослабления государ­ства и, в свою очередь, обусловить появление альтернативных центров силы и принятия решений.

Несмотря на свою моноцентрично­сть, политиче­ская власть обладает свой­ствами разделения и распределения.

Разделение власти может иметь горизонтальный характер, когда отдельные функции закрепляются за специальными государ­ственными институтами. Например, разделение власти на законодательную, исполнительную и судебную. Разделение власти может иметь и вертикальный характер, когда ее полномочия делятся между центральными и местными государ­ственными институтами. Однако при всех вариантах разделения власти, о которых более подробно речь пойдет дальше, необходимо сохранять прин­цип ее моноцентрично­сти, исключающий конфликты в виде противо­стояния законодательной и исполнительной власти или региональных и центральных органов. Нарушение прин­ципа моноцентрично­сти власти может привести к катастрофиче­­ским для обще­ства послед­ствиям. Так случилось, например, в нашей стране после Февральской революции 1917 г., когда противо­стояние Временного правитель­ства и советов привело сначала к дестабилизации и дезорганизации всей обще­ственной жизни, а в итоге к установлению тоталитарного режима.

Двоевластие в период между февральской и октябрьской революциями 1917 года выражалось в том, что и Временное правитель­ство, и Петроград­ский совет принимали по одним и тем же вопросам параллельные, но не идентичные решения и пытались добиваться их выполнения. На практике это приводило к нарастанию хаоса. Особенно явно неуправляемыми становились вооруженные силы. Петроград­ский совет в одном из первых своих решений отменил элементарные основы воин­ской дисциплины в частях Петроградского гарнизона, в­скоре это решение стихийно распро­странилось на всю армию. Временное правитель­ство не смогло предпринять никаких контрмер и в­скоре в вооруженных силах началось массовое дезертир­ство и отказ от участия в боевых дей­ствиях. Формально государ­ственная власть о­ставалась в руках Временного правитель­ства, но большин­ство его распоряжений выполнялось только с согласия Петроградского совета.

Другой пример возникновения параллельных центров власти в истории нашей страны связан с событиями 1993 г. Тогда президент Россий­ской Федерации Б. Н. Ельцин, ссылаясь на итоги со­стоявшегося референдума по вопросу о доверии к основным государ­ственным институтам, издал Указ о роспуске Съезда народных депутатов и Верховного Совета РФ и о проведении конституционной реформы. В ответ Съезд народных депутатов объявил об отстранении Президента РФ от должно­сти и о передаче его полномочий вице-президенту А. Руцкому. В итоге сложилась опасная ситуация противо­стояния исполнительной и законодательной власти, которая привела к трагиче­­ским событиям 3—4 октября 1993 г.

Оба вышеприведенных примера имеют отношение к еще одной из важнейших сущно­стных характеристик политиче­ской власти — к вопросу о ее легитимно­сти.

4.3. Легитимно­сть и легитимация политиче­ской власти

Легитимно­сть — термин, который широко применяется в современной политиче­ской науке и политиче­ской практике.

С психологиче­ской точки зрения, легитимно­сть власти, дей­ствительно, означает законно­сть, но законно­сть субъективную. В силу тех или иных причин люди могут давать положительную оценку политиче­­ским институтам, концентрирующим в себе власт­ные полномочия, признавать их право на принятие управленче­­ских решений и быть готовыми добровольно им подчиняться. Такое взаимоотношение между властью и людьми принято называть легитимно­стью. Легитимная власть оценивается признающими ее людьми как правомерная и справедливая. Легитимно­сть означает также наличие у власти авторитета, соответ­ствие этой власти основным ценно­стным ориентациям большин­ства граждан.

Термин «легитимно­сть» в его нынешнем значении ввел в научный оборот М. Вебер. Хотя он специально не занимался проб­лемами социальной или политиче­ской психологии, в его методологии выделения типов легитимного господ­ства обнаруживается ярко выраженный психологиче­­ский подход (характеристика типов легитимно­сти власти основана на сформулированной им же концепции о типах социального дей­ствия). Под «социальным дей­ствием» ученый понимает особенно­сти, приемы поведения людей в различных жизненных сферах, результатом которого становятся все социальные отношения и институты.

М. Вебер выделил не­сколько видов социального дей­ствия в зависимо­сти от того, какими мотивами это дей­ствие определяется.

Высшим видом социального дей­ствия ученый считал целерациональное дей­ствие. Такое дей­ствие мотивировано исключительно осознанными, рациональными интересами. В нем присут­ствует заранее по­ставленная цель и путь к ее до­стижению вырабатывается при помощи рациональных инструментов — математиче­­ских, техниче­­ских, есте­ственно- и обще­ственно-научных знаний, а также правовых норм. Ценно­стно-рациональное социальное дей­ствие осуще­ствляется на основе осознанной веры в определенные этиче­­ские, эстетиче­­ские или религиозные идеалы. Третий вид социального дей­ствия М. Вебер связывал исключительно с эмоционально-чув­ственной мотивацией и называл его аффективным. Наконец, четвертый вид социального дей­ствия социолог характеризовал как традиционный, где главным мотивом выступает привычка, бессознательное следование раз и навсегда установленным стереотипам поведения.

Исходя из вышеперечисленных видов социального дей­ствия, М. Вебер выделил три типа легитимного господ­ства.

Первый тип был назван им легальным. Только при этом типе легитимно­сть и формальная законно­сть совпадают. Главным мотивом к подчинению власти является интерес, а в его основе лежит целерациональное социальное дей­ствие.

В политиче­ской системе, по­строенной на легальном типе легитимно­сти власти, подчиняются не какой-либо конкретной лично­сти, а установленным законам, причем подчиняются этим законам не только граждане, которыми управляют, но и те, кто призван управлять (правящая элита, бюрократиче­­ский аппарат, со­стоящий из специально обученных чиновников). Формально-правовое начало здесь является определяющим. До тех пор, пока все осуще­ствляется в соответ­ствии с законом, система полно­стью сохраняет свою легитимно­сть.

Легальный тип легитимного господ­ства не может обойтись без специально обученных, компетентных чиновников, со­ставляющих рациональную бюрократию. Последняя предполагает такую технологию и структуру государ­ственного управления, при которой весь управленче­­ский процесс разбит на отдельные обезличенные операции, требующие профессиональных знаний, навыков и опыта.

Чиновник такого типа управления должен соответ­ствовать следующим критериям: 1) быть лично свободным и подчиняться только служебному долгу, а не своим или чужим интересам; 2) занимать четко определенное место в служебной иерархии; 3) обладать определенной компетенцией (в данном случае твердо знать свои права и обязанно­сти); 4) работать на контрактной основе в условиях свободного выбора; 5) занимать должно­сть в соответ­ствии со своей профессиональной квалификацией; 6) получать регулярное денежное вознаграждение в соответ­ствии с занимаемой должно­стью; 7) иметь возможно­сть подниматься вверх по ступеням служебной иерархии в зависимо­сти от эффективно­сти своей деятельно­сти; 8) рассматривать свою службу как основную профессию; 9) не использовать свое служебное положение и вытекающие из него возможно­сти в личных целях; 10) подчиняться единой для всех служебной дисциплине.

Однако М. Вебер понимал, что в реальной жизни бюрократиче­­ский способ управления отличается от идеального типа. Политиче­ская практика показывает много примеров превращения чиновников в замкнутую касту, дей­ствующую не в интересах обще­ства, а преимуще­ственно в личных целях. Поэтому для нейтрализации негативных послед­ствий бюрократизации власти и управления используются различные формы контроля над деятельно­стью чиновников со стороны политиче­­ских институтов и обще­ственного мнения.

Другой тип легитимного господ­ства, в котором мотивацию к подчинению М. Вебер видел в «нрав­ственной привычке к определенному поведению», он назвал традиционным. Такой тип господ­ства основан на вере в законно­сть и даже священно­сть издревле суще­ствующих порядков и властей и связан с традиционным социальным дей­ствием.

На основе обобщения историче­ского опыта целого ряда стран Вебер выделяет две формы традиционного легитимного господ­ства: патриархальную и сословную.

Патриархальная форма организации традиционной власти имела место в Византии. Для нее характерны отношения личной зависимо­сти в аппарате государ­ственного управления. Хотя довольно высокие по­сты могут занимать как выходцы из социальных низов, включая бывших рабов, так и ближайшие род­ственники самого императора, все они являются бесправными слугами последнего. Примеры сословной формы организации традиционной власти можно найти в феодальных государ­ствах Западной Европы. Здесь механизм власти более обезличен. Нижестоящие звенья властной иерархии имеют большую автономию, а в основе самой иерархии лежат прин­ципы сословной принадлежно­сти и сословной чести. Такая форма традиционного господ­ства создает условия для образования аристократии, ограничивающей власть монарха.

При традиционном типе легитимного господ­ства и, в особенно­сти, при его патриархальной форме чрезвычайно низка роль формального права и, следовательно, нет возможно­сти дей­ствовать «невзирая на лица». Личная преданно­сть и верно­сть начальнику имеет гораздо большее значение, чем знания и компетентно­сть. Поэтому именно личная преданно­сть является важным условием для продвижения по служебной лестнице.

Третий тип легитимного господ­ства получил определение харизматиче­ского.

Под харизмой (боже­ственным даром) М. Вебер понимал некие экстраординарные способно­сти, дарованные некоторым индивидам и выделяющие их среди других людей. К харизматиче­­ским каче­ствам он относил способно­сть магиче­ского воздей­ствия на окружающих, пророче­­ский дар, выдающиеся силу духа и слова. Харизмой обладают герои, великие полководцы, маги, пророки и провидцы, гениальные художники, выдающиеся политики и, наконец, основатели мировых религий (Будда, Иисус, Магомет).

Для харизматиче­ского типа легитимного господ­ства характерна совершенно иная мотивация подчинения, чем для традиционного. Если при традиционной легитимно­сти мотивация основана на привычке, привязанно­сти к обычному, раз и навсегда заведенному, то при харизматиче­ской легитимно­сти она связана с сильным воздей­ствием на психику и сознание людей чего-то нового, яркого, необычайного. Здесь речь идет об аффективном типе социального дей­ствия. Источником привязанно­сти к харизматиче­скому властителю, готовно­сти следовать его указаниям является не традиция и формальные юридиче­­ские нормы, а эмоционально окрашенная личная преданно­сть ему и вера в харизму этого человека. Поэтому харизматиче­­ский вождь должен по­стоянно доказывать наличие этой самой харизмы, иначе власть его может повиснуть в воздухе.

От легального и традиционного типов легитимного господ­ства харизматиче­­ский отличается отсут­ствием четких правил и норм. Решения в этом случае принимаются из иррациональных побуждений.

В реальной политиче­ской практике харизма вождя может быть и не связана с каким-либо особым даром, а является след­ствием некритиче­ского восприятия его образа сторонниками и последователями. Нередко харизма возникает благодаря искусной демагогии и популизму. Пришедший к власти на основе подобной «искус­ственной» харизмы политиче­­ский деятель, может в­скоре разочаровать своих приверженцев неспособно­стью выполнить обещания, реализовать зачастую утопиче­­ские пожелания своих последователей. Вождь, не сумевший доказать свою харизму, начинает ее терять. Для удержания власти такому лидеру не о­стается ничего другого, как прибегать к силе, репрессиям. Таков механизм возникновения авторитарных диктатур во многих странах «третьего мира». Подобные примеры можно было увидеть и на по­стсоветском про­стран­стве.

Нетрудно заметить, что количе­ство видов социального дей­ствия и типов легитимного господ­ства у М. Вебера неодинаково. Ценно­стно-рациональное социальное дей­ствие не имеет соответ­ствующего ему типа легитимно­сти. Современные концепции легитимно­сти это несоответ­ствие устраняют.

В процессе развития политиче­ской науки развивались и представления о легитимно­сти. В каче­стве объекта легитимно­сти стали рассматривать не только власть как субстанцию, но и ее институциональное выражение в виде политиче­ской системы в целом.

По мнению известного американ­ского политолога С. Липсета, понятие «легитимно­сть» означает способно­сть системы породить и поддерживать веру народа в то, что ее политиче­­ские институты в наибольшей степени отвечают интересам обще­ства. Другой не менее известный американ­ский политолог Д. Истон считает легитимной такую власть или политиче­скую систему, которая соответ­ствует моральным прин­ципам индивидов, их соб­ственным представлениям о том, что является справедливым или правильным в сфере политики.

Типология легитимно­сти, по Д. Истону, основана на его представлении о том, что политиче­ская система может иметь два вида поддержки — диффузную и специфиче­скую.

Под диффузной поддержкой он понимает поддержку фундаментальных, базовых идей и прин­ципов, которые лежат в основе данной политиче­ской системы. Причем такая поддержка оказывается независимо от конкретных результатов функционирования самой системы, поскольку носит преимуще­ственно аффективный характер и связана с эмоциональным восприятием оправдывающих систему идей и прин­ципов. Специфиче­ская поддержка понимается как поддержка конкретных решений правитель­ства, поддержка отдельных институтов политиче­ской системы в зависимо­сти от эффективно­сти их деятельно­сти. Такая поддержка основана на рациональном расчете и является результатом осознанного выбора индивидов.

В каче­стве источников легитимно­сти Д. Истон называет идеологию, политиче­­ский режим и политиче­ское лидер­ство. Исходя из этого, он выделяет и три типа легитимно­сти: идеологиче­скую, структурную и персональную.

Идеологиче­ская легитимно­сть основана на убежденно­сти граждан в правильно­сти тех идейных ценно­стей, на которых основывается политиче­­ский режим и представляющие его институты. Чем больше граждан разделяют ценно­сти и нормы, характерные для данного политиче­ского режима, тем большей степенью легитимно­сти он обладает и, наоборот, чем меньше таких граждан, тем ниже уровень легитимно­сти. Структурная легитимно­сть основана на убежденно­сти граждан в оптимально­сти структуры институтов политиче­ской системы и выполняемых ими функций, на уверенно­сти в правильном распределении ролей в структурах власти и одобрении юридиче­­ских норм, на которых базируется данная система.

Нетрудно заметить, что структурная легитимно­сть в понимании Истона, сходна с легальной легитимно­стью в понимании М. Вебера. Точно также можно провести аналогию между персональной легитимно­стью по Д. Истону и харизматиче­ской легитимно­стью по М. Веберу.

Персональная легитимно­сть, по Д. Истону, основана на вере индивидов в личные каче­ства политиче­­ских лидеров, на уверенно­сти в их способно­сти наилучшим образом распорядиться своей властью. Но если «харизма», как считал М. Вебер, присуща лишь выдающимся историче­­ским деятелям, то Истон исходил из того, что массовую поддержку могут получать политиче­­ские лидеры и не обладающие в дей­ствительно­сти особыми каче­ствами. Как показывает реальная политиче­ская практика, власти способны добиваться заурядные лично­сти и они могут пользовать до­статочно устойчивой и широкой поддержкой населения и, следовательно, иметь персональную легитимно­сть.

В современной политиче­ской науке получила известно­сть концепция легитимно­сти политиче­ской власти французского политолога Ж. Шабо.

Легитимно­сть он определяет как адекватно­сть реальных или предполагаемых каче­ств управителей (а также тех, кто намеревается ими стать) подразумеваемому или ясно выраженному согласию управляемых.

Ж. Шабо выделяет четыре типа легитимно­сти: демократиче­скую, идеологиче­скую, технократиче­скую и онтологиче­скую.

Демократиче­ская легитимно­сть присуща политиче­­ским системам, функционирующим на основе базовых демократиче­­ских прин­ципов: коллегиальное принятие решений, учет воли большин­ства, соблюдение прав и свобод человека. Демократиче­ская легитимно­сть относительна и должна дополняться другими типами легитимно­сти. Прежде всего, это технократиче­ская легитимно­сть, которая находит отражение в степени профессионализма и компетентно­сти тех, кто находится у власти и принимает решения. Лидеру недо­статочно только завоевать поддержку избирателей, необходимо оправдать оказанное доверие эффективной управленче­ской деятельно­стью. Идеологиче­скую легитимно­сть Ж. Шабо понимает практиче­­ски также, как и Д. Истон, в каче­стве примеров ее функционированием приводя совет­ский и тоталитарные режимы.

Наиболее трудна для восприятия концепция онтологиче­ской легитимно­сти Ж. Шабо. Политолог указывал, что в данном случае «речь идет о выявлении соответ­ствия политиче­ской власти объективному порядку, вписанному в человече­скую и социальную дей­ствительно­сть, продолжении порядка, установленного в космиче­ской внечеловече­ской дей­ствительно­сти»[2]. Таким образом, суще­ствование любой политиче­ской системы оправдано до тех пор, пока она не вступает в противоречие с наиболее универсальными законами развития природы и обще­ства.

При всем многообразии концепций легитимно­сти власти, они имеют немало общих аспектов и различия между ними объясняются сложно­стью феномена легитимно­сти.

Наряду с теоретиче­ской проб­лемой легитимно­сти политиче­ской власти суще­ствует практиче­ская проб­лема ее легитимации, т.е. приобретения легитимно­сти в глазах обще­ства.

Легитимация власти в ряде случаев может совпадать с легализацией — принятием основополагающих юридиче­­ских актов, прежде всего конституций. Механизмом легитимации могут быть выборы или референдумы, с помощью которых выявляется уровень поддержки населением лидеров, партий, институтов, нормативных актов или решений. Идеологиче­ская легитимация власти необходима не только в тоталитарных системах, на те или иные идейные ценно­сти для оправдания своих дей­ствий и решений опираются и руководители самых демократиче­­ских стран.

Политиче­ская власть, особенно высокого уровня, часто персонифицирована. Поэтому для сохранения авторитета и, следовательно, легитимно­сти власти, необходимо поддерживать и укреплять авторитет представляющих ее политиче­­ских лидеров. В условиях авторитарных, тоталитарных режимов харизматиче­ская или, используя терминологию Истона, персональная легитимация может принимать форму «культа лично­сти», однако более цивилизованные примеры такой легитимации наблюдаются и в условиях демократии.

Для легитимации власти большое значение имеет эффектив­но­сть решений и дей­ствий тех, кто ею обладает. Политиче­­ский режим, не имеющий до­статочной легитимно­сти, может обрести ее, если будет способ­ствовать успешному решению стоящих перед обще­ством проб­лем и, тем самым, удовлетворению потребно­стей и чаяний большин­ства населения.

В каче­стве эмпириче­­ских индикаторов степени легитимно­сти власти могут рассматриваться следующие признаки:

уровень принуждения, используемый властью для осуще­ствления своей политики (легитимная власть может вообще обходиться без прямого насилия, нелегитимная власть часто про­сто «сидит на штыках»);

наличие или отсут­ствие попыток незаконного свержения данного правитель­ства или политиче­ского лидера;

наличие или отсут­ствие массовых акций граждан­ского неповиновения, а также сила такого неповиновения;

результаты выборов, референдумов, а также данные социологиче­­ских исследований, если последние до­стоверны.

Наряду с процессом легитимации власти в политиче­ской практике может происходить и обратный процесс — делегитимации власти, т.е. утраты тех факторов, которые определили ее легитимно­сть.

Делегитимация власти может стать результатом целого ряда причин: 1) след­ствием противоречия между эгоистиче­­скими устремлениями правящей элиты и господ­ствующими в данном обще­стве идейными ценно­стями; 2) след­ствием противоречия между официально провозглашенными демократиче­­скими прин­ципами и реально политиче­ской практикой, связанной с ограничением прав и свобод населения, давлением на сред­ства массовой информации, преследованием оппозиции; 3) след­ствием повышения неэффективно­сти деятельно­сти бюрократиче­ского аппарата и усиления его коррумпированно­сти; 4) след­ствием раскола внутри правящей элиты из-за утраты уверенно­сти в оправданно­сти ее претензий на власть; 5) след­ствием конфликта между ветвями власти; 6) след­ствием ситуации, когда политиче­ская система перестает воспринимать требования основных обще­ственных групп, когда в ней отсут­ствуют или прекращают функционировать механизмы, защищающие интересы широких народных масс.

Процессы легитимации и делегитимации власти можно проиллюстрировать примерами из истории коммунистиче­ского политиче­ского режима в нашей стране.

Как и для любого другого тоталитарного режима, для власти большевистской партии в России особое значение имела идеологиче­ская легитимно­сть. В процессе легитимации коммунистиче­ского режима можно обнаружить две основные со­ставляющие. Первая связана с по­степенным вытеснением всех чуждых коммунистиче­ской идеологии взглядов, вторая — с приспособлением самой коммунистиче­ской идеологии к реально­стям и традициям россий­ского обще­ства. Искоренение инакомыслия началось в­скоре после октябрьского переворота и продолжалось до­статочно длительное время, поскольку пришлось решать целый комплекс связанных с этим задач. Необходимо было устранить носителей чуждых «марксизму-ленинизму» идейных течений, одновременно сформировать новый идеологиче­­ский и пропагандист­ский аппарат. На решение этой задачи ушло как минимум два десятилетия. Однако только одного этого для установления тотального идеологиче­ского контроля над обще­ством было бы недо­статочно. С точки зрения господ­ствующего режима, необходимо было также установить информационную блокаду, превратить СССР в информационно закрытое, изолированное от о­стального мира обще­ство. По­степенно совет­ские люди все более и более отгораживались не только от окружающего мира, но и от своего прошлого.

Только идеология не могла быть столь долго един­ственным легитимирующим фактором коммунистиче­ского режима в СССР. Она подкреплялась факторами иного порядка. Можно говорить и экономиче­ской эффективно­сти этого режима. Были решены задачи индустриальной модернизации в технико-технологиче­ском и социально-культурном отношении. Аграрная Россия превратилась в ракетно-ядерную сверхдержаву, запустила первый искус­ственный спутник Земли и осуще­ствила первый полет человека в космос. Не следует забывать и о том, что начиная с середины 1950‑х гг. наблюдалась устойчивая тенденция ро­ста уровня материального благосо­стояния большин­ства населения СССР, которое могло также пользоваться и широким набором бесплатных социальных услуг, пусть и невысокого по мировым стандартам каче­ства.

Улучшение жизни советского народа было дополнением к обещанию всеобщего счастья в «светлом будущем» — при коммунизме. Образ этого светлого будущего был важным элементом идеологиче­ской доктрины и оправданием всех трудно­стей и бед повседневной жизни, легитимировал любые дей­ствия власти. Именно идеология для советского обще­ства была наиболее интегрирующей и легитимирующей суще­ствующую власть силой.

Идеологиче­ская эрозия в полной мере стала реально­стью уже во времена руковод­ства страной Л. И. Брежневым. Его правление было отмечено, с одной стороны, небывалыми прежде до­стижениями, но одновременно и нараставшим разочарованием в прежних идеалах и ценно­стях. Прежде всего, оказались дискредитированы представления о «светлом будущем» — коммунизме, который не наступил в обещанные сроки, а партийное руковод­ство избегало прямых объяснений с народом по этому поводу. К тому же реальное повышение уровня жизни не всегда ощущалось психологиче­­ски. Зачастую, наоборот, усиливалось недоволь­ство своим материальным положением из-за сохранявшегося дефицита на многие товары и услуги. С обо­стрением социально-экономиче­­ских проб­лем усилилась деградация во многих сферах обще­ственной жизни. Стала отчетливо обнаруживаться коррупция и разложение партийно-государ­ственного аппарата (всеохватывающая коррупция, по мнению французского социолога М. Догана, является симптомом делегитимации режима). Но до полной его делегитимации в СССР было еще далеко, тем более что обще­ство по большей части находилось в неведении относительно реально стоящих перед ним проб­лем.

В начале «перестройки» советское обще­ство в большин­стве своем еще не было готово к серьезным и системным изменениям. М. Горбачев столкнулся не только с сопротивлением части консервативного аппарата, но и с инертно­стью массового сознания в целом. Поэтому понадобилась помощь сред­ств массовой информации, получивших, пусть и ограниченную «сверху», свободу критиковать суще­ствующие реалии для того, чтобы «расшевелить» обще­ство. Так называемая «гласно­сть» стала первым камнем, сорвавшимся в пропасть и увлекшим за собой всю систему мифов, на которых покоилась господ­ствовавшая идеология. Процесс деградации идеологии шел и в предше­ствовавшие годы, но рухнула она, не выдержав «перепада давления», вызванного открытием внешних и внутренних идеологиче­­ских шлюзов. Параллельно с быстрым размыванием идеологиче­ского фундамента легитимно­сти коммунистиче­ской власти обнажилась и экономиче­ская неэффективно­сть системы. В результате делегитимации прежняя экономиче­ская и политиче­ская система рухнула, открыв новый период развития нашей страны.

Непро­стым был процесс легитимации власти в новой России после распада СССР.

В первые годы реформ «харизма» Б. Н. Ельцина, приобретенная им в борьбе с прежней системой, в том числе и популист­скими приемами, была едва ли не един­ственным фактором, легитимировавшим происходившие перемены и вновь возникавшие отношения и институты. В то же время затягивалось принятие необходимых в новых условиях нормативных актов и, прежде всего, Конституции. Это привело к политиче­скому кризису.

Сложилась ситуация, когда формальная законно­сть (легаль­-
но­сть) и легитимно­сть не только не совпадали, но в некоторых пунктах находились в конфликте между собой. Так было в сентябре — октябре 1993 г. во время уже упоминавшегося противо­стояния между Президентом РФ Б. Н. Ельциным и большин­ством Съезда народных депутатов и Верховного Совета РФ. Ельцин к тому времени еще не утратил полно­стью своей «харизмы» и «победил».

По мере того как популярно­сть Б. Н. Ельцина падала, власть все более старательно искала иные сред­ства своей легитимации. Например, был задей­ствован идеологиче­­ский фактор. Если в начале 1990‑х гг. в ходу были ссылки на либеральные ценно­сти, то затем видные представители правящего режима использовали патриотиче­­ские лозунги и риторику, заим­ствованную у оппозиции.

В начале XXI в. возросла роль легально-рациональных факторов легитимации политиче­ской власти в России, в частно­сти правовых норм. Легитимно­сть и легально­сть власти теперь, в отличие от периода 1980—1990‑х гг., практиче­­ски совпадают. Передача президент­ских полномочий от В. В. Путина к Д. А. Медведеву в 2008 г. произошла полно­стью в соответ­ствии с дей­ствующей Конституцией и другими законодательными актами.

Но и сегодня задача легитимации власти не сводится лишь к исполнению формально-правовых норм. По-прежнему важным фактором легитимации политиче­ской власти в России о­стается эффективно­сть ее деятельно­сти. Поскольку Россия, как и другие страны мира, переживает глобальный экономиче­­ский кризис, сохранение политиче­ской стабильно­сти и высокого уровня доверия населения к основным государ­ственным институтам, а, следовательно, уровень их легитимно­сти будут зависеть от того, как все ветви власти справятся с непро­стыми социально-экономиче­­скими проб­лемами.

Вопросы и задания для самопроверки

Сравните основные подходы к определению сущно­сти власти и власт­ных отношений.

Назовите основные элементы в структуре власти.

Найдите связь между источниками власти и мотивами к подчинению.

Какие из ресурсов власти, по вашему мнению, имеют наиболее важное значение?

Чем политиче­ская власть отличается от экономиче­ской?

Какова связь между теорией социального дей­ствия М. Вебера и его теорией легитимного господ­ства?

В чем со­стоит сход­ство и различие между понятиями «легально­сть» и «легитимно­сть»?

В чем со­стоит сход­ство и различие между понятиями «харизматиче­ская легитимно­сть» и «персональная легитимно­сть»?

Каковы, по вашему мнению, критерии эффективно­сти власти?

Охарактеризуйте роль идеологиче­ского фактора в процессах легитимации и делегитимации коммунистиче­ского режима в бывшем СССР.

Литература

Основная литература

Алексеева, Т. А. Современные политиче­­ские теории / Т. А. Алексеева. — М., 2000.

Ачкасов, В. А. Легитимация власти в по­стсоциалистиче­ском россий­ском обще­стве / В. А. Ачкасов, С. М. Елисеев, С. А. Ланцов. — М., 1996.

Вебер, М. Избранные произведения / М. Вебер. — М., 1990.

Дибиров, А.-Н. З. Теория политиче­ской легитимно­сти. Курс лекций / А.-Н. З. Дибиров. — М., 2007.

Ледяев, В. Г. Власть: концептуальный анализ / В. Г. Ледяев. — М., 2001.

Политиче­ская наука: новые направления / науч. ред. Е. Б. Шестопал. — М., 1999.

Дополнительная литература

Власть и элиты в современной России: сб. науч. статей / под ред. А. В. Дуки. — СПб., 2003.

Власть и элиты в россий­ской трансформации / под ред. А. В. Дуки. — СПб., 2005.

Власть и демократия: зарубежные ученые о политиче­ской науке / под ред. П. А. Цыганкова. — М., 1992.

Власть: очерки современной политиче­ской философии Запада / отв. ред. М. В. Мшвениерадзе. — М., 1989.

Дегтярев, А. А. Основы политиче­ской теории / А. А. Дегтярев. — М., 1998.

Канетти, Э. Масса и власть / Э. Канетти. — М., 1997.

Легитимно­сть и легитимация власти в России / отв. ред. С. А. Ланцов, С. М. Елисеев. — СПб., 1995.

Образы россий­ской власти: От Ельцина до Путина / под ред. Е. Б. Шестопал. — М., 2008.

Райгород­ский, Д. Я. Психология и психоанализ власти : хрестоматия. В 2‑х тт. / Д. Я. Райгород­ский. — Самара, 1999.

Сенокосов, Ю. Власть как проб­лема / Ю. Сенокосов. — М., 2005.

Философия власти / под ред. В. В. Ильина. — М., 1993.

5.1. Социальные группы как субъекты и объекты политики

В современной политиче­ской науке и политиче­ской социологии при анализе структур, из которых со­стоит любое обще­ство, т.е. при описании различных видов социальной стратификациив целом преобладают два близких и взаимодей­ствующих между собой концептуальных подхода: теория социальных групп (групповой подход) и теория социальных классов (классовый подход).

В хронологиче­ском плане классовый подход предше­ствует теории групп, возникшей только в начале ХХ в. Ее появление обычно связывают выходом в свет работы американ­ского политолога А. Бентли «Процесс управления» (1908). Но окончательно теория групп утвердилась в западной политологии только после того, как у Бентли во второй половине ХХ в. появились как в США, так и в Европе, довольно многочисленные сторонники и последователи. Основные идеи Бентли были развиты Д. Б. Труманом в книге «Правитель­ственный процесс» (1951). Вслед за ней выходят исследования Э. Лейтема(1952),Ч. Б. Хейгана, С. Д. Элдерсвельда(1958),Р. Т. Голембиев­ски(1960), Г. Алмонда (1958, 1966), М. Олсона(1965),Ж. Блонделя(1969),О. Р. Янга(1968),Д. Ла Паломбары(1960, 1964)и др.

Разработка теории групп в послевоенный период была реакцией на традиционный институциональный и юридиче­­ский подходы анализа социально-политиче­ской системы. Она представляла собой в самой широкой перспективе эволюцию политиче­ского анализа от традиции нормативных суждений относительно политиче­­ских процессов в направлении эмпириче­ского их изучения. Определяя политиче­скую науку начала ХХ в. как «формальное изучение наиболее внешних характеристик управленче­­ских институтов», А. Бентли, в частно­сти, подчеркивал, что «сырой материал», на основании которого можно прийти к подлинно научным заключениям, характеризующим деятельно­сть правитель­ственных учреждений, следует искать не в юридиче­­ских кодексах, конституционных документах, эссе и воззваниях, но в обыденной эмпириче­ской реально­сти. Тем не менее теория групп вполне целенаправленно противо­стояла традиции марксистского анализа социальных отношений и этом своем аспекте имела несомненный идеологиче­­ский подтекст.

Исходной категорией для анализа социальных групп независимо от их характера, различных теоретиче­­ских подходов и оценок, является понятие «социальная структура». Это понятие, используемое обычно для описания общей организации обще­ственной жизни, нередко выглядит не­сколько неопределенным. Например, американ­ский социолог М. Леви-младший определяет социальную структуру в духе бихевиоральной теории как «модель дей­ствия или управления». По мере распро­странения системного подхода — особенно под влиянием работ Т. Парсонса—понятие «социальная структура» стало использоваться в каче­стве эквивалента понятия «социальная система», которая со­стоит из множе­ства социальных статусов‑ролей, связанных с помощью нормативных комплексов и ценно­стных ориентаций. Некоторые социологи используют термин «социальная структура» в более узком смысле, акцентируя внимание на неравномерно­сти распределения власти, товаров и услуг в обще­стве, лежащей в основе социальной стратификации.

Большой вклад в разработку теории социальной стратификации внес рус­ский и американ­ский политолог П. А. Сорокин, разрабатывавший эту проб­лему на протяжении многих десятилетий, начиная с выхода в 1920 г. его двухтомного труда «Система социо­логии». В основе его подхода лежит теория образования социальных групп, классов и институтов в зависимо­сти от интенсивно­сти взаимодей­ствия индивидов в различных обще­ственных системах и культурах. «…Различная степень взаимообусловленно­сти поведения (и переживаний) сосуще­ствующих индивидов, — отмечал он, — влечет за собой появление и суще­ствование целой пирамиды коллективных един­ств в пределах одного и того же количе­ства индивидов (населения)… Любой индивид социально стоит столько, сколько стоят группы, к которым он принадлежит, и место, занимаемое им в каждой из них. Если эти группы влиятельны (например, государ­ство) и если он там является не десятой спицей в колеснице, то и обще­ственный вес его будет значителен».

Следовательно, наиболее могуще­ственными будут те группы, которые наиболее интенсивно влияют на поведение максимально возможного количе­ства индивидов. В число факторов, определяющих влияние той или иной группы, входят количе­ство ее членов, степень распро­страненно­сти группы и солидарно­сти ее участников, наличие в ее распоряжении техниче­ского аппарата воздей­ствия на поведение людей. Помимо солидарно­сти членов группы, решающее значение, определяющее ее влияние, играет такой признак ее организованно­сти, как наличие управляющих и управляемых.

Опираясь на данные исходные прин­ципы, П. А. Сорокин выделял следующие важнейшие категории социальных групп:

расовую;

половую;

возрастную;

семейную;

государ­ственную;

языковую;

профессиональную;

имуще­ственную;

правовую;

территориальную;

религиозную;

партийную;

психоидеологиче­скую.

Элементарной группой П. А. Сорокин называл «реальную, а не мнимую совокупно­сть лиц, объединенных в единое взаимодей­ствующее целое каким-либо одним признаком, до­статочно ясным и не сводимым к другим признакам». Группы, объединенные в единое целое на основе не­скольких признаков, он именовал кумулятивными. Например, класс в соответ­ствии с данной точкой зрения представляет собой разновидно­сть кумулятивной группы, объединенной такими первичными признаками, как имуще­ственный, профессиональный, правовой и др.

Таким образом, большин­ство социологов в своем стремлении к адекватному определению понятия «социальная группа» исходят, как правило, из представления об обще­стве как динамиче­ской системе множе­ства взаимодей­ствий, обладающих огромным многообразием именно групповых характеристик. Социальная группа, отмечал А. Бентли, это «…определенное количе­ство людей — представителей обще­ства, которые рассматриваются, однако, не в каче­стве физиче­ской массы, оторванной от о­стальных человече­­ских масс, но в каче­стве деятельной массы, которая вовсе не препят­ствует уча­ствующим в ней людям равным образом принимать участие во многих других видах деятельно­сти».

Определяя социальную группу как «некоторое число людей, взаимодей­ствующих друг с другом на регулярной основе», современный англий­­ский социолог Э. Гидденс проводит различие между данным термином и понятиями «агрегат» и «социальная категория», с одной стороны, и понятиями «первичная группа» и «вторичная группа» — с другой (в последнем случае он придерживается классификации американ­ского социолога Ч. Х. Кули).

Под агрегатом(социальной совокупно­стью) подразумевается набор людей, оказавшихся в одном месте в одно и то же время, но не имеющих никаких определенных связей друг с другом — пассажиры в аэропорту, зрители в кино и т.д. Социальная категория—это статистиче­ская группировка, объединяющая людей на основе конкретных характеристик, таких как определенный уровень дохода или профессиональное положение. В свою очередь, понятием «первичная группа» обозначаются небольшие ассоциации, связанные узами род­ства или эмоциональными узами (семья, кружок друзей, единомышленников). Вторичные группы представляют собой некоторое количе­ство людей, регулярно встречающихся, но чьи отношения основываются по большей части на специфиче­­ских практиче­­ских интересах (комитеты, клубы и т.д.).

При рассмотрении проб­лемы функционирования социальных групп в различных обще­ственных системах большое значение имеют особенно­сти процесса их институционализации. Понятие «институт» лежит в основе теории социальной структуры, разработанной американ­ским радикальным социологом Р. Миллсом. Под институтом он понимает «обще­ственную форму определенной совокупно­сти социальных ролей». В ходе взаимодей­ствия институты, структурированные в «соответ­ствии с задачами, которые они должны выполнять» и «стабилизированные лидерами», образуют «институциональный порядок». Комбинация этих «порядков» со­ставляет, в свою очередь, социальную структуру.

Р. Миллс использует понятие «институт», по суще­ству, в значении, эквивалентном понятию «социальная группа», выдвигая на передний план власт­ный характер практиче­­ски любого вида групповой организации. «Какие бы цели не преследовали взаимодей­ствующие партнеры, — отмечал он, — и какие бы сред­ства не применяли, между ними суще­ствуют отношения господ­ства и подчинения».

В современных западных обще­ствах Р. Миллс выделял пять институциональных порядков:

политиче­­ский, включающий институты власти, причем члены этих институтов обладают различным авторитетом и возможно­стью влиять на решения власти в пределах социальной структуры;

экономиче­­ский — институты, организующие трудовую деятельно­сть, хозяй­ственные ресурсы и техниче­­ские новше­ства с целью производ­ства и распределения товаров и услуг;

военный, гарантирующий стабильно­сть и законный порядок;

семейный — институциональная совокупно­сть, регулирующая законные половые отношения, рождение и воспитание детей;

религиозный — учреждения, организующие различные виды коллективного почитания Бога.

Акцентировка Р. Миллсом внимания на отношениях господ­ства и подчинения как основы функционирования любой социальной группы (института) имела прин­ципиальное значение, поскольку она затрагивала важнейшую теоретиче­скую проб­лему соотношения целей, которые ставят перед собой члены группы и сред­ств, необходимых для их реализации.

Исходным моментом теории групп традиционно выступала предпосылка, в соответ­ствии с которой индивиды стремятся объединяться в группы как с целью самовыражения и заботы о соб­ственной безопасно­сти, так и с целью реализации групповых интересов, защита которых приносит индивидам выгоду и пользу, что является для них благом. Еще в конце 1960‑х гг. этот традиционный подход был по­ставлен под сомнение американ­ским политологом М. Олсоном в книге «Логика коллективного дей­ствия» (1968).

Разделяя общую предпосылку, согласно которой индивиды, как правило, дей­ствуют рационально, исходя из своих соб­ственных интересов, М. Олсон, однако, стремился доказать, что внутри больших групп индивид не будет дей­ствовать в целях до­стижения общих или групповых интересов, даже пребывая в твердом убеждении в том, что реализация этих целей принесет ему выгоду. «Если члены большой группы, — отмечал он, — рационально стремятся до­стичь максимума своего личного благосо­стояния, они не будут стремиться к продвижению своих общих или групповых целей до тех пор, пока принуждение не заставит их сделать это или же пока некоторые иные побудительные причины, отдельные от до­стижения общих или групповых интересов, не будут индивидуально представлены членам группы на тех условиях, что последние примут на себя затраты и тяготы, связанные с реализацией общих целей. Подобные большие группы не будут формировать организации для продвижения своих коллективных целей при отсут­ствии принуждения или же только что упомянутых отдельных побудительных сред­ств. Эти положения сохраняют истинно­сть даже в том случае, когда в группе налицо единодушие относительно понимания общего блага и методов его до­стижения».

Скептиче­ская позиция М. Олсона являлась как бы спонтанным и есте­ственным ответом на вопрос, продиктованный элементарным здравым смыслом: во имя чего индивид, представляющий собой ничтожную величину в большой группе, станет тратить свою энергию в продвижении общего блага, если в любом случае как член группы он получит свою долю от этого блага в случае до­стижения цели?

М. Олсон, полагая, что данные соображения в гораздо меньшей степени применимы к малым группам, приходит к следующим выводам:

чем меньшей является группа, тем большей оказывается пропорциональная доля, приходящаяся на каждого члена;

в малой группе индивид с большей готовно­стью будет признавать, что он дей­ствительно получит свою долю;

в малых группах индивиды знают друг друга и могут иметь представление о вкладе каждого в общее благо. В больших же группах только принуждение или особые побудительные сред­ства, индивидуально предлагаемые отдельным их членам, способны обеспечить эффективную кооперацию.

Доводы М. Олсона прин­ципиально ставили под сомнение эвристиче­скую ценно­сть изучения политики в рамках теории групп, получившей вслед­ствие своего универсального характера всеобщее распро­странение как в социологии, так и в политиче­ской науке, прежде всего, в области политиче­ской компаративистики, или сравнительной политологии. Тем не менее такого рода критика не смогла поколебать убежденно­сть многих ученых в полезно­сти группового анализа хотя бы потому, что она, во-первых, относилась только к функционированию больших или «латентных» групп (в то время как изучение малых групп всегда играло большую роль в рамках данного подхода), а во-вторых, она по этим же причинам фактиче­­ски стремилась лишь к уточнению логиче­­ских границ такого анализа. Помимо этого нельзя полно­стью опроверг­нуть саму возможно­сть возникновения ситуаций, когда рационально мыслящие члены больших групп вполне сознательно будут стремиться внести свой вклад в реализацию общих целей, полагая, что такими дей­ствиями они добьются для себя гораздо большего по сравнению с другими, занимающими позицию равнодушных наблюдателей.

С момента возникновения теория групп в лице своих представителей внесла суще­ственный вклад в реализацию концепции исследования реальных, «базовых» движущих сил политиче­ской жизни. Она способ­ствовала привлечению внимания к таким понятиям, как «власть», «интересы», «конфликт» в ходе систематиче­ского изучения структуры соперниче­ства борющихся за влияния политиче­­ских группировок. В этом же направлении развивалась и уже упомянутая выше теория классов.

По своему характеру классовый подход к изучению политики отличается как от теории групп, так и от теории элит. Если социальная группа обычно рассматривается как совокупно­сть индивидов, вступающих во взаимодей­ствие с целью до­стижения общей цели или реализации взаимовыгодного интереса, то диапазон «классовых интересов» намного уже. Классы — это совокупно­сть индивидов, имеющих сравнительно одинаковую долю в одной из фундаментальных «распределительных ценно­стей» — власти, богат­ства или престижа. Хотя как отдельная единица класс отличается определенным равен­ством внутри своих соб­ственных членов, его отношения с другими классами обычно характеризуются в понятиях неравен­ства. Характеристика любого класса обычно выявляется в отношении его представителей к другим классам и водоразделом между ними выступают те же власть, богат­ство и престиж или их различные комбинации. Поэтому межклассовые отношения определяются в понятиях разделения и конфликта, связанных, в свою очередь, с изменениями в классовой и, следовательно, в политиче­ской системе. Их основными характеристиками является конфликт, принуждение, борьба, отсут­ствие равновесия и изменения, имеющие нередко революционный, разрушительный характер.

В ХХ в. в западной, особенно американ­ской, политологии классовый подход долгое время о­ставался маргинальным, несмотря на то что он был первоначально представлен таким выдающимся мыслителем, как К. Маркс, а впослед­ствии его сторонниками были М. Вебер, Й. Шумпетер,Т. Веблен, Т. Г. Маршалл, П. Сорокин и др. Причин для этого было немало. Например, в американ­ской политиче­ской теории (как на популярном, так и на академиче­ском уровнях) преобладала точка зрения, согласно которой классовые различия играли в истории США незначительную роль, о чем, в частно­сти, свидетель­ствовал и тот факт, что в этой стране так и не возникла массовая рабочая партия.

Другой причиной была тесная идентификация классового анализа с работами К. Маркса, что в условиях перманентной идеологиче­ской конфронтации с социалистиче­­скими странами, где этот анализ занимал господ­ствующее положение в обще­ственных науках, придавало ему в глазах некоторых западных ученых дополнительную негативную окраску. Распро­странение в рамках бихевио­рального подхода эмпириче­­ских методов исследования побуждал ученых, стремящихся к строгой научной объективно­сти, дистанцироваться от любых идеологиче­­ски окрашенных и «ценно­стно-нагруженных» конструкций. Но, несмотря на все эти сдерживающие факторы, классовый анализ уже в 1960—1970‑е гг. по­степенно отвоевал утраченные не­сколько десятилетий назад позиции. Широкомасштабные сравнительные исследования, проводимые в рамках теории политиче­ской модернизации сначала на материале азиат­ских, африкан­ских, латиноамерикан­ских стран, а в дальнейшем и по­сткоммунистиче­­ских стран Центральной и Во­сточной Европы, быстро выявили недо­статочно­сть теорий групп и элит, заставляя вновь вернуться к обсуждению проб­лемы актуально­сти классового подхода. Вполне есте­ственно, что возврат к этой традиции был невозможен без новой критиче­ской переоценки марксистской концепции классов и классовой борьбы.

Хотя первые решающие шаги в обосновании этой концепции были сделаны К. Марксом и Ф. Энгельсом уже в знаменитом «Манифесте Коммунистиче­ской партии» и других их ранних работах, окончательную ее разработку К. Маркс дал уже в «Капитале», в котором он стремился доказать неизбежно­сть конфронтации между рабочим классом и классом капиталистов вслед­ствие неискоренимых противоречий самого капиталистиче­ского способа производ­ства.

На марксистскую теорию классов наложили большой отпечаток историче­­ские обстоятель­ства эпохи промышленной революции в Западной Европе первой половины XIX в., сопровождавшейся ро­стом организованного рабочего движения, который происходил в атмосфере войн и политиче­­ских переворотов. Своеобразная проекция этой атмосферы на всю мировую историю, привела К. Маркса к выводу о том, что классовая борьба является ее подлинной движущей силой. Глубокий анализ К. Марксом взаимосвязи противоречий классовой структуры капиталистиче­ского обще­ства с процессом его революционных изменений является его фундаментальным вкладом в социологию и политиче­скую науку.

Вместе с тем уже на рубеже XIX—XX вв. некоторые ученые и мыслители пришли к выводу о том, что, несмотря на свою научную убедительно­сть, марксистская концепция содержит целый ряд ошибочных положений, связанных, в первую очередь, с тем обстоятель­ством, что ее создатель рассматривал эволюцию капиталистиче­ского способа производ­ства не только как ученый, на и как революционный стратег, вождь пролетарской партии и политиче­­ский теоретик. Классиче­­ским примером научной критики революционного учения К. Маркса является анализ М. Вебером содержания «Коммунистиче­ского манифеста» в одной из своих лекций 1918 г. Приведем некоторые наиболее важные выводы, сделанные в этой связи немецким социологом: «…“Коммунистиче­­ский Манифест” является пророче­­ским документом. Он предвещает крах частной промышленной, или капиталистиче­ской, организации обще­ства и замену этого обще­ства сначала, в каче­стве переходной стадии, пролетарской диктатурой.

Однако за этой переходной стадией находится подлинно окончательная надежда: пролетариат не может освободить себя от раб­ства, не положив конец всякому господ­ству человека над человеком. Это дей­ствительно пророче­ство, сердцевина манифеста, без которой он никогда не был бы написан: пролетариат, рабочие массы сначала через своих руководителей захватят политиче­скую власть, но это — переходный этап, который приведет, как известно, к “ассоциации индивидов”. Именно такой будет конечная ситуация.

Как будет выглядеть эта ассоциация — об этом “Коммунистиче­­ский Манифест” забывает сказать, как это делается и во всех программах всех социалистиче­­ских партий. Нам сообщают, что этого мы знать не можем. Может быть только установлено, что наше настоящее обще­ство обречено, оно потерпит крах в соответ­ствии с законами природы и будет на первом этапе заменено пролетар­ской диктатурой. Но о том, что последует за ней, пока еще предсказать ничего нельзя, за исключением отсут­ствия господ­ства человека над человеком.

Какие доводы выдвигаются, чтобы показать неизбежно­сть падения по природе вещей суще­ствующего обще­ства? Ибо в строгом соответ­ствии с законами природы оно приближается к своему концу. Это было второе кардинальное изречение данного торже­ственного пророче­ства, которое привлекало к нему торже­ствующую веру масс. Энгельс однажды использует образ — точно так же, как в положенное время планета Земля столкнется с Солнцем, капиталистиче­ское общество обречено на гибель.

Какие доводы при этом выдвигаются? Первый заключается в следующем: буржуазия как обще­ственный класс, под которым всегда подразумеваются, в первую очередь, промышленники и все те, кто прямо или косвенно разделяют те же самые интересы, — такой правящий класс только тогда может сохранять свой контроль, если он может гарантировать, по крайней мере, элементарные сред­ства к суще­ствованию управляемому классу наемных рабочих. Так, утверждают авторы, обстояло дело с раб­ством, то же самое было с системой феодальных поместий и т.д. Здесь люди обеспечивались, по крайней мере, голым пропитанием и тем самым мог поддерживаться контроль. Современная буржуазия, однако, не может сделать этого. Она неспособна делать это, потому что конкуренция между предпринимателями принуждает их все дальше и дальше бороться друг с другом путем снижения цен, а с появлением новых машин неизменно выбрасывать рабочих без всякого пропитания на улицу. Промышленники должны иметь в своем распоряжении обширный слой безработных, так называемый «промышленный резерв», из которого они могут в любое время выбрать некоторое число подходящих рабочих для своих фабрик; и этот слой все время создается увеличивающейся механиче­ской автоматизацией.

Однако результат заключается в том (или так утверждал “Ком­мунистиче­­ский Манифест”), что появляется все увеличивающийся класс по­стоянных безработных, «пауперов», и урезает минимум сред­ств к суще­ствованию, так что класс пролетариев не получает даже элементарных жизненных сред­ств, гарантированных данным социальным порядком. С этого момента такое обще­ство становится непригодным и оно гибнет в результате революции.

Эта так называемая теория пуперизации в такой форме в настоящее время отброшена как неправильная открыто и без каких-либо исключений социал-демократией на всех уровнях. В юбилейном издании “Коммунистиче­ского Манифеста” его издатель — Карл Каут­ский безоговорочно признал, что развитие пошло по другому пути, а не по этому.

Этот тезис отстаивается в иной форме, в новой интерпретации, которая, между прочим, как бы и не оспаривается, но, во всяком случае, она лишилась своего прежнего торже­ственного характера. Как бы там ни было, на чем же все-таки основываются шансы на успех революции? Не обречена ли она на вечное поражение?

Теперь мы подходим ко второму аргументу: конкуренция между предпринимателями приносит победу тому, кто сильнее размером своего капитала, своими деловыми способно­стями, но, прежде всего, своим капиталом. Это означает по­стоянное уменьшение числа предпринимателей, поскольку более слабый устраняется. Чем меньше становится число предпринимателей, тем больше увеличивается в относительном и абсолютном масштабе численно­сть пролетариата. В определенный момент, однако, количе­ство предпринимателей уменьшится настолько, что для них станет невозможно поддерживать свое господ­ство. И тогда станет реальным, по возможно­сти мирно и спокойно, лишить этих “экспроприаторов” соб­ственно­сти, скажем, в обмен на ежегодную ренту. Ведь они увидят, что почва будет так гореть под их ногами и их о­станется так мало, что они не смогут удержать свою власть.

Это положение, пусть даже в видоизмененной форме, имеет все еще поддержку и сегодня. Однако стало ясно, что, по крайней мере, теперь оно вообще не является значимым в какой-либо форме. В первую очередь, оно не оправдано для сельского хозяй­ства, где, наоборот, во множе­стве случаев наблюдалось ясно выраженное увеличение численно­сти крестьян­ства. Далее, оно оказалось не совсем неправильным, но иным в плане ожидаемых послед­ствий для обширных отраслей промышленно­сти, где оно продемонстрировало только то, что про­стое уменьшение численно­сти предпринимателей далеко не исчерпывает процесс. Уменьшение слабых в финансовом отношении выражается в их подчинении капиталом, синдикатами и трестами. Однако параллельным к этим сложным процессам является быстрый ро­ст числа клерков, т.е. неофициальной бюрократии.

Статистиче­­ски быстрота ее ро­ста обгоняет ро­ст численно­сти рабочих, а интересы клерков отнюдь не устремлены в сторону пролетар­ской диктатуры. И затем снова, появление в высшей степени различных и многообразных форм разделения интересов означает, что в настоящее время совершенно невозможно утверждать, что сила и количе­ство тех, кто прямо или косвенно заинтересованы в буржуазном порядке уменьшаются. Теперь, по крайней мере, ситуация не позволяет сделать предположение о том, что в будущем только полдюжины, не­сколько сотен или не­сколько тысяч магнатов о­станутся в одиночку перед лицом миллионов и миллионов пролетариев».

Критика М. Вебера была направлена против сделанных К. Марксом и его последователями неверных выводов относительно перспектив эволюции классовой структуры западных обще­ств в целом, но отнюдь не против самой теории классов. Напротив, развивая целый ряд идей, сформировавшихся в рамках классиче­ской полит­экономии и социалистиче­ской литературы, в том числе и марксистского направления, М. Вебер создал свою теорию социального неравен­ства на основе соб­ственной концепции социальной стратификации и статусных групп.

Следуя заложенной М. Вебером традиции научного анализа классовой структуры и влияния классовых противоречий на социальные и политиче­­ские процессы, ученые, представлявшие различные направления в политологии и социологии, также стремились переосмыслить в ХХ в. как марксистскую теорию классовых конфликтов, так и наиболее удачные попытки ее критиче­­ских интерпретаций. К числу наиболее выдающихся современных комментаторов Маркса, относятся, например, Р. Дарендорф,К. Й. Фридрих,С. Оссов­ски,Р. Бендикс, С. Липсет и др.

Современный классовый подход в политологии, как и прежде, исходит из по­становки следующих прин­ципиальных вопросов:

что представляют собой базовые характеристики классов и чем обусловлена классовая принадлежно­сть?

как классы соотносятся друг с другом и как влияют их отношения на социальную структуру?

каково соотношение между классовой структурой и политиче­ской системой?

какие наиболее суще­ственные особенно­сти сотрудниче­ства и конфликтов обусловливают классовое взаимодей­ствие?

при каких условиях и когда классовый конфликт приводит к революции?

каковы отношения между элитами, лидерами, группами и классами?

Хотя сторонники классового подхода и не всегда сходятся в оценке исходных моментов, определяющих социальную стратификацию, они в целом рассматривают взаимодей­ствие между классами и политикой и, следовательно, между политиче­ской системой и классовой структурой в каче­стве исходного пункта для выдвижения соответ­ствующих гипотез. Центральное место, занимаемое теорией конфликтов в структуре классового подхода, привело Р. Дарендорфа к определению последнего как «теории принуждения в обще­стве», суммируемой в следующих четырех пунктах:

каждое обще­ство на любом этапе подвержено процессу изменения; социальное изменение повсеместно;

каждое обще­ство в любом пункте демонстрирует разногласие и конфликт; социальный конфликт вездесущ;

каждый элемент обще­ства вносит вклад в его дезинтеграцию и изменение;

каждое обще­ство основано на принуждении одних его членов другими.

Исходя из такого подхода, Р. Дарендорф определяет классы как «конфликтные группы, порождаемые дифференцированным распределением власти в принудительно координируемых ассоциациях». Данное определение является ключевым в его концепции власти как легитимного отношения господ­ства и подчинения, в основе которого могут лежать многие факторы, в том числе обладание соб­ственно­стью и сред­ствами производ­ства. В рамках такой концепции именно власть лежит в основе социальной стратификации, а не материальная выгода или престиж.

Хотя концепция Р. Дарендорфа представляла собой большой вклад в теорию классов, она не была лишена недо­статков. Ориентируясь на анализ преимуще­ственно индустриально развитых обще­ств, он рассматривает классы в понятиях групп интересов. Приводя соответ­ствующие определения, немецкий политолог ясно дает понять, что классы для него представляют не столько структуры или большие сегменты обще­ства, сколько «власт­но координированные» ассоциации. Р. Дарендорф по­стоянно утверждает, что «социальные классы всегда являются конфликтными группами» и что «группы интересов являются реальными носителями группового конфликта». Тем самым становится чрезвычайно трудно проводить различие между группой и классом. Эти трудно­сти только усиливаются, когда Р. Дарендорф пытается применить свою концепцию в эмпириче­ском исследовании классовой структуры, поскольку она, по­стоянно допуская отожде­ствление классов и групп, приводит к неизбежному выводу, согласно которому там, где суще­ствуют власт­ные отношения, всегда возникают конфликт­ные группы и классы.

По Р. Дарендорфу, власть является «легитимным господ­ством», которое связано исключительно с «принудительно координируемыми ассоциациями». В то время как господ­ство «является только фактиче­­ским отношением, власть представляет собой легитимное отношение». Такого рода концептуальная схема не включает в себя отношения господ­ства и подчинения, суще­ствующие вне «принудительно координируемых ассоциаций» и вносит совсем небольшой вклад в анализ таких обще­ственных структур, в которых «фактиче­­ские» отношения являются более значимыми по сравнению с «легитимными» отношениями и где сами индивиды имеют столь же важное значение, как и формализованные позиции.

В общесоциологиче­ском плане классовый подход к анализу обще­ства и его противоречий исходит из того, что классы являются наиболее важными и решающими элементами социальной структуры. Все индивиды изначально рождаются внутри определенного класса. Уже в этом со­стоит отличие класса от группы интересов, член­ство в которой является более или менее добровольным. Кроме того, индивид может одновременно принадлежать к не­скольким группам, но только к одному, а не не­скольким классам. Именно потому, что классы лежат в основе социальной структуры, их анализ может служить исходным моментом для исследования соответ­ствующих социальных, политиче­­ских и экономиче­­ских систем.

Варьирующиеся конфигурации классовой структуры в различных обще­ствах легче всего изучать на основе сравнительного анализа, позволяющего выявлять не только специфику процессов классообразования в разнообразных культурах, но и влияние этих процессов на формирование как относительно про­стых, так и сложных политиче­­ских систем. Исследования доказывают, что в любом более или менее развитом индустриальном обще­стве имеются неравнозначные по власти, статусу, богат­ству и влиянию социальные группы, образующие иерархиче­скую (т.е. упорядоченную по прин­ципу «низшие — высшие») последовательно­сть на основе целого ряда признаков. Такими признаками являются соб­ственно­сть (размер имуще­ства, дохода), власть (политиче­ская и административная), социальный статус (род занятий, образование и др.).

На этой основе ученые обычно выделяют в порядке обобщения высший, средний и низший классы, внутри которых также имеются соответ­ствующие низшие, высшие и средние категории (страты), образующиеся в зависимо­сти от их возможно­стей иметь до­ступ к всегда ограниченным материальным ресурсам и их перераспределению.

Классовая структура и лежащая в ее основе экономиче­ская организация лежит в основе социальных и политиче­­ских отношений групп и индивидов, независимо от того, осознают это последние или нет. Критикуя распро­страненную в США в 1940—1950‑е гг. концепцию «нового среднего класса», сторонники которой отрицали классовую природу американ­ского обще­ства, Р. Миллс справедливо отмечал в своей работе «Белый воротничок», что проповедовать такую теорию означает «путать психологиче­­ские ощущения с социальной и экономиче­ской реально­стью. Если у человека нет “классового сознания”, то это еще не означает, что “классов не суще­ствует” или что “в Америке все со­ставляют средний класс”. Классовая структура в каче­стве экономиче­ской организации оказывает влияние на жизненный выбор людей…».

Классовая структура равным образом оказывает влияние и на политиче­скую систему, поскольку первая со­ставляет ту социальную среду, в которой формируется государ­ство и политиче­ская система в целом. Однако воздей­ствие социальной среды на развитие политиче­­ских институтов далеко не всегда является прямым и непосред­ственным. В современных развитых цивилизованных обще­ствах роль важнейшего посредника между ними играют институты граждан­ского обще­ства.

5.2. Граждан­ское обще­ство: понятие, структура, функции

Понятие «граждан­ское обще­ство» чрезвычайно насыщенно по своему смыслу, поскольку оно должно рассматриваться в контексте тысячелетней истории развития политиче­ской мысли.

В узком смысле слова концепция граждан­ского обще­ства как коллективной общно­сти, целого, суще­ствующего независимо от государ­ства, является объектом спора между консервативной, либеральной и социалистиче­ской традициями политиче­ской мысли, окончательно сформировавшимися в XIX—XX вв. Тем не менее истоки этого спора, безусловно, восходят к античной классике и Средневековью. Без знания и понимания историче­­ских корней современных теорий граждан­ского обще­ства невозможно понять и особенно­сти дискуссий вокруг этого понятия в современной России и в странах Во­сточной Европы.

И консервативная, и либерально-конституционная, и со­циалистиче­ская традиции в том или ином виде являются нас­лед­ницами европей­ского Просвещения в различных его вариантах — шотландском (Д. Юм, Ф. Хатчесон и другие), французском и немецком (последний включает в себя и романтиче­­ские идеи, развиваемые в философии Г.-В.-Ф. Гегеля). Для большин­ства теорий граждан­ского обще­ства характерно стремление к более или менее четкому определению отношения между частной и публичной, индивидуальной и обще­ственной сферами, обще­ственной этикой и индивидуальными интересами, страстями и желаниями индивида и обще­ственными потребно­стями. Особенно­сть обсуждения этих проб­лем в XVIII—XIX вв. со­стоит в том, что их актуально­сть в XX в. (особенно во второй его половине), как это ни парадоксально, по­стоянно возрастает.

Важнейший критерий граждан­ского обще­ства — суще­ствование свободного граждан­ского коллектива как объединения равноправных, автономных и активно дей­ствующих индивидов. Наиболее суще­ственным для граждан­ского обще­ства считается суще­ствование сферы, в которой отдельные индивиды, подчиненные соб­ственным желаниям, капризам, руковод­ствующиеся соб­ственными физиче­­скими и духовными потребно­стями, стремятся к до­стижению «эгоистиче­­ских» целей. Это та сфера, в которой «бюргер» как част­ное лицо реализует соб­ственные интересы, где (если воспользоваться гегелев­ским выражением) свободная, самоопределяющаяся индивидуально­сть выдвигает свои требования, направленные на удовлетворение своих желаний и личной автономии. Публичная сфера взаимодей­ствия в граждан­ском обще­стве является публичным про­стран­ством лишь по­стольку, поскольку она отделяется от тех социальных акторов, которые вступают в нее именно как частные индивиды.

Таким образом, там, где нет частной сферы, нет, соответ­ственно, и сферы обще­ственной: обе должны суще­ствовать в диалектиче­ском един­стве, сливаясь воедино. Диалектика и напряженно­сть между публичным и частным конституируют граждан­ское обще­ство. Но исходным пунктом выступает индивид как субъект (моральный и физиче­­ский), без которого никакая теория граждан­ского обще­ства невозможна.

Все эти особенно­сти концептуального свой­ства проявились уже на стадии генезиса идеи граждан­ского обще­ства. В историче­ском плане эта идея выкристаллизовывалась в ходе дискуссий о соотношении (сосуще­ствовании) обще­ства и государ­ства. Их четкое различие было, однако, сформулировано только XIX в. в либеральной философии Б. Констана и Дж. Ст. Милля. Предше­ствующие историче­­ские типы европей­ской цивилизации демонстрируют — теоретиче­­ски и практиче­­ски — образ всеохватывающего «Обще­ства-Государ­ства». Основные этапы эволюции этого образа — «город-государ­ство» эпохи античной классики, теоретиче­­ский образ «церкви-государ­ства» эпохи западноевропей­ского Средневековья, до­стигший апогея в XIII в., затем монархиче­­ские теории XVI в., в которых тщательно разрабатывался образ князя, вбирающего в себя начала обще­ственно­сти и государ­ственно­сти, далее «государ­ство‑нация» эпохи Великой французской революции с последующим утверждением теории национального суверенитета.

Историче­­ские корни теории граждан­ского обще­ства

Грече­ская политиче­ская философия представляет собой своеобразный исходный пункт в по­становке вопроса о соотношении государ­ства и обще­ства. «Промежуточным» пунктом считается эпоха Возрождения. Между античным и ренессансным взглядами на обще­ственную организацию про­стирается теоретиче­­ский континуум, отдельные элементы которого были использованы в Новое время для обоснования концепции граждан­ского обще­ства.

Важнейшими из этих элементов являются аристотелев­ская концепция полисной ассоциации и политиче­ского человека, с одной стороны, и обоснованный Н. Макиавелли взгляд на государ­ство как внелично­стную цело­стно­сть, воплощенную в фигуре монарха — с другой. Таким образом, если античная политиче­ская теория — это прежде всего теория всеобъемлющего обще­ства-государ­ства, то опыт Нового времени вырабатывает, скорее, одномерный взгляд на государ­ство как цело­стно­сть, обладающую специфиче­­скими каче­ствами гаранта прав и обязанно­стей. Его сила заключена в силе права и оно не может выйти за пределы последнего и стать чем-то большим. Такое государ­ство юридиче­­ски провозглашает и гарантирует права и обязанно­сти своих членов — будь то индивиды или объединения индивидов. Оно может провозгласить права и обязанно­сти религиозных обще­ств, но само не является религиозным обще­ством. Оно может провозглашать и гарантировать права инициаторов экономиче­ского или культурного процессов, не будучи само по себе инициатором экономики и культуры. Иными словами, оно устанавливает рамки прав и обязанно­стей, но не представляет собой обрамления жизненного целого.

Другой элемент историче­ской традиции — христиан­ская социально-политиче­ская доктрина. Христиан­ская церковь и ее авторитет формировались в период Римской империи. Первоначально это была религия отверженных. В евангельском наставлении «воздавайте кесарю кесарево, а Богу богово»[3], была заложена воистину взрывоопасная смесь, означая в перспективе разделение сфер обще­ства и государ­ства.

В XIII в. в политиче­ской философии Фомы Аквин­ского был осуще­ствлен синтез аристотелев­ского учения о государ­стве с христиан­ским взглядом на жизнь и предназначение человека. Но, что является еще более важным, Фома Аквин­ский создал концепцию государ­ства как органа положительного благосо­стояния, миссия которого заключается в службе обще­ству. Такой переворот в представлении о роли государ­ства мог быть осуще­ствлен только в рамках томистской концепции человека как суще­ства, наделенного обще­ственными потенциями, которые нуждаются в реализации. Эта концепция шла вразрез с традиционной средневековой идеей, согласно которой жизненно важно ограничить деятельно­сть людей, не давая им права самим решать свою судьбу в силу их приверженно­сти греховному миру зла.

Значение политиче­ской теории Фомы Аквин­ского заключается, прежде всего, в том, что, о­ставаясь на типично средневековой точке зрения по вопросу о различных функциях и целях государ­ства и церкви, он с особой силой защищал идею предела государ­ственного вмешатель­ства, отвергал претензию законодателей преобразовывать все и вся исключительно при помощи законодательных предписаний, устанавливая контроль над духовной и частной жизнью людей. Тем самым высказывалось предо­стережение против иллюзий, овладевших умами политиче­­ских теоретиков последующих эпох, когда духовная монополия церкви была подорвана, а ее организационная мощь сломлена в процессе ро­ста крупных национальных государ­ств в Западной Европе.

В эпоху Ренессанса и Реформации наступает решительный поворот от теократиче­­ских и полиархиче­­ских тенденций в сторону формирования единых национальных государ­ств. Национальное государ­ство стремится к аннексии сфер религии, образования и культуры. Под знаменем меркантилизма оно создает единое экономиче­ское про­стран­ство, оттесняя на периферию все элементы традиционного средневекового обще­ства. В интеллектуальной сфере было вновь открыто римское граждан­ское право с его традицией суверенного города-государ­ства и суверенной власти прин­цепса-императора. Политиче­­ские тенденции эпохи Реформации, когда М. Лютер нуждался в поддержке герман­ских князей в своей борьбе с Римом, способ­ствовали также утверждению прин­ципа «чья власть, того и религия», который стал политиче­­ским итогом религиозных войн XVI в.

В итоге сложившаяся в Западной Европе ситуация укрепила прин­цип «государ­ства-церкви» независимого от Рима, но зависимого от монарха, объединявшего в своих руках светскую и религиозную власть. В культурном плане такой процесс преобразования средневекового сословного государ­ства в монархиче­ское был ознаменован возвратом к классиче­­ским традициям античного един­ства грече­ского города-государ­ства и римской империи с их тенденцией к интеграции человече­ской жизни в рамках единого принудительного сообще­ства. В соответ­ствии с идеологиче­­скими по­стулатами англикан­ской и лютеран­ской Реформации, и церковь, и государ­ство рассматриваются как свет­ские сообще­ства (за исключением кальвинистского региона). Утверждаются рим­ские прин­ципы автократии и абсолютизма в рамках понятия «король-государ­ство», а вместе с ними и новая трактовка прин­ципа суверенитета, опирающегося на голую силу. В политиче­ской теории эти прин­ципы были отчетливо сформулированы Н. Макиавелли и Ж. Боденом. Англий­­ский политиче­­ский мыслитель Т. Хукер в своей «Церковной политике» (1594) прямо утверждал, что в христиан­ском государ­стве народ выступает в виде церкви и сообще­ства.

Радикальной реакцией на господ­ство монархиче­ского прин­ципа была Французская революция XVIII в. Она заставила историче­­ский маятник двигаться в ином направлении. Но, отбросив прилагательное «монархиче­­ский», она сохранила другое прилагательное — «всеохватывающий» для характеристики республики, главным атрибутом которой становится прин­цип национального суверенитета. Национальный суверенитет означает абсолютную власть нации, дей­ствующей через своих представителей и даже через единого плебисцитарного первого консула или императора. Государ­ство вправе делать то, что ему вздумается: регулировать церковь, подавлять ремесленные и торговые гильдии, ликвидировать рабочие ассоциации, университеты, старое провинциальное устрой­ство, словом, быть всеведущим. С этой точки зрения революция сохранила во всей чистоте прин­цип просвещенного деспотизма.

В теоретиче­ском плане новая теория соотношения государ­ства и обще­ства предвосхищается ультрадемократиче­ской философией Ж.-Ж. Руссо, создавшего в трактате «Об обще­ственном договоре» концепцию, которую условно можно назвать теорией корпоративной демократии.

Наибольшее значение для формирования концепции граждан­ского обще­ства в политиче­ской теории представляет переоценка учения Ж.-Ж. Руссо и конституционалист­ских экспериментов в революционной Франции, осуще­ствленная представителями основных направлений политиче­ской идеологии конца XVIII — первой половины XIX вв.: консерватизма, либерализма и социализма. Все эти сложившиеся в Западной Европе и имевшие различную, иногда ярко выраженную национальную окраску, направления, в определенном смысле, могут рассматриваться как идеологиче­ское след­ствие промышленного переворота, охватившего в XIX в. весь континент.

В XIX в. в Германии под большим влиянием Ж.-Ж. Руссо и Французской революции возникает романтиче­ское движение. Историки, юристы и философы-романтики (Ф.-К. фон Савиньи, И.-Г. Фихте, Г.-В.-Ф. Гегель) идеализируют народ, который объявляется носителем особого мировоззрения и духа. Он представляет собой особую сущно­сть, отличную от государ­ства, и является прообразом того, что теперь принято называть «обще­ством», т.е. объединением людей, дей­ствующих во имя своих соб­ственных целей. В гегелев­ском варианте романтиче­ской философии народ идентифицируется с государ­ством и лично­стью правителя в форме, близкой концепции национального суверенитета, распро­странявшейся француз­скими революционерами. «Народный дух», таким образом, отожде­ствляется с государ­ственным прин­ципом.

В соответ­ствии со знаменитой гегелев­ской триадой «тезис — антитезис — синтез», тезис означает закон как внешнюю реализацию права. Право контролирует граждан­ское, или буржуазное обще­ство, т.е. сферу производ­ства и торговли. Такое объединение экономиче­­ских интересов в рамках государ­ства знаменует низшую и грубую форму проявления государ­ственно­сти в рамках буржуазных отношений.

Антитезис — это Нрав­ственно­стькак внутренняя реализация Права, которое устанавливает систему правил, регулирующую мораль внутри индивида. Напряженно­сть и различия между внешним законом и индивидуальной совестью требуют их синтеза и примирения. Они возникают в концепции социальной этики (Sittlichkeit), объединяющей юридиче­­ские, нрав­ственные и правовые прин­ципы в рамках полно­стью развитого Государ­ства. Именно в своей развитой форме Государ­ство может быть отожде­ствлено с Народом как носителем вечного сознания. Народный дух, выступая в форме государ­ства, в дальнейшем сливается с более специфиче­ской государ­ственной формой — прусской монархией. Король возвышается над игрой буржуазных интересов, находясь вне сферы экономиче­­ских связей, фокусируя един­ство нации.

В целом гегельян­ство, возможно, является самой крайней версией концепции «государ­ства-обще­ства». Но в его рамках возникает идея буржуазного обще­ства как системы взаимодей­ствующих интересов, стимулирующих развитие права. Это — исходный пункт развития марксистской теории.

Хотя К. Маркс, по соб­ственному признанию, по­ставил гегелев­ский анализ «с головы на ноги», его соб­ственный анализ равным образом стимулировал как развитие абсолютистской традиции, так и антиэтатистское направление в социалистиче­ской теории. Слиянию в марксизме обоих начал способ­ствовал их общий источник — гегельян­ство, враждебное (как и марксизм) либерализму. Г.-В.-Ф. Гегель утверждал, что в своей развитой форме государ­ство дополняется двумя атрибутами. Один из них дополняет государ­ство снизу, другой — сверху. Наверху оказывается система государ­ственной защиты и государ­ственного образования, регулирующая конфликты и восполняющая дефекты буржуазной классовой системы. Внизу развиваются корпорации или гильдии. Каждая из них вдохновляется профессиональной гордо­стью и служением общему благу. Тем самым обеспечиваются моральные корни государ­ства и закладывается основа Социальной Этики.

Итак, первоначальное буржуазное обще­ство наделяется снизу и сверху новыми атрибутами и тем самым становится основой истинного государ­ства, возникающего в результате синтеза права и нрав­ственно­сти. Вне системы социальной этики погоня за богат­ством порождает нерегулируемую концентрацию капитала, пролетаризацию населения, колониальную и торговую экспансию.

Если опустить гегелев­скую теорию «истинного государ­ства», то мы получим все основные элементы социалистиче­ской критики буржуазного обще­ства, особенно в ее марксистском варианте.

В марксистской концепции социального переустрой­ства революционное «отрицание» государ­ства означает торже­ство чистого обще­ства в его коммунистиче­ской форме. Марксистская теория использует понятия «обще­ство» и «государ­ство» для такого рода аргументации: в истории никогда не суще­ствовало различий между государ­ством и обще­ством, так как государ­ство везде является органом, выражающим определенный материальный (обще­ственный) интерес; в будущем это различие исчезнет, так как не будет никакого государ­ства.

Если сравнить эту концепцию с гегелев­ской системой, то она о­станавливается на том этапе, который Г.-В.-Ф. Гегель именовал низшей и грубой фазой развития государ­ственно­сти, контролирующей систему экономиче­­ских отношений. При этом марксизм также претендовал на разработку системы социальной этики.

В Новое время возникло две альтернативы гегелев­ско-марксистскому анализу соотношения обще­ства и государ­ства. Первая альтернатива была связана с развитием индивидуализма, родиной которого стала Англия, а затем — США. Индивидуалистиче­ская традиция была органиче­­ски связана с христиан­ской практиче­ской философией вообще и с практикой нонконформизма в частно­сти. В роман­ских странах определенным эквивалентом англосаксон­ского пути становления граждан­ского обще­ства стало развитие мощного синдикалистского движения. Основные прин­ципы синдикализма предвосхищались в анархистской философии П.-Ж. Прудона.

Формирование современной концепции граждан­ского обще­ства

На рубеже XIX—XX вв. особенно­сти генезиса граждан­ского обще­ства были проанализированы М. Вебером в работе «Протестантская этика и дух капитализма». Опираясь на огромный историче­­ский материал, он показал, какую роль в этом процессе играли религиозные учения сектантского аскетиче­ского пуританизма, его своеобразная практиче­ская философия.

В ее рамках сформировалась концепция индивида, обладающего соб­ственной метафизиче­ской и моральной ценно­стью. Из таких индивидов в дальнейшем возникли «деловые клеточки» западного обще­ства. «Деловые клеточки западнизма, — отмечает рус­ский философ А. А. Зиновьев, — возникали и до сих пор возникают главным образом по инициативе частных лиц, на их сред­ства, на их страх и риск, т.е. “снизу”. Эти лица сами решали и решают, чем должна заниматься (на чем специализироваться) создаваемая ими клеточка, как она должна функционировать, как сбывать продукты ее деятельно­сти. Деловые клеточки обладают известной автономией в своей деятельно­сти. Их организаторы и распорядители суверенны в принятии решений, Конечно, это — суверенитет, ограниченный рамками законов и традиций, а также взаимоотношениями друг с другом, Но ведь и «национальные государ­ства» не обладают абсолютным суверенитетом».

Таким образом, основным признаком западного обще­ства является то, что в нем впервые в истории появилась возможно­сть для формирования человека как индивидуализированной лично­сти не в порядке исключения, а в массовых масштабах. В этом смысле западное обще­ство резко отличалось от «традиционных» (во­сточных) цивилизаций, в которых интересы индивидов и групп всегда были опосредованы государ­ством, подчинены ему.

Со второй половины XIX в. в западной политиче­ской мысли преобладали две основные концепции граждан­ского обще­ства, первоначально противо­стоявшие друг другу. Первая, вполне справедливо именуемая гегельян­ской, оказала огромное влияние на различные направления социалистиче­ской и леворадикальной теории. К ним относятся, в первую очередь, концепции К. Маркса и П.-Ж. Прудона.

Хотя концепции Г.-В.-Ф. Гегеля и К. Маркса и выглядят, на первый взгляд, как взаимоисключающие, оба философа были едины в неприятии капитализма, развивавшегося стихийно с эпохи первоначального накопления. При всей ярко­сти критики К. Марксом капитализма того времени, до сих поражает лапидарно­сть и точ­но­сть формулы Г.-В.-Ф. Гегеля, с помощью которой он заклеймил в 1805 г. в своих Йен­ских лекциях нищету новой классовой системы, порожденной иррационально­стью «дикого» капиталистиче­ского рынка: «копошащаяся в себе самой жизнь мертвеца». Оба мыслителя рассматривали государ­ство и государ­ственный контроль как важнейшие орудия трансформации буржуазного, или граждан­ского обще­ства (в немецком языке эти понятия тожде­ственны): в гегелев­ском варианте — путем синтеза системы социальной этики с монархией, в марксовом — путем социальной революции и диктатуры, цель которых — создание безгосудар­ственного коммунистиче­ского сообще­ства. В обеих концепциях была по-своему переработана традиция утопиче­ской и романтиче­ской критики капитализма, и они до сих пор питают различные версии политиче­ского и философ­ского радикализма.

Другая концепция, которую условно можно назвать «классиче­ской», уходит корнями в философию Т. Гоббса и Дж. Локка, идеи шотландского Просвещения, наследие Французской революции и философию И. Канта и, наконец, в различные варианты классиче­ского либерализма XIX в. В современной западной политологии особенно популярной считается англо-американ­ская версия этой концепции, в рамках которой граждан­ское обще­ство рассматривается как саморегулирующаяся сфера, высший охранитель индивидуальных прав и свобод, которые необходимо защищать от по­стоянных угроз вторжения со стороны государ­ства.

Если романтиче­ская критика Г.-В.-Ф. Гегеля и К. Маркса формировалась в ряде аспектов под влиянием античной философ­ско-политиче­ской традиции (особенно философии Аристотеля), то в классиче­ской концепции было отчетливо выражено понимание того непреложного факта, что современный цивилизованный человек никогда не мог бы чув­ствовать себя свободным, живя в соответ­ствии с грече­­скими представлениями о свободе. Это вполне есте­ственно, поскольку вся современная жизнь определяется по­стоянно возникающими конфликтами между аппаратом государ­ства и обще­ством. Их суть была четко сформулирована итальян­ским политологом Д. Сартори: «…Как только мы имеем государ­ство, которое отлично от обще­ства и стремится к господ­ству над ним…, власть народа может быть только властью, взятой от государ­ства».

Такая формулировка, конечно, заключает в себе парадокс. Любая концепция граждан­ского обще­ства всегда может рассматриваться как специфиче­ская форма взаимодей­ствия обще­ства и государ­ства. Ведь государ­ство в определенном смысле предше­ствует обще­ству. Его специфиче­ской целью является поддержание принудительной схемы законного порядка с помощью определенных предписаний и санкций, обеспечивающих всеобщую безопасно­сть. Только под защитой закона могут создаваться многообразные социальные образования. Правовое государ­ство, следовательно, со­ставляет сердцевину граждан­ского обще­ства и именно в этом смысле ему предше­ствует. Прогресс граждан­ского обще­ства предопределяется в реальной жизни эволюцией самого государ­ства, а вовсе не степенью развития граждан­ской автономии.

Большин­ство специалистов, принадлежащих к различным направлениям интерпретации самого феномена граждан­ского обще­ства, почти единодушно выделяют две основные стадии в его формировании: стадию национальной интеграции и стадию универсализации прин­ципа граждан­ства внутри государ­ства-нации. Возникновение в XIX в. мощного социалистиче­ского движения в западноевропей­­ских странах и успех его попыток добиться граждан­ской эмансипации рабочих путем предо­ставления им всей полноты политиче­­ских и экономиче­­ских прав имели огромное воздей­ствие на эволюцию классиче­ской концепции граждан­ского обще­ства, которая сначала стала отожде­ствляться с идеей универсального граждан­ства, а в наши дни фактиче­­ски стала сливаться с понятием либеральной демократии.

Такая эволюция создала в дальнейшем трудно­сти идеологиче­ского и теоретиче­ского порядка. Отожде­ствленная с либеральной демократией, идея граждан­ского обще­ства стала приобретать открыто прозападную ориентацию. Вслед­ствие уникальной комбинации федерализма, автономных ассоциаций, разделения церкви и государ­ства, защиты индивидуальных свобод, которые, в свою очередь, были результатом соединения традиции пуритан­ской духовной революции и англий­ского общинного права, США издавна стали рассматриваться в каче­стве идеальной модели граждан­ского обще­ства. Например, в знаменитой работе А. де Токвиля «О демократии в Америке» американ­ская модель была противопо­ставлена западноевропей­­ским обще­ствам, где индивидуальные права рассматривались как уступка со стороны государ­ства.

К началу ХХ в. токвилев­ская концепция американ­ской демократии была разрушена М. Вебером на основе анализа новых фактов развития в США аппарата бюрократиче­ского управления. В дальнейшем происшедшая в Западной Европе демократиче­ская революция, которая завершилась в 1960‑е гг., привела к формированию представления о Западе как един­ственном оплоте граждан­ского обще­ства. Либеральный Запад стал таким образом противопо­ставляться авторитарному Во­стоку.

Подобного рода иерархия устраивала, конечно, далеко не всех ученых, в особенно­сти тех, мировоззрение которых формировалось под влиянием академиче­ского марксизма. Критика питалась очевидными противоречиями самой прозападной теоретиче­ской версии граждан­ского обще­ства, идеализировавшей отнюдь не идилличе­ское развитие американ­ской демократии в послевоенные годы. Например, в США чернокожие американцы только к середине 1950‑х гг. были признаны в каче­стве полноправных граждан (в результате процесса «Браун против министер­ства образования»). Кроме того, развитие капиталистиче­ской экономики само по себе далеко не везде означает прогресс граждан­ского обще­ства. Можно ли говорить о суще­ствовании граждан­ского обще­ства в таком вестернизированном этнократиче­ском государ­стве как Израиль?

Обсуждение всех этих явных противоречий дало толчок не только к пересмотру классиче­ской концепции граждан­ского обще­ства (например, в теориях «двойной реструктуризации» отношений государ­ства и граждан­ского обще­ства Д. Хелда, «публичной сферы» Х. Арендт, «коммуникативного про­стран­ства» и «делиберативного форума» Ю. Хабермаса), но и к глубоким сомнениям в возможно­стях ее дальнейшего суще­ствования. Так были созданы предпосылки для возникновения прин­ципиально новой концепции граждан­ского обще­ства, которую некоторые ученые называют по­стмодернистской, поскольку ее источником дей­ствительно были новые по­стмодернист­ские интерпретации социальной теории. Другим источником этой концепции служит современная феминистская литература.

Изучение процессов перехода от авторитарных форм правления к демократии в Латин­ской Америке, а позднее в странах Центральной и Во­сточной Европы также стимулировали тенденцию к «переоценке ценно­стей» в по­стмодернистском направлении.

Наиболее типичная формула в рамках данного направления выглядит следующим образом: возможны различные граждан­ские обще­ства для различных времен и обстоятель­ств. Носителями идей граждан­ского обще­ства могут быть любые силы, подрывающие авторитаризм. Своеобразным апофеозом нового истолкования может считаться следующее замечание американ­ского политолога М. Леонтьева: в граждан­ском обще­стве нет ничего суще­ственно демократиче­ского, и поэтому сама концепция одновременно апеллирует как к представителям маргинализированных социальных движений, так и к демократиче­­ским элитам, которые поддерживают такие организации, как Всемирный банк реконструкции и развития и Международный валютный фонд.

Классиче­ская модель граждан­ского обще­ства была объявлена по­стмодернистами «статичной» и ей была противопо­ставлена так называемая «модель участия», выдвигавшая на передний план «позитивные права» граждан — участников массовых движений и коллективных дей­ствий, свой­ствами которых являются мобильно­сть, творче­ство, продуктивно­сть, ассоциация, жизненно­сть и т.д. В результате, к моменту развертывания «бархатных революций» в по­стмодернистской политиче­ской теории акценты были перенесены от анализа развитых форм граждан­ского обще­ства в рамках модели либеральной демократии на потенциальных его носителей внутри антиавторитарных движений.

В прин­ципиальном смысле новая теория была типичным примером смешения радикального элитарного подхода со ставшими уже традиционными приемами анализа, разработанными в рамках западной транзитологии. В транзитологиче­ской литературе граждан­ское обще­ство определялось преимуще­ственно в понятиях, характеризующих развитие политиче­­ских институтов, приобретение конституционных прав. В соответ­ствии с подобным подходом такие протестные организации, как польская «Солидарно­сть», венгер­ский «Демократиче­­ский форум» или же организации, созданные совет­скими диссидентами, стали рассматриваться в каче­стве основных элементов рождающегося граждан­ского обще­ства, особенно после того, как эти организации вступили в период институционализации. Тем самым и по­стмодернист­ский, и традиционный политологиче­­ский анализ внесли свой вклад в формирование интеллигентской мифологии, камуфлировавшей процесс возникновения новой по­сткоммунистиче­ской бюрократии с ее символиче­ской политикой, или «анти-политикой».

Истоки этой мифологии очевидны.

Бюрократиче­­ский социализм советского типа органиче­­ски не признавал и был несовместим с суще­ствованием легитимных и идеологиче­­ски признанных форм автономных организаций, представлявших экономиче­­ские, социальные и культурные интересы. «Организованная безответ­ственно­сть» плановой социалистиче­ской экономики, старые партии и массовые организации не были носителями такого типа политиче­ского образования, который способ­ствует выявлению, артикуляции и организации индивидуальных и групповых интересов, независимых от государ­ства.

Но либеральные демократии, о стремлении создать которые декларативно заявляли сменившие коммунистов новые правитель­ства, не могут функционировать вне таких независимых организаций, формирующих многообразные интересы обще­ства и уча­ствующих в разработке и принятии политиче­­ских решений. Проф­союзы и ассоциации предпринимателей, частные организации и объединения свободных профессий, независимые СМИ, — все эти структуры являются противовесом патерналист­ским претензиям государ­ства и бюрократии. В по­сткоммунистиче­­ских обще­ствах эти структуры отсут­ствовали. Исключение со­ставляли столицы и крупные города, где традиции университетского образования и развитая система массовых коммуникаций способ­ствовали возникновению заинтересованных групп, независимых профсо­юзов, организаций предпринимателей, хрупких политиче­­ских партий и более или менее эфемерных массовых политиче­­ских движений и объединений.

В результате мирные революции в странах Центральной и Во­сточной Европы (а в дальнейшем и в России) возглавлялись и осуще­ствлялись не каким-то новым восходящим социально-экономиче­­ским классом, но небольшой политиче­ской контрэлитой, сформировавшейся преимуще­ственно из перебежчиков из рядов старой номенклатуры, представителей академиче­ской интеллигенции и т.п. Протестующие массы — рабочие и служащие играли некоторую роль только в весьма короткий период массового народного протеста и драматиче­ского «поворота власти» в 1989—1990 гг.

Для истории революций ничего прин­ципиально нового такая ситуация, конечно, означать не могла. С социологиче­ской точки зрения, это указывало на то, что новые демократии не были ни инициированы, ни осуще­ствлены каким-то специфиче­­ским классом, обладавшим вполне сформировавшимися интересами и господ­ствовавшим на протяжении всего процесса трансформации. Это также свидетель­ствовало об отсут­ствии в обще­стве сколько-нибудь долговременного опыта демократиче­ской политики с соответ­ствующими культурными традициями и, что более важно, профессиональными группами, способными систематиче­­ски проводить демократиче­­ские решения на всех институциональных уровнях. Фактичеcки молодые демократии Центральной и Во­сточной Европы управлялись и управляются руководящим слоем, представляющим специфиче­скую структуру, которая объединяет старые и новые традиции власти и господ­ства.

Вместе с тем с точки зрения участия в обще­ственной жизни, граждане по­сткоммунистиче­­ских государ­ств не демонстрировали особого желания быть втянутыми в мир реальной политики. Большин­ство людей предпочитали быть управляемыми справедливой, честной и эффективной элитой. Например, в Польше только 3% населения заявили о своем член­стве в той или иной политиче­ской партии. Эти данные свидетель­ствовали о возникновении своеобразной психологии, весьма характерной для раннего этапа по­сткоммунистиче­ской истории, когда свобода от государ­ственного вмешатель­ства в личную жизнь, «право на неучастие», возмож­-
но­сть доверить исполнение обще­ственных дел «квалифицированному правитель­ству» начали расцениваться как права, высшие по отношению к праву оказывать личное непосред­ственное воздей­ствие на политиче­­ский процесс.

Такое восприятие полно­стью соответ­ствовало мифиче­скому образу «аполитичной политики», или «анти-политики», первоначально созданному поль­скими, венгер­скими и чеш­скими интеллектуалами, выдвинувшими лозунг «морального сопротивления» правящему коммунистиче­скому режиму. Наступление эпохи «мирных революций» суще­ственно трансформировало идею «анти-политики», превратив ее в орудие осуще­ствления не обще­ственных, а узкогрупповых интересов.

Стратегия «мирной революции» и либеральных реформ, ориентированных на создание «нормального» западного обще­ства, опиралась на своеобразную интеллигентскую мифологию: легитимно­сть новой системы обеспечивалась легендой о диссидентах как моральной и культурной элите обще­ства с соответ­ствующей популистской авторитарной риторикой. Кандидаты на места внутри новой политиче­ской элиты руковод­ствовались пониманием новой политики как игры, правила в которой устанавливаются конкуренцией элитарных группировок. Проведение «неолиберальных реформ» сверху изначально предусматривало жест­кую запрограммированно­сть узкогрупповых интересов. В итоге новая элита, несмотря на имидж демократиче­ской легитимно­сти, не смогла обрести прочных позиций в обще­стве и фактиче­­ски функционировала как изолированный «политиче­­ский класс», предпочитавший авторитарные ориентации и искус­ственную сверхидеологизацию политиче­ского дискурса. Реакцией на такую форму элитарной политики стала враждебно­сть народа ко всякой партийной политике. «Анти-политика» в таком варианте оказалась, следовательно, лишь способом обеспечения свободы дей­ствий для новой бюрократии.

Нет ничего удивительного в том, что уже во второй половине 1990‑х гг. в польской, и, особенно, венгер­ской научной литературе появились статьи на тему о «смерти» граждан­ского обще­ства. На самом деле речь может идти не о его гибели, а об умирании очередной иллюзии относительно быстрого и безболезненного перехода к классиче­ской модели цивилизованного обще­ства западного типа.

Важнейшей особенно­стью западной концепции граждан­ского обще­ства со времени Дж. Локка является органиче­ское соединение этой концепции и идеей толерантно­сти. С точки зрения современной практиче­ской философии, анализ концепции граждан­ского обще­ства сквозь призму теории толерантно­сти, имея прикладное значение, продолжает вызывать и чисто теоретиче­­ский интерес. За последние полтора столетия основные теоретиче­­ские аспекты обеих концепций изучены в философ­ской и политологиче­ской литературе настолько детально, что было бы чрезвычайно самонадеянным со стороны любого современного ученого претендовать на какие-либо фундаментальные открытия в этой области. Причины очевидны: обе концепции лежат в основе не только современных либеральных теорий, но и со­ставляют, в известном смысле, идеологиче­­ский фундамент современной цивилизации, по крайней мере в том универсалистском его сегменте, который связан с обоснованием концепции прав человека.

Следует отметить, что универсалист­ский подход к интерпретации граждан­ского обще­ства и толерантно­сти сразу обнаруживает серьезные противоречия не только концептуального, но и чисто понятийного свой­ства. Универсалист­ский подход неотделим, например, от требования, согласно которому значения прин­ципов граждан­ственно­сти и толерантно­сти могут и должны быть выведены на основе анализа любой обще­ственной системы. Между тем совершенно очевидно, что данные понятия имеют не только концептуальное и этиче­ское содержание. Они обусловлены также особенно­стями той эпохи, когда они возникли. Выраженные в международных декларациях и нормах права, они призваны утвердить в обще­ственном сознании идеал совместной жизни, вне которого невозможно цивилизованное суще­ствование и вообще диалог цивилизаций.

Первоначально сам термин «граждан­ское обще­ство» (или «сообще­ство»), возникнув эпоху классиче­ской древно­сти, использовался для характеристики особого каче­ства или стиля совместной жизни членов небольших общин (городов‑государ­ств). Основной чертой данного стиля было политиче­ское общение. Политика воспринималась именно как искус­ство совместной жизни внутри полисных коллективов. Общение полисов между собой, т.е., с современной точки зрения, международная политика и тем более общение с азиат­скими народами, которые именовались неизменно как «варвары», никогда не назывались политиче­­скими и не регулировались нормами граждан­ского права.

Напротив, современная концепция граждан­ского обще­ства имеет с политикой лишь опосредованную связь. Она, соб­ственно, и возникла для описания отношений, находящихся вне сферы государ­ства и со­ставляющих противовес политике как таковой.

Аналогичную трансформацию претерпела и концепция толерантно­сти. В обыденной речи терпимо­сть в самом широком смысле понимается как способно­сть переносить или претерпевать чего-либо. В обще­ственном контексте это понятие также часто употребляется для характеристики способно­сти человека или группы сосуще­ствовать с людьми, имеющими иные убеждения и верования. В третьем издании «Нового международного словаря» Уэбстера толерантно­сть определяется как «демонстрация понимания и мягко­сти по отношению к поведению или идеям, вступающим между собой в конфликт».

Совершенно ясно, что между этими предельно общими определениями и теоретиче­ской моделью толерантно­сти находится внушительная дистанция.

Современные конфликты — внутренние и международные, в основе которых лежит нетерпимо­сть религиозная или идеологиче­ская, очень часто оценивается в соответ­ствии с критериями, сложившимися прежде всего в рамках концепций граждан­ского обще­ства и толерантно­сти. Например, на Западе конфликт в Косово или же политиче­­ские процессы в по­сткоммунистиче­ской России легко объясняют отсут­ствием в обоих регионах сложившихся структур граждан­ского обще­ства, что порождает нетерпимо­сть и насилие. В свою очередь, нетерпимо­сть западных демократий, например, в отношении политики Югославии в Косово или России в Чечне, обусловлена помимо чисто прагматиче­­ских соображений не только идеологиче­­ским прин­ципом, предусматривающим приоритет прав человека над суверенитетом и территориальной цело­стно­стью той или иной страны, но имеет и определенное теоретиче­ское обоснование. Речь идет о весьма своеобразном и не всегда логиче­­ски корректном преодолении ультралиберальной трактовки толерантно­сти как нейтрально­сти.

Насколько обоснованы такого рода концептуальные обобщения? Для того, чтобы ответить на этот вопрос, необходимо еще раз о­становиться на исходных прин­ципах обеих концепций.

В настоящее время теория толерантно­сти даже в политиче­­ских ее аспектах может вполне рассматриваться с известными оговорками как своеобразное введение к обсуждению концепции граждан­ского обще­ства. Ведь исходным моментом западной модели толерантно­сти является восходящая к традиции Просвещения трансформация представлений об отношениях государ­ства и индивидов. Из этой трансформации возникли две прин­ципиальные предпосылки: а) правитель­ство обладает только ограниченной властью, источником которой является народ, представляющий собой корпорацию граждан; б) народ в каче­стве высшего суверена сам определяет свою судьбу.

Исходя из этих прин­ципов, А. Мейклджон в своем знаменитом эссе «Свободная речь и ее отношение к самоуправлению» (1948) сформулировал идею толерантно­сти следующим образом: свободная речь играет практиче­скую роль в самоуправляющемся обще­стве, создавая основу для свободного обсуждения гражданами всех интересующих их вопросов. Свобода выражения необходима потому, что все сообще­ство заинтересовано в результатах принятых решений. Свобода слова основана, таким образом, на коллективном интересе, который со­стоит не только в том, чтобы каждый индивид имел свободу самовыражения, но и в том, чтобы все, заслуживающее внимания быть выраженным, было высказано. В соответ­ствии с таким представлением, государ­ству запрещено вторгаться в ту сферу, где свобода выражения неотделима от выполнения граждан­ским коллективом своих суверенных функций.

Прин­цип самоуправления лежит в основе классиче­ской либеральной модели толерантно­сти. Последняя предполагает суще­ствование равновесия между граждан­ским коллективом и государ­ством.

Не меньшей популярно­стью у современных политологов пользуется и так называемая «модель крепо­сти». Ее теоретиче­­ские предпосылки (как и предпосылки классиче­ской модели) были разработаны еще в XIX в. Суть ее со­стоит в том, что современной концепции свободы, основанной на прогрессистской оптимистиче­ской идее историче­ской эволюции человече­ства от автократии к демократии противо­стоят противобор­ствующие тенденции. Таким образом нигде и никогда не суще­ствует полной идентификации между граждан­ским коллективом и правитель­ством. Антагонизм между ними в равной мере может возникать как в результате отхода правитель­ства от своих демократиче­­ских истоков, так и в случае возникновения ситуации, когда и правитель­ство, и сам народ начинают представлять угрозу для прин­ципов свободы и терпимо­сти.

В теоретиче­ском плане такого рода ситуация по­стоянно обсуждалась в политиче­ской теории XIX в., например, А. де Токвилем и Дж. Ст. Миллем, опасавшимися той угрозы, которую представляет для свободы «тирания большин­ства» в грядущих массовых демократиях. Как отмечал Дж. Ст. Милль в своем эссе «О свободе», поскольку возникшее в данный момент большин­ство «может испытывать желание подавлять одну из своих же соб­ственных частей…, предо­сторожно­сти необходимы как против этого, так и против любого другого злоупотребления властью».

И Дж. Ст. Милль, и его младший современник У. Бэджхот, написавший в 1874 г. эссе «Метафизиче­ская основа терпимо­сти», исходили из проверенной опытом максимы: нетерпимо­сть и преследования изначально свой­ственны человече­ству, поскольку они суще­ствуют по природе. В ХХ в. проводимые специалистами по детской психологии эксперименты, связанные со сравнительным анализом нетерпимо­сти у детей и взрослых, вполне подтвердили выводы У. Бэджхота о том, что нетолерантное поведение в обще­стве по­стоянно воспроизводится вслед­ствие неистребимо­сти инфантильных комплексов, порожденных потребно­стью в вере, священных обычаях и ритуалах, заменяющих рациональное обсуждение сложных обще­ственных проб­лем.

В этом плане суть «модели крепо­сти» заключается также в том, чтобы создать такую систему законодатель­ства, которая способна гарантировать свободу в случае возникновения любой из обозначенных выше опасно­стей. В наше время все больше стала ощущаться необходимо­сть в разработке более основательной и логиче­­ски непротиворечивой основы концепции толерантно­сти. В связи с этим возникло множе­ство попыток создания такой логиче­ской базы.

Одно из базовых определений «истинной толерантно­сти», предложил Д. Буджишев­ский: «Истинная толерантно­сть… представляет собой особый случай того, что Аристотель называл практиче­­ским разумом…, практиче­­ским разумом потому, что он связан со сред­ствами и целями; специальным случаем потому, что его наиболее важная функция со­стоит в защите целей против претенциозных сред­ств. Поскольку [такое положение] представляет собой явный парадокс, нет ничего удивительного в том, что оно вызывает недоумение».

Из данного определения вытекают следующие прин­ципы, или «советы» толерантно­сти:

истинно толерантный человек верит, что каждый вправе защищать при помощи рациональных аргументов свое понимание того, что является для индивидов благом, независимо от того, будет ли это понимание истинным или ложным, а также стремиться убедить других в том, что он прав;

ни один толерантный человек не будет терпеть дей­ствий, разрушающих внутреннее право выбора его самого и других;

конечный прин­цип толерантно­сти со­стоит в том, что зло должно быть терпимо исключительно в тех случаях, когда его подавление создает равные или большие препят­ствия к благам того же самого порядка или же препят­ствия ко всем благам высшего порядка.

Последний прин­цип, вполне сопо­ставимый с критерием В. Парето, дей­ствительно выражает предельную степень толерантно­сти. В глазах сторонников коммунитаристской трактовки толерантно­сти этот прин­цип отражает исключительно индивидуальный подход и игнорирует прин­цип коллективного выбора группы. Однако очевидно, что прин­цип толерантно­сти группы является производным от индивидуального выбора. Один из аспектов терпимо­сти со­стоит именно в том, что толерантный индивид вправе игнорировать группу и даже все обще­ство, противо­стоять им, но он осуще­ствляет это право не демонстративно и не из каких-либо своекорыстных побуждений, поскольку зло само по себе не является целью его поведения.

5.3. Перспективы граждан­ского обще­ства в России

Проб­лема коллективного и группового выбора является чрезвычайно важной, когда сам выбор вызван необходимо­стью осуще­ствления широкомасштабных социальных реформ. В начале 1990‑х гг. перед таким выбором оказались Россия и страны Центральной и Во­сточной Европы, отбросившие социалистиче­­ские прин­ципы. Проб­лема граждан­ского обще­ства стала одной из ключевых в дискуссиях этого периода, в ходе которых по­стоянно возникал вопрос: возможно ли формирование основы граждан­ского обще­ства в по­сткоммунистиче­ском мире на иных, нетолерантных прин­ципах?

Для понимания особенно­стей по­становки данной проб­лемы необходимо осознавать тот историче­­ский и культурный контекст, в котором происходила сама дискуссия, выделив прин­ципиальные пункты аргументации:

возрождение концепции граждан­ского обще­ства — в России периода «перестройки» и Центральной и Во­сточной Европе периода «бархатных революций» — несет идеологиче­­ский отпечаток специфиче­ского варианта модернизации, пройденной этими странами в ХХ в. Формирование в них на основе марксистской концепции и модели обще­ственного развития индустриальных обще­ств с известными оговорками может рассматриваться как реализация одного из вариантов «западного пути» развития, теоретиче­­ские прин­ципы которого были разработаны Марксом в борьбе с либеральной теорией обще­ства;

индустриализация и модернизация социалистиче­ского типа осуще­ствлялись в рамках тоталитарного государ­ства, в котором все независимые от этого государ­ства элементы (обще­ственные институты, организации и группы) были либо уничтожены, либо трансформированы в соответ­ствующем тоталитарным прин­ципам духе;

формулировка смысла и характеристик проб­лемы соотношения обще­ства и государ­ства в рамках «по­сттоталитаризма» в Во­сточной Европе, не всегда сопо­ставимы с теми же понятиями, определенными в ходе дискуссий вокруг этих вопросов в Западной Европе и США;

то общее, что суще­ствует между Западной и Во­сточной Европой в идеологиче­ском и политиче­ском плане, в конечном итоге сводится к проб­леме ценно­стей либеральных идей и институтов и их модификаций в по­сткапиталистиче­скую эпоху. С одной стороны, под ней обычно подразумевают те изменения, которые происходят на Западе под влиянием технологиче­ской и информационной революций, а с другой — особенно­сти интеграции бывших социалистиче­­ских стран в цивилизацию западного типа.

Разработка новых конституционных проектов в России, наряду с перспективой создания демократиче­ской политиче­ской системы и свободной рыночной экономики, была ориентирована на формирование основных предпосылок граждан­ского обще­ства западного типа. В этом смысле речь идет о новом социальном эксперименте, когда фундаментальные идеи, характеризующие западную систему ценно­стей, проходят как бы «вторичную проверку». Тем не менее на современном этапе результаты этого эксперимента в России пока до­статочно противоречивы, а перспективы крайне неопределенны.

В большин­стве по­сткоммунистиче­­ских стран идеал граждан­ской свободы оказался первоначально реализованным в новом государ­ственном аппарате и новой бюрократии. По своему характеру эти социальные структуры со­ставляют явный контраст западным традициям. Причины, обусловившие новый виток бюрократиче­ской спирали, были, конечно, различными.

Например, в Польше, пережившей в XVIII—XIX вв. три раздела и не­сколько закончившихся неудачей революционных восстаний, а в XX в. — военный разгром и оккупацию нацистской Германией и в дальнейшем подчинение советской гегемонии, никогда не суще­ствовало сильного автономного государ­ства (за исключением краткого периода суще­ствования авторитарного режима Пилсудского в период между двумя мировыми войнами) современного типа. Поэтому идея граждан­ского обще­ства приобрела у поль­ских идеологов «Солидарно­сти» характер идеологиче­ской альтернативы ино­странному господ­ству и имела сильный националистиче­­ский налет.

В России, с ее традициями патриархальной монархиче­ской и тоталитарной коммунистиче­ской политиче­ской культуры, концепция граждан­ского обще­ства, будучи встроенной в догматиче­­ский псевдолиберальный проект, оказалась еще более идеологизированной и далекой от реально­сти. Антитоталитарная направленно­сть этой концепции с примесью традиционной антикоммунистиче­ской риторики приводила, как правило, к тому, что она искажала и камуфлировала реальный процесс разложения советского обще­ства в направлении формирования неономенклатурного государ­ства, нуждавшегося именно в идеологиче­­ских мутантах граждан­ского обще­ства, а не в его дей­ствительном суще­ствовании в каче­стве противовеса государ­ству.

Перечисленные симптомы кризиса, связанные с реализацией классиче­ской концепции граждан­ского обще­ства на во­стоке Европы, не ограничиваются, однако, только данным регионом. Следует обратить внимание на стремление западных ученых — политологов, социо­логов, культурологов — к «повторному открытию» идеи граждан­ского обще­ства в условиях «по­стиндустриальной цивилизации».

Например, в США, всегда представляемых в научной литературе в каче­стве образца граждан­ского обще­ства, адекватно­сть его модели современным обще­ственным потребно­стям часто ставится под сомнение. В американ­ской печати по­стоянно обсуждаются вопросы, связанные с индивидуальными правами и наделением правами, с соотношением личных свобод и обще­ственного (публичного) регулирования. Этиче­­ские дилеммы, вытекающие из новейшей биотехнологии (суррогатное материн­ство или искус­ственное оплодотворение), религиозные верования, находящиеся в конфликте с современной медицин­ской практикой, дебаты о корпоративной соб­ственно­сти и участии рабочих в управлении, законы против наркотиков и т.д. Все эти вопросы о границах публичного и частного, пределах индивидуальных свобод, концептуализации понятия «обще­ственное благо» и его отношения к правам индивида, его свободе и ответ­ственно­сти непосред­ственно затрагивают современное понимание концепции граждан­ского обще­ства.

С ними связан и феномен новых политиче­­ских движений на Западе, ориентированных на требования, до этого традиционно не рассматривавшиеся как политиче­­ские. В практику этих движений вовлекаются неинституциональные сред­ства политиче­ского участия в различных сферах: забота о здоровье, благосо­стояние, права в сфере образования, определение роли и сферы деятельно­сти женщин в обще­стве и др.

В какой мере в свете такой перспективы можно говорить о реализации в современной России элементов граждан­ского обще­ства?

Его предпосылки, по мнению теоретиков радикальных либеральных реформ, создаются в результате приватизации. В дей­ствительно­сти приватизация имела гораздо большее воздей­ствие на страну, чем ее авторы себе представляли.

В совет­ский период идея примата государ­ственных интересов до­стигла своего апогея, особенно в 1920—1930‑е гг., когда большевиками последовательно искоренялись любые ро­стки граждан­ского обще­ства. Как отмечал россий­­ский и американ­ский социолог В. Шляпентох, антикоммунистиче­ская революция 1991 г. способ­ствовала прыжку России от обще­ства с мощной коллективистской идеологией к обще­ству, в котором обще­ственные интересы устранены из умов почти каждого — от про­стых граждан до должно­стных лиц высшего ранга. Поскольку история любит перемещаться от одной крайно­сти к другой, россияне превратились в народ, который почти совершенно безразличен к любой социальной ценно­сти, к любому обще­ственному вопросу, и не желают приносить даже малейшей жертвы обще­ственному благу.

Такое со­стояние является вполне понятным, когда большин­ство граждан предо­ставлено соб­ственной судьбе. В настоящее время, за исключением православной церкви, не суще­ствует прочных референтных групп, таких как политиче­­ские партии, профсоюзы, влиятельные обще­ственно-политиче­­ские движения, с которыми россияне могли бы связать свои долговременные интересы. В то же время исчезло чув­ство защищенно­сти и уверенно­сти в поддержке государ­ства «нового типа», резко обозначившего свои приоритеты в самый начальный период «реформ» путем бесцеремонного изъятия у бывших совет­ских граждан их многолетних денежных вкладов.

Новый психологиче­­ский климат отнюдь не благоприят­ствует формированию такого типа плюралистиче­ского сознания, который стимулирует инициативу помимо криминальной (если не брать в расчет проб­лему соб­ственного выживания каждого индивида). Основные конституирующие силы в России — бюрократия и организованная преступно­сть. Предпринимательская деятельно­сть невозможна без поддержки одной из них или обеих сразу.

По В. Шляпентоху, современное обще­ство (в том числе и россий­ское) со­стоит из шести блоков:

некоррумпированные бюрократы;

коррумпированные бюрократы;

лица, не вовлеченные в незаконную деятельно­сть;

лица в нее вовлеченные;

члены криминальных группировок;

люди, вовлеченные в неорганизованную криминальную деятельно­сть.

Все перечисленные выше сферы органиче­­ски присущи любому обще­ству. Отличие России — чрезвычайно высокая роль «незаконных секторов».

Можно прийти к вполне определенному выводу: в России возникло своеобразное граждан­ское обще­ство со знаком минус, представляющее собой историче­скую аномалию. Причина возникновения такой аномалии та же, которая прежде способ­ствовала возникновению коммунистиче­ского тоталитарного строя: попытка резкого разрыва с прежней традицией путем бездумного и преступного внедрения в обще­ственную ткань умозрительного социального проекта. Неизбежная реакция отторжения возвращает обще­ство в результате целого ряда социальных метаморфоз в более архаизированное со­стояние как по отношению к соб­ственному историче­скому прошлому, так и по отношению к нормам и социальной практике, сложившимся в либеральных обще­ствах.

Одной из версий интерпретации новой историче­ской ситуации стала концепция «нового россий­ского феодализма», получившая довольно широкое распро­странение среди отече­ственных и зарубежных ученых. Так, выступая на XIII Всемирном конгрессе социо­логов, Н. Покров­ский довольно категорично утверждал, что современная по­сткоммунистиче­ская Россия представляет собой определенную форму «феодализма с по­стмодернист­ским лицом».

Напротив, в работах В. Шляпентоха представлена концепция, основанная на параллелях современной россий­ской социальной системы и обще­ственного сознания с раннеевропей­­ским феодализмом. «Феодальная Европа, — отмечает он, — представляет многочисленные параллели с политиче­ской жизнью современной России, даже если экономиче­ская среда двух обще­ств кажется несопо­ставимой: для одного характерна средневековая экономика с абсолютным преобладанием сельского хозяй­ства и ремесел, для другого — высокоразвитая индустриальная экономика, способная запускать космиче­­ские корабли. Конечно, сельское хозяй­ство продолжает играть важную роль в судьбе россий­ского обще­ства. Сход­ство с ранним феодализмом может быть также найдено в любом современном обще­стве, которое, вслед­ствие межэтниче­­ских и племенных конфликтов или благодаря коррупции имеет государ­ство, не способное придать силу законно­сти и порядку».

Как и в Западной Европе тысячелетней давно­сти, «в сегодняшней России границы между публичной и частной сферами либо размыты, либо вообще не суще­ствуют: власть и соб­ственно­сть настолько переплетены, что их часто невозможно отделить друг от друга. Подобно средневековым баронам, россий­­ские бюрократы на всех уровнях иерархии используют свою политиче­скую власть для осуще­ствления контроля над соб­ственно­стью, в то время как богачи обменивают деньги на власть, для того чтобы контролировать политиче­­ские решения». Соответ­ственно личные связи играют зачастую гораздо бо́льшую роль, чем связи, основанные на формальном положении людей в политиче­­ских, социальных и экономиче­­ских структурах. «Это означает, что наиболее могуще­ственными людьми в стране являются не государ­ственные деятели, избираемые на выборах, но близкие друзья президента (или короля, если мы обратимся к прошлому)».

Некоторые россий­­ские политологи, однако, не удовлетворяются проведением такого рода параллелей между европей­­ским феодализмом и современной россий­ской дей­ствительно­стью, выглядящих, скорее, как историче­ская метафора, и стремятся подвести под них более солидное социологиче­ское основание. «…Диктатура номенклатуры, — утверждает М. С. Вослен­ский, — это феодальная реакция, строй государ­ственно-монополистиче­ского феодализма. Сущно­сть этой реакции в том, что древний метод “азиатского способа производ­ства”, метод огосудар­ствления применен здесь для цементирования феодальных структур, расшатанных антифеодальной революцией. Архаиче­­ский класс политбюрократии возрождается как “новый класс” — номенклатура; он устанавливает свою диктатуру, неосознанным прообразом которой служат теократиче­­ские азиат­ские деспотии. Так в наше время протянулась стародавняя реакция, зама­скированная псевдопрогрессивными “социалистиче­­скими” лозунгами: сплав феодализма с древней государ­ственной деспотией».

Проекция теории М. С. Вослен­ского на россий­­ские по­стком­мунистиче­­ские реалии придает теоретиче­ской версии «нового россий­ского феодализма» более убедительный характер по сравнению с интерпретацией В. Шляпентох хотя бы вслед­ствие того рацио­нального довода, что резкий разрыв с модернизированной феодальной традицией не только невозможен на практике, но может привести даже к деградации экономиче­ской и политиче­ской системы в направлении формирования более примитивных квазиноменклатурных «феодальных» структур.

Одна их последних обобщающих попыток подвести итоги дискуссии о новом россий­ском феодализме содержится в работах англий­ского политологаД. Лестера, выделившего следующие его элементы:

абсолютное преобладание частных интересов над публичными не только на уровне обыденной жизни, но особенно в предпочтениях и поведении государ­ственных служащих — от бюрократов до политиков;

тесное переплетение соб­ственно­сти и власти; во многих случаях целые области превращаются в обширные феодальные фьефы на условиях личного держания;

по­стоянно усиливающееся преобладание личных связей, основанных на все более формальных (или институционализированных) отношениях в политиче­ской, социальной и экономиче­ской сферах. Типичным выражением этих связей становится понятие «крыша». Если отношения «вассалитета» преобладают на уровне самих правителей, на нижних ступенях социальной лестницы наиболее типичными становятся отношения патронажа и клиентелы, являющиеся, как свидетель­ствует опыт европей­ского средневековья, не выражением анархии, но, наоборот, стремления к установлению определенного порядка;

всеобщее господ­ство бартера на всех уровнях обще­ства — от производ­ственых коллективов до сферы государ­ственного управления;

ро­ст насилия, заставляющий людей все больше полагаться на соб­ственные силы вплоть до создания личных армий теми, кто обладает до­статочными для этого сред­ствами. Есте­ственно, эта тенденция усиливает отношения между «лордами» и «баронами» по прин­ципу предо­ставления защиты (крыши) более слабым со стороны более могуще­ственных;

«провинциализация» страны, т.е. резкое уменьшение тенденции к интеграции во всех сферах жизни;

неспособно­сть до­стичь компромисса и согласия в политиче­ской сфере, поскольку в результате усиления интриг ставки в борьбе за власть часто оказываются очень высокими;

политиче­­ские партии и ассоциации все больше становятся орудиями частных интересов и продвижения отдельных политиков, а не формой представитель­ства и артикуляции интересов рядовых граждан;

формирование «государ­ства в государ­стве» в высших эшелонах власти как сред­ство обеспечения безопасно­сти и личного благосо­стояния.

О том, что концепция «российского феодализма» вовсе не препят­ствует, как это ни парадоксально, анализу проб­лемы генезиса граждан­ского обще­ства, свидетель­ствует, например, ранняя интерпретация этой концепции, осуще­ствленная венгер­ским политологом Т. Самуэли, который настаивает на суще­ствовании неизбежной дихотомии при любой оценке историче­ской роли западной феодальной традиции. «С одной стороны, она бесспорно представляла собой анархиче­скую силу и в исключительных случаях… приводила к хаосу. И все же заслуживает внимательного отношения и тот факт, что гораздо более важным в долговременной перспективе было то сдерживающее влияние, которое [феодализм] оказывал на государ­ственную власть. Именно эта способно­сть привела к тому, что феодализм внес решающий вклад в эволюцию демократиче­­ских процессов…». В этом смысле «феодализм, при всей его несправедливо­сти и неравен­стве, был в сущно­сти тем, что сегодня можно было бы назвать плюралистиче­­ским обще­ством в противоположно­сть монолитному деспотизму (или этатизму)».

Наиболее вероятно, что дальнейшая эволюция россий­­ских политиче­­ских институтов сделает ненужной подобную реабилитацию феодализма в духе А. де Токвиля.

Проб­лема заключается в том, что современные политиче­­ские дискуссии о перспективах становления граждан­ского обще­ства в регионах, где формирование последнего может пока рассматриваться как след­ствие социального эксперимента, имеют вполне объективную тенденцию игнорировать именно аспект толерантно­сти. Удивительного здесь ничего нет: искус­ственное навязывание стандартов, которые обще­ственное сознание и практика не могут освоить по мановению волшебной палочки, неизбежно порождает нетерпимо­сть как со стороны элиты, так и со стороны основной массы индивидов. Искус­ственная комбинация граждан­ственно­сти и толерантно­сти невозможна в прин­ципе ни в одном обще­стве. Их органиче­ская совместимо­сть может возникнуть только вместе с появлением сложной системы граждан­ских коммуникаций и групп интересов, не только дополняющих и ограничивающих друг друга, но и неизбежно навязывающих новой бюрократии толерантный компромисс.

При анализе перспектив формирования граждан­ского обще­ства в России необходимо, прежде всего, признать непреложным следующий фундаментальный исходный факт: граждан­ское обще­ство том виде, в каком оно обрисовано в западной традиции обще­ственной мысли, в нашей стране либо не суще­ствует, либо мы находимся в самом начале его создания. В каком же смысле идея граждан­ского обще­ства может быть осознана и усвоена россиянами? В каком значении и контексте?

В настоящее время вряд ли найдется хотя бы один серьезный политолог или политик, который однозначно назвал бы суще­ствующую в России социально-политиче­скую систему демократиче­ской, основываясь на про­стом факте суще­ствования парламента, всеобщего избирательного права, партий и института президентской власти. В результате проводимой ультралибералами политики наша страна имеет своекорыстную олигархию, доведенную до катастрофиче­ского со­стояния экономику, слабое государ­ство, неимоверно раздутый по сравнению с совет­ским периодом бюрократиче­­ский аппарат, эфемерную партийную систему, тотальное беззаконие и коррупцию, чудовищное разрастание организованной преступно­сти, контролирующей обширные сектора промышленно­сти и устремляющейся во власть.

Авторитарные традиции политиче­ского господ­ства поддерживаются не только сход­ством менталитета отече­ственных неолибералов с их большевист­скими прототипами, но и пассивно­стью и апатией основной массы населения, борющегося за выживание в чрезвычайно неблагоприятных условиях. Даже в относительно благополучных столичных городах мы сталкиваемся с теми же проб­лемами, прежде всего, с деградацией тех обще­ственных структур, которые в том случае, если бы был избран иной вариант реформирования России, могли стать надежной основой рождающегося граждан­ского обще­ства. Речь идет прежде всего о россий­­ских университетах и о всей системе высшего и среднего универсального и профессионального образования, творче­­ских союзах, независимой прессе. В условиях, когда в стране практиче­­ски отсут­ствует проф­союзное движение, группы давления, способные защищать интересы обездоленных граждан, говорить о формировании граждан­ского обще­ства преждевременно.

Основа, на которой может быть продолжена дискуссия, по-видимому, со­стоит в нахождении варианта развития, не только преодолевающего негативные послед­ствия лжереформ, но и позволяющего выйти на тот магистральный путь, по которому пошло большин­ство цивилизованных стран.

В настоящее время в научной литературе представлены не­сколько вариантов выхода из тупика. Их сторонники исходят прежде всего из идеи о том, что в сохраняющей пока един­ство России создание современного граждан­ского обще­ства возможно только на наднацио­нальной основе, т.е. при условии превращения россиян в политиче­скую нацию, внутри которой национальные различия имели бы исключительно конфессиональный и социокультурный характер.

Разумеется, поиск новой россий­ской идентично­сти невозможен без восстановления правового государ­ства. В свою очередь, его восстановление в полном объеме невозможно без преодоления тех новых феодальных традиций, источником которых являются не только амбициозные региональные лидеры, но до недавнего времени и сама центральная власть. Граждан­ское обще­ство в России не может сформироваться без восстановления стабильного среднего класса, уничтоженного за последнее десятилетие с такой же последовательно­стью, с какой отече­ственные якобинцы когда-то уничтожили всех «бывших».

Представляется, что только на основе подобных ориентиров в России возникнет в результате сочетания спонтанных процессов и целенаправленных усилий такая модель граждан­ского обще­ства, которая, обладая ярко выраженной национальной спецификой, ни в чем не будет уступать наиболее развитым своим зарубежным аналогам.

Вопросы и задания для самопроверки

В чем со­стоит специфика теории групп и группового анализа в современной политологии?

Чем отличаются теории групп от институционального и юридиче­ского подходов к анализу политики?

Каковы основные критерии определения понятия «социальная структура»?

В чем отличия теории социальных институтов Р. Миллса от теорий социальной стратификации А. Бентли, П. Сорокина и Э. Гидденса?

Суще­ствуют ли логиче­­ские противоречия в теории групп и чем они вызваны?

Каковы основные особенно­сти марксистской теории классов и классовой борьбы?

На чем основана критика М. Вебером классовой теории К. Маркса?

В чем со­стоят основные особенно­сти теории классового конфликта Р. Дарендорфа?

Что представляют собой базовые характеристики классов и чем обу­словлена классовая принадлежно­сть?

Как классы соотносятся друг с другом и как влияют их отношения на социальную структуру?

Каково соотношение между классовой структурой и политиче­ской системой?

Какие наиболее суще­ственные особенно­сти сотрудниче­ства и конфликтов обусловливают классовое взаимодей­ствие?

При каких условиях и когда классовый конфликт приводит к революции?

Каковы отношения между элитами, лидерами, группами и классами?

Каковы главные критерии при определении понятия «граждан­ское обще­ство»?

В чем со­стоят основные особенно­сти гегелев­ской и марксистской интерпретаций граждан­ского обще­ства?

В каких историче­­ских контекстах происходило формирование современной концепции граждан­ского обще­ства?

Каковы особенно­сти формирования граждан­ского обще­ства в странах Центральной и Во­сточной Европы?

Чем определяется современная дискуссия о перспективах создания граждан­ского обще­ства в современной России?

Литература

Основная литература

Артемов, Г. П. Политиче­ская социология / Г. П. Артемов. — СПб.: Издатель­ство СПбГУ, 2000.

Бурдье, П. Социология политики / П. Бурдье. — М., 1993.

Вебер, М. Протестантская этика и дух капитализма // М. Вебер. Избранные произведения / М. Вебер. — М., 1990.

Вебер, М. Социализм: Речь для общей информации австрий­­ских офицеров в Вене (1918): пер. и вст. статья В. А. Гуторова / М. Вебер // Журнал социологии и социальной антропологии. — 1999. — № 3.

Вослен­ский, М. Номенклатура. Господ­ствующий класс Советского Союза / М. Вослен­ский. — М., 1991.

Гегель, Г.-В.-Ф. Философия права / Г.-В.-Ф. Гегель. — М., 1990.

Гидденс, Э. Социология / Э. Гидденс. — М., 1999.

Гуторов, В. А. Идет ли по­сткоммунистиче­ская Россия к граждан­скому обще­ству? / В. А. Гуторов // Практиче­ская философия и граждан­ское обще­ство в России / под ред. проф. В. Г. Марахова. — СПб.: Издатель­ство СПбГУ, 2004.

Гуторов, В. А. Граждан­ское обще­ство как идея практиче­ской философии / В. А. Гуторов // Университетское образование и граждан­ское обще­ство. — СПб.: Издатель­ство СПбГУ, 2007.

Дарендорф, Р. Современный социальный конфликт. Очерк политики свободы / Р. Дарендорф. — М., 2002.

Зиновьев, А. Запад. Феномен западнизма / А. Зиновьев. — М., 1995.

Коэн, Дж. Л. Граждан­ское обще­ство и политиче­ская теория / Дж. Л. Коэн, Э. Арато. — М., 2003.

Миллс, Р. Вла­ствующая элита / Р. Миллс. — М., 1959.

Покров­ский, Н. Великий отказ: возвращение в феодализм с по­стмодернист­ским лицом / Н. Покров­ский // Независимая газета. — 27 сентября 1994. — С. 5.

Руссо, Ж.-Ж. Об обще­ственном договоре / Ж.-Ж. Руссо. — М., 1998.

Смелзер, Н. Социология / Н. Смелзер. — М., 1994.

Сорокин, П. А. Система социологии. Т. 2. Социальная аналитика / П. А. Сорокин. — М., 1993.

Токвиль, А. де. Демократия в Америке / А. де Токвиль. — М., 1992.

Токвиль, А. де. Старый порядок о революция / А. де Токвиль. — М., 1997.

Дополнительная литература

Almond, G. A. Comparative Politics: A Developmental Ap­p­roach / G. A. Almond, G. B. Powell. — Boston, 1966.

Bagehot, W. The Metaphysical Basis of Toleration / W. Bagehot // The Works and Life of Walter Bagehot. — Oxford, 1915. — Vol. 6.

Bendix, R. Class, Status, and Power / eds. R. Bendix, S. M. Lipset. — 2nd ed. — New York, 1966.

Bentley, A. The Process of Government. Cambridge / A. Bentley. — Mass., 1967.

Blondel, J. An Introduction to Comparative Government / J. Blondel. — New York, 1969.

Bollinger, L. C. The Tolerant Society / L. C. Bollinger. — Oxford, 1986.

Bottomore, T. B. Classes in Modern Society / T. B. Bottomore. — New York, 1966.

Budziszewski, J. True Tolerance. Liberalism and the Necessity of Judgement / J. Budziszewski. — New Brunswick and London, 1992.

Darendorf, R. Class and Class Conflict in Industrial Society / R. Darendorf. — Stanford, 1959.

Hagan, Ch. B. The Group in Political Science / Ch. B. Hagan // Approaches in the Study of Politics / ed. by Roland Young. Evanston III. — 1958.

Latham, E. The Group Basis of Politics / E. Latham. — Ithaca, 1951.

Mills, C. W. Power, Politics and People / C. W. Mills. — New York, 1967.

Sartori, G. The Theory of Democracy Revisited / G. Sartori. — Chatam, New Jersey, 1987.

Verba, S. Small Groups and Political Behavior / S. Verba. — Princeton, 1961.

6.1. Классиче­­ские теории политиче­­ских элит

Современная политиче­ская наука понимает под политиче­ской элитой небольшую по численно­сти, привилегированную группу, обладающую необходимыми для активной политиче­ской деятельно­сти каче­ствами и имеющую возможно­сть прямо или косвенно влиять на принятие и реализацию решений, связанных с использованием государ­ственной власти.

Одним из основоположников теории политиче­ской элиты является итальян­ский ученый Гаэтано Моска(1858—1941). В конце XIX в., т.е. в период формирования политиче­ской науки, он был среди тех, кто внес суще­ственный вклад в этот процесс. В 1885 г. им была выпущена книга под названием «Основы политиче­ской науки». В этой работе, позднее получившей название «Правящий класс», была изложена политиче­ская концепция Г. Моска.

В соответ­ствии с этой концепцией, обще­ство всегда делится на два класса: класс правящих и класс управляемых. Класс правящих, хотя и со­ставляет в любом обще­стве меньшин­ство, выполняет все основные политиче­­ские функции, монополизирует власть, а, следовательно, и те преимуще­ства, которые она дает. Класс управляемых, со­ставляя основную массу населения в любой стране, является, однако, менее организованным и находится в подчинении у класса правящих, господ­ство которого может носить как законный, так и насиль­ственный характер.

Г. Моска еще не использовал термин «элита». Вместо этого он употреблял термины «правящий класс» и «политиче­­ский класс». Сначала эти термины использовались ученым как синонимы. В дальнейшем он видел в политиче­ском классе часть правящего класса, чья деятельно­сть целиком связана с вопросами власти и политики.

Принадлежно­сть к политиче­скому (правящему классу) у Г. Мо­ски определяется такими признаками, как богат­ство, происхождение, отношение к церковной иерархии, личные каче­ства, включая военную доблесть и владение искус­ством управления. Эти характеристики были выделены ученым на основе обобщения историче­ского опыта.

Во все времена материальное богат­ство открывало дорогу к власти, и сегодня также любые самые свободные и демократиче­­ские выборы нельзя выиграть без материальных ресурсов, особенно денежных. Есть многочисленные примеры, указывающие на то, что успехи на военном поприще могут стать трамплином для политиче­ской карьеры, более того, открыть дорогу к вершинам власти. Так было в XIX в. с Наполеоном Бонапартом, в XX в. с генералом Д. Эйзенхауэром в США и Ш. де Голем во Франции. Политиче­ская история России последнего десятилетия тоже дает образцы успешной политиче­ской карьеры бывших военных — Б. Громова, А. Лебедя и др.

Важную роль в функционировании правящего класса, по мнению Г. Мо­ски, играет фактор рождения. На основе историче­ского исследования он сделал вывод о том, что у всех народов был период, когда правящий класс со­стоял из весьма ограниченного числа семей и носил фактиче­­ски закрытый характер. Всякое правящее меньшин­ство стремилось стать наслед­ственным если не по формальному закону, то по суще­ству. Семейные и личные связи всегда играли важную роль в функционировании правящей элиты. Семейное воспитание способ­ствует выработке каче­ств, необходимых для удержания власти. Представителям господ­ствующего меньшин­ства всегда до­ступно хорошее образование и высокий уровень профессиональной подготовки.

Однако Г. Моска отнюдь не абсолютизировал фактор происхождения и не считал, что представители правящей элиты имеют врожденное превосход­ство над представителями средних и низших слоев обще­ства. В противном случае, как указывал он, было бы трудно объяснить тот факт, что из этих слоев нередко выходят люди, способные благодаря своему уму, воле и другим личным каче­ствам подняться к самым вершинам власти, если это позволит стечение благоприятных обстоятель­ств.

Выделение в каче­стве одного из источников политиче­ского господ­ства близо­сти к церковной иерархии объясняется не только тем, что Г. Моска был итальянцем, а в Италии религия и церковь традиционно играли важную роль в обще­ственной жизни. Опыт многих государ­ств мира свидетель­ствует о большом влиянии религиозного фактора на политиче­скую жизнь.

Необходимым свой­ством правящего меньшин­ства, по мнению Мо­ски, является его организованно­сть и умение эффективно осуще­ствлять власт­ные полномочия над неорганизованным большин­ством. Проб­лема эффективного управления весьма интересовала ученого, была затронута в работе «Основы политиче­ской науки» и более подробно рассматривается им в работе «История политиче­­ских доктрин».

Г. Моска искус­ство управления определяет как основную практиче­скую функцию политиче­ской науки, а выполнение этой функции возлагает на политиче­скую элиту обще­ства. Именно в руках политиче­ской элиты, утверждал ученый, несмотря ни на какие разговоры о народном представитель­стве и демократии, находится власть.

Г. Моска увидел две тенденции, присущие правящему классу, назвав их аристократиче­ской и демократиче­ской.

Аристократиче­ская тенденция проявляется в том, что обладающие властью слои стремятся закрепить свое господ­ство и передать власть по наслед­ству, если не de jure, то de facto. При этом наблюдается, по выражению Г. Мо­ски, «кристаллизация» правящего класса, определенная застыло­сть форм и методов управления, консерватизм. Обновление правящего слоя происходит весьма медленно. Демократиче­ская тенденция наблюдается тогда, когда в обще­стве происходят изменения в соотношении политиче­­ских сил. Правящий класс пополняется наиболее способными к управлению и активными представителями низших слоев обще­ства. Г. Моска выделяет три способа, с помощью которых правящий класс закрепляет и обновляет себя: наследование, выбор и кооптация.

Если правящий слой практиче­­ски не обновляется, а в обще­стве созревают новые мощные политиче­­ские силы, то начинается процесс его вытеснения новым правящим меньшин­ством. Это происходит в результате политиче­­ских революций, главной функцией которых должна быть замена неэффективного, выродившегося правящего класса новым, более жизнеспособным. В этом пункте взгляды Г. Мо­ски практиче­­ски полно­стью совпадают с взглядами другого итальян­ского ученого Вильфредо Парето. Это совпадение стало предметом дискуссии между учеными о приоритете их концепций. Г. Моска обвинил В. Парето в плагиате. По мнению современных исследователей, речь идет не о плагиате, а о совпадении выводов, к которым пришли оба мыслителя само­стоятельно.

В. Парето уже активно использовал термин «элита». В его понимании это избранная часть обще­ства, к которой должны приспосабливаться все отдельные его члены. Принадлежно­сть к элите обусловливается, прежде всего, биологиче­­скими и психологиче­­скими каче­ствами лично­сти конкретного человека.

В целом элита, по мнению В. Парето, характеризуется высокой степенью самообладания и расчетливо­стью, умением видеть слабые и наиболее чув­ствительные места в окружающих и использовать их в своих интересах. Массы же, напротив, характеризует неспособ­но­сть справиться со своими эмоциями и предрассудками.

Для правящей элиты особенно необходимы два основных каче­ства. Во-первых, умение убеждать, манипулируя человече­­скими эмоциями; во-вторых, умение применять силу там, где это требуется. Каче­ствами первого типа обладают люди, которых В. Парето, вслед за Н. Макиавелли, называл «лисами». У них преобладают базовые инстинкты, названные Парето «искус­ством комбинаций», т.е. способно­сть лавировать, находя всевозможные варианты выхода из складывающихся ситуаций. Каче­ства второго типа присущи «львам», т.е. людям решительным, твердым, даже жестоким, не о­станавливающимся перед применением насилия.

В разные историче­­ские эпохи во­стребованы правящие элиты различного типа. Если элита не соответ­ствует требованиям времени, то она неизбежно терпит крушение, поэтому историю В. Парето называл «кладбищем аристократии».

Механизм смены элит у В. Парето весьма схож с тем, который описал Г. Моска. Выглядит он следующим образом.

Между элитой и массой происходит по­стоянная циркуляция — лучшие представители массы пополняют ряды элиты, а та часть элиты, которая утратила необходимые каче­ства, покидает ее ряды. Если процесс циркуляции не происходит, элита по­степенно вырождается. Чем хуже каче­ственный со­став элиты, тем ниже результативно­сть ее управленче­ской деятельно­сти, вслед­ствие чего обо­стряются экономиче­­ские, социальные и политиче­­ские проб­лемы обще­ства. Поскольку элита закрыта, то те индивиды, которые по своим каче­ствам должны входить в ее со­став, не имеют такой возможно­сти. Как след­ствие, они объединяются в оппозиционную контрэлиту, заявляющую свои претензии на место во власт­ных структурах. Используя недоволь­ство народа политикой суще­ствующей власти, контрэлита привлекает его на свою сторону. Для мобилизации масс на борьбу с правящей элитой контр­элита опирается на вырабатываемые ею идеологиче­­ские доктрины. На определенном этапе, в ситуации обще­ственного кризиса она свергает правящую элиту и на волне народного возмущения приходит к власти. Однако в дальнейшем все неизбежно повторяется. Новая правящая элита по­степенно приобретает все более закрытый характер и в конечном счете вновь возникает революционная ситуация со всеми вышеописанными послед­ствиями.

Третьим итальян­ским социологом, внесшим суще­ственный вклад в разработку теории элит на рубеже XIX и XX вв., стал Роберт Михельс.

Он был сторонником марксист­ских социалистиче­­ских идей и первоначально верил в конечное торже­ство идеалов всеобщего равен­ства и социальной справедливо­сти. Стремясь помочь социалистиче­скому движению в Италии, он предпринял попытку изучения опыта самой авторитетной в то время из марксист­ских партий — социал-демократиче­ской партии Германии.

Выводы, которые сделал Р. Михельс на основе проделанного анализа, полно­стью противоречили его первоначальным представлениям. Партия, декларировавшая свой демократиче­­ский характер и провозглашавшая идеалы социального равен­ства и справедливо­сти, воспроизводила неравен­ство в соб­ственных рядах. Партийное руковод­ство все более отчуждалось от основной массы членов партии и старалось сохранить и закрепить свое привилегированное положение.

В итоге своего исследования Михельс делает вывод о суще­ствовании «железного закона олигархии». Его суть сводится к следующему.

В силу закона разделения труда в больших организациях (без которых современное обще­ство невозможно), всегда выделяется слой управляющих. Данный слой со­ставляет меньшин­ство, но получает до­ступ в большей части ресурсов. В деятельно­сти слоя управляющих проявляется тенденция к тому, чтобы использовать эти ресурсы в своих соб­ственных интересах при ослаблении контроля со стороны большин­ства. Это удается сделать, поскольку масса населения в большин­стве случаев пассивна и инертна, к тому же не обладает необходимыми для управленче­ской деятельно­сти каче­ствами. По­степенно господ­ствующее меньшин­ство превращается в замкнутую олигархиче­скую группу, стремящуюся сделать свое привилегированное положение наслед­ственным, укрепляя и защищая его всеми возможными способами.

Михельс считал, что открытый им закон носит универсальный характер, и все рассуждения о равен­стве не имеют под собой оснований. Демократиче­­ский идеал в прин­ципе недо­стижим и следует принять неизбежно­сть господ­ства элитарного большин­ства.

Идеи Г. Мо­ски, В. Парето и Р. Михельса были во многом сходны и в совокупно­сти со­ставили классиче­скую или, как ее еще называют, макиавеллистскую концепцию элиты. Основные положения данной концепции таковы.

Обще­ство всегда делится на привилегированное, творче­ское, вла­ствующее меньшин­ство и пассивное, нетворче­ское большин­ство. Такое разделение обще­ства закономерно обусловлено есте­ственной природой человека и обще­ства.

Элита обладает особыми психологиче­­скими каче­ствами. Принадлежно­сть к ней связана с природными дарованиями и воспитанием.

Для элиты характерна групповая сплоченно­сть. Она объединена общно­стью социального положения, профессионального статуса и элитарным самосознанием, представлением о себе как об особом социальном слое, призванном руководить обще­ством.

Легитимно­сть элиты, т.е. более или менее широкое признание массами ее права на политиче­ское руковод­ство.

Структурное по­стоян­ство элиты и ее власт­ных отношений. При смене персонального со­става элиты в ходе истории, ее господ­ствующее положение о­стается неизменным.

Смена элит в процессе борьбы за власть. Господ­ствующее положение стремятся занять многие люди, обладающие особыми психологиче­­скими и социальными каче­ствами, но никто добровольно не уступает им своего высокого социального положения привилегированного слоя. Поэтому скрытая или явная борьба за это привилегированное положение неизбежна.

6.2. Роль элит в осуще­ствлении политиче­ской власти

Классиче­ская теория элит появилась как результат разочарования в прежних идеализированных представлениях о демократии. Навеянный идеями Ж.-Ж. Руссо взгляд на демократию как на непосред­ственную власть народа пришел в противоречие с реалиями представительной демократии, утвердившейся в конце XIX в. в большин­стве государ­ств Западной Европы. Однако и классиче­ская макиавеллистская теория элиты фактиче­­ски оправдывавшая диктатор­ские политиче­­ские режимы, включая и тоталитарные, не получила всеобщего и безусловного признания. Стремление исследователей показать реальную роль элит в осуще­ствлении политиче­ской власти привело к появлению ряда концепций, объединивших прин­ципы элитизма с прин­ципами демократии.

Широкую известно­сть и распро­странение получила концепция плюрализма элит.

Ее истоком стали идеи англий­ского политолога А. Бентли и австрий­ского социолога и экономиста Й. Шумпетера. Первый обосновал положение о различных заинтересованных группах, взаимодей­ствующих между собой в борьбе за власть в процессе ее осуще­ствления. Второй рассматривал демократию не как власть народа, а как режим, допускающий свободную конкуренцию между отдельными индивидами и группами в борьбе за поддержку народа.

С позиций плюралистиче­ской концепции, сторонниками которой являются такие современные политологи как Р. Даль, С. Келлер, Д. Рисмен, элиты как единой сплоченной группы вообще не суще­ствует. Есть множе­ство элитарных групп, связанных с различными сферами деятельно­сти и территориальными образованиями.

Каждая такая элитарная группа опирается на свою базовую «материн­скую» группу — профессиональную, демографиче­скую, региональную и т.д., и представляет ее интересы в сфере политики. «Материн­ские» группы способны контролировать деятельно­сть своей элиты, используя механизм выборов, референдумов, обще­ственного мнения. Прочно­сти контроля элит со стороны «материн­ских» групп способ­ствует конкуренция между элитами, которая является неизбежным след­ствием экономиче­ского и социального плюрализма самого обще­ства.

Между элитой и массой, с точки зрения представителей плюралистиче­ской концепции, не суще­ствует «китай­ской стены», более того, грань между ними носит условный, размытый характер.

Среди современных концепций элиты выделяют и так называемые «ценно­стные» концепции. Они включают в со­став элиты тех, кто обладает наиболее ценными для обще­ства в целом каче­ствами. Деление на элиту и массу представляется есте­ственным процессом, который должен быть организован в наиболее оптимальной для обще­ства форме через совершен­ствование механизма отбора и рекрутирования в со­став элиты. Элитарно­сть обще­ства не противоречит прин­ципам демократии, потому что соответ­ствует представлениям о равен­стве как равен­стве возможно­стей.

В разные историче­­ские эпохи были во­стребованы различные типы элит, обладавшие наиболее ценными в тот период для обще­ства ценно­стными каче­ствами. Так, аристократиче­ская элита отличалась такими культивировавшимися и воспроизводившимися в ее среде каче­ствами, как честь, до­стоин­ство, широкая образован­-
но­сть, культура. Для технократиче­ской элиты характерно наличие точных есте­ственно-научных и техниче­­ских знаний, рациональ-
но­сть, умение принимать решения и дей­ствовать, однако все вышеперечисленное сочетается с упрощенными взглядами на обще­ство и межлично­стные отношения.

Одной из разновидно­стей ценно­стных концепций является концепция «меритократии», получившая известно­сть в 1960‑е гг. Термин «меритократия» образован от лат. meritos — лучший и грече­ского слова cratos — власть и означает «власть лучших». Ряд исследователей, в частно­сти Д. Бэлл(1919), полагали, что с переходом к по­стиндустриальному, информационному обще­ству власть будет сосредоточиваться в руках интеллектуалов, обладающих необходимыми для компетентного управления обще­ством знаниями и умениями.

Среди современных концепций элиты есть и леворадикальные, проводящие аналогию между идеей суще­ствования правящей элиты и марксистской идеей о «господ­ствующем классе».

Примером подобного подхода может служить ставшая широко известной в 1950‑е гг. концепция американ­ского социолога Р. Миллса.

Ученый, также как и сторонники классиче­ской макиавеллистской теории, полагал, что правящая элита представляет собой привилегированную и сплоченную изнутри группу. Но она отличается от массы не столько индивидуальными психологиче­­скими каче­ствами, сколько структурно-функциональными признаками. Р. Миллс включал в элиту тех, кто занимает в обще­ственной иерархии позиции, связанные с принятием наиболее важных решений.

Хотя внутри элиты имеет место разделение по функциональным признакам на политиче­скую, экономиче­скую, военную, административную и т.д., она сохраняет свое един­ство благодаря общно­сти интересов, духовных ценно­стей, социального статуса, многочисленных род­ственных и личных связей. Внутри элиты возможна горизонтальная и вертикальная мобильно­сть, но до­ступ в ее ряды представителям массы ограничен. Элита воспроизводится преимуще­ственно на своей соб­ственной основе и стремится, прежде всего, к обеспечению соб­ственного господ­ства.

Прин­ципы демократии и элитарно­сть, по Р. Миллсу, противоречат друг другу и это противоречие может быть разрешено через расширение участия масс в политике.

Все суще­ствовавшие и суще­ствующие концепции политиче­ской элиты каждая по-своему раскрывают различные аспекты функционирования этого важнейшего субъекта политиче­ского процесса.

Современная политология представляет политиче­скую элиту как внутренне дифференцированную, но относительно интегрированную группу лиц, занимающих руководящее положение в обще­ственных институтах и причастных к принятию важнейших управленче­­ских решений. Элита, являясь меньшин­ством, обладает определенными привилегиями и занимает господ­ствующее положение в обще­стве. В условиях демократии элита в той или иной степени подконтрольна массам и относительно открыта для вхождения в нее тех, у кого есть соответ­ствующая квалификация и до­статочная политиче­ская активно­сть.

Деление на элиту и массу носит объективный характер и обу­словлено рядом обще­ственных факторов.

Один из таких факторов — социальное и психологиче­ское неравен­ство людей. Вслед­ствие этого неравен­ства основная масса населения не обладает необходимыми для успешной управленче­ской деятельно­сти каче­ствами и проявляет политиче­скую пассивно­сть. Следует учитывать и фактор разделения труда, а также и то, что управленче­­ский труд является высококвалифицированным и требует специальных знаний и навыков. Управленче­ская деятельно­сть привлекает людей высоким социальным статусом и до­ступом к распределению важнейших обще­ственных ресурсов. Отсюда и возможно­сть получения привилегий, к которым стремится фактиче­­ски каждая элита, отсюда и желание закрепить за собой господ­ствующее положение. Поскольку полный контроль за лидерами невозможен, элита в какой-то мере может дистанцироваться и обособляться от массы.

С точки зрения политиче­ской науки, в современном обще­стве элита не может представлять собой цельный монолит. Она имеет сложную структуру.

Во-первых, элита подразделяется на экономиче­скую (бизнес-) и политиче­скую элиту.

Экономиче­ская элита включает тех лиц, которые контролируют важнейшие экономиче­­ские ресурсы и влияют на принятие важнейших экономиче­­ских решений. Однако в условиях социального и политиче­ского плюрализма экономиче­ская и политиче­ская власть не может быть сосредоточена в одном центре. Политиче­ская элита носит относительно само­стоятельный характер, хотя и имеет широко разветвленные связи с экономиче­ской элитой.

Политиче­ская элита по отношению к суще­ствующей системе власти делится на соб­ственно правящую и оппозиционную (контр­элиту).

По функциональному признаку политиче­ская элита может быть разделена на соб­ственно политиче­скую (в узком смысле слова), административную и военную. К административной и военной элитам относят граждан­ских чиновников и профессиональных военных, причастных к принятию важнейших государ­ственных решений, но не занимающихся при этом публичной политиче­ской деятельно­стью. Соб­ственно политиче­ская элита со­стоит из лидеров политиче­­ских партий и обще­ственных движений, членов правитель­ства, депутатов парламента, ведущих журналистов и экспертов — всех, кто связан с профессиональной деятельно­стью в сфере публичной политики и благодаря этому способен влиять на принятие важнейших политиче­­ских решений.

По степени влияния на принятие политиче­­ских решений элита может быть разделена на высшую и среднюю.

В ряде случаев выделяют также и маргинальную элиту, включая в нее тех, кто заметен своей политиче­ской активно­стью, но весьма удален от реальных центров принятия решений. Суще­ствуют регио­нальные элиты, функционирующие в рамках какого-либо административно-территориального образования.

Элита должна обладать до­статочной степенью внутренней горизонтальной и вертикальной интеграции. Иначе возникает опас­-
но­сть внутренних политиче­­ских конфликтов, излишней поляризации и радикализации обще­ства. Чрезмерная обособленно­сть и само­стоятельно­сть регио­нальных элит чревата опасно­стью сепаратизма. Но и чрезмерная интегрированно­сть и сплоченно­сть элиты таит в себе угрозу ее олигархиче­ского перерождения из-за ослабления социальной представительно­сти элиты.

Последнюю не следует сводить только к ее социальному со­ставу. Необходимые для реализации управленче­­ских функций знания, умения, навыки, опыт неравномерно распределены между представителями различных социальных групп. Чем ближе тот или иной по­ст к вершинам политиче­ской власти, тем труднее на нем встретить представителя социальных низов. Социальная представительно­сть характеризуется степенью отражения элитой интересов всего обще­ства. В идеале структура политиче­­ских ориентаций элиты должна в целом отражать структуру политиче­­ских предпочтений всего населения.

Социальная представительно­сть элиты напрямую зависит от способа ее отбора или, иначе говоря, рекрутирования.

Общепризнанными являются две основных системы рекрутирования элит — антрепренер­скую и систему гильдий.

Антрепренер­ская система потому и получила такое название, что прин­ципы отбора в ней такие же, как у антрепренера при подборе артистов для спектакля. Его интересуют не их прежние заслуги и формальные звания, а способно­сть успешно исполнять конкретную в конкретном месте и в определенное время. Для антрепренер­ской системы рекрутирования характерны: открыто­сть; наличие широкого круга претендентов на замещение лидирующих позиций; отсут­ствие большого числа формальных требований (возраст, образование, профессия и т.п.) при перво­степенном значении личных ка­-
че­ств; высокая конкуренция между претендентами и широкий круг селектората (т.е. тех, кто уча­ствует в отборе). Для системы гильдий, напротив, характерны: закрыто­сть; отбор претендентов на руководящие по­сты из представителей низших слоев самой элиты; высокая институализация процесса отбора при первоначальном учете формальных критериев; узкий круг селектората. Она способ­ствует воспроизвод­ству уже суще­ствующего типа элиты.

Каждая из двух систем рекрутирования элиты имеет свои до­стоин­ства и недо­статки.

Антрепренер­ская система больше приспособлена к динамиче­­ским изменениям, она помогает пополнять ряды элиты теми, кто отвечает новым условиям развития обще­ства. Но при использовании такой системы суще­ствует риск, что на руководящие по­сты попадут случайные, некомпетентные люди. Примером антрепренер­ской системы рекрутирования элиты могут служить выборы.

Система гильдий обеспечивает стабильно­сть, часто более высокую подготовленно­сть и компетентно­сть управленче­­ских кадров. Но ей свой­ственны бюрократизация политиче­ского процесса, консерватизм и конформизм. Типичным примером системы гильдий является так называемая номенклатурная система рекрутирования элиты, в которой отсут­ствует конкурентная борьба, но зато высок уровень идеологизации и политизации, обнаруживается тенденция к непотизму (доминирования род­ственных связей).

Термином «номенклатура» принято было обозначать правящую элиту СССР и других коммунистиче­­ских государ­ств. Вопреки марксистскому идеалу социального равен­ства, после захвата сторонниками марксизма политиче­ской власти, неравен­ство, как и предсказывал Михельс, сохранилось, хотя и приобрело новые формы. Утвердившаяся у руля государ­ственного управления номенклатура представляла собой высший слой партийной бюрократии. Она была внутренне интегрированной и привилегированной группой, оказывавшей большое влияние на политиче­скую историю целого ряда стран и особенно СССР.

Можно выделить четыре поколения советской партийно-государ­ственной номенклатуры. Эти поколения имели серьезные различия, и каждое из них сыграло свою роль в развитии СССР.

Первое поколение, которое условно называют «ленин­ской гвардией», со­стояло из профессио­нальных революционеров, вступивших в большевистскую партию еще до революции. Среди представителей этого поколения выходцев из рабочей среды и крестьян было очень мало. Большин­ство из них были выходцами из средних слоев. Лишь немногие из большевист­ских функционеров имели высшее образование, хотя все они в разное время где-то учились, а также занимались самообразованием. Законченного высшего образования не было у Н. Бухарина, Л. Троцкого, Ф. Дзержин­ского, Г. Зиновьева, И. Сталина, В. Молотова. А В. И. Ленин получил высшее образование экстерном. Значительная часть новой советской элиты первого поколения вышла из среды дореволюционной политиче­ской эмиграции. Эти люди хорошо знали жизнь западноевропей­­ских стран, зарубежное социалистиче­ское движение, владели ино­странными языками. Но они плохо разбирались в россий­­ских реалиях, не обладали конкретными позитивными знаниями, необходимыми для управления государ­ством, не обладали они и опытом государ­ственного управления. Неудовлетворительные результаты первых лет деятельно­сти большевиков — экономиче­­ский хаос, разрушение многих социальных институтов — кроме прочего, объяснялись и низкими функцио­нальными каче­ствами правящей элиты. Но по­степенно положение менялось, новые хозяева быстро осваивались на своих по­стах.

В целом «ленин­ская гвардия», являясь носителем дореволюционных традиций социал-демократиче­ского движения, не смогла вписаться в складывающуюся в СССР тоталитарную систему, основным признаком которой является внутренняя монолитно­сть, преданно­сть вождю.

Новое поколение номенклатуры оттеснило «ленин­скую гвардию» после победы И. Сталина. Уже в ходе Граждан­ской войны в разросшийся партийный аппарат влилась большая группа функционеров рабоче-крестьян­ского происхождения. Они имели гораздо более низкий образовательный и культурный уровень, никогда не бывали за границей, имели самое примитивное представление о теории марксизма. Победа И. Сталина, отказ от идеи мировой революции, по­степенный отказ от радикального интернационализма в пользу возрождения нацио­нальных традиций стали возможны в результате явного численного преобладания второго поколения номенклатуры. «Ленин­ская гвардия» была значительно потеснена в структурах власти, но не устранена окончательно.

В годы «большого террора» (1937—1939) репрессии в первую очередь обрушились на о­статки «ленин­ской гвардии», но среди жертв репрессий были и представители второго поколения номенклатуры. В результате такой «чистки» освободились тысячи мест в партийно-государ­ственном аппарате на разных уровнях. Эти места были заняты новым поколением номенклатуры, наиболее длительное время занимавшим ключевое положение во власт­ных структурах страны. В правящую элиту пришли молодые люди, получившее образование уже в советское время. Этот процесс носил массовый характер.

Следует отметить, что репрессии против представителей номенклатурной элиты выполняли в тоталитарной системе важную функцию.

В условиях отсут­ствия реальных экономиче­­ских стимулов для добросовестного выполнения своих обязанно­стей их заменял страх за свою судьбу. Номенклатурная система организации государ­ственного и партийного аппарата создавала благоприятные возможно­сти для коррупции. При отсут­ствии реального контроля снизу и какой-либо гласно­сти возможно­сти коррупции партгосаппарата резко возрастали. Есте­ственно, что в таких условиях многие представители элиты находились в по­стоянной тревоге за свою жизнь и судьбу.

Сразу же после смерти И. Сталина наиболее популярной становится идея о прекращении репрессий и либерализации режима в целом. Номенклатура в целом поддержала процесс десталинизации. Решающая роль в наступивших переменах принадлежала третьему поколению номенклатуры, окончательно утвердившемуся на всех ступенях партийно-государ­ственного аппарата с середины 1950‑х гг.

Наступил «золотой век» для номенклатуры, впослед­ствии названный «застоем». Наступило спокой­ствие для партийно-государ­ственных функционеров, их жизнь и карьера стала стабильной и предсказуемой. Но в обще­стве нарастали кризисные явления, зрели противоречия. Руковод­ство предпочитало не замечать их. Третье поколение советской номенклатуры, придя в структуры власти в молодом возрасте, находилось там не­сколько десятилетий, по­степенно придавая режиму геронтократиче­­ский характер.

По­степенно стал вырисовываться облик нового поколения, которое шло на смену находившемуся у власти. Идейные мотивы, которыми руковод­ствовались в своей деятельно­сти предше­ствующие поколения, ушли в тень, а на первое место вышли прагматизм, а иногда и откровенный карьеризм. Четвертое поколение совет­ской элиты приобрело откровенно технократиче­­ский характер.

Крах прежней политиче­ской и экономиче­ской системы означал также и смену правящей элиты. Характеризуя процесс смены элит, все бывшие совет­ские республики можно условно разделить на три группы.

Одна группа — среднеазиат­ские республики, где партийно-государ­ственная элита полно­стью сохранила свои позиции, сменив лишь выве­­ски (например, в Туркмении коммунистиче­ская партия стала называться «демократиче­ской», а в Узбекистане — «народно-демократиче­ской»). Другая группа — республики, где бывшая партийная номенклатура в значительной степени устранена из структур исполнительной власти (например, Армения, Латвия, Эстония). Третья, самая многочисленная группа по­стсовет­ских государ­ств, куда входит и Россия, отличается частичной сменой правящей элиты.

По данным Института социологии РАН, представители советской номенклатуры со­ставляли в 1994 г. порядка 75% со­става высшего россий­ского руковод­ства (включая правитель­ство), более 50% партийной и 60% парламентской элиты, около 40% бизнес-элиты и более 80% регио­нальных элит[4]. Большой удельный вес старой номенклатуры в со­ставе россий­ской элиты был не случайным. В первую очередь это было связано с тем, что партийно-государ­ственные кадры советского периода были носителями управленче­ского опыта, который отсут­ствовал у выдвиженцев, поднявшихся на гребне «демократиче­ской волны». При этом далеко не все эти выдвиженцы удержались в со­ставе политиче­ской элиты в дальнейшем. Если сразу же после крушения коммунистиче­ского режима политиче­ская и бизнес-элита носили до­статочно открытый характер, то затем уровень открыто­сти снизился.

В конце первого десятилетия XXI в. система рекрутирования элиты в России эволюционирует в сторону системы гильдий, в то время как в начале 1990‑х гг. она носила скорее антрепренер­ский характер. Было немало случаев, когда в большую политику попадали никому ранее не известные люди, сумевшие одержать победу на парламент­ских выборах в своих мажоритарных избирательных округах. Переход к пропорцио­нальной избирательной системе практиче­­ски полно­стью перекрыл этот канал рекрутации парламентского сегмента россий­ской политиче­ской элиты.

В годы, когда Президентом РФ был В. В. Путин, произошли серьезные изменения в со­ставе административной элиты, особенно ее высшего слоя. На многие высшие государ­ственные должно­сти назначались люди, знакомые президенту по прежней совместной деятельно­сти. По сути, повторялась практика советского периода, когда вслед за новым Генеральным секретарем в центральную власть приходили его земляки. О характере изменений в высшем слое правящей элиты свидетель­ствуют такие цифры. Если в 1993 г. земляков главы государ­ства в ее со­ставе было 13,2%, то в 2002 г. — 21,3%, доля военных за этот же период выросла с 11,2% до 25,1%, а доля лиц, имеющих ученую степень, снизилась с 52,5% до 20,9%[5]. В начале второго президентского срока В. В. Путина в со­ставе его команды выделялись две основные группы: выходцы из Санкт-Петербурга и представители различных силовых структур. Большин­ство из них продолжают работать и при новом президенте, который сам был членом команды В. В. Путина.

Для анализа нынешних россий­­ских реалий наиболее адекватно подходит концепция плюрализма. Следует отметить, что для политиче­ского развития России важны изменения не столько в со­ставе политиче­ской элиты, сколько в ее структуре. Россий­­ский политиче­­ский класс сегодня, в отличие от советской номенклатуры, больше не представляет собой гомогенного целого. Он распадается на множе­ство группировок не только по идейно-политиче­­ским, но и по функцио­нальным признакам. В этой связи важное значение имеют и будут иметь регио­нальные элиты.

В совет­ские времена степень интеграции номенклатуры на мест­ном уровне была невелика, так как суще­ствовала практика движения кадров не только по вертикали, но и по горизонтали, а целью многих функционеров был перевод на ответ­ственную работу в центр. В начале 1990‑х гг. положение изменилось. Перед регио­нальными элитами открылись большие возможно­сти, что способ­ствовало их сплочению на основе общих корпоративных интересов. Обособление регио­нальных элит, усиление бе­сконтрольно­сти их деятельно­сти по­ставило под угрозу цело­стно­сть россий­ского государ­ства и снизило уровень его управляемо­сти.

Эта тенденция была преодолена в результате ряда мер, предпринятых в последние годы федеральным центром. Среди них — изменение порядка и прин­ципов выборов глав исполнительной власти субъектов РФ, формирования со­става Совета Федерации Федерального Собрания РФ. Отказ от прямых выборов губернаторов и президентов, их замена системой, хотя и косвенного, но назначения самим главой государ­ства, сделала прежних «удельных князей» более зависимыми и подконтрольными федеральному центру. Исключение же губернаторов и президентов субъектов РФ вместе со спикерами регио­нальных парламентов из со­става Совета Федерации Федерального Собрания РФ снизила роль и значение этого органа как института представитель­ства интересов местных элит. В современных условиях для выходцев из регио­нальных элит продолжение карьеры на федеральном уровне, как и в советское время, стало более привлекательным.

6.3. Политиче­ское лидер­ство: природа, функции, типы и стили

Наряду с элитами важнейшими субъектами политиче­ского процесса являются политиче­­ские лидеры.

Лидер — это лично­сть, способная оказывать по­стоянное и решающее влияние на государ­ство, обще­ство, организацию, большую или малую группу. Лидер­ство проявляется во всех сферах обще­ственной жизни, включая политику. Поскольку политиче­­ский лидер это всегда живой человек со своими чув­ствами и эмоциями, при объяснении феномена политиче­ского лидер­ства обязательно учитываются психологиче­­ские факторы.

В политиче­ской науке суще­ствует не­сколько теоретиче­­ских концепций, объясняющих этот феномен.

Историче­­ски первой была теория черт.

Суть ее заключается в предположении о том, что лидер обязательно обладает каче­ствами, отличающими его от других людей, причем эти каче­ства могут передаваться по наслед­ству. В русле этой концепции проводились исследования различных правящих династий, анализировались браки в среде правителей. Но никаких значимых результатов эти исследования не принесли. Это привело к разочарованию в теории черт и появлению новой, ситуативной концепции лидер­ства, сторонники которой полагали, что появление лидера возможно при совпадении места, времени и обстоя­тель­ств.

Противоречия между двумя вышеназванными подходами попыталась устранить лично­стно-ситуационная теория.

Представители этой теории Г. Герт и С. Милз выделили четыре фактора, которые необходимо учитывать при анализе феномена лидер­ства:

черты и мотивы лидера как человека;

образы лидера и мотивы следовать за ним, суще­ствующие у его последователей;

характеристики роли лидера;

институцио­нальный контекст, т.е. те официальные рамки и правовые поля, в которых функционирует лидер и в которых он взаимодей­ствует со своими сторонниками.

Р. Стогдилл и К. Шатл предложили изучать лидер­ство с точки зрения статуса, взаимодей­ствия, восприятия и поведения индивидов по отношению к другим членам группы. Следовательно, лидер­ство рассматривалось теперь не как характеристика отдельного индивида, а как отношения между людьми.

Еще одной психологиче­ской концепцией лидер­ства стала теория «ожидания  взаимодей­ствия».

В ней внимание сконцентрировано на создании операцио­нальной модели лидера. Представитель этого направления Ф. Фидлер предложил модель эффективного лидер­ства, определяющую желательный для каждой ситуации стиль лидер­ства. По мнению исследователя, это может быть либо ориентация на задачу (инструментальное лидер­ство), либо ориентация на межлично­стные отношения (эмоцио­нальное лидер­ство).

Широкое распро­странение в политологии и политиче­ской психологии получила мотивационная теория лидер­ства.

Среди ее представителей можно назвать С. Митчела и С. Эванса. Данная теория связывает эффективно­сть лидер­ства с воздей­ствием лидера на мотивацию его последователей. Поведение лидера можно считать мотивирующим в той степени, в которой он увеличивает вероятно­сть до­стижения сторонниками их целей и разъясняет способы до­стижения целей.

Мотивационная теория предлагает следующие основные типы поведения лидера:

поддерживающее лидер­ство (отличающееся друже­­ским отношением к последователям, проявлением интереса к их потребно­стям);

директивное лидер­ство (регламентирующее и контролирующее дей­ствия последователей);

разделенное лидер­ство (консультирование с последователями);

лидер­ство, ориентированное на до­стижение каче­ственного результата.

Дж. Хоманс, Г. Саймон и другие ученые, разрабатывающие теории обмена и транзактного анализа, рассматривают лидера как человека, чув­ствующего потребно­сти и желания своих сторонников и предлагающего им способы их осуще­ствления. При этом важнейшее значение имеет сам процесс взаимодей­ствия между лидером и его окружением.

Различные атрибутивные концепции лидер­ства видят в лидере скорее человека, зависящего от своих последователей. Лидером становится тот, кто лучше понимает чаяния и надежды возможных сторонников и дей­ствует в соответ­ствии с их представлениями о тех чертах и каче­ствах, которыми он должен обладать.

К этому виду концепций относится так называемая концепция конституентов.

Суть ее заключается в том, что взгляды, поведение, подходы к принятию решений политиче­ского лидера в значительной степени определяются внешним влиянием. Под конституентами и понимают всех, кто так или иначе оказывает воздей­ствие на лидера. Круг конституентов предельно широк, но внутри него особую роль играет ближайшее окружение лидера, а также политиче­­ские активисты из числа его последователей. Концепция конституентов рассматривает влияние господ­ствующей в обще­стве политиче­ской культуры, прежде всего, ценно­стных ориентаций, и массового политиче­ского сознания на формирование характера и стиля политиче­ского лидер­ства. Наличие такого влияния не может вызывать никаких сомнений, но данная концепция принижает роль политиче­ского лидера, низводя ее едва ли ни до роли про­стого исполнителя воли своих последователей. С этим вряд ли можно согласиться.

Для правильного понимания такого сложного феномена, как политиче­ское лидер­ство, необходимо учитывать различные подходы к его исследованию, имеющиеся не только в политиче­ской науке, но и в смежных научных дисциплинах — политиче­ской социологии и политиче­ской психологии. Особо следует анализировать следующие параметры: лично­сть самого лидера; характеристики его сторонников; отношения между лидером и его окружением; социальный контекст политиче­ского лидер­ства; результаты взаимодей­ствия между лидером и сторонниками в определенных ситуациях.

Современная политиче­ская наука предполагает наличие таких основных мотивов, детерминирующих поведение политиче­­ских лидеров:

потребно­сть во власти;

потребно­сть в контроле над событиями и людьми;

потребно­сть в до­стижениях;

потребно­сть в аффилиации, т.е. в принадлежно­сти к какой-либо группе и получении одобрения.

Потребно­сть во власти находилась в центре внимания политиче­ской психологии с момента зарождения этой научной дисциплины. В частно­сти, ее изучали исследователи психоаналитиче­ского направления, например, Г. Лассуэлл, и другие политиче­­ские психологи. Эта потребно­сть может носить инструментальный характер, являться сред­ством для удовлетворения иных потребно­стей лично­сти, но может представлять собой и некий компенсаторный механизм. Человек, озабоченный своими недо­статками физиче­ского, психологиче­ского или интеллектуального характера, и поэтому страдающий от низкой самооценки, стремится найти такую сферу деятельно­сти, где он смог бы показать свою компетенцию и утвердить соб­ственное до­стоин­ство. Очень часто такой сферой оказывается политика, а главной целью участия в ней — продвижение к вершинам власти как к сред­ству преодоления комплекса неполноценно­сти. Потребно­сть во власти может носить и ярко выраженный социальный характер — как осознанное стремление к контролю над распределением важнейших экономиче­­ских, социальных и иных ресурсов.

С потребно­стью во власти тесным образом связана и переплетена потребно­сть политиче­ского лидера в личном контроле над событиями и людьми. По своей природе данная потребно­сть не что иное, как проявление в политиче­ской сфере базовой человече­ской потребно­сти в контроле над внешними силами и обстоятель­ствами, влияющими на повседневную жизнь людей. Потребно­сть в контроле может быть развита у разных лидеров неодинаково, ее характеристики сугубо индивидуальны. Степень контроля над событиями и людьми, в целом, обратно пропорцио­нальна сфере его распро­странения. Чем больше политиче­­ских событий лидер хочет контролировать, тем меньше его возможно­сти сделать такой контроль до­статочно эффективным. И наоборот, уменьшение количе­ства объектов контроля повышает его эффективно­сть.

Потребно­сть политиче­ского лидера в до­стижении мотивирует его деятельно­сть примерно так же, как поведение бизнесмена — стремление к получению прибыли.

Потребно­сть в до­стижении вызвала особый интерес у психологов после того, как стали известны результаты исследований американ­ских ученых Д. Маккелланда и Дж. Аткинсона. По их мнению, данная потребно­сть не может быть сведена только к до­стижению какой-либо цели, но и связана с мастер­ством, манипулированием, организацией физиче­ского и социального окружения, преодолением препят­ствий, установлением высоких стандартов работы, соревнованием, победой над кем-либо. Для политиче­­ских лидеров, у которых преобладает данная мотивация, характерна ориентация на экспертов, а не на друзей. Вместе с тем, нередко в их среде попадаются нечестные люди, некоторые из них могут не о­становиться даже перед прямым нарушением закона. Политиче­­ские психологи Д. Винтер и А. Стюарт отмечают, что президенты с высокой потребно­стью в до­стижении быстро и часто меняют со­ставы кабинетов.

Потребно­сть в до­стижении о­стается мотивом поведения политиче­ского лидера на всем протяжении его карьеры, даже и после до­стижения вершины власти. В этом случае руководитель государ­ства может, например, ставить перед собой различные внешние и внутриполитиче­­ские цели, до­стижение которых до­ставляет ему психологиче­ское удовлетворение. Гипертрофированное дей­ствие этого мотива может привести к тому, что политиче­­ский лидер становится способным на слишком рискованные решения и по­ступки.

Потребно­сть политиче­ского лидера в аффилиации чаще всего проявляется в его заботе о близких отношениях с друзьями. С непохожими на себя и представляющими какую-либо опасно­сть людьми политиче­­ские лидеры, обладающие подобной потребно­стью, неу­стойчивы и склонны к самозащите. Вероятно, поэтому эти лидеры предпочитают обращаться за помощью при принятии решений скорее к близким друзьям, вне зависимо­сти от их компетенции, чем к экспертам. Президенты с высокой потребно­стью в аффилиации в условиях риска и конкуренции занимают оборонительную позицию и демонстрируют сверхчув­ствительно­сть, поэтому их популярно­сть оказывается ниже, чем у тех президентов, обладающих этой потребно­стью в меньшей степени. В целом президенты и другие государ­ственные деятели, весьма подверженные воздей­ствию этого мотива, пассивны и поддаются чужому влиянию.

Основные функции, которые выполняет лидер в политиче­ском процессе, могут быть следующими:

интегративная — интеграция групп или обще­ства в целом;

инструментальная — функция принятия решений;

коммуникативная — передача информации и поддержание связи между народом и властью;

мобилизационная — мобилизация масс на реализацию задач, стоящих перед группой или обще­ством;

функции социального арбитража и патронажа — разрешение споров между группами и отдельными индивидами, а также защита интересов своих сторонников;

функции легитимации политиче­ской системы и отдельных институтов.

В политологии суще­ствует не­сколько подходов типологии политиче­ского лидер­ства.

Пожалуй, наиболее известен подход М. Вебера, о котором уже шла речь при анализе проб­лем власти. В соответ­ствии с ним лидеров делят на традиционных (вожди племен, монархи), поскольку основой их авторитета является традиция, обычай, рутинных, пришедших к власти демократиче­­ским путем на основе формально-правовых процедур и харизматиче­­ских, в той или иной степени обладающих харизмой, особыми личными каче­ствами.

Широко распро­странено деление лидеров на демократиче­­ских и авторитарных. Для первых характерен учет интересов и мнений широкого круга своих последователей, вторые отличаются единоличным направляющим воздей­ствием под угрозой санкций и применения силы. Психологиче­ская природа авторитарного лидер­ства стала известна благодаря работам Т. Адорно(1903—1969) и его коллег.

Современный американ­ский политолог М. Херманн предложила свою типологию политиче­­ских лидеров, в основу которой положено такое понятие, как имидж. Она выделяет следующие типы лидеров.

Первый собирательный образ лидера — лидер-знаменосец, его отличает соб­ственный взгляд на мир, наличие привлекательного для масс идеала. Второй собирательный образ лидера — лидер-служитель. Такой лидер стремится выступать в роли выразителя интересов своих сторонников и избирателей в целом, ориентируется на их мнение и дей­ствует от их имени. Третий образ — лидер-торговец, его задача — наиболее привлекательно преподнести свои идеи и планы, убедить граждан в их преимуще­стве и в итоге заставить избирателей их «купить», т.е. поверить в данного лидера и оказать ему поддержку. И, наконец, четвертый тип — лидер-пожарный. Лидер такого типа старается откликнуться на все происходящие события. Он способен эффективно дей­ствовать в экстремальных условиях, быстро принимать решения, адекватно реагировать на складывающуюся ситуацию.

Наряду с понятием «тип», при изучении феномена политиче­ского лидер­ства широко используется категория «стиль».

Политиче­­ский стиль включает в себя совокупно­сть процедур выработки и принятия решений, формирования и осуще­ствления политиче­ского курса, способы взаимодей­ствия политиче­ского лидера с электоратом и своими сторонниками, характерные подходы к решению возникающих проб­лем.

Стили лидер­ства могут быть эффективными и неэффективными в зависимо­сти от степени до­стижения по­ставленных целей, а также демократиче­­скими или авторитарными. Экспрессивный стиль лидер­ства связан с эмоцио­нальным воздей­ствием лидера на группу. Такое воздей­ствие побуждает всех членов группы стараться до­стичь самых высоких целей и результатов даже тогда, когда сам лидер не имеет никакого официального статуса. Выделяют также директивный и поддерживающий стили политиче­ского лидер­ства. Для директивного стиля характерно стремление лидера жестко указывать своим сторонникам пути и способы до­стижения по­ставленных им целей. Поддерживающий стиль нацелен на сохранение стабильного поведения сторонников политиче­ского лидера.

В последние годы в политико-психологиче­­ских исследованиях получает распро­странение классификация лидеров по стилю поведения. Выделяют пять таких стилей: параноидальный, демонстративный, компульсивный, депрессивный, шизоидальный.

Параноидальному стилю поведения соответ­ствует тип политиче­ского лидера, которому свой­ственны недоверие к окружающим, подозрительно­сть, сверхчув­ствительно­сть к скрытым угрозам и мотивам, по­стоянная жажда власти и контроля над другими людьми. Такой лидер видит мир в черно-белых тонах, а людей подразделяет на «друзей» и «врагов».

Демонстративный стиль характерен для политиче­­ских лидеров, которых условно можно назвать «артистами». Они любят внешние эффекты, хотят нравиться публике, привлекать к себе внимание.

Компульсивный стиль поведения политиче­ского лидера отличается стремлением делать все наилучшим образом независимо от обстоятель­ств. Такой лидер по­стоянно озабочен, мелочен, чересчур пунктуален, педантично соблюдает все инструкции и правила. Лидер такого типа в чем-то похож на школьного отличника.

Политиче­­ский лидер, для которого свой­ствен депрессивный тип поведения, не способен само­стоятельно играть ведущую роль и поэтому пытается примкнуть к тому, кто реально может «делать политику».

Шизоидальный стиль лидер­ства, напротив, предполагает лидера-одиночку. Он предпочитает не присоединяться ни к какому политиче­скому движению и о­стается сторонним наблюдателем, не связанным с какой-либо политиче­ской ответ­ственно­стью. Однако подобный стиль лидер­ства не может не носить временного характера, поскольку противоречит самой природе этого явления. Лидер-одиночка, если он дей­ствительно окажется вовлеченным в реальную политиче­скую жизнь, будет вынужден трансформировать свой стиль в сторону одного из вышеперечисленных.

Также в рамках политиче­ской психологии Р. Зиллером разработана типология политиче­­ских лидеров на основе Я — концепции лично­сти.

Я — концепция, иными словами, осознание человеком самого себя, имеет не­сколько аспектов. Для политиче­ской психологии наиболее важным можно считать «образ-Я», самооценку и социальную ориентацию политиче­­ских лидеров. Я — концепция имеет шесть тесно связанных аспектов: Я физиче­ское, Я сексуальное, Я семейное, Я социальное, Я психологиче­ское, Я преодолевающее конфликты. Сложно­сть Я — концепции Р. Зиллер понимает как число аспектов Я, воспринимаемых политиче­­ским лидером.

Первый тип политиче­ского лидера, выделяемый Р. Зиллером, получил название «аполитичный» политик. Это лидер с высокой самооценкой и высокой сложно­стью Я — концепции. Вслед­ствие своих психологиче­­ских особенно­стей он чув­ствует себя оторванным от окружающих и поэтому с трудом реагирует на дей­ствия своих сторонников, или, в случае с главами государ­ств, населения страны в целом. Второй тип — прагматики с низкой самооценкой и высокой сложно­стью Я — концепции. Они наиболее удачливы в политике, поскольку прислушиваются к мнению других и модифицируют свое политиче­ское поведение на основе обратной связи. Третий тип — идеологи. Это лидеры с высокой самооценкой и низкой сложно­стью Я — концепции, не обращающие внимание на мнение окружающих. Четвертый тип — недетерминированные политики, отличающиеся низкой самооценкой и низкой сложно­стью Я — концепции. Они склонны реагировать лишь на узкий круг социальных стимулов.

Для большин­ства развитых стран на протяжении XX в. были характерны тенденции институализации и профессионализации политиче­ского лидер­ства.

Институализация проявляется в том, что современные лидеры должны дей­ствовать в рамках политиче­­ских институтов. При принятии решений они обязаны исходить из нормативных актов данных институтов. Эти нормативные акты — конституции, законы, программы, уставы политиче­­ских партий — определяют порядок рекрутирования политиче­­ских лидеров и их продвижение на вершины государ­ственной или обще­ственной власти. Современный политиче­­ский лидер находится в центре внимания сред­ств массовой информации, а также под по­стоянным контролем как со стороны оппозиции, так и со стороны соб­ственных соратников. Эти обстоятель­ства ставят политиче­­ских лидеров в жесткие рамки, ограничивают проявление индивидуальных черт, делают их во многом похожими друг на друга. В стабильных демократиче­­ских странах лидеры, обладающие харизматиче­­скими каче­ствами, часто занимают маргинальное положение, зато на вершинах власти оказываются внешне ничем не примечательные люди.

Еще М. Вебер отмечал, что политика во все большей степени будет сферой профессио­нальной деятельно­сти. Это предвидение полно­стью подтверждается. Для того чтобы сегодня быть успешным политиком, необходимо обладать разнообразными знаниями из области политологии, социологии, конфликтологии, экономики и юриспруденции, а также умениями и навыками в области обще­ственных коммуникаций. Для людей, занимающихся политиче­ской деятельно­стью, она становится основным источником получения дохода независимо от их профессио­нального образования. При этом сферами приложения «политиче­ского труда» являются отнюдь не только структуры исполнительной власти, но и парламенты, политиче­­ские партии и обще­ственные движения, органы местного управления, сред­ства массовой информации и т.д. Объективная тенденция профессионализации политиче­ского лидер­ства требует специальных усилий по отбору и подготовке политиче­­ских кадров.

В начале 1990‑х гг. в России политиче­­ский процесс был весьма персонифицирован. Заметную роль в политике играли лидеры харизматиче­ского типа (Б. Ельцин в начале своей карьеры, В. Жиринов­ский, А. Лебедь и др.). Многие из тех, кто пришел в публичную политику в период «перестройки» и непосред­ственно после ее окончания, не обладали знаниями и опытом, которые необходимы политиче­скому лидеру. По мере стабилизации экономиче­ской и политиче­ской ситуации в России начинает дей­ствовать общемировая закономерно­сть институциализации и профессионализации политиче­ской деятельно­сти.

Новое поколение политиче­­ских лидеров, формирующееся в первом десятилетии XXI в., не выдвинуло из своей среды столь же ярких и своеобразных фигур, как в недавнем прошлом. Но если оно будет более компетентным и эффективным, то подобный недо­статок не будет суще­ственным.

Вопросы и задания для самопроверки

В чем сход­ство и в чем различие между концепциями элиты В. Парето и Г. Моска?

Какие из названных Г. Моской условий попадания в со­став «правящего класса», с вашей точки зрения, имеют наибольшее значение для до­стижения политиче­ского успеха в современной России?

Насколько был оправдан вывод Р. Михельса об универсальном характере «закона олигархии»?

Совместимы ли теория элиты и теория демократии?

В чем причина разделения обще­ства на элиту и массу?

В чем преимуще­ство и в чем недо­статки основных способов рекрутирования политиче­ской элиты?

Какие изменения произошли в со­ставе и структуре россий­ской политиче­ской элиты за последнее десятилетие?

Перечислите основные концепции политиче­ского лидер­ства и сравните их между собой.

Дайте характеристику известных вам типов и стилей политиче­ского лидер­ства.

К каким политиче­­ским лидерам современной России применимы черты «лидера-знаменосца», «лидера-торговца», «лидера-пожарного» и «лидера-служителя».

Литература

Основная литература

Арон, Р. Этапы развития социологиче­ской мысли / Р. Арон. — М., 1993.

Ашин, Г. К. Элитология / Г. К. Ашин. М., 2005.

Блондель, Ж. Политиче­ское лидер­ство. Путь к всеобъемлющему анализу / Ж. Блондель. — М., 1992.

Гаман-Голутвина, О. В. Политиче­­ские элиты России: Вехи историче­ской эволюции / О. В. Гаман-Голутвина. — М., 2006.

Шестопал, Е. Б. Политиче­ская психология / Е. Б. Шестопал. — М., 2002.

Дополнительная литература

Власть, государ­ство и элиты в современном обще­стве : сб. науч. статей / под ред. А. В. Дуки и В. П. Мохова. — Пермь, 2005.

Гуревич, П. С. Политиче­ская психология / П. С. Гуревич. — М., 2008.

Дилиген­ский, Г. Г. Социально-политиче­ская психология / Г. Г. Дилиген­ский. — М., 1996.

Крыштанов­ская, О. Анатомия россий­ской элиты / О. Крыштанов­ская. — М., 2005.

Лично­сть и власть: интеркультурный диалог. — М., 1998.

Малькова, Т. п. Массы. Элита. Лидер / Т. п. Малькова, М. А. Фролова. — М., 1992.

Образы россий­ской власти: от Ельцина до Путина / под ред. Е. Б. Шестопал. — М., 2008.

Политиче­ская психология : хрестоматия / со­ст. Е. Б. Шестопал. — М., 2002.

Пугачев, В. П. Субъекты политики: лично­сть, элиты, лидер­ство / В. П. Пугачев. — М., 1991.

Райгород­ский, Д. Я. Психология и психоанализ власти : хрестоматия. В 2‑х т. / Д. Я. Райгород­ский. — Самара, 1999.

Фролова, М. А. Политиче­ская стратификация / М. А. Фролова. — М., 1995.

Шестопал, Е. Б. Лично­сть и политика / Е. Б. Шестопал. — М., 1988.

Шестопал, Е. Б. Психологиче­­ский профиль россий­ской политики 1990‑х. Теоретиче­­ские и прикладные проб­лемы политиче­ской психологии / Е. Б. Шестопал. — М., 2000.

Элдерсфельд, С. Политиче­­ские элиты в современных обще­ствах, эмпириче­­ские исследования и демократиче­­ские теории / С. Элдерсфельд. — М., 1992.

Элиты и власть в россий­ском социальном про­стран­стве / под ред. А. В. Дуки. — СПб., 2008.

7.1. Теоретиче­­ские модели политиче­ской системы

Теория политиче­­ских систем была создана в 1950‑е гг. прежде всего усилиями американ­ских политологов Д. Истона, Г. Алмонда, Р. Даля, К. Дойча и др. В выступлении на ежегодном собрании Американ­ской ассоциации политиче­­ских наук в 1962 г. ее тогдашний президент Г. Алмонд противопо­ставил теорию систем — теории разделения властей, отметив, что «парадигма систем» идет на смену «господ­ствовавшей в XVIII—XIX вв. в политиче­­ских науках парадигме разделения властей».

Одной из причин возникновения и распро­странения теории политиче­­ских систем в это время явилась общая неудовлетворен­-но­сть применявшимися методами политиче­ского анализа. Бихевио­рист­ские подходы позволяли анализировать политиче­­ские явления лишь в отдельных, часто довольно незначительных фрагментах. Сформировалась вполне осознанная потребно­сть в обобщающей теории. И она появилась, причем ее создателям в целом удалось избежать как сверхфактологично­сти «эмпириков», «из-за деревьев не видящих леса», так и больших потерь информации неизбежных при абстрактных философ­ских умозаключениях «теоретиков». В результате, как указывал Ф. Бро, удалось дать удовлетворительный ответ на вопрос: «Как вооружить политиче­скую науку теорией (общей, но не нормативной как философ­ское мышление) явлений наблюдаемых в данной сфере?».

В основу концепции были положены идеи системного подхода, заим­ствованные из экономики, социологии и кибернетики. Исходные по­стулаты общей теории систем про­сты. Любой системный объект должен отвечать некоторым непременным правилам системно­сти, а именно: со­стоять из не­скольких взаимосвязанных элементов, иметь относительную обособленно­сть от других объектов, т.е. определенную автономию, и наконец, обладать минимальной внутренней цело­стно­стью (это означает, что целое не сводимо к сумме элементов). Политиче­ская сфера имеет эти элементарные каче­ства.

Специально отметим, что един­ство сложной системы (каковой без сомнения является система политиче­ская) понимается ни как ее имманентная цело­стно­сть и гармония, а как комплекс разнонаправленных дей­ствий, решающих задачу регулирования, упорядочивания и самосохранения в условия по­стоянной неопределенно­сти риска разрушения.

Суть системного анализа (или структурного функционализма) — это выявление структуры системного объекта и последующее изучение функций выполняемых его элементами. Таким образом, решалась проб­лема изучения политики как системы. Ставя в центр внимания взаимосвязи между целым (системой) и ее частями, приверженцы системного анализа исследуют также, каким образом конкретные со­ставляющие системы воздей­ствуют друг на друга и на систему в целом.

Образцом для создателей теории послужила концепция «социальной системы» Т. Парсонса, который рассматривал системы человече­ского дей­ствия любого уровня в терминах функцио­нальных подсистем, специализированных на решении своих специфиче­­ских проб­лем. «Социальные системы, — по Т. Парсонсу, — это системы, образуемые со­стояниями и процессами социального взаимодей­ствия между субъектами… Все основные типы их структурных компонентов (ценно­сти, нормы, коллективы, роли) являются по отношению друг к другу независимыми переменными». На уровне социальной системы функцию адаптации обеспечивает экономиче­ская подсистема, функцию интеграции — правовые институты и обычаи, функцию воспроизвод­ства структуры, которая со­ставляет «анатомию» социума, — система верований, мораль и институты социализации (семья, система образования и т.д.), функцию целедо­стижения — политиче­ская подсистема. Каждая из подсистем обще­ства, обладая свой­ством открыто­сти, зависит от результатов деятельно­сти о­стальных. При этом взаимообмен в сложных системах осуще­ствляется не прямо, а с помощью «символиче­­ских посредников», каковыми на уровне социальной системы являются деньги, влияние, ценно­стные приверженно­сти и власть. Власть, прежде всего, «обобщенный посредник» в политиче­ской подсистеме, в то время как деньги являются «обобщенным посредником» экономиче­ского процесса и т.д.

Между политиче­ской и экономиче­ской системой происходит обмен власти и денег, политиче­­ских решений и потребления денежных ресурсов (например, инвестиций). Финансовые ресурсы инвестируются, в частно­сти, в политиче­­ские программы, что уже само по себе является фактором входа. В свою очередь, политиче­ская система обладает входом в экономиче­скую через установление правовых рамок процесса производ­ства богат­ств. Главным звеном социальной системы является политиче­ская система, поскольку именно в ней происходит целеполагание (спецификация) и она играет ключевую роль в процессе до­стижения значимых целей. Кроме того, именно политиче­ская система обладает функцией интеграции членов обще­ства во власт­ные отношения.

Теория политиче­­ских систем возникла и как альтернатива традиционному институцио­нальному подходу в политиче­ской науке и претендовала не только на обобщение огромного эмпириче­ского материала, полученного бихевиористами, но и на преобразование политиче­ской науки в более точную дисциплину.

«Понятие “политиче­ская система”, — пишет К. фон Бейме, — появилось для того, чтобы заполнить “теоретиче­­ский вакуум”, который о­ставляло понятие “государ­ство”. Этот термин свободен от правоведче­­ских сопут­ствующих значений, ассоциируемых с государ­ством, и легче поддается определению в категориях наблюдаемого поведения. Концептуальная широта термина делает его полезным сред­ством анализа при исследовании неформальных политиче­­ских структур, тогда как “управление” часто тесно отожде­ствляется с формальными институтами».

В результате категории государ­ства, а также правового и институцио­нального аппарата, используемые в традиционной политологии, были заменены политиче­ской системой. Р. Чилкотуказывал: «Место власти заняла функция, место учреждения — роль, место института — структура». Эти категории были нужны, в частно­сти, для того, чтобы показать, что все политиче­­ские системы имеют некоторый набор общих характеристик.

Считая важнейшим свой­ством политиче­ской системы — способно­сть к сохранению ее каче­ственной определенно­сти при изменении структуры и функций элементов, или, говоря иначе, ее стабильно­сть, Д. Истон выдвигает в каче­стве первоочередной задачи анализ условий, необходимых для сохранения устойчиво­сти системы и ее выживания (не случайно структурно-функцио­нальный анализ называют «макросоциологией социальной стабильно­сти»). Для этого, по его мнению, следует рассматривать четыре основные категории: «политиче­скую систему», «окружающую социальную среду», «реакцию» и «обратную связь». Именно они связаны с «…мобилизацией ресурсов и выработкой решений, направленных на до­стижение стоящих перед обще­ством целей».

Единицей исследования политиче­ской системы Д. Истон считает взаимодей­ствие. Он пишет: «В более широком контексте исследование политиче­ской жизни… может быть описано как совокуп­-
но­сть социальных взаимодей­ствий между индивидами и группами. Взаимодей­ствие является основной единицей анализа. То, что, прежде всего, отличает политиче­­ские взаимодей­ствия от всех других родов социальных взаимодей­ствий — это то, что они ориентированы на авторитарное распределение ценно­стей в обще­стве». Соответ­ственно политиче­ская система трактуется им как совокупно­сть взаимодей­ствий, осуще­ствляемых индивидами и группами, в пределах признанных ими ролей и направленных на авторитарное распределение ценно­стей в обще­стве.

Власть в данной трактовке политиче­ской системы выступает как ее главный атрибут. Стремясь подчеркнуть власт­ный характер политиче­ской системы и ее направленно­сть на принятие авторитарных решений, некоторые последователи Д. Истона называют политиче­скую систему даже «машиной по выработке власт­ных решений».

Однако такая трактовка политиче­ской системы не един­ственная.

С точки зрения Р. Даля, можно определить как политиче­скую систему любой устойчивый тип человече­­ских отношений, который включает в себя в каче­стве главных компонентов — власть, нормы и правила, авторитет. Таким образом, политиче­­ские системы могут различаться уровнем политиче­ской институализации и политиче­ского участия. В каче­стве политиче­ской системы может рассматриваться та внутригрупповая структура, которая осуще­ствляет принятие решений в субсоциетальных группах (т.е. группах ниже уровня обще­ства как целого), таких как семья, церковь, профсоюз или коммерче­ская организация. В то же время, отмечает Р. Даль, ни одно объединение людей не бывает политиче­­ским во всех аспектах. Политиче­ская система, со­стоящая из полномочных представителей населения данной страны и ее правитель­ства, представляет собой государ­ство. В свою очередь, можно говорить и о международной политиче­ской системе с географиче­ской организацией и нацио­нальными подсистемами.

Такое понимание политиче­ской системы можно назвать расширительным, однако оно не противо­стоит истонов­скому подходу.

В целом, только в политиче­ской науке США насчитывается более двадцати определений политиче­ской системы: так, М. Каплан определяет политиче­скую систему как «совокупно­сть переменных величин, связанных между собой одной или не­сколькими функциями», для Т. Мадрона политиче­ская система — «совокуп­-
но­сть объектов и их признаков скрепленных сетью отношений» и т.д. Однако они прин­ципиально не отличаются друг от друга, являясь во многом взаимодополняющими.

Будучи «открытой», иерархичной, саморегулирующейся, динамиче­­ски неравновесной системой поведения, политиче­ская система испытывает на себе влияние окружающей среды. С помощью механизмов саморегуляции она вырабатывает ответные реакции, адаптируясь к внешним условиям. Посред­ством этих механизмов политиче­ская система регулирует свое поведение, преобразует и изменяет свою внутреннюю структуру (под структурой понимается стандартизация взаимодей­ствий) или изменяет функции структурных элементов. «Самодо­статочно­сть (системы) в отношении среды означает стабильно­сть отношений взаимообмена в интересах соб­ственного функционирования и способно­сть контролировать взаимообмен в интересах соб­ственного функционирования. Этот контроль может варьироваться от способно­сти пред­отвратить или «пресечь» какие-то нарушения, до способно­сти благоприятным для себя образом формировать отношения со средой», — отмечал Т. Парсонс.

Таким образом, по­стоянный поиск динамиче­ской устойчиво­сти есть норма функционирования политиче­ской системы. По мнению Ч. Джонсона, «множе­ственная дисфункция системы» может иметь место, во-первых, из-за кризиса системы социализации; во-вторых, из-за нецелесообразного распределения ролей внутри системы; в-третьих, когда обще­ство перестает соглашаться с ранее установленными целями; в-четвертых, когда возникающие в результате этого конфликты не решаются мирным путем. Для того чтобы справиться с возникающими в политиче­ской системе стрессовыми ситуациями она должна обладать, по мнению М. Каплана, «способно­стью к ослаблению напряжений, исходящих из окружающей среды, способно­стью к реорганизации самой себя и внешнего окружения таким образом, чтобы положить конец возникновению напряжений вообще или, по крайней мере, их появлению в прежних формах». Это обеспечивает определенную «независимо­сть» системы от по­стоянных колебаний внешних условий. Если же она не обладает подобными «способно­стями поддержания системы» и не предпринимает мер по предотвращению разрушительного влияния окружающей среды, и если напряжения внутри нее настолько велики, что власти не могут осуще­ствлять свои решения в каче­стве обязательных, то политиче­ская система может быть разрушена.

Таким образом, долговечно­сть любой политиче­ской системы зависит от способно­сти изменяться и адаптироваться к окружающей обстановке, т.е. восстанавливать динамиче­ское равновесие. Причем, стабильно­сть той или иной из них на протяжении какого-либо периода времени говорит не об отсут­ствии изменений, а о наличии системной способно­сти к ненасиль­ственным изменениям в целях и в руковод­стве. По мнению С. Хантингтона, в условиях возрастания политиче­ского участия, для сохранения политиче­ской стабильно­сти необходимо увеличение сложно­сти, автономии, приспособляемо­сти и согласованно­сти политиче­­ских институтов обще­ства.

Помимо «поддержания системы», понятие «политиче­ская стабильно­сть» включает граждан­ский порядок, легитимно­сть и эффективно­сть системы.

Во всяком обще­стве удовлетворенные группы предпочитают сохранение политиче­ского «статус-кво», либо ненасиль­ственные изменения, недовольные же более склонны прибегать к насиль­ственным методам. Если же отдельные граждане и обще­ственные группы не интегрированы в процесс принятия решений, и политика не имеет поддержки, кооперации и солидарно­сти с элементами социума, то нельзя говорить о том, что данная система является по своей природе и структуре открытой. Когда же агент политиче­ского про­стран­ства не имеет голоса в системе и не может удовлетворить свои насущные интересы, то он предпочитает разрушение этой системы.

Обмен и взаимодей­ствие политиче­ской системы с социальной средой осуще­ствляется по прин­ципу «входа» — «выхода» (понятия заим­ствованы из кибернетики). «Вход» — это любое событие, которое по отношению к системе является внешним и влияет на нее любым способом. «Выход» представляет собой ответную реакцию политиче­ской системы на это воздей­ствие в форме политиче­­ских решений, заявлений, законов, различных мероприятий, символиче­­ских актов и т.д.

«Вход» осуще­ствляется либо в форме «требований», либо в форме «поддержки».

Требование — это, обращенное к власт­ным органам мнение по поводу желательного или нежелательного распределения ценно­стей в обще­стве. Речь идет о таких ценно­стях как безопасно­сть, само­стоятельно­сть лично­сти, политиче­ское участие, потребитель­ские блага, статус и престиж, равноправие и др. Так, Д. Истон, приводя различные определения политиче­ской системы, образно сравнивал ее с гигантской фабрикой, в которой сырые материалы (потребно­сти) перерабатываются в первичный материал, именуемый требованиями, которые имеют две основные формы. Первые — это соб­ственные требования системы к окружающей среде, что оборачивается решениями власт­ных органов. Вторые — требования демонстрирующие настроения групп людей, входящих со своими потребно­стями в политиче­скую систему.

Однако все это не означает, что политиче­ская система должна удовлетворить все обращенные к ней требования, тем более, что это и невозможно практиче­­ски. Политиче­ская система может дей­ствовать весьма само­стоятельно при принятии решений, выбирать между теми или иными требованиями, решать те или иные вопросы по своему усмотрению.

В таких случаях она обращается к так называемому «резерву поддержки». Как указывал Д. Истон, поддержка — это такое политиче­ское отношение, когда «А дей­ствует на стороне В, или ориентирует себя благосклонно по отношению к В, где А — люди, а В — политиче­ская система как определенным образом взаимосвязанная и взаимодей­ствующая совокупно­сть политиче­­ских институтов и политиче­­ских руководителей, преследующих соответ­ствующие политиче­­ские цели и руковод­ствующихся определенными политиче­­скими установками и ценно­стями».

Поддержка проявляется в двух видах: внутренняя поддержка (или потенциальная), выражающаяся в настроениях приверженно­сти данной политиче­ской системе, толерантно­сти, патриотизме и др., и внешняя поддержка, предполагающая не только принятие ценно­стей данной системы, но и практиче­­ские дей­ствия на ее стороне. Именно поддержка обеспечивает стабильно­сть органов власти, которые преобразуют требования окружающей среды в соответ­ствующие политиче­­ские решения, а также создает необходимые предпосылки для применения сред­ств и методов, с помощью которых осуще­ствляются эти преобразования. Кроме того, «вход» политиче­ской системы призваны разгружать «привратники» политиче­ской системы — политиче­­ские партии и организованные группы интересов, которые осуще­ствляют функцию отбора, так что далеко не все требования до­стигают политиче­ской системы.

Поскольку именно поддержка обеспечивает нормальное функцио­-
нирование политиче­ской системы, по­стольку каждая система стремится создать и внедрить в сознание своих граждан через каналы политиче­ской социализации, так называемые «рабочие ценно­сти», т.е. укрепляющую ее легитимно­сть идеологию. Не случайно, как указывает С. М. Липсет, в западной традиции легитимно­сть принято определять, прежде всего, как «способно­сть системы породить и поддержать веру народа в то, что ее политиче­­ские институты в наибольшей степени отвечают интересам данного обще­ства». В то же время легитимно­сть означает и соответ­ствие дей­ствий политиче­ской власти ценно­стям, на которых основана политиче­ская система, а также признание людьми справедливо­сти законов и норм, создаваемых и применяемых политиче­ской властью.

Д. Истон и его последователи ставили во главу угла вопрос о «самосохранении», поддержании стабильно­сти и «самовыживании» политиче­ской системы в условиях непрерывно меняющейся окружающей среды. Поэтому понятия «политиче­ская стабиль­-
но­сть» и «политиче­­ские изменения» становятся ключевыми для теорий политиче­­ских систем и политиче­ской модернизации.

В самом общем виде Д. Истон определяет политиче­скую стабильно­сть как «регулярно­сть потока политиче­­ских обменов», в свою очередь регулярно­сть политиче­ского взаимодей­ствия — это «соответ­ствие общепринятому образу политиче­ского поведения». Как отмечает М. Мизи для стабильной политиче­ской системы характерно: «всеобщее осознание статуса само­стоятельного государ­ства, преем­ственно­сть, неизменно­сть формы правления и по­степенная, организованная, планомерная циркуляция элит». Стабильно­сть более вероятна, «если политиче­­ские институты данной системы способны быстро реагировать на требования граждан. В результате реагирования на требования создается “специфиче­ская конкретная поддержка” режиму и его полномочным представителям, а в перспективе и “широкая поддержка”, т.е. поддержка режиму и стране, не обу­словленная удовлетворением требований. Высокий уровень широкой поддержки помогает сохранить стабильно­сть в случае, когда система не имеет возможно­сти удовлетворить непосред­ственные требования граждан».

Процесс ввода требований и поддержки осуще­ствляется через две основные стадии: артикуляцию и агрегацию интересов.

Артикуляция — это процесс осознания и формирования интересов индивидами и малыми группами. Основным субъектом артикуляции являются группы интересов.

Агрегация — это уже обобщение и согласование близких артикулированных интересов, перевод их на уровень программ, политиче­­ских деклараций, проектов законов, это корректировка проводимой политики и предложение ее альтернатив. Она представляет одну из целей деятельно­сти политиче­­ских партий, сред­ств массовой коммуникации и государ­ства.

«Выход» — то, что «измеряет производ­ство» политиче­ской системы. Это государ­ственная политика, т.е. указы главы государ­ства и по­становления правитель­ства, законы, принятые парламентом, судебные решения, а также производ­ство символов, знаков и сообщений, которые также адресуются окружающей среде.

Эти исходящие являются ответом на требования окружающей социальной среды, которые тем самым удовлетворяются, отвергаются, оспариваются или частично выполняются. Кроме того, власт­ные решения, воздей­ствуя на окружающую среду, неизбежно вызывают к жизни новые требования и поддержку. А это — «обратная связь».

В результате проведенного анализа, политиче­ская система может быть определена как «устойчивая форма человече­­ских отношений, с помощью которой принимаются и проводятся в жизнь авторитетно-власт­ные решения для данного обще­ства. Политиче­ская система отличается от других систем обще­ства четырьмя характеристиками: она является универсальной по охвату данного обще­ства своим воздей­ствием, распро­страняясь на всех его членов; она претендует на конечный контроль над применением физиче­ского принуждения; ее право выносить обязывающие решения принимается в каче­стве легитимного; и ее решения являются авторитетно-власт­ными, несущими в себе силу легитимно­сти и суще­ственную вероятно­сть того, что им подчиняются».

7.2. Структура политиче­ской системы

Политиче­ская система — это сложное иерархиче­ское образование. В связи с этим неизбежно встает вопрос о ее подсистемах и структурных элементах.

Отвечая на него, Г. Алмонд выделяет в каче­стве таких подсистем «три широких класса объектов: 1) специфиче­­ские роли и структуры, такие как законодательные и исполнительные органы или бюрократии; 2) носители ролей, такие как отдельные монархи, законодатели и администраторы; 3) конкретные публичные мероприятия, решения или исполнение решений». Эти структуры, носители и решения в свою очередь могут быть подробно классифицированы в зависимо­сти от того, включены они в политиче­­ский процесс («вход») или в административный процесс («выход»). Г. Алмонд включает в число элементов политиче­ской системы как структуры, возникающие и функционирующие на основе дей­ствующего права («типа парламентов, исполнительно-распорядительных органов, бюрократии, судов, партий, групп давления и сред­ств коммуникации»), так и неразличимые или едва различимые «структуры» (статус граждан и организаций, кастовых групп, возникающих в обще­стве беспорядков, демонстраций и т.п.).

В то же время, анализируя внутреннее строение политиче­ской системы, Г. Алмонд выдвигает на первый план не столько структуры, сколько суще­ствующие между ними связи, их взаимодей­ствие, выполняемые ими в политиче­ской системе роли. Он видит в политиче­ской системе «набор взаимодей­ствующих ролей или ролевую структуру», понимая под структурой «стандартизацию взаимодей­ствий». Соответ­ственно политиче­ская система предполагает «стандартизированное взаимодей­ствие ролей, влияющих на решения, подкрепленные угрозой физиче­ского принуждения».

Обычно в рамках политиче­ской системы выделяют следующие три подсистемы:

институцио­нальная (совокупно­сть политиче­­ских институтов);

информационно-коммуникативная (совокупно­сть коммуникаций);

нормативно-регулятивная (совокупно­сть моральных, правовых и политиче­­ских норм).

Динамиче­ская характеристика политиче­ской системы может быть дана через понятие «политиче­­ский процесс».

Как правило, описания политиче­ского процесса в западной политиче­ской науке сильно формализованы. Они должны отвечать двум главным требованиям: быть операцио­нальными и верифицируемыми, для того чтобы давать возможно­сть перейти от содержательного описания процесса к созданию формальной модели (схемы) процесса в математиче­ской или таблично-графиче­ской форме.

Д. Истон указывает, что политиче­­ский процесс — это «процесс преобразования информации, перевода ее с “входа” на “выход”». Речь идет практиче­­ски о сведении политиче­ского процесса к «передаче смыслов, значимых для функционирования политиче­ской системы», т.е. к политиче­ской коммуникации.

К. Дойч высказал мнение, что политиче­ская коммуникация могла бы стать средоточием политологии, тогда политиче­­ские системы трактовались бы как обширные коммуникационные сети. В книге «Нервы управления: модели политиче­ской коммуникации и контроля» он предлагает информационно-кибернетиче­скую модель политиче­ской системы, в рамках которой выделяет четыре блока, связанных с различными фазами прохождения информационно-коммуникативных потоков. Это:

получение и отбор информации на «входе» системы (посред­ством внешних и внутренних рецепторов);

обработка и оценка информации;

принятие решений;

осуще­ствление решений и обратная связь от «выхода» системы к «входу».

На первой фазе политиче­ская система принимает информацию посред­ством внешнеполитиче­­ских и внутриполитиче­­ских «рецепторов», к которым отнесены информационные службы (государ­ственные и частные), центры изучения обще­ственного мнения и др. В этом блоке происходит селекция, систематизация и первичный анализ по­ступающих данных.

Вторая фаза обеспечивает дальнейшую обработку уже отобранной информации, которая по­ступает в блок «памяти и ценно­стей». Тут где она, с одной стороны, сравнивается с уже имеющимися данными, а с другой, оценивается сквозь призму норм, стереотипов и ценно­стей, господ­ствующих в данной политиче­ской системе.

На третьей фазе правитель­ство, как «центр принятия решений», принимает соответ­ствующее решение по регулированию текущего со­стояния системы. Решение принимается после получения итоговой оценки степени соответ­ствия текущей политиче­ской ситуации, основным приоритетам и целям политиче­ской системы.

Четвертая фаза предполагает, что «эффекторы» (исполнительные органы — внутриполитиче­­ские и внешнеполитиче­­ские) реализуют принятые правитель­ством решения. При этом результаты деятельно­сти «эффекторов» порождают на «выходе» из системы новую информацию (внутриполитиче­скую и внешнеполитиче­скую), которая через «обратную связь» вновь попадает на «вход» и выводит всю систему на новый цикл функционирования.

К. Дойч выделяет три основных типа коммуникаций, осуще­ствляемых в политиче­ской системе:

личные неформальные коммуникации, например персо­нальные контакты кандидата в депутаты с избирателями в непринужденной обстановке;

коммуникации через организации и группы давления, например, когда контакт с правитель­ством осуще­ствляется посред­ством политиче­­ских партий, профсоюзов и т.п.;

коммуникации через сред­ства массовой информации (печатные и электронные).

Однако такая интерпретация политиче­ской системы была подвергнута критике Р. Каном и другими за «механиче­ское перенесение терминологии, прин­ципов деятельно­сти и важнейших положений кибернетики в сферу политики».

Общепринятой стала трактовка предложенная Г. Алмондом: «Говоря о политиче­ском процессе, или входе, мы имеем в виду поток требований от обще­ства к государ­ству и конверсию этих требований в авторитетные политиче­­ские мероприятия. К числу структур, вовлеченных преимуще­ственно в процесс входа, относятся политиче­­ские партии, группы интересов и сред­ства массовой коммуникации». При этом под административным процессом понимают «процесс реализации или навязывания авторитетных политиче­­ских решений. Структуры, вовлеченные преимуще­ственно в этот процесс, включают бюрократии и суды».

Как отмечает Р. Даль, политиче­­ский процесс складывается из следующих основных циклов:

по­ступление информации из окружающей среды в рецепторы политиче­ской системы;

циркуляция ее в системе;

преобразование политиче­ской системы;

решение системы по авторитетному распределению ценно­стей.

Исходя из сказанного, можно определить политиче­­ский процесс как совокупную деятельно­сть всех акторов политиче­­ских отношений, связанную с формированием, изменением, преобразованием и функционированием политиче­ской системы.

7.3. Функции политиче­ской системы

Поскольку любая политиче­ская система стремится к самосохранению и адаптации к требованиям своего окружения, приверженцы структурного функционализма утверждают, что можно вычленить конечное число процессов, благодаря которым эти цели станут выполнимыми. По их мнению, во всех политиче­­ских системах прошлого и настоящего обеспечивались одни и те же «функции», менялись лишь со­став и сложно­сть государ­ственных и иных политиче­­ских структур.

Именно на этой почве возникла общая теория функций политиче­ской системы Г. Алмонда. Он включил в свою концепцию истониан­скую структуру «входов», «выходов» и «обратной связи», но, считая ее недо­статочной, разработал соб­ственный вариант теории политиче­­ских систем, добавив понятия «структуры» / «роли» и «функции», снабдив, тем самым, упрощенный «черный ящик» Д. Истона функцио­нальными и структурными категориями. В работе Г. Алмонда и Б. Пауэлла «Сравнительная политика» функции, направленные на самовоспроизвод­ство системы и ее адаптацию к окружению, делятся на три группы. Охарактеризуем их.

Функции преобразования, конверсии. Их цель — обеспечить превращения требований и поддержки в политиче­­ские решения или дей­ствия. Г. Алмонд и Б. Пауэлл выделяют шесть функций. Две из них осуще­ствляются на уровне «входа» и должны обеспечить регулирование всего, что питает политиче­скую систему: речь идет о выявлении интересов и требований и их гармонизации. Три других функции находятся на «выходе». Это: а) разработка обязательных правил; б) проведение их в жизнь; в) судебная функция. Шестая функция — политиче­ская связь / коммуникация (движение или сдерживание информации, передача смыслов, значимых для функционирования политиче­ской системы) касается и «входа», и «выхода» системы.

Функция адаптации, приспособления. Давление, оказываемое на политиче­скую систему требованиями всякого рода, создает по­стоянный фактор несбалансированно­сти. Противо­стоят этой перегрузке две функции системы: а) набор политиче­ского специализированного персонала, принимающего требования и проводящего их оптимальную обработку; б) функция политиче­ской социализации (распро­странение политиче­ской культуры, совместимой с требованиями выживания и адаптации системы к своему окружению).

Способно­сти. Они касаются отношений между политиче­ской системой и ее окружением и включают: а) способно­сть мобилизации материальных и человече­­ских ресурсов для нормального функционирования системы; б) способно­сть регулировать (устанавливать контроль над людьми, находящимися на территории, управляемой системой); в) способно­сть распределять (предо­ставление услуг, статуса, вознаграждения и др.); г) способно­сть поддерживать символику (проведение дей­ствий по приданию чему-либо законной силы, празднование героиче­­ских дат или событий связанных с обще­ственными ценно­стями, способ­ствующих до­стижению согласия); д) способно­сть слушать (умение принять требования до того, как они породят серьезное напряжение в обще­стве).

Представление о том, что любая политиче­ская система обязательно выполняет некоторые основные задачи, позволило продвинуться на очень важную ступень в разработке оснований, по которым в прин­ципиально различных политиче­­ских системах выделялись бы сопо­ставимые элементы. Согласно Г. Алмонду идеальное разделение функций на практике недо­стижимо. Власт­ные сектора, политиче­­ские партии, группы интересов и другое почти неизбежно выполняют не одну, а не­сколько функций. «Любая политиче­ская структура, какой бы узкоспециализированной она ни была, является многофункцио­нальной».

Несомненно, что чем дальше развивается политиче­ская система, тем более она становится дифференцированной. Специализация ее структур будет продолжаться до тех пор, пока каждая функция не будет выполняться соответ­ствующим социальным институтом. Так, Г. Алмонд отмечает, что в современных демократиче­­ских специализированных системах, суще­ствуют структуры, «функции которых четко определены и которые стремятся играть регулирующую роль в выполнении данной функции в рамках политиче­ской системы в целом». По мнению Ч. Ф. Эндрейн, системы с более развитой структурной специализацией обладают, как правило, и большими ресурсами (финансами, информацией, техниче­­ским персоналом, сложными организационными структурами), эффективными политиче­­скими организациями, а также массовыми ценно­стными ориентациями, необходимыми для обеспечения серьезных социальных преобразований. И наоборот, менее специализированным системам недо­стает этих ресурсов для эффективной адаптации к потрясениям, нарушающим равновесие системы.

Одна из задач научного анализа — показать, каким образом историче­­ски сформировались различные специализированные политиче­­ские учреждения (органы исполнительной власти, парламенты, бюрократиче­­ский аппарат, суды) и каковы те функции, которые могли бы выполняться сходными структурами в различных историче­­ских, культурных и системных контекстах.

Структурно-функцио­нальный подход вызвал огромный интерес политологов еще и тем, что, казалось, позволял моделировать политиче­­ские отношения, давал возможно­сть «разворачивать» политиче­скую ситуацию в направлении, обратном реальному течению времени, т.е. от след­ствия к причине, что вело к выяснению факторов и дей­ствий, способ­ствовавших возникновению политиче­­ских кризисов и конфликтов. Предполагалось, что полученные в результате такой проверки модели можно будет использовать для прогнозирования ситуации в будущем и обнаружения кризисные факторы заранее. Казалось, что, наконец, найдено сред­ство, которое позволит политиче­ской науке выполнять в полном объеме прогно­стиче­скую функцию.

В рамках структурно-функцио­нального анализа были до­стигнуты и явные успехи.

Приверженцы этого подхода привнесли в политиче­скую науку богатый, строгий и политиче­­ски нейтральный язык системного анализа. Понятие «политиче­ская система» позволило более четко очертить границы политиче­ской власти и выделить власт­ные отношения на всех уровнях. Структурный функционализм позволил включить в поле сравнительного политиче­ского анализа страны «Третьего мира», что привело, в частно­сти, к выдвижению с 1960‑х гг. теорий политиче­ской модернизации. Это, в свою очередь, позволило осуще­ствить прорыв в изучении новых независимых государ­ств. Весьма важным был и поворот к изучению неформальных механизмов принятия политиче­­ских решений и функционирования государ­ства.

Однако, помимо огромного интереса и успехов, идеи системного анализа политики породили и большие разочарования. Исследователи столкнулись с четырьмя «проклятыми» проб­лемами: субъективно­сти, многомерно­сти, неопределенно­сти и размыто­сти критериев политиче­ского поведения.

Дей­ствительно, в политиче­ском процессе уча­ствуют живые люди со своими стремления, ожиданиями, стереотипами и предрассудками, которые то активно включаются в отношения с государ­ством и другими политиче­­скими институтами, то, по не всегда понятным причинам, впадают в апатию и игнорируют свои политиче­­ски значимые интересы. Поэтому политиче­­ский процесс не предсказуем и не несет в себе какую-либо предопределенно­сть в развитии политиче­­ских событий. Это была цена, которую пришлось платить за применение системного подхода (как оказалось не универсального) к познанию политиче­­ских реалий.

Кроме того, согласно данной теории, место индивида, группы или института в политиче­ской системе, с одной стороны, и выполняемые ими функции — с другой, определяют их поведенче­­ские установки, ориентации и цели деятельно­сти. Поэтому изучение ролей и их изменения в рамках данной политиче­ской системы позволяет раскрыть процесс принятия решений, т.е. понять механизм функционирования политиче­ской власти в данном обще­стве. Таким образом, целое — система — довлеет над единичным. Отсюда в частно­сти небезосновательные обвинения в бессубъектно­сти политиче­ского процесса.

Несомненно, что в политиче­ском процессе структурный, ценно­стный и поведенче­­ский аспекты тесно взаимосвязаны. «Мотивы поведения отдельных людей, специфика восприятия ими происходящего, их индивидуальные установки и образ дей­ствий становятся понятными благодаря изучению микрополитиче­­ских аспектов процесса проведения политики. Индивиды управляют структурами, дают ту или иную трактовку культурных ценно­стей и, тем самым, могут вносить изменения в макрополитиче­­ские со­ставляющие. Структурные и культурные аспекты не только ограничивают дей­ствия отдельно взятых людей, но и способ­ствуют принятию ими решений, ведущих к системным изменениям».

Наиболее серьезный упрек критиков структурного функционализма со­стоял в том, что он представляет собой «макросоциологию политиче­ской стабильно­сти». Интерпретации процессов изменения сводятся здесь либо к тому, что политиче­ская система возвращается, после периода нестабильно­сти, в прежнее со­стояние, либо происходит установление некоего нового равновесия. «Ни в коем случае мы не можем считать теорию Истона теорией политиче­­ских изменений, — писал, Т. Торсон, — теорией, которая давала бы ответы на вопросы о том, почему происходят те или иные конкретные политиче­­ские изменения». Рассматривая ее как проявление исходно идеологиче­ской, консервативной установки, критики заявляли, что в рамках структурного функционализма невозможно описать и проанализировать конфликты и переходные политиче­­ские процессы. Социолог Д. Мартиндейл следующим образом суммировал недо­статки структурного функционализма: консервативное идеологизированное пристрастие и предпочтение статус-кво; отсут­ствие методологиче­ской ясно­сти; чрезмерный акцент на роли закрытых систем в социальной жизни; неспособно­сть к изучению социальных изменений.

Вопросы и задания для самопроверки

Предпосылки возникновения теории политиче­­ских систем?

Место и роль теории политиче­­ских систем в «бихевиористской революции»?

Что такое политиче­ская система обще­ства по Д. Истону?

Что такое «вход» и «выход» политиче­ской системы?

Приведите варианты определений политиче­ской системы.

В чем особенно­сть кибернетиче­ской модели политиче­ской системы К. Дойча?

Каковы основные структурные элементы политиче­ской системы?

Каковы основные условия сохранения политиче­ской стабильно­сти системы?

Перечислите основные функции политиче­ской системы?

Раскройте место и роль теорий политиче­ской системы в политиче­ской науке.

Литература

Основная литература

Алмонд, Г. Сравнительная политология сегодня: мировой обзор : учеб. пособие / Г. Алмонд, Дж. Пауэлл, К. Стром, Р. Далтон. — М., 2002.

Истон, Д. Категории системного анализа политики / Д. Истон // Антология мировой политиче­ской мысли. Т. 3 / отв. ред. Т. А. Алексеева. — М., 1997.

Парсонс, Т. Система современных обще­ств / Т. Парсонс. — М., 1998.

Чилкот, Р. Х. Теории сравнительной политологии. В поисках парадигмы / Р. Х. Чилкот. — М., 2001.

Эндрейн, Ч. Ф. Сравнительный анализ политиче­­ских систем. Эффективно­сть осуще­ствления политиче­ского курса и социальные преобразования / Ч. Ф. Эндрейн. — М., 2000.

Дополнительная литература

Дегтярев, А. А. Основы политиче­ской теории / А. А. Дегтярев. — М., 1998.

Камен­ская, Г. В. Политиче­­ские системы современно­сти / Г. В. Камен­ская, А. В. Родионов. — М., 1994.

Соловьев, А. И. Политология. Политиче­ская теория, политиче­­ские технологии : учебник / А. И. Соловьев. — М., 2006.

Сморгунов, Л. Современная сравнительная политология : учебник / Л. Сморгунов. — М., 2002.

Хантингтон, С. Политиче­­ский порядок в меняющихся обще­ствах / С. Хантингтон. — М., 2004.

8.1. Типологии политиче­­ских режимов

Среди базовых для политиче­ской науки понятий важное место занимает понятие «политиче­­ский режим». Оно появилось, как указал А. Н. Медушев­ский, «как антитеза формально-правовым определениям государ­ства в классиче­ской позитивистской юриспруденции. Эвристиче­­ский потенциал данного понятия со­стоит в раскрытии реального механизма власти в противоположно­сть формальному его определению. Актуально­сть введения этого понятия со­стоит в раскрытии реального механизма власти в противоположно­сть формальному его определению».

В конце XVIII — начале XIX вв. слово «режим», одновременно со словом «конституция», получило широкое распро­странение в политиче­ской науке.

Понятие «конституция» было введено для концептуализации устойчивых характеристик политиче­ского устрой­ства, уважение которых было обязательным как для государ­ства, так и для граждан­ского обще­ства.

Однако, как писал М. Дюверже, «любая конституция рисует не одну, а множе­ство схем правления, по­строение которых зависит о расстановки сил в данный момент. Различные политиче­­ские режимы могут… функционировать в одних и тех же конституционных рамках». Нередко наблюдается и диссонанс между конституцией и ее реализацией в политиче­ской жизни. Складывающиеся на практике фактиче­­ские правила, которым следуют акторы, могут суще­ственно менять облик режима. Д. Сартори верно подмечает, что в ряде случаев «материальная» конституция приобретает превосход­ство над «формальной» конституцией.

Согласно М. Дюверже, анализируя те или иные формы правления, прежде всего необходимо принимать во внимание не конституцию, а практику ее функционирования. Вместе с тем политолог не может игнорировать конституцию при конструировании аналитиче­­ских моделей так же, как наблюдающий за игрой в футбол или бридж не может не принимать во внимание правила игры. Эти правила образуют фундаментальный аспект стратегии и тактики игроков. Поэтому нужно проводить различия между юридиче­­скими и политиче­­скими аспектами правления — между формой организации власти, предусмотренной конституцией (конструкция de jure), и фактиче­­скими отношениями между ветвями власти (конструкция de facto).

Соответ­ственно, потребовалось каким-то образом обозначить комплекс переменных параметров политиче­ского устрой­ства, которые не только можно, но и должно периодиче­­ски менять. Это и было сделано с помощью понятия «политиче­­ский режим».

Суще­ствует множе­ство дефиниций этого понятия. Для определения его сущно­сти принято обращать внимание на следующие индикаторы:

процедуры и способы формирования институтов власти;

стиль принятия политиче­­ских решений;

взаимосвязь власти и граждан.

Традиционно понятие «политиче­­ский режим» используется для обозначения совокупно­сти приемов и методов осуще­ствления власти. В рамках этого подхода одним из признанных определение является то, которое дал М. Дюверже: политиче­­ский режим — это «определенное сочетание системы партий, способа голосования, одного или не­скольких типов принятия решений, одной или не­скольких структур групп давления». Позднее американ­ские политологи Г. О’Донелл и Ф. Шмиттер предложили другую дефиницию: «Политиче­­ский режим это вся совокупно­сть явных и неявных моделей, определяющих формы и каналы до­ступа к важнейшим управленче­­ским позициям, характеристика субъектов, имеющих такой до­ступ или лишенных его, а также до­ступные субъектам стратегии борьбы за него».

До­стоин­ство последнего определения в том, что оно максимально широкое, т.е. носит «зонтичный» характер и под него могут быть подведены все исследуемые случаи. Кроме того, оно легко операционализируется при по­строении классификаций политиче­­ских режимов, что является главным способом их изучения. Однако такой «инструментальный» подход не указывает на то, кто и как использует эти методы. Предполагается, что это лидер или правящая группа. Кроме того, приведенные выше признаки являются по­стоянными индикаторами, дающими возможно­сть легко различать консолидированные автократии или демократии, однако они не совсем подходят для определения переходных режимов.

Альтернативный взгляд на определение сущно­сти политиче­ского режима можно найти у представителей неоинституцио­нального подхода. Здесь политиче­­ский режим определяется как совокупно­сть формальных и неформальных правил, которые требуют, разрешают или запрещают конкретные дей­ствия. Они характеризуют тех, кто находится у власти (владеет правом принятия решений), а также отношения в центре политиче­ской власти (горизонтальные отношения между ветвями власти) и между властью и о­стальной частью обще­ства (вертикальные отношения). При этом власт­ные отношения ограничиваются посред­ством характера разделения властей, а признание правил всеми главными политиче­­скими игроками является условием консолидации режима.

В рамках теории рацио­нального выбора акцент делается на то, что политика это форма игры — соперниче­ства и понятия «политиче­­ский режим» и «политиче­ская игра» часто употребляются как тожде­ственные. Но между ними есть и суще­ственное различие. Политиче­скую игру ведут «максимизаторы соб­ственной выгоды», тогда как разговор о политиче­ском режиме предполагает акцентирование установленного сочетания правил приемлемого социального поведения и институтов, в контексте которых логика поведения, которой следуют акторы, может быть различной.

М. В. Ильинговорит о политиче­ском режиме «как об открытых для изменений моментах правления, переменных параметрах современного конституционного строя».

Анализируя политиче­­ские режимы, необходимо иметь в виду, что смена правитель­ства или главных лиц при власти не обязательно ведет к смене режима. И наоборот, смена режима (хотя это случается значительно реже) может произойти без смены правитель­ства (переход от парламентского к премьер­скому правлению во время премьер­ства М. Тэтчер) или формы правления (приход к власти национал-социалистов в Германии в январе 1933 г.).

При оценке формы правления, суще­ствующей в той или иной стране, следует принимать во внимание и конституционную форму, и политиче­скую практику ее воплощения в жизни. Как утверждает О. Зазнаев, такой комплексный подход позволит получить адекватную картину правления.Подобная концептуализация позволяет говорить о сменяющих друг друга режимах (режим или правление Б. Ельцина и т.д.) при сохранении одной и той же конституции.

В каче­стве рабочего авторы учебника будут использовать следующее определение: политиче­­ский режим — это институционализированная совокупно­сть формальных и неформальных правил, определяющая горизонтальные и вертикальные ограничения в приемах осуще­ствления власти, во взаимодей­ствии носителей власти между собой и о­стальной частью обще­ства.

При анализе политиче­ского режима неизбежновозникает вопрос — как соотносятся понятия «политиче­ская система» и «политиче­­ский режим»?

Американ­ская школа политологии вместо «политиче­ского режима» обычно использует более широкое понятие «политиче­ской системы». По мнению Р. Макридиса, политиче­ская система есть понятие обобщающее, аналитиче­ское, играющее в осмыслении политиче­ской реально­сти роль концептуального ядра, в то время как политиче­­ский режим способ­ствует эмпириче­скому описанию этих реально­стей. Если системная теория имела целью выявление общих функций политиче­ской системы, то политиче­­ский режим, по мнению «обозначает специфиче­­ские пути и сред­ства, какими эти функции могут быть структурированы и встроены в институты и процедуры, а также возникающие входе этого специфиче­­ские взаимоотношения». Некоторые исследователи, для того чтобы подчеркнуть это различие, отмечают, что политиче­­ский режим представляет собой функцио­нальную подсистему политиче­ской системы. Одна и та же политиче­ская система в зависимо­сти от историче­ского контекста может функционировать в различных режимах. Так, с 1993—1994 гг., после принятия нового избирательного закона, приведшего к радикальной перестройке партийной системы и «очищению» политиче­ской элиты, Италия перешла к новому политиче­скому режиму в рамках той же демократиче­ской политиче­ской системы.

Политиче­ская система представляет собой совокупно­сть всех политиче­­ских институтов, объединенных структурно-функцио­нальными связями в цело­стное един­ство, которое противо­стоит своей окружающей социальной среде — или другой политиче­ской системе (россий­ская — американ­ской и др.).

Задачей политиче­ской науки является не столько определение оптимального политиче­ского режима, сколько сравнительный анализ их общих и особенных характеристик. В этом случае самым удобным и распро­страненным методом анализа является типологизация.

Типология используется в целях сравнительного изучения суще­ственных признаков, связей, функций, отношений, уровней организации объектов.

В понимании М. Вебера онапредполагает классификацию «идеальных типов». Для него идеальный не означает «совершенный», идеальный — это «чистый, про­стой». «Это — мысленный образ, не являющийся ни историче­ской, ни тем более “подлинной” реально­стью. Еще менее он пригоден для того, чтобы служить схемой, в которую явление дей­ствительно­сти может быть введено в каче­стве частного случая. По своему значению это чисто идеальное пограничное понятие, с которым дей­ствительно­сть сопо­ставляется, сравнивается, для того чтобы сделать отчетливыми определенные значимые компоненты ее эмпириче­ского содержания». Ученый писал, что идеальный тип «есть возникающая вновь и вновь в различных историче­­ских обстоятель­ствах модель поведения отдельных групп, культурных общно­стей или даже целых обще­ств». По мнению М. Вебера, социология — рацио­нальная дисциплина, стремящаяся к «интерпретативному пониманию» социального поведения при помощи типологиче­­ских методов. Задача типологизации со­стоит в классификации различных форм проведения политики, т.е. различных политиче­­ских режимов.

Этот подход создает аналитиче­скую рамку для сравнительного анализа политиче­­ских режимов.

Типологизация предполагает сознательное упрощение политиче­ской дей­ствительно­сти, но этот метод позволяет систематизировать и наиболее значимо объединить полученное знание о мире политики. Можно выделить три ее основных разновидно­сти:

классификация — которая представляет собой распределение объектов по взаимоисключающим классам, которые создаются на основе прин­ципа или критерия, выбранного для такой классификации;

типология — которая является более сложным предметом: это распределение по совокупно­сти признаков, т.е. распределение на базе более чем одного критерия (при этом, по мнению П. А. Лазарсфельда и А. Х. Бартона, под «типом» понимается конкретный сложный признак);

таксономия — способ классификации и систематизации сложноорганизованных сфер дей­ствительно­сти, имеющих обычно иерархиче­ское (соподчиненное) строение. Сегодня таксономию обычно определяют как раздел систематики, как учение о системе таксономиче­­ских категорий, обозначающих соподчиненные группы объектов — таксоны. По мнению Д. Сартори таксономия является чем-то средним между группами классификации и типологии.

Интерес к типологии политиче­­ских режимов также стар, как и само изучение политики.

Поскольку задача типологии не только описывать, но и объяснять политиче­скую реально­сть, по­стольку они должны отвечать двум основным исходным требованиям: с одной стороны, быть внутренне связными, логиче­­ски последовательными, с другой максимально соответ­ствовать эмпириче­­ским фактам, быть эмпириче­­ски адекватными. Главная сложно­сть создания адекватной типологии — сочетание в ней этих двух требований, во многом противоречащих друг другу. Так, хорошо известные типологии государ­ств Платона и Аристотеля, не потерявшие своей значимо­сти и сегодня, полно­стью отвечают первому требованию, но не выдерживают испытания вторым. Поэтому основная цель современных типологий политиче­­ских режимов (систем) до­стижение эмпириче­ской адекватно­сти.

Первый шаг в классификации политиче­­ских режимов — разделение на открытые (демократиче­­ские) и закрытые (недемократиче­­ские) политиче­­ские системы.

Открытая политиче­ская система характеризуется высокой степенью «отзывчиво­сти» по отношению к требованиям, выдвигаемым «окружающей средой». Наиболее «открытыми» считаются сегодня либерально-демократиче­­ские системы. Как пишет Ж.-Фр. Лиотар, либеральные демократии, о­ставляя программу (деятельно­сти) открытой для обсуждения и предо­ставляя равный до­ступ к ролям, позволяющим принимать решения, максимизирует объем человече­ской энергии, до­ступной системе. При этом открыто­сть может до­стигать такой степени, когда даже протестные движения кооптируются в суще­ствующие власт­ные структуры и их требования, так или иначе, усваиваются политиче­­скими институтами.

Для закрытых политиче­­ских систем, напротив, характерны репрессивные меры по отношению к инициативам и несанкционированным коллективным дей­ствиям любого рода.

В литературе обычно выделяются следующие показатели степени открыто­сти политиче­­ских систем:

число политиче­­ских партий, фракций и организованных групп интересов, которые способны переводить требования различных социальных групп на язык официальной политики; чем их больше, тем менее вероятно формирование обще­ственных движений, требования которых не вписались бы в спектр политиче­­ских требований, выдвигаемых политиче­­скими партиями;

разделение исполнительной и законодательной власти; поскольку законодательная власть (в отличие от исполнительной) непосред­ственно подотчетна избирателям, по­стольку она более чув­ствительна к требованиям населения, обще­ственных движений, групп интересов и др.;

характер взаимодей­ствия исполнительной власти и организованных групп интересов; там, где между этими социальными институтами складываются относительно свободные неформальные связи, облегчается до­ступ новых требований к центру принятия решений, невелика вероятно­сть возникновения радикальных протестных движений;

наличие механизма агрегации требований, выдвигаемых различными социальными и политиче­­скими акторами; открыто­сть системы уменьшается, если в ней отсут­ствуют механизмы формирования политиче­­ских компромиссов и поиска консенсуса;

как указывал Д. Валадес «в закрытой системе, в которой контроль (над властью) сведен до минимума, подход к власти как к до­стоянию (соб­ственно­сти) неоспоримо реализуется партией, группой или главен­ствующим деятелем. В открытой системе подход к власти как до­стоянию практикуется более широким кругом политиков. Круг политиче­­ских “соб­ственников” власти расширяется, но не исчезает».

Исходя из этих критериев, Г. Алмонд предложил следующую классификацию политиче­­ских систем:

англо-американ­ская (наиболее открытая);

континентально-европей­ская (относительно закрытая, ассоциируется с «иммобильно­стью» и непреходящей угрозой, того, что часто называют «цезарист­ским переворотом»);

тоталитарная;

доиндустриальная.

Первые две представляют типы демократиче­­ских режимов. Они отличаются характером политиче­ской культуры и ролевых структур. Англо-американ­ские системы отличаются «однородной светской политиче­ской культурой» и «высокоспециализированной ролевой структурой», тогда как континентальным европей­­ским системам присущи «раздробленно­сть политиче­ской культуры», т.е. суще­ствование автономных, мало соприкасающихся друг с другом политиче­­ских субкультур, и ролевая структура, в которой «роли задаются субкультурами и имеют тенденцию к формированию соб­ственных подсистем распределения ролей». Великобритания и США являются классиче­­скими примерами первого типа, Веймар­ская Германия, Франция и послевоенная Италия — второго. Политиче­­ские системы стран Скандинавии и Бенилюкса «сочетают в себе некоторые черты и европей­ского континентального, и англо-американ­ского типов».

Третья и четвертая системы — закрытые, однако тоталитарная, в отличие от доиндустриальной, относится к современному типу политиче­­ских систем.

Признать эту типологию логиче­­ски последовательной до­статочно трудно, так как она только описывает определенный круг политиче­­ских феноменов, но не помогает в объяснении реально­сти. Поэтому после нее появилось множе­ство других классификаций.

Ч. Ф. Эндрейн выделяет четыре типа политиче­­ских систем:

народная (племенная);

бюрократиче­ская авторитарная;

согласительная;

мобилизационная.

Его типология строится на основе трех параметров: 1) ценно­стные иерархии и интерпретация культурных ценно­стей, оказывающих решающее воздей­ствие на формирование политиче­­ских приоритетов; 2) воздей­ствие на политиче­­ский процесс со стороны таких структур, как правитель­ство, политиче­­ские партии, социальные группы внутри страны, различные ино­странные институты; 3) поведение лидеров и масс. Такое сочетание структурного, культурного и поведенче­ского аспектов в исследовании политиче­­ских систем дало возможно­сть более тесно связать теорию с политиче­ской практикой.

Актуализация проб­лемы взаимовлияния политиче­ского режима и формы правления, ставшей сегодня центральной для стран «демократиче­ского транзита», привела к появлению типологии, призванной связать воедино политологиче­скую и формально-правовую характеристики государ­ственного устрой­ства. В результате появились понятия «парламент­ский режим», «президент­ский режим», «смешанный (или полупрезидент­ский) режим» и т.д.

8.2. Тоталитаризм как политиче­­ский феномен ХХ века

Понятие «тоталитарное государ­ство» широко применялось уже в 1920—1930‑е гг. сначала итальян­скими, а затем и немецкими юристами, причем в положительном смысле. Тогда же появляется краткое и емкое определение тоталитаризма, принадлежащее Б. Муссолини: «Все в государ­стве, ничего вне государ­ства и ничего против государ­ства». В то же время в 1930‑е гг. указанное понятие начинает использоваться либеральными противниками фашизма для его негативной идентификации. Однако только в 1950‑е гг. усилиями таких ученых, как К. Й. Фридрих, Х. Арендт, Р. Арон, И. А. Ильин, З. Бжезин­ский,Р. Такер и др. появилась аналитиче­ская концепция тоталитаризма, обобщающая политиче­скую практику нацистской Германии, фашистской Италии и СССР времен И. В. Сталина и жестко противопо­ставляющая ее западной демократии.

К. Й. Фридрих и З. Бжезин­ский в книге «Тоталитарная диктатура и автократия» дали следующую характеристику тоталитарного режима.

Во-первых, есть массовая партия, которая монополизирует власть.

Во-вторых, власть организована недемократиче­­ским способом, она выстраивается в жесткую иерархию и замыкается на лидера режима. В нацистской Германии это называлось «фюрер — прин­ципом», который формулировался так: «Приказы — сверху вниз, отчет об исполнении — снизу вверх». В СССР суще­ствовала та же модель организации власти, но она прикрывалась «самой демократиче­ской конституцией» и системой формальных выборов.

В-третьих, доминирующую роль в политиче­ской мобилизации масс играет официальная идеология, являющаяся инструментом навязывания одного и един­ственного видения мира и приобретающая, в связи с этим, сакральные черты. Тоталитарный режим — обязательно идеологиче­­ский режим. Причем роль главного идеолога играет сам лидер режима, только ему принадлежит право менять положения «священной идеологии». Весь огромный идеологиче­­ский и пропагандист­ский аппарат лишь комментирует, разъясняет и «несет в массы» идеологиче­­ские по­стулаты. От населения при этом требуется активное проявление поддержки официальной идеологии и режима, контролируемое властью. Как указывал Л. Люкс «прежнего человека, скептиче­ского человека, до­ставшегося им от либеральной эпохи, они (тоталитарные режимы — прим. авт.) по­старались уничтожить и создать вместо него нового человека. Этот новый человек должен был слепо повиноваться вышестоящим и верить в непогрешимо­сть вождя и партии». Во исполнения этой задачи такие режимы применяют всю мощь современных коммуникационных технологий. Не случайно К. Леви-Строссписал, что «в отличие от тирании классиче­ского типа современный тоталитарный режим обладает технологией и идеологией».

Многие исследователи особо акцентируют специфику тоталитарной идеологии — ее универсализм, т.е. стремление распро­странить идеи «един­ственно верного» учения в планетарном масштабе. Отсюда вытекает и стремление к мировому господ­ству, выражающееся в невероятном развитии военной машины и в подготовке к войне. Кроме того, идеология, навязываемая тоталитарными режимами, не про­сто входит в противоречие с положениями идеологий-конкурентов. Она противоречит базовым представлениям о человечно­сти. Принятие этой идеологии означает отказ от привычных норм поведения и мышления. Тоталитаризм стремится к формированию «нового человека» (в нацистском варианте — «выращиванию истинных арийцев»), радикально порвавшего с традиционными моральными ценно­стями.

В-четвертых, тоталитаризм — это политиче­­ский режим, беспредельно расширяющий свое вмешатель­ство в жизнь граждан, включающий всю их деятельно­сть (в том числе экономиче­скую) в объем своего управления и принудительного регулирования. Тоталитарное государ­ство — это всеобъемлющее государ­ство. Оно исходит из того, что самодеятельно­сть граждан не нужна и даже вредна, а свобода граждан опасна и нетерпима.

В-пятых, тоталитаризм — это и всеобъемлющий террористиче­­ский полицей­­ский контроль над обще­ством, призванный пресекать любые проявления даже потенциального инакомыслия и инакодей­ствия. Отсюда шестой признак тоталитаризма — государ­ственный монопольный контроль над СМИ.

К. Й. Фридрих назвал эти характеристики «синдромами тоталитаризма». Только наличие всех этих признаков позволяет, по его мнению, считать ту или иную систему тоталитарной. Четыре признака из шести не могли суще­ствовать в промышленно неразвитых обще­ствах, т.е. условия для тоталитарной диктатуры появились в результате промышленных революций. Поэтому К. Й. Фридрих и З. Бжезин­ский определяют тоталитарный режим как «автократию, основанную на современной технологии и массовой легитимизации». Такие режимы, в отличие от традиционных диктатур, ориентированы на вовлечение масс в политику, поэтому их называют «мобилизационными».

До­статочно скоро выяснилось, в концепции К. Й. Фридриха и З. Бжезин­ского были суще­ственные изъяны.

Первоначально противоположно­сть между понятиями демократия и тоталитаризм воспринималась исследователями как констатация очевидного. Но потребовалось немного времени и стали понятны поверхно­стно­сть и упрощенно­сть этих понятий.

Так объединение воедино нацизма и сталинизма при внимательном сравнении представляется противоречащим здравому смыслу, поскольку наряду с излишним акцентированием черт сход­ства не учитывает, коренных отличий коммунистиче­­ских режимов от фашист­ских. Они со­стоят в следующем:

взаимосвязь тоталитаризма и модернизации: «Самое суще­ственное в национал-социализме — по мнению Э. Нольте — это его отношение к марксизму и в особенно­сти коммунизму в том виде, который он приобрел в след­ствии победы большевиков в русской революции». В этой связи он оценивает тоталитаризм сталин­ского СССР как неизбежный эффект ускоренной модернизации, а тоталитаризм гитлеров­ской Германии — как «тоталитаризм, которого могло и не быть»;

коренная ломка отношений соб­ственно­сти и тотальное регулирующее вмешатель­ство государ­ство в экономику и перестройка социальной структуры обще­ства (фашизм не посягал на прин­цип частной соб­ственно­сти и на классовую структуру обще­ства);

происходящая полная замена старых и радикальная трансформация новых политиче­­ских элит, поскольку воспроизвод­ство, на новой основе, феномена «власти-соб­ственно­сти» приводит к формированию монолитной элиты коммунистиче­ского обще­ства — «номенклатуры». Последняя, по мнению М. Джиласа и М. С. Вослен­ского ставшей един­ственным «распорядителем» всей государ­ственной соб­ственно­сти, не только узурпировавшей власть, но и переродившейся в господ­ствующий класс, который эксплуатирует трудящиеся массы. Фашисты же и национал-социалисты боролись не против тех, кто сосредоточил в своих руках реальную власть, а за вхождение в со­став правящей элиты. «Они следовали, — пишет Л. Люкс, — двой­ственной тактике: подобо­страстно “легалистской” по отношению к правящей верхушке и бе­скомпромиссно насиль­ственной — к “марксистам”»;

радикальные отличия в ценно­стных, идеологиче­­ских ориентациях. Если большевизм унаследовал от русской интеллигенции убеждение, что «истинная» революционная партия должна бороть за социальную справедливо­сть, против самого иерархиче­ского прин­ципа, то фашизм ставил иерархию и неравен­ство — социальное, расовое и этниче­ское — превыше всего. Если большевики были страстными приверженцами веры в прогресс и науку, то у национал-социалистов эта вера в прогресс, могла вызвать лишь насмешку, поскольку они не только хотели «о­становить историю», но и обратить ее вспять. Если фашистская идеология прямо признавала государ­ство как самоцель и по­стулировала, что оно представляет ценно­сть само по себе, то коммунистиче­ская идеология исповедовала этатизм по­стольку, поскольку государ­ство рассматривалось как сред­ство разрешения классовых противоречий и по­строения коммунистиче­ского обще­ства (хотя на практике все оказалось, разумеется, не­сколько иначе) и др.

С учетом этих обстоятель­ств М. А. Чешков предложил различать тоталитаризм как политиче­скую организацию, где тотальное государ­ство допускает «обще­ство» (в нацистской Германии и фашистской Италии), и как социальную организацию, где нет места ни обще­ству, ни, строго говоря, государ­ству (в странах «реального» социализма).

Кроме того, было по­ставлено под сомнение оправданно­сть другого общего понятия — «фашизм». Как указал К. Брейхер, его применение приводит к недооценке специфики каждого конкретного режима и, особенно, к затушевыванию различий между создавшими их движениями, которые в большей или меньшей степени можно отнести к революционным или реакционным. Так, многие исследователи считают, что режим, созданный Б. Муссолини, вряд ли можно считать тоталитарным — ему не удалось устранить автономию обще­ства, полно­стью подчинив его государ­ству. Б. Муссолини, даже находясь в апогее власти, не помышлял об устранении монархии, и не шел на обо­стрение отношений с католиче­ской церковью, интенсивно­сть и массово­сть террора в Италии не сопо­ставима с нацистской Германией и со сталин­ской Россией.

Также К. Й. Фридриху и З. Бжезин­скому считали, что главное в тоталитаризме — небывалые возможно­сти и степень контроля со стороны тоталитарного государ­ства, которые и отличают его от традиционных и современных автократий (в то же время подчеркивается преем­ственно­сть авторитарной политиче­ской культуры в соответ­ствующих странах). Такая по­становка вопроса чревата спором о том, является ли контроль над индивидами со стороны того или иного политиче­ского режима тотальным. Например, если совет­ские рабочие пили на работе и крали все подряд, если в «народном хозяй­стве» все добывается и обменивается «по блату», то можно ли послесталин­ский СССР считать тоталитарным?

Далее, К. Й. Фридрих и З. Бжезин­ский утверждали, что тоталитарная система не может изменяться изнутри и потому ее можно разрушить только извне (в данном случае статус всеобщей закономерно­сти придавался историче­скому опыту падения фашист­ских диктатур). Применительно ко всем «тоталитарным» режимам — это яркий пример умозаключения по недо­статочным эмпириче­­ским основаниям. Историче­ская практика показала, что тоталитаризм способен эволюционировать, он как бы разлагается изнутри, размывается, теряя часть своих признаков. Наиболее яркий пример такой эволюции — СССР времен Н. С. Хрущева и Л. И. Брежнева.

Поэтому принято, наряду с тоталитарными, выделять и по­сттоталитарные режимы. В частно­сти, по поводу бывших коммунистиче­­ских режимов в Во­сточной ЕвропеСт. Хоу писал: «Тоталитарных систем более не суще­ствует, о­стались лишь “по­ст­тоталитарные”, у которых не сохранилось ничего, кроме догматиче­ской оболочки. От населения требовалось уже не согласие, а повиновение, не хор одобрения слов вождя, а тишина. Даже там, где установление коммунистиче­ского правления было след­ствием не только ввода совет­ских вой­ск, этот режим уже давно утратил свою легитимно­сть».

С начала 1970‑х гг. в советологии доминировала так называемая «ревизионистская школа», в основном преодолевшая крайно­сти концепции тоталитаризма. «Ревизионисты» стремились вместо статичной картины «монолитного режима» увидеть в истории «совет­ских» обще­ств, противо­стояние идей и корпоративных сил, многоуровневые конфликты социополитиче­ского, религиозного и этнонацио­нального характера. По­сттоталитарные режимы описывались как сложные феномены, включающие в себя разнообразные способы представитель­ства интересов (бюрократиче­­ский корпоративизм) и целый набор связей и взаимоотношений между элитой и массами, а также способов политиче­ского участия. Большое внимание уделялось сравнительному изучению коммунистиче­­ских режимов.

В частно­сти, западные исследователи отмечали, что совет­ское обще­ство могло выжить лишь за счет включенно­сти его членов в социальные самовоспроизводящиеся сети личных взаимоотношений.

В широком значении термин «социальная сеть» отображает «структуру преимуще­ственно неформальных связей между акторами социальной системы». Соответ­ственно теория социальных сетей исходит из предположения, что все социальные дей­ствия должны объясняться на основе социальных диспозиций (взаимоотношений) акторов, а не только их индивидуальных мотивов. Элементом этих социальных диспозиций являются, в частно­сти, ожидания по поводу поведения др. Таким образом, как указывал Р. Барт, социальные сети порождают наборы нормативных, символиче­­ских и культурных стандартов, определяющих индивидуальное поведение.

Кроме того, социальные сети задают объемы информации, необходимые и до­ступные индивидам при принятии решений. Чем «гуще» социальная сеть, тем более, политиче­­ски однородны принадлежащие к ней индивиды. И наоборот, разреженные сети (признаком которых служит то, что друзья одного человека, как правило, не знают друг друга) более разнородны в социальном и политиче­ском отношениях. В них легче находят прибежище нестандартные политиче­­ские взгляды и нормы поведения. Как указывали Г. Голосов и Ю. Шевченко разреженные политиче­­ские сети способ­ствуют развитию партий.

В советском обще­стве эти сети были как горизонтальными (объединявшими носителей примерно равных ресурсов и статуса), так и вертикальными (т.е. сетями патронажа и клиентелы). Включенно­сть в социальные сети заставляла совет­ских людей прислушиваться к общему мнению и подчиняться суще­ствующим нормам (коллективизма — формальным и неформальным), причем в процессе социализации такие нормы воспринимались индивидами настолько глубоко, что уже не казались навязанными извне. Чем плотнее были социальные сети, тем сильнее они поощряли конформизм, а значит — способ­ствовали индоктринации марксизмом-ленинизмом. При этом происходила своеобразная консервация совет­ских ценно­стей и норм. Густые сети, по­строенные на отношениях клиентелы, несовместимы с инакомыслием.

Разумеется, горизонтальные связи в меньшей степени способ­ствовали утверждению официальных норм и стандартов поведения. Как полагает Р. Патнем, если бы на базе таких связей возникли различные добровольные формы самоорганизации (ассоциации по месту житель­ства, кооперативы, обще­ства потребителей, массовые политиче­­ские партии и т.д.), они по­степенно могли трансформироваться в структуры граждан­ского обще­ства. Но в СССР такого рода организации либо отсут­ствовали, либо контролировались властью. Поэтому есть основания полагать, что горизонтальные связи вовсе не стимулировали распро­странение демократиче­­ских установок, а напротив поощряли конформизм, который имел своим источником не только официальную пропаганду, но и социальную практику советского периода.

В сравнительном плане важно то, что регионы Советского Союза и, следовательно, России различались и различаются по степени включенно­сти населения в социальные сети. Сегодня уже проверено эмпириче­­ски, что социальные сети различной плотно­сти по-разному воздей­ствуют на политиче­ское поведение в целом и на электоральное поведение и процессы формирования политиче­­ских партий в частно­сти. Так, по мере возрастания плотно­сти сетей увеличивается вероятно­сть того, что успеха на выборах будет добиваться началь­ство или «независимые» кандидаты, поддерживаемые началь­ством, что подрывает развитие идеологиче­­ских общенацио­нальных партий.

Однако, несмотря на плодотворно­сть избранного подхода, «ревизионисты» не смогли предвидеть «обвал» коммунистиче­ской системы на рубеже 1980—1990‑х гг. Сегодня данная категория режимов немногочисленна (Северная Корея, Куба и др.), большин­ство из них по­степенно эволюционируют в различные формы авторитаризма.

8.3. Авторитарные политиче­­ские режимы

Дихотомиче­ское противопо­ставление демократии и тоталитаризма утратило большую часть смысла в 1950—1960‑е гг., когда появилось большое число так называемых «гибридных стран». Знание, приобретенное на основе сравнения, позволило открыть новые контрасты в рамках «недемократиче­ского мира».

Компаративисты, изучающие новые независимые государ­ства «Третьего мира», быстро заметили, что понятие тоталитаризм не отражает их политиче­ской сущно­сти. По предложению американ­ского политолога Х. Линца все закрытые, недемократиче­­ские режимы стали делить на два основных типа: тоталитарные и авторитарные.

Отталкиваясь от работ Х. Арендт, З. Бжезин­ского, К. Й. Фридриха и других, Х. Линц вычленяет следующие, наиболее характерные черты тоталитарных режимов: 1) сильно централизованная, монистиче­ская структура власти, в которой господ­ствующая группа «не несет ответ­ственно­сти ни перед каким выборным органом и не может быть лишена власти институцио­нальными мирными сред­ствами»; 2) монопольная детализированная идеология, легитимирующая режим и пронизывающая его неким величием историче­ской миссии; 3) активная мобилизация населения на выполнение политиче­­ских и социальных задач с помощью целого ряда монополистиче­­ских институтов.

Проанализировав «недемократиче­­ские режимы» Х. Линц показал, что отличает авторитарные режимы от тоталитарных. По его мнению, авторитарные режимы не располагают, как правило, четко разработанной руководящей идеологией. Они допускают некоторый ограниченный и контролируемый плюрализм в политиче­ском мышлении, мнениях и даже мирятся с наличием некоей «полуоппозиции». Руковод­ство жизнью подданных в таких системах не столь тотально, нет строго организованного контроля над социальной и экономиче­ской инфраструктурой граждан­ского обще­ства, над производ­ственными единицами, профсоюзами, учебными заведениями, массовыми организациями, СМИ, церковью.

Условием суще­ствования тоталитарных режимов является массовый энтузиазм, тогда как залогом авторитарного правления является пассивно­сть масс. Тоталитаризм требует массовой поддержки и порождает ее, он не может без нее обойтись. Авторитаризм, напротив, потому и доволь­ствуется формальной лояльно­стью, что пассивно­сть население — условие его суще­ствования. Но авторитарная система непримирима к реальной политиче­ской конкуренции за власть, к фактиче­скому и широкому участию масс в принятии решений по важным обще­ственным проб­лемам, будь то выборы или иные формы. Она препят­ствует также реализации граждан­ских прав даже на элементарном уровне.

Подход Х. Линца был признан образцовым в компаративистике, поскольку он определяет специфику недемократиче­­ских систем, соотнося их с позитивными характеристиками демократий, а авторитарные режимы — противопо­ставляя тоталитарным.

Большин­ство суще­ствовавших и суще­ствующих ны­не недемократиче­­ских режимов носят авторитарный характер.

По мнению Е. Вятра специфику авторитарных режимов определить трудно, «…потому что, в отличие от тоталитаризма, автократия — это категория, которая включает в себя многое из того, что не является ни демократией, ни тоталитаризмом». Понятие «авторитаризм» может быть применено к традиционным монархиям и к режимам первой и второй империи во Франции (бонапартизм), к Герман­ской империи (1871—1918 гг.) и к фашистской Италии и кемалистской Турции, к большому числу разнородных политиче­­ских порядков, начиная от франкистской (Испания) и салазаров­ской (Португалия) диктатур до монархий в араб­ских нефтедобывающих государ­ствах, а также к военным режимам в Африке, Латин­ской Америке, на Ближнем Во­стоке и в Юго-Во­сточной Азии, умеренным коммунистиче­­ским режимам Во­сточной Европы (Польша, Венгрия, Югославия) и др. Поэтому большин­ство определений авторитаризма не позволяют зафиксировать специфику данного типа политиче­­ских режимов.

Например, И. А. Ильин писал: «Всякое государ­ство, управляемое властью, независимо от народного избрания и контроля, является авторитарным». Однако этот признак не схватывает специфики авторитарных систем, и вполне приложим к тоталитарным режимам. Определение Х. Линца включает целый ряд отрицательных критериев: ограниченный плюрализм, отсут­ствие тщательно разработанной идеологии, запрещение активного политиче­ского участия широких масс и др.

Одно время для характеристики различий между авторитарными режимами развивающихся стран и экономиче­­ски развитыми демократиями была популярна антитеза «слабое развитие — сверхсильная власть» (over — power) и «сверхразвитие — слабая власть» (under — power). Считалось, что раскрытие содержания данной антитезы позволяет представить все крайние и наиболее значимые ситуации, присущие каждому виду обще­ств. Однако исследования показали, насколько вводящим в заблуждение оказывается понятие «сверхсильная власть» применительно к большин­ству госу­-
дар­ств «Третьего мира». «Несмотря на внешнюю видимо­сть, африкан­ские страны в дей­ствительно­сти не управляются; они страдают не от избытка власти, но от ее недо­статка отчасти из-за слабо­сти, даже отсут­ствия политиче­­ских партий. Африкан­ское государ­ство в дей­ствительно­сти является слабым государ­ством» (т.е. сильная власть отожде­ствлялась с властью насиль­ственной). Могуще­ство африкан­ского политиче­ского лидера опирается на политиче­скую пустоту. Слабо­сть промежуточных структур, которая вроде бы придает величие и безгранично­сть его власти, в то же время значительно сокращает сред­ства его влияния на обще­ство.

В то же время для того, чтобы объяснить «недо­статок власти» в развитых государ­ствах и показать неэффективно­сть механизмов принятия решений, необходимо показать, что они блокируются слишком большим потоком требований, исходящих из обще­ства. Политика в современных демократиях носит центро­стремительный характер. Центральная власть оказывается не в со­стоянии должным образом управлять, поскольку все социальные ожидания здесь выражаются в политиче­­ских терминах. Таким образом, власть зачастую оказывается жертвой соб­ственного успеха в развитых обще­ствах, где различие между частной и государ­ственными сферами все больше стирается.

И тоталитарный и авторитарный типы режимов являются неконкурентными и не терпят суще­ствования оппозиции. Однако в характере, целях и степени участия между авторитарными и тоталитарными формами правления наблюдаются суще­ственные различия.

В тоталитарных системах степень участия высокая, подкрепляемая идеологией максимального слияния государ­ства и обще­ства и их взаимного проникновения. Так как тоталитарные системы нацелены на масштабные изменения социального порядка, они используют по отношению к обще­ству сочетание тактики «социальной хирургии» и патерналистского покровитель­ства, наряду с легитимирующим «демонстрационным» участием масс в политике. Никаких требований, но обязательная поддержка и полный контроль за любыми, в том числе обще­ственными, инициативами в обмен на социальную поддержку населения.

Авторитарные режимы, имеющие проб­лемы легитимно­сти (военные диктатуры), или не имеющие таковых (традиционные обще­ства), заинтересованы в минимальном уровне обще­ственного участия в политиче­ском процессе. Обще­ственные организации могут суще­ствовать лишь будучи включенными в систему патрон-клиент­ских отношений. Власти используют стратегии манипулирования и имитации участия, которое выступает компонентом легитимации власти. Учет требований здесь минимальный при минимальном уровне поддержки и минимальном уровне реализации социальных программ.

Неопределенно­сть и широта понятия авторитаризм, а также большое разнообразие новых независимых государ­ств породило многочисленные типологии авторитарных режимов.

Одной из первых стала типология Э. Шилза. Он выделил два промежуточных типа режимов, находящихся между крайними полюсами — демократией и тоталитаризмом: это «опекающая демократия», характеризуемая гипертрофией исполнительной власти, и «модернизирующаяся олигархия», которой свой­ственно доминирование военной или бюрократиче­ской клики, безразличной к проб­лемам демократизации страны. Позднее Э. Шилз добавил еще один, ныне исчезающий, тип режима — «традиционную олигархию».

Л. Даймонд исходя из логики «третьей волны демократизации», наряду с авторитарными режимами и либеральными демократиями, выделяет два промежуточных типа: псевдодемократии и электоральные демократии. Д. Аптер на основе сравнения выделял следующие типы авторитарных режимов: 1) диктатор­ские; 2) олигархиче­­ские; 3) не прямо представительные; 4) прямо представительные. А. Н. Медушев­ский пишет об авторитарных режимах: 1) «ограниченного плюрализма»; 2) «неопатримониальных»; 3) «преториан­ских»; 4) «авторитарно-бюрократиче­­ских» и т.д.

Такое разнообразие типологий определяется следующими причинами: а) типологии режимов конструируются в контексте теоретиче­­ских парадигм, приверженцами которых являются их авторы, а они значительно отличаются друг от друга; б) по­строение типологии редко является само­стоятельной задачей, характер основной проб­лемы исследования накладывает отпечаток на типологию; в) классифицировать политиче­­ские режимы способом, удовлетворяющим всех — видимо невыполнимая задача; г) само многообразие форм авторитарных режимов ведет к созданию новых, все более дифференцированных типологий и попыткам выделения важнейших черт авторитаризма.

А. П. Цыганков предлагает в этой связи следующий перечень черт, отличающих авторитарный режим:

стремление исключить политиче­скую оппозицию (если таковая суще­ствует) из процесса артикуляции политиче­­ских позиций и принятия решений;

стремление использовать силу в разрешении конфликтных ситуаций и отсут­ствие демократиче­­ских механизмов контроля над осуще­ствлением власти;

стремление по­ставить под свой контроль все потенциально оппозиционные обще­ственные институты — семью, традиции, группы интересов, СМИ, коммуникации и пр.;

относительно слабая укорененно­сть власти в обще­стве и вытекающие отсюда желание и, одновременно, неспособно­сть режима подчинить обще­ство всеобъемлющему контролю;

перманентные, но чаще всего не слишком результативные пои­ски режимом новых источников власти (традиции и харизма лидера) и новой, способной сплотить элиту и обще­ство идеологии;

относительная закрыто­сть правящей элиты, которая сочетается с наличием внутри нее разногласий и борющихся за власть группировок.

Главное отличие авторитаризма от тоталитаризма в том, что автократия не имеет (точнее не обладает технологиче­­скими возможно­стями для реализации) тоталитарных амбиций. Если не идти на открытую конфронтацию с таким режимом, то можно даже иметь определенную свободу дей­ствий, например, в экономиче­ской и интеллектуальной сфере. Не обязательно также активно демонстрировать поддержку режима, до­статочно его терпеть. Если прин­цип функционирования тоталитарного режима — «Разрешено все, что приказано», то авторитарного — «Разрешено все, кроме политики». В условиях этого режима государ­ство представляет собой организм, отделенный от обще­ства, и требует от людей лояльно­сти и службы, не давая им взамен обязатель­ства получать согласия на свои дей­ствия. Авторитарные режимы часто заим­ствуют внешние, формальные параметры конституционного устрой­ства, которые получают совершенно иное, чем в условиях демократии, политиче­ское содержание. Они не имеют, как правило, «священной идеологии», навязываемой всему обще­ству. Чаще всего такого рода режимы опираются на размытую концепцию «нацио­нального интереса» и популизм. Главная цель авторитарного режима не формирование «нового человека» с помощью массированной идеологиче­ской обработки населения и государ­ственного террора (СССР) или селекции новой расы господ (нацистская Германия), а сохранение политиче­ской власти любыми сред­ствами. Не обязательно и суще­ствование массовой «государ­ственной партии», которая может быть заменена политиче­ской кликой, псевдомногопартийно­стью или опорой на армию и др.

По мнению А. Н. Медушев­ского, современные авторитарные режимы, при всех их различиях, «характеризуются системой мнимого конституционализма. Этот последний (в отличие от номинального варианта) теоретиче­­ски рассматривает конституцию как определенное ограничение власти. Однако механизм реализации права выводит принятие политиче­­ских решений из сферы конституционного контроля. Это до­стигается путем, во-первых, конституционного закрепления очень больших правовых прерогатив главы государ­ства (иногда граничащих с абсолютной властью); во-вторых, сохранения пробелов, или лакун, в конституции; в-третьих, такой практики их заполнения, которая в данном режиме всегда проводится в пользу власти. В этой системе мнимого конституционализма… власть оказывается способной активно дей­ствовать вне конституционного поля, принимая конституционные нормы лишь по­стольку, поскольку они не мешают проведению власт­ных решений».

В тех случаях, когда авторитарные режимы добивались значительных экономиче­­ских успехов, это им, как правило, удавалось потому, что они в экономике предо­ставляли своим гражданам свободу, отнятую у них в политиче­ской сфере. «Одна свобода не может гарантировать экономиче­ского успеха. Но репрессии наверняка гарантируют экономиче­ское поражение», — писал М. Эбрэм. Более того, этот успех обычно не способ­ствовал длительному укреплению режима, а наоборот был прологом к его падению. Схематиче­ская последовательно­сть событий здесь такая: авторитарный режим проводит эффективную политику, обеспечивающую быстрый экономиче­­ский ро­ст; в обще­стве появляется «средний класс» — слой людей, образованных, сравнительно материально обеспеченных и независимых; «среднему классу» становится «тесно» в политиче­­ских рамках авторитаризма и он принуждает власт­ные структуры к демократизации. По такой схеме развивались Южная Корея, Тайвань, Чили и др.

Как отмечает немецкий политолог В. Меркель поскольку в авторитарных системах «навязывание политиче­­ских предпочтений и целей должно осуще­ствляться, как правило, иерархиче­­ски-репрессивно, то след­ствием этого в большин­стве случаев является одновременная утрата обоих важнейших источников легитимации, необходимых для стабилизации политиче­ской системы, а именно: “селективной и диффузной поддержки” населения». Поэтому одна из важнейших проб­лем всех авторитарных режимов — проб­лема легитимно­сти, актуализация которой связана с растущим отчуждением обще­ства от власти.

8.4. Демократиче­­ский режим. Исторические формы и теоретические модели демократии

Как и авторитарные, демократиче­­ские режимы до­статочно суще­ственно отличаются друг от друга по многим параметрам. Однако прежде чем приступить к рассмотрению типологий демократиче­­ских режимов, необходимо решить проб­лему определения — что такое демократия, каковы ее критерии?

Понятие «демократия» с большим трудом поддается однозначному толкованию. В. М. Сергеев о демократии говорит как:

о политиче­ском идеале и реальной дей­ствительно­сти;

об особой форме функционирования власт­ных структур;

о системе прав, обеспечивающей широкое участие масс в управлении делами обще­ства;

о методе регулирования отношений между управляющими и управляемыми;

о механизме удовлетворения разнородных социальных интересов и мирного разрешения межгрупповых конфликтов;

о способе получения власт­ных полномочий и их ротации;

об институциолизированной системе переговоров между социальными группами, обеспечивающей легитимно­сть режима и др.

Дж. Оруэлл отмечал по этому поводу, что «…когда речь идет о таких понятиях, как демократия, то обнаруживается не только отсут­ствие его общепринятого определения, но и любые попытки дать такое определение встречают сопротивление со всех сторон… Сторонники любого политиче­ского режима провозглашают его демократией и боятся утратить возможно­сть пользоваться этим словом в том случае, если за ним будет закреплено какое-то одно значение».

Эта проб­лема усугубляется тем, что, с одной стороны, суще­ствовало не­сколько, отличающихся друг от друга историче­­ских форм демократии (античная демократия, элитарные демократии XIX в. и др.) и в разные эпохи слово «демократия» имело разное содержание, с другой, создано множе­ство теоретиче­­ских (идеальных) моделей демократии — это классиче­ская либеральная, идентитарная и плюралистиче­ская, партисипаторная и плебисцитарная, марксистская и др. «За последние 25 столетий, — пишет Р. Даль, — в течение которых демократия истолковывалась, оспаривалась, одобрялась, порицалась, замалчивалась, устанавливалась, суще­ствовала, уничтожалась, а потом порой воцарялась вновь, так и не удалось… прийти к согласию по наиболее фундаментальным вопросам, касающимся самой сути явления». В результате он образно сравнивает огромное количе­ство дефиниций демократии с «предметами кухонной утвари», накопившейся «почти за 25 столетий использования».

Однако при всем разнообразии подобного рода толкований, западные исследователи готовы признать политиче­­ский режим демократиче­­ским, если тот удовлетворяет минимальному набору формальных признаков (критериев). Более того, до­стигнут консенсус по поводу того, каким этот набор должен быть.

Таким образом, демократия это не столько комплекс идей и прин­ципов свободы и справедливо­сти, сколько комплекс норм, институтов и процедур, сформировавшихся на протяжении долгой истории.

Американ­ский философ Дж. Дьюи, отмечая многозначно­сть понятия «демократия», в частно­сти, писал: «Но одно из значений несет яв­ственно политиче­­ский смысл, указывая на некий способ управления — на определенный порядок отбора должно­стных лиц и регулирования их поведения в каче­стве таковых».

В середине ХХ в. Й. Шумпетер первым сформулировал концепцию обязательного нормативного минимума и предложил определение процедурной демократии как «такого институцио­нального устрой­ства, предназначенного для принятия политиче­­ских решений, в котором индивиды приобретают власт­ные полномочия посред­ством конкурентной борьбы за голоса избирателей». Она означает институализацию группового конфликта. Законодательные органы, суды, политиче­­ские партии, группы интересов ведут мирное соперниче­ство за обладание политиче­ской властью, причем способы прихода к власти, ее реализации и передачи от одной элитной команды к другой регулируются законами и общепринятыми неформальными правилами.

Й. Шумпетер придавал демократии чисто техниче­ское значение. Это метод конкурентного отбора наиболее эффективной вла­ствующей элиты, способной взять на себя ответ­ственно­сть, как за исполнительную, так и законодательную власть. Кроме того, демократия должна препят­ствовать узурпации всей полноты власти какой-либо элитной группой. Массам отводится незначительная роль, преимуще­ственно это участие в выборах. Народ имеет возможно­сть свободно выражать предпочтения тому или иному политиче­скому курсу, получать до­ступ к ведущим политикам, принимать решения относительно проб­лем, которые образуют «повестку дня». Однако, выигравшая выборы элитная группа должна быть полно­стью свободна в своих дей­ствиях от изменчивых настроений и желаний масс, следуя которым можно прийти к авторитаризму.

Позднее ряд авторов дополнили шумпетеров­скую формулу, отметив необходимо­сть всеобщего избирательного права, обеспечения честной конкурентной борьбы на выборах, возмож­-
но­сть участия в ней представителей всех суще­ствующих в обще­стве социальных групп и интересов. С точки зрения приверженцев этого подхода к пониманию демократии (его иногда называют «минималист­ски-процедурным») этому политиче­скому режиму свой­ственны «неопределенно­сть результатов при определенно­сти процедур», в отличие от авторитаризма, где «результаты предопределены, несмотря на неопределенно­сть процедур». Однако «определенно­сть процедур» в условиях «консолидированной демократии» ведет к значительному ограничению «неопределенно­сти результатов», иначе говоря, практиче­­ски исключает возможно­сть «недемократиче­­ских результатов».

Как указывал Ж. Л. Кермонн, базовой для Запада сегодня является, опирающаяся на теоретиче­­ский и практиче­­ски-политиче­­ский опыт не­скольких веков плюралистиче­ская модель либеральной демократии: «политиче­ская власть народа, отправляемая свободно выражающим себя большин­ством, уважающим право меньшин­ства проявлять свое несогласие».

В ее рамках Ф. Шмиттер и Т. Карл предложили следующие критерии демократиче­ского режима:

всеобщее избирательное право граждан;

возможно­сть для граждан претендовать на занятие выборных должно­стей;

регулярное проведение свободных, конкурентных и справедливых выборов;

наделение избранных должно­стных лиц конституционным правом контроля над правитель­ственными решениями;

отсут­ствие притеснений по отношению к политиче­ской оппозиции (включая независимые политиче­­ские партии и группы интересов) и присоединяться к ним;

свободный до­ступ граждан к источникам альтернативной информации.

Формой суще­ствования демократии является правовое государ­ство, в которое не только включены все демократиче­­ские процессы, но в котором также все они контролируются правом и подчинены ему. Как отмечает немецкий политолог К. фон Бейме «Современные демократии определяются наряду с господ­ством прин­ципа большин­ства еще и компромиссами. Само применение прин­ципа большин­ства невозможно без основополагающего компромисса, на котором основывается конституция. Этот консенсус включает, как “соглашение о возможно­сти не соглашаться”, так и готовно­сть меньшин­ства считать решения большин­ства обязательными». «Согласие по основным вопросам» в демократиче­ской стране означает, согласно часто цитируемому высказыванию А. Дж. Бальфура, следующее: «условием политиче­ской деятельно­сти является народ, обнаруживающий такое един­ство в фундаментальных вопросах, что он может безо всякого риска позволить себе дискуссии…». В свою очередь «многообразие интересов вынуждает создавать коалиции и укрепляет готовно­сть к компромиссам отдельных групп».

Данные критерии представляют собой некоторые эталоны, с которыми можно сопо­ставить деятельно­сть суще­ствующих политиче­­ских образований, провозглашающих себя демократиче­­скими. Политиче­­ские режимы не прошедшие «тест» по всем признакам процедурной демократии причисляются либо к авторитарным, либо к смешанным или гибридным политиче­­ским режимам.

Наиболее суще­ственно скорректировал концепцию Й. Шумпетера Р. Даль. В начале 1970‑х гг. он ввел в научный оборот понятие «полиархия» (многовластье), более точно, по его мнению, отражающее суть современной плюралистиче­ской демократии. Он сформулировал набор «минимально необходимых критериев» современной плюралистиче­ской (процедурной) демократии: 1) эффективное политиче­ское участие граждан; 2) их равен­ство по отношению к процессу принятия решений; 3) возможно­сть получать до­стоверную информацию и, значит, делать выбор само­стоятельно и со знанием дела; 4) механизм контроля граждан над «политиче­ской повесткой дня»; 5) участие совершеннолетних. Любую политиче­скую систему, отвечающую этим критериям и можно назвать «полиархией». Для стабильно­сти такой «системы соперниче­ства» требуется немалый запас взаимного доверия между претендентами на власть и их избирателями (так называемого «социального капитала»), а также уважения и соблюдения «правил игры», которые Р. Даль назвал «системой взаимной безопасно­сти».

Демократия в форме «правления народа, посред­ством народа» или в виде «управления народом посред­ством его представителей» означает теоретиче­­ские установки, которые лишь отчасти были реализованы в практике современных обще­ств и в организации их политиче­­ских систем. До настоящего времени не было народа, который научился бы собой управлять, и в ближайшей перспективе вряд ли это возможно. Всякое правление, в этом смысле, является олигархичным и, следовательно, предполагает господ­ство немногих над большин­ством. Представление, согласно которому люди могут быть активными и по­стоянными политиче­­скими деятелями, не является убедительным. Настроения и деятельно­сть большин­ства людей ограничивается личными или групповыми интересами. Народу не свой­ственна рефлексия по поводу власти, которая определяет рацио­нальные или иные дей­ствия и взаимоотношения в обще­стве. Он выполняет решения правитель­ства по инерции и даже сопротивление им чаще всего бывает не обоснованным желанием добиться альтернативных решений, а неясным, непросветленным возмущением.

Всякое управление предполагает необходимо­сть подчиниться определенному правилу, что требует соответ­ствующей дисциплины. Дисциплина же привносится извне. Когда человек появляется в обще­стве, там уже есть институты, находящиеся в большой степени вне индивидуального контроля. Он узнает, что эти институты обязательно определяют, по крайней мере, общие направления того, с чем он может встретиться в своей жизни. Организационные попытки некоторых групп людей могут изменить характер этих институтов, но маловероятно, что индивид, который находится в стороне от этих групп или даже со­стоит в ней, будет ее руководителем, тем более получит возможно­сть по­стоянно оказывать влияние на всю политиче­скую систему.

Элиты и лидер­ство сохраняются и при демократии в силу требований разделения труда. Концепция полиархии исходит из того, что и в условиях демократии принятие значимых политиче­­ских решений является прерогативой узкого круга лиц (их число не превышает 5% населения) — конкурирующих элит и лидеров.

В политике, отмечает П. Бурдье, как и в других видах деятельно­сти (науке, культуре, социальных отношениях) своеобразная экспроприация прав большин­ства на данную область является след­ствием концентрации соответ­ственно власт­ных ресурсов в руках профессионалов, которые могут рассчитывать на успех только при условии, если обладают политиче­ской компетентно­стью, что предполагает специальную подготовку. Профессионализация управленче­ского труда и связанные с этим концентрации сред­ств по производ­ству выступлений и дей­ствий, обще­ственно признанных в каче­стве политиче­­ских, непрерывно возрастала по мере того, как политиче­ская идеология получала автономию в результате появления крупных бюрократий, освобожденных профессионалов в сфере управления. Этому способ­ствовало и появление специальных учебных заведений, в чьи обязанно­сти входит селекция и подготовка профессионалов в области осмысления социального мира — чиновников, политиче­­ских журналистов, политиков. Статус профессионала в структурах управления требует соответ­ствующих знаний и специальной подготовки. Политиче­ская, юридиче­ская и другие социально-гуманитарные науки, преподаваемые в специальных учебных учреждениях, рационализируют компетент­но­сть, которую требуют область политики и которой профессионалы владеют на практике.

Суще­ствование политиков соответ­ствует потребно­стям «рядового» человека, поскольку освобождает его от обременительной обязанно­сти слишком активно и часто уча­ствовать в политике. Это отнюдь не ведет к игнорированию интересов масс, поскольку свобода ассоциаций позволяет гражданам объединяться для отстаивания своих интересов в политиче­­ские партии, создавать группы давления и выбирать лидеров, способных делать это наиболее эффективно, с наименьшими затратами времени и сред­ств. Права участия включают в себя не только право избирать лидеров, но и возмож­но­сть быть вовлеченными в самые разнообразные формы участия в процессе принятия политиче­­ских решений, особенно организованные, выступающие против власть предержащих, отдельных аспектов проводимого политиче­ского курса, институцио­нальных мероприятий или конкретных социально-экономиче­­ских структур.

«Благодаря таким факторам, как соперниче­ство различных партий, влияние “групп интересов”, выборы, в основе которых лежит прин­цип со­стязательно­сти, политиче­­ские лидеры обычно соглашаются нести ответ­ственно­сть за то, что они проводят в жизнь (или, по крайней мере, пытаются сделать это) программу своей партии и реализуют свои предвыборные обещания. Более того…, в странах “старой демократии” они чаще всего и в самом деле дей­ствуют именно так», — пишет Р. Даль.

Таким образом, полиархия — это, прежде всего, процесс конкуренции, переговоров, компромиссов и соглашений между элитами, представляющими определенные социальные интересы. Как писал А. Н. Медушев­ский «демократия может быть обеспечена не только и не столько путем разделения властей, сколько путем разделения элит и конкуренции различных групп власть имущих, их борьбы за власть и влияние в обще­стве. Прин­ципу разделения властей при этом отводится весьма важное место, поскольку он способ­ствует институализации различных элитных групп и обеспечивает их взаимный контроль».

Неравен­ство в до­ступе к политиче­­ским ресурсам, наличие издержек распро­странения и до­ступа к информации и трансакционных издержек организации групп политиче­ского давления во многом объясняет несовершен­ства современного демократиче­ского процесса. Поэтому Р. Далем современная представительная система и описывается как «полиархия» или власть многих групп, в отличие от «демократии», которая является целью и политиче­­ским идеалом. Соответ­ственно, как подчеркивал во многих исследованиях Л. Даймонд, «главным условием демократии является плюралистиче­ское, высокоорганизованное граждан­ское обще­ство, характеризуемое густой сетью независимых от государ­ственного механизма посредниче­­ских групп и добровольных организаций. Такому плюрализму присуще множе­ство форм… Они могут иметь экономиче­­ские, обще­ственные, культурные или откровенно политиче­­ские (но не партийные) цели, как, например, защита граждан­ских прав, контроль над проведением выборов, организация предвыборных кампаний и агитации».

Современная демократия, по мнению Д. Сартори, должна представлять, во-первых, селективную (основанную на избирательно­сти, отборе, подборе) систему конкурирующих избирательных меньшин­ств (элит), т.е. селективную полиархию и, во-вторых, полиархию на основе до­стоин­ств.

От демократий прошлого полиархия отличается расширением политиче­­ских прав индивида, как по объему, так и по охвату ими граждан. Многие новые права выступают как своеобразная компенсация или альтернатива прямому участию граждан в политиче­ской жизни. Изменяется и целевая направленно­сть прав, они необходимы не только для отстаивания индивидуальных и групповых интересов, но и для до­стижения консенсуса интересов, их согласования. Легитимно­сть представительных политиче­­ских режимов должна опираться на веру управляемых в то, что демократия сама по себе соответ­ствует их интересам, а также на их убежденно­сть в том, что она способна быть эффективной в обеспечении некоторых важных интересов масс в обмен на суще­ственное ограничение политиче­ского участия. Не случайно Р. Даль особо подчеркивает, что, наряду с верой в жизнеспособно­сть демократии, уверенно­сть в эффективно­сти демократиче­ской власти при решении насущных проб­лем очень важны для создания жизнеспособного и стабильного демократиче­ского режима.

Полиархия наиболее дей­ственна в обще­ствах с гомогенной политиче­ской культурой. Фрагментарно­сть последней, наличие в стране не­скольких, до­статочно отличных друг от друга субкультур, не благоприят­ствует установлению полиархии. Однако практика свидетель­ствует, что и мультикультурное обще­ство способно стать относительно стабильным и демократиче­­ским, если найдены приемлемые формы сосуще­ствования различных субкультур.

В этом плане интересна концепция консоциативной (сообще­ственной) демократии, разработанная А. Лейпхартом. В той или иной степени она была реализована в Австрии, Бельгии, Нидерландах, Швейцарии, Канаде, Индии и ряде стран «третьего мира».

По его мнению, демократия представляет собой одновременно и эмпириче­скую и нормативную модель. Подобного рода демократия складывается в многосо­ставных обще­ствах, глубоко разделенных на устойчивые сегменты по значимым различиям: расовым, этниче­­ским, конфессио­нальным, регио­нальным и т.д. Политиче­­ский процесс развивается в основном в рамках этих сегментов. Там возникают политиче­­ские партии и движения, формируются группы интересов, создаются сред­ства массовой коммуникации которые, прежде всего, ориентированы на органы власти каждого данного сегмента. В рамках сегментов приемлемыми для субкультуры способами, определяются политиче­­ские лидеры, формируются политиче­­ские элиты, которые принимают значимые политиче­­ские решения и осуще­ствляют контакты с другими сегментами многосо­ставного обще­ства.

По мнению А. Лейпхарта, демократия в мультикультурном обще­стве возможна при выполнении ряда условий. Во-первых, это прин­цип коалиционного согласия; во-вторых, прин­цип взаимного вето, гарантирующий права меньшин­ства; в-третьих, пропорцио­нально­сть, как ключевой прин­цип политиче­ского представитель­ства; в-четвертых, высокая степень автономии каждого сегмента в осуще­ствлении внутренней политики.

Наиболее важными предпосылками сообще­ственной демократии являются следующие: а) примерный баланс сил между сегментами многосо­ставного обще­ства; б) суще­ствование, по меньшей мере, трех сегментов, поскольку дуализм побуждает, скорее, не к поиску компромиссов, а к отделению; в) демократиче­ское внутреннее устрой­ство сегментов; г) наличие, наряду с факторами, разделяющими сегменты, факторов, их объединяющих (например, языковые различия при конфессио­нальном един­стве).

На основании вариаций двух основных критериев: стиля поведения элит (1) сотрудниче­ство; 2) соперниче­ство) и особенно­стей структуры обще­ства (3) гомогенная; 4) многосо­ставная) А. Лейпхарт выделяет наряду с сообще­ственной демократией, также деполитизированную, центро­стремительную и центробежную демократии.

Из этого краткого изложения теоретиче­ской модели А. Лейпхарта казалось бы можно предположить, что сообще­ственная демократия, наиболее приемлема как форма политиче­ского режима для мультикультурной России. Однако консенсусные системы могут успешно работать лишь при наличии целого ряда предварительных условий. Основные из них, как указывал Р. Даль, — это «…это высокая степень терпимо­сти; умение улаживать конфликты мирным путем и находить компромиссы; пользующиеся доверием лидеры, способные так разрешать конфликты, чтобы это не вызывало нареканий со стороны их приверженцев; консенсус по вопросам основных целей и ценно­стей, причем до­статочно широкий, чтобы это соглашение оказалось до­стижимым; нацио­нальная самоидентификация, подавляющая откровенно сепаратист­ские устремления; приверженно­сть демократиче­­ским процедурам, исключающим насиль­ственные или революционные меры».

Такие условия на сегодняшний день в нашей стране отсут­ствуют, поэтому появление здесь консенсусной системы маловероятно.

Следует отметить, что нет общего, идеального решения для всех мультикультурных стран. Каждая страна в соответ­ствии со своей спецификой вырабатывает это решение под себя.

Самая большая проб­лема современной социально-либеральной демократии связана с уменьшением политиче­ского интереса и готовно­сти граждан к активному политиче­скому участию. М. Риттер писал: «систематиче­ское переструктурирование обще­ства в соответ­ствии с требованиями рынка (ориентация “цель — сред­ства” и максимизация выгоды) выращивает эгоистов, субъектов, лишь ограниченно ориентированных на то, чтобы обсуждать политиче­­ские проб­лемы, исходя из универсальной перспективы всеобщего блага». В то же время в нормативной и, особенно, в партиципаторной теориях демократии подчеркивается значение сознательной активно­сти граждан в сфере политики, расширения социальной базы современной демократии, иначе основные субъекты политиче­ского дей­ствия — элиты сталкиваются с насущной проб­лемой — легитимации своей власти. Как заметил Г. Раппе «демократия живет спором, но умирает без согласия».

По М. Веберу, легитимно­сть представительных политиче­­ских режимов должна опираться на веру управляемых в то, что демократия сама по себе соответ­ствует их интересам, а также на их убежденно­сть в том, что она способна быть эффективной в обеспечении некоторых важных интересов масс в обмен на суще­ственное ограничение политиче­ского участия. Не случайно и Р. Даль особо подчеркивает, что, наряду с верой в жизнеспособно­сть демократии, уверенно­сть в эффективно­сти демократиче­­ских институтов при решении насущных проб­лем и ограничение массового политиче­ского участия очень важны для создания жизнеспособного и стабильного демократиче­ского режима.

Р. Инглхарт формулирует эту идею еще более отчетливо: «Эволюция и выживаемо­сть массовой демократии предполагает появление некоторых поддерживающих ее привычек и ориентаций среди широкой обще­ственно­сти», таких как: межлично­стное доверие (то, что А. Хиршман называл «социальным капиталом»), поддержка демократиче­­ских институтов, признание индивидуальных прав и свобод, политиче­ская терпимо­сть, чув­ство индивидуальной политиче­ской «эффективно­сти», ориентация на политиче­ское участие и т.д. То есть распро­странение ценно­стей и установок, которые ассоциируются с политиче­ской культурой граждан­ственно­сти. Однако такого рода вера и ориентации чрезвычайно неустойчивы.

Следует отметить, что реально суще­ствующие западные демократии — не являются системами власти, полно­стью воплощающими все демократиче­­ские идеалы, но это системы, которые в до­статочной степени к ним приближается. Между ними суще­ствуют как сход­ства, так и различия. Так, если для европей­­ских стран характерен симбиоз либеральной модели демократии с активной ролью государ­ства в каче­стве «социального арбитра» (так называемая «герман­ская» модель), то в США как бы «законсервирована» классиче­ская либеральная модель, правда претерпевшая определенные мутации во времена «нового курса» президента Ф. Д. Рузвельта и в годы по­строения «обще­ства всеобщего благоден­ствия» (так называемая «атлантиче­ская» модель).

Демократиче­ская форма правления всегда находится в процессе либо развития, либо разложения. Ее взлеты и падения зависят от множе­ства факторов и не в последнюю очередь от того, какие люди в ней задей­ствованы и какие ресурсы выделяются на то, чтобы сделать ее эффективной. Стоит разразиться экономиче­скому кризису, как тут же начинают звучать требования изменения или радикального реформирования демократиче­ской системы, поскольку в краткосрочной перспективе недемократиче­­ские системы могут быть более эффективными. Демократия часто порождает представление о ненадежно­сти власти, ее по­стоянно одолевают публичные разногласия по поводу сред­ств и целей развития, путаница и пробелы в политиче­­ских программах, скрытые и открытые конфликты. В связи с этим неоднократно в истории возникало искушение — навести «порядок» путем отказа от практики политиче­ского плюрализма и сложных демократиче­­ских процедур принятия решений. Особенно мало шансов на выживание о­стается у демократиче­­ских режимов в условиях резкого спада экономиче­ского ро­ста, углублении неравен­ства в доходах, усиливающейся фрагментации обще­ства и политиче­ской дестабилизации.

Ни одна политиче­ская система не способна в полной мере соблюдать права человека и одновременно обеспечивать быстрый экономиче­­ский ро­ст, равен­ство в доходах и высокий уровень человече­ского развития, все режимы, к какому бы типу они не относились, демонстрируют большее или меньшее расхождение между декларируемыми намерениями и реальным результатом. Однако надо всегда помнить парадокс, сформулированный в свое время У. Черчиллем: «Демократия — наихудшая из систем власти, за исключением всех о­стальных».

Вопросы и задания для самопроверки

Дайте определение понятию политиче­­ский режим?

Как соотносится это понятие с понятием «политиче­ская система»?

Что такое классификация и типология, каковы их критерии?

Приведите известные вам примеры типологий политиче­­ских режимов.

Сформулируйте основные признаки тоталитарного режима.

Какие технологиче­­ские и социально-политиче­­ские причины обу­словили появление тоталитаризма в ХХ в.?

Каковы основные недо­статки концепции тоталитаризма?

Перечислите основные отличия авторитарных систем от тоталитарных и демократиче­­ских?

Какие причины способ­ствуют сохранению и воспроизвод­ству авторитарных режимов?

Какие факторы приводят к крушению авторитаризма?

Перечислите историче­­ские формы демократии?

Каковы критерии «процедурной демократии»?

Раскройте содержание концепции «полиархии» Р. Даля.

В чем особенно­сти сообще­ственной модели демократии?

Почему модель «сообще­ственной демократии» невозможна в современной России?

Литература

Основная литература

Арендт, Х. Истоки тоталитаризма / Х. Арендт. — М., 1996.

Арон, Р. Демократия и тоталитаризм / Р. Арон. — М., 1993.

Бжезин­ский, З. Большой провал: Рождение и смерть коммунизма в двадцатом веке / З. Бжезин­ский. — Нью-Йорк, 1999.

Бешлер, Ж. Демократия. Аналитиче­­ский очерк / Ж. Бешлер. — М., 1994.

Даль, Р. Введение в теорию демократии / Р. Даль. — М., 1992.

Даль, Р. О демократии / Р. Даль. — М., 1999.

Даль, Р. Демократия и ее критики / Р. Даль. — М., 2003.

Лейпхарт, А. Демократия в многосо­ставных обще­ствах: сравнительное исследование / А. Лейпхарт. — М., 1997.

Липсет, С. Американ­ская демократия в сравнительной перспективе / С. Липсет // Сравнительная социология. Избранные переводы. — М., 1995.

Теория и практика демократии. Избранные тексты / под ред. В. Л. Иноземцева, Б. Г. Капустина. — М., 2006.

Тили, Ч. Демократия / Ч. Тилли. — М., 2007.

Тоталитаризм: что это такое? (исследования зарубежных политологов). Ч. 1—2. — М., 1993.

Шумпетер, Й. Капитализм, социализм и демократия / Й. Шумпетер. — М., 1995.

Эндрейн, Ч. Ф. Сравнительный анализ политиче­­ских систем. Эффективно­сть осуще­ствления политиче­ского курса и социальные преобразования / Ч. Ф. Эндрейн. — М., 2000.

Дополнительная литература

Голосов, Г. В. Сравнительная политология : учебник / Г. В. Голосов. — СПб., 2001.

Демократия в современном мире / под общ. ред. Я. А. Пляйса и А. Б. Шатилова. — М., 2009.

Медушев­ский, А. Н. Сравнительное конституционное право и политиче­­ские институты : курс лекций / А. Н. Медушев­ский. — М., 2002.

Повороты истории: По­стсоциалистиче­­ские трансформации глазами немецких исследователей. В 2‑х т. Т. 1: По­стсоциалистиче­­ские трансформации: теоретиче­­ские подходы. Т. 2: По­стсоциалистиче­­ские трансформации в сравнительной перспективе. — СПб., М.; Берлин, 2003.

Pro суверенную демократию : сборник. — М., 2007.

Россия регионов: трансформации политиче­­ских режимов / общ. ред. В. Гельман, С. Рыженков, М. Бри. — М., 2000.

Салмин, А. М. Современная демократия: очерки становления / А. М. Салмин. — 2‑е изд. — М., 1997.

Соловьев, А. И. Политология. Политиче­ская теория, политиче­­ские технологии : учебник / А. И. Соловьев. — М., 2006.

Сморгунов, Л. В. Сравнительная политология: теория и методология измерения демократии / Л. В. Сморгунов. — СПб., 1999.

Цыганков, В. Современные политиче­­ские режимы: структура, типология, динамика / В. Цыганков. — М., 1995.

9.1. Особенно­сти становления национального государ­ства

Важнейшим институтом политиче­ской системы, от нормального функционирования которого в решающей степени зависит ее самосохранение и адаптация, являетсягосудар­ство. Понятие «государ­ство» (Staat, statо, etat, state) появляется в период итальян­ского Ренессанса и до XIX в. распро­страняется в Европе. Ранее для обозначения данного власт­ного устрой­ства использовались другие понятия: polis, res publica, civitas regnum, imperium, reich и др.

История европей­ской государ­ственно­сти начинается со времени падения Западной Римской империи, когда в Европе складываются феодальные отношения. Средневековое обще­ство первоначально делится не по государ­ственным границам, которые были неопределенны, а по сословиям, и высшие сословия — духовен­ство и рыцар­ство — по всей Европе разделяли общие духовные и правовые ценно­сти, представлявшие собой соединение унаследованных племенных и новых христиан­ских полученных от Рима и Римской Церкви (хотя и находились в отношениях по­стоянной конкуренции за территории и возможно­сть сбора дани с населения). Духовная империя Римской церкви — Священная Римская империя — охватывала все христиан­ские народы Европы, которые называли себя общим именем «populus christianus» и церковь выступала тем авторитетом, который придавал легитимно­сть власти свет­ских правителей и выступала арбитром в конфликтах между ними, претендуя, таким образом, на верховную власть.

Система феодальной верно­сти, основанная на ленниче­стве была тогда важнее государ­ственных границ, и нередко феодалы в отношении разных частей своего имуще­ства находились в вассальных отношениях с различными правителями. Государ­ство еще вовсе не было надличным, публично-правовым сообще­ством граждан. Государ­ственно­сть опиралась на насилие и прин­цип верно­сти вышестоящему феодалу, главному сюзерену — королю.

Следующий этап эволюции европей­ской государ­ственно­сти связан с XI—XII вв. (этот этап некоторые исследователи называют «антипапской революцией») характеризуется эмансипацией пап­ства от королев­ской (император­ской) власти, по­степенным разграничением духовной и светской властей, укреплением королев­ской власти и законодатель­ства, созданием (с заим­ствованием опыта управления Римской католиче­ской церкви) системы государ­ственного территориального управления, что заложило фундамент прин­ципиально нового типа государ­ственно­сти — территориального государ­ства.

В перекройке государ­ственных границ и этниче­ской дифференциации и консолидации в период перехода от территориального государ­ства к нацио­нальному (XV—XVII вв.) все более важную роль стал играть династиче­­ский фактор. Целые народы и обширные территории в результате династиче­­ских браков и законов наследования оказывались объединенными в общие государ­ства, иногда территориально разбросанные. Так, в империю Карла V (короля Испании и императора Священной Римской империи) одновременно входили Испания, герман­ские княже­ства, Нидерланды, Италия и владения за океаном. Произвольное распоряжение судьбами народов способ­ствовало по­степенному осознанию народами их права на распоряжение соб­ственной судьбой. С другой стороны и династиче­­ские правители были заинтересованы в консолидации населения их государ­ств, формировании чув­ства патриотизма. Лично­сть монарха играла в этом случае, в зависимо­сти от ситуации, положительную или отрицательную роль.

Параллельно происходило падение роли таких универсалист­ских политиче­­ских образований, как Священная Римская империя герман­ской нации и Римская католиче­ская церковь. Этому способ­ствовали династиче­­ские войны реформация и контрреформация в церкви и связанные с ними религиозные войны. Религиозная Реформация была одновременно строитель­ством нацио­нальных церквей и религиозно-идеологиче­ской формой выработки нацио­нального самосознания, выражающей независимо­сть народов от ино­странного духовного и политиче­ского господ­ства. Монархи в целях укрепления своей территориальной власти поддерживали борьбу за независимо­сть церквей от римского первосвященника. Борьба за свободу вероисповедания имела суще­ственное значение для этниче­­ских перегруппировок и миграций населения. До­статочно вспомнить эмиграцию англий­­ских пуритан в Америку, где они заложили основу новой нации.

Становление нацио­нальной государ­ственно­сти сопровождалось все более глубоким проникновением государ­ства в различные сферы обще­ства. Сформировавшиеся в ряде стран Европы абсолютные монархии разрушали сословные корпорации, внедряли общие государ­ственные стандарты, делая все население подданными одного властителя. Через унификацию государ­ственной жизни происходила и экономиче­ская и культурная консолидация, формировался нацио­нальный рынок, внедрялись единый литературный язык и единая религия. Показательно господ­ство в этот период прин­ципа «cuius regio, eius religio» — «подданный обязан следовать религии своего государя», что зачастую приводило к насиль­ственной религиозной ассимиляции (резня гугенотов во время Варфоломеев­ской ночи во Франции и др.), но и способ­ствовало нацио­нальной консолидации.

Тем не менее, династиче­­ский фактор не мог играть решающего значения в формировании нацио­нального государ­ства. Династиче­ское государ­ство должно было в конечном счете либо превратиться в нацио­нальное, либо распасться.

Как указал К. Калхун, чем дальше, тем больше «нации стали считаться историче­­скими “суще­ствами”, обладающими правами, волей и способно­стью принимать или отвергать конкретное правитель­ство или даже форму правления»[6]. Уже в середине XVI в. династиче­­ский прин­цип потерпел крах при попытке Карла V завоевать Англию, поскольку вместо осознания себя частями универсального един­ства, обеспечиваемого до поры общей верой, народы стали чув­ствовать себя суверенными. Попытки испан­ского короля Филиппа II продолжить династиче­скую политику в Нидерландах способ­ствовали началу первой в Европе буржуазной революции. «Затвердение» государ­ственных границ по Вестфальскому миру 1648 г. было решающим шагом в становлении нацио­нальных государ­ств в Европе.

В Западной Европе переход от территориального к нацио­нальному государ­ству был и переходом от сословного государ­ства к классовому. Династиче­­ские правители организовывали сословное представитель­ство (парламент, генеральные штаты и др.) от разных частей своего государ­ства, нередко не связанных общим языком. Это политиче­ское представитель­ство служило целям более эффективного политиче­ского контроля и легитимации новых налогов с населения. По­степенно, по мере ро­ста экономиче­ской, культурной, языковой однородно­сти государ­ства, сословное представитель­ство стало противо­стоять прин­ципу династиче­ской власти и суверенитета монарха, когда этого требовал формирующийся нацио­нальный интерес. По­степенно из территориального и сословного сформировался нацио­нальный патриотизм.

Определяющим для завершения оформления нацио­нальной государ­ственно­сти в Западной Европе была победа прин­ципа суверенитета народа над прин­ципом суверенитета монарха. История буржуазных революций и реставраций явилась иллюстрацией драматизма этой борьбы.

Формирование нацио­нального государ­ства в Западной Европе сопровождалось глубоким изменением господ­ствовавших представлений о природе и сущно­сти государ­ства. Идея суверенитета народа развивалась еще в недрах средневековья. Важное идеологиче­ское и практиче­ское значение для политиче­ского развития Европы имело усвоение и осмысление заново опыта римской государ­ственно­сти и прежде всего идеи res publica. Эта идея не совмещалась с персонификацией государ­ства и власти, она работала на осознание населением себя как политиче­ского сообще­ства и на формирование представления о государ­стве как объединении всех граждан, а не соб­ственно­сти монархов.

Res publica согласно римскому пониманию — со­ставляет общее дело всех граждан, это обще­ственный строй, налагающий на всех определенные обязанно­сти, созданный и поддерживаемый всеми гражданами сообща, практическое и рацио­нальное по­строение. Именно эта идея содержится в ренессансном слове «Staat». Как отметил В. Клемперер,оно обозначает прочное со­стояние, стабильный порядок в той или иной четко очерченной области — значение его полно­стью земное, исключительно политиче­ское.

При этом исходное латин­ское слово «status» (со­стояние) приобретает новые значения, следуя за эволюцией форм государ­ственно­сти. Сначала оно обозначает суверена и приверженцев обладателя власти, затем само обладание властью. Далее смысловое ударение переходит от обладателя власти — к власти как к функции и от функции власти — к государ­ственной власти и государ­ственному интересу. Начиная с XVII в. понятие «государ­ство» также обозначает государ­ственное учреждение (аппарат, администрация), господ­ство, и, наконец, общно­сть — государ­ственный народ (нацию).

В годы Великой французской революции впервые нация была интерпретирована как сообще­ство людей, подчиняющееся общим законам, т.е. в чисто политиче­ском смысле. Государ­ство здесь выступает как политиче­ская организованная нация, как нация-государ­ство. Государ­ство является в этом случае политиче­ской формой только одной нации и в этом смысле — мононацио­нальным. Отсюда, например, определение государ­ства из современного французского толкового словаря: «Государ­ство есть организованная нация, управляемая правитель­ством» (не путать с моноэтниче­­ским государ­ством, которое на практике невозможно).

Историче­­ски менялось не только понятие «государ­ство», но и понятие «нация». В древно­сти оно обозначало «общее происхождение» и было синонимом понятия «gens» — племя. В средние века нацией начали называть местные сообще­ства, объединенные языковой общно­стью, а во времена М. Лютера термин «нация» стал иногда употребляться для обозначения сообще­ства всех сословий в государ­стве. Только со времен Французской революции нация стала пониматься чисто политиче­­ски, как общно­сть граждан государ­ства, подчиняющихся общим законам. Ныне распро­странено как этниче­ское, так и политиче­ское понимание нации и нет един­ства мнений об их содержании и соотношении.

В данном случае речь идет об эволюции понятия «государ­ство» в Европе. Уже немецкое Reich охватывает более обширную сферу, воспаряет в духовные, трансцендентные пределы. Государ­ство, как указывал Г.-В.-Ф. Гегель, — это «ше­ствие Бога в мире». Государ­ственное образование, куда вплоть до 1806 г. входила Германия, так и называлось «Священная римская империя немецкой нации». Как отметил В. Клемперер, «священная» здесь не украшение. Это слово показывает, что государ­ство — «не посюстороннее земное устроение, но… что оно охватывает еще и горние потусторонние сферы». Отсюда немецкий культ государ­ства — оно имеет преимуще­ство перед индивидом по­стольку, поскольку государ­ство вечно, тогда как индивид преходящ и т.д.

В других регионах мира (например, в Китае), где государ­ство в течение веков выступало в роли регулятора социальных отношений, главного страхователя от стихийных бед­ствий, организатора обще­ственных работ, содержало огромную армию, необходимую для внешней обороны, строило пути сообщения, связывающие разобщенные части страны в единое целое, и где оно всегда безраздельно господ­ствовало над всеми другими социальными институтами, имея поэтому сакральный статус, понятие «государ­ство» прошло иную эволюцию имело не­сколько иной смысл, нашедший выражение в категории «китай­ская деспотия». Однако в средневековой китай­ской политиче­ской философии (конфуциан­стве) считалось, что мандат Небес не может быть реализован императором, лишенным добродетелей. Если обнаруживалось, что у императора нет харизмы, и он не может удовлетворительно управлять страной, тогда, как полагали, Бог переставал поддерживать его и заменял правящую династию другой.

Это касается и России. В русском языке понятие «государ­ство» производно от слова «государь», т.е. хозяин, владелец «русской земли». В связи с этим многие западные исследователи отмечают особый характер россий­ского государ­ства. Так, Р. Пайпс пишет: «Россия принадлежит par exellence к той категории государ­ств, которые… обычно определяют как “вотчинные” (patrimonial). В таких государ­ствах политиче­ская власть мыслится и отправляется как продолжение права соб­ственно­сти, и властитель (властители) является одновременно сувереном государ­ства и его соб­ственником».

Самобытно­сть правового развития России такая его черта, как «правовой нигилизм», обу­словливалась неразвито­стью основных институтов феодализма, а также тем, что «хрониче­ское россий­ское беззаконие, особенно в отношениях между стоящими у власти и их подчиненными, проистекает из-за отсут­ствия какой-либо договорной традиции, вроде той, что была заложена Западной Европе вассалитетом». Подданные Москов­ского Царя, равные в бесправии, «стремились не к защите своих прав, которых у них не было, а к получению обязанно­стей, за несение которых полагалось государево жалование». Как писал, Н. Н. Алексеев (рус­ский правовед, евразиец): «…В ходячем прознании народа идея государ­ства сливалась с лицом государя, как в частном общежитии домохозяин юридиче­­ски сливается со своим домом».

Россий­ская государ­ственная власть и соответ­ственно представления о ней по­степенно перестают быть патримониальными лишь в ходе пореформенной эволюции россий­ского обще­ства. Однако и к 1914 г. власть еще далеко не окончательно потеряла свое вотчинное измерение. Ибо, как отметил В. Леонтович, «…не был превзойден старомосков­ский прин­цип верховной соб­ственно­сти на землю».

Известный рус­ский историк культуры П. М. Бицилли писал по этому поводу в эмиграции: «Трагедия русской революции коренится в том, что народ России еще не сумел к 1917 году превратиться в нацию. А это означает, что не успело “со­стояться” и государ­ство, которое есть политико-правовое оформление нации. …Чем более “зрела”, чем более “завершена”, “готова” Нация, тем крепче она связана со своим оформлением. Чем сознательнее жизнь Нации, т.е. чем больше людей, образующих ее, втянуто в процесс нацио­нального становления, тем живее их участие в “политике”. …Россия была … “неготовым” нацио­нальным образованием, самым “не­­готовым”, наименее “законченным” в Европе».

Историче­­ски идентификационное един­ство обеспечивалось в «историче­ской России» не через по­строение нации-государ­ства, а через всеобщее поддан­ство царю и православие. Как отмечает Р. Суни: «В ситуации сохранения иерархии, различий и дистанции между элитой и огромным большин­ством населения было невозможно создать горизонтальные связи нацио­нального род­ства, которые идеально подходят для установления гражданских отношений в форме нации»[7].

Что же касается советского периода, то, по мнению Р. Брубейкера и многих других исследователей, СССР ни в теории, ни на практике и не был задуман как нацио­нальное государ­ство, сохранив, как это ни парадоксально, преем­ственно­сть с россий­ской империей. При этом «…тип Россий­ской империи — СССР исследователи характеризуют формулой «империя минус империализм». Это означает, что импер­ский центр выступал донором по отношению к окраинным землям, а жители последних зачастую имели более высокий уровень жизни, нежели население центра»[8].

В то же время, появившаяся в 1970‑е гг. формула «новая историче­ская и интернацио­нальная общно­сть — совет­ский народ», официально, закрепляющая полную гармонию в области этниче­­ских отношений, была наднацио­нальной. Эта «метаэтниче­ская общно­сть», как считал Ю. В. Бромлей, уже предполагала наднацио­нальную «советскую» идентично­сть. Понятие «нации» закреплялось за общно­стями более низкого иерархиче­ского уровня (союзными и автономными республиками). Нацио­нальный вопрос в СССР, «в той форме, в которой он до­стался нам от прошлого» объявлялся, в связи с этим, окончательно решенным. Любые проявления межэтниче­ской розни замалчиваются и решительно пресекаются.

Однако столь странный по сути тип самоопределения, «совет­ское» самосознание, «советская» идентично­сть вовсе не были мифом. Реально­сть этого феномена была закреплена в презрительном образе «совка», созданном усилиями диссидентов. Внимательные наблюдатели с Запада также отмечали: «Совет­ские граждане гордятся своим строем, могуще­ством, которого он до­стиг, и склонны отожде­ствлять режим с Родиной».

В первую очередь это касается рус­ских и граждан РСФСР,
«…они считали себя гражданами Советского Союза, и, когда было необходимо подчеркнуть различие между собой и жителями Запада, они говорили: “мы — совет­ские люди”, или “рус­ские”, но не россияне или россий­­ские граждане. Совет­ский Союз в целом рассматривался жителями и народами РСФСР, в каче­стве своей “большой Родины”».

Рассматривая сегодня по­стфактум, причины гибели СССР, американ­ский профессор В. Шляпентох пришел к выводу, что это были отнюдь не межнацио­нальные противоречия и конфликты. Однако, несомненно, что в советскую нацио­нальную политику было заложено глубокое противоречие: преследуя стратегиче­скую цель стирания этниче­­ских различий, и добившись в этом определенных успехов, она, в то же время, ускоряла процессы становления нацио­нального самосознания, «навязывая этнично­сть» и тем самым подготавливала переход к суверенному нацио­нально-государ­ственному строитель­ству.

Об этом «дефекте» нацио­нального строитель­ства предупреждал еще Н. Н. Алексеев, который в статье «Совет­ский федерализм» писал: «Создав в пределах Союза большое количе­ство нацио­нальных республик, … коммунисты… способ­ствовали пробуждению мест­ного национализма, который не может не угрожать превращением в само­стоятельную силу… Это чрезвычайно грозное явление, быть может, одно из самых опасных для судеб не только Совет­ского правитель­ства, но и будущей России».

Советское государ­ство бюрократиче­­скими приемами (паспорт­ная система, привилегии для представителей титульных наций и неофициальные ограничения для евреев и «русскоязычных» в нацио­нальных республиках, организованные государ­ством и не всегда оправданные массовые миграции населения и др.) создало не суще­ствовавшие ранее барьеры между разными нацио­нально­стями и «привязало» индивидов к их этниче­­ским группам, «навязывало» этниче­скую идентично­сть и готовила предпосылки для своего распада. Во всех союзных республиках возникли такие предпосылки для независимого суще­ствования, как: 1) соб­ственные административные территории, населенные коренными народами; 2) соб­ственные политиче­­ские элиты и образованный средний класс; 3) использование местных языков в сфере культуры. Можно сказать, что первый этап этнополитиче­ской мобилизации народы нынешнего «по­стсоветского про­стран­ства» прошли еще до «перестройки». Территория — закреплена, нацио­нальные языки — созданы, история народов — написана, традиции — «подобраны», «образ врага» — суще­ствовал (до поры в латентной форме).

К началу 1980‑х гг. общий кризис социалистиче­ской системы становится очевидным, само бездей­ствие руковод­ства правящей партии, неспособно­сть предпринять какие-либо меры по его преодолению, были дополнительным свидетель­ством приближающегося коллапса системы. Кризис свидетель­ствовал об исчерпании возможно­стей саморазвития обще­ства в данном его каче­стве.

По мнению известного американ­ского исследователя П. Кеннеди, в истоках о­стрейших совет­ских проб­лем лежал тройной кризис, каждый из которых влиял на о­стальные и приближал конец режима. «Кризис политиче­ской легитимно­сти советской системы переплелся с кризисом экономиче­ского производ­ства и социального обеспечения, а оба они усугубились кризисом этниче­­ских и культурных взаимоотношений. Результатом стало неодолимое смешение проб­лем». Причем в легитимно­сти было отказано и СССР как политиче­ской независимой единице, и суще­ствующей политиче­ской системе, и официальной коммунистиче­ской идеологии, и представителям правящей элиты во главе с М. С. Горбачевым. Правда, этот выбор был сделан не народом страны, а республикан­скими политиче­­скими элитами.

Классиче­ское описание важнейших свой­ств государ­ства в современных обще­ствах было дано М. Вебером: «Исходные формальные характеристики государ­ства таковы. Оно обладает административным и правовым порядком, изменяемым посред­ством законодатель­ства, в соответ­ствии с которым осуще­ствляется организованная корпоративная деятельно­сть административного персонала, также регулируемая законом. Эта система порядка претендует на принудительную власть не только над членами государ­ства, гражданами, большин­ство которых обрело свое член­ство по рождению, но и в весьма значительной степени над всеми дей­ствиями, происходящими на контролируемой ею территории. Таким образом, это — обязательная ассоциация с территориальной основой. Более того, в настоящее время применение насилия считается легитимным, только пока дозволено государ­ством или предписано им… Претензия современного государ­ства на монополию применения насилия столь же сущно­стно важна для него, как и свой­ства принудительной юрисдикции и непрерывно­сти организации».

В целом можно вычленить два основных подхода в понимании государ­ства.

Во-первых, это гоббсов­ское власт­ное государ­ство, которое есть, прежде всего, монополия аппарата на разрешение социальных конфликтов и применение легитимного насилия. Позднее этот подход получил развитие в работах К. Маркса и др. В ХХ в. этот подход развивал М. Вебер и его последователи: «Принудительная политиче­ская ассоциация может быть названа государ­ством в той степени, в которой ее административный штаб успешно осуще­ствляет монополию легитимного насилия». Этот подход фиксирует политиче­­ский аспект современного государ­ства.

Во-вторых, это либеральное конституционное государ­ство, сущно­стные характеристики которого были сформулированы Дж. Локком и И. Кантом. Его цель в ограничении, обуздании власт­ного государ­ства посред­ством правовой системы (конституционализма). Здесь применима дефиниция Г. Кельзена: «государ­ство есть относительно централизованный правопорядок». Этот подход фиксирует правовой аспект современного государ­ства.

С точки зрения И. Канта люди в условиях государ­ственного суще­ствования по­стоянно сталкиваются с альтернативой: личная автономия или гетерономия (подчинение извне приходящим нормам). Автономии соответ­ствует правовое государ­ство, гетерономии — патерналистское. Философ противопо­ставляет модель правового государ­ства, граждане которого «совершеннолетние» и ответ­ственные лично­сти, патерналистскому, где власть «отече­­ски» заботится о благе подданных. При этом он обозначает патерналистское государ­ство термином «государ­ство благосо­стояния» (в ХХ в. он используется в ином контексте). Главная цель такого государ­ства — счастье людей. Однако эта прин­ципиальная установка на счастье неизбежно приводит к государ­ственному деспотизму, поскольку лишь властителям дано знать, в чем истинное благо подданных. А потому к нему можно и принуждать, в том числе и с помощью гильотины.

Понятие «правового государ­ства» сводится к возможно­сти и способно­сти противопо­ставления права государ­ству, при которых допустимо «самообязывание и самоограничение государ­ства». По мнению Г. Кельзена, «традиционная доктрина государ­ства и права не может отказаться от теории самообязывания государ­ства с присущим ей дуализмом государ­ства и права. Ведь он, этот дуализм, выполняет чрезвычайно важную идеологиче­скую функцию… Государ­ство должно быть представлено как сущно­сть отличная от права, для того, чтобы право оправдывало создавшее его и “подчиняющееся” ему государ­ство. А право может оправдывать государ­ство лишь в том случае, если оно мыслится как некий порядок, противоположный исходной природе государ­ства, т.е. власти, и потому в каком-то смысле правильный и справедливый. Таким образом, государ­ство из про­стого инструмента власти-насилия превращается в правовое государ­ство, которое оправдано тем, что оно создает право (идея суверенитета права). По мере того как религиозно-метафизиче­ская легитимация государ­ства оказывается неубедительной, эта теория правового государ­ства должна стать един­ственно возможной и оправданной».

Государ­ство здесь выступает как особое юридиче­ское лицо, субъект прав и обязанно­стей, во многих внутригосудар­ственных отношениях и в международном общении. В граждан­ско-правовых отношениях, в финансовом праве оно выступает в виде казны, оно может быть ответчиком (например, по искам граждан к государ­ственным органам, при их материальной ответ­ственно­сти за вред, причиненный гражданам в случае нарушения закона), является стороной в конституционно-правовых отношениях и т.д.

Однако конструкция государ­ства, как совокупно­сти правоотношений имеет формализованный характер и недо­статочно. Как писал француз­ский исследователь Ж. Жоржель: «Хотя право иногда успешно сопротивляется и даже одерживает верх над политикой, но ему всегда в итоге до­стается роль “вечного побежденного”, ибо политиче­­ские императивы обычно оказываются более могуще­ственными, чем юридиче­­ские соображения».

С точки зрения права необходимыми признаками государ­ства служат три элемента: государ­ственная территория, государ­ственный народ, государ­ственная власть. В юридиче­ском и политиче­ском смысле понятие «государ­ство», как правило, используется в узком смысле слова: как институт господ­ства, как носитель государ­ственной власти (права на легитимное принуждение). Государ­ство противопо­ставляется обще­ству и выступает по отношению к нему как орудие руковод­ства и управления.

От других политиче­­ских институтов государ­ство отличается:

наличием особой группы людей, занятых исключительно управлением обще­ством и охраной его экономиче­ской и социальной структуры;

монополией на принудительную власть;

правом и возможно­стью осуще­ствления внутренней и внешней политики от имени всего обще­ства;

суверенным правом издания законов и правил, обязательных для всего населения;

монопольным правом на взимание налогов и сборов с населения, на формирование нацио­нального бюджета;

организацией власти по территориальному признаку.

9.2. Формы государ­ственного устрой­ства и правления

Государ­ство обладает сложной структурой — обычно выделяют три группы государ­ственных учреждений: органы государ­ственной власти и управления, государ­ственный аппарат (публичная администрация), карательный механизм государ­ства. Структура и полномочия указанных учреждений зависят от формы государ­ства, а функцио­нальная сторона во многом определяется суще­ствующим политиче­­ским режимом. Понятие «форма государ­ства» раскрывается через категории «форма правления» и «форма государ­ственного устрой­ства».

Форма правления — это организация верховной власти, характеризуемая ее формальными источниками, она определяет структуру государ­ственных органов (институцио­нальный дизайн) и прин­ципы их взаимоотношений.

Две основные формы правления — этомонархия и республика. Также выделяют их разновидно­сти.

Монархия (классиче­ская) характеризуется тем, что власть главы государ­ства — монарха передается по наслед­ству и не считается производной от какой-либо другой власти, органа или избирателей. Она неизбежно сакрализуется, ибо это условие легитимации власти монарха. Есть не­сколько разновидно­стей монархиче­ской формы правления: абсолютная монархия — характеризуется все­властием главы государ­ства и отсут­ствием конституционного строя; конституционная монархия — предполагает ограничения полномочий главы государ­ства более или менее развитыми чертами конституционного строя. В зависимо­сти от степени ограничения власти главы государ­ства, различают: дуалистиче­скую и парламентарную конституционные монархии.

Дуалистиче­ская конституционная монархия — полномочия монарха ограничены в сфере законодатель­ства, но широки в сфере исполнительной власти. Кроме того, он сохраняет контроль над представительной властью, поскольку наделяется правом полного вето на решения парламента и правом его досрочного роспуска. (Германия по Конституции 1871 г., Япония по Конституции 1889 г., Россия после 17 октября 1905 г. — «конституционная монархия под самодержавным царем»). Сегодня такая форма правления в Саудов­ской Аравии и ряде небольших араб­ских государ­ств.

Парламентарная конституционная монархия суще­ствует в Бельгии, Великобритании, Дании, Испании, Лихтенштейне, Люксембурге, Монако, Нидерландах, Норвегии, Швеции.

Власть монарха не распро­страняется на сферу законодатель­ства и значительно ограничена в управлении. Законы принимаются парламентом, право «вето» фактиче­­ски (в ряде стран и формально) монарх не осуще­ствляет. В большей части современных конституционных монархий согласно доктрине разделения законодательной власти между парламентом и монархом, последнему принадлежит право королев­ской санкции. Как правило, решение монарха должно быть контрассигновано правитель­ством (Бельгия, Испания, Нидерланды, Норвегия, Япония), что теоретиче­­ски исключает возможно­сть отказа в одобрении законопроектов, поддержанных исполнительной властью. В Великобритании право королев­ской власти, отказать в промульгации законопроекта, не ограничено, и монарх может его осуще­ствить безотносительно к воле правитель­ства. Однако на практике это происходит редко. Отказ в королев­ской санкции в последний раз имел место в 1707 г. Правитель­ство формируется на основе парламентского большин­ства и несет ответ­ственно­сть перед парламентом. Фактиче­ское управление страной осуще­ствляет правитель­ство. Любой акт монарха требует утверждения глава правитель­ства или соответ­ствующего министра.

Таким образом, монархия сегодня — «слабое» политиче­ское учреждение, однако она, по мнению М. Вебера, обеспечивает дополнительную легитимацию власти, так как монарх — носитель традиции, символ един­ства нации, незыблемо­сти политиче­ской системы. Кроме того, по замечанию А. Лейпхарта, конституционная монархия «дает нейтрального руководителя государ­ства и делает ненужным поиск приемлемого для всех кандидата на этот по­ст».

Известны две основные формы республикан­ского правления: президентская и парламентская республики.

Президентская республика характеризуется особой ролью президента; он одновременно и глава государ­ства, и глава правитель­ства. По­ст премьер-министра отсут­ствует, правитель­ство формируется внепарламент­ским путем, президент назначает его членов или независимо от парламента, или «с согласия сената» (практика США). Министры обязаны проводить политику определяемую президентом и несут ответ­ственно­сть перед ним. Парламент не вправе выразить правитель­ству вотум недоверия, а порицание министров парламентом не влечет за собой их автоматиче­ской отставки.

Глава государ­ства избирается независимо от парламента: либо коллегией выборщиков, избираемых населением (США), либо прямым голосованием граждан (Франция и др.). Такой порядок выборов дает возможно­сть президенту и его правитель­ству дей­ствовать без оглядки на парламент. Президент, кроме того, наделяется правом отлагательного вето на законы, принимаемые парламентом, и активно им пользуется. Президентом становится лидер партии, победившей на президент­ских выборах, парламентское же большин­ство может принадлежать другой партии (в 1980‑е гг. в США президент — республиканец, большин­ство в Конгрессе — за демократами, сегодня наоборот). Такое несовпадение невозможно в парламентской республике.

Важнейшая отличительная черта президентской республики — жесткое разделение властей. Все ветви власти обладают значительной само­стоятельно­стью по отношению друг к другу, однако суще­ствует развитая система сдержек и противовесов, сохраняющая относительное равновесие властей. Так, парламент не вправе вынести вотум недоверия правитель­ству, но и президент не вправе досрочно распустить парламент. В то же время парламент обладает правом на импичмент — т.е. правом привлечения к ответ­ственно­сти и судебного рассмотрения дел о преступлениях высших должно­стных лиц, в том числе и президента, однако у главы государ­ства есть право отлагательного вето на решения парламента. Независимая судебная власть, формируемая президентом, при участии парламента, обладает правом конституционного контроля и правом на толкование «Буквы и Духа конституции» (право на дискрецию).

В президентской республике создаются благоприятные предпосылки для концентрации власт­ных полномочий в руках президента. В то же время при соблюдении конституционных норм правитель­ство более стабильно, а парламент обладает большими реальными полномочиями, чем во многих странах с парламентарной системой. Классиче­­ский пример президентской республики — США, где впервые и была установлена эта форма правления, возродившая многие прин­ципы римской смешанной политиче­ской системы.

Важнейшая отличительная черта парламентской республики — формирование правитель­ства на парламентской основе и его формальная ответ­ственно­сть перед парламентом.

Парламент, наряду с изданием законов и вотированием бюджета, имеет право контроля над деятельно­стью правитель­ства. Назначает правитель­ство глава государ­ства, но не по своему усмотрению, а из числа представителей партии (коалиции партий), располагающей большин­ством мест в парламенте (его нижней палате). Вотум недоверия правитель­ству со стороны парламента влечет либо отставку правитель­ства, либо роспуск парламента и проведение досрочных парламент­ских выборов, либо то и другое. Правитель­ство, формируемое из представителей партии (партий) парламентского большин­ства, получив вотум доверия, при помощи партийной дисциплины направляет деятельно­сть этого большин­ства и тем самым приобретает контроль над парламентом в целом.

Таким образом, правитель­ство представляет главный орган управления страной, а глава правитель­ства является фактиче­­ски первым лицом в структуре власти, оттесняя главу государ­ства на второй план. Конечно, степень полновластия главы правитель­ства зависит от конкретной расстановки политиче­­ских сил в стране, сложившихся правил взаимоотношения между парламентом и правитель­ством и др. Премьер-министр Великобритании, являющийся лидером партии, контролирующей большин­ство в парламенте, обладает гораздо большей свободой дей­ствий нежели председатель Совета министров Италии, вынужденный учитывать точку зрения представителей партий — партнеров по правящей коалиции и фактор «доминирующего парламента».

Глава государ­ства занимает в системе власт­ных органов скромное место. Президент парламентской республики избирается или парламентом (Греция), или парламентом при участии представителей административно-территориальных (автономных) единиц (Италия), или особой коллегией выборщиков, включающей депутатов парламента и представителей субъектов федерации на паритетной основе (ФРГ), реже, всеобщим голосованием избирателей (Австрия).

Полномочия президента, кроме представитель­ских, осуще­ствляются только с согласия правитель­ства. Акты президента нуждаются в утверждении со стороны членов правитель­ства, которые и несут за них ответ­ственно­сть. Типичные парламент­ские республики: Австрия, Греция, Италия, ФРГ.

Среди форм правления есть такие, которые сочетают в себе признаки и президентской и парламентской республики. Такова «V Французская Республика», возникшая в результате принятия Конституции 1958 г. Данная смешанная форма получила наименование премьер-президентской. Она характеризуется тем, что: 1) президент избирается на прямых всеобщих выборах; 2) президент наделен широкими власт­ными полномочиями; 3) одновременно с президентом суще­ствует и выполняет функции исполнительной власти премьер-министр и кабинет, ответ­ственные перед законодательным собранием.

По мнению М. Дюверже, это система, в которой, в зависимо­сти от того, поддерживает ли парламентское большин­ство дей­ствующего президента или нет, чередуются президент­ские и парламент­ские фазы. На президентской фазе президент играет ключевую, доминирующую роль в системе высших органов государ­ственной власти. На парламентской вынужден делить власт­ные полномочия с премьер-министром. Помимо Франции подобная форма правления суще­ствует в Португалии, Финляндии (до 1991 г.) и Исландии.

Смешанная,президентско-парламентская форма правления, с еще большим доминированием президента, характерна для ряда стран Латин­ской Америки (Бразилия, Перу, Эквадор). Она же закреплена Конституцией РФ 1993 г. и новыми конституциями ряда стран СНГ. Ее наиболее важные особенно­сти: 1) наличие всенародно избранного президента; 2) президент назначает и смещает членов правитель­ства; 3) члены правитель­ства должны пользоваться доверием парламента; 4) президент имеет право распустить парламент.

Особая форма правления сложилась в Щвейцарии. Здесь функции главы государ­ства и правитель­ства осуще­ствляются «коллективным президентом» — Федеральным советом, который избирается парламентом в со­ставе 7 человек на широкой коалиционной основе. Председатель­ствует в Федеральном совете президент, избираемый на один год из со­става его членов и осуще­ствляющий чисто представитель­ские функции. Прин­цип парламентской ответ­ственно­сти правитель­ства отсут­ствует. М. С. Шугарт иД. М. Кэри предложили называть такую систему ассамблейно-независимой, в этом наименовании, по их мнению, указывается как «источник исполнительной власти, так и отсут­ствие необходимо­сти во взаимном доверии законодательной ассамблеи и исполнительной власти».

Форма государ­ственного устрой­ства — это территориально-политиче­ская организация государ­ства, включая политико-правовой статус его со­ставных частей и прин­ципы взаимоотношений центральных и регио­нальных государ­ственных органов. Выделяют две основных формы государ­ственного устрой­ства:унитарную и федеративную.

Унитарноегосудар­ство — это единое государ­ство, которое подразделяется на административно-территориальные единицы, не обладающие политиче­ской само­стоятельно­стью.

Федеративное государ­ство — это союзное государ­ство, со­стоящее из не­скольких государ­ственных образований, каждое из которых обладает соб­ственной компетенцией и имеет свою систему законодательных, исполнительных и судебных органов.

В прошлом суще­ствовала и такая близкая к федеративной форма государ­ственного устрой­ства как конфедерация. Различие между конфедерацией и федерацией заключается в том, что федерация предполагает наличие центра, уполномоченного принимать решения от имени всех участников союза и осуще­ствляющего по отношению к ним власт­ные полномочия. Конфедерация же, по мнению А. Моммена, представляла собой более или менее гибко организованную, без какого-либо конституционного оформления, федерацию независимых государ­ств. Каждый ее член, объединялся с другими в союз, в компетенцию которого передавалось ограниченное число вопросов (оборона и внешнее представитель­ство). Конфедерациями были: Швейцария с 1291 по 1848 гг., США в 1776—1797 гг., Герман­ский союз в 1815—1867 гг. Сегодня конфедераций нет, хотя в официальном наименовании швейцар­ского и канадского государ­ства это слово употребляется.

В то же время некоторые черты уже по­стконфедеративного устрой­ства приобретает Европей­­ский союз (ЕС). После вступления в силу Маастрихтского договора о Европей­ском союзе, граждане любого государ­ства, официально являющиеся жителями другой страны — члена ЕС, имеют право голосовать на выборах местных органов власти и занимать в них выборные должно­сти, а также выбирать и быть избранными в Европарламент. Граждане ЕС имеют право получать информацию из-за рубежа, направлять петиции в Европарламент и обращаться с претензиями к парламентскому омбудсмену и в Европей­­ский суд. Кроме того, путеше­ствуя за рубежом, они пользуются полной дипломатиче­ской защитой любого государ­ства — члена ЕС. В то же время, несмотря на единую валюту и «прозрачно­сть» государ­ственных границ между странами, его члены по-прежнему определяют финансовую политику органов ЕС, которые не обладают само­стоятельной фискальной властью. Формирование бюджета осуще­ствляется на основе общего решения государ­ств — членов ЕС.

Форма государ­ственного устрой­ства зависит от историче­­ских условий образования и суще­ствования государ­ства, традиций, степени территориальной и этниче­ской общно­сти в государ­стве и т.д. В конечном счете форма государ­ственного устрой­ства отражает степень централизации или децентрализации государ­ственного управления, соотношение центра и мест.

Для унитарного государ­ства характерны следующие признаки: единые конституция, правовая система, граждан­ство, система высших органов государ­ственной власти и управления, судебная система, деление на административно-территориальные единицы, статус органов управления в которых определяется общегосудар­ственными правовыми нормами и их подчинением центральным органам управления.

В зависимо­сти от степени централизации можно выделить не­сколько разновидно­стей унитарных государ­ств: 1) выборные местные органы отсут­ствуют, функции управления осуще­ствляют назначаемые из центра чиновники; 2) есть местные выборные органы управления, но они по­ставлены под контроль назначаемых представителей центра; 3) выборные местные органы самоуправления косвенно контролируются центром; 4) в государ­стве суще­ствует определенная автономия для отдельных территорий, включающая внутреннее самоуправление и ограниченное право издания законодательных актов по вопросам местного значения.

В последнем случае автономия не меняет унитарного характера государ­ства, однако может рассматриваться либо как особая, переходная форма от унитаризма к федерализму, либо как попытка совмещения и уравновешивания позитивных сторон унитаризма и федерализма. Практиче­­ским выражением данных тенденций является регионализм, наиболее полно реализованный в развитии государ­ственного устрой­ства Италии и Испании. Основы такого государ­ственного устрой­ства в них были заложены демократиче­­скими конституциями, принятыми в Италии в 1947 г., а в Испании в 1978 г. Но прошли годы, прежде чем положения Конституций были осуще­ствлены на практике.

В отличие от государ­ств, имеющих отдельные автономные образования, созданные по различным основаниям, в том числе с учетом компактно проживающих нацио­нальных групп (Алан­ские о­строва в Финляндии), в Италии и Испании автономия предо­ставлена всем административно-территориальным образованиям. В Италии таких областей 20, из них пять имеют более широкие полномочия, и их статус утвержден конституционным законом республики. В Испании автономных образований 17, некоторые из них (так называемые историче­­ские регионы — Страна Басков, Галисия, Каталония) тоже имеют более широкие полномочия.

Как и в федеративном государ­стве, регионам принадлежит законодательная и исполнительная власть (при сохранении единой, централизованной судебной системы). Они формируют законодательные собрания и коллегиальные исполнительные органы. В Конституции содержится перечень вопросов, по которым регионы могут издавать местные законы, что напоминает размежевание компетенции между федерацией и ее субъектами. Области имеют особые акты-статуты, которыми определяется их организация. Это еще не конституции, но и не обычные правовые акты. Статуты разрабатываются и принимаются органами законодательной власти областей.

По ряду признаков регионализм близок к унитаризму. Так, области не имеют конституций, а их статуты подлежат утверждению конституционными законами. В регионы назначается правитель­ственный комиссар, который визирует акты законодательных органов регионов. Он может отказать в визе, что напоминает институт административной опеки в унитарном государ­стве. Правитель­ство вправе, при определенных условиях, распустить законодательный орган региона. Изменение границ между автономными образованиями также осуще­ствляется актами центральной власти и т.д.

Регио­нальный подход имеет несомненные плюсы, обеспечивая, в частно­сти, сочетание необходимой централизации в государ­стве с обширными правами территорий. Но есть и минусы, поскольку регионализм может выйти за пределы унитарного государ­ства, не превратившись в федерализм со свой­ственными ему институтами сохранения един­ства государ­ства. Он способен вызвать сепаратизм и чреват распадом государ­ственно­сти.

Значительная часть автономных образований создана по историко-географиче­скому признаку (большин­ство областей Италии, о­строва Мадейра и Азор­ские в Португалии и др.), по нацио­нально-территориальному признаку созданы некоторые автономные образования в Испании и бывшем СССР.

Историко-географиче­­ские и нацио­нальные признаки сочетает автономия Шотландии, Уэльса и Северной Ирландии в рамках Великобритании. Согласно акту об унии 1707 г. Шотландия получила право на соб­ственную правовую и судебную систему, свою (пресвитериан­скую) церковь, специальное представитель­ство в обеих палатах нацио­нального парламента. В 1980‑е гг. в Шотландии и Уэльсе были созданы законодательные ассамблеи, взявшие на себя часть полномочий центральной власти (сельское хозяй­ство, образование, туризм). После долгих лет прямого правления правитель­ства Великобритании (1920—1998 гг.) лейбористы предприняли попытку создания трехуровневой структуры управления, разграничивающей полномочия центра и Северной Ирландии (создание законодательной ассамблеи) и регулирующей взаимоотношения между Северной Ирландией, Республикой Ирландия и Великобританией (создание исполнительного органа власти Северной Ирландии — Министер­ского совета Севера и Юга, который должен формироваться из представителей как Североирландской ассамблеи, так и парламента Ирландии и подотчетного, таким образом, парламентам и в Белфасте, и в Дублине; создание Совета о­стровов — надгосудар­ственного образования, в который, наряду с представителями суверенных Великобритании и Ирландии, на полных правах должны входить Шотландия, Уэльс и Северная Ирландия и призванного решать вопросы, касающиеся внутренней жизни Британ­ских о­стровов). Однако реформа управления Северной Ирландией была сорвана Ирландской Республикан­ской Армией.

Идея федеративного государ­ства восходит к Древней Греции и Риму. В обоих случаях федерализм выражался в объединении независимых городов‑полисов перед лицом внешней военной угрозы. Рим сначала был центром Латин­ской федерации и лишь со временем, благодаря военной мощи, превратился в политиче­ское средоточие огромной централизованной империи. Сегодня примерно девятая часть государ­ств мира являются федерациями. Это: США, Россий­ская Федерация, Канада, Швейцария, ФРГ, Австрия, Аргентина, Бразилия, Индия, Австралия и др.

Для федеративного государ­ства характерны следующие признаки:

федерацию со­ставляют государ­ственные образования (штаты в США и Австралии, земли в ФРГ и Австрии, кантоны в Швейцарии, провинции в Канаде и Бельгии, республики в бывших Юго­славии и СССР и др.) являющиеся ее субъектами и имеющими соб­ственный круг власт­ных полномочий;

субъекты федерации не обладают полным суверенитетом, несмотря на формальное провозглашение в некоторых федерациях (РФ);

наряду с общефедеральной конституцией и законами, дей­ствуют конституции и законы субъектов федерации при верховен­стве общефедеральных;

помимо законодательных, исполнительных, судебных органов федерации имеются такие же органы субъектов федерации, при этом между федерацией и ее субъектами проводится разграничение компетенции в сфере законодатель­ства и управления;

в федеральном парламенте обеспечивается в разных формах представитель­ство субъектов федерации (как правило, суще­ствует палата представитель­ства субъектов).

Взаимодей­ствие и конкуренция между различными уровнями власти является одним из ключевых элементов федерализма. Именно федерализм призван препят­ствовать установлению неограниченного суверенитета одного из уровней сложной системы власти. Не случайно федеративную форму государ­ственного устрой­ства жестко связывают с демократией. «Федеративное государ­ство и субъекты федерации основываются на двух разных типах легитимно­сти, при этом в основе обоих лежит прин­цип народного суверенитета, однако он относится к разным “народам” — соответ­ственно — народу федерации в целом и народам отдельных субъектов федерации», — пишут Т. ФляйнериЛ. Баста.

Определяемый таким образом суверенитет в федеративном государ­стве разделен между разными уровнями власти. Основными системообразующими элементами суверенитета в федеративном государ­стве являются следующие:

государ­ственный характер субъектов федерации;

их автономия и финансовый суверенитет;

децентрализация процесса принятия решений;

участие субъектов федерации в принятии общефедеральных решений;

ответ­ственно­сть субъектов федерации перед федеральным центром.

Обычно федеральная конституция дает рамки разграничения власт­ных полномочий между центром и субъектами федерации. Так, в Конституции США особо оговариваются некоторые права центра, например выпуск денег, объявление войны, регулирование торговли межу штатами и с другими государ­ствами, внешняя политика. Другие права, например, вводить налоги, переданы нацио­нальному правитель­ству в порядке параллельной юрисдикции, т.е. ими обладают как федеральные, так и штатные власти. В Конституции США также оговорены права, которыми не обладают центральные власти, и те, которых не имеют правитель­ства штатов; указаны и сферы, в которые запрещено вмешиваться и тем и другим. Полномочия властей штатов в Конституции США не перечислены. Они считаются «зарезервированными», и, согласно Поправке X Конституции США, все полномочия, не переданные нацио­нальному правитель­ству и не запрещенные властям штатов, сохраняются за последними или за гражданами. В каждом штате есть соб­ственная конституция, которая в рамках, очерченных Конституцией США (конституции штатов не должны ей противоречить), наделяет властью правитель­ство штата и определяет порядок ее реализации. Законы каждого штата должны соответ­ствовать его конституции. Для такой сложной системы необходим механизм разрешения споров не только между штатом и нацио­нальным правитель­ством, но и между штатами. Таким механизмом служит федеральная судебная система, и, прежде всего, — Верховный суд США.

По опыту западных стран федерация не служит сред­ством решения нацио­нального вопроса, это скорее один из способов разделения власти. Потому субъекты, как правило, создавались не по нацио­нально-территориальному признаку, а по физико-географиче­скому (США, Австралия) или историче­скому признаку (Швейцария, Австрия, ФРГ). Чрезвычайно сложным федеративным образованием, включающим около ста разнородных и фактиче­­ски неравноправных субъектов (республики, области, округа и города федерального значения), является современная Россия. Историче­­ски федерации складывались, как правило, не на добровольной основе, за субъектами не признается право выхода (сецессии). Исключение со­ставляли только «социалистиче­­ские» федерации (СССР, ЧССР, СФРЮ и др.) ныне распавшиеся.

Суще­ствуют различные классификации федеративных госу­-
дар­ств: 1) федерации, основанные на союзе и автономии со­ставных частей; 2) договорные или конституционные федерации; 3) централизованные или относительно децентрализованные федерации.

Эти деление на современном этапе не утратили полно­стью своего значения, хотя из числа федераций, созданных в ХХ в. на основе союза, сохранилась лишь Танзания (результат союзного договора 1964 г. между Танганьикой и Занзибаром), да и этот союз исключает важный признак такого типа федерации — право на сецессию. О­стальные различия весьма условны. Так, возникновение Россий­ской Федерации, как объединения 89 субъектов, на деле связано с тремя федеративными договорами 1992 г., однако окончательно она утвердилась в результате принятия Конституции РФ 1993 г., процессы централизации и децентрализации тоже тесно переплетаются.

Сегодня на первый план вышло деление федераций на симметричные и асимметричные(хотя оно тоже до­статочно условно).

Симметричная федерация со­стоит из со­ставных частей с одинаковым правовым статусом субъекта федерации.

Асимметричная федерация имеет три разновидно­сти.

Первая модель характеризуется тем, что наряду с субъектами федерации в со­став государ­ства входят другие территориальные образования: федеральные территории, федеральные округа (в США — федеральный округ Колумбия), а в некоторых случаях еще и «ассоциированные государ­ства» (так, в со­ставе США это «свободно присоединившиеся» Пуэрто-Рико, Республика Палау, Федеральные Штаты Микронезии). Это структурно асимметричная федерация, неравен­ство заложено в ее со­ставе суще­ствованием субъектов и не субъектов с усеченными правами последних (США — 50 и 7, Канада — 10 и 2 (Юкон и Северо-Западная территория)).

Вторая модель включает только субъектов, но они фактиче­­ски неравны и неодинаковы. Так, в соответ­ствии со ст. 5 Конституции РФ 1993 г., все субъекты равны, однако на практике получается, что «некоторые равны больше чем другие». Например, республики названы государ­ствами и имеют свои конституции и граждан­ство, а области не имеют этих признаков. Однако гораздо более важным является сложившееся в 1990‑е гг. экономиче­ское неравен­ство регионов, суще­ствование, закрепленных в договорах между отдельными субъектами РФ и федеральным центром налоговых льготах и иных привилегиях и т.д.

Третья модель — «скрытая асимметрия». Такая федерация может со­стоять из однопорядковых субъектов (Австрия, ФРГ, Швейцария), но они не во всем равны (имеют, например, неодинаковое представитель­ство в верхней палате парламента, зависящее от численно­сти населения ее субъектов).

Федерализм — сложное и противоречивое явление, для него характерно взаимодей­ствие двух противоположных тенденций: к большей централизации и к децентрализации и даже сепаратизму. Поэтому его можно рассматривать и как предпосылку формирования государ­ства с централизованной системой управления, и как результат дезинтеграционных процессов в централизованном государ­стве, теряющем контроль над частью своих территорий. Историче­ская практика дает примеры того и другого.

Попыткой преодоления противоречия между центробежными и центро­стремительными тенденциями является концепция «кооперативного федерализма», предполагающая развитие тесных взаимодей­ствий и взаимосвязей не только между властями федерации и ее субъектами (вертикальная кооперация), но и между властями членов федерации (горизонтальная кооперация). Причем власти федерации и ее субъектов должны рассматриваться как равноправные партнеры. Однако эта концепция на практике нигде полно­стью не реализована.

Практиче­ское применение нашла концепция австромарксистов О. Бауэра иК. Реннера. В противовес обычному территориальному прин­ципу, они назвали свою концепцию нацио­нально-культурной автономии федерализмом на основе лично­стного прин­ципа. Согласно ему каждый гражданин многонацио­нальной страны получал право заявить, к какой нацио­нально­сти он хочет принадлежать, а сами нацио­нально­сти становились автономными (культурными) общно­стями. О. Бауэр проводил параллель между предполагаемыми культурными общно­стями (их концепция была теоретиче­ской попыткой решения проб­лемы сохранения государ­ственной цело­стно­сти Австро-Венгер­ской империи) и часто сосуще­ствующими общинами католиков, протестантов и иудеев, независимыми в ведении дел, касающихся религии.

В ряде европей­­ских демократиче­­ских государ­ств там, где этниче­­ские или языковые сегменты не были территориально разделены, их автономия устанавливалась на основе именно лично­стного прин­ципа. Так было в Нидерландах, Австрии и в Бельгии. Последняя из упомянутых стран, по мнению А. Моммена, «…может служить образцом процесса федерализации унитарного государ­ства, которое может в конечном итоге превратиться в новый тип федерации, объединяющей нацио­нальные “сообще­ства” (сегменты) и “районы” на основе равен­ства, избежав при этом граждан­ских войн и других коллизий между различными нацио­нально­стями. Конфликтное размежевание валлонов и фламандцев в Бельгии не выходило за рамки политиче­ской борьбы и парламент­ских компромиссов и никогда не приводило к сопряженным с насилием столкновениям между двумя общно­стями».

Со времен Великой французской революции, когда уже знали две основные теории государ­ственного устрой­ства, идут споры о преимуще­ствах и недо­статках федерализма и унитаризма.

В глазах француз­ских революционеров — защитников республики как формы нацио­нального государ­ства, республика должна быть единой и неделимой, поскольку федерализм якобы служит интересам богатых и дворян и в конечном счете закрепляет привилегии. Однако в ту же историче­скую эпоху тезис о том, что федерализм способ­ствует развитию демократии, а централизм ей опасен, защищался Отцами-основателями США. Для них неприемлемо сильно централизованное государ­ство, поскольку только федерализм и местная автономия способны предотвратить установление тирании и содей­ствовать демократиче­­ским процессам на низовом уровне. Дей­ствительно, усложненно­сть федеративной системы способна создать определенные трудно­сти на пути тех политиче­­ских лидеров, которые в стремлении к диктатуре готовы нарушить конституционные ограничения своей власти.

Данная концепция «локальной» демократии базируется на допущении, согласно которому демократия может осуще­ствляться только на локальном уровне, «в низах». На деле местная автономия не всегда способ­ствует развитию демократиче­ского процесса, особенно когда граждане объединяются вокруг недемократиче­­ских идей. Так, в начале 1960‑х гг. движению за граждан­ские права в США противо­стояли власти южных штатов, которые отстаивали идею своей политиче­ской автономии. Кантоны Швейцарии долгое время отвергали идею религиозной терпимо­сти.

Сторонники унитарного государ­ства настаивают на том, что защита прав и свобод человека всегда проще обеспечивается в унитарном государ­стве, поскольку в федеративном государ­стве мест­ные власт­ные структуры могут подвергать обструкции какие-то позитивные изменения, идущие из центра, или оказывать давление на движения, выступающие за большую демократично­сть в управлении государ­ством.

Исследователи приводят следующие аргументы. В столь сильно децентрализованном государ­стве как Швейцария, власти многих кантонов до сих пор не представляют политиче­­ские права женщинам, так как большин­ство мужчин выступает против их участия в выборах. Также федеративная система громоздка и неэффективна, свой­ственные ей споры о разграничении функций замедляют осуще­ствление многих необходимых политиче­­ских и социальных программ. Кроме того, некоторые государ­ства, имеющие федеративную структуру, на деле таковыми не являются. Это касается всех «социалистиче­­ских федераций», фактиче­­ски функционировавших как унитарные государ­ства. Но не только их. Бразилия, например, по своей административной структуре похожа на США. Однако, в зависимо­сти от того, какое правитель­ство находилось у власти, реальный характер государ­ственного устрой­ства менялся от федеративного до фактиче­­ски унитарного, когда центральное правитель­ство отбирало у штатов большин­ство власт­ных полномочий.

В условиях угрозы распада государ­ства, федерализм является наиболее практичным способом урегулирования конфликтов, предо­ставляя землям возможно­сть выбора формы внутреннего управления и о­ставляя за центром только те функции, которые не под силу реализовать на местах (общего, координирующего характера).

На деле же лишь учет конкретно-историче­ской ситуации, политиче­­ских традиций страны, могут облегчить пои­ски адекватных форм государ­ственного устрой­ства. Поскольку каждая модель имеет свои до­стоин­ства и недо­статки. Любая модель государ­ственного устрой­ства может оказаться лучшей, если она соответ­ствует конкретным условиям и наиболее полно обеспечивает свободное развитие граждан.

9.3. Современное россий­ское государ­ство

Конституцией РФ 1993 г. закреплена президентско-парламентская (полупрезидентская) форма правления. Она сочетается с федеративной формой государ­ственного устрой­ства и избирательным законом, предусматривающим пропорцио­нальное представитель­ство в высшем законодательном органе государ­ственной власти. Такая конструкция власти, как показывают сравнительные политиче­­ские исследования, является наименее устойчивой и чревата целым рядом негативных след­ствий. Рассмотрим их.

Во-первых, эта система наследует основной недо­статок президентской формы правления — «параллельную легитимно­сть» («двойную»). «Избирая членов парламента, причем не одновременно с президентом, методом пропорцио­нального представитель­ства по общенацио­нальным партийным спискам, мы даем возмож­но­сть лидерам партий также чув­ствовать себя представителями интересов народа в целом. Такая ситуация почти наверное приведет к конфронтации между президентом и партиями в парламенте», — отмечает американ­ский исследователь П. Ортешук. Таким образом, в Конституции РФ нарушается прин­цип равновесия стимулов, что чревато не сотрудниче­ством, а соперниче­ством основных государ­ственных институтов.

Американ­ский политолог Х. Линц, отмечая уникально­сть политиче­ского стиля США, также утверждает, что деятельно­сть полупрезидент­ских систем, особенно находящихся на начальных стадиях развития, может быть неэффективна в связи с проб­лемой «двойной легитимно­сти» института президента и парламента, а жестко установленный срок полномочий уменьшает гибко­сть в случае необходимо­сти перемен. Ситуация, в которой страной управляет четко фиксированный срок непопулярный или недееспособный лидер, на законных основаниях практиче­­ски не сменяемый досрочно, способна серьезно пошатнуть веру в эффективно­сть демократиче­­ских институтов.

Аргументы против президенциализма дополняет У. Беджот: «Отсут­ствие в президентской республике монарха или “Президента республики” дей­ствующего символиче­­ски, как представительская власть, лишает эту систему гибко­сти и сред­ства ограничения власти. Подобная фигура, обычно нейтральная, способна играть роль нрав­ственного баланса во времена кризиса или дей­ствовать в каче­стве посредника между премьером и его оппонентами, среди которых могут быть не только парламент­ские противники, но и военные лидеры».

Во-вторых, эта система не способ­ствует становлению эффективной партийной системы. Россий­­ские партии, даже будучи напрямую представленными в Правитель­стве РФ, не способны реализовывать свою партийную программу, поскольку со­став и политика Правитель­ства РФ, прежде всего, зависит от позиции Президента РФ и иных структур при главе государ­ства (Администрация Президента РФ, Совет Безопасно­сти РФ) и практиче­­ски не зависит от соотношения политиче­­ских сил в Государ­ственной Думе РФ. Если Правитель­ство РФ это орган практиче­­ски подотчетный только Президенту РФ, то ни партийная программа, ни, тем более, коалиционное соглашение не могут быть основой правитель­ственного курса. В результате:

нивелируется значение содержания программ и идеологии в целом в со­стязании партий;

борьба партий на выборах лишается и самого главного — цели, поскольку в многопартийных демократиях цель выборов — смена правитель­ства;

теряется такой важный критерий прагматиче­ского голосования избирателей как оценка партии по результатам практиче­ской деятельно­сти сформированного и контролируемого партиями (партией) правитель­ства и др.

Поскольку в России запрещено совмещать депутат­ский мандат с работой в Правитель­стве РФ, в стране отсут­ствует характерный для западных демократий дуализм «правящая партия — оппозиция». В условиях президентской формы правления, отмечает Х. Линц «особенно неопределенным является положение лидеров оппозиции, которые вообще не могут занимать никакие государ­ственные по­сты и не имеют даже того полуофициального статуса, каким обладают, скажем, лидеры оппозиции в Англии». В результате, участие россий­­ских партий в осуще­ствлении власти сводится почти исключительно к законотворче­ской работе в Государ­ственной Думе РФ, которая сама находится в зависимо­сти от Совета Федерации РФ, формируемого по прин­ципу регио­нального представитель­ства, и Президента РФ. При этом законодательная власть Федерального Собрания РФ в значительной степени проб­лематизируется конституционным правом Президента РФ издавать указы, имеющие силу закона, и практикой игнорирования и даже саботажа выполнения любых законов исполнительной властью всех уровней.

В-третьих, при пропорцио­нальной избирательной системе, как правило, многие партии получают места в представительном органе власти, но поскольку правитель­ство формируется Президентом РФ, а не парламентом, то у партий нет стимула к формированию правящего большин­ства. В условиях многопартийно­сти партия Президента РФ вероятнее всего получает сравнительно небольшое количе­ство мандатов в законодательном органе. Однако Президент РФ не может нормально управлять, не имея поддержки парламента. Последний же, не неся ответ­ственно­сти за деятельно­сть Правитель­ства РФ, не имеет, поэтому стимула для его по­стоянной поддержки. Отсюда возможно­сть перманентных конфликтов между Президентом РФ и парламентом, что может завести управление страной в тупик. Президенты, не способные договариваться с парламентами, имеют большое искушение прибегнуть к иным политиче­­ским сред­ствам и силам (управление посред­ством указов или формирование «сверху» контролируемой многопартийно­сти), чтобы править без парламента, а это уже путь в авторитаризм. Говоря иначе, такого рода процедуры формирования парламента, создания и утверждения правитель­ства не создают мотивации к сотрудниче­ству Президента РФ и законодателей. «Трактовка президента как слуги народа связывается с приданием ему полномочий на издание декретов, на сопротивление решениям парламента, а также с правом досрочного роспуска этого последнего тогда, когда на линии “пар­-
ламентское большин­ство — глава государ­ства” рождается конфликт», — пишут поль­ские исследователи.

В Латин­ской Америке, где в послевоенный период преобладали полупрезиден­ские системы, они, как отмечал Х. Линц, проявили особую подверженно­сть тупиковым ситуациям в отношениях исполнительной и законодательной властей и неэффективно­сти руковод­ства. Эта проб­лема становилась особенно серьезной, когда президенты не располагали поддержкой большин­ства парламента в своих легислатурах. В россий­­ских условиях, как пишет немецкий политолог С. фон Штайнсдорфф, это проявляется в том, что «закрепленный в конституции полупрезидент­ский режим правления в реально­сти его осуще­ствления превратился в “систему суперпрезидентской власти”».

В-четвертых, важной чертой полупрезиденциализма является отказ от прин­ципа разделения властей (последний особенно важен для сохранения функцио­нально­сти американ­ской модели демократии). Это, по мнению А. Лейпхарта, ослабляет возможно­сти формирования консенсусной модели демократии, поскольку не обеспечивает защиты интересов политиче­­ских меньшин­ств. Институцио­нальные решения, свой­ственные полупрезиденциализму, поощряют выбор стратегии, ведущей к победе с целью реализации соб­ственных интересов, а не для поиска взаимопонимания с теми, кто имеет другие цели. В этом смысле данная система рождает то, что А. Лейпхарт назвал «эффектом большин­ства» — склонно­сть к формированию большин­ства, способного навязывать соб­ственную волю, а также ведет к доминированию исполнительной власти над законодательной.

В-пятых, в России роль института главы государ­ства и президент­ских выборов, проходящих по формуле «победитель получает все», чрезвычайно высока, что противоречит выводу о том, что «…только те конституции соблюдаются и дей­ствуют длительное время, которые уменьшают ставки в политиче­­ских схватках». В то же время Президент РФ, в отличие от Правитель­ства РФ, не несет политиче­ской ответ­ственно­сти за результаты своего правления (возмож­но­сть импичмента является чисто теоретиче­ской) и практиче­­ски не может быть досрочно отрешен от власти. При этом:

заключение широких предвыборных коалиций не влечет за собой для победителя «президентской гонки» никаких обяза­тель­ств перед партнерами (например, коалиция Б. Н. Ельцина с А. Лебедем в 1996 г. и ее результат);

применяемый на выборах Президента РФ прин­цип «победитель получает все» делает голоса протеста бессмысленными, что может в перспективе привести к ро­сту числа граждан, отказывающихся от участия в выборах.

В-шестых, появляется опасно­сть прорыва на политиче­скую арену политиков, строящих свою популистскую риторику на разгромной критике суще­ствующих институтов (в том числе системных партий) и деятельно­сти политиче­­ских лидеров. В условиях, когда ключевые для сохранения режима — президент­ские выборы (на уровне субъектов федерации ту же роль играют выборы главы исполнительной власти) проводятся по формуле «победитель получает все», система становится в значительной степени зависимой от превратно­стей электорального процесса. Возможно­сти же контроля над электоральным процессом все-таки ограничены. С появлением харизматиче­­ских лидеров, не включенных в квазикорпоративист­ские механизмы системы власти (типа А. Лебедя), но претендующих на кресло президента страны, у правящей элиты может появиться неодолимое желание отказаться от выборов и повернуть окончательно в сторону авторитаризма, поскольку для нее потерять власть — значит, потерять все.

Наконец, конституционное положение Президента РФ не создает побудительных мотивов для формирования «президентской партии», поскольку суще­ствование такой партии, по­ставило бы Президента РФ в зависимо­сть от одной из элитных групп, ему же выгодней быть «президентом всех россиян».

Полупрезидент­ские институцио­нальные системы (а именно они представлены в России — как на федеральном, так и на регио­нальном уровне), по мнению западных исследователей, неразрывно связаны с мажоритарным характером электоральной политики. Президентом РФ становится тот, кто получает поддержку большин­ства избирателей (абсолютного или относительного). Победа на выборах зависит от создания широких, не идеологизированных, прагматиче­­ских коалиций, способных привлечь максимальное число избирателей. Шансы на успех в условиях президенциализма заведомо больше у «диффузных и внутренне диверсифицированных организаций», — указывают М. Шугарт и Дж. Кэрри.

Несомненно, что именно такая стратегия президента должна быть признана рацио­нальной в ситуации, когда потенциальный ущерб от поражения «президентской партии» превосходит потенциальный выигрыш от ее победы.

Партийная принадлежно­сть в условиях избыточной мно­го­партийно­сти мешает успеху на выборах, привязывая кандидата к организованному, однако неизбежно недо­статочному для победы меньшин­ству. Показательно, что Выбор России, ПРЕС и НДР были «правитель­ственными», а не «президент­скими» партиями (также как сегодня «Единая Россия»). Президент­ские кампании 1996, 2000 и 2004 гг. нанесли тяжелый удар по крупным, имеющим определенную идеологиче­скую идентично­сть партиям — КПРФ и «Яблоку». Были развеяны надежды на президент­ство их лидеров, что резко сократило как селективные, так и коллективные стимулы к вступлению в эти партии.

Таким образом, в 1990‑е — начале 2000‑х гг. возникает своего рода замкнутый круг. Недо­статочное развитие политиче­­ских партий в России приводит к тому, что партийная идентификация привносит в президент­ские кампании дополнительный элемент риска для кандидатов, но дальнейшее развитие политиче­­ских партий невозможно без поддержки или хотя бы благожелательного нейтралитета исполнительной власти.

Россий­­ские и западные сторонники президенциализма, оправдывая конституционное закрепление именно такой институцио­нальной системы в нашей стране, приводят свои аргументы.

Первый, чаще всего выдвигаемый аргумент имеет нормативный характер и гласит, что президенциализм является режимом, гарантирующим большую политиче­скую стабильно­сть, нежели парламентаризм, благодаря большей независимо­сти от по­стоянного изменения расстановки политиче­­ских сил, характерной для стран демократиче­ского транзита.

Так, по мнению В. Мау, Президент РФ является противовесом возможному популизму представительной власти в России, «связанному и с отсут­ствием опыта функционирования демократиче­­ских институтов, и с неразвито­стью политиче­ской структуры (т.е. с исключительной силой групп давления, способных навязывать свои интересы в каче­стве нацио­нальных), и с дей­ствительно низким уровнем социально-экономиче­ского развития страны, бедно­стью значительной части населения. Депутат­ский корпус, будучи в прин­ципе гораздо более популист­ским, чем исполнительная власть, становится нередко в такой ситуации фактором экономиче­ской дестабилизации».

Однако если первый довод — популизм законодателей — пожалуй, частично работает, то непонятно почему группы давления не могут навязывать свои интересы через Президента РФ и его ближайшее окружение («семью»), что и происходило в России 1996—1999 гг.?

Второй аргумент сводится к тому, что повышенная роль Президента РФ есте­ственна в обще­стве, раздираемом социальными противоречиями, когда между основными социально-политиче­­скими и экономиче­­скими группами не суще­ствует консенсуса относительно базовых ценно­стей и стратегиче­­ских целей развития страны. Авторитаризм Конституции РФ предвосхищает и отчасти смягчает возникающие противоречия, направляет их разрешение в конституционное русло.

Третий аргумент утверждает, что сосредоточение власти в руках Президента РФ создает благоприятные институцио­нальные возможно­сти для проведения радикальных реформ.

Дей­ствительно, как отмечают компаративисты, полупрезидент­ские системы могут оказаться эффективными при проведении, прежде всего, экономиче­­ских реформ, поскольку позволяют исполнительной власти быстро решать назревшие проб­лемы. В этих условиях президент выполняет функцию своеобразного клапана безопасно­сти, позволяющего нейтрализовать негативные след­ствия политиче­ской фрагментации и поляризации обще­ства.

Однако для этого необходимо не­сколько дополнительных условий. Во-первых, дей­ствовать должен президент — харизматик, символизирующий либо объединение фрагментированной нации, либо антикоммунистиче­скую борьбу (Л. Валенса, В. Гавел), либо стремление к обретению независимо­сти (Ф. Туджман в Хорватии, Б. Ельцин в 1991 г. в России). Во-вторых, должен быть закреплен ясный порядок передачи власти следующему главе государ­ства. В-третьих, должна суще­ствовать поддержка дей­ствий президента со стороны влиятельной обще­ственно-политиче­ской силы. В России эти факторы пока не срабатывают.

Не работает и аргумент о большей стабильно­сти исполнительной власти в условиях президентского режима по сравнению с парламент­ским. Более того, многие авторы обращают внимание на обеспечение в рамках парламент­ских систем большей преем­ственно­сти правитель­ства, измеряемой «коэффициентом возврата министров».

Защитники президенциализма утверждают, что страны, вступающие на путь демократиче­­ских трансформаций, чаще принимают президентскую модель, парламентская же система, за некоторыми исключениями — свой­ственна демократиям, до­стигшим стабильно­сти. Однако и этот аргумент можно по­ставить под сомнение. Если в речь идет о Латин­ской Америке и странах СНГ, то это дей­ствительно так. Однако в Западной Европе после Второй мировой войны (ФРГ, Италия, Австрия) и в Центральной Европе в 1990‑е гг. (Чехия, Венгрия, Болгария, Словакия, Польша) выбор делался преимуще­ственно в пользу парламентской модели.

Наконец, самый весомый довод в защиту президенциализма таков — современная россий­ская политиче­ская система «…имеет глубокие корни в отече­ственной институцио­нальной и политико-культурной традиции. С институцио­нальной точки зрения, современная организация россий­ской власти унаследовала традицию моносубъектно­сти, т.е. сосредоточения власт­ных ресурсов в одном персонифицированном институте при сугубо административных функциях всех других институтов…, что касается доминирующей в стране политико-культурной традиции, то она настолько же обу­славливает институцио­нальную, насколько сама обу­словлена последней. В россий­ской политиче­ской культуре власт­ные отношения рассматриваются, исходя из того, кому власть (вся, а не отдельные ее ветви) принадлежит, при этом не уделяется должного внимания прин­ципам ее устрой­ства и распределению полномочий между различными ее институтами. Устрой­ство власти в данном случае выступает производным от монопольного обладания ею (или борьбы за него)».

Этот аргумент дей­ствительно «перевешивает» все о­стальные. В России глава государ­ства — традиционно является центром консолидации власти, источником политиче­ского смысла и гарантом цело­стно­сти страны. Это не про­сто одна из высших выборных должно­стей, глава государ­ства (в любом историче­ском воплощении) — олицетворение власти, символ един­ства и мощи страны и выразитель чаяний народа.

Однако, как отмечает Р. Хилл: «Авторитарная лично­сть и президентская конституция не подходят для обще­ств, в которых политиче­­ский опыт также был авторитарным. Необходим резкий разрыв с авторитаризмом».

Суперпрезидентская модель имеет след­ствием максимальное повышение роли лично­стных характеристик президента. В условиях демократиче­­ских трансформаций, по­стоянно сопровождаемых о­стрыми кризисными ситуациями, по формулировке В. Меркель, «демократиче­ская добродетель Президента» приобретает ключевое значение, поскольку от его «воления» в решающей степени зависит: проведение или не проведение в срок парламент­ских и президент­ских выборов, объем полномочий, которыми может располагать правитель­ство, реальная роль парламента в политиче­ском процессе и многое другое. Исчезновение этого человека может создать политиче­­ский вакуум, по­ставить под вопрос суще­ствование самого режима. Это ярко продемонстрировали истории с болезнями президента Б. Н. Ельцина, когда слухи и пересуды о его самочув­ствии были главной политиче­ской ново­стью страны в течение длительного времени, ибо вновь ставилась на повестку дня традиционно неразрешимая для России ХХ в. проб­лема «наследования» власти.

Роль верховного арбитра, стоящего над разделенными властями, закрепленная в Конституции РФ, подрывалась самим первым президентом, чрезмерно вторгавшимся в сферу деятельно­сти и исполнительной, и законодательной власти. Так, в первой половине 1998 г., Федеральным Собранием РФ было принято 150 законов, в том числе около 40 повторно, а подписано Президентом РФ менее 80, в том числе 39 законов о ратификации международных договоров и соглашений, внесенных самим Президентом РФ или Правитель­ством РФ. Подсчитано, что примерно 20% принятых парламентом законов подписывались только после доработки или преодоления «вето» президента Б. Н. Ельцина, которое далеко не всегда было мотивировано. Случалось, что законы отвергались главой россий­ского государ­ства без их рассмотрения. Таким образом, довольно часто россий­­ский «гарант конституции» не способ­ствовал единению властей, а раскалывал их, используя излюбленный прин­цип «разделяй и вла­ствуй».

Защитники президенциализма (А. Салмин, А. Ковлер, В. Мау и др.) утверждают, что «суперпрезидент­ский» характер Конституции РФ при ближайшем рассмотрении оказывается не столь однозначным. Полномочия Президента РФ являются сильными как бы потенциально. В отличие от «классиче­­ских» президент­ских республик, большин­ство суще­ственных управленче­­ских полномочий Президента РФ дублировано. В результате россий­ская политиче­ская система вполне устойчиво может функционировать и при слабом, не вмешивающемся в текущую политиче­скую жизнь Президенте РФ, лишь подписывающем нормативные акты и представляющем на утверждение палатам Федерального Собрания РФ соответ­ствующие их конституционным полномочиям кандидатуры на утверждение. Соб­ственно, практика второй половины 1996, середины 1997 и конца 1998 гг. это наглядно продемонстрировала.

Американ­ский исследователь Ю. Ха­ски также считает, что говорить о «суперпрезидент­стве» и угрозе президентской диктатуры в России нет никаких оснований. По его мнению, широкий объем конституционных полномочий президента сосуще­ствует с практикой неформальных согласований при принятии решений как внутри «двуглавой» исполнительной власти, так и между ветвями власти «по горизонтали» (между Президентом РФ и палатами Федерального Собрания РФ) и «по вертикали» (между Президентом РФ и главами регио­нальных органов исполнительной власти). В итоге, по его мнению, де-юре почти неограниченная президентская власть в России де-факто обнаруживает свои пределы. Как издавна говорится на Руси: «Строги законы, да мило­стив Бог!». Основная проб­лема России, по Ха­ски, не в недо­статочной демократично­сти россий­ского президент­ства, а в его неэффективно­сти, не позволяющей решать задачи государ­ственного строитель­ства и экономиче­­ских преобразований и ведущей в конечном итоге к подрыву легитимно­сти всего политиче­ского режима.

В зрелых федерациях распределение полномочий, сфер деятельно­сти и ресурсов между центром и регионами стабильно, предсказуемо, ясно очерчено и опирается на прочную основу в виде конституции, судебной системы и многолетней политиче­ской традиции. Политиче­ское поведение в таких федерациях определяется четко установленными правилами игры и является, поэтому производным от суще­ствующих федеральных институтов.

В России институты федерализма изменчивы, формируются спонтанно протекающими политиче­­скими процессами, где доминируют предпочтения и ресурсы вовлеченных политиче­­ских элит — федеральных и регио­нальных. «Сложившаяся (на сегодняшний день) в России модель “переговорного федерализма” находится в очевидном противоречии с центральной идеей федерального государ­ства — разделением власт­ных функций и сфер деятельно­сти между правитель­ствами двух уровней, каждое из которых независимо функционирует в своей сфере полномочий. Симптоматично само восприятие регио­нальных лидеров как партнеров (неважно, лояльных или враждебных) федеральных властей, тогда как нормой является разделение труда между центром и регионами…».

Практика «переговорного федерализма» в целом наносит урон устойчиво­сти конституционного строя России. Конституции дееспособны и устойчивы в том случае, когда основные политиче­­ские силы в обще­стве заинтересованы в поддержании и упрочении конституционного режима. В основе этой заинтересованно­сти лежит общее убеждение в том, что институты публичного права, даже если они ставят ограничения до­стижения краткосрочных политиче­­ских целей отдельных групп, в конечном итоге идут на благо всем и каждому. Возможно­сть «выкраивания» в конституционном поле выгод для себя за счет других подрывает такую убежденно­сть и превращает конституцию из гаранта цело­стно­сти обще­ства в сферу конкуренции групповых интересов. Отсюда характеристика россий­ского федерализма, данная О. Лухтерхандом, как «гибридной конфликтной системы унитарных, федеральных и конфедеральных элементов с неясным распределением компетенций». В результате, как отмечает в частно­сти Л. И. Полищук, «россий­­ский федерализм испытывает сильное воздей­ствие политиче­ской и экономиче­ской конъюнктуры, и отношения центральных и регио­нальных властей приобретает цикличе­скую форму» (централизация-децентрализация).

В начале XXI в. в России явно доминируют централизатор­ские тенденции, федеральный центр жесткими преимуще­ственно административными мерами наводит «порядок» в стране. Новый политиче­­ский режим начал с того, что добился консолидации власти по горизонтали, а затем повел наступление «сверху вниз», определяемое А. И. Соловьевым как «огосудар­ствление политиче­ского про­стран­ства России», задав тем самым и новую потенциальную линию противо­стояния между центром и регионами. В числе самых важных изменений следует назвать следующие последовательные и вполне логичные шаги федеральной власти:

введение института федерального вмешатель­ства, преду­сматривающего возможно­сть отстранения руководителей субъектов РФ;

полная деполитизация Совета Федерации и установление политико-административного контроля над Государ­ственной Думой Федерального Собрания РФ (превращение федеральных представительных органов в придаток органов исполнительной власти);

серьезные корректировки в бюджетных отношениях — переход от бюджетного федерализма к значимому перераспределению налоговых доходов в пользу федерального центра под лозунгом увеличения помощи отстающим регионам;

укрепление вертикали власти по линии «центр — субъекты РФ» через создание института полномочных представителей Президента РФ в семи федеральных округах;

формирование партийной системы «сверху», убивающей любые обще­ственно-политиче­­ские импульсы к ее развитию «снизу»;

жесткая правоприменительная практика по отношению к политиче­­ским конкурентам (причем как на федеральном, так и на регио­нальном уровне);

точечное использование технологий принудительного голосования, опробованное в ряде ключевых для власти регионов (в частно­сти в Чечне);

разрешение чиновникам класса «А» вступать в политиче­­ские партии, открывающее легальные пути для укрепления симбиоза политиче­ского и административного сегментов правящей элиты и служащее оправданием для интервенции бюрократии в сферу политики;

корректировка процедур, затрудняющих проявление автономной политиче­ской активно­сти граждан (Федеральный закон от 19.06.2004 № 54-ФЗ «О собраниях, митингах, демонстрациях, ше­ствиях и пикетированиях»; Федеральный конституционный закон от 28.06.2004 № 5-ФКЗ «О референдуме Россий­ской Федерации»; запрет в Федеральном законе от 11.07.2001 № 95-ФЗ «О политиче­­ских партиях» на создание регио­нальных политиче­­ских партий и т.д.);

последовательный отказ государ­ства от выполнения своих социальных обязатель­ств (один из самых ярких примеров — печально известный Федеральный закон от 22.08.2004 № 122-ФЗ, который нагрузил бюджеты субъектов РФ обязатель­ствами федерального центра, не обеспечив их необходимыми ресурсами);

переход к голосованию только по «партийным спискам» на выборах Государ­ственной Думы Федерального Собрания РФ и изъятие из бюллетеней для голосования графы «против всех» с отменой минимальной явки избирателей на выборах всех уровней;

отказ от процедуры прямых выборов глав исполнительной власти субъектов РФ;

инициация процесса укрупнения субъектов РФ (сейчас их стало 83).

Однако подобное укрепление государ­ства и его центра означает ослабление или исчезновение элементов россий­ского федерализма. Нельзя не согласиться с суждением А. Салмина о потенциальной конфликтно­сти унификации, когда «попытки унифицировать все регионы, непременно подогнать их под общий аршин приводят к “возгонке” претензий и все большему расслаблению государ­ства. Так обычно и бывает, когда есте­ственное многообразие поспешно и неумело пытаются втиснуть в прокрустово ложе чрезмерной искус­ственной унификации». Един­ство не исключает, а в федерациях предполагает многообразие. В условиях федерализма такое многообразие может проявляться в особенно­стях структурирования и функционирования органов госвласти в субъектах РФ; учете регио­нальных особенно­стей при проведении конкретной политики; разнообразии сред­ств и методов ее осуще­ствления в субъектах РФ.

Россий­ская система «двуглавой» исполнительной власти, по­строенная дублировании полномочий, кадровой чехарде и неформальных способах разделения власт­ной компетенции между институтами федеральной власти, центром и субъектами РФ крайне затрудняла и затрудняет проведение последовательного курса реформ. При этом можно провести параллель между практикой современного россий­ского президент­ства и россий­­скими политиче­­скими режимами ХХ в. — император­ской Россией с характерной для нее борьбой между двором и правитель­ством и СССР со свой­ственным ему скрытым противо­стоянием между ЦК правящей партии и Советом министров. Институт россий­ского президент­ства, созданный для разрушения системы господ­ства КПСС, на деле воспроизвел многие черты прежней власти. Тем самым еще раз была подтверждена истина, давно известная политологам, что социальный контекст и политиче­ская традиция глубоко обу­словливают как конфигурацию, так и эффективно­сть (неэффективно­сть) политиче­­ских институтов.

Большин­ство россий­­ских исследователей в целом негативно оценивают институцио­нальную модель, которая закреплена Конституцией РФ 1993 г. Как отмечает сегодня известный россий­­ский специалист по конституционному праву С. Авакьян: «Недо­статочная легитимно­сть принятия Конституции в сочетании с ее внутренними недочетами, связанными с перекосом баланса властей в пользу президента, отсут­ствием полноценного регулирования федеративных отношений, неудачной моделью местного самоуправления, позволяют ставить глобальный вопрос о ее будущем. По моему мнению, считая данную Конституцию документом переходного периода, надо думать о ее замене новым Основным законом».

Вопросы и задания для самопроверки

Перечислите основные этапы формирования нацио­нального государ­ства на Западе.

В чем специфика формирования государ­ственно­сти в других регионах мира?

Каковы основные особенно­сти становления и развития россий­ского государ­ства?

Дайте определение политиче­ского института.

Перечислите основные признаки современного государ­ства?

Каковы основные формы правления?

Назовите основные отличия двух форм конституционной монархии.

В чем специфика смешанных форм республикан­ского правления?

Что отличает премьер-президентскую форму правления от президентско-парламентской?

Назовите основные формы территориального устрой­ства государ­ства.

Перечислите основные признаки конфедерализма.

В чем со­стоят основные отличия федеративного государ­ства от унитарного?

Что такое регио­нальное государ­ство?

Каковы основные черты президентско-парламентской формы правления, закрепленной Конституцией РФ 1993 г.?

Назовите основные черты россий­ского федерализма.

Какие изменение произошли в функционировании россий­ского федерализма в годы президент­ства В. В. Путина?

Литература

Основная литература

Административные реформы в контексте власт­ных отношений: Опыт по­стсоциалистиче­­ских трансформаций в сравнительной перспективе / под ред. А. Олейника и О. Гаман-Голутвиной. — М., 2008.

Линц, Х. «Государ­ственно­сть», национализм и демократия / Х. Линц, А. Степан // Полис. — 1997. — № 5.

Малахов, В. С. Государ­ство в условиях глобализации : учебник / В. С. Малахов. — М., 2007.

Медушев­ский, А. Н. Размышления о современном россий­ском конституционализме / А. Н. Медушев­ский. — М., 2007.

Межуев, В. М. Идея нацио­нального государ­ства в историче­ской перспективе / В. М. Межуев // Полис. — 1992. — № 5—6.

Миронюк, М. Г. Современный федерализм: сравнительный анализ : учеб. пособие / М. Г. Миронюк. — М., 2008.

Понятие государ­ства в четырех языках : сб. статей / под ред. О. Хархордина. — СПб.—М., 2002.

Хабермас, Ю. Европей­ское нацио­нальное государ­ство: его до­стижения и пределы. О прошлом и будущем суверенитета и граждан­ства / Ю. Хабермас // в кн. : Нации и национализм. — М., 2002.

Дополнительная литература

Архипова, Т. Г. Современная организация государ­ственных учреждений России / Т. Г. Архипова, Е. П. Малышева. — М., 2006.

Ачкасов, В. А. Институты западной представительной демократии в сравнительной перспективе : учеб. пособие / В. А. Ачкасов, Б. В. Грызлов. — СПб., 2006.

Голосов, Г. В. Сравнительная политология : учебник / Г. В. Голосов. — СПб., 2001.

Два президент­ских срока В. В. Путина: динамика перемен : сб. научных трудов / ред. и со­ст. Н. Ю. Лапина. — М., 2008.

Дзодзиев, В. Проб­лемы становления демократиче­ского государ­ства в России / В. Дзодзиев. — М., 1996.

Конюхова, И. А. Современный россий­­ский федерализм и мировой опыт: итоги становления и перспективы развития / И. А. Конюхова. — М., 2004.

Медушев­ский, А. Н. Сравнительное конституционное право и политиче­­ские институты. Курс лекций / А. Н. Медушев­ский. — М., 2002.

Органы государ­ственной власти субъектов Россий­ской Федерации / ред.-со­ст. В. Гельман, А. Кузьмин, Г. Люхтерханд, С. Рыженков. — М., 1998.

Россий­ское народовластие: развитие, современные тенденции и противоречия / общ. ред. А. В. Иваненко. — М., 2005.

Сморгунов, Л. В. Современная сравнительная политология : учебник / Л. В. Сморгунов. — М., 2002.

Яковенко, И. Г. Россий­ское государ­ство: нацио­нальные интересы, границы, перспективы / И. Г. Яковенко. — М., 2008.

В современных либеральных демократиях граждан­ское обще­ство и государ­ство интегрированы в единое целое посред­ством трех основных политиче­­ских институтов: представительной системы государ­ственной власти, всеобщего избирательного права и политиче­­ских партий. Метафора «суверенной власти народа» означает сегодня, что власть в государ­стве исходит от народа и осуще­ствляется им посред­ством его представителей, выбираемых на строго фиксированный срок на основе всеобщих, равных и тайных выборов. Поэтому политиче­­ские партии играют исключительную роль в функционировании современных демократиче­­ских представительных систем.

10.1. Функции политиче­­ских партий

Требование создания многопартийной системы вытекает из стремления привести партийную структуру в соответ­ствие с плюралистиче­ской обще­ственной структурой современных государ­ств. Без признания партийного плюрализма и оппозиции любая политиче­ская система не может быть названа ни демократиче­ской, ни представительной. Однако, как указывал Ж.-Ж. Руссо, роль представительного органа власти как выразителя «общей воли» в отличие от «воли всех», означает, что в парламенте должны быть представлены не интересы отдельных социальных групп или лично­стей, а общезначимые политиче­­ские интересы. Поэтому в демократиче­­ских странах основными коллективными субъектами избирательного процесса и парламентского представитель­ства являются политиче­­ские партии. Они, прежде всего, призваны обеспечить связь политиче­ской системы и окружающей среды, выполняя функции артикуляции и агрегации социальных интересов. При этом партии, в отличие от иных обще­ственных объединений, предназначены не для выражения отдельных корпоративных интересов, а для выявления и учета в групповых интересах общезначимого начала и перевода его на общегосудар­ственный уровень.

Именно поэтому, политиче­­ские партии берут на себя формулирование коллективных целей для социума, предлагая различные цели и стратегии обще­ственного развития. Расширяя про­стран­ство публичного политиче­ского процесса, партии стремятся преодолеть отчуждение маргинальных групп обще­ства от политики, т.е. выполняют функцию политиче­ской мобилизации. Еще М. Вебер видел, «что соперниче­ство за голоса масс подразумевает опору на организованные массовые партии и что такие партии обычно организованы иерархиче­­ски и бюрократиче­­ски. Партии приобретают голоса избирателей, поощряя последних идентифицировать себя с политиче­­ским имиджем партии и с ее руковод­ством. Они упрощают стоящий перед избирателями выбор».

Следовательно, можно констатировать, что политиче­­ские партии и регулярные выборы это тесно взаимосвязанные и взаимозависимые институты демократиче­ской системы, а «демократия — это система, при которой партии проигрывают выборы». Чаще всего политиче­­ские партии определяются как организации, стремящиеся к выдвижению и избранию своих признанных представителей на государ­ственные по­сты. Не случайно в законодатель­стве ФРГ, Швеции и некоторых других стран записано, что политиче­ское объединение утрачивает правовое положение партии, если оно в течение определенного количе­ства лет (в ФРГ — шесть лет) не уча­ствует в выборах, т.е. это не только право, но и обязанно­сть партий. Однако, участие в выборах — это лишь способ, посред­ством которого партии могут содей­ствовать формированию политиче­ской воли народа и его волеизъявлению, поскольку выборы рассматриваются как аналог непрямого принятия политиче­­ских решений. Так, согласно ст. 21 Основного закона ФРГ, партиями являются организации, содей­ствующие формированию политиче­ской воли народа.

Современные правитель­ства, как правило, — партийные правитель­ства, а партийные фракции определяют «лицо» современных парламентов, поскольку через партии реализуются еще и функции политиче­ского представитель­ства и рекрутирования политиче­ской элиты.

Выступая универсальным посредником между обще­ством и государ­ством, партии становятся инструментом легитимации власти и одновременно решают важнейшую проб­лему защиты прав и свобод граждан от вмешатель­ства государ­ства. Поддерживая непрерывно­сть политиче­ского процесса, партии объективно обеспечивают устойчиво­сть обратных связей между обще­ством и политиче­ской системой. Работая над преодолением отчуждения «периферийных» групп обще­ства, партии увеличивают гибко­сть и маневренно­сть политиче­ской системы.

Политиче­­ские партии выступают в каче­стве субъекта политиче­ской социализации. Социализирующая функция партий реализуется как в ходе избирательных кампаний, в повседневной партийной деятельно­сти (освоение техники голосования и избирательной технологии в широком смысле массовыми слоями населения, до того не принимавшими активного участия в политике), так и в процессе регулярного общения политиков с потенциальными сторонниками. Через СМИ политиче­­ские партии дают доминирующим культурным ценно­стям ту или иную интерпретацию, и формируют, таким образом, позицию обще­ственно­сти по различным вопросам.

Наконец, партии являются наиболее эффективным и легитимным инструментом борьбы за власть и участие в принятии значимых политиче­­ских решений.

Политиче­­ские партии один из немногих политиче­­ских институтов, рождение которых неразрывно связано с генезисом либеральной демократии. «Демократия мыслима не иначе, чем выраженная через партии», — пишет, например, Г. Шатшнайдер. Хотя политиче­ская история знает не только демократиче­­ские, системные, но и антисистемные, революционные и реакционные партии.

Процесс становления демократии включал два параллельных потока изменений европей­­ских политиче­­ских систем после 1789 г. Это:

институализация демократии — становление системы свободной конкуренции политиче­­ских сил, по­степенное снижение и отмена избирательных цензов, обеспечение тайного и равного голосования, установления контроля законодательных органов над исполнительными и др.;

развитие и утверждение каналов политиче­ской мобилизации избирателей — формирование и укрепление политиче­­ских партий.

Отмечая особую роль и значение партий в функционировании представительной демократии, многие исследователи (причем как позитивно, так и негативно оценивающие данный институт) называют современное государ­ство — «партийным государ­ством». Согласно определению К. фон Бейме: «Партийное государ­ство понимается как тип современной демократии, в которой парламент утратил свое значение в каче­стве института выражения суверенной воли народа: парламенты в основном лишь ратифицируют те решения, которые, в другом месте, уже приняли партии, входящие в коалицию большин­ства».

Партии имеют длительную предысторию, поскольку политиче­­ские группы интересов, в большей или меньшей степени организованные, всегда были неотъемлемым атрибутом политики. В связи с этим можно вспомнить «партии» популяров и оптиматов времен кризиса Римской республики, гвельфов и гибеллинов средневековой Европы, политиче­­ские объединения, возникавшие в ходе англий­ской революции XVII в. (диггеры, левеллеры, индепенденты) и Великой французской революции конца XVIII в. (фельяны, жирондисты, якобинцы, «бешенные») и др. Однако партии в современном смысле слова относительно недавнее «изобретение». Они появились лишь во второй половине XIX в.

Непосред­ственные их предше­ственники «внутренние партии» или «партии — политиче­­ские клубы» возникли примерно столетием раньше на «родине классиче­ского парламентаризма» в Великобритании. Это знаменитые «тори» и «виги», представлявшие в англий­ском парламенте интересы двух слоев господ­ствующего класса: земельных соб­ственников и двора (тори) и промышленников (виги). Оформление в парламенте политиче­­ских протопартий во второй половине XVII в. по­степенно вовлекло в парламент­ские дебаты и обще­ственно­сть вне парламента. Возникает еще один уровень политиче­­ских отношений — между членами парламент­ских группировок и поддерживающими их представителями обще­ства вне парламента. В связи с этим демократиче­­ские практики, институализировавшиеся на элитном уровне, по­степенно разрастаются вширь, превращая все обще­ство в сложную систему институализированных отношений. В XVII—XVIII вв. в Великобритании складываются привычные сегодня правила взаимоотношений парламента и правитель­ства, а в 1725 г. этот порядок закрепляется законом, установившим ответ­ственно­сть правитель­ства перед парламентом. В последующие годы утвердилось и правило формирование партийного правитель­ства, опирающегося на парламентское большин­ство.

Индустриализация страны, связанные с ней социальные потрясения (массовое рабочее чартистское движение) и расширение избирательного права окончательно делают британ­скую политику партийной, а избирательная система (мажоритарная в один тур) стимулирует оформление двух доминирующих на политиче­ской арене партий, находящих во многом легендарные корни в торизме и вигизме «героиче­ской эпохи». Таким образом, главные англий­­ские партии превращаются в нечто, отдаленно напоминающее современные партии, одна из которых обеспечивает необходимый политиче­­ский, социальный и экономиче­­ский прогресс, а другая — столь же необходимые сдержанно­сть, преем­ственно­сть, о­сторожно­сть. При этом роли могут и меняться.

Во многом схожую эволюцию прошли и две основные партии США. Истоки американ­ских политиче­­ских партий можно найти в конце XVIII в., в первые годы независимо­сти, когда, еще до принятия Конституции США оформилась политиче­ская группа «федералистов», лидером которой был А. Гамильтон, им противо­стояли антифедералисты во главе с Т. Джефферсоном. Федералисты были сторонниками сильного централизованного правитель­ства, то время как сторонники и последователи Джефферсона и Мэдисона выступали за такую организацию американ­ской федерации, которая о­ставляла большую часть власт­ных полномочий за штатами. Оформившиеся в середине XIX в. демократиче­ская и республикан­ская партии ищут свои историче­­ские корни именно в этой эпохе.

Революции в США и во Франции стали историче­­ским рубежом в эволюции западных политиче­­ских систем, а последовавший за ними промышленный переворот дал мощный толчок развитию политиче­­ских партий. По­степенно они обретают основы организации, вырабатывают программы, осваивают специфиче­­ские методы политиче­ской работы.

С. М. Липсет и С. Роккан дали убедительное политологиче­ское обоснование функции европей­­ских партий как политиче­­ских выразителей глобальных социальных расколов. Они назвали четыре «критиче­­ские точки» — решающие историче­­ские события, ставшие водоразделами в политиче­ской истории Европы 1) Реформация — XVI—XVII вв.; 2) Нацио­нальная революция — период, начиная с 1789 г.; 3) Промышленная революция — XIX—XX вв.; 4) Революция в России — 1917 г.) и четыре линии основных расколов, обозначающих серьезные конфликты интересов внутри каждой политиче­ской системы и возникающих как результат появления критиче­­ских точек в европей­ской истории (между 1) центром и периферией; 2) государ­ством и церковью; 3) городом и деревней; 4) работодателями и рабочими). Именно они и дали толчок к появлению в Европе политиче­­ских партий с различными социальными базами (регио­нальными, конфессио­нальными, этниче­­скими, классовыми).

Рокканов­ская модель формирования политиче­­ских партий в Западной Европе укладывается в следующую схему: критиче­ская точка истории — раскол по какому-либо важному основанию — артикуляция основных проб­лем — возникновение политиче­­ских альтернатив. Соответ­ственно, к 1920‑м гг. в Европе возникло не­сколько наиболее значительных партийных альтернатив: консервативная — представляющая первоначально центральные элиты, а затем и весь класс крупных соб­ственников; либеральная — выражающая первоначально интересы периферии, а затем радикалов в городах; аграрная — защищающая интересы землевладельцев и крестьян; социал-демократиче­ская — ориентированная на работу в рабочем движении и представитель­ство интересов этого класса; коммунистиче­ская — представляющая радикальные силы, не принимающие сложившиеся политиче­­ские системы и стремящиеся к мировой революции. Нагляднее всего эта теоретиче­ская схема работала в Скандинавии. Во всех странах этого региона сложилась двублоковая партийная система: рабочему движению, представленному социал-демократами и коммунистами, противо­стояли «буржуазные» партии — консервативные, либеральные, аграрные, что и позволяло до определенного времени говорить о пятипартийной системе скандинав­ских стран, что полно­стью соответ­ствовало концепции С. Роккана.

Возникновение во второй половине XIX в. классовых партий, стало след­ствием включения широких масс в политику. Именно партии становятся выразителями интересов обще­ственных классов.

Несомненно, что решающее влияние на процесс становления современного типа партий оказало организованное рабочее движение. Как пишет К. Г. Холодков­ский: «Партия как форма политиче­ской организации приобрела особое значение для тех социальных слоев, которые не чув­ствовали себя представленными в суще­ствовавших государ­ственных институтах». Поэтому именно западноевропей­­ские рабочие (социал-демократиче­­ские) партии стали первыми массовыми партиями с фиксированным член­ством, сетью местных организаций и руководящими органами, регулярными связями между ними, член­скими взносами, партийными уставами и программами. Наряду с рабочими создаются буржуазные, крестьян­ские, мелкобуржуазные партии «социальной интеграции», которые перенимают у них формы организации и политиче­­ские методы работы в массах. Правда и в этот период образовавшаяся партийная структура обще­ства целиком не совпадала с классовой. В дальнейшем это несовпадение все более увеличивалось.

Сравнительно-историче­­ский анализ процессов формирования партий и партийных систем в различных странах, позволяет говорить о трех основных способах их возникновения:

партии образованные «сверху», представляют собой организации, сформированные на базе различных парламент­ских групп, сегментов политиче­­ских элит, групп давления, создания новых партий в результате партийного раскола по идейным и иным причинам;

партии, сформированные «снизу», на основе обще­ственных движений, реализующих потребно­сть в артикуляции и агрегации интересов социальных групп, конфессио­нальных, этниче­­ских, регио­нальных общно­стей или же возникающие в результате объединения приверженцев той или иной идеологии либо харизматиче­ского лидера;

«комбинированный» способ, который характерен для возникновения партий в результате соединения встречных усилий элитарных групп и масс рядовых граждан (например, объединение парламентской группы с граждан­скими комитетами по поддержке того или иного политиче­ского лидера).

Следует отметить, что первоначально демократия и не связывалась с суще­ствованием партий. Так Дж. Вашингтон, покидая в 1796 г. по­ст президента, обратился с прощальным посланием к американ­скому народу, в котором он предо­стерегал от соблазна партийной политики.

На всем протяжении ХХ в., выдвигались проекты преодоления негативных послед­ствий партийной политики. С одной стороны, Л. Блан в противовес «величайшему злу либерально-демократиче­ского государ­ства — партийно­сти» выдвинул идею функцио­нального, ответ­ственного корпоративного представитель­ства, предполагающую, что представительные учреждения должны со­стоять не из депутатов, избранных населением, а из делегатов отдельных деловых организаций, не теряющих с ними связи и перед ними ответ­ственных, с другой — идея «беспартийных выборов». Однако реально и полно воплотить в жизнь доктрину корпоративизма в первой половине ХХ в. сумел лишь итальян­ский фашизм и ряд других авторитарных режимов.

Наиболее последовательной попыткой ликвидации партийной политики в условиях либеральной демократии было введение в начале ХХ в. «беспартийного» голосования в США. Практиче­­ски это вылилось в исключение наименований партий из избирательных бюллетеней. В период 1900—1920 гг. «беспартийные» избирательные бюллетени применялись более чем 60% городов страны с населением свыше 5000 человек, а также на выборах в законодательные собрания двух штатов (Небраска и Миннесота).

Хотя данную практику нельзя рассматривать как пример полной отмены партий, вряд ли можно предполагать, что партии полно­стью исчезнут даже в случае из дей­ствительной законодательной отмены. Ибо, как пишет американ­ский политолог А. Уэйр «идеал XIX в., связанный с независимым народным представителем, тщательно взвешивающим все доводы “за” и “против” и выносящим обоснованное решение в интересах своих избирателей, не более чем химера».

При отсут­ствии политиче­­ских партий, как показал опыт США, избирательный механизм не выполнял в до­статочной степени функций по установлению ограничений на деятельно­сть избранных политиков.

В ходе «беспартийных» выборов осведомленно­сть избирателей относительно «независимых» кандидатов (тем более, что их, как правило, много в мажоритарном округе) была весьма невысока, поэтому выборы, как свидетель­ствует практика, выигрывали кандидаты либо лучше известные населению, либо занимающие в данный момент эту выборную должно­сть, либо затратившие на избирательную кампанию больше сред­ств, чем др.

Массовое участие «независимых» кандидатов в избирательной кампании означает, что они должны финансировать свою кампанию из соб­ственных сред­ств, искать фонды или прибегать к помощи заинтересованных групп, с которыми после избрания надо было расплачиваться предо­ставлением определенных льгот и услуг. Таким образом «независимые» кандидаты на самом деле связаны невидимыми для избирателя узами зависимо­сти. Непартийные выборы не препят­ствуют попаданию во власть людей с темным, даже криминальным прошлым, из-за которого любая демократиче­ская партия не приняла бы его в свои ряды и тем более не выставила бы его в каче­стве своего кандидата на выборах.

Другая характерная особенно­сть «беспартийной политики» со­стоит в том, что отсут­ствие партий в законодательных органах может привести к потере внутренней связи в процессе формирования политики. Законодатели не связанные ни партийными обязатель­ствами, ни дисциплиной быстрее всего будут лоббировать либо свои соб­ственные интересы, либо интересы своих «спонсоров». Правитель­ство, стремящееся опереться на коалицию большин­ства в беспартийном парламенте, вынуждено покупать поддержку у «независимых» кандидатов, а для принятия решений заинтересованные лица будут вынуждены сколачивать кратковременные коалиции, которые неизбежно развалятся сразу же после итогового голосования, если не раньше.

Таким образом, уничтожение партийных связей между законодателями из предполагаемого до­стоин­ства может обернуться не только недо­статочной цело­стно­стью правитель­ственной политики, но и чрезвычайно обо­стряет проб­лему коррумпированно­сти и безответ­ственно­сти власти. Здесь будет уместно вспомнить слова известного французского социолога М. Дюверже о том, что «режим без партий обеспечивает увековечивание руководящих элит, сформированных по праву рождения, богат­ства или должно­сти», а «человеку из народа чрезвычайно сложно пробиться в эту закрытую касту без поддержки партий, стремящихся растить соб­ственные элиты».

10.2. Политиче­ская партия: определение понятия

Сегодня суще­ствует огромное количе­ство дефиниций политиче­ской партии. Как заметил однажды немецкий политолог Х.-Д. Клингеманн «природа партий, как и природа красоты, зависит от взгляда наблюдателя». Однако практиче­­ски все определения носят функцио­нальный характер. Поэтому до­статочно условно все их множе­ство можно разделить на две большие группы:

их авторы считают важнейшими для партий функции артикуляции и агрегации социальных интересов и формулирования общенацио­нальных целей. Такого рода определения близки по содержанию к классиче­скому определению «политиче­ской партии», принадлежащее одному из основателей европей­ского консерватизма, англий­скому мыслителю и политиче­скому деятелю Э. Берку: «Партия — группа людей, придерживающаяся общих прин­ципов и объединившаяся для обеспечения общими усилиями нацио­нальных интересов»;

исследователи, принадлежащие к этой группе, акцентируют в каче­стве ключевой для партий функцию борьбы за власть и участия во власти. Такова дефиниция Й. Шумпетера: «Партия это не группа людей, способ­ствующая осуще­ствлению общенацио­нального интереса, скорее это группа людей, которая, исходя из общих прин­ципов, стремится к политиче­ской власти», или более современное и в большей степени соответ­ствующее природе нынешних массовых партий определение К. фон Бейме: «Партии — это обще­ственные организации, конкурирующие между собой на выборах во имя до­стижения власти».

Более широкое «зонтичное» определение, которое охватывает партии, использующие не только со­стязательные и сдерживающие, но и подрывные стратегии в борьбе за власть, предложил К. Джанда: «Партия — это организация, преследующая цель замещения правитель­ственных должно­стей своими признанными представителями».

Пытаясь сформулировать универсальное определение политиче­ской партии, американ­ский политолог Д. Лапаломбара указал на четыре образующих партию признака:

любая партия есть носитель идеологии или особого видения мира и человека (мировоззрения);

партия — это организация, т.е. до­статочно длительное институализированное объединение людей на разных уровнях политики (от местного — до международного);

цель партии завоевание и осуще­ствление власти;

каждая партия старается обеспечить себе поддержку народа — от голосования за нее до активного член­ства.

Причем, первый и третий признаки это то, что отличает политиче­­ские партии от заинтересованных групп, а второй и третий это то, что отличает их от обще­ственных движений.

Проб­лема идентификации различных видов групповых объединений является предметом пристального внимания исследователей. Так англий­­ский политолог Г. Джордан считает, что партии и группы интересов с точки зрения их функцио­нальных и организационных особенно­стей нередко перетекают друг в друга. На этом основании он делает предположение, что «дефиниции партии и группы интересов должны частично совпадать, пересекаться, накладываться друг на друга: ведь перед нами не дискретные явления. Использование только одного критерия, такого, например, как “не стремящиеся к власти”, не дает удовлетворительного результата».

10.3. Типологии партий и партийных систем

Про­стейшая и наиболее распро­страненная классификация политиче­­ских партий (деление их на «левые» и «правые») обязана своим происхождением Великой французской революции. Так уж случилось, что в 1789 г., когда созванные королем Генеральные штаты провозгласили себя Учредительным собранием противники короля, сторонники радикальных мер и приверженцы прин­ципа «народного суверенитета» сидели слева от председатель­ствующего, а сторонники монархии, сохранения «статус-кво» и завершения революции — справа. Современное употребление этих терминов связано с появлением социал-демократиче­­ских и коммунистиче­­ских партий. К левым стали относить тех, кто признает высшей ценно­стью социальную справедливо­сть и борьбу за нее провозглашает своей целью (смещение вправо, в этом случае, означает по­степенный отказ от этой ценно­сти). Сравнительные исследования партийных выявили общую тенденцию, в соответ­ствии с которой «партии всегда о­стаются более развитыми слева, чем справа, поскольку они всегда более необходимы на левом фланге, чем на правом», так как у правых сил, как правило, гораздо больше политиче­­ских ресурсов и каналов влияния на политиче­­ский процесс.

Прин­цип ранжирования политиче­­ских сил по оси «правые — левые» служит сегодня наиболее до­ступным ориентиром самоопределения в политиче­ском про­стран­стве и получения информации в ходе выборов для западного деполитизированного обывателя. Д. Фукс и Х.-Д. Клингеманн рассматривают «схему левые — правые, как механизм упрощения, который служит в первую очередь для обеспечения функций ориентации индивидов и функции коммуникации в политиче­ской системе». Так, они обнаружили, что более 90% западногерман­ских и голланд­ских избирателей имеют хотя бы минимальное представление о ярлыках «левый» — «правый», в то время как в США эта цифра оказалась меньшей в силу того, что эта схема тесно связана с европей­ской политиче­ской традицией, с расхождениями, характерными для партийных систем Европы.

По данным западноевропей­ского социологиче­ского исследования, правые политиче­­ские позиции выражаются в приоритете нацио­нально-патриотиче­­ских ценно­стей, склонно­сти к милитаризму и поддержке в рамках суще­ствующих демократиче­­ских институтов порядка в обще­стве, в уважении к сложившимся традициям, нормам и авторитетам. Левые выступают за справедливо­сть, мир, свободу самовыражения и развития индивида, терпимо­сть, ослабление различных нормативных «запретов», интернационализм. Выступая за равен­ство и перераспределение доходов в пользу менее имущих слоев, они не противопо­ставляют его свободе: большее экономиче­ское и социальное равен­ство является для них предпосылкой более свободной жизни для всех, а не только привилегированных слоев обще­ства.

Развитием данной типологии, стала классификация партий в зависимо­сти от идеологиче­­ских предпочтений. В соответ­ствии с ней партийно-политиче­­ский спектр включает слева на право: левых радикалов (коммунисты, троцкисты, анархисты и др.), левых реформистов (социал-демократы), либералов, консерваторов, правых радикалов (фашисты, национал-экстремисты).

Как отмечает Ф. У. Паппи: «начиная с Даунса, идеология обсуждалась, как один из возможных способов получения информации с наименьшими затратами. Такое использование идеологии нельзя путать с идеологиче­­ским мышлением в смысле “политиче­ской искушенно­сти”… Изначально ожидалось, что доля граждан имеющих “идеологию” в этом смысле, среди американ­ского электората со­ставляет 2,5%, еще 9% тех, кто близок к этому. Несмотря на то, что эти цифры для американ­ского электората выросли по сравнению с нижними значениями в конце 50‑х годов, идеологиче­ское мышление о­сталось исключением из правила и не превратилось в мощный инструмент сбережения интеллектуальных усилий для тех, кто пытается ориентироваться в мире политики».

В то же время линейный характер спектра и содержательные критерии типологии затрудняют определение места тех или иных реально суще­ствующих, а значит динамично развивающихся, партий в этой классификации. Особенно трудно это сделать в условиях радикальных изменений политиче­ской системы.

Поэтому классификацию политиче­­ских партий чаще всего осуще­ствляют по признакам внутрипартийных структур.

Наиболее распро­страненной является типология М. Дюверже, который предложил разделять партии на массовые икадровые. Их различие строится не на их численно­сти, поскольку речь идет не о внешних различиях, а на особенно­стях организационных структур, основных направлениях деятельно­сти, организационной стабильно­сти, прин­ципах руковод­ства.

Примероммассовой партии для М. Дюверже являются европей­­ские социал-демократиче­­ские партии, большин­ство из которых возникло во второй половине XIX в., в условиях введения всеобщего избирательного права, как политиче­­ские организации рабочего класса и как антисистемные партии протеста, что и предопределило некоторые особенно­сти их организации. «Привлечение новых членов представляет для нее (массовой партии) фундаментальную потребно­сть с двух точек зрения — политиче­ской и финансовой. Она стремится, прежде всего, осуще­ствить политиче­ское воспитание рабочего класса, выделить в его среде элиту, способную взять в свои руки правитель­ство и управление страной, члены партии, таким образом, со­ставляют саму ее основу, субстанцию ее деятельно­сти. Без членов партия представляла бы собой учителя без учеников. С финансовой точки зрения, она в основном опирается на член­ские взносы, уплачиваемыми ее членами».

Кадровые партии — это, по словам М. Дюверже, «объединения нотаблей» (лучших людей) с целью подготовки и проведения выборов с последующим сохранением контактов с избранными. Он различает не­сколько категорий нотаблей: 1) нотабли, которые своим именем или престижем повышают авторитет кандидата в депутаты и завоевывают ему дополнительные голоса; 2) нотабли, умеющие организовывать избирательную кампанию; 3) нотабли-финансисты. «То, что массовые партии до­стигают числом, кадровые партии добиваются путем отбора… Если понимать под член­ством то, что имеет признаком обязатель­ство перед партией и, далее, регулярную уплату член­ских взносов, то кадровые партии не имеют членов» — писал М. Дюверже. Пик активно­сти кадровых партий — это время выборов, в промежутках между ними они как бы «засыпают». В США именно от «нотаблей» зависит выдвижение кандидатов на все выборные по­сты, в том числе избрание выборщиков на нацио­нальный съезд, определяющий кандидатов в президенты. Взаимодей­ствие между кокусами (группами партийных боссов по округам и граф­ствам) устанавливается лишь во время выборов.

Классиче­ское исследование данного типа партий (прежде всего американ­ских и англий­­ских) осуще­ствил в начале XX в. М. Я. О­строгор­ский, пессимистиче­­ски оценивший перспективы демократиче­ского развития, в условиях сосредоточения сред­ств контроля и манипулирования политиче­­ским поведением масс в руках небольшого числа людей, входящих в партийный кокус. «Когда политиче­­ские партии впервые появились в США, они представляли собой лишь группы влиятельных людей, организованные в политиче­­ские клубы с целью выдвижения и проведения посред­ством выборов своих кандидатов в государ­ственные органы. Процесс отбора и выдвижения кандидатов почти не подвергался никакой регламентации вплоть до конца XIX века, т.е. до тех пор, пока в отдельных штатах не были установлены в законодательном порядке правила, регламентирующие данный процесс» — пишут современные американ­ские исследователи политиче­­ских партий.

Выводы М. Я. О­строгор­ского перекликаются с теми, которые получил Р. Михельс при анализе эволюции «классиче­ского» примера массовой партии — СДПГ. Именно он сформулировал так называемый, «железный закон олигархии» — фиксирующий неизбежно­сть олигархиче­ского перерождения демократиче­­ских партий в условиях прихода масс в политику и преобладание хорошо организованных власт­ных элит над априори слабо организованным большин­ством.

Первоначально кадровые партии, в отличие от массовых, ориентировались на политиче­скую мобилизацию, прежде всего, среднего класса и были «системными партиями». На современном этапе эти различия во многом нивелировались, кадровые партии были вынуждены заим­ствовать или имитировать многие структуры партий массовых, в значительной степени нивелировались идеологиче­ская и классовая определенно­сть, радикализм политиче­­ских требований бывших партий протеста. В связи с этим М. Дюверже выделяет категорию полумассовых партий (например, партии, со­стоящие не только из индивидуальных, но и коллективных членов).

Классиче­­ский пример такого рода — возникшая в 1900 г. Лейбористская партия Великобритании. С финансовой точки зрения — это массовая партия, так как партийные расходы покрывались преимуще­ственно за счет взносов членов тред-юнионов, которые и были коллективными членами партии. Однако, во-первых, она никогда не была марксистской, а значит и антисистемной партией, во-вторых, как отмечает М. Дюверже: «Общее член­ство о­стается весьма отличным от индивидуального: оно не предполагает ни дей­ственного включения в политиче­скую жизнь, ни персо­нальных обязатель­ств перед партией. Это глубоко трансформирует ее природу».

Позднее классификация М. Дюверже неоднократно дополнялась.

Так, француз­ский политолог Ж. Шарло предложил дополнить ее категорией партий избирателей. Он обратил внимание на то, что созданная Ш. де Голлем партия Союз демократов за республику (ЮДР) имела чрезвычайно неопределенные идейные установки и этим напоминала кадровую партию. В то же время ЮДР широко использовала методы вовлечения масс в политиче­скую жизнь, практикуемую массовыми партиями, что и обеспечивало объединение вокруг партии и ее лидера даже избирателей с противоположными интересами.

Фиксируя изменения, происходящие в современных партийных системах Запада, политологи стали выделять еще не­сколько типов партий.

Во-первых, это партии, которым О. Киркхаймердал название «партии хватай всех» (catch-all party), — универсальные или «народные» партии, утратившие идеологиче­скую определенно­сть и ориентирующиеся на максимальную мобилизацию электората, вне зависимо­сти от его социальной принадлежно­сти и идейных предпочтений. Для таких партий уже не столько важно массовое член­ство, сколько массово­сть электоральной поддержки. В них неизбежно увеличивается разрыв между группой лидеров — профессио­нальных политиков и рядовыми членами партии, снижается роль партийных активистов. Однако многие западные политологи считают, что будущее именно за такими партиями, так как они ориентированы на обще­ственный, а не групповой интерес, более гибки и способны получать массовую поддержку на выборах.

Оценивая их характеристики, исследователи отмечают, что они сочетают в себе признаки как массовых, так и кадровых партий, являясь результатом своеобразной конвергенции двух партийных типов. Если с первыми их роднили — массовое член­ство и сохраняющаяся ориентация на определенные группы интересов, то со вторыми — ро­ст влияния профессио­нальных политиков, персонализация партийного лидер­ства, растущая ориентация на мобилизацию избирателей, а не на соб­ственных членов (поэтому лидеры партий отчитываются скорее перед первыми, нежели чем перед последними).

Во-вторых, это новые кадровыеили «картельные»(электорально-профессио­нальные) партии — политиче­­ские профессио­нальные (корпоративные) объединения менеджеров по государ­ственному управлению, готовящие выборы и соперничающие между собой в том, кто способен предложить более профессио­нальное и менее дорого­стоящее управление обще­ством и уловить наиболее суще­ственные для электорального успеха интересы и настроения. Они почти не отличаются друг от друга, озабочены преимуще­ственно организационно-техниче­­скими аспектами избирательных кампаний, однако более приспособлены к быстро меняющимся условиям электоральной конкуренции. Такие партии не стремятся к массовому член­ству, но борются за голоса избирателей, используя СМИ и вовлекая в свою орбиту лидеров обще­ственных движений, представителей групп интересов и граждан­ских инициатив.

Таким образом, они представляют возврат на новом уровне к элитарным кадровым партиям, с заим­ствованием американ­ского опыта. «Происходит “американизация” не только партий, но и политиче­ской жизни вообще, — отмечает К. Г. Холодков­ский. — Те черты американ­ской партийно-политиче­ской системы, которые многие политологи считали архаичными, связанными с неразвито­стью в США социальных конфликтов, характерных для индустриального обще­ства, оказались, напротив, наиболее современными и в чем-то более продуктивными, по крайней мере, с точки зрения электоральных задач, которые все более поглощают внимание партийных лидеров».

Объединения такого рода, по мнению ряда специалистов, очень мало напоминают массовую партию, представляя собой скорее своего рода «информационно-технократиче­­ский мутант», «электронный танк», таранящий избирательную систему, и уничтожающий всякие иллюзии относительно выявления «воли народа» и «демократично­сти выборов». «Картелизация» партий, врастание их в государ­ственные структуры, несет в себе угрозу для граждан­ского обще­ства.

Меняются и американ­ские «кадровые» партии. В результате структурных реформ, осуще­ствленных в демократиче­ской партии в 1969—1972 гг., утратили свое былое влияние на процедуру выдвижения делегатов на партийный съезд (а значит и определение кандидата партии на президент­ский по­ст) местные организации в избирательных округах и даже штатах. Теперь задача определения кандидата партии в президенты решается в ходе первичных выборов (праймериз). Впервые первичные выборы были проведены еще в 1912 г., однако в конце ХХ в. их роль неизмеримо возросла. В 1972 г. праймериз демократов были проведены в 18 штатах, в 1976 г. — 27, в 1980 г. — 35, в 1984 — 30, в 1988 — 37, в 1992 г. — 40. Под влиянием демократов увеличивали число своих праймериз и республиканцы. При этом в ряде штатов к голосованию на первичных выборах приглашались не только «свои» избиратели, но и «чужие».

В последнее время, наряду с традиционной практикой выдвижения кандидатов для голосования на праймериз «партийными боссами», получает распро­странение их «петиционное» выдвижение путем сбора подписей. Тем самым, казалось бы, происходит демократизация процедуры, и воля избирателей открыто ставится выше воли активистов партий и ее руковод­ства. Однако данная практика зачастую открывает путь для формально демократиче­ского выдвижения кандидатов, от могуще­ственных, обладающих значительными политиче­­ским ресурсами, групп интересов.

В-третьих, это политиче­­ские объединения, по­строенных по типу «вождистской партии» (Нацио­нальный фронт Ж. М. Ле Пена, Австрий­ская партия свободы Й. Хайдера, ЛДПР В. В. Жиринов­ского и др.), которые получают преимуще­ство перед политиче­­скими соперниками не только на стадии выборов, за счет жесткой дисциплины и беспрекословного подчинения воле лидера, но и в парламенте. Парламент­ские фракции, созданные на базе таких партий, гораздо более эффективно отстаивают свои партийные интересы в процессе внутрипарламентской борьбы, поскольку жесткая фракционная дисциплина «превращает их в машины, ведомые руководителем партии».

В-четвертых, это проб­лемно-ориентированные партии, ставящие своей целью разрешение проб­лем, чуждых традиционным политиче­­ским объединениям. Ярким примером здесь могут служить проб­лемы защиты окружающей среды, ставшие предметом заботы «зеленых», или появление регио­нальных партий, отстаивающих требования децентрализации государ­ственной власти и т.д.

Появление данного типа партий — свидетель­ство кризиса партийных систем Запада, «симптомы ее вырождения». Некоторые авторы даже приводят целый список причин, обу­словливающих «упадок партий» — это «изобилие, усиление государ­ства, появление универсальных партий, неокорпоратизм, ро­ст политиче­ской роли сред­ств массовой информации, новые политиче­­ские проб­лемы и расколы (например, между интересами экономиче­ского ро­ста и защитой окружающей среды), трудно­сти в функционировании государ­ства, по­стиндустриализм».

В целом современные партийные системы стран Запада характеризуется следующими чертами:

произошло «усреднение» социальной адресации программ и лозунгов политиче­­ских партий;

сгладились противоречия по линии «левые — правые». В 1950—1970‑е гг. «правые» приняли «правила игры», разработанные «левыми» (социальное государ­ство), в 1980—1990‑е гг. «левые» восприняли положительный опыт «консервативной волны»;

произошло упрощение партийной структуры по линии лидер — аппарат — партийная масса. Лидер все более олицетворяет партию;

углубилась профессио­нальная система политиче­ского управления (окончательно оформился «политиче­­ский класс»). Вместе с тем широкое развитие получили альтернативные движения, которые омолодили одряхлевшую партийную систему новыми идеями и формами политиче­ской организации.

Под партийной системой обычно понимают конфигурацию политиче­ского про­стран­ства, со­ставленного из независимых элементов (партий) и определяемого их количе­ством, параметрами (численно­сть избирателей, тип структуры и др.) и коалиционными возможно­стями. Я.-Э. Лэйн и С. Эрсон, исходя из того, что партийные системы со­стоят из отдельных элементов и взаимосвязей между ними, представляющих нечто большее, чем их сумма, определяют ее как «совокупно­сть политиче­­ских партий, дей­ствующих в стране на основе определенной организационной модели, которую характеризуют свой­ства партийной системы».

Однако вопрос о свой­ствах, концептуально важных для теории партийных систем, вызывает дискуссию среди исследователей.

А. Лейпхарт выделил такие свой­ства партийной системы как: 1) минимальные, выигрышные коалиции; 2) продолжительно­сть суще­ствования правитель­ства; 3) эффективное число партий; 4) количе­ство проб­лемных измерений; 5) непропорцио­нально­сть результатов выборов. Другие ученые добавили к этим характери­стикам, следующие критерии: 6) уровень межпартийной конкуренции; 7) степень устойчиво­сти избирательных предпочтений и др.

Большин­ство из предлагаемых в литературе типологий партийных систем носит количе­ственный характер, поскольку их главным критерием является число партий, дей­ствующих на политиче­ской арене. Однако этот, на первый взгляд, чисто формальный критерий чрезвычайно важен. М. Дюверже даже утверждал, что «различие по признаку “однопартийная — двухпартийная — многопартийная система” может стать основным способом классификации политиче­­ских режимов».

Поскольку характер партийной системы оказывает заметное воздей­ствие на избирательный процесс и на процесс принятия политиче­­ских решений при классификации партийных систем во внимание принимаются следующие критерии: 1) число эффективных партий; 2) наличие или отсут­ствие доминирующей партии или коалиции; 3) уровень соревновательно­сти между партиями.

В работе «Партии и партийные системы» Дж. Сартори, руковод­ствуясь критериям движения от власт­ного монизма к политиче­скому плюрализму и учитывая только крупные партии, обладающие либо «потенциалом для коалиции», либо «потенциалом для шантажа» (каким, например, в недавнем прошлом обладали коммунистиче­­ские партии в Италии и Франции), выделяет семь основных типов партийных систем. Это:

«однопартийные» системы (СССР, Куба), где фактиче­­ски партия «срастается» с государ­ством;

системы «партии-гегемона» (Болгария, Китай, Польша) — наряду с правящей партией, суще­ствуют партии-сателлиты, признающие «руководящую роль правящей партии» и реально не влияющие на процессы принятия решений;

системы с доминирующей партией (Мексика, Япония), где долгие годы, несмотря на наличие основных демократиче­­ских процедур и множе­ства партий, одна партия регулярно побеждает на выборах и доминирует во власт­ных структурах;

системы «про­стого плюрализма» (двухпартийная система — США, Великобритания) где две основных партии сменяют друг друга у власти, лишая каких-либо шансов на победу «третью силу»;

системы «умеренного плюрализма», где «нормальное количе­ство (партий)… три или четыре» (Бельгия, ФРГ, Швеция и др.);

системы «крайнего плюрализма» (более пяти партий — это Италия, где до 1993 г. в парламенте было представлено восемь партий, Финляндия), где затруднено формирование устойчивых партийных коалиций и возможна поляризация партийного спектра. Дж. Сартори для характеристики партийной системы Италии до 1993 г. употребляет термин «система поляризованного плюрализма», поскольку эта система отличалась от других, подобных ей, противо­стоянием двух партий, находящихся на противоположных полюсах политиче­ского спектра и обладающих наибольшими «ресурсами власти» (Христиан­ско-демократиче­ская партия) и «ресурсами шантажа» (Итальян­ская коммунистиче­ская партия);

атомизированные системы (Малайзия — свыше восьми партий), где происходит распыление влияния и дисперсия ролей.

Для Дж. Сартори и двухпартийные, и умеренно многопартийные системы центро­стремительны, тогда как крайне многопартийные — центробежны. «Если в политиче­ской системе преобладают центро­стремительные тенденции, то это означает, что проводимая политика является взвешенной, тогда как не отличающийся умеренно­стью или экстремист­ский политиче­­ский курс отражает преобладание центробежных сил… приводит к политиче­скому тупику и парализует деятельно­сть правитель­ства».

Таким образом, по мнению многих западных исследователей (Дж. Сартори, А. Лейпхарт, М. Херманн, М. Тейлор и др.) умеренная многопартийно­сть является оптимальным условием для стабильной демократии.

В типологии американ­ского политолога П. Ордешука вводится иной критерий — наличие (или отсут­ствие) одной, двух и более доминирующих на политиче­ском про­стран­стве партий («партий большин­ства»). В результате исследователь выделяет три типа партийных систем:

двуполюсная система (США, Великобритания);

однополюсная система (Япония, Мексика);

многополюсная система (Нидерланды, Бельгия и др.).

Возможна и более подробная градация.

В сравнении партийные системы обычно исследуют по пяти главным измерениям, предложенным Я.-Э. Лэйном и С. Эрсоном на основе факторного анализа 14 показателей, выделенных на материале 272 выборов в 16 европей­­ских странах в 1920—1984 гг. для европей­­ских партий:

дробно­сть (колебания численно­сти и силе единиц, со­ставляющих партийные системы);

функцио­нальная ориентация (различия между традиционными классовыми партиями и партиями конфессио­нальными, этниче­­скими, регио­нальными);

поляризация (колебания в идеологиче­­ских предпочтениях между партиями по «лево‑правой» шкале);

радикальная ориентация (различия в степени влияния крайне левых и правых партий);

изменчиво­сть (различия в суммарной мобильно­сти между партиями).

Анализ изменений данных характеристик — основная проб­лема в компаративном анализе партийных систем.

Партийная система есть результат воздей­ствия множе­ства факторов, которые влияют на их конфигурацию и динамику изменений. М. Дюверже предложил разделить эти факторы на:

общие — это институцио­нальный дизайн политиче­ской системы в целом, который определяет способ дей­ствий политиче­­ских партий, выбор ими стратегий поведения, но для нас наиболее важен избирательный режим, оказывающий воздей­ствие на количе­ство партий, их численно­сть, специфику формирования партийных коалиций, размеры представитель­ства в парламенте и т.д.;

специфиче­­ские для каждой страны — это нацио­нальные традиции и история, экономиче­ская и социальная структура, тип политиче­ской системы, наличие по­стоянного раскола / расколов обще­ства, конфессио­нальные предпочтения населения, этниче­­ский со­став и др. («нацио­нальный контекст»). Так, по мнению С. Роккана, для тщательного анализа конфигурации партийных систем той или иной страны следует учитывать процессы историче­­ски складывающихся партийных альтернатив, развитие конкуренции в политике и утверждение системы всеобщих выборов, структуру оппозиционных сил и точек раскола. При этом разнообразие западноевропей­­ских партийных систем отражает историю конфликтов и компромиссов каждого государ­ства по трем из четырех линий расколов, возникших в результате двух революций — нацио­нальной и промышленной.

Сегодня политиче­­ским элитам Запада все труднее направлять политиче­ское поведение массового избирателя, несмотря на применяемую тактику «прислушивания» к воле избирателей, все более активное использование Интернет для установления интерактивной связи и получения дополнительной информации о настроениях «новых категорий избирателей». Дело в том, что, как отмечает П. Хирст, «современные политики в передовых государ­ствах дей­ствуют в рамках узкого политиче­ского спектра, где все они претендуют быть демократами. Кроме того, все они воспринимают рыночную систему как един­ственно возможную форму экономиче­ской организации. И все же демократия, которую они поддерживают, есть только узкий плебисцитарный вариант демократии, в рамках которой народ периодиче­­ски называет своих избранных хозяев… В этих обстоятель­ствах у избирателей есть выбор между вариациями одного и того же, и они демонстрируют все большее безразличие к политиче­скому процессу и все больший цинизм в отношении к тому, чего с его помощью можно до­стичь».

Тенденции персонификации политики, профессионализации партийной верхушки, превращения ее в замкнутый и самодо­статочный «политиче­­ский класс» приводят к ро­сту дистанции с рядовыми членами партии. В свою очередь ослабление влияния партийной массы и рядовых активистов на процесс принятия решений, делают менее эффективной обратную связь государ­ства с граждан­ским обще­ством, и превращает партии в «полугосудар­ственные агент­ства» и «электоральные машины», лишая граждан­ское обще­ство эффективного канала влияния на государ­ственную власть.

И тем не менее политиче­­ских институций более эффективно выполняющих все многообразие функций политиче­­ских партий пока не появилось. Тем более что партии реагируют на изменение ситуации, модернизируют свою структуру, сокращают бюрократиче­­ский аппарат, осуще­ствляют попытки внедрения в партийную жизнь элементов прямой демократии, т.е. до­статочно гибко учитывают изменение настроений избирателей и в целом небезуспешно приспосабливаются к новым условиям.

Хотя партии и внушают сегодня определенное разочарование, вряд ли можно говорить об их окончательном провале в каче­стве носителей демократии. «Утверждение о том, что партии не играют никакой роли в посредниче­стве на выборах или в формировании правитель­ства или их роль незначительна, не убедительны, хотя, быть может, партии и не столь влиятельны, как это представлялось политологам прежних поколений». Дей­ствительно, партии занимают одно из последних мест среди институтов, заслуживающих доверия избирателей. Даже в благополучной, обладающей эффективной политиче­ской системой Швейцарии партиям доверяет лишь 12% опрошенных — намного меньше, чем армии, церкви, судам и канто­нальным правитель­ствам. В США количе­ство независимых избирателей, не идентифицирующих себя с какой-либо из двух доминирующих на политиче­ской арене страны партий, выросло с 1952 г. по 1998 г. в полтора раза (с одной пятой до более трети от всего электората). Две трети американцев, родившихся после 1959 г., считают, что ни одна из партий не способна эффективно решить наиболее насущные проб­лемы Америки.

Особенно важна роль партий в условиях модернизации обще­ства, они сами и порождение политиче­ской модернизации, и ее инструмент: «Политиче­­ские партии представляют собой отличительную особенно­сть современной политики, но в другом отношении это не исключительно современный институт. Функции партии — организация участия населения в политике, согласование интересов, обеспечение связи между обще­ственными силами и государ­ством. Выполняя эти функции, партия неизбежно отражает политиче­скую логику, а не логику эффективно­сти. Бюрократия с ее дифференцированной структурой и системой продвижения в зависимо­сти от заслуг с точки зрения этой второй логики более современный институт, чем политиче­ская партия, функционирование которой основано на патронаже, влиянии и компромиссе. На этом основании идеологи модернизации, как и защитники традиции, нередко отвергают и порочат систему партий. Они пытаются модернизировать свое обще­ство политиче­­ски, не создавая института, который обеспечивал бы политиче­скую стабильно­сть этого обще­ства. Они стремятся стать модернизированными в ущерб политиче­ской сфере и терпят неудачу: невозможно преуспеть в модернизации, пренебрегая политикой» — подводит итог С. Хантингтон.

10.4. Политиче­­ские партии в современной России

Политиче­­ские партии играют исключительную роль в функционировании не только стабильных представительных систем, но и в процессах политиче­ской трансформации и формирования граждан­ского обще­ства. Прежде всего, партии проводят отбор, приводят в систему и объединяют интересы групп граждан­ского обще­ства. «Они играют роль фильтров между социумом и государ­ством, решая какие требования пропустить через свои ячейки».

В России партии дей­ствуют в неструктурированной социальной среде с разрушенными старыми и не до конца сформировавшимися новыми связями, с крайне низким уровнем граждан­ского самосознания и социального участия, потому осуще­ствление функции агрегирования интересов можно приписать им с очень большой долей условно­сти. У большин­ства россиян нет четко выраженных и осознанных экономиче­­ских интересов, поэтому структурирующую функцию частично выполняют этниче­ская, регио­нальная, профессио­нальная и другие идентично­сти. Сами политиче­­ские партии представляют собой, по преимуще­ству, узкие элитарные группы, дей­ствующие, однако, в эпоху массовой политики и всеобщего избирательного права, потому они отчужденны от обще­ства и вытеснены на периферию обще­ственного сознания граждан. В результате политиче­­ские интересы массовых категорий граждан не находят политиче­ского выражения и представления. Если отдельные граждане и обще­ственные группы не интегрированы в процесс принятия решений, если политика не имеет поддержки, кооперации и солидарно­сти с основными группами социума, то нельзя говорить, что данная система является по своей природе и структуре открытой и устойчивой к кризисам.

Современная политиче­ская наука (особенно специалисты по политиче­­ским переходам — транзитологи) давно сформулировала почти аксиоматиче­ское положение — когда агенты политиче­ского про­стран­ства не имеют голоса в системе и не могут удовлетворить свои насущные интересы, то они предпочитают выход из этой системы (т.е. прибегают к антисистемным дей­ствиям). Исследователи подчеркивают важную роль партий в решении данной проб­лемы. В переходный период, именно последние выдвигаются на ведущие роли, созыв и проведение выборов «высвечивают» их способно­сть синтезировать предпочтения тех или иных политиче­­ских акторов в различных территориальных округах. К сожалению, в России партии пока выполняют эту функцию не слишком эффективно.

Современная демократия — это представительная демократия. Как отмечалось ранее, требование создания многопартийной системы вытекает из стремления привести партийную структуру в соответ­ствие с плюралистиче­ской обще­ственной структурой, поэтому без признания партийного плюрализма и оппозиции любая политиче­ская система не может быть названа ни демократиче­ской, ни представительной.

Внешне в современной России с этим более чем благополучно. На федеральном уровне сегодня зарегистрировано более десятка политиче­­ских партий (на 2008 г. — 14). Значительная часть из них уча­ствует в парламент­ских выборах, которые проводились на общефедеральном уровне уже пять раз. Четыре партии — Единая Россия, КПРФ, Справедливая Россия, ЛДПР — представлены в нынешнем созыве Государ­ственной Думы Федерального Собрания РФ. Практиче­­ски везде зарегистрированы регио­нальные отделения общефедеральных партий, есть данные об их численно­сти, лидерах, формах участия в регио­нальной политике и т.п. (правда, данные не слишком до­стоверны, что вызвано со­стоянием самого исследуемого объекта).

В то же время наличие более десятка общефедеральных партий не свидетель­ствует о растущей социальной дифференциации обще­ства, которое, по-прежнему атомизировано и фрагментировано — это скорее отражение особенно­стей политиче­ской институализации конкурирующих групп правящей элиты. Сегодня в партийной системе полно­стью доминирует «партия власти» (Единая Россия), ее членами являются не только свыше 2/3 депутатов Государ­ственной Думы Федерального Собрания РФ, но и большин­ство губернаторов, а также многие администраторы более низкого звена системы государ­ственного управления. Един­ственная партия, которую можно, с определенной натяжкой, назвать массовой и народной — это КПРФ. Однако она не дотягивает до статуса партии оппозиционной, поскольку не стала реальной альтернативой организованным группам правящей элиты, конкурирующим между собой в процессе принятия значимых решений. Показательно, что более чем из 180 политиче­­ских партий, зарегистрированных Минюстом РФ, до 1999 г., лишь три принимали участие в выборах почти во всех регионах России (КПРФ, Яблоко и ЛДПР). При этом коммунисты опережали конкурентов с большим отрывом.

Важнейшей характеристикой демократиче­ского процесса является наличие альтернатив и возможно­сти выбора между ними. Трансформируя требования и чув­ства социальной неудовлетворенно­сти в позитивные политиче­­ские цели, партии направляют стихийную энергию социального протеста в русло конституционной борьбы за их до­стижение через участие в государ­ственном управлении. Сравнительные исследования показывают, что роль систем ценно­стей, каковыми и являются идеологии, возрастает, как правило, в условиях фрагментированной многопартийно­сти, сочетающейся с интенсивными политиче­­скими конфликтами. В такой ситуации идеология (скорее идеологиче­­ский «лейбл») становится сред­ством, позволяющим упро­стить сложный политиче­­ский выбор избирателя между правитель­ством и оппозицией.

Считается также, что партийная система обладает консолидирующим потенциалом в том случае, если идеологиче­ская дистанция между влиятельными партиями левого и правого фланга не слишком велика и если нет влиятельных антисистемных партий.

Стремление походить на классиче­­ские демократиче­­ские образцы приводит к тому, что россий­­ские партии осуще­ствляют пока вполне безуспешные попытки придать себе какой-либо идеологиче­­ский облик, сформировать структуры массовой политиче­ской организации или хотя бы имитировать таковые. Однако, в целом, партии сторонятся выполнения задачи формирования общенацио­нальных ценно­стей и стратегии развития страны, этим занимается Администрация Президента РФ, коллективы ученых, отдельные деятели русской культуры, но не партии. Большая часть отече­ственных партий «функционируют как избирательные машины для лидеров, используя рыночные структуры и приемы в виде консалтинговых и рекламных фирм, политмаркетинга и менеджмента для проталкивания на политиче­­ский рынок имиджей политиков» — пишет россий­­ский исследователь. Партийная идеология в этой ситуации превращается во вспомогательную и не самую во­стребованную со­ставляющую избирательных технологий.

Кроме того, в нашей стране суще­ствуют незарегистрированные партии. Невозможно­сть обрести устойчивые позиции в избирательном процессе подталкивает эти партии к выражению недоволь­ства в непарламент­ских и даже противоправных формах, побуждает искать нелегитимные способы борьбы против суще­ствующей власти, что делает их потенциально опасными для системы. Значительная часть из них может быть уверенно классифицирована в каче­стве экстремист­ских и антисистемных (РНЕ, РКРП, НБП и др.).

Западный опыт показывает, что принадлежно­сть к политиче­ской партии обеспечивает кандидату «узнаваемо­сть». Это суще­ственно упрощает целый ряд проб­лем, прежде всего, информационных. Согласно представлениям Э. Даунса, избиратель чаще всего не обладает необходимой полнотой политиче­ской информации. Однако восполнить этот дефицит он стремится максимально экономным способом, не тратя времени на изучение программ, выдвинутых независимыми депутатами. Тут на помощь и приходит партийная принадлежно­сть (поскольку идейная и политиче­ская позиция партий, как правило, вполне определенна), позволяющая легко идентифицировать позиции кандидата, а, значит, и облегчить выбор при голосовании. Таким образом, партии призваны дать людям «ключ» для ориентации в сложном мире политики. Заявляя о своей принадлежно­сти к политиче­ской партии, кандидат присваивает долю ее известно­сти и популярно­сти.

Однако современные россий­­ские партии демонстрируют полную идеологиче­скую эклектику, указывающую на отсут­ствие в их программах изначально принятой и продуманной идейно-ценно­стной базы, определенного места в политиче­ском спектре, которые могли бы помочь избирателю в его выборе.

В то же время, более или менее определенными идейными установками обладает не более трети россий­­ских избирателей. Подавляющее большин­ство россий­­ских избирателей хотело бы соединить несоединимое: социалистиче­­ские ценно­сти в социально-экономиче­ской сфере (развитая система социального обеспечения и бесплатные социальные услуги, государ­ственную соб­ственно­сть на землю, банки, крупные промышленные предприятия, недопущение в страну ино­странного капитала) с либерально-демократиче­­скими в сфере политики (свободные выборы, политиче­­ский плюрализм, демократиче­­ские свободы, свобода индивидуального выбора) и «рыночными» в сфере розничной торговли и обслуживания (част­ные магазины, с наполненными прилавками, рестораны и т.п.). В массовом масштабе проявляется «синдром» гоголев­ской Агафьи Тихоновны: из прошлого и современного опыта избиратели отбирают наиболее привлекательные, а значит, по их представлениям, и оптимальные институцио­нальные элементы, не задумываясь при этом об их совместимо­сти.

Поэтому зачастую победу на выборах в России обеспечивает не столько идеологиче­ская идентично­сть партии, которая у большин­ства активных участников электорального процесса размыта, или отражение интересов определенных групп населения, сколько административная поддержка (способная по оценкам экспертов принести до 25% голосов), личная известно­сть лидеров партий и избирательные технологии.

Политиче­­ские партии и регулярные выборы — это тесно взаимосвязанные и взаимозависимые институты демократиче­ской системы. Политиче­­ские партии — это «машины для голосования», они основные участники избирательного процесса. Более того, поскольку выборы считаются главным сред­ством легитимации современных демократиче­­ских режимов, по­стольку партии выполняют и эту функцию. Сменяемо­сть власти в результате выборов (по С. Хантингтону, «двойная проверка» выборами) — минимальный критерий демократично­сти политиче­ского режима.

«Учредительные выборы» (первый цикл свободных выборов, проходящих после отказа от авторитарного правления) связываются с началом периода демократизации. При этом следует подчеркнуть, что партии, дей­ствовавшие в стране до них, не образуют партийную систему, поскольку «каче­ства партийной системы» не могут быть выявлены в отвлечении от исходов выборов. Отсюда часто употребляемое для их обозначения понятие «протопартии». Россий­ская партийная система начала складываться в течение думской избирательной кампании 1993 г. — первой в цикле «учредительных выборов» в России.

По мнению большин­ства исследователей, в России на федеральном уровне учредительными были выборы декабря 1993 г. Однако смена политиче­ского режима произошла до них, в результате силового противо­стояния Верховного Совета РФ и Президента РФ, и избирательная кампания проходила по сценарию, продиктованному президентской стороной, хотя и принесла не вполне ожидаемый результат (победа по партийным спискам партии В. В. Жиринов­ского). В связи с этим некоторые авторы пишут о том, что учредительные выборы растянулись у нас на два этапа — 1993 и 1995—1996 гг. (в последнем случае, включая президент­ские выборы). Предше­ствовавший выборам 1993 г. период может быть описан как процесс формирования организационных, идеологиче­­ских и иных предпосылок к возникновению партий и партийной системы. В условиях России он был в целом неблагоприятен для становления партий.

Однако выборы вовсе не гарантируют демократиче­ского развития страны. По мнению М. Дюверже, конкурирующие группировки способны использовать голоса «как мягкое тесто, из которого они лепят, что захотят» и могут приводить к власти правителей, которые склонны управлять способами, далекими от норм демократии.

Выборы могут и не стать способом демократиче­ского контроля над властью «снизу», а служить целям мимикрии «под демократию» во имя самосохранения режима. Дей­ствительно, несомненным до­стижением прошедшего политиче­ского периода в России стала «политиче­ская адаптация элит к требованиям электоральной политики». Однако, став формой борьбы за власть, выборы пока еще не стали механизмом смены и, тем более, контроля власти. Их исход определяется, прежде всего, административной поддержкой, ресурсами финансово‑промышленных кланов и политиче­­ских клик, стоящих за кандидатами, профессионализмом их выборных «команд» и «телевизионным временем», которое они способны купить, а отнюдь не партийной принадлежно­стью. Наличие партий и регулярно проводимых избирательных кампаний вовсе не гарантирует демократиче­­ский характер политиче­ской практики, не обеспечивает демократиче­ской подотчетно­сти федерального и регио­нальных правитель­ств и не снимает отчуждения обще­ства от власти.

В связи с указанными особенно­стями, исследователями отмечают и доминирующее воздей­ствие на функционирование формально-демократиче­ской системы «авторитарного наследия» (авторитарно-бюрократиче­­ские практики правления) и сохранение у власти ключевых группировок старого правящего класса. Представители второго и третьего эшелонов советской номенклатуры успешно заняли ключевые политиче­­ские позиции и органично встроились в новую власт­но-соб­ственниче­скую систему. Многие лидеры и активисты россий­­ских партий прошли политиче­скую социализацию в структурах «партии-государ­ства» и сохранили свои навыки и политиче­­ские привычки.

Структурные деформации партийной системы и второ­степенная роль партий в россий­ском политиче­ском процессе во многом след­ствие этих специфиче­­ских особенно­стей россий­ского транзита. Краткая и точная формула функционирования политиче­ского режима 1990‑х гг. в нашей стране, предложена Г. Г. Дилиген­ским: «Демократиче­­ски избираемая и сменяемая авторитарная власть». В терминологии западных транзитологов — это разновидно­сть «демокрадуры». Впрочем, для описания россий­ского политиче­ского режима этого периода вполне применимы и характеристики «делегативной демократии, сформулированные Г. О’Донелл, и «авторитарной демократии» Р. Саква, и др.

В условиях такого режима уже суще­ствует демократиче­­ские институты, но нет либерализации. Так, по мнению Г. О’Донелл и Ф. Шмиттер, при демокрадуре проводятся выборы, но таким образом, чтобы гарантировать победу правящей партии (например, путем исключения из участия в избирательном процессе каких-то социально-политиче­­ских групп или лишения их возможно­сти осуще­ствлять управление в случае электоральной победы), не соблюдаются также личные права граждан.

Теоретиче­­ски, партии являются наиболее эффективным и легитимным инструментом борьбы за власть и участие в принятии значимых политиче­­ских решений. Однако в России эта важнейшая функция партий в лучшем случае потенциальна.

Дей­ствительно, начиная с 1993 г., политиче­­ские партии России активно уча­ствуют в выборах на общефедеральном уровне, однако это скорее не их «заслуга», а след­ствие закрепленной в законе формулы голосования, так называемой «смешанной несвязанной системы». Избрание 225 депутатов Государ­ственной Думы Федерального Собрания РФ по «партийным спискам» подталкивает элитные группы к созданию партий, политиче­­ских движений и блоков. В свою очередь избирателям предлагается делать выбор из длинного списка партий и блоков, не располагая для этого никакими рацио­нальными критериями — не зная ни партийных программ, ни стоящих за красивыми названиями партий людей, т.е. предлагают вслепую делегировать свои власт­ные полномочия «темным лошадкам».

Между публичной политикой и реальными механизмами принятия значимых решений в Россий­ской Федерации сегодня дистанция огромного размера. Партии же выступающие главным инструментом публичной политики, становятся лишь декорацией политики реальной. Партии, представленные в Государ­ственной Думе Федерального Собрания РФ, не имели и не имеют институцио­нальных конституционных возможно­стей контролировать власть, формировать и сменять правитель­ство и потому в отношениях с этой властью выступают, по преимуще­ству, как защитники своих корпоративных интересов, а не интересов обще­ства.

Дж. Т. Ишияма не случайно применительно к по­сткоммунистиче­­ским странам пишет о «массовоподобных» и «кадровоподобных» партиях.

Как правило, «партийный век» в России недолог. «Новейшая история партийного строитель­ства в России двигается по развалинам множе­ства организаций, которые провозглашали себя партиями и рассыпались при первом же столкновении с дей­ствительно­стью». Кто сегодня помнит о суще­ствовавших в 1990‑х гг. Республикан­ской партии России, Демократиче­ском выборе России, Конституционно-демократиче­ской партии России, Партии россий­ского един­ства и согласия и др.?

Большин­ству из суще­ствовавших в 1990‑е гг. «партий» было очень далеко до преодоления вожделенного 5% рубежа, поскольку они не пользовались сколько-нибудь заметной поддержкой избирателей. Так, в парламент­ских выборах 1995 г. уча­ствовали 43 избирательных объединения (блока). Лишь 15 из них смогли получить поддержку не менее 1,5% избирателей, а 16 не набрали даже тех 200 тыс. голосов, которые они собрали при регистрации. В то же время успехи партий по мажоритарным округам были более чем скромны (за исключением КПРФ). Зато в декабре 1999 г. в Государ­ственную Думу прошло 132 «независимых» кандидата, независимых от своих избирателей, но «зависимых» от групп интересов, «спонсировавших» их избрание в регионах.

Еще хуже дело обстояло с выполнением партиями функции рекрутирования политиче­ской элиты. Ряд авторов даже полагает, что в условиях переходного периода политиче­­ские партии в России не могли выполнять функции артикуляции и агрегации интересов и политиче­ского рекрутирования элиты. Исполнительная власть, доминирующая и в центре, и в регионах, формируется без участия партий, появление в федеральном правитель­стве партийных представителей носит эпизодиче­­ский характер и не делает «политиче­ской погоды». Ограниченно­сть прав представительных органов власти как на общефедеральном, так и на регио­нальном уровне имеет своим след­ствием и то, что «влиятельные группы интересов не считают целесообразным добиваться представитель­ства в парламенте. Формирующие его политиче­­ские партии оказываются оторванными от реального процесса структурирования интересов и о­стаются преимуще­ственно идеологиче­­скими организациями. Между тем реальные группы интересов ищут теневые пути представления и реализации своих целей и находят их преимуще­ственно в установлении прямых и небе­скорыстных контактов с чиновниками в структурах исполнительной власти».

В 1990‑е гг. сформировавшиеся почти во всех россий­­ских регионах неформальные «губернатор­ские партии власти» (ГПВ), по иной терминологии — «политико-финансовые группировки» (ПФГ), ведут борьбу за монопольное доминирование с такого же рода ПФГ, консолидированными, либо вокруг мэра областного центра, либо (редко) вокруг главы регио­нального законодательного собрания. Реально вмешаться в эту борьбу могли не общефедеральные политиче­­ские партии, а только москов­ские финансовые кланы, имевшие экономиче­­ские интересы в регионе, Правитель­ство РФ и Администрация Президента РФ, которые использовали финансовое давление и административные ресурсы для до­стижения своего интереса. В случае же победы парламентской партии на регио­нальном уровне, регио­нальная исполнительная власть, как правило, тут же включала партийных лидеров в систему патрон-клиентельных отношений, что, в свою очередь, создавало дополнительное препят­ствие развитию партий как институтов представитель­ства интересов и формирования политиче­ской воли граждан.

Таким образом, можно говорить, что в 1990 гг. произошла почти полная монополизация обще­ственной жизни экономиче­­скими и административными элитами.

Одновременно во многих регионах губернаторы препят­ствовали и препят­ствуют становлению отделений общенацио­нальных партий. В частно­сти, в Калмыкии, после прихода к власти К. Илюмжинова, деятельно­сть политиче­­ских партий была и вовсе прио­становлена. Петербург­ский исследователь Г. Голосов дает целый перечень причин незаинтересованно­сти глав исполнительной власти субъектов РФ в 1990‑е гг. в развитии партий. Он пишет: «Губернаторам партии не нужны, поскольку принадлежно­сть к ним:

не облегчает победу на губернатор­ских выборах;

не способ­ствует консолидации регио­нальных политиче­­ских режимов;

не играет роли полезного ресурса во взаимоотношениях с центром;

губительно сказывается на организационном развитии партий».

Таким образом, в регионах партии не играли «первую скрипку», что обу­словливало слабо­сть системы организованного коллективного дей­ствия. Это, по мнению ряда авторов, являлось одним из двух главных институцио­нальных препят­ствий на пути консолидации россий­ской демократии. Не имея соб­ственных финансовых и организационных ресурсов, немногочисленные партийные активисты, либо примыкали перед выборами к более сильному общефедеральному избирательному блоку (партии), становясь его регио­нальной структурой, что позволяло вести на деньги «спонсора» более или менее активную избирательную кампанию, либо входили в «губернатор­скую партии власти» на правах младшего партнера (вассала).

Роль и влияние партий на уровне региона как само­стоятельных субъектов политиче­ского процесса устойчиво снижалась в межвыборный период. Как показывает практика, после губерн­ских выборов происходило вполне есте­ственное смещение акцентов в сторону неполитиче­­ских (т.е. непартийных) — корпоративных, отраслевых, групповых и иных — интересов. Это тем более очевидно, если учитывать, что в регионах корпоративный прин­цип обще­ственной жизни всегда доминировал над социально-политиче­­ским, партийным.

В свою очередь, хрониче­ская слабо­сть россий­­ских партий подрывала стимулы к партийному активизму, в результате граждан­ское обще­ство оказывалось не представленным на политиче­ском уровне. Одновременно возникали благоприятные возможно­сти для проникновения в парламент «независимых» «бюрократов» и «хозяй­ственников» и укреплению клиентелист­ских и корпоративист­ских связей между исполнительной и законодательной властями.

Значительная часть общефедеральных и регио­нальных партий и избирательных блоков в дей­ствительно­сти являлись клиентелами влиятельных или популярных в обще­стве (регионе) политиков, обладающих значимыми политиче­­скими ресурсами. Отношения между лидером и «соратниками» строились не столько на программной общно­сти, сколько на прин­ципе «обмена услугами». Первый и отнюдь не един­ственный пример такого рода — ЛДПР В. Жиринов­ского.

Россий­­ские партии плохо справляются и с функцией легитимации власти. Тем более что легитимно­сть формально демократиче­­ских режимов легко может быть по­ставлена под сомнение. Несмотря на то что демократиче­­ский опыт России невелик по сравнению со странами Запада, безразличие и цинизм в отношении демократиче­ской политики, институтов и политиков здесь, пожалуй, гораздо выше.

Выборы представительных органов власти считаются, как правило, главным инструментом легитимации политиче­ской власти (но только не в рамках президентско-парламент­ских систем, вариантом каковой является современный россий­­ский политиче­­ский режим). Однако еще М. Вебер объяснял, почему минимизация уровня массового участия в политике и отчуждение от партий как важнейших политиче­­ских акторов демократиче­ского политиче­ского процесса практиче­­ски неизбежны. По М. Веберу, легитимно­сть представительных политиче­­ских режимов должна опираться на веру управляемых в то, что демократия сама по себе соответ­ствует их интересам, а также на их убежденно­сть в том, что она способна быть эффективной в обеспечении некоторых важных интересов масс в обмен на суще­ственное ограничение политиче­ского участия. Не случайно и Р. Даль особо подчеркивает, что, наряду с верой в жизнеспособно­сть демократии, уверенно­сть в эффективно­сти демократиче­­ских институтов при решении насущных проб­лем и ограничение массового политиче­ского участия очень важны для создания жизнеспособного и стабильного демократиче­ского режима. В то же время такого рода вера чрезвычайно неустойчива.

Говорить о наличии веры в эффективно­сть россий­ской демократии у массового избирателя, в пестовании которой немалая роль отводится именно партиям, и легитимно­сть демократиче­­ских институтов может сегодня только завзятый оптимист. Об этом, в частно­сти, свидетель­ствуют некоторые итоги социологиче­­ских опросов. Так, по данным ВЦИОМ, при оценке результатов, до­стигнутых в процессе перестройки, самое негативное отношение у респондентов вызывают многопартийные выборы. Среди политиче­­ских институтов партии, несмотря на относительно высокий уровень партийной идентификации избирателей, устойчиво продолжают относиться к числу пользующихся наименьшим доверием.

Западные транзитологи утверждают, для того чтобы «…партийная система выступала в каче­стве консолидирующего фактора, партии должны обладать более или менее устойчивым электоратом, т.е. доля избирателей, меняющих свои партийные предпочтения от выборов к выборам, должна быть незначительной или хотя бы средней».

Однако на выборах 1995 г. только 21,6% избирателей проголосовали за выбранную партию, потому что верили, что она «отражает интересы таких людей, как они», о­стальные из симпатии к лидеру, потому что так голосовали знакомые, или потому что про эту партию они, по крайней мере, что-то слышали, тогда как про другие — ничего. Летом 1997 г. всего 1% респондентов заявили о полном доверии партиям, в то время как недоверие высказали 76%. В 1998 г. респонденты ВЦИОМ даже признавая «полезно­сть» партий в прин­ципе, тем не менее, весьма скептиче­­ски отнеслись к дей­ствующим россий­­ским партиям: 38% «не видели никаких различий» между суще­ствующими партиями, а 58% считали, что «партии служат только интересам своих лидеров». В мае 2000 г., по данным общероссий­ского опроса, партиям и обще­ственным движениям не доверяло 54,4% респондентов. Наконец, в 2006 г., оценивая по пятибалльной системе роль, которую играют россий­­ские политиче­­ские институты, респонденты по­ставили партии на пятнадцатую позицию. Ниже оценивается политиче­ская роль и «вес» только россий­­ских «независимых» профсоюзов. Это и понятно, россий­­ские партии не решали и не решают одну из важнейших для демократиче­­ских обще­ств проб­лему — защиты прав и свобод граждан от вмешатель­ства государ­ства.

В 1990‑е гг. «по­стсовет­ские партии не сумели стать ни массовыми объединениями…, апеллирующими к определенному социальному слою, ни универсальными партиями избирателей, стремящимися представлять интересы самых широких слоев обще­ства… Вместо этого складывается сервилистская партийная система, не имеющая значительной социальной базы, ориентированная на поддержание интерэлитной коммуникации и мобилизацию социальной поддержки представителям элиты, стремящимся институализировать свое участие в публичной политике через выборы…». Как отмечали многие россий­­ские аналитики, о суще­ствовании в сегодняшней России партийной системы можно говорить лишь с большой долей условно­сти. Речь могла идти по преимуще­ству о конгломерате протопартий, не обладающих сколько-нибудь значительной социальной базой.

В 2000‑е гг. были предприняты энергичные меры по формированию партий и партийной системы с помощь институцио­нальной инженерии. Прежде всего, для преодоления недо­статков россий­ской партийной системы были приняты Федеральный закон от 11.07.2001 № 95-ФЗ «О политиче­­ских партиях» и Федеральный закон от 18.05.2005 № 51-ФЗ «О выборах Депутатов Государ­ственной Думы Федерального собрания РФ», а также многочисленные поправки к ним, которые предусматривают:

ограничения на минимальную численно­сть партии (до 1 ян­варя 2010 г. не менее 50 000 членов) и ее регио­нальных от­де­лений (наличие таковых не менее чем в половине субъектов РФ, численно­стью не менее 500 чел.);

требование фиксированного член­ства в партиях;

признание статуса партии лишь за общероссий­­скими обще­ственно-политиче­­скими объединениями;

запрет на создание политиче­­ских партий по признакам профессио­нальной, расовой, нацио­нальной или религиозной принадлежно­сти;

введение государ­ственного финансирования партий;

переход с 2007 г. на пропорцио­нальную систему выборов депутатов Государ­ственной Думы Федерального собрания РФ и введение 7% «заградительного барьера», что фактиче­­ски лишило представитель­ства в парламенте различного рода «меньшин­ств» (регио­нальных, этниче­­ских, конфессио­нальных и др.) и отняло у беспартийных граждан право быть избранными депутатами Государ­ственной Думы;

переход с 2003 г. на смешанную пропорцио­нально-мажоритарную систему выборов законодательных собраний в регионах;

введение нормы об императивном мандате, запрещающей переход депутатов из одной фракции в другую под угрозой лишения депутатского мандата;

изъятие из бюллетеня для голосования графы «против всех» и отмена «порога явки» на выборы и др.

Все эти ограничения призваны работать на создание в России мощных общенацио­нальных партий, которые будут реально представлять в различных ветвях власти интересы своих избирателей. Целью провозглашалось рационализация, упорядочение и «нацио­нализация» стихийно сложившейся в 1990‑е гг. и не слишком эффективной и устойчивой партийной системы России путем усиления государ­ственно-правового контроля и регулирования этого процесса, при сохранении демократиче­­ских «параметров» избирательной системы. Предполагалось, что в результате будет создана необходимая для развития россий­ского граждан­ского обще­ства со­ставляющая — эффективная обратная связь обще­ства и власти.

Подводя некоторые итоги реализации указанной политики можно отметить, что сегодня заявленные цели во многом до­стигнуты:

сформирована «сверху» мощная «партия власти» — «Единая Россия», пользующаяся, если судить по официальным результатам выборов, поддержкой большин­ства избирателей практиче­­ски во всех регионах России;

проверку «новыми правилами игры» сумели пройти и некоторые другие партии, получающие определенную электоральную поддержку на общенацио­нальных и регио­нальных выборах (КП РФ, ЛДПР);

закон «подтолкнул» к объединению целый ряд малых партий, что привело к появлению на политиче­ской арене новых общенацио­нальных партий «Справедливая Россия: Родина / пенсионеры / жизнь» и «Патриоты России»;

возникли условия для обеспечения стабильного правитель­ственного большин­ства в Государ­ственной Думе Федерального Собрания РФ, которого не хватало исполнительной власти в 1990‑е гг. для принятия необходимых для осуще­ствления реформ законов (особенно таких, которые в силу болезненно­сти предлагаемых необходимых мер не могут пользоваться популярно­стью в обще­стве);

депутат­ский корпус стал более профессио­нальным и гомогенным, его члены теперь больше зависят не от регио­нальных групп интересов и перипетий не слишком чистой борьбы в мажоритарных округах (как это было с депутатами одномандатниками), а от партийных лидеров и фракционной дисциплины, на что, в частно­сти, направлены нормы об императивном мандате;

сформировалась относительно устойчивая «полуторопартийная система»;

принятые изменения законодатель­ства о выборах позволили суще­ственно уменьшить масштабы применения «черных» избирательных технологий, основанных на несовершен­стве закона.

Однако россий­­ские партии так и не смогли стать тем универсальным «социальным посредником» между народом и государ­ством, который помогает граждан­скому обще­ству осуще­ствлять свои интересы, каковыми являются их западные аналоги. Отношение населения России к партиям — это проявление взаимного отчуждения обще­ства и режимной системы, частью и младшим партнером которой партии являются.

Вопросы и задания для самопроверки

Какие функции выполняют политиче­­ские партии?

В чем особенно­сти становления партийной системы в странах Запада?

Дайте определение политиче­ской партии. Чем партии отличаются от групп интересов и обще­ственных движений?

Что такое «партийное государ­ство»?

Какие типологии политиче­­ских партий вы знаете?

Каковы критерии типологизации партийных систем?

Приведите пример типологии партийных систем.

Назовите основные проявления современного кризиса политиче­­ских партий?

Какую роль играют политиче­­ские партии в условиях трансформации обще­ства?

Каковы особенно­сти становления партий и партийной системы в России 1990‑х гг.?

Какие цели преследует Федеральный закон от 11.07.2001 № 95-ФЗ «О политиче­­ских партиях»?

Каковы особенно­сти функционирования партий и партийной системы в современной России?

Литература

Основная литература

Бьюэлл, Э. Архаичны, но адаптивны. О политиче­­ских партиях США (сверяясь с «классиче­­скими» оценками) / Э. Бьюэлл // Полис. — 1996. — № 2—3.

Джордан, Г. Группы давления, партии и социальные движения: есть ли потребно­сть в новых разграничениях? / Г. Джордан // МЭиМО. — 1997. — № 1.

Голосов, Г. В. Россий­ская партийная система и регио­нальная политика 1993—2003 / Г. В. Голосов. — СПб., 2006.

Дюверже, М. Политиче­­ские партии / М. Дюверже. — М., 2000.

Зульцбах, В. Основы образования политиче­­ских партий / В. Зульцбах. — М., 2006.

Основы теории политиче­­ских партий : учеб. пособие / под ред. С. Е. Заслав­ского. — М., 2007.

О­строгор­ский, М. Я. Демократия и политиче­­ские партии / М. Я. О­ст­ро­гор­ский. — М., 1997.

Теория партий и партийных систем: хрестоматия / со­ст. Б. А. Исаев. — М., 2008.

Партии и выборы : хрестоматия. Ч. 1 / отв. ред. и со­ст. Н. В. Анохина, Е. Ю. Мелешкина. — М., 2004.

Дополнительная литература

Голосов, Г. В. Партийные системы России и стран Во­сточной Европы: генезис, структуры, динамика / Г. В. Голосов. — М., 1999.

Заслав­ский, С. Е. Политиче­­ские партии России: проб­лемы правовой институализации / С. Е. Заслав­ский. — М., 2003.

Кулик, А. Политиче­­ские партии по­стсоветской России: опора демократии или ко­стыль режимной системы? / А. Кулик // МЭиМО. — 1998. — № 12.

Лапаева, В. В. Право и многопартийно­сть в современной России / В. В. Лапаева. — М., 1999.

Малов, Ю. К. Введение в теорию политиче­­ских партий (обзор идей и концепций) / Ю. К. Малов. — М., 2005.

Сулакшин, С. С. Современная россий­ская многопартийно­сть: видимо­сть и сущно­сть / С. С. Сулакшин. — М., 2001.

Холодков­ский, К. Г. Партии: кризис или закат? / К. Г. Холодков­ский // Политиче­­ские институты на рубеже тысячелетий. — Дубна, 2001.

Чижов, Д. Россий­­ские политиче­­ские партии / Д. Чижов. — М., 2008.

Шмачкова, Т. В. Мир политиче­­ских партий / Т. В. Шмачкова // Полис. — 1992. — № 1—2.

11.1. Группы интересов: понятие, типологии, роль в принятии политиче­­ских решений

Любое обще­ство может быть представлено как более или менее развитая система всевозможных групповых интересов (экономиче­­ских, политиче­­ских профессио­нальных, этниче­­ских и т.д.), по­стоянно пребывающих в сложных взаимоотношениях сотрудниче­ства и соперниче­ства, имеющих или стремящихся получить до­ступ к процессу выработки и принятия значимых политиче­­ских и (или) государ­ственных решений с целью обеспечения выгод для себя. Эволюция политиче­ской организации обще­ства ведет к возникновению и по­степенному совершен­ствованию сложного механизма взаимодей­ствия государ­ства и граждан­ского обще­ства, граждан, преследующих определенные цели и интересы и государ­ства, стремящегося преобразовать множе­ственно­сть интересов в единый обще­ственный интерес.

Г.-В.-Ф. Гегель отмечал, что «государ­ство дей­ствительно, и его дей­ствительно­сть заключается в том, что интерес целого реализуется, распадаясь на особенные цели. Дей­ствительно­сть всегда есть един­ство всеобщно­сти и особенно­сти, разложенно­сть всеобщно­сти на особенно­сти, которые представляются самостоятельными, хотя они носимы и хранимы лишь внутри целого». Эта идеальная абстрактная модель впервые была очерчена им в «Философии права», где дано также философ­ское обобщение понятия граждан­ского обще­ства.

Сегодня хорошо известно, что одна из важных проб­лем функционирования политиче­­ских систем любого типа (для демократий — это центральная проб­лема) — согласование групповых и общегосудар­ственных интересов, так чтобы первые по возможно­сти не противоречили последним.

Одним из теоретиче­­ских направлений, предлагающих свои варианты ее практиче­ского решения, является корпоративизм.

Появление термина «корпорация» (от лат. corpus — тело) относится к европей­скому Средневековью, когда под корпорацией понимался один из видов сословно-профессио­нальных объединений цехового типа (гильдия, ганза, брат­ство). В XIV—XV вв. во многих европей­­ских странах даже сложилась система корпоративной политиче­ской власти, когда, например, органы городского самоуправления формировались цехами.

Главная особенно­сть средневековой корпорации — это попытка преодолеть общинные отношения, заменить кровнород­ственные и сосед­ские связи, общно­стью сословно-профессио­нальных интересов. Патриархальное равен­ство членов общины, вместе с «вынужденным» член­ством в ней, корпорация заменяет равен­ством ее членов и добровольным и осознанным выбором член­ства. Однако вне корпорации человек оказывается не в со­стоянии полноценно заниматься профессио­нальной деятельно­стью, а выход из нее означает «социальную», а нередко, и физиче­скую смерть. В результате в условиях безысходной привязанно­сти человека к корпорации, равен­ство всех перед общим интересом и добровольно­сть член­ства становится чисто формальным. Само выражение общего интереса превращается в отражение особенного интереса корпоративной верхушки.

Именно в средневековой корпорации возникли и развились те начала, которые носят универсальный характер для корпоративной организации как таковой: 1) это объединение индивидов, следующих общему интересу; 2) делегирование полномочий небольшой группе руководителей корпорации; 3) жесткая иерархия власти в корпорации; 4) превращение общего интереса в особенный интерес верхушки.

С XVIII в. социальная и экономиче­ская эффективно­сть гильдий и цехов ставится под сомнение. Как указывал М. Олсон, «обеспечивая социальные гарантии своих членов, гильдии все же в первую очередь о­ставались коалициями распределения, использующими монополию на власть в соб­ственных интересах… они снижали экономиче­скую эффективно­сть и препят­ствовали технологиче­­ским новациям». Однако гильдии, по мнению Р. Патнем и некоторых других исследователей, стали важным этапом «в развитии горизонтальных связей граждан­ской вовлеченно­сти, которые благотворно сказывались как на управлении, так и на экономиче­ской деятельно­сти».

Осмысление корпоративной организации начинается позже, уже в эпоху исчезновения цехов.

Наиболее полно этот феномен исследовал Г.-В.-Ф. Гегель. Он понимал под корпорацией не про­сто сословно-профессио­нальное объединение, но социальный институт, стоящий между индивидом и государ­ством и необходимый для преодоления отчуждения его как от обще­ства в целом, так и от государ­ства в частно­сти. Таким образом, корпорация выполняет важные экономиче­­ские и социально-психологиче­­ские функции.

Пик теоретиче­ского интереса к корпоративным формам политиче­ской организации приходится на вторую половину XIX — начало XX вв. В противовес «величайшему злу либерально-демократиче­ского государ­ства — партийно­сти» Л. Бланом выдвигается идея функцио­нального, ответ­ственного представитель­ства, предполагающая что представительные учреждения должны со­стоять не из депутатов, избранных населением, а из делегатов отдельных деловых организаций, не теряющих связи с ними и перед ними ответ­ственных. Как дальнейшее развитие этих идей возникает теория монопольного представитель­ства. Г. Морэн, выдвинувший эту идею, исходил из необходимо­сти: 1) ограничения политиче­ской активно­сти синдикатов (профессио­нальных союзов); 2) предо­ставления отдельным из них права исключительного представитель­ства определенных групп населения; 3) государ­ственного контроля над синдикатами.

Начало XХ в. стало периодом реального противо­стояния корпоративной (сформировавшейся в рамках синдикалистского социализма) и марксистской концепций политиче­ского устрой­ства. Однако реально и полно воплотить в жизнь доктрину корпоративизма сумел итальян­ский фашизм. В той или иной степени элементы корпоративного устрой­ства в межвоенный период получили воплощение в Испании, Португалии и Германии. Именно эту форму государ­ственного корпоративизма Ф. Шмиттер характеризовал следующим образом: «Ограниченное число принудительных, иерархиче­­ски ранжированных и функцио­нально дифференцированных групп монополизируют представитель­ство обще­ственных интересов перед государ­ством в обмен на то, чтобы государ­ство само отбирало их лидеров и формулировало их требования и позиции».

Специфиче­ская форма корпоративизма возникла и в нашей стране. Однако социалистиче­­ский корпоративизм, в отличие от фашистского варианта, «был не только создан государ­ством и функционировал под его контролем, но и практиче­­ски не выходил за государ­ственные рамки… он не был результатом взаимодей­ствия государ­ственных и негосудар­ственных образований, но суще­ствовал исключительно внутри государ­ственных структур, между ними, т.е. был бюрократиче­­ским».

Политиче­ская наука обратила внимание на наличие в обще­стве групп интересов в начале XX в. В американ­ской политиче­ской науке, вне рамок европей­ского корпоративизма, первым сформулировал концепцию заинтересованных групп (групп давления) американ­ский ученый А. Бентли. В книге «Процесс правления. Изучение обще­ственных давлений» (1908) он взглянул на политиче­­ский процесс с позиции борьбы групповых интересов. Он, в частно­сти, писал: «Все явления государ­ственного управления есть явления групп, давящих друг на друга и выделяющих новые группы и групповых представителей (органы или агент­ства правитель­ства) для посредниче­ства в обще­ственном соглашении». В этом случае законодательный процесс есть лишь отражение, фиксация борьбы групповых интересов. «Голосование в законодательных органах по тому или иному вопросу отражает лишь соотношение сил между борющимися группами в момент голосования. То, что государ­ственной политикой, в дей­ствительно­сти представляет собой до­стижение равновесия в групповой борьбе в данный конкретный момент… Нет ни одного закона, который не отражал бы такого соотношения сил, находящихся в со­стоянии напряжения». Соответ­ственно, анализ государ­ственного управления должен основываться на эмпириче­ском наблюдении результатов взаимодей­ствия групп и оцениваться лишь в социальном контексте. Выделенные группы интересов должны рассматриваться политиче­­скими теоретиками как неотъемлемые и важные элементы политиче­ской инфраструктуры.

Однако в течение двадцати лет его книга оказалось нево­стребованной. Только в 1930‑х гг. в США заинтересованные группы становятся объектом внимания политиче­ской науки. Первыми обращают внимание на группы, активно взаимодей­ствующие с органами политиче­ской власти, с политиками, принимающими или влияющими на принятие решений в законодательной и административной сфере, в судебных процессах, американ­ские публицисты. Вслед за журналист­скими разоблачениями начинают появляться более серьезные исследования, касающиеся деятельно­сти отдельных заинтересованных группировок. Так, П.Одегарднаписал об «Американ­ской антисалунной лиге», Л. Розерфорд — об «Американ­ской ассоциации баров», П.Герринг — о дей­ствиях такого рода групп в Конгрессе, а О. Гарсиа изложил скандальную историю «Американ­ской медицин­ской ассоциации» и т.д. Эти работы, вышедшие в конце 1920‑х — начале 1940‑х гг., подготовили почву для дальнейшего теоретиче­ского осмысления деятельно­сти групп интересов и их места в политиче­ской системе современного обще­ства.

В 1940—1950‑е гг. теория групп интересов получила развитие в трудах американ­ского исследователя Д. Трумана. Свои представления о данном политиче­ском феномене он изложил в книге «Управленче­­ский процесс. Политиче­­ские интересы и обще­ственное мнение» (1950).

Согласно его концепции, политиче­­ский процесс — это «процесс групповой конкуренции за власть над распределением ресурсов». Обще­ство представляет собой сложное образование взаимодей­ствующих друг с другом множе­ства групп, а социальные институты есть отражение борьбы заинтересованных групп. Все эти преследующие свои интересы группы стремятся заручиться поддержкой государ­ства, поскольку только оно имеет право авторитетно распределять ресурсы и принимать политиче­­ские решения. Свободная конкуренция множе­ства групп интересов способ­ствует в конечном итоге сбалансированию интересов, что в свою очередь создает стабильно­сть все политиче­ской системе.

Теория групп интересов развивалась в рамках плюралистиче­ской теории демократии. Американ­ская политиче­ская наука в целом заложила основы изучения политиче­ского процесса с позиции теории группового участия в политике. Теория групп интересов противо­стоит марксистскому пониманию политики как борьбы классов с антагонистиче­­скими интересами. Но если сама теория групп интересов носит абстрактный характер, эмпириче­­ские исследования функционирования конкретных заинтересованных групп раскрывает сложную структуру данного обще­ственного образования и их реальной роли в политиче­ской жизни.

В Европе исследование политологами групп интересов начинается только после Второй мировой войны. Тем не менее, наименование «неокорпоративизм» или «социетальный / либеральный корпоративизм» для обозначения такого рода феноменов появляется лишь в 1970‑е гг., поскольку исходное понятие было дискредитировано в обще­ственном мнении политиче­ской практикой фашизма. Скандинав­ские политологи в связи с этим проводят различие между «позитивным» и «негативным» корпоративизмом.

Согласно представлениям Е. Эльстера, «позитивный (фашист­ский — прим. авт.) корпоративизм в теории основывается на сотрудниче­стве, но на практике он покоится на силовом и авторитарном типе отправления власти». Негативный же корпоративизм «…основывается исключительно на борьбе и на конфликте в повседневном взаимодей­ствии классов. Здесь не происходит никакого накопления неравен­ства, поскольку такой корпоративизм, в противоположно­сть позитивному, покоится на регулярных переговорах, демонстрациях и забастовках». О. Берг при сопо­ставлении двух форм корпоративизма делает упор на то, что в условиях фашизма корпорация не является автономной по отношению к государ­ству, они есть его часть, интерес, который она отражает, должен быть принесен в жертву интересу государ­ства. Если между ними возникает конфликт. Вертикальное расслоение обще­ства было здесь заменено горизонтальным — и «начальники» и «подчиненные» были насиль­ственно в тиснуты в рамки одной и той же организации.

«Неокорпоратизм» основан на признании фундаментального конфликта между организованными группами интересов, в то время как традиционный корпоратизм принимал функцио­нальную комплиментарно­сть (а значит, и гармонию) между обще­ственными силами. Причем это не про­сто абстрактное или идеологиче­ское различие: в неокорпоратистской структуре один из прин­ципиальных инструментов обще­ственного конфликта, право на забастовку, о­стается неприкосновенным, а традиционный корпоратизм забастовки запрещает.

Немецкий политолог Г. Лембрух определил либеральный корпоративизм как «особый тип участия больших организованных групп в выработке государ­ственной политики, по преимуще­ству в области экономики». Либеральный корпоративизм не претендует «на подмену институцио­нальных механизмов парламентского и партийного правления», но в то же время способ­ствует большей интегрированно­сти политиче­ской системы. «Неокорпоратист­ские институты, чья цель заключается в обеспечении компромисса между конфликтующими обще­ственными интересами, также представляют площадку для дискуссии. Условия компромисса не устанавливаются до начала конфронтации, они возникают в ее результате». В то же время некорпоратизм «нельзя отожде­ствлять лишь с консультациями и сотрудниче­ством правитель­ства и заинтересованных групп. Его отличительная черта — высокая степень кооперации между самими этими группами в выработке экономиче­ской политики».

Группами интересов в рамках этой концепции называют институцио­нальные структуры самого разного типа (пред­при­ниматель­ские, профсоюзные, религиозные, этниче­­ские, культурные и т.д.), которые, не претендуя на политиче­скую власть, пытаются влиять на нее, посредничая в деле обеспечения специфиче­­ских интересов своих членов.

Не­сколько отличное определение дает американ­ский исследователь Дж. М. Бери: «Группа интересов представляет собой ассоциацию индивидуумов имеющих общие цели и задачи и пытающихся реализовывать их путем оказания влияния на процесс принятия политиче­­ских решений». Более развернутое определение дает швед­ский политолог Н. Андрен: «Под организациями интересов понимают те образования, которые представляют материальные интересы. Это группы, которые на основе единой позиции и интереса устанавливают требования к обще­ству или его институтам или же к другим организованным группам. Критерий со­стоит в том, что суще­ствующий единый интерес играет конституирующую роль и что интерес сам по себе защищается от других групп обще­ства».

Типология заинтересованных групп представляет большую трудно­сть, что объясняется их многочисленно­стью и чрезвычайным многообразием (след­ствием чего является, в частно­сти, большое количе­ство, предложенных в литературе типологий). Однако все исследователи сходятся в том, что группы интересов — есть, прежде всего, результат самоорганизации граждан­ского обще­ства.

Так, американ­ские ученые Г. Алмонд и Дж. Пауэлл выделяют четыре типа групп интересов:

спонтанные, т.е. стихийно организованные, часто ориентированные на насилие (манифестации, бунты);

неассоциативные, т.е. неформальные, непо­стоянные и ненасиль­ственные, формирующиеся на основе род­ственных связей, вероисповедания и т.п. (религиозная сетка, студенче­ская группа);

институцио­нальные, т.е. формальные организации, помимо выражения интересов, наделенные и другими функциями (партия, собрание, администрация);

ассоциативные, т.е. добровольные, специализирующиеся на выражении интересов организации (профсоюзы, группы деловых людей, этниче­­ские и религиозные ассоциации граждан).

Суще­ствует множе­ство классификации заинтересованных групп (например, Ж. Блонделя, М. Дюверже и др.), которые выделяют группы организованных и специальных интересов, дей­ствующих на различных уровнях обще­ственно-политиче­ской жизни, решающие проб­лемы разного масштаба, в зависимо­сти от их взаимодей­ствия с центральными или местными органами власти и т.д.

М. Дюверже предложил подразделять группы интересов по критерию их организационных структур на:

массовые (профсоюзы, молодежные организации, организации ветеранов и т.д.);

кадровые (предприниматель­ские союзы, элитарные организации);

научно-исследователь­ские центры и фонды, рекламные агент­ства.

Кроме того, Дюверже различал группы интересов, дей­ствующие исключительно в политиче­ской сфере и организации, для которых оказание политиче­ского давления со­ставляет лишь какую-то часть их деятельно­сти (профсоюзы, церковь и др.).

Получила признание типология групп интересов, дей­ствующих в определенной обще­ственной сфере — экономиче­ской, духовной, социальной или политиче­ской. У. фон Алеманом была разработана такая типология, ориентированная на пять различных обще­ственных сфер деятельно­сти. Он выделяет заинтересованных групп, ориентированные на:

организованные интересы в экономиче­ской сфере и в мире труда: предприниматель­ские объединения, профсоюзы, потребитель­ские союзы;

организованные интересы в социальной сфере: объединения защиты социальных прав (обще­ство слепых, союзы пенсионеров и др.), объединения социальных до­стижений (благотворительные организации), группы самопомощи (обще­ство анонимных алкоголиков) и др.;

организованные интересы в сфере досуга и отдыха: спортивные союзы, кружки общения и реализации хобби;

организованные интересы в сфере религии, науки и культуры: церкви, религиозные секты, научные ассоциации, общеобразовательные кружки, союзы деятелей искус­ств.

организованные интересы в обще­ственно-политиче­ской сфере: духовные, этиче­­ские, правозащитные («Международная амнистия», «Врачи без границ»), обще­ственные движения (экологиче­ское, разоруженче­ское, феминистское).

Американ­ские социологи Р. Тернер и Л. Киллиан отметили, что «обще­ственные движения» можно рассматривать как своеобразную разновидно­сть организованных групп интересов, которые «представляют собой коллективное образование, дей­ствующее в течение до­статочно длительного времени. Их цель — содей­ствие или сопротивление социальным изменениям в обще­стве или группе, частью которой оно является». В их определении подчеркивается два основных параметра движения: их коллективный характер и целенаправленно­сть дей­ствий. От них производны такие признаки движения, как:

общие ценно­сти, воплощенные в идеологии движения;

общая коллективная идентично­сть;

наличие системы норм и правил поведения для «своих» (внутренний этос) и правил взаимодей­ствия с окружением (внешний этос).

На основании обобщения большого историче­ского материала Е. Вятр выделил основные стадии эволюции движения:

создание предпосылок движения;

стадия артикуляции стремлений;

стадия агитации;

стадия развитой политиче­ской деятельно­сти: проведение программ в жизнь, борьба за власть или оказание давления на правитель­ство;

стадия затухания политиче­ского движения: до­стижения целей или признания их неосуще­ствимо­сти.

Однако не все обще­ственные движения проходят полный цикл развития. «Социальное движение при демократии — дело сомнительное и всегда недолговечное, — пишет А. Пшевор­ский. — Проф­союзам есть к чему двигаться: к институтам производ­ственных отношений и государ­ству; партии движутся к парламентам; лобби — к бюро; а у движений нет институтов, к которым они могут стремиться».

Поскольку движения в условиях демократии, как правило, не ставят своей задачей борьбу за власть, по­стольку они рассматриваются партиями как ресурс поддержки в избирательной борьбе. По мнению ряда исследователей, открытая политиче­ская система (американ­ская) делает наиболее вероятными три сценария развития обще­ственных движений нацио­нального масштаба: 1) распад движения; 2) включение активистов движения в одну из политиче­­ских партий (кооптация); 3) создание групп давления, которые пытаются оказать влияние на правитель­ство и парламент­ские партии. В странах с относительно закрытой политиче­ской системой (ряд стран Западной Европы), где партии возникли по классовому признаку, третий вариант маловероятен, однако возможно создание на базе движения новой политиче­ской партии (например, партия зеленых в ФРГ).

Влияние заинтересованных групп определяется их ресурсами, т.е. количе­ством членов, экономиче­­ским могуще­ством, ролью, которую она играет в данном обще­стве и др.

Для до­стижения своих целей группы интересов применяют самые разные методы. Это и оказание консультационных и эксперт­ных услуг правитель­ству, и разворачивание обще­ственных кампаний, чтобы убедить правящую элиту в законно­сти своих требований, для чего широко используются сред­ства массовой коммуникации. Это и угрозы, и использование «потенциала для шантажа», если же они не приводят к цели, то могут использоваться деньги, для того, чтобы «купить согласие». Наиболее мощные группы интересов могут саботировать дей­ствия правитель­ства, например, парализуя производ­ство, затрудняя дей­ствия некоторых важных государ­ственных служб или вызывая в стране финансовую панику. Иными словами, ресурсы для до­стижения групповых интересов охватывают чрезвычайно широкий спектр — от убеждения и консультирования, до прямого дей­ствия.

Деятельно­сть организованных групп интересов в промышленно развитых странах Запада давно уже регулируется конституционными и иными нормативными актами, по­стулирующими право граждан на объединение.

Развитие теории групп интересов тесно связано с реальным политиче­­ским процессом, в котором дей­ствуют и взаимодей­ствуют самые различные организации, имеющие специфиче­­ские интересы и специфиче­­ские организационные структуры.

Так, историче­ское развитие граждан­ского обще­ства в США свидетель­ствует о многообразии таких организаций.

На это обратил внимание eще А. де Токвиль, подробно описавший добровольное участие граждан во всевозможных самоорганизованных ассоциациях и движениях, обобщенно определяемых современной политиче­ской наукой понятием «группы интересов». «Американцы, самых различных возрастов, положений и склонно­стей, беспристрастно объединяются в разные союзы, в которых они все без исключения уча­ствуют, но и тысяча других разновидно­стей: религиозно-нрав­ственные обще­ства, объединения серьезные и пустяковые, общедо­ступные и замкнутые, многолюдные и насчитывающие всего не­сколько человек. Американцы объединяются в комитеты для того, что бы организовывать праздне­ства, основывать школы, строить го­стиницы, столовые, церковные здания, распро­странять книги, посылать миссионеров на другой край света. Таким образом, они возводят больницы, тюрьмы, школы. Идет ли, наконец, речь о том, чтобы проливать свет на истину, или о том, чтобы воспитывать чув­ства, опираясь на великие примеры, они объединяются в ассоциации».

Эта склонно­сть американцев к объединению для более дей­ственного участия в обще­ственно-политиче­ской жизни со­ставляет особенно­сть нацио­нальной политиче­ской традиции. Современные американцы не утратили эту готовно­сть присоединяться к любой группе, чтобы эффективно влиять на принятие политиче­­ских решений. Стимулы для объединения могут быть самые различные: от чув­ства солидарно­сти, до стремления к до­стижению определенных целей, наконец, могут дей­ствовать про­стые материальные стимулы участия. Особенно­стью американ­ского политиче­ского процесса второй половины ХХ в. является ро­ст численно­сти и усиление влияния организаций, отстаивающих групповые интересы.

Представитель­ство интересов является одним из важнейших факторов успешного функционирования демократиче­­ских систем. Однако степень вовлеченно­сти групп интересов в политиче­­ский процесс неодинакова, пожалуй, наибольших масштабов она до­стигла также в США. Именно в американ­ской политиче­ской практике зародилась около 200 лет назад и сформировалась особая форма представитель­ства интересов — лоббирование.

Согласно самому общему определению лоббирование представляет собой практику оказания воздей­ствия на процесс принятия решений и, соответ­ственно, на лиц, принимающих непосред­ственное участие в этом процессе. Лоббисткая деятельно­сть является одним из механизмов, с помощью которых группы интересов уча­ствуют в процессе принятия политиче­­ских решений и реализуют на практике свои интересы, цели и задачи, так как заказ таких групп и выполняет лоббист или лоббистская фирма.

Лоббист может быть членом группы интересов или же выступать за вознаграждение в каче­стве агента такой группы. Лоббисты часто называют себя также и представителями, консультантами, агентами или специалистами в области обще­ственных связей. Сегодня влияние лоббистов оказывается настолько велико, что их зачастую называют «третьей палатой» Конгресса США. В ХХ в. появляются целые сообще­ства лоббистов — лоббист­ские фирмы, всецело занятые практикой «продавливания» интересов своих клиентов. Лоббист­ские функции выполняют многие юридиче­­ские и адвокат­ские конторы. Такие фирмы работают на базе контрактов с компаниями, профсоюзами и иными ассоциациями, беря на себя обязатель­ства эффективно представлять их интересы на уровне политиче­ской власти. Наиболее крупные лоббист­ские фирмы могут иметь одновременно до 50 клиентов, каковыми могут быть как отдельные лица, так и компании и даже целые государ­ства. Лоббист­ские организации, энергично дей­ствующие в политиче­ской сфере, представляют, прежде всего, интересы большого бизнеса и профсоюзов.

Американцы стали первыми, кто попытался по­ставить контроль лоббистской деятельно­сти на правовую основу.

В 1946 г. начал дей­ствовать Федеральный закон о реорганизации Конгресса, третий раздел которого регулировал лоббист­ский процесс и предъявлял конкретные требования к профессио­нальным лоббистам. Этот закон, охватывающий лоббизм в законодательном органе, работал почти полвека, однако его дей­ствие не распро­странялось на лоббирование исполнительных органов власти и особой сферы непрямого лоббизма. Недо­статочная проработанно­сть первого закона о лоббизме сказалась на неэффективно­сти его функционирования. Потребовалось почти полвека напряженной работы и борьбы в Конгрессе, чтобы заменить его новым законом о раскрытии лоббистской деятельно­сти.

В декабре 1995 г. новый закон был подписан Президентом США и вступил в силу. Его отличает более тщательная проработка понятийного аппарата, четкие требования по регулированию лоббистов и тех лиц, с которыми они входят в контакт, по­стоянный контроль со стороны ответ­ственных лиц за регистрационными и отчетными документами и как обязательное условие — ознакомление обще­ственно­сти с деятельно­стью лоббистов через публикацию их отчетов. Закон распро­страняется исключительно на «профессио­нальных» лоббистов, т.е. тех, кто получает вознаграждение за проделанную работу, и не рассматривает таковыми тех, кто дей­ствует на обще­ственных началах, и потому в нем оговариваются минимальные суммы доходов от лоббистской деятельно­сти и расходов на нее, ниже которых лоббисты не рассматриваются как лоббисты и не подлежат процедуре регистрации и последующего контроля над их дей­ствиями.

В современном мире лоббизм стал обязательным атрибутом демократиче­ского политиче­ского процесса, но его проявление в разных странах зависит от целого комплекса историче­­ски сложившихся форм экономиче­ской, социальной и политиче­ской жизни того или иного народа.

Так, С. Липсет отмечает следующее отличие американ­ской модели лоббирования: «Организация политиче­ского воздей­ствия в Соединенных Штатах проявляется не­сколько по-иному, нежели в других демократиче­­ских странах. Лоббирование отдельных членов палаты представителей или законодателей в парламент­ских странах является значительно менее сильным, чем в Америке, поскольку члены парламента в Торонто, в Лондоне или Бонне должны поддерживать политику правитель­ства. А те, кто пытается провести какие-либо законы или отклонить их в таких системах, должны оказывать давление на правитель­ство, или партийных лидеров». Именно поэтому в Европей­­ских странах только 15% организованных групп интересов работают с парламентариями, о­стальные же оказывают давление на исполнительную власть и административные органы.

Во Франции, чтобы не дать лоббистам дей­ствовать напрямую, т.е. непосред­ственно воздей­ствовать на представителей законодательной и исполнительной власти, созданы соответ­ствующие государ­ственные структуры для регулирования взаимоотношений, которые складываются между государ­ством и основными заинтересованными группами, сформировавшимися в недрах граждан­ского обще­ства.

Одной из них является Экономиче­­ский и социальный совет, на который возложены консультативные функции. Через Совет проходят все законопроекты и законодательные предложения, на которые он дает экспертные заключения.

В со­став Совета входят представители профсоюзов, частного промышленного бизнеса, госпредприятий, сельскохозяй­ственные производители, представители «свободных профессий», а также кооперативных организаций, ремесленников, работники сфер социальной деятельно­сти (всего — более двухсот человек, частично назначаемых правитель­ством и избранных заинтересованными организациями). Количе­ство занимаемых мест распределены пропорцио­нально значимо­сти представленных организованных интересов. Больше всего мест у профсоюзов — 69. Частным предприятиям выделено 27 мест, сельскохозяй­ственным производителям — 25. О­стальные представлены более скромно. Французское правитель­ство выделило специально 40 мест наиболее авторитетным ученым и обще­ственно-политиче­­ским деятелям, заслужившим признание работникам культуры.

Структурно Совет разбит на девять секций, которые рассматривают определенные проб­лемы по социальным вопросам, вопросам занято­сти, экономики регионов, уровня жизни, финансов, внешних связей, производ­ственной деятельно­сти, научных исследований и технологий, развития агропромышленного сектора, а также общие экономиче­­ские проб­лемы и конъюнктура. Каждая секция готовит аналитиче­­ские отчеты, экспертные запи­ски, которые по­ступают на рассмотрение руководящего органа Совета — бюро. По Конституции Совет имеет право направлять в Сенат и Нацио­нальное Собрание своего представителя для изложения своей позиции по той или иной важной для страны проб­леме.

Своеобразное положение Экономиче­ского и социального совета, выполняющего связующую функцию между заинтересованными группами граждан­ского обще­ства и органами государ­ственной власти, позволяет ему регулировать поток возникающих в обще­стве как частных групповых интересов, так и потребно­стей обще­ственного характера, требующих своего разрешения во внутренней политике государ­ства.

Помимо центрального консультативного органа во Франции узаконена целая сеть так называемых «исследователь­ских групп» при официальных организациях типа Нацио­нальной комиссии по информатике и свободам, Нацио­нального совета статистики, Нацио­нального комитета вина, Комитета по себестоимо­сти производ­ства вооружений и др. Представители законодательного органа делегируются им для связи этих организаций с соответ­ствующими парламент­скими по­стоянными комиссиями в целях сотрудниче­ства в законодательном процессе. Такие структуры способ­ствуют приданию узкогрупповым интересам характера общенацио­нального интереса, таким образом, смягчаются негативные моменты, сопут­ствующие лоббизму в виде коррупции, взяточниче­ства, доминирования сильных за счет слабых и др.

Иная ситуация сложилась с представитель­ством и реализацией групповых интересов в ФРГ. Немецкая конституция, объявив о свободе союзов, обще­ств и коалиций, наделила их правом обращаться с соответ­ствующими просьбами и заявлениями к органам государ­ственной власти, т.е. свободного воздей­ствия на исполнительные и законодательные структуры государ­ства. В ФРГ в так называемом «списке лоббистов» зарегистрировано более 1400 представителей различного рода групп интересов. К ним, прежде всего, относятся союзы предпринимателей и трудящихся по найму, торговые, промышленные, сельскохозяй­ственные и прочие палаты, союзы и ассоциации, организованные по регио­нальному и профессио­нальному прин­ципу и т.д.

Представители власт­ных структур взаимодей­ствуют с лицами, представляющими групповые интересы в рамках так называемого «регламента деятельно­сти» для Бундестага и для федерального правитель­ства. Инициатива в подобных контактах принадлежит депутатам и государ­ственным чиновникам (они определяют, с кем конкретно будут иметь дело). Помимо этого имеется «Единое положение о федеральных министер­ства», которое дает право последним привлекать к работе над законопроектами вневедом­ственных экспертов, консультантов, иных представителей «заинтересованных профессио­нальных кругов». При федеральных министер­ствах дей­ствуют консультативные советы, комитеты, комиссии (больше всего их создано при министер­ствах экономики и труда — около 90), которые обеспечивают участие представителей заинтересованных групп в работе по подготовке законопроектов. Причем заинтересованные группы могут инициировать тот или иной законопроект. Для Бундестага стало обязательным правилом приглашать на обсуждение очередного законопроекта все организации, интересы которых данный законопроект затрагивает.

Своеобразие немецкой политиче­ской жизни заключается в том, что депутаты высшего законодательного органа могут свободно, без каких-либо ограничений заниматься лоббистской деятельно­стью или входить в контакт с лоббистами. От депутата требуется лишь заявить о своих связях с заинтересованными организациями. Относительная свобода дей­ствий депутатов в этом направлении дает следующие среднестатистиче­­ские данные: на каждого депутата Бундестага приходится до 20 внешних лоббистов. Если немецкое законодатель­ство запрещает государ­ственным чиновникам получать любые вознаграждения «со стороны», то по отношению депутатов и партийных функционеров закон рассматривает такой акт как дар и налагает на него налог. От депутата требуется только официальное оформление любого пожертвования в его адрес.

Такую практику можно классифицировать как подкуп законодателя, при этом не подпадающую под дей­ствие закона. Попытки все же ограничить дей­ствия депутатов исключительно депутат­скими полномочиями не имели успеха. Свобода дей­ствий депутатов дает им возможно­сть совмещать свои непосред­ственные обязанно­сти законодателей с член­ством в какой-нибудь и даже не­скольких предприниматель­ских структурах.

Такое относительно свободное проявление лоббизма вызывает к нему критиче­ское отношение со стороны герман­ского обще­ства. Сам термин «лоббизм» воспринимается населением негативно. Ряд видных немецких политиков и политологов настаивают на принятии специального закона ограничивающего и регламентирующего лоббистскую деятельно­сть прежде всего в законодательном органе страны.

Сложившаяся практика лоббистской деятельно­сти показывает, что самым мощным лоббистом был и о­стается бизнес. Его влияние может выходить за нацио­нальные рамки и проявляться на «наднацио­нальном» уровне. Суще­ствующие законодатель­ства по лоббизму, как правило, особо выделяют деятельно­сть ино­странных лоббистов или лоббистов, проводящих интересы ино­странной кампании или фирмы. Делается это, прежде всего, чтобы оградить интересы нацио­нальной экономики.

В условиях Европы сделать это становится все труднее в силу высокой степени европей­ской экономиче­ской интеграции. Приоритет общеевропей­­ских законов над нацио­нальными (нацио­нальные законы стран-участниц ЕС должны корректироваться в данном случае) заставляет заинтересованные группы бизнеса лоббировать структуры ЕС с целью изменить с их помощью дей­ствующее в той или иной стране законодатель­ство в нужном для себя направлении. По­стоянное динамичное развитие интеграционных процессов и расширение сферы компетенции наднацио­нальных органов ЕС способ­ствует бурному прогрессированию лоббизма на европей­ском уровне.

По официальным данным, на середину 1990‑х гг. в Брюсселе работало более 3000 лоббист­ских организаций и в активную лоббистскую деятельно­сть были включены 10 000 лоббистов. Причем группы коммерче­­ских интересов стократно превышали группы обще­ственных интересов. Такое положение дел заставляет официальные органы ЕС принимать меры, регулирующие их отношения с заинтересованными группами и организациями. Этой целью в рамках ЕС создан специальный консультативный орган Экономиче­­ский и социальный комитет для организации встреч и обсуждения вопросов, затрагивающих интересы предпринимателей, лиц наемного труда и различных групп интересов.

«Евролоббисты» нацелены, прежде всего, на структуры «пропускающие» через себя соответ­ствующие законопроекты, которые в ходе консультаций на конечном этапе становятся директивами, т.е. официальными нормативными актами ЕС. Прежде чем законопроект получит силу закона, он подлежит обсуждению в Европарламенте, Совете ЕС, Комитете по­стоянных представителей и так называемых особых комитетах. Важная роль в законотворче­ском процессе отводится Комиссии европей­­ских сообще­ств, которая на начальном этапе публикует проекты и она же должна привлекать к сотрудниче­ству в работе над ними заинтересованных лиц.

Для более эффективного влияния на структуры ЕС заинтересованные группы также стремятся организоваться на европей­ском «нацио­нальном» уровне.

Удачнее всего дей­ствуют в этом направлении предприниматель­ские круги. Создан Союз конфедераций промышленников и работодателей Европы, функционируют европей­­ские объединения по отдельным отраслям промышленно­сти и экономики, к их числу можно отнести Европей­­ский совет федераций химиче­ской промышленно­сти, а также Европей­скую ассоциацию банков. Формируются и дей­ствуют неформальные структуры бизнеса, такие как «Европей­­ский круглый стол промышленников», функционирующий по типу клубов, в списке членов которого значится 45 владельцев и менеджеров крупнейших компаний Европы.

По значимо­сти влияния следующей за группами интересов бизнеса можно по­ставить их «социального партнера» профсоюзы, выражающие интересы лиц наемного труда. Профсоюзам удалось объединиться в европей­скую конфедерацию профсоюзов, которая в 1980‑е гг. развернула дискуссию по «Европей­ской социальной хартии». Другие группы интересов менее заметны на европей­ском уровне, хотя их значимо­сть (прежде всего экологиче­­ских организаций, союзов потребителей) по­стоянно возрастает.

Сторонники концепции либерального корпоративизма считают, что заинтересованные группы выполняют в условиях демократии, наряду артикуляцией интересов, чрезвычайно важную функцию контроля за деятельно­стью государ­ственной администрации (подразделения которой сами являются группами интересов). «Для того чтобы система плюрализма и демократии была работоспособна в административной сфере, — пишет, в частно­сти, Д. Лапаломбара, — необходимо согласиться с тем основополагающим фактом, что большин­ство предъявляемых правитель­ству требований выражают частные интересы и они не обязательно имеют ввиду общие интересы и “благо нации”. Необходимо признать также, что государ­ственно-административная система сама расчленена в соответ­ствии со сферами политики и что подразделения государ­ственной администрации — во всех странах — борются друг с другом за свою долю государ­ственных расходов и ресурсов, которыми неизбежно подкрепляется политика».

Для каждой из этих административных сфер суще­ствует своя, есте­ственная клиентела среди населения. Эти клиентельные группы и нужно поощрять к установлению регулярных и стабильных контактов со своими контрагентами в государ­ственной администрации (например, руководителей промышленно­сти и рабочих с министер­ством промышленно­сти, пожилых с органами пенсионной системы, фермеров с министер­ством сельского хозяй­ства и т.д.). «Если есте­ственная клиентела каждого из этих административных секторов еще не создана, то само государ­ство должно по­стараться создать такие организации, которые также необходимы для обеспечения жизнеспособно­сти демократиче­ской полиархии, как и политиче­­ские партии страны. Ибо без них политика, продиктованная партиями, имеющими большин­ство в законодательных органах, либо о­станется на бумаге, либо будет осуще­ствляться государ­ственными чиновниками, как им заблагорассудится».

Дей­ствительно, как указывал К. Г. Холодков­ский, функцию выразителя групповых интересов сегодня все больше берут на себя многочисленные обще­ственные ассоциации, «благодаря корпоративным механизмам взаимодей­ствия с государ­ством уча­ствующие и в процессе агрегирования, взаимной притирки этих интересов. …В подготовке и принятии социально-экономиче­­ских решений они нередко оказываются более эффективными, нежели инструменты традиционной, партийной политики. Этому способ­ствует широкое распро­странение во всех развитых странах органов функцио­нального представитель­ства, берущих на себя задачу согласования интересов в отдельных сферах».

Важно отметить, что группам интересов перешла та функция, исполнение которой и делало партии представителями граждан­ского обще­ства. Однако группы интересов, по определению не могут претендовать на легитимное представитель­ство большин­ства и на осуще­ствление власти от его имени. В отличие от политиче­­ских партий, они и призваны артикулировать частные интересы, фрагментируя и разделяя тем самым обще­ство на сегменты с несовпадающими интересами.

К наиболее важным характеристикам неокорпоративной моделиР. Хербутотнес следующие:

специфиче­­ский, централизованный механизм артикуляции интересов;

характерный способ распределения экономиче­­ских и политиче­­ских ценно­стей, по результатам переговоров;

высокая степень ангажированно­сти партнеров в процессе осуще­ствления совместно выработанных решений, а также зависимо­сть эффективно­сти в реализации соглашений от силы и представительно­сти отдельных структур.

Наибольших успехов реализации неокорпоративистской модели добились «малые европей­­ские страны с хорошо организованными ассоциациями интересов и крайне уязвимыми интернационализированными экономиками. Корпоративист­ские тенденции просматривались особенно отчетливо, если в таких странах имелись мощные социал-демократиче­­ские партии, сохранялись устойчивые электоральные предпочтения, если они обладали относительным культурным и языковым един­ством и соблюдали нейтралитет во внешней политике». Это, прежде всего, скандинав­ские страны и Австрия.

Особенно характерна австрий­ская модель неокорпоративизма, не случайно термин «социальное партнер­ство» возник применительно к австрий­ской системе распределения социальных благ и совместного управления социальными конфликтами, возникающими в связи с этим. Обычно указывают на три основные черты этой модели:

институализированная система консенсуального политиче­ского компромисса между большими группами интересов;

институализированная и централизованная кооперация между представителями секторов труда, капитала и агентами государ­ства;

демократиче­ская система управления предприятиями.

В других странах, где неокорпоритизм имел меньший успех (Великобритания, США и др.) дей­ствует плюралистская модель взаимодей­ствия групп интересов.

При плюрализме группы интересов осуще­ствляют давление на политиче­­ские элиты более спонтанным образом. Одной из важнейших черт плюрализма является большое число акторов, уча­ствующих в политиче­ском процессе. Плюралистиче­ское распределение благ имеет более стихийный характер, близкий к рыночной конкуренции. Перераспределение благ и привилегий является эффектом организованного давления, а процесс принятия политиче­­ских решений происходит в результате о­строй конкуренции, а не сотрудниче­ства групп интересов, поскольку малые группы интересов относительно редко руковод­ствуются ценно­стями, связанными с обще­ственным интересом, ориентируясь, по преимуще­ству, на получение выгоды.

Плюрализм предполагает, что оптимальным путем, делающим возможным изменение социально-экономиче­ской системы в сторону большей справедливо­сти и создающим благоприятные условия для до­стижения политиче­ского консенсуса, является свободная игра интересов. Неокорпоративизм главную роль приписывает кооперации и координации интересов, которые ведут к широким социальным соглашениям. Однако, очевидно, что как та, так и другая модель являются идеальными конструкциями, на практике дей­ствуют смешанные системы взаимодей­ствия групп интересов.

Однако большин­ство наблюдателей, вне зависимо­сти от их оценки практики неокорпоратизма и плюрализма, признают, что под ее воздей­ствием происходит по­степенная трансформация современных демократий. Противники пишут о господ­стве профсоюзов и «профсоюзном государ­стве». Сторонники говорят о появлении системы «организованного капитализма». Ф. Шмиттер констатирует: «Наряду с индивидами (если не взамен последних) своего рода гражданами становятся организации. Степень подотчетно­сти [властей] и их восприимчиво­сти [к нуждам граждан] возрастает, но за счет снижения степени участия индивидов [в политиче­ской жизни] и их до­ступа [к принятию решений]. Конкуренция внутри организаций начинает заменять конкуренцию между организациями. Развитие данной тенденции происходит неравномерно, не все ее признают и далеко не очевидно, каков в конечном счете будет результат; и все же практиче­­ски во всех современных обще­ствах демократия становится все более связанной “интересами”, все более “организованной” и все более “непрямой”».

И все-таки почему, несмотря на целый ряд негативных моментов (прежде всего это неравновесно­сть ресурсов различных групп интересов и возможно­сть доминирования не­скольких наиболее мощных из них, большая вероятно­сть использования незаконных способов давления на власть), неокорпоратизм в целом способ­ствует укреплению западной демократии и сохранению социального мира?

Во-первых, это наличие независимых от государ­ства групп интересов, нацеленных на взаимодей­ствие с ним ради укрепления социального партнер­ства и повышения политиче­ской и экономиче­ской эффективно­сти системы.

Во-вторых, это та или иная степень институализации этого взаимодей­ствия, а также способно­сть государ­ства «навязывать» в ходе переговоров общенацио­нальные приоритеты и защищать интересы «слабых» групп.

В-третьих, это соблюдение всеми сторонами взятых на себя обязатель­ств и соответ­ствующая система контроля за их применением.

В-четвертых, они не пытаются подменять партии и другие институты, выполняя свои специфиче­­ские задачи, определяемые корпоративными интересами их членов. Форма их воздей­ствия на власть, как правило, сводится к выявлению и по­становке проб­лем, экспертной оценке законопроектов и решений правитель­ства, разработке рекомендаций по совершен­ствованию принимаемых законодательных актов и т.д.

В условиях нынешней россий­ской дей­ствительно­сти, характеризующейся тем, что структура групповых интересов только складывается, принимаемые законы или не работают, или открыто игнорируются, со­стояние обще­ственной морали желает лучшего, «бюджетного пирога» на всех не хватает, а спрос на него огромен, нет правовых норм, регулирующих взаимоотношения групп интересов и власти — в этих условиях сложились чрезвычайно благоприятные условия для расцвета группового эгоизма «сильных», за счет ущемления интересов «слабых» и становления в России кланово‑корпоративной системы власти. Поэтому опыт западного зрелого корпоративизма может сыграть позитивную роль в становлении цивилизованной системы взаимодей­ствий россий­­ских заинтересованных групп и власти.

11.2. Роль СМИ в политиче­ском процессе

Политиче­­ский порядок — это, прежде всего, ментальный порядок и политиче­­ские структуры суще­ствуют по большей части в виде социальных представлений, инкорпорированных в сознание людей. «Политика — это, прежде всего, символиче­ская борьба, в которой каждый политиче­­ский актор пытается монополизировать публичное слово или хотя бы стремится к победе своего представления о мире и его признании в каче­стве правильного и верного как можно большим числом людей», — отмечает француз­ский социолог П. Шампань. Дей­ствительно, с момента возникновения института прессы (XVII—XVIII вв.) СМИ становятся активными непосред­ственными участниками политиче­ского процесса, являясь выразителями многообразных индивидуальных, групповых, государ­ственных и нацио­нальных интересов. Не случайно государ­ство и другие политиче­­ские акторы всегда стремились к установлению контроля над СМИ, в свою очередь, сохранение их независимо­сти и свобода информации — важнейшие признаки демократично­сти политиче­ского режима.

Сред­ства массовой информации обычно определяются как структуры (учреждения, предприятия и организации) создаваемые с целью открытой публичной передачи с помощью специального техниче­ского инструментария различных сведений любым лицам. В. П. Пугачев выделяет ряд их отличительных черт. Это: публично­сть, т.е. неограниченный и надперсо­нальный круг потребителей; наличие специальных техниче­­ских сред­ств; непрямое, разделенное в про­стран­стве и во времени взаимодей­ствие коммуникационных партнеров; однонаправленно­сть воздей­ствия от коммуникатора к получателю (реципиенту); невозможно­сть перемены их ролей; непо­стоянный, дисперсный характер их аудитории, которая образуется от случая к случаю в результате общего внимания, проявленного к той или иной передаче или статье.

В настоящее время без СМИ нельзя себе представить не только политику, но и повседневную жизнь. Еще в 1940—1960‑е гг. ученые, исследуя влияние СМИ на массовое политиче­ское поведение, по­стоянно задавали вопрос — не являются ли первые главным и определяющим фактором последнего. Хотя характер оценок и прогнозов менялся от десятилетия к десятилетию, признание СМИ в каче­стве важного актора политиче­ского процесса мало у кого вызывает сомнение.

Теоретиче­­ски СМИ — пресса, радио, телевидение, кино, звуко- и видеозапись, а в последние десятилетия многочисленные системы спутниковой связи, кабельного телевидения, регио­нальные и глобальные компьютерные сети относятся к техниче­скому инструментарию коммуникации. В их задачу входит сбор информации по своим каналам, ее кодирование в соответ­ствии со стилями, свой­ственными именно этим каналам и, наконец, ее передача пользователям (зрителям, слушателям, читателям).

Уже способ кодирования информации по-разному влияет на ее потребителей. Событие, отраженное в журналистской статье, радиорепортаже или телевизионном сюжете, имеет различную кодировку и, следовательно, представляют собой различные способы воздей­ствия на аудиторию. Радиосообщения и, тем более, газетные (журнальные) статьи о забастовке, демонстрации или военном столкновении связаны с непосред­ственным комментарием, отражающим точку зрения журналиста или «линию» редакции. Газеты и журналы могут кодировать информацию и манипулировать ей при помощи размеров заголовков, форм шрифтов, специфики стилей, места размещения и т.д. Показ видеосюжета об этих же событиях, несмотря на то, что он сопровождается комментарием и, зачастую, монтируется, означает радикально иной способ кодировки информации. Он переносит событие непосред­ственно в дом зрителя, создавая эффект присут­ствия, придавая тем самым информации большую до­стоверно­сть и правдиво­сть (часто вполне обманчивую). Избирательно «выхватывая» отдельные моменты из процесса, видеосюжет может создавать устойчивое единичное впечатление о событии, которое в дальнейшем трудно изменить при помощи комментария.

Следовательно, учет таких факторов, как: многообразие ис­точ­ников информации и способов ее кодирования, сложно­сть и про­ти­во­речиво­сть окружающего мира, позволяет констатировать, что искажение реально­сти, ее неадекватное отражение, является практиче­­ски неизбежным в процессе коммуникации, даже вне зависимо­сти от намерений самих коммуникаторов.

Информационные институты обеспечивают не только социальную связь, но и модифицируют сознание своей аудитории, управляют ее поведением, т.е. являются одним из творцов политики. По мнению немецкого социолога Н. Больц, наши знания о реально­сти опосредованы СМИ и стало бессмысленным отличать отображение от отображаемого явления. Что есть тот или иной политик или событие — это вообще можно понять лишь в их медиальной инсценировке. То, что реально происходит, становится обще­ственным событием только через свое медиальное отображение.

В современную эпоху газеты, радио, телевидение, компьютерные сети претендуют непосред­ственно на регулирование социального и политиче­ского поведения, психологиче­ского настроя и даже самого способа мышления своей аудитории.

В этой связи заговорили об информационной власти, которую связывают с управлением коммуникациями, их содержанием и направленно­стью посред­ством манипулирования информацией. Эта власть способна воздей­ствовать на поведение людей, прежде всего, двумя способами:

побуждая людей к определенным дей­ствиям, через навязывание их цели;

предотвращая или блокируя возникновение нежелательных (антисистемных) обще­ственных движений, протестов, дей­ствий.

Исследователи вычленяют следующие важнейшие политиче­­ские функции, выполняемые СМИ:

информационная — получение, обработка и распро­странение информации о деятельно­сти всех важнейших элементов политиче­ской сиcтемы. Для человека по­стоянная информационная связь с окружающим миром, социальной средой, является важнейшим условием нормальной жизнедеятельно­сти. Общей тенденцией современного обще­ственного развития является преобладание и резкое увеличение доли информации, получаемой посред­ством СМИ, а не из непосред­ственного опыта индивида и межлично­стного общения;

образовательная — сообщение сведений, дополняющих знания о политике и политиче­ском процессе, которые граждане получают в образовательных учреждениях различного уровня;

политиче­ской социализации — усвоение политиче­­ских норм, ценно­стей и образцов поведения, совместимых с нормальным функционированием политиче­ской системы;

критики и контроля — формирование мнений и взглядов на происходящее в сфере политики. Критика и контроль способ­ствуют также артикуляции различных обще­ственных интересов, мобилизации на политиче­ское участие.

Повышению политиче­ской роли СМИ прежде всего способ­ствовало то, что они, особенно электронные, «перехватили» у партий функции политиче­ской социализации  распределенную теперь между семьей, школой и телевидением, и политиче­ской мобилизации, особенно в период избирательных кампаний. Причем СМИ выполняют эти функции гораздо результативнее партий. До­статочно вспомнить избирательные кампании Росса Перо в США (1992 г.), Бернара Тапи во Франции, Сильвио Берлускони в Италии (1994 г.) или В. В. Жиринов­ского в России в 1993 г. Их успех был полно­стью обу­словлен массированным и искусным использованием телевизионного эфира в политиче­­ских целях. Следовательно, телевидение становится самым опасным конкурентом массовых партий, о­ставляя не у дел партийных активистов.

Наиболее радикальные прогнозы предсказывают конец «века партий» как «организаций единомышленников, объединенных сход­ством политиче­­ских прин­ципов». На смену им идут команды полит­технологов, активно использующих TV для продвижения на рынок политиче­ского товара. Однако там, где важно­сть информации определяется и оценивается ее рекламными каче­ствами, неизбежно растет разрыв между реальным миром и миром в «инсценировке», предлагаемой СМИ. Со­ставители и производители программ, преследуя цель придания им большей развлекатель­-
но­сти, «теат­рализуют» политиче­­ский процесс, отбрасывают «скучные» проб­лемы, соответ­ственно подправляют и «упаковывают» факты, людей, события.

Француз­ский социолог Ж.-П. Гурвич утверждает, что сегодня в странах Запада установилась «телекратиче­ская государ­ственная система», в рамках которой большая политика делается в телестудиях. Соответ­ственно центр тяжести в предвыборной агитации переносится с партийных митингов на экраны телевизоров, с партийных программ на видеоряд и, прежде всего, на формирование привлекательного для избирателей имиджа партийных лидеров и кандидатов на выборные по­сты. Растущая в результате «персонификация» политики, лишает ее программного «стержня» и делает игрушкой сиюминутных интересов и ситуативного соотношения сил.

Наибольшее воздей­ствие на политиче­­ский процесс СМИ оказывают через способно­сть формировать «политиче­скую повестку дня» — список проб­лем, которые должно решать правитель­ство. Уделяя внимание одним проб­лемам и игнорируя другие, они тем самым формируют политиче­­ские приоритеты обще­ства. В этой связи американ­ские исследователи отмечают тенденцию концентрации медийных сред­ств в руках немногих владельцев и указывают на связанную с этим опасно­сть: владельцы получают возмож­но­сть контролировать ново­стной поток и тем самым влиять в своих политиче­­ских интересах: как на формирование обще­ственного мнения, так и на его восприятие властью. Cегодня через СМИ спонтанно или целенаправленно происходит идентификация важнейших вопросов, обсуждаемых в обще­стве. Политиче­­ские партии и лидеры привлекают внимание к своим программам и лозунгам тем самым организуя диалог между политиче­ской элитой и основной массой населения.

В течение пяти последних десятилетий ученые предлагали различные теоретиче­­ские модели, объясняющие воздей­ствие СМИ на процесс формирования обще­ственного мнения и, следовательно, на политиче­­ский процесс.

В 1940—1950‑е гг. многие американ­ские и западноевропей­­ские аналитики полагали, что пресса и радио, контролируют процесс осмысления людьми политиче­­ских проб­лем. Эти представления получили отражение в концепции, которая получила название модели максимального эффекта. В этой связи приводились следующие доказатель­ства успешного применения сред­ств массовой коммуникации:

успех пропаганды через СМК в первую мировую войну, которая дала пример первой систематиче­ской манипуляции массовым сознанием;

возникновение и стремительный ро­ст индустрии «паблик рилейшнз», так уже в 1926 г. контент-анализ газет «Нью-Йорк Таймс» и «Нью-Йорк Сан» показал, что 57% сообщений первой газеты и 46% второй имели своим источником работу специалистов этой сферы;

практика тотального информационного контроля и успешного «промывания мозгов» в нацистской Германии и СССР.

Однако в 1960—1970‑е гг. господ­ствующим стал, скорее, противоположный взгляд на эту проб­лему. Независимо от того — идет ли речь о прямом обращении СМИ к индивидам или же их косвенном воздей­ствии (через семью, знакомых и т.д.), их влияние на формирование политиче­­ских позиций, отношение к обще­ству в целом и сфере политики в частно­сти имеет минимальный эффект. В результате возникла теоретиче­ская модель минимального эффекта. Формированию этой модели способ­ствовали следующие факторы:

выяснение психологиче­ского механизма восприятия человеком информации, оказалось, что люди принимают лишь то, что совпадает с их мнением, и не воспринимают информацию, травмирующую сознание и не совпадающую с психологиче­­скими установками лично­сти;

переход к рассмотрению человека как социальной молекулы (по образному выражению К. Марка — «ансамбля обще­ственных отношений») от рассмотрения его как автономного социального атома;

изменение поведения избирателей во время выборов. Уже в 1960‑е гг. исследователи электоральных процессов зафиксировали феномен «сопротивляющейся публики», в связи с чем делался вывод о невозможно­сти изменения сформировавшегося стереотипа избирателя и необходимо­сти борьбы за голоса тех кто не имеет такового.

В последние полтора десятилетия маятник стал опять двигаться в противоположную сторону. Акцент вновь сделан на признании суще­ственного влияния СМИ на политиче­скую жизнь обще­ства. По мнению французского исследователя Р. Дебре, который ввел в научный оборот термин «медиократия», СМИ сегодня выполняет функции, принадлежавшие в средневековой Европе церкви, где она принимала участие во всем.

В отличие от исследователей 1940—1950‑х гг. сегодня доминирующим является представление о том, что СМИ сами по себе не осуще­ствляют прямого контроля над обще­ством, в связи с чем внимание ученых фокусируется на более тонких формах взаимосвязей между СМИ, обще­ственными группами и процессом разработки и реализации политиче­­ских программ и решений.

В настоящее время можно говорить о двух основных теоретиче­­ских моделях изучения политиче­ского влияния СМИ. Первая связана с исследованием воздей­ствия массовых коммуникаций на индивидуальное поведение и на социальную жизнь в целом. Вторая, развивавшаяся в последние тридцать лет под влиянием культурной антропологии, структуралист­ских теорий, симеотики и других междисциплинарных научных направлений, была ориентирована на понимание связей между «текстами», индивидами и большими социальными группами. В научной литературе эти модели получили названия: модель «исследования воздей­ствия» и модель «анализа текста».

Развитие техниче­ского прогресса, со­ставной частью которого в конце ХХ в. стала «информационная революция», приведшая к появлению современных технологий и техниче­­ских сред­ств сбора, переработки и распро­странения информации, произвели революцию и в сфере политиче­­ских коммуникаций. Возможным итогом социальных перемен, порожденных развитием и конвергенцией информационных и коммуникационных технологий, может стать создание обще­ства нового типа — «глобального» и «информационного», в котором обмен информацией не будет иметь ни временных, ни про­стран­ственных, ни политиче­­ских границ. Однако, это только одна из возможно­стей.

На рубеже веков, на Западе символом грядущего радикального возрастания роли СМИ в жизни обще­ства стала электронная 500 канальная супермагистраль, призванная обеспечить неограниченную интерактивно­сть информационного обмена и повышенные возможно­сти потребительского выбора. Для одних она «обещание свободы и выбора», для других же совершенный инструмент практиче­ской реализации антиутопии Дж. Оруэлла — осуще­ствления тотального контроля над обще­ством со стороны «Большого брата» (государ­ства).

Вопросы и задания для самопроверки

Сформулируйте определение групп интересов.

Что такое корпоративизм?

Чем отличается корпоративизм государ­ственный от либерального (социетального)?

Каковы основные отличия между плюралистиче­ской и неокорпоративной моделью функционирования организованных групп интересов?

Какую роль играют группы интересов в политиче­ской жизни?

В чем отличие обще­ственных движений от организованных групп интересов?

Чем отличается корпоративизм от лоббизма?

Перечислите основные методы лоббистской деятельно­сти.

Перечислите основные отличия взаимодей­ствия организованных групп интересов с государ­ством в ведущих странах Запада.

Какие политиче­­ские функции выполняют СМИ?

Чем объясняется возрастание политиче­ской роли СМИ в современных условиях?

Прокомментируйте высказывание французского социолога Ж.-П. Гурвича: сегодня в странах Запада установилась «телекратиче­ская государ­ственная система».

Литература

Основная литература

Афанасьев, М. Н. Клиентелизм и россий­ская государ­ственно­сть /
М. Н. Афанасьев. — 2‑е изд., доп. — М., 2000.

Джордан, Г. Группы давления, партии и социальные движения: есть ли потребно­сть в новых разграничениях / Г. Джордан // МЭиМО. — 1997. — № 1.

Мицкевич, Э. Телевидение и выборы / Э. Мицкевич, Ч. Файерстоун. — М., 1996.

Патнем, Р. Чтобы демократия сработала / Р. Патнем. — М., 1996.

Перегудов, С. П. Группы интересов и россий­ское государ­ство / С. П. Перегудов, Н. Ю. Лапина, И. С. Семененко. — М., 1999.

Перегудов, С. П. Корпорация, обще­ство, государ­ство: эволюция отношений / С. П. Перегудов. — М., 2003.

Пшизова, С. Н. Политика как бизнес: россий­ская версия / С. Н. Пшизова // Полис. — 2007. — № 2—3.

Роуз, Р. До­стижение целей в квазисовременном обще­стве: социальные сети в России / Р. Роуз // Обще­ственные науки и современно­сть. — 2002. — № 3.

Трумэн, Д. Б. Процесс государ­ственного управления: политиче­­ские интересы и обще­ственное мнение / Д. Б. Трумэн // Теория и практика демократии. Избранные тексты / под ред. В. Л. Иноземцева, Б. Г. Капустина. — М., 2006.

Шмиттер, Ф. Неокорпоратизм / Ф. Шмиттер // Полис. — 1997. — № 2.

Дополнительная литература

Вяткин, К. С. Лоббизм по-немецки / К. С. Вяткин // Полис. — 1998. — № 1.

Денис, Э. Беседы о масс-медиа / Э. Деннис, Д. Мерилл. — М., 1997.

Зяблюк, Н. Г. Лоббизм в США как политиче­­ский институт / Н. Г. Зяблюк // США: ЭПИ. — 1995. — № 1.

Ильичева, Л. Е. Лоббизм и интересы предприниматель­ства / Л. Е. Ильичева. М., 2000.

Лепехин, В. А. Лоббизм / В. А. Лепехин. — М., 1995.

Мельник, Г. С. Mass-Media: психологиче­­ские процессы и эф­фек­-
ты / Г. С. Мельник. — СПб., 1996.

Павроз, А. В. Теория политиче­ского плюрализма: сущно­сть, противоречия, альтернативы / А. В. Павроз. — СПб., 2009.

Шамхалов, Ф. Государ­ство и экономика. Власть и бизнес / Ф. Шамхалов. — М., 2005.

12.1. Выборы как политиче­­ский институт

Выборы являются центральным институтом демократии, потому что власть правитель­ства исходит исключительно из согласия управляемых. Главный механизм, превращающий это согласие во власт­ные полномочия правитель­ства — это свободные, равные и тайные выборы. Не случайно избирательные системы и процессы считаются одной из главных характеристик демократии. А демократиче­­ским, по мнению Т. Ванханена, называется государ­ство, «в котором идеологиче­­ски и социально различающимся группам открывается легальная возможно­сть для соревнования за контроль над властью, и где агенты, контролирующие власт­ные институты, избираются и ответ­ственны перед народом».

Выборы легитимируют власть, через выборы народ определяет своих представителей и наделяет их мандатом на осуще­ствление его суверенных прав. Введение всеобщего голосования в значительной степени изменило способы политиче­­ских дей­ствий, поскольку народ стал по­стоянным актором на политиче­ской сцене, тогда как ранее он доволь­ствовался случайным участием в политиче­ской жизни в периоды нестабильно­сти.

В свою очередь, электоральное поведение — наиболее массовая и законная форма политиче­ского поведения. С. Хантингтон даже утверждает, что институты представительной демократии укореняются на новой почве и обретают прочно­сть только в результате «испытания двойной сменой», т.е. правитель­ство должно дважды поменяться демократиче­­ским способом — в результате всенародного волеизъявления. Кроме того, участие в выборах позволяет ограничить проявления опасных для политиче­ской системы форм массовой активно­сти, направив ее в институцио­нальное (регулируемое нормами) русло, когда недовольные политикой правитель­ства люди выражают свой протест, голосуя за перемены, а другая часть граждан посред­ством выборов демонстрирует поддержку правитель­ственному курсу.

Западные исследователи утверждают, что политиче­­ский режим может считаться демократиче­­ским только в том случае, если он обеспечивает реализацию следующих условий:

все взрослое население имеет право уча­ствовать в голосовании за кандидатов в государ­ственные органы;

выборы проводятся регулярно, в соответ­ствии с предписанными законом временными границами;

все группы взрослого населения имеют право формировать политиче­­ские партии и выдвигать кандидатов на выборные по­сты;

все места в основной законодательной палате занимаются в результате свободной конкуренции;

избирательные кампании проводятся честно и справедливо: ни закон, ни насилие, ни запугивание не должны мешать кандидатам представлять свои взгляды и каче­ства, препят­ствовать избирателям в их изучении и обсуждении;

голоса подаются свободно и тайно; они подсчитываются чест­но; кандидаты, получившие необходимую долю голосов избирателей, занимают соответ­ствующие по­сты до истечения положенного срока и до очередных выборов.

Когда в демократиче­ском обще­стве граждане уча­ствуют в выборах, они осуще­ствляют свое право и обязанно­сть решать, кто будет управлять от их имени. В авторитарном государ­стве, наоборот, акт голосования служит лишь для того, чтобы придать законно­сть выбору уже сделанному режимом. Выборы здесь не являются выражением политиче­ской воли граждан, а служат, по выражению американ­ского политолога Дж. К. Скотта, «публичной фиксацией… воли авторитарного режима, своеобразным символиче­­ским доминированием, реализуемым через демонстрацию и специально разыгрываемый спектакль».

По мнению В. М. Сергеева, регулярные выборы, являющиеся, по суще­ству, «формой молчаливого торга между властью и электоратом, не обеспечивают суще­ствования демократии как политиче­ской системы, так как пусть и при смене правитель­ства они не создают условий для безусловного выполнения результатов “молчаливого торга”: электорат не может быть гарантирован от того, что новое правитель­ство не будет продолжать политиче­­ский курс предыдущего правитель­ства. Эта особенно­сть выборов фиксирует их слабо­сть даже как демократиче­ской практики. Отсюда следует, что, вряд ли целесообразно рассматривать выборы как “определяющий” признак демократии».

«Политиче­­ский рынок» демократии — это по суще­ству рынок фьючерсов. Голоса обмениваются не на конкретные решения, а на обещания таковых. В подобной ситуации возможно­сти для обмана очень велики, а трудно­сти в создании гарантий для «политиче­ского контракта» практиче­­ски непреодолимы в отсут­ствие мощных независимых организаций, способных оказать давление на власть. Но и сам факт создания таких организаций (политиче­­ских партий, профсоюзов и т.д.) не спасает положения. Руковод­ство этих организаций тоже выборное, и в отсут­ствие неформальной демократиче­ской культуры может быстро превратить формальные демократиче­­ские правила функционирования подобных организаций в фикцию («железный закон олигархии» Р. Михельса). Возникает классиче­­ский парадокс — кто должен следить за гарантами демократиче­ского порядка?

В конце 1990‑х гг. К. Давиша утверждал, что, посчитав свободные выборы главным критерием демократиче­ской трансформации в по­сткоммунистиче­­ских странах, Запад наделил их той ролью, которую эти выборы никогда не играли при становлении демократии в самих западных странах. Признание свободных всеобщих выборов главным критерием демократии основано на убеждении, что такие выборы могут со­стояться только по до­стижению ряда предварительных условий, которые суще­ствовали на Западе, но отсут­ствовали в по­сткоммунистиче­­ских странах; а именно: правовое государ­ство, граждан­ское обще­ство и демократиче­ская политиче­ская культура. Однако нельзя не согласиться с американ­ским исследователем Т. Карозерсом, который пишет: «возможно, есть основания полагать, что во многих странах демократия с трудом выживает даже при наличии выборов, но суще­ствовать без них она не может ни в одной стране».

Нейтральной и совершенной избирательной системы не суще­ствует. Исход выборов определяется с одной стороны предпочтениями избирателей, с другой избирательной процедурой и способом подсчета голосов. Поэтому избирательные системы, могут быть представлены как способы конвертации голосов избирателей в места в выборных структурах власти. По той же причине ключевыми в теории избирательных систем являются вопросы об учете голосов и распределении мест.

Кроме того, как отмечают Р. Таагепера и М. С. Шугарт: «по сравнению с другими элементами политиче­ской системы, электоральными правилам легче манипулировать в политиче­­ских целях». Такого рода манипулирование возможно не только в результате прямой подтасовки результатов выборов, введения ограничений на выдвижение кандидатов и предвыборную агитацию, нарушения тайны голосования и правила «один человек — один голос», неравной нарезки округов и махинаций с определением их границ, но и путем выбора той или иной избирательной модели. «Правящие элиты определяют институцио­нальный дизайн (в том числе выбирают избирательную систему) руковод­ствуясь отнюдь не стремлением оптимизировать функционирование демократии. Как и любой субъект политиче­ского процесса, они преследуют соб­ственные интересы по поводу максимизации власти», — отмечает Г. Голосов.

12.2. Сравнение мажоритарной и пропорциональной моделей выборов

Избирательные системы отличаются друг от друга по многим параметрам. Реально суще­ствует столько их модификаций, сколько государ­ств использующих в политиче­­ских целях процедуру выборов. Базовых систем две — это мажоритарная (плюральная) ипропорцио­нальная.

При мажоритарной (плюральной) системе от каждого избирательного округа избирается один депутат. Победителем на выборах считается кандидат, набравший наибольшее число голосов. Когда имеется более двух кандидатов по одномандатному округу, один из них может набрать менее 50% голосов (т.е. относительное большин­ство голосов) и тем не менее добиться победы. Данная система чаще используется для выборов главы государ­ства (США, Исландия, Венесуэла, Колумбия и др.), реже — при выборах нижней палаты парламента (Великобритания, Канада, США, Япония, Индия). Половина мест в Государ­ственной Думе РФ до 2007 г. также замещалась по данной формуле голосования.

Как правило, голосование по мажоритарной модели происходит в одномандатных округах, однако возможно использование и многомандатных, в этом случае избиратель имеет столько голосов, сколько депутатов избирается от данного округа (выборы мест­ного самоуправления в Великобритании).

Еще один возможный вариант — так называемое «кумулятивное» голосование, когда избиратель получает не­сколько голосов и распределяет их между кандидатами по соб­ственному усмотрению. Он может, в частно­сти, «отдать» все свои голоса одному, наиболее предпочтительному для него, кандидату. Эта система применялась пока только для выборов Палаты представителей американ­ского штата Орегон.

Основной разновидно­стью этой модели является мажоритарная модель голосования в два тура (Франция, выборы президента в РФ и др.). В этом случае, если ни один из кандидатов не набирает в первом туре абсолютного числа голосов (50% + 1 голос), назначается второй тур, в котором избиратели делают выбор между двумя и более кандидатами, набравшими наибольшее число голосов в первом туре. Победитель определяется по абсолютному или про­стому большин­ству голосов. Несомненное до­стоин­ство этой системы, лежит на поверхно­сти, оно в про­стоте и понятно­сти процедуры определения результатов голосования, и при этом избранный депутат формально представляет абсолютное большин­ство избирателей. В то же время применение такой избирательной модели значительно увеличивает затраты на проведение выборов как со стороны государ­ства, так и со стороны кандидатов.

По мнению Р. Таагеперы и М. С. Шугарта, «целью системы, при которой к участию во втором туре допускается двое и более кандидатов, со­стоит в поощрении сделок между партиями в промежутке между двумя турами».

Промежуток между первым и вторым туром голосования дей­ствительно используется француз­скими партиями для активного «торга», какому из о­ставшихся кандидатов передать голоса тех, кто не прошел в первом туре. В итоге переговоров проигравшие в первом туре партии призывают своих сторонников отдать голоса одному из двух победителей первого тура. Эти «торги» зачастую приводят к заключению соглашений о взаимной поддержке кандидатур, когда партии договариваются поддерживать кандидата партии союзницы в том округе, где он имеет наибольшие шансы. Зачастую такие соглашения заключаются еще до выборов, партии-партнеры договариваются, по каким избирательным округам они будут выдвигать своих кандидатов, чтобы не допустить распыления голосов потенциальных сторонников. В таких соглашениях закладываются основы парламент­ских коалиций, что рассматривается как одно из важнейших преимуще­ств данной системы.

Однако нетрудно заметить, что даже эта избирательная модель не обеспечивает адекватного отражения политиче­­ских предпочтений избирателей, поскольку ко второму туру «за бортом» оказываются кандидаты, пользующиеся иногда поддержкой значительной части электората. Перегруппировка сил между двумя турами, несомненно, вносит свои коррективы, но для многих избирателей второй тур голосования превращается в выбор «наименьшего из двух зол», а не поддержки кандидатов, дей­ствительно представляющих их политиче­­ские позиции.

Система пропорцио­нального представитель­ства предполагает распределение мест в парламенте в соответ­ствии с количе­ством (процентной пропорцией) голосов полученных на выборах по партийным спискам в едином общенацио­нальном избирательном округе (Нидерланды) или в не­скольких больших регио­нальных округах. В скандинав­ских странах (за исключением Норвегии) и в Греции выборы по пропорцио­нальной модели проводятся не только по регио­нальным избирательным округам, но и по «нацио­нальному округу». Данная система применяется, как правило, при выборах парламентов (вся континентальная Западная Европа за исключением Франции, с 2007 г. весь со­став депутатов Государ­ственной Думы Федерального собрания РФ и др.).

Распределение мест происходит либо по наибольшему о­статку, либо по наивысшему среднему.

Наиболее яркое сопо­ставление основных систем голосования осуще­ствил француз­ский политолог М. Дюверже. Согласно так называемому «закону Дюверже» мажоритарная система в один тур (система относительного большин­ства) способ­ствует становлению дуалистиче­ской системы с чередованием независимых и стабильных партий у власти. Дюверже приводит две причины, определяющих взаимосвязь между законом о мажоритарных выборах, тактикой предвыборной борьбы двух крупных партий и психологиче­ской мотивацией избирателей.

От каждого одномандатного округа место в парламенте способна получить лишь крупная партия, малые партии практиче­­ски не имеют шансов на победу. В результате мажоритарная избирательная система обеспечивает крупным партиям больше мест в парламенте, чем это соответ­ствует доле полученных ими голосов, поскольку голоса, поданные за кандидатов проигравших партий «пропадают».

Избиратели, стремящиеся реально повлиять на исход выборов, будут учитывать не только свои предпочтения, но и предпочтения других избирателей и потому будут голосовать за партию способную одержать победу в округе (так называемое «полезное» или «стратегиче­ское» голосование). Они вряд ли отдадут голос за кандидата от малой партии, даже если симпатизируют ему. Таким образом, количе­ство мест, полученных малыми партиями, не соответ­ствует поданным за них бюллетеням на выборах, а число этих голосов не отражает реальных предпочтений электората.

Дюверже утверждал также, что мажоритарные выборы в два тура приводят к объединению не­скольких гибких, независимых партий в две относительно устойчивые политиче­­ские коалиции. Практика V Республики в целом подтверждала устойчиво­сть этой связи. Влияние мажоритарной системы на поведение француз­ских избирателей проявлялось в том, что они в первом туре голосовали за определенную партию, а во втором — поддерживали одну из двух избирательных коалиций.

Наконец, по мнению Дюверже, пропорцио­нальное представитель­ство благоприят­ствует многопартийно­сти и не создает стимулов к формированию предвыборных коалиций, в результате формируется партийная система, включающая множе­ство негибких, независимых и относительно стабильных партий.

В свою очередь, сложившиеся партийные системы влияют на выбор и закрепление избирательного режима. Так, бипартизм способ­ствует закреплению мажоритарной избирательной модели с голосованием в один тур. Суще­ствование множе­ства партий не склонных к союзам предполагает борьбу за пропорцио­нальную систему, обеспечивающую им представитель­ство в парламенте. Наличие множе­ства партий, склонных к союзам противоречит пропорцио­нально­сти.

Однако взаимосвязь между избирательной моделью и партийной системой не абсолютна, из правила есть и исключения. Так, в Австрии в течение почти всего послевоенного периода сохранялась двухпартийная система (ныне разрушенная праворадикальной «Австрий­ской партией свободы»), несмотря на пропорцио­нальную систему представитель­ства). Тем не менее «законы Дюверже» дают возможно­сть увидеть вероятные след­ствия этой взаимосвязи.

Сравнительное изучение политиче­­ских партий позволило американ­скому политологу Р. Кацу выявить корреляцию между размерами округов и избирательной системой с одной стороны, и образом дей­ствий политиче­­ских партий, с другой. Он утверждает, что:

пропорцио­нальное представитель­ство способ­ствует более экстремист­ским позициям партий по политиче­­ским проб­лемам;

партии, конкурирующие между собой в малых округах, будут по-преимуще­ству ориентироваться на персо­нальных лидеров и патронаж, тогда как партии, конкурирующие в больших избирательных округах, будут склонны к проб­лемной ориентации;

в условиях пропорцио­нальной системы с большими избирательными округами партии будут более идеологизированными, чем в условиях системы относительного большин­ства и т.д.

Выдвинутые гипотезы (всего 12) Р. Кац подверг проверке двумя способами: экстенсивным — путем привлечения кросснацио­нальных данных и интенсивным, включавшим детальный анализ поведения партий Великобритании, Ирландии и Италии. В обоих случаях гипотезы выдержали проверку.

Обычно, дискуссии между сторонниками той или другой избирательной системы сводятся к проб­леме, что предпочтительнее в каче­стве результата применения этих моделей: сильное, стабильное правитель­ство и «персонифицированное» представитель­ство мест­ных интересов или более представительное правитель­ство и представитель­ство реальных «посред­ствующих структур» (партий), в том числе меньшин­ств?

По мнению американ­ских политологов: «В системах с одномандатными избирательными округами у кандидатов есть районы, которые они могут называть своими. Эти системы в большей степени, чем иные, предо­ставляют возможно­сти и создают мотивации для более персонифицированных, лично­стных, специфиче­­ских отношений между представляемыми и их представителями. Такие отношения чаще всего основываются на непартийной, неидеологизированной, непрагматиче­ской “службе своему округу” — различной деятельно­сти представителей в интересах отдельных лиц, групп и организаций избирательного округа». То есть система голосования в одномандатных округах в большей мере, чем иные, создает условия для возникновения более персонифицированных, лично­стных и тесных отношений между представляемыми и их представителями. В их основе лежат относительно непартийная, неидеологизированная работа депутата в своем избирательном округе — «служба округу».

Однако, в отличие от США, политиче­ская практика Франции и некоторых других западноевропей­­ских стран не подтверждает однозначно эту зависимо­сть.

Сторонники мажоритарной системы голосования указывают также на опасно­сть чрезмерного дробления партийной системы, след­ствием чего является нестабильно­сть, присущая коалиционным правитель­ствам.

Однако система относительного большин­ства несправедлива, поскольку значительная часть избирателей страны (иногда более 50%) о­стается не представленной в органах власти. Кроме того, она лишает представитель­ства на общенацио­нальном уровне и меньшин­ства (этниче­­ские, религиозные и др.), если те не со­ставляют большин­ства населения в каком-либо избирательном округе. Наоборот, при пропорцио­нальном представитель­стве даже малые партии могут оказывать заметное политиче­ское влияние, если они входят в со­став коалиционного парламентского большин­ства. Т.е. они имеют возможно­сть войти в правитель­ство, что важно для мультиэтниче­­ских обще­ств, где есть опасно­сть сепаратизма. Считается, что пропорцио­нальная система обеспечивает систему обратной связи между государ­ством и структурами граждан­ского обще­ства, что способ­ствует развитию политиче­ского плюрализма и многопартийно­сти.

Помимо указанных, основные избирательные модели имеют еще целый ряд недо­статков.

Мажоритарная система:

партия, получившая на выборах меньше голосов, чем ее соперники, может получить в парламенте большин­ство депутат­ских мест;

две партии набравшие одинаковое (или близкое) количе­ство голосов, проводят в органы власти неодинаковое число кандидатов (не исключена гипотетиче­ская ситуация, при которой партия, набравшая больше голосов, чем ее ближайший соперник, не получает, тем не менее, ни одного мандата).

Таким образом, мажоритарная система ведет к значительному искажению предпочтений электората и создает наибольшие возможно­сти для манипулирования этими предпочтениями, но до­статочно надежным заслоном против политиче­ского экстремизма.

Пропорцио­нальная система:

непосред­ственная связь между депутатами и избирателями очень слаба, поскольку голосование осуще­ствляется не за конкретных кандидатов, а за «партийные спи­ски» (особенно при голосовании по общенацио­нальным округам);

высокая степень зависимо­сти депутата от «своей» партии, такая несвобода может негативно отразиться на процессе обсуждения и принятия важных законопроектов. Как представляется, именно эти два обстоятель­ства во многом определили переход на пропорцио­нальную систему выборов депутатов Государ­ственной Думы Федерального собрания РФ в 2007 г.

12.3. Модификации основных избирательных моделей

Для того чтобы как-то нивелировать недо­статки двух основных систем голосования, на практике применяют великое разнообразие их модификаций.

Так, например, при пропорцио­нальной системе партийные спи­ски могут со­ставляться для всей страны, и выборы могут проходить по общенацио­нальным партийным спискам (Израиль, Нидерланды) или они могут иметь регио­нальный характер (Австрия, Норвегия). Голосование по общенацио­нальным спискам может происходить вместе с выборами по одномандатным мажоритарным округам (Венгрия, Россия), или же голосование по регио­нальным спискам может происходить вместе с выборами по одномандатным округам (Германия). При этом места в парламенте могут распределяться по двум разным формулам:

никак несвязанным друг с другом — так называемая «смешанная несвязанная система выборов» (Россия 1993—2003 гг., Италия после 1993 г.). Так, в Италии в соответ­ствии с результатами референдума 1993 г. был принят новый закон о выборах, заменивший пропорцио­нальную модель с регио­нальными многомандатными округами. Теперь пропорцио­нально полученным партиями голосам распределяется только 25% мандатов, большин­ство же депутатов (75%) избирается на мажоритарной основе;

результаты выборов по одной из формул, влияют на распределение мест по другой — «смешанная связанная система» (Германия). В ФРГ на выборах в Бундестаг каждый избиратель имеет два голоса: «первый голос» он может отдать за кандидата от данного мажоритарного избирательного округа, «второй голос» — земельному списку партий (пропорцио­нальная система). Решающими для итогов выборов являются «вторые голоса». Если партия одержит победу в большем числе избирательных округов, чем это предусмотрено 5‑процентным барьером «вторых голосов», то она получает дополнительные «переходные» мандаты.

Различия между связанной и не связанной избирательными системами хорошо видны при сопо­ставлении избирательных систем ФРГ и России.

Во-первых, россий­­ские «партийные спи­ски» имеют общенацио­нальный характер, в то время как в ФРГ они организованы на уровне отдельных земель. Во-вторых, в России фиксированный 5-процентный барьер (суще­ствовавший до 2007 г.) для пропорцио­нальной части избирательной формулы практиче­­ски исключает прямое представитель­ство малых партий независимо от того, какое количе­ство мест было получено ими в одномандатных мажоритарных округах — в отличие от «плавающего» 5‑процентного барьера в Германии, при котором, партии, добившиеся не менее четырех мест в одномандатных округах, также получают мандаты и в пропорцио­нальной части электоральной формулы.

При голосовании по мажоритарной системе оно может происходить с использованием категориче­­ских и ординальных бюллетеней.

Голосование называют категориче­­ским, когда избиратель имеет право выбрать только одного кандидата, из числа баллотирующихся по избирательному округу.

Голосование называется ординальным (или альтернативным), если избиратель может ранжировать кандидатов по степени предпочтительно­сти, а победители определяется с помощью сложного подсчета суммы баллов. Как указывает Д. Ре, определение победившего кандидата осуще­ствляется последовательным удалением из подсчета кандидатов, набравших наименьшее число голосов, и перераспределением их голосов среди о­стающихся, и так до выявления победителя. В результате оно становится специфиче­­ским вариантом смешанной мажоритарно-пропорцио­нальной системы, поскольку рассеивает голоса избирателей, благоприят­ствуя плюрализму в партийной системе (используется для выборов членов палаты представителей Австралии на Мальте).

Модель, которую часто называют системой един­ственно передаваемого голоса, дей­ствует с 1921 г. в Ирландии, в случае проведения дополнительных выборов в парламент и для избрания президента страны. Здесь, как и при голосовании по ординальным бюллетеням, избиратели определяют рейтинг каждого кандидата, а отличие заключается в том, что применяется она в многомандатных округах. Эта избирательная система считается одной из самых демократичных.

Э. Лейкман и Д. Ламберт указали следующие преимуще­ства данной системы:

«1) избранный орган отражает, с отклонением в не­сколько процентов, степень влияния политиче­­ских партий или других обще­ственных группировок среди избирателей;

2) любая партия или другая группа, собрав большин­ство голосов, получит большин­ство мест;

3) элемент азарта исключен;

4) избирателю предо­ставляется возможно­сть выбирать кандидатов, руковод­ствуясь как их личными каче­ствами, так и партийной принадлежно­стью».

В условиях мультиэтниче­ского государ­ства данная система способна также обеспечить представитель­ство интересов некомпакт­но проживающих этниче­­ских меньшин­ств.

К числу главных неудоб­ств рассматриваемой системы следует отнести сложно­сть применения методики подсчета голосов и непонятно­сть для избирателей процедуры определения результатов выборов. Этим видимо и объясняется ее малая распро­страненно­сть.

Уникальную систему голосования с одним непередаваемым голосом имеет Япония, где при голосовании в многомандатных округах, избиратель имеет только один непередаваемый голос.

Для того чтобы отсечь от парламентского представитель­ства (при голосовании по пропорцио­нальной модели) маргинальные политиче­­ские группы обычно устанавливается минимальная процентная ставка (электоральный порог), преодоление которого только и дает возможно­сть получения мест в парламенте (в Западной Европе это обычно 3—5%) (ФРГ, Испания, Швеция). В России с 2007 г. он со­ставляет 7% (ранее он равнялся 5%). Не принесшие мандатов голоса пропорцио­нально плюсуются в таком случае к голосам партий победительниц, что наиболее выгодно крупнейшим из них.

Стремление компенсировать потерю мелкими партиями голосов их избирателей породило такую разновидно­сть пропорцио­нальной системы, при которой в дополнение к выборам по регио­нальным многомандатным округам проводятся выборы и по единому «общенацио­нальному» округу. Для этого округа резервируется определенное число мандатов, которые распределяются пропорцио­нально количе­ству голосов, полученных каждой партией в общегосудар­ственном масштабе. Тем самым у партий «меньшин­ства» появляется дополнительный шанс на представитель­ство в общенацио­нальном парламенте. При пропорцио­нальной системе с «общенацио­нальными» компенсирующими мандатами степень адекватно­сти отражения политиче­­ских предпочтений избирателей возрастает, однако не настолько, чтобы отразить весь спектр суще­ствующих ориентаций, поскольку предельный лимит голосов (процентный барьер) зачастую сохраняется и при распределении мандатов по «общенацио­нальному округу» (Швеция — 4% барьер по общенацио­нальному округу).

И все же абсолютной свободы в выборе и манипулировании избирательной системой не суще­ствует. Свободу ограничивают мест­ные политиче­­ские условия и традиции. Это же относится и к реформе избирательной системы.

Для того чтобы провести такую реформу, как правило, требуется одобрение большин­ства членов парламента. Однако это те самые люди, которым именно дей­ствующая избирательная система сослужила добрую службу. Зачем же им стремиться к изменению системы, благодаря которой они до­стигли своего политиче­ского положения? Поэтому чаще всего сторонниками избирательной реформы выступают оппозиционные политиче­­ские силы. Так, в Великобритании либерал-демократы поддерживают реформу именно потому, что дей­ствующие «правила» им не выгодны. У партий, представленных в парламенте, особых причин для беспокой­ства о подобной реформе не суще­ствует. Поэтому избирательные системы обладают большой инерционно­стью. Многие западные страны до сих пор придерживаются формулы выборов, введенной одновременно с всеобщим избирательным правом.

Однако, наряду со странами, где избирательная система чрезвычайно устойчива (США, Великобритания, хотя сегодня и здесь идет дискуссия по поводу избирательной реформы), есть государ­ства, где она меняется чрезвычайно часто (Франция, Италия).

Помимо выполнения отмеченных выше функций, периодиче­­ски проводимые выборы позволяют выяснить степень политиче­ской активно­сти и ангажированно­сти населения. Однако любой способ голосования и подсчета голосов приводит к результатам, которые не могут не выглядеть произвольными и несправедливыми в глазах значительных групп избирателей. Не случайно Й. Шумпетер заметил, что «избиратель является участником неработающего комитета — комитета всего народа, поэтому он и прилагает меньше целенаправленных усилий на свое совершен­ствование в политиче­ской сфере, чем при игре в бридж». Поясняя эту ситуацию в терминах теории рацио­нального выбора, Э. Даунс писал что, поскольку рацио­нально дей­ствующий политиче­­ский актор «продолжает вкладывать ресурсы в добывание дополнительных данных до тех пор, пока предельно возможная отдача от информации не сравняется с предельно допустимыми затратами на ее получение», по­стольку избиратель, имеющий очень слабую надежду на то, что его голос окажется решающим на выборах (т.е. вышеупомянутая отдача окажется скорее всего невелика), будет вкладывать мало ресурсов в приобретение политиче­ской информации.

Суще­ствует важная практиче­­ски для всех стран проб­лемаабсентеизма. Сравнительные исследования подтверждают суще­ствующую зависимо­сть между неучастием в выборах и падением доверия к государ­ственным органам. Однако нельзя однозначно толковать явление абсентеизма, его причиной может быть не только отчуждение от политиче­ской власти и разочарование потенциальных избирателей в своих возможно­стях воздей­ствовать на политиче­скую жизнь, но и уверенно­сть в том, что его интересы будут защищены в любом случае.

Исследователи отмечают, что страны с моделями пропорцио­нального представитель­ства, где голос каждого избирателя имеет более высокое значение для получения мест в законодательном собрании, обычно имеют более высокое число голосующих, чем страны с мажоритарной системой выборов. Социально-экономиче­­ский статус, этниче­ская и конфессио­нальная принадлежно­сть избирателей, относительная про­стота регистрации для участия в выборах, эффективно­сть партийной системы, «имидж» кандидата, созданный СМИ, периодично­сть выборов — влияют на то, сколько избирателей придет к избирательным урнам.

В 1950‑е гг. А. Кемпбелл констатировал, что «…требования, предъявляемые для успешного функционирования демократии, не проявляются в поведении “среднего” избирателя… Многие голосуют без реального вовлечения в выборы… Гражданин мало информирован относительно деталей выборной кампании… В определенном смысле избиратели не слишком рацио­нальны». Исследования 1960‑х гг. подтвердили, в частно­сти, отсут­ствие ясной идеологиче­ской ориентации и политиче­ского сознания у американ­ских избирателей.

На основании этого, делался вывод об «элитистском характере современной демократии»: «Выживание демократии зависит скорее от приверженно­сти элит демократиче­­ским идеалам, чем от широкой поддержки демократии массами. Политиче­ская апатия и массовое неучастие вносят свой вклад в выживание демократии. К счастью для демократии антидемократиче­­ские массы гораздо более апатичны, чем элиты», — отмечал М. Паренти. Отсюда доминирование в первой половине ХХ в. «элитно-направляемого» электорального поведения масс.

Однако в 1970—1980‑е гг. ро­ст образовательного уровня и притязаний граждан стран Запада, изменение системы занято­сти, повышение уровня жизни и мобильно­сти населения, породившие ориентацию на новые «по­стматериальные» ценно­сти, разрастание государ­ства и трудно­сти в его функционировании, возникновение и ро­ст влияния неокорпоративизма, радикальное изменение роли СМИ, возникновение новых политиче­­ских проб­лем и расколов радикально изменили характер политики (так называемая «новая политика») и ее восприятия, породив феномен «нового политиче­ского сознания» и создав предпосылки для развития процесса, который в литературе описывается как процесс когнитивной мобилизации.

По определению P. Делтона«когнитивная мобилизация означает, что граждане обладают уровнем политиче­ского искус­ства и ресурсами, необходимыми для того, чтобы стать само­стоятельными в политике. Вместо того чтобы зависеть от элит и референтных групп (внешняя мобилизация), граждане теперь более способны справляться со сложно­стями в политике и принимать свои соб­ственные политиче­­ские решения».

Понятно, что политиче­­ским элитам сегодня все труднее направлять политиче­ское поведение массового избирателя, отсюда: и, применяемая ныне партиями, тактика «прислушивания» к воле избирателей, в том числе, все более активное использование Интернет для установления интерактивной связи и получения дополнительной информации о настроениях «новых категорий избирателей» (отсюда, в частно­сти, все большее преобладание «элитно-вызываемой» формы электорального поведения).

Прежде всего, активизация участия избирателей в выборах до­стигается путем организации эффективной избирательной кампании политиче­­ских партий, финансовой поддержкой со стороны государ­ства, мероприятий связанных с подготовкой и проведением выборов. В большин­стве западных стран максимально упрощена процедура регистрации избирателей (исключение — США). Эта задача обычно возлагается на мест­ные почтовые отделения, которые обязаны иметь спи­ски всех жителей своего почтового округа. Перед выборами почтальоны разносят регистрационные карточки всем потенциальным избирателям, и последним до­статочно вернуть их в почтовое отделение по почте или лично (или вариант, когда избирателей приглашают на почту, для того чтобы отметиться в списках). Затем, почтовые отделения передают спи­ски зарегистрированных избирателей на избирательные участки. Есте­ственно, никаких ограничений в избирательных правах (цензовых и др.), кроме как по приговору суда, не допускается.

Еще один из до­статочно распро­страненных способов борьбы с абсентеизмом — принудительное голосование, применяемое в таких странах, как Австралия, Бельгия, Греция, Италия. В этом случае используются различные меры морального (гласно­сть) и материального (денежный штраф) принуждения. Так, в Италии в документах неуча­ствовавшего в выборах ставится штамп: «Не голосовал». Показатель участия в выборах для этих стран до­статочно высоки. В 1980‑е гг. он со­ставлял: в Австралии — 83%, Бельгии — 87%, Греции — 87% и Италии — 93%, при среднем показателе по Западной Европе — около 70%, а США — около 50% (на выборах президента). В Нидерландах, где принудительное голосование было упразднено в 1967 г., показатель участия сразу упал с 94,7% до 83,5%.

Особую форму политиче­ского участия граждан в политиче­ском процессе представляет референдум. Это форма «прямой демократии», особый тип всенародного голосования, объектом которого является не тот или иной кандидат, а какой либо важный вопрос, по которому власть считает необходимым выяснить мнение населения страны. Это может быть вопрос о государ­ственной принадлежно­сти той или иной территории (референдумы 1935 и 1957 гг. о Саар­ской области в Германии), или о ее независимо­сти (референдум 1995 г. во франкоязычной провинции Квебек в Канаде), вопрос о форме правления (референдумы 1946 г. в Италии и 1974 г. в Греции о замене монархии республикой) и т.д.

Однако только Конституции половины западноевропей­­ских государ­ств (девять из 18) предусматривают возможно­сть проведения референдумов по инициативе парламента или правитель­ства, в четырех из них требуется утверждения референдумом принятых парламентом изменений и дополнений к конституции (Дания, Ирландия, Франция, Швейцария), и лишь страны «альпий­ского треугольника» (Австрия, Италия, Швейцария) используют механизм народных инициатив, т.е. предусматривают возможно­сть выдвижения определенным числом граждан требования о проведении референдума по какой-либо проб­леме.

Подобно выборам референдумы бывают разных видов в зависимо­сти от предмета голосования, способа проведения и сферы применения. Референдум называется конституционным, если с его помощью производится утверждение конституции или поправок к ней, или законодательным, если предмет референдума проект акта текущего законодатель­ства.

Первый в истории референдум был проведен в 1439 г. в Швейцарии, которая и на современном этапе часто прибегает к этому сред­ству выяснения воли народа. Однако сейчас в Швейцарии «количе­ство подлежащих голосованию (на референдуме — прим. авт.) деловых проб­лем и мероприятий федерации, кантона или общины, равно как и сложно­сть проб­лем политиче­­ских, из-за которых граждане, имеющие право голоса, призываются к урнам, сильно возросли… В современном промышленном обще­стве часто только специалисты в со­стоянии оценить значение и послед­ствия принятых решений по обсуждаемой проб­леме. Поэтому избиратель спрашивает себя: а какую ценно­сть имеет его личное участие в голосовании?». Кроме того, частое проведение референдумов породило эффект «пресыщенно­сти голосованием», который, в частно­сти, привел к значительному снижению политиче­ской активно­сти швейцарцев. В выборах и референдумах уча­ствует менее половины избирателей (48,9%). Подсчитано, что швейцарцы уча­ствуют, в среднем, в четырех голосованиях в течение года.

В связи с этим следует отметить двоякую политиче­скую природу референдумов: с одной стороны, референдум призван наиболее полно выявить волю народа по тому или иному вопросу, референдум это форма «прямой демократии», когда значимое политиче­ское решение принимает народ непосред­ственно, с другой — организаторы референдума могут сделать его предметом псевдопроб­лему. Политиче­ская практика показывает, что референдум может быть использован как противовес представительной демократии или как сред­ство обойти парламент и принять государ­ственное решение вопреки ему. Случается и так, что воля народа, выраженная на референдуме, игнорируется и попирается власть имущими. Поэтому трудно представить, что бы референдум как форма непосред­ственного политиче­ского участия населения мог стать эффективным инструментом решения сложных проб­лем политиче­ского и социально-экономиче­ского развития демократиче­­ских стран.

В заключении отметим, что, несмотря ни на что, партийные выборы — наиболее массовая форма политиче­ского участия и цивилизованный способ борьбы за власть и смены правитель­ства. Именно выборы обеспечивают легитимацию власти и политиче­ской деятельно­сти в целом. Выборы это и укрощенная политиче­ская энергия масс, поскольку они обеспечивают их вовлеченно­сть в политиче­скую жизнь, предо­ставляя возможно­сть политиче­ского участия и политиче­ского выбора — кандидата, партии, программы и целей. Благодаря выборам политика и особенно процедура передачи власти превращаются в привычный, рутинный процесс.

«Таким образом, — указывает А. Уэйр, — соревнование между политиче­­скими партиями посред­ством выборов оказывается полезным для политиче­ской системы тем, что оно: а) налагает ограничения на цели и политику правитель­ства; б) позволяет избирателям осуще­ствить определенный выбор относительно того, кто и каким образом ими будут управлять; в) обеспечивает политиче­ское образование граждан». Демократиче­­ские выборы в конечном итоге это не борьба за выживание (или привилегии), а соперниче­ство «за право служить».

Вопросы и задания для самопроверки

Что такое избирательная система?

Какую роль играют выборы в условиях демократии и авторитаризма?

Назовите основные способы манипулирования волеизъявлением избирателей.

В чем основные отличия мажоритарной и пропорцио­нальной моделей выборов?

Что такое «законы Дюверже»?

Каковы до­стоин­ства и недо­статки основных избирательных моделей?

Какие модификации мажоритарной системы выборов вы знаете?

Какие модификации пропорцио­нальной системы выборов вы знаете?

Что такое смешанные связанные и несвязанные избирательные системы?

Какие избирательные модели применяются в современной России, в чем их до­стоин­ства и недо­статки?

Что такое абсентеизм. Каковы способы борьбы с абсентеизмом?

Что такое референдум. Какие типы референдумов вы знаете?

Литература

Основная литература

Але­скеров, Ф. Т. Выборы. Голосование. Партии / Ф. Т. Але­скеров, П. Ордешук. — М., 1995.

Дюверже, М. Политиче­­ские партии / М. Дюверже. — М., 2000.

Кондорсе, Ж. А. О выборах / Ж. А. Кондорсе // Теория и практика демократии. Избранные тексты / под ред. В. Л. Иноземцева, Б. Г. Капустина. — М., 2006.

Первый электоральный цикл в России 1993—1996 гг. / общ. ред. В. Гельман, Г. Голосов, Е. Мелешкина. — М., 2000.

Второй электоральный цикл в России 1999—2000 гг. / общ. ред. В. Гельман, Г. Голосов, Е. Мелешкина — М., 2002.

Третий электоральный цикл в России 2003—2004 гг. / отв. ред. В. Я. Гельман. — СПб., 2007.

Партии и выборы : хрестоматия. Т. 1 / отв. ред. и со­ст. Н. В. Анохина, Е. Ю. Мелешкина. — М., 2004/

Петухов, В. Демократия участия и политиче­ская трансформация России / В. Петухов. — М., 2007.

Таагепера, Р. Описание избирательных систем / Р. Таагепера, М. С. Шугарт // Современная сравнительная политология: хрестоматия / науч. ред. Г. В. Голосов. — М., 1997.

Дополнительная литература

Ачкасов, В. А. Институты западной представительной демократии в сравнительной перспективе / В. А. Ачкасов, Б. В. Грызлов. — СПб., 2006.

Выборы во всем мире. Электоральная свобода и обще­ственный прогресс: энциклопедиче­­ский справочник / со­ст. А. А. Танин-Львов. — М., 2001.

Иванченко, А. В. Россий­­ские выборы от перестройки до суверенной демократии / А. В. Иванченко, А. Е. Любарев. — М.. 2006.

Мерло, П. Электоральная практика, права человека и доверие к демократиче­ской системе / П. Мерло // Полис. — 1995. — № 4.

Морозова, Е. Г. Политиче­­ский рынок и политиче­­ский маркетинг: концепции, модели, технологии / Е. Г. Морозова. — М., 1999.

Реформа избирательной системы в Италии и России. Опыт и перспективы. — М., 1995.

Сморгунов, Л. В. Современная сравнительная политология : учебник / Л. В. Сморгунов. — М., 2002.

Технология и организация выборных кампаний: зарубежный и отече­ственный опыт. — М., 1995.

Электоральная политология: теория и опыт России / под ред. Л. Сморгунова. — СПб., 1998.

13.1. Политиче­ская культура как субъективное измерение политики

Современные концепции политиче­ской культуры представляют собой до известной степени новую интерпретацию характерной для европей­ской обще­ственной мысли (Посидоний, Гай Юлий Цезарь, Ж. Боден, Ш.-Л. де Монте­скье и др.) традиции изучения культурной и этнографиче­ской среды, внутри которой формировались в различные историче­­ские эпохи определенные типы человече­ского поведения.

Хотя само понятие «политиче­ская культура» впервые встречается в труде И. Г. Гердера «Идеи к философии истории человече­ства» (1784—1791), в своем современном смысле оно было заим­ствовано из антропологии и долгое время ассоциировалось с теми аспектами, которые политологи, психологи, культурологи и историки обычно рассматривают в связи с изучением политиче­­ских идеологий, обще­ственного мнения, психологии лично­сти и нацио­нального характера и т.д.

В западную политиче­скую науку концепция политиче­ской культуры была введена Г. Алмондом в 1956 г. в статье «Сравнительные политиче­­ские системы». При разработке своей концепции, Г. Алмонд, столкнувшись с множе­ством противоречивых толкований этого понятия в антропологии, культурологии и социологии, в своем исследовании «Граждан­ская культура», написанном в соавтор­стве с С. Вербой, ограничил его значение «психологиче­­скими ориентациями по отношению к социальным объектам», выделив при этом специфиче­­ские политиче­­ские ориентации, характеризующие отношение индивидов к политиче­ской системе и ее отдельным элементам, роли лично­сти в системе и т.д.

С. Верба в работе «Сравнительное описание политиче­ской культуры» также определял политиче­скую культуру как «систему эмпириче­­ских верований, экспрессивных символов и ценно­стей, определяющих то положение, в котором имеет место политиче­ское дей­ствие» и обеспечивающих «субъективную ориентацию по отношению к политике».

Близкое по смыслу определение было сформулировано Л. Паем в специальной статье в 12‑м томе «Международной энциклопедии социальных наук»: «Политиче­ская культура представляет собой структуру позиций, верований и чув­ств, которая придает порядок и значение политиче­скому процессу и обеспечивает лежащие в его основе предположения и правила, которые определяют поведение в политиче­ской системе. Она охватывает и политиче­­ские идеалы, и дей­ствующие в рамках государ­ственного устрой­ства нормы. Таким образом, политиче­ская культура является выражением в концентрированной форме психологиче­­ских и субъективных измерений политики. Политиче­ская культура является продуктом как коллективной истории политиче­ской системы, так и историй жизни членов этой системы и тем самым она коренится равным образом в событиях обще­ственной жизни и в частном жизненном опыте».

Л. Пай предложил также схему сравнительного анализа политиче­ской культуры, по­стулировав суще­ствование «некоторых универсальных проб­лем или тем, с которыми все политиче­­ские культуры так или иначе должны иметь дело». К таким темам относятся:

масштабы и функции политики;

концепции власти и господ­ства;

политиче­ская интеграция;

статус политики и политиков;

оценочные характеристики;

аффективные измерения политики;

равновесие между сотрудниче­ством и соперниче­ством.

По Г. Алмонду, каждая политиче­ская система «запечатлена» в структуре значений и целей. Стремясь к углубленному обоснованию своей концепции политиче­ской культуры как совокупно­сти «психологиче­­ских ориентаций на определенное политиче­ское дей­ствие», он и С. Верба обратились к работе Т. Парсонса и Э. Шилза «К всеобщей теории дей­ствия», оказавшей значительное влияние на эволюцию социологиче­ской мысли во второй половине ХХ в. Разрабатывая свою концепцию человече­ской деятельно­сти, Парсонс и Шилз исходили из предпосылки, в соответ­ствии с которой любая ориентация дей­ствующего индивида (актора) может быть в теоретиче­ском плане разделена на следующую структуру аналитиче­­ских компонентов: познавательную, аффективную и оценочную. Познавательный компонент со­стоит из восприятий окружающего мира, аффективный — из различных чув­ств, с помощью которых объект наделяется различными эмоцио­нальными значениями, оценочный компонент включает в себя понятие выбора, превращающего познавательные и аффективные ориентации в суждение относительно конкретного объекта.

Развивая концепцию Т. Парсонса и Э. Шилза, Г. Алмонд и С. Верба выделили три типа ориентаций:

когнитивные, т.е. различные виды знания о политиче­ской системе, ее ролях и их исполнителях на «входах» и «выходах»;

аффективные, характеризующие те чув­ства, которые порождает у акторов политиче­ская система, ее роли, характер функционирования институтов (политиче­­ский режим) и т.д.;

оценочные — суждения и мнения о политиче­­ских объектах, возникающие в результате взаимодей­ствия ценно­стно-окрашенных стандартов и критериев с более или менее объективной информацией.

Любая политиче­ская культура со­стоит в регулярном воспроизведении трех типов ориентаций. Ее специфика определяется, прежде всего, характером их комбинаций. Выделенные Г. Алмондом и С. Вербой три «идеальных типа» политиче­ской культуры — «приходской» тип (культура, ограниченная мест­ными интересами), тип «подданниче­­ский»и «культура участия» — представляют собой своеобразный континуум, в рамках которого ориентации акторов по отношению к политиче­ской системе развиваются от со­стояния, в котором отсут­ствуют какие-либо специализированные политиче­­ские роли (первый тип) через лояльно­сть к «продуктам» политиче­ской системы на ее «выходе» и минимальной заинтересованно­сти в личном участии на «входе» (второй тип) до всеохватывающего участия во всех аспектах политиче­ской деятельно­сти (третий тип).

На самом деле, каждая политиче­ская культура имеет «смешанный» характер, определяемый не только особенно­стями функционирования различных ветвей власти или проводимой элитой политики. Различные комбинации мест­ниче­ского, подданниче­ского и активистского типов могут быть в равной степени свой­ственны как отдельной политиче­ской культуре, так и любому индивиду. Характер соотношения этих типов зависит от особенно­стей эволюции политиче­ского сознания, конечным продуктом которого являются различные системы политиче­­ских убеждений, доминирующих в конкретном обще­стве. Именно на них ориентированы — вступают в конфликт, адаптируются, подчиняются и т.д. — складывающиеся в процессе социализации чув­ства, настроения, предпочтения отдельных индивидов.

Как полагают Г. Алмонд и С. Верба, политиче­ская культура может определяться в плане специфики распределения среди различных слоев населения когнитивных, аффективных и оценочных ориентаций в отношении политиче­­ских объектов. Эти объекты подразделяются на три следующих класса:

специфиче­­ские роли или структуры, такие как законодательные, исполнительные органы, бюрократия и т.д.;

обладатели ролей — монархи, законодатели, администраторы;

различные виды публичной политики, решения и принудительное воздей­ствие с целью их выполнения.

В целом «политиче­ская культура является по­стоянным воспроизведением различных видов когнитивных, аффективных и оценочных ориентаций в отношении политиче­ской системы, ее входов и выходов и самого индивида как политиче­ского актора».

Когда политиче­ская культура соответ­ствует политиче­ской структуре, а именно: когда когнитивные, аффективные и оценочные ориентации усиливают политиче­­ские институты, такая культура называется «лояльной». Подобная характеристика подразумевает определенную степень соответ­ствия между элитарной и массовой политиче­­скими культурами. В случае возникновения между ними сильных разрывов, возникает угроза нацио­нальной идентично­сти. Формирование политиче­ской нации включает в себя, следовательно, и процесс относительной унификации политиче­ской культуры, т.е. интеграции — как по вертикали, так и по горизонтали — масс и элит, «выравнивания» их политиче­­ских ориентаций.

В слаборазвитых обще­ствах, а также обще­ствах, находящихся на стадии трансформации, массовая политиче­ская культура имеет, как правило, фрагментированный, а не гомогенный характер. Расовые, религиозные, племенные, этниче­­ские, классовые, географиче­­ские и другие различия подпитывают ро­ст многообразных политиче­­ских субкультур. В демократиче­­ских, плюралистиче­­ских обще­ствах, напротив, разрывы проходят внутри относительно гомогенных групп и индивидов («средний класс» и т.п.), формируя соответ­ствующий тип политиче­ской и нацио­нальной идентично­сти.

Г. Алмонд и С. Верба, сформулировав по­стулат, согласно которому всегда имеется «неизбежная напряженно­сть между культурой и структурой, а также характерная тенденция к структурной нестабильно­сти», не предприняли однако попытки представить соб­ственную типологию политиче­­ских (в том числе и нацио­нальных) субкультур. Между тем различия по возрасту, полу, образованию, наряду с различиями в доходах и образе жизни (например, городской или сель­ский), расовыми и нацио­нальными — важнейшие факторы формирования политиче­­ских субкультур, само многообразие которых наглядно иллюстрирует своеобразие каждой нации.

Приводя в своей книге сравнительное исследование пяти различных по своему историче­скому опыту демократий (США, Великобритании, Германии, Италии и Мексики), Г. Алмонд и С. Верба разработали на основе анализа британ­ского опыта модель идеальной демократиче­ской культуры, которую они назвали «граждан­ской культурой».

По своему характеру она не является ни традиционной, ни современной культурой, но имеет характерные черты обеих. Ее основные свой­ства — плюрализм, консенсус и многообразие. Это лояльная культура, но наиболее специфиче­ская ее особенно­сть заключается в том, что «связанные с участием политиче­­ские ориентации объединяются с подданиче­­скими и приход­скими политиче­­скими ориентациями, их не подменяя… Непартиципаторные, более традиционные политиче­­ские ориентации стремятся к ограничению индивидуальной приверженно­сти к политике или к ее смягчению». В этом смысле «подданиче­­ским и приход­ским ориентациям удается сдерживать партиципаторные ориентации… Сохранение этих более традиционных установок и их слияние с партиципаторными ориентациями приводят к сбалансированной политиче­ской культуре, в которой политиче­ская активно­сть, вовлеченно­сть в политику и рацио­нально­сть уравновешены пассивно­стью, традиционализмом и приверженно­стью к приход­ским ценно­стям».

Граждан­ская культура является, таким образом, особенным смешанным видом, представляющим собой идеальный образчик выделенных американ­скими учеными трех типов ориентаций и возникающим в том или ином регионе в конкретный историче­­ский период. Сам характер смешения как бы предполагает по­степенный, но неизбежный упадок более традиционных видов политиче­ского поведения и увеличение масштабов активного участия граждан в демократиче­ском политиче­ском процессе. Полагая, что из всех демократиче­­ских государ­ств США и Великобритания в наибольшей степени приблизились к идеальному типу «граждан­ской культуры», Г. Алмонд и С. Верба подчеркивали также, что одним из решающих признаков водораздела между данным типом и о­стальными, более традиционными, является перемещение вектора сочетания подданиче­­ских и приход­ских политиче­­ских ориентаций с партиципаторными от внутренних установок индивида к их внешнему выражению, т.е. к их распределению (далеко не равномерному) среди различных слоев населения.

Концепция «граждан­ской культуры» Г. Алмонда и С. Вербы стала исходным пунктом для обсуждения проб­лемы эволюции политиче­­ских систем не только в развитых западных странах; они приобрели особую актуально­сть в странах Центральной и Во­сточной Европы в 1990‑е гг. в период демократиче­­ских трансформаций.

Прин­ципиальный характер приобрел спор между различными группами политологов относительно главного направления эволюции западного обще­ства после Второй мировой войны. «Политиче­­ские аналитики, — отмечал Д. Хелд (один из наиболее авторитетных современных специалистов в области теории демократии), расcуждая об исключительной неупорядоченноcти индустриального капиталистиче­ского мира в ХХ в. (двух колоссальных войнах, русской революции, депрессии тридцатых, подъеме фашизма и нацизма), — поражались той относительной политиче­ской и социальной гармонии, которая последовала за Второй мировой войной. Американ­ские, британ­ские и континентальные политологи и социологи, работавшие в конце 1950‑х и начале 1960‑х гг., стремились дать объяснения такого положения дел. Одна многочисленная группа, аргументация которой строилась в рамках классиче­ского плюрализма, развивала тезис о “конце идеологии”. Этот тезис был особенно созвучен со взглядами, выражаемыми в конце 1950‑х — начале 1960‑х гг. сред­ствами массовой информации, основными политиче­­скими партиями, официальными политиче­­скими кругами и многими организациями в рабочем движении. Другая, более малочисленная группа выражала радикально противоположную точку зрения: она давала интерпретацию событий, в которой содержалось совсем мало симпатии (если она вообще когда-либо суще­ствовала) к основным институтам государ­ства, экономики и культуры, однако она имела огромное воздей­ствие на студентов и новые радикальные движения протеста 1960‑х гг. Эта вторая группа, строя аргументацию в рамках модифицированного марксизма, анализировала так называемый “конец
идеологии” как выражение далеко зашедшего репрессивного порядка: “одномерного обще­ства”».

Сторонники первого направления (С. Липсет, Д. Батлер и Д. Стоукс и др.) настаивали на том, что уже в начале послевоенного периода идеологиче­­ские проб­лемы, разделявшие левых и правых, оказались в той или иной степени сведенными к государ­ственной соб­ственно­сти и экономиче­скому планированию. В этом плане вопрос о том, какая партия контролирует мест­ную политику отдельных наций, в дей­ствительно­сти имел уже мало значения. Это значило, в представлении сторонников данного направления, что фундаментальные политиче­­ские проб­лемы, связанные с классовыми конфликтами, порожденными промышленными революциями на Западе, были в основном решены: рабочие добились прав политиче­ского граждан­ства, консерваторы приняли концепцию государ­ства всеобщего благосо­стояния; «демократиче­ская левая» признала, что в целом усиление государ­ственной мощи представляет собой гораздо бóльшую угрозу свободе, чем борьба за решение экономиче­­ских проб­лем.

Результатом данного процесса становится основополагающий консенсус относительно всеобщих политиче­­ских ценно­стей равен­ства, граждан­ских прав, демократиче­­ских процедур принятия решений на базе признания суще­ствующих социальных и политиче­­ских институтов и провозглашения курса на прогрессирующую стабильно­сть, взаимопроникновение взглядов представителей различных классов на прин­ципиальные социально-политиче­­ские проб­лемы, по­степенное исчезновение конфликтов.

Анализируя происходящие в Британии на рубеже 1960—1970‑х гг. изменения, англий­­ские политологи Д. Батлер и Д. Стоукс по­стулировали в каче­стве важнейшего момента наметившегося поворота уменьшающуюся связь социальных классов с политикой. Непосред­ственно перед экономиче­­ским кризисом середины 1970‑х гг. они утверждали, что в рамках послевоенного процветания создан новый массовый рынок товаров и услуг и «государ­ство всеобщего благоден­ствия» суще­ственно уменьшило уровень бедно­сти и нищеты. Различия между жизненными стандартами, уровнем потребления и социальными привычками рабочих и среднего класса также уменьшились. Вслед­ствие этого возросшая социальная мобильно­сть «перекрывает» классовые различия, «предрасположен­но­сть избирателей оценивать политику в классовых понятиях ослабла» и процесс «классового выравнивания» по­стоянно смещается в Англии в сторону «твердого центра». Легитимноcть государ­ства, таким образом, уже не может ставиться под сомнение.

Один из классиков мировой политиче­ской науки Р. Даль следующим образом характеризует основные элементы новой демократиче­ской модели:

контроль над правитель­ственными решениями в политиче­ской сфере поручается избранным ответ­ственным лицам;

эти лица выбираются и мирно отстраняются на относительно регулярных, справедливых и свободных выборах, на которых принуждение является вполне ограниченным;

практиче­­ски все взрослое население имеет право голосовать на этих выборах;

большая часть взрослых имеет право бороться за государ­ственные должно­сти, на которые в процессе выборов выдвигаются кандидаты;

граждане имеют дей­ственно подтверждаемое право на свободу выражения, в особенно­сти политиче­ского, своих взглядов, включая критику должно­стных лиц, поведение правитель­ства, господ­ствующей политиче­ской, экономиче­ской и социальной системы и идеологии;

они имеют до­ступ к альтернативным источникам информации, которые не монополизированы правитель­ством или какой-либо другой обще­ственной группой;

они имеют дей­ственно подтвержденное право создавать и вступать в независимые ассоциации, включая политиче­­ские ассоциации, такие как политиче­­ские партии и группы интересов, которые стремятся оказывать на правитель­ство воздей­ствие путем соревнования на выборах и при помощи других мирных сред­ств.

Такая модель демократиче­ского политиче­ского процесса опиралась на новую концепцию граждан­ской идентично­сти и граждан­ских прав, основные прин­ципы которой были разработаны непосред­ственно после второй мировой войны в работе Т. Маршалла «Граждан­ство и социальный класс». В ней, в частно­сти, вводилось прин­ципиальное различие между политиче­­скими, граждан­скими и социальными аспектами в рамках новой граждан­ской идентично­сти: «Граждан­ский элемент со­стоит из прав, необходимых для индивидуальной свободы, — свободы лично­сти, свободы речи, мысли и веры, права обладать соб­ственно­стью и заключать имеющие юридиче­скую силу контракты, право на правосудие, т.е. право защищать и утверждать все свои права в условиях равен­ства со всеми другими и на основании законной процедуры». Политиче­­ский элемент включает «право уча­ствовать в осуще­ствлении политиче­ской власти в каче­стве члена корпорации, наделенной политиче­­ским авторитетом или в каче­стве лица, выбирающего члена такой корпорации». Социальный элемент включает «право на минимум экономиче­ского благосо­стояния и безопасно­сти, а также право иметь долю во всем обще­ственном наследии и жить жизнью цивилизованного суще­ства в соответ­ствии с превалирующими в обще­стве стандартами».

Следует еще раз подчеркнуть, что формирование современной теории демократии, демократиче­ского политиче­ского процесса, вполне вписываясь в разработанную Г. Алмондом и С. Вербой концепцию граждан­ской культуры, стало возможным только в ХХ в. в результате мощного спонтанного процесса, который в последние десятилетия специалисты отожде­ствляют с новой демократиче­ской революцией. За исключением США, к концу XIX в. только небольшое меньшин­ство населения в Европе могло быть классифицировано в каче­стве граждан. Как справедливо отмечал американ­ский политолог М. Яновиц, «граждан­ство не является формальной и абстрактной концепцией. Наоборот, это — идея, обладающая конкретным специфиче­­ским значением, отражающим изменяющееся содержание политиче­ского конфликта». В этом смысле «элементы граждан­ства могут быт найдены во всех государ­ствах-нациях, даже в наиболее репрессивных, тоталитарных. Суще­ствует, однако, принципиальное различие между демократиче­­ским и недемократиче­­ским граждан­ством».

Сформировавшаяся за не­сколько послевоенных десятилетий теория демократиче­ской политиче­ской культуры стала своеобразным эталоном, например, для характеристики эволюции политиче­­ских процессов в по­сткоммунистиче­­ских странах.

Анализ политиче­ской культуры, которую современные аналитики называют по­сткоммунистиче­ской или по­сттоталитарной, представляет большие трудно­сти. Их главной причиной является сама беспрецедентно­сть в историче­ском плане трансформации коммунистиче­­ских систем в капиталистиче­­ские и демократиче­­ские. Ориентация новых политиче­­ских элит как в Центральной и Во­сточной Европе, так и в России на создание рыночной экономики и либеральной демократии в период так называемых «бархатных революций» рубежа 1980—1990‑х гг. предопределила радикально новые параметры политиче­ского процесса в этих регионах.

К тому моменту, когда, как выразился С. Хантингтон, «третья волна» демократизации до­стигла Центральной и Во­сточной Европы и бывшего Советского Союза, у западных политологов уже сложилась привычка анализировать эволюцию политиче­ской системы в этом регионе по аналогии с анализом режимов переходного типа в слаборазвитых странах, эволюционирующих от авторитарного правления «правого типа» к политиче­ской демократии. Если для переходных процессов в Латин­ской Америке или южной зоны Европы (Греция, Испания и др.) главным пунктом реформ были отношения между военными (армией) и структурами граждан­ского обще­ства, в странах Центральной и Во­сточной Европы в начальный период демонтажа коммунистиче­ской системы на передний план выступили отношения между гражданами и государ­ством, которое ранее идентифицировало себя с обще­ством и его интересами. В частно­сти, вопросы: принимали ли участие граждане в политиче­­ских репрессиях, в деятельно­сти государ­ственных секретных служб, государ­ственной коррупции и других аналогичных преступлениях, приобрели первоначально огромное значение и сконцентрировали обще­ственное мнение на проб­леме так называемой люстрации, т.е. проведении политиче­­ски мотивированных «чисток» с последующим установлением периода «искупительных жертв» (от лат. lustrum) для коммунистиче­­ских функционеров высшего и среднего звена, а в перспективе и для лиц, сотрудничавших с секретными службами.

Специалисты обычно разделяют политиче­­ский процесс в данном регионе на два отнюдь не равнозначных цикла:

1989/1990—1994 гг. — период так называемой «декоммунизации»;

с 1994 г. вплоть до настоящего времени — период, когда партии левой (социалистиче­ской) ориентации, пережившие период сложной структурной перестройки, начинают возвращаться к власти на парламент­ских и президент­ских выборах.

Несмотря на определенные различия политиче­ской и экономиче­ской ситуаций, для большин­ства стран Центральной и Во­сточной Европы характерной особенно­стью на первом этапе была крайняя неопределенно­сть процесса рыночных реформ и становления либеральных институтов. По замечанию американ­ского политолога Х. Уэлш, «в то время как само чув­ство необходимо­сти распыления старой элиты было повсемест­но распро­странено, разумно­сть ее полного разоружения была также по­ставлена под вопрос. Центральной в связи с этим стала идея, согласно которой авторитарный режим вполне согласуется с либерализацией и в высшей степени — с системной трансформацией, если политика милосердия становится частью политиче­ского переходного процесса. По этой причине политиче­­ские соглашения часто находят поддержку, но только в том случае, если авторитарные части государ­ства (т.е. военные, господ­ствовавшая политиче­ская партия, госбезопасно­сть и полицей­­ский аппарат) не дискредитировали себя до такой степени, что стали несовместимыми с любыми правами, свой­ственными легитимному правлению».

За исключением Румынии, переходные процессы в Центральной и Во­сточной Европе повсемест­но включали в себя переговоры между старой и вновь возникающей политиче­ской элитой. Например, Польша, где в 1980‑е гг. противо­стояние коммунистов с движением, объединявшимся вокруг профсоюза «Солидарно­сть», до­стигло наивысшего пункта, завершившись введением чрезвычайного положения (что, казалось, делало невозможным последующее до­стижение какого-либо компромисса), стала типичной страной, в которой возникновение новой политиче­ской системы было результатом переговоров между коммунистами и оппозицией в рамках «круглого стола» (1988—1989 гг.).

Подобный процесс по­степенной трансформации (степень которой, разумеется, варьировалась от Польши и Венгрии до бывших Чехословакии и ГДР) вполне подтверждает вывод, согласно которому наиболее важная проб­лема со­стояла не столько в природе самого перехода, сколько в степени развития граждан­ского обще­ства накануне отстранения коммунистиче­ского правитель­ства.

Тем не менее в политиче­ском плане в условиях всеобщей эйфории 1989—1990 гг. повсемест­ный крах режимов советского типа, произошедший в ходе парламент­ских выборов, рассматривался как в самом регионе, так и на Западе сквозь призму историче­ского поражения «социалистиче­ской левой». Сами результаты выборов в большин­стве бывших коммунистиче­­ских стран (за исключением Болгарии, Румынии и Югославии), как казалось тогда, свидетель­ствовали о том, что как концепция социализма, так и любой социалистиче­­ский вариант развития не могут найти более поддержки ни в настоящем, ни в будущем.

Однако, несмотря на убедительную победу политиче­­ских партий и блоков, выступавших под националистиче­­скими и демократиче­­скими знаменами, главные социальные, политиче­­ские и пси­хо­ло­ги­че­­ские характеристики основной граждан­ской массы новых во­сточноевропей­­ских демократий далеко не всегда соответ­ствовали соотношению сил победивших блоков и социалистиче­ской оппозиции в парламентах. На протяжении всего первого пятилетнего цикла левые силы продолжали сохранять устойчивые позиции в по­стсоциалистиче­­ских обще­ствах на уровне социальных структур и электората. Этому способ­ствовали сами обстоятель­ства и характер проводимых в рамках данного цикла реформ и устойчивые традиции прошлого.

Сразу же после мирных революций новая политиче­ская элита ощутила о­стрый дефицит квалифицированных реформаторов и опытных администраторов. Бывшие диссиденты и лидеры массовых движений и демонстраций, которые «делали революцию» стали по­степенно терять политиче­ское влияние. На рубеже 1991—1992 гг. начинается новая фаза рекрутирования по­стреволюционных элит, совпавшая со второй стадией нацио­нальных парламент­ских выборов.

Таким образом, первое поколение революционеров очень быстро уступает дорогу второму поколению реформаторов националистиче­ского и либерально-консервативного толка. Многие из них являлись либерально-буржуазно настроенными технократами — выходцами из среднего звена партноменклатуры. Не уча­ствуя активно в оппозиционном движении до 1989 г., они увидели впослед­ствии в условиях кризисного со­стояния, наступившего в результате первых шагов реформатор­ской деятельно­сти «революционеров первого поколения», свой историче­­ский шанс стать активными участниками политиче­ской игры, опираясь на профессионализм и компетент­но­сть в сфере управления.

С 1993—1994 гг. наблюдается третья волна рекрутирования политиче­ской элиты: ро­ст реформист­ских социалистиче­­ских (социал-демократиче­­ских) партий и их новых лидеров, особенно в Польше и Венгрии (а также в Болгарии, странах Прибалтики). Новые лидеры до 1989 г. обычно принадлежали к молодому реформистскому крылу бывших коммунистиче­­ских партий. Используя критиче­скую ситуацию, связанную с деятельно­стью двух поколений реформаторов, опираясь на влиятельную корпорацию управленцев регио­нального и мест­ного уровня, на владельцев приватизированных предприятий (как правило, также представителей парт­номенклатуры), они смогли к середине 1990‑х гг. укрепить свои позиции и даже вновь прийти к власти.

Причина столь быстрого продвижения реформатор­ского крыла бывших коммунистов, разумеется, заключается не в аморфно­сти структур политиче­­ских партий, на которые опирались политики первой и второй стадий демократизации. С самого начала партийные системы в этом регионе характеризуются крайне расплывчатыми программами, демонстрируют высокую степень персонализации, недо­статок историче­ской идентично­сти и профессио­нального политиче­ского руковод­ства. Это было особенно характерно для тех либерально-консервативных, радикальных и социал-демократиче­­ских организаций, возникших в русле граждан­ских движений (Польша, Чехословакия) или руководимых исключительно интеллектуалами (Альянс свободных демократов, Альянс молодых демократов или Христиан­ско-демократиче­ская народная партия в Венгрии). Программы и политика новых партий вряд ли могут рассматриваться сквозь призму классиче­­ских дихотомий, характерных для партийных систем Западной Европы: левые — правые, капиталистиче­­ские (буржуазные) — рабочие, богатые — бедные, сель­ские — город­ские, христиан­ские — свет­ские, этатист­ские — антиэтатист­ские, националистиче­­ские — интернационалист­ские и т.д.

Для прежней коммунистиче­ской системы была характерна атомарная, диффузная социальная структура. Сама специфика процесса социальной рестратификации в по­стреволюционных обще­ствах, отсут­ствие влиятельных групп интересов, опирающихся на массовую базу, суще­ственно затрудняли артикуляцию политиче­­ских предпочтений граждан.

Вместе с тем на их поведение влияли факторы гораздо более глубокого порядка.

Развитие в направлении «социально ориентированной рыночной экономики», декларированное в программах реформаторов первой волны, сразу обнаружило множе­ство парадоксов.

Например, радикальные экономиче­­ские реформы и приватизация, создание доходных государ­ственных и частных предприятий, формирование новой экономиче­ской элиты, увеличение спроса на рабочие места и т.д. возможны только в случае, если политиче­ская система в со­стоянии справляться с первичными послед­ствиями начавшихся реформ — резким снижением жизненного уровня и социальной дезинтеграцией, вызванными радикальной трансформацией социалистиче­ской экономики и обще­ственных структур. Государ­ство с необходимо­стью должно изы­скивать ресурсы для смягчения и компенсации самых тяжелых социально-экономиче­­ских потерь. Наследие социалистиче­ского государ­ственного патернализма с его специфиче­ской комбинацией авторитаризма и политики, направленной на обеспечение и поддержание благосо­стояния по­стоянно приводило к конфликту укоренившихся на протяжении десятилетий ожиданий и надежд на помощь государ­ства для поддержания стабильного уровня потребления с политикой либерализации, не предусматривавшей создание соответ­ствующих государ­ственных фондов.

«Конфликт ожиданий» во многом углублялся возникновением новых форм социальной дискриминации, связанных с трансформацией бюрократиче­ского социализма и его власт­ных структур.

Под аккомпанемент широко разрекламированной в СМИ кампании по декоммунизации десятки, если не сотни тысяч представителей номенклатуры высшего и среднего звена, используя тайные и явные финансовые ресурсы, личные связи и хорошее знание столичной, регио­нальной и мест­ной конъюнктуры, переместились из партийных кресел на места руководителей банков, совмест­ных и частных предприятий, со­ставив основу нового «кадрового капитализма».

Такого рода метаморфоза резко контрастировала с потерей огромным числом граждан в результате приватизации и «рационализации» производ­ства работы и многих преимуще­ств, связанных в прошлом с высокой квалификацией или академиче­­ским образованием. Другие группы населения — пенсионеры, многодетные семьи, безработные, матери-одиночки — были вообще отброшены процессом модернизации до уровня ниже прожиточного минимума. Обширный слой низкооплачиваемых государ­ственных служащих, подвергся серьезной дискриминации. Бедно­сть как фактор социальной жизни развивалась на фоне расцвета афер «новых богачей», спекулянтов, мафиозных организаций, получавших огромные полулегальные и незаконные доходы и обладавшие большим влиянием практиче­­ски во всех по­сткоммунистиче­­ских обще­ствах.

Типичным примером такого варианта развития является по­сткоммунистиче­ская Польша.

Картина, сложившаяся в стране после июнь­ских выборов 1989 г., когда возглавляемый «Солидарно­стью» блок одержал внушительную победу, определялась в первую очередь тем, что, несмотря на эйфорию, вызванную внезапным крахом коммунистиче­ского правления, победившая коалиция не имела на своей стороне ни средних слоев бюрократии, способной поддерживать управление страной, ни экономиче­ской программы дальнейшего продвижения к рыночной экономике, которое было предпринято самими коммунистами в последние два года их господ­ства. Это означало, что руководившая «Солидарно­стью» элита фактиче­­ски заняла только высшие правитель­ственные по­сты, о­ставив нетронутой государ­ственную бюрократию вместе с до­ставшейся ей по наслед­ству экономиче­ской программой и штатом экономистов, также унаследованными от коммунистиче­ской системы.

Не использовав вполне реальную возможно­сть создать новую мощную социал-демократиче­скую партию западного типа на основе слияния левого крыла «Солидарно­сти» с реформист­ским крылом ПОРП, новое руковод­ство предпочло спешно разработать соб­ственную программу реформ, встав на путь соединения жизненных реалий с интенсивным мифотворче­ством, призывов к жертвенно­сти — с торже­ственными обещаниями преобразовать экономику и обще­ство в течение шести ближайших месяцев. Результатом реализации этой программы стало развитие кратко обрисованных выше процессов в экономике и политике с неизбежной коррупцией на всех уровнях государ­ственной и хозяй­ственной иерархии.

Ключом к пониманию коррупции в по­сткоммунистиче­­ских обще­ствах является конкретный анализ эволюции как политиче­ской элиты, так и своеобразия элитарной политиче­ской культуры в последние годы коммунистиче­ской системы. Именно в этот период традиционная для всех периодов истории коммунистиче­­ских режимов коррупция приобрела новые форму и измерение. Например, провозгласив с середины 1980‑х гг. с целью укрепления руководящего положения ПОРП в обще­стве ориентацию на рыночную экономику и политиче­скую демократию (эта ориентация усилилась под влиянием развития «гласно­сти» и «перестройки» в СССР), польское руковод­ство, есте­ственно, оказалось перед дилеммой — каким образом сохранить социалистиче­­ские прин­ципы, одновременно формируя новый класс капиталистиче­­ских предпринимателей, особенно в условиях грядущего экономиче­ского банкрот­ства, вызванного ро­стом долговых обязатель­ств.

Конгениальное решение заключалось в превращении обширного слоя номенклатуры в капиталистов. Поскольку огромное большин­ство претендентов на эту роль не располагали до­статочным количе­ством сред­ств для того, чтобы заплатить хотя бы приблизительно стоимо­сть приватизируемых предприятий, коммунистиче­ская элита дала им «зеленый свет», устроив специальные «безальтернативные» аукционы, на которых государ­ственные предприятия продавались за символиче­­ские суммы. Вслед за этим государ­ственные банки предо­ставили льготные кредиты новоиспеченным владельцам.

При помощи таких методов проводилась массовая приватизация государ­ственной соб­ственно­сти в последние годы правления ПОРП. В результате наиболее доходные мелкие и средние предприятия перешли в руки новых владельцев. Очень часто крупные госпредприятия специально разделялись для того, чтобы продать их наиболее перспективные подразделения «новым богачам», о­ставив менее прибыльные в руках государ­ства. Таким образом, торговля, распределение и сфера услуг почти полно­стью была приватизирована номенклатурой. Новым приватизаторам из «Солидарно­сти» о­стались предприятия, относящиеся к категории наименее доходных и громоздких.

Вполне есте­ственно, что, несмотря на ауру полнейшей законно­сти процедуры такой приватизации «по Раков­скому», в глазах рядовых граждан этот процесс вполне справедливо рассматривался как элементарное расхищение государ­ственной соб­ственно­сти правящим классом. Эта приватизация усилила роль оппозиции, став одним из наиболее мощных факторов ослабления влияния ПОРП до такой степени, что ее руковод­ство было уже неспособно само­стоятельно осуще­ствлять переход к рынку и оказалось вынужденным пойти на переговоры с «Солидарно­стью» в рамках «круглого стола». Как справедливо отмечал поль­ский политолог В. Зубек, «приватизация» в огромной степени ослабила последнюю правящую коммунистиче­скую элиту, втолкнув ее в идеологиче­­ски сюрреалистиче­­ские рамки: в то же самое время, когда они продолжали декламировать марксистско-ленин­ские песнопения о добродетельных свой­ствах социалистиче­ского порядка, который, по их утверждению, они создавали, фактиче­­ски они были втянуты в быстрое строитель­ство капитализма. Подобный идеологиче­­ский дадаизм, несомненно, оказался дополнительным фактором, который способ­ствовал их сокрушительному поражению на июнь­ских выборах 1989 г.».

Левое крыло «Солидарно­сти», на основе которого формировалась новая правящая элита, полно­стью отрицавшая марксист­ские экономиче­­ские прин­ципы, было не только вынуждено унаследовать коммунистиче­скую бюрократию с ее методами социально-экономиче­ской трансформации (ведь новые политики были совершенно не готовы взять власть), но с готовно­стью решило продолжить приватизацию «по Раков­скому». Именно к этому в конечном итоге сводился широко разрекламированный «план Бальцеровича». При такой конъюнктуре первой из облагодетель­ствованных новым витком «приватизации» оказалась верхушка новой по­сткоммунистиче­ской элиты. Различие между нею и старой номенклатурой со­стояло в том, что, будучи, в отличие от своих предше­ственников, абсолютно не связанными нормами «социалистиче­ской морали» и идеологии, ее представители стали безоглядно предаваться демонстративному потреблению.

По свидетель­ству многих наблюдателей, большин­ство членов недавней оппозиции были либо про­сто бедны, либо лишены сколько-нибудь значительных сред­ств. В новых условиях они решили полно­стью компенсировать годы своих лишений. Именно для этого они сохранили сюрреалистиче­скую законодательную систему, созданную в последние годы коммунистиче­ского правления специально для «законной» конфискации государ­ственной соб­ственно­сти. В итоге многочисленные функционеры левого крыла «Солидарно­сти», бывшие за два года до победы чуть ли не пауперами, в считанные месяцы превратились в весьма со­стоятельных людей.

Очень важно также отметить, что все последующие политики, в прошлом близкие к «Солидарно­сти», не упустили редчайшую историче­скую возможно­сть стать капиталистами. Однако по­степенно золотой поток первых лет по­сткоммунизма стал уменьшаться вслед­ствие крайнего неприятия подобной практики широкими народными массами. Эти годы были охарактеризованы взрывом многочисленных сомнительных, полукриминальных и прямо преступных афер, связанных с манипуляцией налогами, банков­скими операциями, введением таможенного законодатель­ства с целью создания «черных дыр», пользуясь которыми многочисленные авантюристы за не­сколько дней наживали огромные со­стояния.

Подобные тенденции наблюдались в большин­стве по­ст­ком­мунистиче­­ских стран и они не могли не повлиять на характер формирующейся новой политиче­ской культуры. Специалисты выделяют следующие особенно­сти современной политиче­ской культуры в по­сткоммунистиче­ской Центральной и Во­сточной Европе:

преобладание профессио­нальных политиков;

низкий уровень политиче­ского участия;

широко распро­страненные политиче­ская апатия и стремление замкнуться в частной жизни (приватизм);

тенденция к авторитаризму, выражающаяся как в латентных, так и в открытых формах.

Все, приведенные выше, характеристики политиче­ской культуры в странах Центральной и Во­сточной Европы почти полно­стью справедливы и в отношении по­сткоммунистиче­ской России.

Еще в 1993 г. А. И. Соловьев в одном из первых отече­ственных учебных пособий по политологии дал следующую характеристику россий­ской политиче­ской культуры: «В отличие от государ­ств, на десятилетия и столетия раньше испытавших “цивилизующее воздей­ствие капитализма” (Маркс), жители нашей страны веками ориентировались по преимуще­ству на нормы общинного коллективизма, воплощающие примат интересов семьи, общины, сословия, государ­ства перед целями и ценно­стями отдельной лично­сти, потребно­стями индивида как такового. Человек, таким образом, с ранних лет ощущал не про­сто зависимо­сть, но и безусловную подчиненно­сть своего “Я” групповым и общеколлективным интересам. Ориентация же на соб­ственные интересы, поиск жизненных целей за рамками своей общины однозначно подвергались осуждению и о­стракизму. Причем в ХХ в. эти традиции были подкреплены жесточайшим тотальным контролем государ­ства, исключавшим любую идеологиче­­ски несанкционированную активно­сть гражданина. Поэтому сегодня лишь в отдельных слоях и стратах обще­ства эти ценно­стные стереотипы подвергнуты деформации и разрушению. В большин­стве же своем люди с великим трудом воспринимают идеи либеральной демократии, основанные на неесте­ственных для них ценно­стях: понятиях рынка, политиче­ской и экономиче­ской свободы, конкуренции, нрав­ственной автономии и проч… Лишенные индивидуально выношенных мировоззренче­­ских опор, граждан­ские и политиче­­ские представления большин­ства людей обретают исключительную предрасположенно­сть к конформизму… Большин­ство граждан исповедуют подданниче­ское отношение и перманентную лояльно­сть даже не столько к государ­ству, сколько к любому центру реальной власти, например, сильному лидеру, тайной полиции, сред­ствам массовой информации и т.д… Заидеологизированно­сть мышления большин­ства граждан России, обу­словливающая непримиримо­сть к людям с нетрадиционными воззрениями, общекультурная неразвито­сть граждан­ских позиций, низкая компетентно­сть в управлении делами обще­ства и государ­ства, правовой нигилизм, а также другие получившие массовое распро­странение черты и свой­ства духовной и практиче­ской активно­сти людей как субъектов политиче­­ских отношений, до­статочно убедительно показывают, что в нашем обще­стве без­оговорочно доминирует политиче­ская культура традиционалистского, патриархального типа».

Сегодня приходиться констатировать тот очевидный факт, что россий­ская политиче­ская культура за прошедшие шестнадцать лет не претерпела ни малейших изменений, неуклонно продолжая эволюционировать в том же традиционалистском и патриархально-подданниче­ском направлении. Причины такой ситуации заключаются в незавершенно­сти реформ и все углубляющемся экономиче­ском и социально-политиче­ском кризисе, ввергнувшем страну в катастрофиче­ское со­стояние.

В результате проведенной правитель­ством Е. Гайдара в 1992 г. «шоковой терапии» Россия из великой державы превратилась во второразрядное государ­ство со всеми типичными чертами колониальной зависимо­сти и слаборазвитой экономикой: половина производимого сырья экспортируется, большая часть внутреннего рынка захвачена импортными товарами, в структуре производ­ства и инвестиций доминируют сырьевые отрасли, уровень расходов на науку соответ­ствует среднеафрикан­скому, продолжительно­сть жизни населения не выше, чем в большин­стве слаборазвитых стран. Если в 1986 г. СССР по валовому продукту был на втором месте, уступая только США, то сегодняшнюю Россию превосходят десятки государ­ств, не только Германия и Франция, но и Бразилия и Индонезия. За последние годы спад производ­ства в России со­ставил 60% (а в целом ряде ключевых отраслей от 70% до 90%). В результате резко возросшей смертно­сти среди населения, войн и вызванных разрушением СССР демографиче­­ских катастроф люд­ские потери России со­ставляют многие миллионы. Основной причиной экономиче­ского и социального краха была, конечно, безграмотно проведенная приватизация, сопровождавшаяся бросовой распродажей госсоб­ственно­сти по предельно заниженным ценам.

Если опыт россий­­ских реформ вообще может о чем-либо свидетель­ствовать, то прежде всего о том, что обозначенный выше фактор, будучи прямым след­ствием изначального плана (с соответ­ствующей мифологией), который реализовывался реформистско-рыночным крылом партхозноменклатуры после развала СССР, совершенно изменил весь облик советского обще­ства, придав ему черты, не имеющие абсолютно ничего общего с тем, насаждаемым продажными СМИ, виртуальным образом новой либеральной демократии, который в новой России лишь камуфлировал вполне реальную цель — захват и радикальное перераспределение гигантской государ­ственной соб­ственно­сти.

Сегодня чиновников России уже почти на порядок больше, чем было во всем СССР. Как в центре, так и на местах исполнительная иерархия функционирует путем создания невообразимого множе­ства параллельных структур. Например, в Администрации Президента РФ чиновников работает больше, чем в Правитель­стве РФ. Как и в ельцин­ские времена Администрации Президента РФ продолжает выполнять функции параллельного правитель­ства, окончательно встав над правитель­ством официальным. В этих условиях процесс слияния интересов чиновниче­ства, финансовых групп и криминальных структур как бы программируется самим характером россий­ской внутренней и внешней политики.

Параллельно с ро­стом чиновниче­ства и криминальных структур исчезают всякие проявления само­стоятельно­сти и активно­сти россий­­ских граждан. Резонные сомнения в суще­ствовании в России обще­ственного мнения подтверждаются, в частно­сти, отсут­ствием какой-либо реакции со стороны основной массы населения на проводимую вот уже полтора десятилетия «жилищную реформу», на происшедший в результате дефолта 1998 г. крах финансовой системы, равно как и на нынешний экономиче­­ский кризис, грозящий не только окончательно подорвать жизненный уровень тех слоев, которые вплотную приближаются к черте бедно­сти, но и окончательно похоронить надежды на компенсацию денежных вкладов, бесцеремонно изъятых у населения в период «реформ».

Население России крайне пассивно относится и к чудовищному разгулу преступно­сти, и к коррупции. Подобное со­стояние обще­ственного сознания, в котором доминирует паралич воли, делает вполне правомерными выводы некоторых ученых об уникальном характере обще­ственной системы, сложившейся в современной России и не имеющей сколько-нибудь определенных историче­­ских параллелей. «То со­стояние, которое сложилось в России, — отмечает А. А. Зиновьев, — это не нормальное со­стояние эволюции живого социального организма, живой социальной системы, а со­стояние искус­ственное. Так что какие бы тут для кого положительные явления ни возникали, какие бы успехи ни были, все равно в целом происходит социальная деградация, происходит умирание огромного народа, огромной страны… То, что образовывало жизнь, полноценный социальный организм, социальную систему в совет­ские годы, это убито… Тот социальный феномен, который складывается сейчас в России, есть имитационная форма. Имитация — это подделка, не подлинно­сть, создание видимо­сти… Здесь все вроде бы похоже на реалии — и государ­ственная система, и экономика, и культура, все похоже на что-то настоящее. Но на самом деле это имитационные формы. Они неустойчивы и ненадежны. Это внешние формы, внутренне они совершенно пустые, они не наполнены некой социальной сущно­стью, которая образует устойчивую жизнь социального организма. В сегодняшней России нет сущно­стного стержня, центра, ядра».

Основной причиной возникновения такой системы А. А. Зиновьев считает резкий разрыв преем­ственно­сти. В результате разрушения управленче­ского механизма, сложившегося в рамках прежней системы, миллионы людей были «выключены» из участия в социальной жизни, а страна оказалась беспомощной в экономиче­ском, военном и, прежде всего, идейно-психологиче­ском отношении, превратившись в «идейную помойку и мусорную свалку», над которой возвышается чиновничья пирамида, создающая огромное количе­ство указов и по­становлений, никак не влияющих на реальную жизнь.

По­стоянно выказываемое учеными предположение о том, что суще­ствующая в России политиче­ская система является в извест­ном смысле результатом психологиче­ского (и вполне рацио­нального) приспособления россиян к окружающим жизненным обстоятель­ствам, из которых они, пережив две мировые войны, революцию, массовые репрессии и голод, не видят выхода, является справедливым только отчасти. Еще в сентябре 1993 г., оценивая шансы режима президента Б. Ельцина закрепить результаты осуще­ствленного президентской администрацией в августе 1991 г. государ­ственного переворота и приобрести легитимно­сть, политолог С. Митрохин выделял две социальные группы, на которые она могла опираться:

«группа харизмы», к которой принадлежат почитатели президента как «героя противобор­ства с КПСС»;

более многочисленная «группа эффективно­сти».

Последняя, в свою очередь, распалась на две категории:

так называемые «про­стые люди», «желающие спокой­ствия как такового, требующие стабильно­сти ради ее самой и готовые получить ее из рук какой угодно политиче­ской силы»;

«вторая категория, ставшая сегодня движущей силой обще­ства, также жаждет стабильно­сти, но уже на своих соб­ственных условиях. К ней относится восходящий средний класс, которому стабильно­сть нужна как необходимое условие обогащения. Особо следует выделить либеральную интеллигенцию — она выступает в каче­стве идеологиче­ского авангарда этого нового класса и требует стабильно­сти на условиях подавления своих политиче­­ских оппонентов. Ее условием лояльно­сти по отношению к режиму является свобода соб­ственного слова и творче­ского самовыражения, которые нужны ее представителям не только для повышения своего уровня жизни, но и для беспрепят­ственного распро­странения в обще­стве порождаемых ими идеологиче­­ских схем и культурных образцов».

Исследуя социальную базу легитимно­сти ельцин­ского режима в 1995—1996 гг., В. Шляпентох выделял три основных группы, примерно равные между собой по численно­сти, но различающиеся не только по своему социальному статусу, но и по отношению к новой по­сткоммунистиче­ской дей­ствительно­сти.

Первая группа, со­стоящая, преимуще­ственно из новой россий­ской буржуазии и тех, кто ей непосред­ственно служит, является главной силой, поддерживающей режим. Вторая группа (соответ­ствующая «группе эффективно­сти» у С. Митрохина) одобрила антикоммунистиче­скую революцию в августе 1991 г., приняв последующие социальные изменения как необратимые. «Однако в то же самое время, вторая треть занимает критиче­скую позицию по многим аспектам нынешней ситуации в стране». Последняя группа, к которой относятся преимуще­ственно неквалифицированные рабочие, крестьяне и пенсионеры, «отвергали большин­ство вещей, случившихся после 1985 г. и особенно 1991 г., требуя радикальных перемен во внутренней и внешней политике. Тем не менее, только меньшин­ство внутри этой группы — около 5—10% — была устремлена к массовым незаконным дей­ствиям против режима».

Для подтверждения правильно­сти своих выводов В. Шляпентох (как, впрочем, и многие отече­ственные ученые, стоящие на близких к его анализу позициях) ссылается, например, на результаты декабрь­ских выборов 1995 г., на которых 30% россиян проголосовали за продолжение реформ, тогда как 28% были категориче­­ски против них. О­стальные 42% заняли промежуточную позицию. Говоря о будущем россий­ской экономики, 29% предполагали, что ее со­стояние может улучшиться, 40% предсказывали «некоторое ухудшение», 31% — «значительное ухудшение». И, наконец, одна треть россиян поддерживает социализм, другая треть выступает за капитализм, в то время как о­стальные занимают промежуточное положение, голосуя за некую разновидно­сть социал-демократиче­ской модели типа шведского социализма.

Следует отметить, что за прошедшее время структура психологиче­­ских ориентаций основных групп россий­ского электората изменялась крайне медленно. Един­ственным различием между серединой 1990‑х гг. и нынешним со­стоянием является практиче­ское исчезновение каких-либо идеологиче­­ских ориентиров и перспектив.

Такая картина до­стигнутого в России на данном этапе социального равновесия, перспективы динамики которого никто, однако, не берется предсказать, со­ставляет дей­ствительную основу современного политиче­ского процесса, нередко определяемого зарубежными аналитиками как «контролируемый беспорядок». Именно это обстоятель­ство придает современной россий­ской политиче­ской культуре крайне фрагментарный и нестабильный характер.

13.2. Психологиче­­ские механизмы приобщения к политике: политиче­ская социализация

Каким образом индивиды усваивают установки, верования и ценно­сти, в соответ­ствии с которыми они воспринимают политиче­­ские объекты? Как им удается играть политиче­­ские роли, будь то роли избирателя, члена группы интересов, активиста радикальной партии, политтехнолога или законодателя? Иными словами, в результате каких процессов индивиды овладевают образцами политиче­ского поведения? Из этих вопросов вполне закономерно встают и другие, не менее важные. Например, суще­ствуют ли общие закономерно­сти, определяющие усвоение этих образцов во всех странах или же в различных частях обще­ства какой-либо отдельной страны? Наконец, есть ли различия в овладении нормами политиче­ского поведения у жителей сельской мест­но­сти и крупных городов? Если они есть, то какие факторы их характеризуют?

Все эти вопросы связаны с проб­лемой, именуемой в современной политологии как проб­лема политиче­ской социализации. Хотя интерес к ней возник уже в эпоху античной классики и нашел вполне рельефное отражение в «Государ­стве» Платона и «Политике» Аристотеля, только во второй половине ХХ в. она начинает приобретать черты направления, играющего важнейшую роль в современном политиче­ском знании. В разработку этого направления по­стоянно вносят свой вклад и другие научные дисциплины. Специалисты в области культурной антропологии и социологии изучают социализацию как детей, так и взрослых, выявляя многообразные характеристики лично­сти в процессе усвоения индивидами поведенче­­ских ролей в различных обще­ствах. Некоторые направления в психологии и психиатрии фокусируют внимание на воздей­ствии пережитого в дет­стве опыта на поведение взрослых индивидов.

В политиче­ской науке одним из главных стимулов для изучения процесса социализации стало развитие сравнительных исследований, фиксирующих стремление вставших на путь создания современного демократиче­ского обще­ства народов и их правитель­ств создать механизмы, обеспечивающие активное участие граждан в этом процессе.

В современной политологии суще­ствуют различные подходы к определению понятия «политиче­ская социализация».

Одни ученые определяют ее как овладение политиче­­ски релевантными образцами социального поведения, соответ­ствующими социальным ориентациям индивида, которые воплощаются в различных политиче­­ских ролях.

Другие специалисты предлагают более обширные толкования. В «Международной энциклопедии социальных наук» Ф. Гринштейнпредложил следующее определение: под политиче­ской социализацией следует понимать «всякое обучение — формальное и неформальное, обдуманное и незапланированное — на любой стадии жизненного цикла, включая не только эксплицитно выраженное политиче­ское обучение, но также и неполитиче­ское обучение, влияющее на политиче­ское поведение, например, усвоение политиче­­ски релевантных социальных установок или приобретение политиче­­ски релевантных персо­нальных характеристик».

Иные определения ориентированы их авторами не столько на характеристику индивидуальных аспектов поведения, сколько на ту роль, которую играют политиче­ская система и обще­ство в целом в процессе социализации. Одним из примеров такого подхода является формулировка, предложенная Г. Алмондом в статье «Функцио­нальный подход к сравнительной политологии»: «Что подразумевается под функцией политиче­ской социализации? Мы имеем в виду, что все политиче­­ские системы стремятся увековечить свои культуры и субкультуры во времени и что они делают это преимуще­ственно посред­ством тех влияний, которые оказывает процесс социализации на уровне первичных и вторичных структур, определяющих процесс перехода молодых людей в стадию зрело­сти… Политиче­ская социализация является процессом ввода в политиче­скую культуру. Ее конечным продуктом является структура установок, познавательных актов, ценно­стных стандартов и чув­ств, устремленных к политиче­ской системе, ее различным ролям и их носителям. Она также включает в себя знание ориентированных в ценно­стном плане методов воздей­ствия и чув­ств, определяющих характер требований и притязаний к системе на входе и принятие власт­ных решений на выходе».

Предложенная Г. Алмондом и его сторонниками трактовка политиче­ской социализации неоднократно подвергалась критике, прежде всего, за узкую акцентировку ее функций исключительно на поддержке суще­ствующей политиче­ской системы, о­ставляющую без внимания суще­ствование процессов социализации, имеющих противоположный, «альтернативный» по отношению к данной системе характер. Чтобы избежать подобного противопо­ставления, целесообразнее рассматривать политиче­скую социализацию как совокупно­сть разнообразных процессов развития, в ходе которых индивиды усваивают посред­ством целенаправленного воспитания и обучения или же спорадиче­­ски приобретаемого опыта политиче­­ские ориентации и образцы поведения.

Суще­ствование различных определений политиче­ской социализации лишний раз подчеркивает разнообразные аспекты как самого понятия, так и стоящих за ним реальных процессов. Одни определения характеризуют процесс функционирования политиче­ской системы во времени и про­стран­стве, другие акцентируют внимание на формировании и развитии индивидуальных политиче­­ских ориентаций.

В современной психологии большин­ство исследователь­ских подходов к анализу политиче­ской социализации имеют описательный характер, направленный на измерение типа и уровня политиче­­ских ориентаций. Критиче­­ски настроенные по отношению к данному подходу специалисты разрабатывают специальные модели научного анализа с целью ответа на следующий вопрос: каким именно образом политиче­­ские ориентации усваиваются индивидом?

Модель аккумуляции исходит из предположения о том, что приобретение знаний о политике осуще­ствляется путем накопления познавательных единиц вне логиче­ской связи между информацией и психологиче­­скими установками, при отсут­ствии последовательно­сти в самом процессе обучения и каких-либо ограничений, свой­ственных детям на различных этапах возрастного развития.

Альтернативная модель основана на представлении, согласно которому способно­сть ребенка вырабатывать определенные виды политиче­­ских ориентаций ограничивается стадиями его когнитивного развития.

Можно провести также различие между прямой и косвенной политиче­ской социализацией. Под последней подразумевается усвоение не политиче­­ских, но соотносящихся политикой аспектов поведения; сюда входят характеристики лично­сти и ориентации в отношении различных ролей и их взаимодей­ствий, в частно­сти, — ориентации на авторитетные фигуры. Напротив, опыт прямого обучения является явно политиче­­ским по своему содержанию.

Одной из форм косвенного обучения принято считать межлично­стный обмен, в рамках которого формируются ясно выраженные предпочтения, такие как установка на авторитет и др. В процессе такого обмена усвоенные образцы других социальных ролей трансформируются в политиче­­ские роли. Развившиеся в семье, школе, дет­ских коллективах и молодежных ассоциациях, а также в ходе обучения будущей профессии ориентации трансформируются в индивидуальные ожидания, в соответ­ствии с которыми должен вести себя авторитетный лидер в данной политиче­ской системе. Одновременно с этим индивид усваивает правила организации и участия.

Другим видом косвенной политиче­ской социализации является распро­странение (часто спонтанное) ценно­стей, имеющих общий социальный и общекультурный характер, на политиче­скую систему. Так, заниженное чув­ство личной ответ­ственно­сти трансформируется в неспособно­сть оценить степень эффективно­сти политиче­­ских дей­ствий.

Суще­ствует также немало непосред­ственных способов политиче­ской социализации.

Главный из них — имитация политиче­­ских ориентаций и поведения других индивидов, например, заим­ствованная ребенком от родителей, идентификация себя с определенной политиче­ской партией. Заим­ствование женой политиче­­ских предпочтений мужа относится к той же категории.

Второй тип прямого обучения — предвосхищающая социализация. В такого рода процессе индивиды усваивают политиче­­ские ориентации, поведенче­­ские роли, соответ­ствующие тем будущим ролям, которые они желают исполнять на политиче­ской арене. На Западе студенты университетов и колледжей, отдающие предпочтение определенным политиче­­ским партиям и мечтающие о дальнейшей партийной карьере, могут приобрести начальный опыт политиче­ской деятельно­сти в соответ­ствующих молодежных партийных клубах.

Третим типом непосред­ственной социализации является целенаправленное воздей­ствие системы образования, а также семьи, церкви или социальных групп на формирование определенных политиче­­ских установок. Чтение в учебных заведениях США специальных курсов по проб­лемам демократии, американ­ской истории и американ­скому правитель­ству, воспитание школьников и студентов в духе преданно­сти партийным вождям в СССР и коммунистиче­ском Китае, салютование нацио­нальному флагу, пение нацио­нального гимна относятся к числу наиболее распро­страненных воспитательных дей­ствий такого типа.

Четвертым типом непосред­ственного политиче­ского образования является целеустремленное или случайное приобретение молодыми людьми политиче­ского опыта. Политиче­ская кампания, инциденты с представителями государ­ства — полицей­­ским, парламентарием, судьей на процессе, страховым агентом, служащим благотворительного фонда, работником метро и т.д. — воздей­ствуют на политиче­­ские ориентации индивида по отношению к режиму, его представителям и даже ко всему политиче­скому сообще­ству. Непосред­ственный политиче­­ский опыт формирует ожидания, ориентации, будущее поведение в соответ­ствии с запланированными ролями.

Какие структуры, образцы, типы поведения наиболее важны в формировании и трансформации политиче­­ских ориентаций?

Ответ на этот вопрос невозможен без привлечения конкретных выводов ученых, представляющих различные направления гуманитарных наук. И все же, создание гомогенной научной концепции политиче­ской социализации является делом отдаленного будущего. Характер взаимодей­ствия различных субкультур и традиций внутри различных обще­ств, находящихся на различных ступенях развития, не позволяет создать какой-либо единой картины.

В частно­сти, роль семьи в политиче­ской социализации может варьироваться от одного класса к другому. Исследования показывают, что дети из рабочих семей, где родители не проявляют интереса к политике, воспринимают школу как главный источник политиче­ской информации. Отношения внутри семьи также могут способ­ствовать созданию различных образов политики у ребенка (доминирование отца, матриархальный комплекс и т.д.). Например, американ­ский политолог К. Лангтон обнаружил, что мальчики из семей, где нет отца, демонстрируя авторитарное поведение, одновременно проявляют меньший интерес к политике по сравнению с детьми, в семьях которых отношения между отцом и матерью уравновешены. Сочетание пониженного интереса к политике и авторитарного стиля поведения характерно и для рабочих семей, и для семей среднего класса, в которых доминирует мать.

Дети приобретают от родителей определенные базовые ориентации, и прежде всего чув­ство принадлежно­сти к определенному политиче­скому сообще­ству. Эти базовые ориентации имеют по большей части эмоцио­нальный характер. Они могут усиливаться или ослабевать в процессе школьного обучения. Непосред­ственный политиче­­ский опыт, сред­ства массовой информации, вторичные группы и т.д. могут способ­ствовать стабилизации или, наоборот, полному изменению первоначальных политиче­­ских установок. Интересно отметить, что у детей представители различных видов власти обычно вызывают благоприятные впечатления потому, что они ассоциируются с авторитетом отца. Вообще влияние отцов­ского авторитета способ­ствует формированию у детей положительного образа граждан­ских властей.

Зарождающееся в семье ощущение принадлежно­сти к политиче­скому сообще­ству по­степенно в процессе школьного обучения выстраивается в систему когнитивных (уже основанных на элементарных знаниях) ориентаций. В дальнейшем непосред­ственный политиче­­ский опыт, общение в различных организациях и социальных группах способ­ствуют в совокупно­сти более осознанному восприятию политиче­­ских ролей и их носителей.

У детей из низших социальных слоев имеется тенденция более доверительного отношения к власти и ее представителям и гораздо меньшая склонно­сть к политиче­скому цинизму. У взрослых представителей этих слоев наблюдается обратная тенденция, тогда как взрослые из зажиточных слоев, напротив, демонстрируют склон­-
но­сть более доверительного отношения к правитель­ству. Некоторые исследования показали, однако, что дети из обездоленных семей менее доверяют правитель­ству, чем их сверстники из более влиятельных обще­ственных слоев.

Семейное влияние на политиче­­ские предпочтения и партийные идентификации увеличивается в случае, если между родителями суще­ствует устойчивое согласие в оценках проводимой той или иной партией политики. Это влияние закрепляется и тогда, когда члены семьи доверительно относятся друг к другу и когда для них характерен общий стиль жизни. Общение со сверстниками может снизить это влияние. Если дети из бедных слоев восстают против родительского сверхконтроля, одной из форм протеста является отвержение традиционной для семьи партийной идентификации. Такой тенденции не наблюдается среди детей, принадлежащих к высшим классам.

В то время, как одни исследователи считают семью наиболее важным инструментом социализации, другие полагают, что для формирования партийной приверженно­сти более важна школа. Опросы, проведенные в США среди учащихся начальных школ и старшеклассников, показали, что дети и подро­стки из низких статусных групп, и те, кто обладает более слабым интеллектом, независимо от социального положения, рассматривают учителей как наиболее важный источник соб­ственной социализации.

Влияние школы на политиче­скую социализацию может прослеживаться в следующих трех направлениях:

классная комната с ее традиционными курсами обучения, ценно­сти и установки, передаваемые (нередко подспудно) детям их учителями;

такие неформальные характеристики школы, как социальный климат, политиче­­ские и неполитиче­­ские молодежные организации, возможно­сти участия в различных видах внеучебной деятельно­сти;

воздей­ствие самого образовательного процесса, особенно в тех его разделах, которые непосред­ственно связаны с информацией о политике и политиче­ском участии.

Проводя различия между граждан­ским образованием, информирующем детей о природе политиче­­ских институтов, процессов и «правилах игры», и политиче­ской индоктринацией, стремящейся вбить в индивида структуру предпочтений в пользу определенной идеологии, партии или режима, специалисты подчеркивают, что граждан­ское образование обладает бóльшим воздей­ствием на детей из низших статусных групп. Однако исследование, проведенное во французской провинции, показало, что там, где материалы формального школьного курса расходятся с семейными ориентациями и другими видами внешкольного политиче­ского опыта, формальные попытки социализации оказываются неэффективными.

Социализации американ­ских подро­стков способ­ствует сам ритуал, соблюдаемый в школах, — салютование нацио­нальному флагу, пение нацио­нального гимна, празднование нацио­нальных историче­­ских дат, выставление в классной комнате портретов извест­ных политиче­­ских деятелей и т.д. Изучение ориентаций старше­классников и студентов младших курсов также показывает высокую степень совпадения мнений учащихся и учителей, особенно в тех учебных заведениях, в которых широко представлены общепринятые политиче­­ские взгляды и предпочтения. Вместе с тем анализ ориентаций студентов старших курсов американ­ских университетов привел специалистов к заключению о том, что элементы граждан­ского образования, преподаваемые в высшей школе, оказывают слабое воздей­ствие на их политиче­­ские знания и суждения, не уменьшая, но и не увеличивая политиче­ского цинизма или граждан­ской терпимо­сти. В целом же такое образование усиливает социализацию, полученную из других источников.

В книге Г. Алмонда и С. Вербы, посвященной сравнительному анализу граждан­ской культуры пяти развитых демократий отмечается следующая закономерно­сть: чем демократичнее классное окружение, о чем, в частно­сти, свидетель­ствуют и организуемые в школах политиче­­ские дискуссии, тем выше ощущение подро­стками соб­ственной политиче­ской компетентно­сти.

Школьное окружение и внешкольная деятельно­сть также способ­ствуют развитию таких ценно­стей, как участие, соревновательно­сть, творче­ская целеустремленно­сть, соблюдение установленных правил игры и т.д. Более образованные индивиды могут отличаться от менее образованных следующим образом:

лучшим пониманием значения воздей­ствия правитель­ственной деятельно­сти на индивидов;

лучшим восприятием информации, получаемой из СМИ и большей способно­стью ориентироваться в программах политиче­­ских партий и групп в период избирательных кампаний;

бóльшим диапазоном политичеких суждений и бóльшим многообразием политиче­­ских интересов;

более активным стремлением к участию в политиче­­ских дискуссиях;

бóльшим осознанием соб­ственных возможно­стей оказывать воздейстие на деятельно­сть правитель­ства;

бóльшим стремлением вступать в политиче­­ские организации;

бóльшим проявлением соб­ственной компетентно­сти и доверием к партнерам и коллегам.

Итак, политиче­ская социализация — это по­стоянный процесс, оуще­ствляющийся на протяжении всей жизни не только потому, что поведенче­­ские ориентации и роли индивида в политиче­ской системе могут изменяться, но и по целому ряду других причин. Социализация ребенка связана с усвоением многих ценно­стей, таких как признание легитимно­сти суще­ствующей политиче­ской системы, подчинение законам и установленным правилам политиче­ского поведения и т.д. Он также приучается к определенным ориентациям, относящимся к сфере граждан­ского поведения, например, к участию в выборах. Однако устойчиво следовать этим ориентациям дети могут только став взрослыми. Уплата налогов, общение с правитель­ственными чиновниками, судебные тяжбы, активное участие в партийной деятельно­сти — все эти дей­ствия совершаются только до­стигшими зрело­сти индивидами. Выполнение многих политиче­­ских ролей вообще возможно только после получения специальной квалификации.

Множе­ство факторов влияют на формирование самих политиче­­ских ориентаций. Без специальных исследований полный их учет, есте­ственно, невозможен. Обычно фиксируются только образовательный уровень, направленно­сть специализированных занятий, социальное положение, уровень компетентно­сти и другие свой­ства, способ­ствующие активному участию в политике.

На основании такого рода констатаций выделяются следующие наиболее суще­ственные типы и модели политиче­ской социализации:

гармониче­­ский, отражающий упорядоченное взаимодей­ствие индивида с институтами власти;

гегемонист­ский, указывающий на отсут­ствие у индивида терпимо­сти к чужим мнениям, нормам и политиче­­ским ценно­стям;

плюралистиче­­ский, свидетель­ствующий о стремлению к равноправию и способно­сти приспосабливаться к изменяющемуся политиче­скому окружению;

конфликтный, возникающий в атмосфере по­стояной партийной борьбы и стимулирующий пристрастно­сть, проистекающую из групповой замкнуто­сти.

Конечно, определенные формы участия, такие как демонстрации, открытое граждан­ское неповиновение и т.д. свой­ственно индивидам, не имеющим возможно­сти другими способами заставить власти прислушаться к своим мнениям. Но они также свидетель­ствуют об определенном уровне политиче­ской социализации и могут быть усвоены только в процессе общения с участниками радикальных групп, просмотра телепрогамм, чтения соответ­ствующего рода политиче­ской литературы.

Некоторые специалисты выделяют различные типы изменений, возникающих именно в результате социализации, происходящей в зрелом возрасте. Сюда относятся, например, переключение ориентаций индивида от усвоения политиче­­ских ценно­стей и ролей в процессе обучения к активному поведению; стремление к синтетиче­скому анализу и избирательному подходу к различным политиче­­ским ориентациям; преодоление идеализированного отношения к политиче­ской системе в целом или отдельным институтам власти и их представителям и др. Увеличивающаяся ясно­сть понимания конфликтного характера многих политиче­­ских требований способ­ствует и стремлению научиться преодолевать конфликты, в том числе, в процессе активного личного участия в политике.

13.3. Политиче­ское участие и его формы

Различные типы политиче­ской культуры и социализации возникают и суще­ствуют в реальной дей­ствительно­сти только в структуре конкретных политиче­­ских процессов, непосред­ственными участниками которых являются, в первую очередь, сами индивиды, вступающие друг с другом во взаимодей­ствие как в рамках политиче­­ских институтов, партий и групп, так и непосред­ственно для выдвижения требований, выработки и принятия определенных политиче­­ских решений. Установление отношений индивидов и социальных групп с государ­ством с целью реализации жизненно важных для них интересов может иметь, следовательно, институцио­нальный и прямой характер в зависимо­сти от того, какие именно интересы стремятся удовлетворить индивиды в тот или иной конкретный момент. В современной политологии взаимодей­ствие индивидов с государ­ственной властью рассматривается в рамках различных концепций политиче­ского участия.

В самом общем виде политиче­ское участие можно представить как совокупно­сть дей­ствий, прямо или опосредованно предпринимаемых индивидами с целью оказания воздей­ствия на государ­ство для осуще­ствления своих требований и решения жизненно важных для них проб­лем.

Такое определение является предельно общим, поскольку оно включает в себя и конвенцио­нальные, т.е. регламентированные законами дей­ствия (голосование на выборах любого уровня, создание политиче­­ских и обще­ственных организаций, подачу петиций, участие в собраниях, демонстрациях, забастовках и т.д.), и не санкционированные властями формы протеста (всеобщая политиче­ская забастовка, участие в пикетах, митингах и, наконец, вооруженные выступления против власти). Далее это определение отнюдь не может даже сегодня рассматриваться как компромиссное, поскольку вокруг самого понятия «политиче­ское участие» до их пор происходит весьма оживленная научная дискуcсия.

Наиболее ранним вариантом концепции политиче­ского участия была ее разработка в каче­стве со­ставной части теории демократии. Такой подход можно считать традиционным.

Он опирается на классиче­ское определение, данное Аристотелем грече­скому полису как «сообще­ству свободных людей», принимающих участие в народном собрании и суде, обладающих правом занимать и исполнять государ­ственные должно­сти. Не случайно поэтому политиче­ское участие вплоть до второй половины ХХ в. по-прежнему продолжали связывать участием граждан в демократиче­­ских выборах и голосовании. Как это нередко случалось в истории политиче­ской мысли, закреплению авторитета традиционного подхода способ­ствовало и контрастное противопо­ставление демократиче­­скими теоретиками свободных выборов парадам, демонстрациям, партийным съездам и другим ритуальным формам участия в политике, организуемым тоталитарными режимами в 1920—1940‑е гг. и многочисленными авторитарными режимами в послевоенный период.

Попытка определить политиче­ское участие через характерное для ХХ в. противопо­ставление демократии и тоталитаризма было с самого начала узким и статичным хотя бы по той причине, что оно подспудно основывалось на стремлении ограничиться при разработке самой концепции исключительно практикой современных демократий, а это явно противоречило строго научным прин­ципам.

Осознание данного очевидного факта привело к тому, что как сторонники, так и противники такого подхода обычно обсуждали различные аспекты концепции политиче­ского участия, отталкиваясь от анализа понятий «автономное участие» и «мобилизованное участие». Под первым они подразумевали сознательную актив­-
но­сть граждан, целенаправленно и свободно вступающих в переговорный процесс с властью в целом и с отдельными институтами и политиками, а под вторым — вынужденные дей­ствия, диктуемые принуждением, страхом, расчетом, подкупом, манипуляцией сознанием и другими побудительными мотивами, исходящими от политиче­­ских систем, делающих основную ставку на коррупцию и насилие.

Такого рода «мобилизованные дей­ствия» некоторые политологи объявляли фиктивной формой участия. Так, Х. Мак-Кло­ски, отмечая приверженно­сть тоталитарных режимов к «манипулятивным» формам участия, исключал из определения участия все дей­ствия, не «направленные на то, чтобы позволить массам оказывать воздей­ствие на политику или отдельных политиков». М. Вейнер также исключал возможно­сть рассматривать в каче­стве участия любые дей­ствия, не обладающие добровольным характером и способно­стью к выбору, а Д. Лапаломбара резко возражал против расширения концепции участия путем включения в нее анализа групп интересов в коммунистиче­­ских странах.

Для того чтобы оценить справедливо­сть и со­стоятельно­сть такого рода возражений, необходимо сначала рассмотреть проб­лему взаимодей­ствия участия и демократии в контексте именно традиционного подхода. Об его значимо­сти свидетель­ствует, например, по­стоянное употребление в научной литературе понятия «партиципаторная демократия», или «демократия участия», а также и таких близких к нему по смыслу понятий, как «прямая демократия», «представительная демократия», «демократиче­­ский референдум», «электоральная демократия». Все эти понятия так или иначе связаны с концепцией демократиче­ского участия и раскрывают те или иные ее стороны.

В истории политиче­ской мысли эта концепция развивается на протяжении уже не­скольких веков путем сравнения преиму­ще­ств и недо­статков прямой и представительной демократии. Сравнивая современные демократиче­­ские государ­ства с античными полисами, которые рассматривались (скорее в концептуальном, чем в конкретно-историче­ском плане) как эталоны прямой демократии, политиче­­ские теоретики со времени Дж. Ст. Милля выводили необходимо­сть перехода к представительной системе из резкого увеличения численно­сти населения в западноевропей­­ских странах, вступивших в эпоху промышленного переворота, и из-за невозможно­сти вслед­ствие этого для большин­ства граждан принимать непосред­ственное участие в управлении. В частно­сти, Р. Даль, категориче­­ски и вполне резонно настаивая на невозможно­сти активного участия всех совершеннолетних граждан в обсуждении обще­ственных дел даже на уровне поселка, в котором проживают 200 человек (не говоря уже о городе с десятитысячным населением, где, в случае предо­ставления каждому гражданину права на десятиминутное выступление, понадобилось бы заседать 1667 часов), выводит следующую закономерно­сть: чем большее количе­ство граждан входит в со­став политиче­ской единицы, тем меньше степень непосред­ственного участия этих граждан в принятии решений, касающихся управления государ­ством, и тем больше прав должны они делегировать своим представителям.

Однако и демократиче­­ски избранные представители точно так же, как и те, кто их выдвигал, вынуждены вести себя недемократично в силу той же про­стой невозможно­сти вступить в непосред­ственный контакт с каждым из граждан своих избирательных округов. Из этого следует, что не суще­ствует никакой гарантии того, что выборные представители народа всегда и во всех случаях будут защищать интересы граждан, уча­ствующих в голосовании.

Такого рода закономерно­сти демократиче­ского процесса были еще в начале ХХ в. исследованы М. Вебером на примере анализа выборов в кантонах Швейцарии, в Новое время долго считавшейся эталоном прямой демократии. «Что же такое демократия в настоящее время? — задавал он вопрос в своей знаменитой вен­ской лекции 1918 г., — …Демократия может означать бе­сконечное множе­ство вещей. Per se она попро­сту означает то, что не суще­ствует никакого формального неравен­ства в правах между отдельными классами населения. И все же насколько различными являются послед­ствия этого факта! При старом типе демократии в швейцар­ских кантонах Ури, Швиц, Унтервальден, Аппенцель и Гларус все население (в Аппенцеле численно­сть избирателей со­ставляет 12 000, в других кантонах — между 3000 и 5000) пока еще собирается на большой площади и там они голосуют после окончания обсуждения путем поднятия рук по всем вопросам — от выборов президента до принятия нового налогового закона или же по какому-либо вопросу управления. Однако если вы изучите спи­ски президентов, избранных на основе такой старомодной швейцар­ской демократии за последние пятьдесят или шестьдесят лет, вы обнаружите, что они замечательно часто были одними и теми же людьми или же, по крайней мере, что определенные семьи контролировали эти по­сты с незапамятного времени. Таким образом, хотя здесь и суще­ствовала демократия, основанная на законе, она фактиче­­ски проявляла себя аристократиче­­ски по той про­стой причине, что не каждый ремесленник смог бы взяться за исполнение обязанно­стей канто­нального президента, не разрушив при этом свое соб­ственное дело. Президентом должен был стать человек “излишний” в экономиче­ском смысле, не говоря уже о том правиле, что им мог быть только вполне зажиточный человек. Или же президентская должно­сть должна хорошо оплачиваться с последующим назначением пенсии. У демократиче­ского государ­ства имеются только следующие две альтернативы: или оно управляется дешево путем назначения на должно­сти богатых, или дорого­стоящим образом при помощи оплачиваемых профессио­нальных администраторов».

Обоснованная М. Вебером неизбежно­сть «элитарного» или бюрократиче­ского управления в условиях развития массовых демократий сразу по­ставила перед демократиче­ской теорией чрезвычайно серьезные дилеммы. Однако они еще далеко не исчерпывали всех противоречивых вопросов, связанных с другим исходным пунктом концепции демократиче­ского участия, а именно — с самими избирателями.

Рассматривая основные трудно­сти теоретиче­ского обоснования партиципаторной демократии, другой выдающийся современный специалист в этой области Д. Сартори выделяет следующие ее аспекты:

участие как проявление интереса, внимания, информированно­сти и компетентно­сти;

участие как подача «голоса», т.е. как про­стое подтверждение демократично­сти поведения;

участие как стремление разделить власть и ответ­ственно­сть за принятие решений;

участие с целью реабилитации прин­ципа прямой демократии.

Реализация первого и третьего пунктов представляется ему сомнительной вслед­ствие того, что, с одной стороны, даже в большин­стве наиболее развитых демократий активному и компетентному слою граждан противо­стоит огромная масса апатичных обывателей, а с другой — излишняя активно­сть наиболее информированной группы избирателей (например, путем создания ассоциаций, групп поддержки и т.д.) может суще­ственно затруднить принятие эффективных управленче­­ских решений.

Активный защитник прин­ципа демократиче­ского участия, отмечает Д. Сартори, «прав, когда он с пренебрежением относится к участию в выборах, поскольку сам характер голосования по прин­ципу один по отношению к десяткам тысяч или же, в случае увеличения массы, к десяткам миллионов делает это участие бессмысленным. Из этого следует, что перед партиципаторной теорией демократии открыт один из двух путей (другим путем является путь демократиче­ского референдума): перенести акцентировку или наделить большей ролью небольшие и интенсивные группы. Такие группы должны быть интенсивными, поскольку данное свой­ство является тем основанием, благодаря которому они обретают суще­ствование и продолжают жить во времени; и они должны быть небольшими, коль скоро требование как таковое со­стоит в том, чтобы обеспечить оптимальный размер для оптимального участия. Прекрасно. Но не является ли это одним из значений “элитизма”, а именно — когда немногие делают лучше и значат больше, чем пассивные, инертные, апатичные, неуча­ствующие многие».

Выводы, к которым пришел Д. Сартори в конце 1980‑х гг., были довольно пессимистиче­­ским итогом длившейся на протяжении многих десятилетий дискуссии.

Например, проведенные Б. Берельсономи его сотрудниками еще в начале 1950‑х гг. исследования политиче­ского поведения рядовых американцев давали более чем до­статочные основания для пессимистиче­­ских выводов: «Наши данные свидетель­ствуют о том, что определенные требования, предъявляемые в общем для успешного функционирования демократии, не проявляются в поведении “среднего” гражданина… Многие голосуют без реального вовлечения в выборы… Гражданин невысоко информирован относительно деталей выборной кампании… В жестком, или узком смысле избиратели не слишком рацио­нальны». В 1960 г. эти данные были подтверждены А. Кемпбеллом и его коллегами в исследовании «Американ­ский избиратель», в котором было вполне обосновано и доказано отсут­ствие ясной идеологиче­ской ориентации и политиче­ского сознания у американ­ского электората.

Все эти особенно­сти западного менталитета способ­ствовали формированию устойчивого образа «неискушенного гражданина», на основе которого возникла элитистская концепция демократии. Как отмечали американ­ские политологи Т. Дай и X. Цейглер, «выживание демократии зависит скорее от приверженно­сти элит демократиче­­ским идеалам, чем от широкой поддержки демократии массами. Политиче­ская апатия и массовое неучастие вносят свой вклад в выживание демократии. К счастью для демократии, антидемократиче­­ские массы гораздо более апатичны, чем элиты».

Концепция «неискушенного гражданина», по суще­ству, развивала аргументы, выдвинутые Й. Шумпетером, подвергнувшим в начале 1940‑х гг., сомнению возможно­сть реализации «классиче­ской концепции демократии» как не соответ­ствующей человече­ской природе и иррацио­нальному характеру повседневного человече­ского поведения.

В политиче­ской сфере, утверждал Й. Шумпетер, образование не дает никаких преимуще­ств, поскольку чув­ства ответ­ственноcти и рацио­нального выбора, которые оно формирует у людей, обычно не заходят за пределы их профессио­нальных занятий. Наиболее общие политиче­­ские решения, таким образом, оказываются недо­ступными как для образованных классов, так и для необразованных филистеров. «Тем самым типичный гражданин опускается на более низкий уровень ум­ственных характеристик, как только он вступает в политиче­скую сферу. Он спорит и анализирует при помощи аргументов, которые он охотно признал бы ребяче­­скими внутри сферы соб­ственных интересов. Он становится вновь примитивным». Демократиче­ская теория может тем самым иметь практиче­скую ценно­сть только в том случае, если она определяет необходимый минимальный уровень участия и предо­ставляет право принимать основные политиче­­ские решения компетентным элитам и бюрократии.

Радикальная трансформация характеристик массового обще­ственного сознания на Западе, по суще­ству, произошла только в последнее тридцатилетие прошлого столетия.

Значительный ро­ст образовательного уровня американ­ского и западноевропей­ского электората (в 1948 г. половину американ­ских избирателей со­ставляли люди с начальным образованием и ниже; к 1984 г. доля избирателей, получивших образование на уровне колледжа возросла до 40%) изменил характер восприятия политики, создав предпосылки для развития процесса, который обычно описывается в научной литературе, как процесс когнитивной мобилизации. «Когнитивная мобилизация, — отмечал американ­ский политолог Р. Дальтон, — означает, что граждане обладают уровнем политиче­ского искус­ства и ресурсами, необходимыми для того, чтобы стать само­стоятельными в политике. Вместо того, чтобы зависеть от элит и референтных групп (внешняя мобилизация), граждане теперь более способны справляться со сложно­стями политики и принимать свои соб­ственные политиче­­ские решения».

Такой ро­ст граждан­ского сознания стимулировал в середине 1980‑х гг. разработку окрашенной в гораздо более оптимистиче­­ские тона концепции делиберативной демократии.

По замечанию американ­ского политолога Д. Янкеловича, «именно демократия оживляет понятие размышляющего и активного граждан­ства. Теперь граждан­ство трактуется как пассивная форма поведения потребителя. Люди не возвышаются до граждан­ского уровня не потому, что они апатичны, но потому, что они думают, что их дей­ствия или взгляды не имеют в дей­ствительно­сти значения. Мы нуждаемся в расширении понятия граждан­ского выбора, в настоящее время сведенного до избирательного уровня, путем включения в него всех форм выбора по важнейшим жизненным вопросам, с которыми мы сталкиваемся каждый день».

Приведенные выше мнения западных политологов относительно перспектив развития демократиче­ского участия отчетливо свидетель­ствуют о суще­ствовании явных противоречий, принявших в области теории за последние десятилетия антиномиче­­ский характер. Такая ситуация не могла не стимулировать поисков новых теоретиче­­ских подходов в разработке научной концепции участия, более адекватной современной ситуации. «Изменившаяся рабочая концепция участия в результате полученного опыта и проведенных за последние два десятилетия исследований, — отмечали М. Вейнер и С. Хантингтон в 1987 г., — сняли некие интеллектуальные шоры и позволили нам работать в направлении лучшего понимания участия вне явного демократиче­ского контекста. Аргументы в пользу такого рода приоритета ясны. Большин­ство режимов в мире не являются демократиче­­скими, большая часть народов в мире не живут под управлением демократиче­­ских режимов и демократиче­­ские ряды, по-видимому, не слишком вырастут в обозримом будущем. Но везде, за исключением наиболее эффективных и репрессивных авторитарных режимов, суще­ствуют многообразные формы и каналы участия».

Эти замечания были сделаны видными американ­скими политологами в начале процесса «перестройки» в СССР, когда уже вполне ясно обозначилась и перспектива «бархатных революций» в странах Центральной и Во­сточной Европы. Тем не менее, в настоящее время вполне можно утверждать, что результаты осуще­ствления в этих регионах пришедшими к власти политиче­­скими режимами «реформ под флагом модернизации» ни в малейшей степени не могут поколебать теоретиче­­ских выводов, сделанных М. Вейнером и С. Хантингтоном на основе сравнительного анализа политиче­ского участия в демократиче­­ских и недемократиче­­ских государ­ствах.

По крайней мере совершенно очевидно, что суще­ствующие глубокие контрасты в масштабах, формах и функциях участия в демократиче­­ских и авторитарных системах касаются, прежде всего, резких различий между автономным и мобилизованным участием. Но то, что представляется ясным в крайних формах, становится смутным, как только эти формы приобретают смешанный характер, тем более когда последний становится в определенных странах и в определенные периоды повсемест­ным и преобладающим. Суще­ствование смешанных форм мобилизации и автономии превращает дихотомию между ними в континуум, в рамках которого сознательное и целеустремленное участие в политике, с одной стороны, и инспирированные правитель­ством дей­ствия, с другой, как бы взаимодополняют друг друга. Там, где по­стоянно возникает взаимопроникновение публичной и частной сфер жизни, становится часто трудным определить — является ли поведение организации или группы индивидов автономным или же оно находится под правитель­ственным контролем.

Такое взаимопроникновение характерно даже для многих развитых демократий западного типа, включая Японию, Австралию и Новую Зеландию. В большин­стве демократиче­­ских стран всегда наличе­ствует спектр связей и отношений с правящей элитой, ранжируемый от организаций, являющихся орудием режима, до групп и ассоциаций, занимающих независимую позицию или даже откровенно враждебных к данному режиму. Само многообразие взаимодей­ствий между властью и обще­ством показывает, что не всякая поддержка суще­ствующего режима является результатом манипуляции и мобилизации со стороны правитель­ства и не всякий направленный против него протест является автономным выражением альтернативного политиче­ского курса. Поэтому крайне ненадежными становятся и любые попытки классификации форм участия на основе дихотомии мобилизованное участие  автономное участие.

Позиция исследователя значительно облегчается в том случае, если он исходит не из статичного образа такой дихотомии, а берет за основу концепцию динамиче­ского взаимодей­ствия различных, даже противоположных форм участия. Например, различные организации и формы политиче­ского дей­ствия, первоначально создаваемые и поощряемые режимом (молодежные союзы и ассоциации, крестьян­ские синдикаты и т.п.), могут под влиянием определенных обстоятель­ств оказаться орудиями борьбы с правящими классами и группами. Такие ситуации по­стоянно возникают в слабых авторитарных системах. И наоборот, первоначально автономные ассоциации могут быть поглощены правящим режимом, став объектом манипуляции с его стороны.

В прин­ципе все ассоциации и организации являются, по выражению М. Вейнера и С. Хантингтона, «улицами с двухсторонним движением»: взаимодей­ствие с ними и между ними, различные каналы влияния и давления могут возникать в самых неожиданных ракурсах, по­стоянно изменяясь в пропорциях и во времени. В мире, со­стоящем преимуще­ственно из политиче­­ских систем, которые не являются ни полно­стью демократиче­­скими, ни совершенно авторитарными, попытка установить строгие границы между автономными и мобилизованными формами участия является иллюзией.

Нередко противоположные формы участия переплетаются между собой настолько, что становятся совершенно неразличимыми. Таких ситуации особенно характерны для стран, прошедших период революционной ломки традиционных структур в процессе модернизации экономиче­ской и политиче­ской систем. По завершении первого этапа перестройки, сопровождающейся в том числе формированием новых видов социализации и политиче­ского поведения, начальный период революционной мобилизации может смениться полной апатией и устранением больших групп населения от само­стоятельного участия в политике.

Такого рода метаморфозы наблюдались в России и некоторых странах Во­сточной Европы, прошедших в разное время аналогичные этапы социальной трансформации.

Проб­лема политиче­ского участия во всех по­сткоммунистиче­­ских странах, и особенно в России, представляет собой несомненный вызов экспертным оценкам и теориям, сложившимся в рамках так называемых «стабильных демократий». Эти теории возникли в западноевропей­­ских странах и США, политиче­­ские условия в которых радикально отличаются от по­сттоталитарных. Различия определяются фундаментальными прин­ципами, лежащими в основе социальных структур. В развитых демократиях анализ выборов и выборных технологий исходит из прин­ципов функционирования многопартийной системы, отражающей особенно­сти социальной структуры. Разумеется, анализ различных моделей выборов (например, модель, предложенная С. М. Липсетом и С. Рокканом) предполагает сам факт длительного суще­ствования граждан­ского обще­ства, в котором различного рода ассоциации — промышленные, сельскохозяй­ственные, церковь, профсоюзы и др. — отстаивают соб­ственные интересы, поддерживая соответ­ствующие политиче­­ские партии. Это, в свою очередь, предполагает определенную историче­скую преем­ственно­сть политиче­­ских целей и традиций, формировавшихся на протяжении многих десятилетий, если не столетий.

Таким образом, исходной предпосылкой анализа политиче­ского процесса и политиче­ского участия в странах Во­сточной Европы и России является, как уже отмечалось выше, констатация отсут­ствия в них сложившихся структур граждан­ского обще­ства, за которой следует неизбежное предположение о том, что определяющее влияние на россий­скую политиче­скую жизнь (в том числе и на выборы) оказывают иные факторы — экономиче­­ские и социальные — по сравнению со многими странами Запада.

Например, в Польше уже через не­сколько лет после начала реформ политиче­­ский пафос, вызванный искус­ственно подогреваемый антикоммунистиче­ской истерией, пошел на спад и стали ясно проявляться симптомы кризиса и разочарования. Реализация в рамках бюрократиче­ской «антиполитики» программы мало популярных реформ быстро превратили польское обще­ство в «арену войны» между многочисленными партиями и группировками, а новую польскую демократию — в разновидно­сть «конфликтной демократии». Характеризуя развитие политиче­ского процесса в стране после парламент­ских выборов в сентябре 1993 г., на которых две наиболее крупные партии социалистиче­ской ориентации — Демократиче­­ский левый альянс и Объединенная крестьян­ская партия получили 35% голосов и заняли (вслед­ствие введения закона о 5‑процентном барьере) 2/3 мест в законодательном органе, видный поль­ский социолог Л. Колар­ска-Бобиньска отмечала, что польская политиче­ская сцена «в настоящее время воспринимается как источник конфликтов и дестабилизации», а обще­ство «наблюдает за политиче­­скими конфликтами с беспокой­ством и опасается, что они могут угрожать жизненным условиям народа».

Первоначальный успех мирной революции, казалось, предо­ставил поль­ским «антиполитикам» историче­­ский шанс материализовать нацио­нальную мечту о возрождении независимого демократиче­ского государ­ства. Надежда на скорейшую реализацию этой мечты подкреплялась успехом переговоров оппозиции с коммунистами, открывших путь к свободным парламент­ским выборам. Данные социологиче­­ских опросов, проведенных в конце 1980‑х гг. указывали на быстрый ро­ст «демократиче­ского сознания» в польском обще­стве. Как отмечала другой известный поль­ский социолог А. Мишальска: «Исследования показывали, что массовые ожидания, относящиеся к идее обще­ственного порядка, развивались в направлении образа демократиче­ского обще­ства, в котором граждане имеют реальную возможно­сть воздей­ствовать на правитель­ство… Моноцентриче­­ский государ­ственный порядок был отвергнут и социальные предпочтения изменились в пользу плюрализации политиче­ской системы». В течение последующих лет (с октября 1990 г. по июнь 1993 г.) доля граждан, предпочитавших демократию более, чем любую другую форму правления, увеличилась с 53% до 62%. В то же самое время весьма тревожным симптомом было то, что количе­ство респондентов, негативно оценивавших польскую систему демократии увеличилось за этот период соответ­ственно с 43% до 48%.

Эти наблюдения социологов подкреплялись также данными, относящимися к публичному образу политиче­­ских лидеров. Так, 72% опрошенных ожидали, что президент (Л. Валенса) всегда должен дей­ствовать «в соответ­ствии с ожиданиями большин­ства народа». В свою очередь 74% считали, что президент «всегда дей­ствует в соответ­ствии с законом» и «демократиче­­скими прин­ципами» (75%) и «проявляет по­стоянную заботу о народных нуждах» (60%). На протяжении всего периода реформ в обще­ственном сознании поляков преобладали представления о том, что правитель­ство должно в высшей степени чутко относиться к их социальным потребно­стям, поскольку у правитель­ства и президента находятся в распоряжении 56% ресурсов, обеспечивающих благосо­стояние поль­ских семей, 39% мест­ных ресурсов и 73% факторов, воздей­ствующих на положение в стране в целом.

Суммируя подобные данные, А. Мишальска пришла к следующему заключению: «Специфиче­ская черта образа политиче­ского представителя выглядит, как это ни парадоксально, аполитичной. Это означает, что он должен избегать каких-либо связей с политиче­­скими партиями и групповыми интересами. Политиче­ское дей­ствие не воспринимается в понятиях конфликта интересов, но как арена внедрения обще­ственного блага».

Наряду с такой ярко выраженной патерналистской ориентацией политиче­ского сознания, статистика голосования свидетель­ствовала о суще­ствовании устойчивых социальных групп (от 30% до 48%), не принимающих участия в мест­ных и нацио­нальных выборах. Эти группы были особенно многочисленны в Польше, Венгрии и Словакии. Попытки объяснить такую пассивно­сть традициями репрессивного авторитарного правления в соединении с крайне тяжелыми социально-экономиче­­скими условиями, отбросившими большие социальные группы до положения маргиналов, борющихся за выживание, не могут не встретить понимания.

Гораздо труднее объяснить вполне реальные авторитарные тенденции в по­сткоммунистиче­­ских странах при помощи ссылок на предше­ствующие методы господ­ства и управления.

Во-первых, история всех без исключения революционных периодов трансформаций экономиче­­ских и социально-политиче­­ских систем свидетель­ствует о резком возрастании авторитарных начал в политиче­ской жизни, когда сосредоточение власти и контроля в руках небольших группировок амбициозных политиков, стремящихся укрепить свое до­статочно шаткое положение жесткими мерами и безудержной пропагандой популистского толка, является именно нормой, а не исключением.

В проведенном в 1993 г. венгер­ским политологом М. Бихари исследовании политиче­ской культуры и стиля поведения новых политиче­­ских партий, в особенно­сти тех, которые входили в правящую коалицию, выделяются следующие моменты: склонно­сть к болезненной и ультимативной политизации, пренебрежение по отношению к оппонентам, вера в незаменимо­сть, безудержное недоверие, разрыв с обще­ством и стремление его поучать, узко-групповой подход к политике, сознание избранниче­ства, ставка на тип «солдата партии», героизация политики и стиль политиче­ского поведения, диктуемый подозрительно­стью и страхом.

Есте­ственно, что все эти черты поведения и руковод­ства являются, во-первых, элементарным воспроизведением традиционного, сформировавшегося еще в прежние десятилетия «партийного архетипа».

Во-вторых, в современной политологии сам по себе тезис, согласно которому революционные группы, пытающиеся создать новые политиче­­ские институты и методы управления, зачастую про­сто воспроизводят в видоизмененных формах традиционные авторитарные стереотипы, считается тривиальным, если он не опирается на конкретный детальный анализ как особенно­стей поведения современных по­сткоммунистиче­­ских элит, так и специфики политиче­ского процесса в этом регионе, в рамках которого и возникает новая традиция политиче­ского участия. По справедливому замечанию немецкого политолога Г. Шепфлина, «эта антикоммунистиче­ская ценно­стная система со­стояла из спасительных идеализированных элементов докоммунистиче­ского прошлого, особенно национализма, который возбуждал ту иллюзию, что нацио­нальная свобода неизбежно приведет к индивидуальной свободе и экономиче­скому благосо­стоянию, причем и то, и другое воспринималось в мистифицированной западной версии».

В эти же годы в по­сткоммунистичекой России те же факторы вызвали к жизни парадоксальный историче­­ский феномен — до­стижение «суперпрезидентской республикой» легитимно­сти, что и было подтверждено избранием Б. Ельцина президентом на второй срок в июле 1996 г., несмотря на по­стоянно всплывавшие в отдельных регионах факты, свидетель­ствовавшие о фальсификации президент­ских выборов. Используя ситуацию перманентного кризиса, исполнительная власть в конечном итоге сумела не только успешно «переварить» победу коммунистов и других левых партий на парламент­ских выборах 1995 г., но сделать эту победу дополнительным фактором соб­ственной легитимно­сти.

Оценивая результаты россий­­ских президент­ских выборов, В. Шляпентох в статье под характерным названием «Бонжур, застой: перспективы России в ближайшие годы» вполне резонно отмечал: «Нелегко найти в истории демократиче­­ских стран другого аналогичного случая, когда руководитель режима со столь позорными экономиче­­скими показателями был бы переизбран массами на свободных выборах на высший по­ст в стране. Объяснение такого беспрецедентного развития лежит в психологиче­ском приспособлении большин­ства россиян к новому обще­ству со всеми его пороками… Переизбрав Ельцина, россияне одобрили многообразные патологиче­­ские формы развития в россий­ском обще­стве и разрешили Кремлю продолжать политику, которая была за эти формы ответ­ственна. Результаты выборов дали сигнал политиче­ской и экономиче­ской элите о том, что коррупция и преступно­сть, колониальный характер россий­ской экономики, технологиче­­ский упадок в стране и многие другие негативные явления были признаны, равно как и тот факт, что жизнь большин­ства народа о­станется такой же, какой она является теперь».

Характерная особенно­сть современного россий­ского политиче­ского процесса 1990‑х гг. проявлялась, в частно­сти, и в том, что, по мере ро­ста тенденций к приватизму, т.е. к отчуждению основной массы населения от политики в связи с необходимо­стью бороться за про­стое выживание, наблюдалось резкое возрастание политиче­­ских партий и организаций, борющихся друг с другом на парламент­ских выборах. Разумеется, речь не шла о создании стабильной партийной системы. По справедливому замечанию английского политолога Р. Саквы, «формирование партийных структур после октябрь­ских событий, если вообще их можно так называть, было даже более хаотиче­­ским, чем прежде. КПРФ стояла особняком от всех, потому что она была партией в чистом виде с организационной сетью и резервами политиче­ского опыта, на который можно было ориентироваться. Между тем, как о­стальные организации были по большей части вовсе не политиче­­скими партиями, но движениями или коалициями, представляющими отдельные группы и индивидов».

Данная характеристика англий­ского политолога, относящаяся к декабрь­ским выборам 1993 г. подтвердилась в отношении выборов в Государ­ственную Думу два года спустя и с некоторыми (иногда весьма суще­ственными) изменениями о­стается в силе вплоть до сегодняшнего дня. Различие заключается в том, что, если на выборах 1993 г. конкурировали около 15 партий и организаций, то в 1995 г. своих кандидатов первоначально выдвигали 273 организации. В этом плане Россия вполне могла установить мировой рекорд по количе­ству электоральных ассоциаций к численно­сти населения. И хотя к финалу голосования пришли только 43 партии и движения, выдвинувшие в своих списках 5675 кандидатов цифра все равно о­ставалась довольно внушительной.

Резкое уменьшение численно­сти политиче­­ских партий в России на рубеже XX—XXI вв., утрата россий­­скими левыми и либеральными партиями любой возможно­сти оказывать воздей­ствие на правящую бюрократию на парламентском или правитель­ственном уровнях в условиях абсолютного преобладания пропрезидентской партии «Единая Россия» лишь усилили тенденции, характерные для большин­ства по­сткоммунистиче­­ских стран в 1990‑е гг. И россий­ская партийная система, и общий характер современной россий­ской политиче­ской жизни по-прежнему не имеют ничего общего с традицией плюрализма — отличительной чертой либеральных демократий. К такому выводу отече­ственные и зарубежные политологи приходят, прежде всего, потому, что при сложившемся в России стиле управления поведение граждан регулируется преимуще­ственно путем использования манипулятивных технологий, формирующих у них лишь иллюзию участия в принятии политиче­­ских решений.

Вопросы и задания для самопроверки

Можно ли определить источники происхождения понятия «политиче­ская культура»?

Каковы основные концептуальные подходы к определению понятия «политиче­ская культура»?

Как соотносится концепт политиче­ской культуры с современными социологиче­­скими теориями человече­ского дей­ствия?

В чем заключаются основные особенно­сти теории политиче­ской культуры Г. Алмонда?

Какие характеристики понятия «политиче­ская субкультура» являются наиболее важными?

На чем основывается концепция «граждан­ской культуры» Г. Алмонда и С. Вербы?

В каких направлениях развивается дискуссия о специфике западной плюралистиче­ской демократиче­ской культуры в последние три десятилетия?

Какие основные характеристики по­сткоммунистиче­ской политиче­ской культуры в странах Центральной и Во­сточной Европы вы можете выделить?

В чем со­стоит специфика формирования по­сткоммунистиче­ской политиче­ской культуры в современной России?

Каковы основные критерии определения понятия «политиче­ская социализация»?

В чем различия между системным и персо­нальным подходами к определению данного понятия?

Каким образом индивиды усваивают установки, верования и ценно­сти, в соответ­ствии с которыми они воспринимают политиче­­ские объекты?

В чем выражаются основные характеристики семьи как источника политиче­ской социализации?

Как влияет школьное образование на процессы социализации?

В чем основные различия политиче­ской социализации детей, юношей и взрослых?

Влияют ли культурные и регио­нальные различия на процессы социализации?

Как соотносятся между собой понятия «политиче­­ский процесс» и «политиче­ское участие»?

Какую роль играет концепция политиче­ского участия в современной теории демократии?

В чем критерии различия понятий «автономное участие» и «мобилизованное участие»?

Какое воздей­ствие на формирование теории политиче­ского участия оказывают концепции апатии, «неискушенного гражданина» и «делиберативной демократии»?

Под влиянием каких факторов видоизменялся подход к разработке концепции политиче­ского участия в западной политологии во второй половине ХХ в.?

Каковы основные особенно­сти политиче­ского участия в странах Центральной и Во­сточной Европы в по­сткоммунистиче­­ский период?

В чем со­стоят сход­ство и отличия политиче­ского участия в современной России по сравнению с другими по­сткоммунистиче­­скими режимами?

Литература

Основная литература

Алмонд, Г. Граждан­ская культура и стабильно­сть демократии / Г. Алмонд, С. Верба // Полис. — 1992. — № 4.

Баталов, Э. Я. Политиче­ская культура современного американ­ского обще­ства / Э. Я. Баталов. — М.: Наука, 1990.

Баталов, Э. Я. Советская политиче­ская культура (к исследованию распадающейся парадигмы) / Э. Я. Баталов // Обще­ственные науки и современно­сть. — 1994. — № 6.

Бирюков, Н. Демократия и соборно­сть: представительная власть в традиционной россий­ской и советской политиче­ской культуре / Н. Бирюков, В. Сергеев // Обще­ственные науки и современно­сть. — 1995. — № 6.

Бочаров, В. В. Власть. Традиции. Управление. Попытка этноисториче­ского анализа политиче­­ских культур современных государ­ств Тропиче­ской Африки / В. В. Бочаров. — М.: Наука, 1992.

Вебер, М. Социализм: речь для общей информации австрий­­ских офицеров в Вене (1918) / пер. и вст. ст. В. А. Гуторова / М. Вебер // Журнал социологии и социальной антропологии. — 1999. — № 3.

Даль, Р. О демократии / Р. Даль. — М., 2000.

Зиновьев, А. С нами по­ступают как с побежденной державой / А. Зиновьев // Новый Петербург. — 1998. — № 15.

Зиновьев, А. Необходимо­сть сопротивления / А. Зиновьев // Совет­ская Россия. 18.09.1997.

Куббель, Л. Е. Очерки потестарно-политиче­ской этнографии / Л. Е. Куббель. — М.: Гл. ред. во­ст. лит. изд. Наука, 1988.

Мейер, Г. Германия — одно государ­ство, две политиче­­ские культуры / Г. Мейер // Вестник Моск. ун-та. Сер. 12. Социально-политиче­­ские исследования. — 1994. — № 4.

Митрохин, С. Ельцин­ский переворот и проб­лема легитимно­сти в современной России / С. Митрохин // Очерки россий­ской политики (исследования и наблюдения 1993—1994 гг.). — М.: Институт гуманитарно-политиче­­ских исследований, 1994.

Нерсесов, Ю. Отомстят ли обиженные генералы? Снова об отставках / Ю. Нерсесов // Новый Петербург. — 1997. — № 23.

Основы политиче­ской науки : учеб. пособие. Ч. II / под ред. проф. В. П. Пугачева. — М., 1993,

Патнэм, Р. Чтобы демократия сработала: граждан­ские традиции в современной Италии / Р. Патнэм. — М.: Ad Marginem, 1996.

Пивоваров, Ю. С. Политиче­ская культура: методологиче­­ский очерк / Ю. С. Пивоваров. — М.: ИНИОН, 1996.

Пивоваров, Ю. С. Политиче­ская культура пореформенной России / Ю. С. Пивоваров. — М.: ИНИОН, 1994.

Политиче­ская культура: теория и нацио­нальные модели / отв. ред. К. С. Гаджиев. — М.: Фирма «Интерпракс», 1994.

Дополнительная литература

Политология для юристов. Курс лекций / под ред. проф. Н. И. Матузова и проф. А. В. Малько. — М., 1999.

Потестарно­сть: генезис и эволюция / отв. ред. В. А. Попов. — СПб.: МАЭ РАН, 1997.

Хлопин, А. Д. Россий­ская повседневно­сть и политиче­ская культура: проб­лемы обновления / А. Д. Хлопин // Полис. — 1996. — № 4.

Almond, G. Comparative Political Systems / G. Almond // Journal of Politics. — 1956. — № 18.

Almond, G. A. The Study of Political Culture / G. A. Almond // Political Culture in Germany / еd. by D. Berg-Schlosser, R. Rytlewski. — L.: The Macmillan Press Ltd, 1993.

Almond, G. A. The Civic Culture: Political Attitudes and Democracy in Five Nations / G. A. Almond, S. Verba. — Princeton: Princeton University Press, 1963.

Berelson, B. Voting / B. Berelson, P. Lazarsfeld, W. Mc Phee. — Chicago, 1954.

Brint, M. A. Genealogy of Political Culture / M. A. Brint. — Boulder, Colo.: Westview Press, 1991.

Butler, D. Political Change in Britain / D. Butler, D. Stocks. London: Macmillan, 1974.

Campbell, A. et al. The American Voter / A. et al. Campbell. — New York, 1960.

The Civic Culture Revisited / еd. by G. A. Almond and S. Verba. — Newbury Park; L.; New Delhi: Sage Publications, 1989.

Dalton, R. J. Citizen Politics in Western Democracies / R. J. Dalton. — Chatam, New Jersey, 1988.

Froman, L. A. Personality and Political Socialization / L. A. Froman // Journal of Politics. — 1961. — № 23.

Greenstein, F. I. Children and Politics / F. I. Greenstein. — New Haven, 1965.

Greenstein, F. I. Political Socialization / F. I. Greenstein // International Encyclopedia of the Social Sciences. — 1966, Vol. 14.

Hyman, H. Political Socialization / H. Hyman. — New York, 1959.

Kavanagh, D. Political Culture / D. Kavanagh. — London; Basinstoke: Macmillan, 1972.

Lane, R. Political Culture: Residual Category or General Theory? / R. Lane // Comparative Political Studies. — 1992. — Vol. 25. — № 3.

Langton, K. P. Political Socialization / K. P. Langton. — New York, 1969.

14.1. Политиче­ское сознание: уровни, функции, формы

Понятие «политиче­ское сознание» связано с концепцией «политиче­ского человека», развиваемой различными гуманитарными науками — психологией, социологией, антропологией и, конечно, политиче­ской наукой.

Представление о человеке как «политиче­ском животном» было систематиче­­ски разработано уже Аристотелем. В основе этого представления лежало убеждение в том, что природа человече­ского характера и поведения может быть полно­стью выявлена только в ее отношении к граждан­скому сообще­ству, его институтам, традициям, нравам. Человек вне политики, «который не способен вступить в общение или, считая себя суще­ством самодовлеющим, не чув­ствует потребно­сти ни в чем, уже не со­ставляет элемента государ­ства, становясь либо животным, либо боже­ством».

Аристотелю также принадлежит вполне удачная попытка дать характеристику тех лично­стных структур, которые входят в современное понимание политиче­ского сознания: у любого нормального человека, природа которого не извращена, а «физиче­­ские и психиче­­ские начала… находятся в наилучшем со­стоянии» душа, как вла­ствующее начало, должна господ­ствовать над телом. Душа со­стоит из «безотчетных устремлений» (аффективного начала) и «ума (начала рацио­нального). Соотношением этих душевных свой­ств определяется не только характер вла­ствования и подчинения в государ­стве, но и иерархия политиче­­ских институтов.

В современной научной литературе политиче­ское сознание относится к числу наиболее общих понятий, характеризующих субъективную сторону политики. Оно представляет собой совокупно­сть рацио­нальных, ценно­стных, нормативных, с одной стороны, и подсознательных, иррацио­нальных, аффективных элементов, — с другой. На их основе формируются политиче­­ские ориентации и поведение, отношение индивидов и групп к государ­ственным институтам и власти, участию в управлении и т.д.

Данное понятие связано, таким образом, как с индивидуальными, так и групповыми процессами познания и ценно­стными ориентациями в политиче­ской сфере. Соответ­ственно оно включает в себя все уровни восприятия, понимания и истолкования политиче­­ских процессов — от первичных импульсов до сложных теоретиче­­ских по­строений.

Исходным (базовым) пластом политиче­ского сознания являются психолого-политиче­­ские со­стояния человека, формирующие предпосылки для его ориентации в мире политики, т.е. в окружающем его политиче­ском про­стран­стве, в котором он может играть активную или пассивную роль в зависимо­сти от темперамента, воспитания и образования, убеждений, потребно­стей и ценно­стей.

Отсюда следует, что социально-политиче­ское про­стран­ство (совокупно­сть институтов граждан­ского и политиче­ского сообще­ства, а также сложившихся политиче­­ских традиций, идеологий, многоуровневых структур знания, функционирующих в един­стве с историче­­ски обу­словленной социально-психологиче­ской средой) играет по отношению к политиче­скому сознанию роль детерминирующего фактора, обу­словливающего стремление индивида адаптироваться к тем или иным групповым политиче­­ским интересам, со­ставить конкретное представление о государ­стве, власти, определить свое отношение к ним. Тем самым приобретается опыт политиче­ского участия.

В зависимо­сти от степени детерминации, характера взаимодей­ствия индивидов в социально-политиче­ском про­стран­стве по­степенно возникают и начинают активно влиять на обще­ственную жизнь следующие функции политиче­ского сознания:

когнитивная (потребно­сть в познании человеком различных сторон мира политики);

идеологиче­ская (необходимо­сть в сплочении политиче­­ских партий, наций и государ­ств, в сохранении завоеванных власт­ных позиций);

коммуникативная (обеспечение взаимодей­ствия субъектов политики с институтами власти);

прогно­стиче­ская (способно­сть индивидов и групп к формулированию целей, перспективной оценке направлений развития политиче­­ских процессов);

воспитательная (возможно­сть влиять на политиче­ское поведение в соответ­ствие с определенными целями и идеалами).

И психолого-политиче­­ские со­стояния, и основные функции политиче­ского сознания могут быть рассмотрены в треугольнике отношений «человек — политика — власть».

Первые исследования в этом направлении были предприняты в 1930—1940‑е гг. в эпоху распро­странения и победы в Европе экстремист­ских движений, обу­словившей интерес философов (Т. Адорно), психологов и социологов к проб­леме «авторитарной лично­сти». Суть проб­лемы со­стоит в том, что, будучи доведенными до «логиче­ского конца», авторитарные тенденции, т.е. стремления к абсолютной бе­сконтрольной власти, разрушают политику как таковую. Политика возможна только в том случае, если структура политиче­­ских институтов и необходимое для их функционирования количе­ство информации обеспечивает возможно­сть рацио­нального выбора уча­ствующих в ней индивидов. В каче­стве «человека политиче­ского» может выступать всякий индивид, оказавшийся в каких-либо отношениях с властью, осуще­ствляющий власть или ей повинующийся. Поэтому субъектом рацио­нального выбора может выступать индифферентный и апатичный избиратель в демократиче­ской системе, подданный в монархиче­ском государ­стве и, наконец, правители (руководители) различного ранга.

Идеальный алгоритм рацио­нальной политики был сформулирован еще Аристотелем, утверждавшим, что при условии господ­ства закона, прин­цип политиче­ской справедливо­сти со­стоит в том, «чтобы все равные вла­ствовали в той же мере, в какой они подчиняются, и чтобы каждый поочередно то повелевал, то подчинялся».

Ни одна из современных политиче­­ских систем, даже развитые парламент­ские демократии, не могут отвечать данному аристотелев­скому критерию не только по причине физиче­ской невозможно­сти обеспечить каждому гражданину декларированное в конституции право занимать государ­ственные должно­сти, но и в силу того про­стого, утвердившегося в современных демократиях, прин­ципа, в соответ­ствии с которым любому человеку предо­ставляется равное право уча­ствовать или не уча­ствовать в политике.

Неучастие в выборах, отсут­ствие стремления занять государ­ственный по­ст рассматривается поэтому в современной демократиче­ской теории как след­ствие легитимного и рацио­нального выбора. Един­ственным его условием становится сама гарантия прав. Например, Г. Алмонд и С. Верба, разработавшие «идеальную модель граждан­ской культуры в классиче­ском труде, имевшем то же название, следующим образом характеризуют более, чем умеренный характер участия граждан в политиче­ской жизни таких стран, как Великобритания и США: «Принимающий решения должен верить в демократиче­­ский миф, который со­стоит в том, что обыкновенные граждане должны уча­ствовать в политике и что они фактиче­­ски влияют на нее. Если ответ­ственный за решения принимает такой взгляд на роль обыкновенного гражданина, его соб­ственные решения служат поддержанию равновесия между правитель­ственной властью и ответ­ственно­стью. С одной стороны, он свободен дей­ствовать так, как он считает для себя наилучшим, поскольку он думает, что рядовой гражданин не будет колотить в его дверь с соответ­ствующими активными требованиями. Он изолирован бездеятельно­стью рядового человека. Но если он разделяет веру во влиятельное могуще­ство рядового человека, его свобода дей­ствий ограничена уже самим фактом уверенно­сти в том, что, если он не будет дей­ствовать ответ­ственно, удары в его дверь когда-нибудь раздадутся».

Разумеется, такая концепция граждан­ской культуры может считаться до известной степени идеологиче­­ским оправданием апатии и неучастия в демократиче­ской системе, поскольку она предполагает удовлетворенно­сть обывателя суще­ствующим положением дел. Однако в том случае, если авторитарные претензии немногих участников политиче­ского процесса лишают гарантий о­стальных, треугольник «человек — политика — власть» распадается и, следовательно, политиче­ское сознание претерпевает разрушительные метаморфозы.

Россий­­ским психологом А. И. Юрьевым было предложено такое описание различных вариантов распада упомянутого выше тре­угольника:

политика суще­ствует без власти, т.е. имеет форму литературных, философ­ских и научных сочинений, в которых представлены описания различных форм власти, проектов государ­ственного переустрой­ства и т.д.;

власть обходится без политики и проявляется в форме бессмысленного насилия, приводящего к всеобщей деградации и разрушению;

человек является «дополитиче­­ским», т.е. адаптируется к дей­ствиям власти, ее нормативам, инновациям, изменениям, ограничениям. Он может безоговорочно поддерживать власть, содей­ствовать (добровольно или по незнанию) до­стижению цели правителей и т.д. «Дополитиче­­ский человек» у власти — это преимуще­ственно представитель криминальных кругов, использующих ее механизм для своих целей;

человек становится политиче­­ским — интересуется тайной власти, в определенной степени посвящен в законы ее устрой­ства и функционирования. На этом уровне он может находиться при власти, т.е. использовать, укреплять или разрушать ее механизм, внося в него изменения и усовершен­ствования. «Политиче­­ский человек» без власти — это индивид, не входящий в различные группы интересов и давления или прин­ципиально отстраняющийся от политики по тем или иным соображениям.

Во всех представленных ситуациях дей­ствуют одни и те же социопсихологиче­­ские механизмы включения и «выключения» индивидов из политики, формирующие основу политиче­ского сознания и политиче­­ских предпочтений.

И само понятие, и концепция политиче­ской культуры неотделимы от эволюции политиче­ского сознания.

Политиче­ская культура — в определенном смысле результат сложной эволюции политиче­ского сознания, внутри которого по­степенно вызревают различные ориентации по отношению к многообразным политиче­­ским объектам. У большин­ства индивидов они первоначально не артикулированы (не приобрели ясно обозначенных контуров), суще­ствуя на том уровне, который Р. Лейн в работе, посвященной анализу политиче­­ских идеологий, называет «скрытой идеологией». «Не суще­ствует сомнений, — отмечает он, — что обыкновенный человек обладает набором эмоцио­нально нагруженных политиче­­ских верований, критиче­­ским отношением к альтернативным предложениям и некоторыми скромными программами реформ. Эти верования охватывают основные ценно­сти и институты, они являются рационализацией интереса (иногда не его соб­ственного) и служат в каче­стве моральных оправданий для повседневных дей­ствий и убеждений».

Приведенные выше наблюдения являются результатом признания влияния социальной психологии на разработку концепций политиче­ского сознания. В работах Т. Адорно, А. Лейтона, Э. Фромма, К. Юнга и многих других ученых по­стоянно подчеркивается тот несомненный факт, что анализ политиче­ского поведения индивидов и групп будет одно­сторонним без учета по­стоянных взаимодей­ствий сознания с подсознательными факторами. Эти взаимодей­ствия, имея тенденцию к структурированию (организации) в определенную систему убеждений, могут оказывать как конструктивное, так и деструктивное воздей­ствие на лично­сть в зависимо­сти от конкретных условий.

В конце 1960‑х гг. Ф. Гринштейн в книге «Лично­сть и политика» пришел к совершенно определенному выводу о том, что элементы психиче­ской структуры лично­сти и элементы систем политиче­­ских убеждений могут суще­ствовать друг от друга автономно. Наличие в обще­стве большого количе­ства альтернативных каналов, дающих выход эмоциям и психиче­­ским потребно­стям, а также слабая политиче­ская активно­сть большин­ства граждан указывают на то, что политиче­ское поведение индивида зависит не только от психиче­ской структуры лично­сти и системы индивидуальных политиче­­ских убеждений, но и от особенно­стей конкретной ситуации, в которой происходит вовлечение индивида в политику.

Первичными являются психолого-политиче­­ские со­стояния индивида, развертывающиеся в определенном жизненном про­стран­стве. А. И. Юрьевым предложена схема дифференциации жизненного про­стран­ства на четыре вида психолого-политиче­­ских про­стран­ств — физиче­ское, экономиче­ское, информационное и правовое. Именно в них реализуются первичные психиче­­ские потребно­сти формирующейся лично­сти.

Физиче­ское про­стран­ство принято измерять в единицах площади имеющихся на нем ресурсов жизнеобеспечения. Ресурсы обеспечивают потребно­сти в сохранении жизни — безопасно­сти, защите от боли, страха, гнева. Экономиче­ское про­стран­ство оценивается в единицах затрат труда и потребления, размерах цен, налогов и т.п. В нем выражаются «субъектные» психиче­­ские со­стояния, потребно­сти в продолжении рода, удовлетворении жажды и голода. Информационное про­стран­ство может быть определено в терминах образования, культуры, цензуры, свободы слова и т.д. Оно реализует потребно­сть индивида в ориентации, само­стоятельно­сти, идентификации с различными ценно­стями, а также стремление к знанию и пониманию окружающего мира. И, наконец, правовое про­стран­ство характеризуется соотношением прав и обязанно­стей «человека как лично­сти», помогая реализации его потребно­сти в сотрудниче­стве, самоидентификации, вызывая соответ­ствующие психиче­­ские со­стояния.

Развертывающиеся в жизненном про­стран­стве психиче­­ские со­стояния, в свою очередь, могут быть разделены:

на эмоцио­нальные (любопыт­ство — скука, дружелюбие — враждебно­сть);

практиче­­ские, т.е. возникающие в процессе трудовой деятельно­сти (утомление, монотония, тревожно­сть, стрессы, энергично­сть);

мотивационные — реакция на характер межлично­стных отношений в обще­стве (радо­сть и горе, спокой­ствие и волнение, страдание, гнев, экстаз, яро­сть, любовь, ненависть и др.);

гуманитарные — реакции на каче­ство политиче­ской информации, сопровождающие процесс познания политиче­ской картины мира (терпимо­сть, прин­ципиально­сть, общительно­сть, замкнуто­сть и др.).

При всем однообразии внешних проявлений психолого-политиче­­ских со­стояний (например, сход­ство вегетативных признаков) в любых обще­ственных системах они всегда принимаются во внимание (часто на интуитивном уровне) и становятся объектом социального и правового регулирования. Профессио­нальные политики также всегда ощущали потребно­сть в определении и понимании того, какой тип психиче­­ских со­стояний преобладает в той среде, в которой они дей­ствуют, реализуя конкретные политиче­­ские программы.

Психологиче­ская потребно­сть человека в структурированном жизненном про­стран­стве проявляется в различных политиче­­ских культурах в системах политиче­­ских убеждений. В современной научной литературе эти системы хорошо проанализированы А. Лейтоном и особенно Р. Лейном. В работе «Политиче­­ский человек» (1972) Р. Лейн выделяет восемь элементов внутри систем основных убеждений.

Убеждения индивидуальной идентично­сти. Усваивая их, индивид идентифицирует себя с конкретными социальными ролями, формируя на основе самооценки представления о своих реальных потребно­стях. По мере усложнения обще­ственной структуры (особенно в обще­ствах переходного типа) по­стоянно возникают кризисы идентично­сти, вызванные распадом традиционных отношений, привычек, верований. Без сформировавшегося механизма идентификации невозможно ни выявление индивидуальных интересов, ни приобщение индивида к структуре социальных ролей, позволяющих ему предъявлять к политиче­ской системе определенные требования.

Представления о других включают в себя восприятие социальной иерархии и стратификации, основных социальных групп, к которым принадлежат индивиды, — семья, расовые, этниче­­ские, регио­нальные, культурные, профессио­нальные, имуще­ственные, конфессио­нальные, идеологиче­­ские и политиче­­ские группы.

Представления о власти и авторитете выражаются в понимании соответ­ствия социальных ролей и моделей политиче­ского поведения сложной системе отношений власти, влияния и авторитета. Эти представления со­ставляют основу интеграции индивидов в политиче­скую систему, их восприятия легитимно­сти государ­ства и его институтов, деятельно­сти политиче­­ских партий и их лидеров.

Потребно­сти, мотивы, ценно­сти. Основные ценно­сти, формирующиеся как результат потребно­стей и воспринимаемые индивидом в каче­стве морально необходимых целей своих устремлений, мотивов своих по­ступков, имеют сложную структуру.

В схематиче­ском виде классификация ценно­стей как отражения соответ­ствующих потребно­стей может быть представлена следующим образом:

 

Потребно­сти   Ценно­сти  
Познавательные   Самоориентация, знание и просвещение  
Последовательно­сть и равновесие   Эмоцио­нальная гармония  
Социальные   Приверженно­сть, дружба, любовь  
Моральные   Честно­сть, надежно­сть, порядочно­сть  
Самооценка   Самоуважение, статус, респектабель­- но­сть  
Лично­стная интеграция   Характер, свобода от конфликта  
Выражение и сдерживание агрессии и других импульсов   Спонтанно­сть и контроль  
Автономия и свобода   Автономия и свобода  
Самореализация   Ро­ст, развитие, взросление  
Способы понимания реально­сти   Безопасно­сть и надежно­сть; успех как богат­ство, власть, известно­сть, престиж  

 

Формирование ценно­стных ориентаций индивида потенциально включает в себя способно­сть воспринимать и разделять коллективные цели.

Этиче­­ские ценно­сти способ­ствуют созданию своеобразных моральных кодов, или прин­ципов, которые сдерживают, упорядочивают многообразные импульсы, возникающие в различных ситуациях. Вне моральных кодов невозможны ни политиче­ское поведение, ни интеграция индивида в политиче­скую систему. На основе этиче­­ских ценно­стей формируются политиче­­ские идеалы. На них же основаны многие политиче­­ские конфликты, возникающие в результате несовпадения идеалов и дей­ствительно­сти, невозможно­сти практиче­ской реализации идеалов.

«Почему?» — способы объяснения событий. В соответ­ствии с системами убеждений выстраиваются и объяснения связи происходящих в мире политики событий. Эти объяснения имеют, как правило, концептуальный характер, т.е. выражены в форме рацио­нальных или иррацио­нальных идей и доктрин и соответ­ствующей практики.

Р. Лейном была предложена следующая схема, характеризующая способы объяснения обще­ственных ситуаций:

концепция Боже­ственного провидения, или Боже­ственного вмешатель­ства;

идея судьбы, фатума, рока;

магия, проявляющаяся в мистиче­ской символике и попытках манипулирования сознанием с помощью различного рода артефактов;

концепция «великих людей» (героев), ориентированная на харизматиче­­ских лидеров, творящих историю;

организмиче­ское понимание, т.е. уподобление социального изменения органиче­скому природному процессу, на который человек не может оказывать влияния;

парадигма «есте­ственного закона». В наиболее явном виде она представлена в марксистском учении. В основе этой парадигмы лежит убеждение в возможно­сти познания законов истории и последующего воздей­ствия на обще­ственную эволюцию;

научная парадигма, противо­стоящая идеям Боже­ственного провидения и «героев». От концепции «есте­ственного закона» она заим­ствует представление о закономерно­сти мировых явлений, от магии — убежденно­сть в возможно­сти манипуляций с помощью открываемых наукой методов.

«Когда и где?»: структура политиче­ской интерпретации. Устанавливает соотнесенно­сть определенных событий с определенным про­стран­ством, временем, целями, в соответ­ствии с которыми развертываются политиче­­ские события.

Понятия знания и истины. При формировании политиче­­ских убеждений представления о знании и истине используются различными способами:

знание либо используется для защиты уже имеющихся убеждений, либо отвергается на том основании, что оно представляет собой опасно­сть для уже сформировавшихся доктрин;

знание применяется для определенных практиче­­ских целей: объяснения реально­сти, эксплуатации открывающихся с его помощью возможно­стей и т.д.;

знание воспринимается как абсолютная ценно­сть, истина в последней инстанции.

Системы политиче­­ских убеждений, сформировавшиеся в определенный период и приобретшие силу традиции, могут выполнять различные обще­ственные функции:

являются источником субъективного восприятия индивидом соб­ственной идентично­сти, способ­ствуют артикуляции его требований к политиче­ской системе;

формируют систему ориентиров, целей, к которым индивиды стремятся — статус, власть, благосо­стояние и т.п. Соотнося с этой системой свои требования, человек получает представление о соб­ственной природе, о других индивидах, сравнивает свои ожидания с реальными возможно­стями;

на основе систем убеждений формируют соответ­ствующую политиче­скую символику, усвоение которой индивидом способ­ствует его включению в определенную политиче­скую группу, объединение, партию. Тем самым у индивида вырабатываются соб­ственные «эпистемологиче­­ские установки», дающие возможно­сть познавать политиче­­ские реалии, оценивать каче­ство информации, выносить суждения о легитимно­сти политиче­ской системы.

Независимо от иерархиче­ского соподчинения систем убеждений на индивидуальные, групповые, общенацио­нальные, они являются сред­ством рационализации политиче­ской деятельно­сти, ориентации в политиче­ском про­стран­стве путем разработки индивидуальных, групповых, нацио­нальных и интернацио­нальных целей и программ.

С возникновением политики как важнейшего элемента цивилизации функции и роль политиче­ского сознания оценивались далеко не однозначно. С одной стороны, историче­­ский опыт и логика требуют признать тот очевидный факт, что политиче­ское сознание формируется как результат сложной эволюции политиче­­ских институтов, на которую оказывают влияние предше­ствующие традиции обще­ственного участия, характер социализации, формы образования и множе­ство иных факторов. С другой стороны, уже в древно­сти с появлением первых философ­ских школ возникает явление, которое К. Поппер назвал «историцистской идеологией».

Суть этого явления заключается в претензиях философов и идеологов, прибегающих к историче­­ским пророче­ствам, на открытие всеобщих законов истории и политики, в соответ­ствии с которыми должно развиваться обще­ство. Отсюда возникло убеждение в том, что системы политиче­ской философии оказывают решающее воздей­ствие на политиче­ское сознание, определяя характер политиче­ского поведения и участия.

Такого рода модели политиче­ского сознания, которые можно отнести к разряду элитарных, преувеличивают и абсолютизируют влияние философ­ских идей на системы убеждений, нравы и институты. Сторонники этих моделей утверждают, что все значительные политиче­­ские перевороты Нового времени, например, американ­ская и французская революции XVIII в. и революция в России 1917 г. являются результатом внедрения в обще­ственное сознание идей конституционализма, либерализма, социализма.

Влияние этих идей дей­ствительно было огромным, особенно в период, предше­ствующий указанным выше политиче­­ским переворотам. Вместе с тем имеется множе­ство доказатель­ств, подтверждающих, что различные варианты политиче­ской философии сами являлись одним из сред­ств рационализации уже сложившихся политиче­­ских традиций, систем убеждений и социальной практики. Например, формирование американ­ских политиче­­ских институтов в период, предше­ствовавший войне за независимо­сть, образованию США и принятию конституции, происходило под влиянием англий­­ских традиций и правовых норм, а также общих христиан­ских понятий о земной власти в сочетании с прин­ципами «есте­ственного права». Все эти элементы развивались, сообразовываясь больше с практиче­­ским опытом, чем с какой-либо философ­ской системой. Имена и идеи Дж. Локка, Ш.-Л. де Монте­скье, Ж.-Ж. Руссо и Д. Юма, хорошо известные авторам проекта конституции США, использовались не как отправные точки для создания чего-то нового, но, скорее, в каче­стве аргументов, подтверждавших правильно­сть того, к чему американцы пришли эмпириче­­ским путем.

Точно так же революция в России произошла не в результате внесения социалистами различных оттенков политиче­ского сознания в «пролетар­скую массу», как полагал В. И. Ленин, а как след­ствие о­стрейшего кризиса, вызванного мировой войной. В ходе самой революции отчетливо проявились традиции, восходящие к крестьян­ским восстаниям и бунтам XVII—XVIII вв. Идеи К. Маркса были только «верхним пластом», с помощью которого оформлялась официальная идеология автократиче­ского бюрократиче­ского режима, вовсе не соответ­ствующая исходным прин­ципам марксистского социализма.

И картины мира, разработанные философами, и уже сложившиеся политиче­­ские институты и нормы, вступая во взаимодей­ствие с подсознательными комплексами и когнитивными механизмами человече­ской психики, вызывают в воображении политиче­­ские образы, которые далеко не всегда совпадают с политиче­­скими реалиями. Адекватно­сть индивидуального (и группового) политиче­ского сознания дей­ствительным отношениям зависит от типа лично­сти, степени «открыто­сти» самого сознания, способно­сти объективно оценивать социальные процессы, создавать различные рацио­нальные проекты и концептуальные модели политики или, наоборот, воспринимать политику сквозь призму дихотомии «свой — чужой», «друг — враг» и т.д.

Вместе с тем политиче­ское поведение индивида не может рассматриваться как непосред­ственный результат психиче­ской структуры лично­сти, индивидуальной системы политиче­­ских убеждений. Можно выделить в соответ­ствии с методологией, предложенной Р. Лейном, следующие моменты, ограничивающие влияние лично­стных факторов на политиче­ское поведение индивидов:

нацио­нальная и мест­ная культура, устанавливая (конечно, спонтанно) господ­ствующие в сообще­стве нормы поведения, во многом предопределяет характер принятия индивидом решений в ситуации выбора, ограничивая его свободу угрозой санкций и наказаний;

информация и выбор. Этот фактор устанавливает отношение между степенью структурированно­сти политиче­ской ситуации и объемом получаемой индивидом информации для последующего выбора. Степень субъективно­сти оценок, опирающихся на специфиче­­ски лично­стные критерии, возрастает пропорцио­нально степени сокращения информации, проб­лематично­сти возможно­стей ее получения в неструктурированных ситуациях;

интересы. Отчетливое понимание индивидом в ситуации выбора своих соб­ственных интересов и интересов группы (экономиче­­ских, политиче­­ских, социальных) оказывает сдерживающее влияние на субъективные эмоции;

перекрестные давления. Принадлежно­сть индивидов к социальным и политиче­­ским группам с однородными установками суживает круг альтернатив и ограничивает проявление лично­стных факторов. Соответ­ственно принадлежно­сть к группам с различающимися политиче­­скими позициями дает больший про­стор субъективно­сти оценок.

Независимо от степени воздей­ствия этих факторов на поведение индивидов и групп, все они являются элементами рационализации политиче­ского сознания, направляя его потоки по определенным (традицией, опытом, устойчивым характером взаимодей­ствия участников политиче­ского процесса с властью и т.д.) каналам. Альтернативой является хорошо описанная Г. Лебоном ситуация, когда механизмы рационализации под влиянием определенного стечения обстоятель­ств и событий прекращают дей­ствовать и индивиды, социальные группы и целые народы превращаются в толпу, поведение которой регулируется уже другими законами. Для предотвращения подобных ситуаций человече­ством стихийно и целенаправленно вырабатывались различные превентивные сред­ства. Одно из них — разнообразные идеологиче­­ские системы.

14.2. Место и роль идеологий в политике

ХХ в. не случайно называют «веком идеологий». Никогда прежде в истории преобразовательные идеи и теории не оказывали такого огромного влияния на обще­ственное сознание, прежде всего, в сфере политики, приучая воспринимать ее сквозь призму мыслительных стереотипов. Апогея эта тенденция до­стигла в тоталитарных диктатурах первой половины минувшего столетия. Но следует иметь в виду, что тоталитаризм был порожден особенным идеологиче­­ским характером современной политики, который впервые проявился в период Французской революции. Полтора столетия спустя человече­ство столкнулось с феноменом тоталитаризма, важнейшим отличительным признаком которого является такая степень идеологизации политики, когда сама идеология превращается в политиче­скую религию по своему всеохватывающему проникновению и милленаристскому обоснованию.

Политиче­ская идеология как ориентированный на практиче­скую реализацию комплекс идей, система взглядов на власть, государ­ственное устрой­ство и способы их регулирования может рассматриваться как своеобразная форма интеграции политиче­ского сознания на уровне групповых, классовых, нацио­нальных и межнацио­нальных интересов, т.е. как форма специализированного, интегрированного сознания или как «надстройка» над обще­ственной психологией.

Резкое усиление идеологиче­ской конфронтации в период «холодной войны» между СССР и странами Запада в 1940—1980‑е гг. вызвало вполне есте­ственное стремление более глубоко понять особенно­сти идеологии, выявить и сформулировать основные механизмы воздей­ствия идеологиче­­ских систем на обще­ственное сознание.

Понятие «идеология» было введено в научный оборот в 1796 г. А. Дестуттом де Траси (лидером группы философов, названных впослед­ствии «идеологами») в докладе «Проект идеологии». И в этом докладе, и в появившемся позднее четырехтомном исследовании «Элементы идеологии» де Траси стремился разработать методологию систематизации идей выдающихся мыслителей Нового времени — Ф. Бэкона, Д. Локка, Э. Кондильяка, К. Гельвеция и создать общую «теорию идей», или науку об идеологии. Успех подобной затеи был кратковременным. Пришедший к власти Наполеон назвал представителей этой группы демагогами и болтунами, придав тем самым самому термину резко отрицательное значение пустой идейной спекуляции, не имеющей под собой ничего конкретного.

С аналогичным предубеждением относился к идеологии К. Маркс, рассматривая в своих ранних работах это понятие в противоположном наполеонов­скому (но столь же негативном) смысле, как обозначение различного рода идей, суще­ствующих не в пустом про­стран­стве, а коренящихся в классовых интересах. Последователи К. Маркса (В. И. Ленин в том числе) хотя и признавали значение «социалистиче­ской идеологии» как фактора мобилизации массового пролетар­ского движения, сохраняли вместе с тем и отрицательный смысл самого понятия в применении к «буржуазной идеологии».

В ХХ в. эта изначальная двой­ственно­сть всегда сохранялась. Например, гитлеров­ская пропагандистская машина, раскручивая в массовом сознании миф об историче­ской миссии «арий­ской расы», противопо­ставляла этот миф капиталистиче­ской, демократиче­ской и большевистской идеологии и т.д.

Большое влияние на формирование различных подходов к идеологии в современной науке оказала концепция немецкого социолога К. Маннгейма, разработанная им в книге «Идеология и утопия» с близких к марксизму позиций. Идеология рассматривалась Маннгеймом как разновидно­сть ложного, «апологетиче­ского» сознания, которое, будучи «трансцендентным» по природе, играет по отношению к дей­ствительно­сти роль стабилизирующего, охранительного фактора. Напротив, утопия, по К. Маннгейму, является «трансцендентной ориентацией» сознания, переходящей в дей­ствие и стремящейся взорвать суще­ствующий в данный момент порядок вещей.

Такое противопо­ставление «консервативной идеологии» и «революционной утопии» оказалось в конечном итоге несо­стоятельным. В дальнейшем сам К. Маннгейм был вынужден говорить о невозможно­сти заранее предвидеть, какую идею «следует рассматривать в каче­стве истинной (т.е. реализуемой также в будущем) утопии восстающих классов» и какую — «в каче­стве чистой идеологии господ­ствующих (но также и восстающих) классов».

Неимоверно разросшаяся в ХХ в. литература, посвященная идеологии, способ­ствовала тому, что этим понятием стали называть различные системы философии, социальные теории, учения, различные типы верований, социальных мифов, придав ему тем самым чрезвычайно неясный, запутанный смысл. Разумный методологиче­­ский подход к конституированию точного смысла и структуры идеологии как социального явления был в разное время предложен А. Грамши,Д. Беллом,К. Фридрихом, Р. Лейном, Д. Сартори, А. Зиновьевыми др.

Для правильного определения необходимо, прежде всего, установить, что не является идеологией, по­степенно приводя саму концепцию в соответ­ствие с элементарными, прошедшими эмпириче­скую проверку утверждениями. Например, как указал Д. Белл, термин «идеология» не может заменить термина «идея», поскольку его целесообразнее использовать для обозначения «превращения идей в рычаги социального дей­ствия».

Точно так же, по мнению А. Грамши, идеология не может отожде­ствляться с философией, отражая, скорее, процесс популяризации философ­ских концепций или «философ­ских вульгаризаций, подводящих массы к конкретному дей­ствию, к преобразованию дей­ствительно­сти». Идеологии отличаются от различных идей, теорий и философ­ских систем тем, что они всегда ориентированы на дей­ствие, на соединение с практикой, тяготея таким образом к сфере политики.

Нельзя вместе с тем утверждать, как это делают некоторые ученые, что идеология и политика вообще неразделимы. Такое представление, сложившееся в ХХ в. под влиянием ожесточенной идеологиче­ской конфронтации разных социальных систем, ставит под сомнение возможно­сть суще­ствования вполне прагматиче­ской, идеологиче­­ски не ангажированной политики.

Например, М. Дювержев своем классиче­ском исследовании «Политиче­­ские партии» (1951), исследуя природу партийной борьбы и партийных конфликтов, выделяет три различных типа: конфликт без прин­ципов, конфликт по второ­степенным прин­ципам и конфликт вокруг основополагающих прин­ципов.

Первый тип конфликтов характерен для политики в США. Две основные политиче­­ские партии — республикан­ская и демократиче­ская — представляют собой команды соперников, борющихся за места в конгрессе и президент­ский по­ст. Политиче­ская борьба никогда не приобретает фанатиче­ского характера, не порождает глубоких расколов в стране. «Провинциализм» американ­ской политики является, прежде всего, след­ствием отсут­ствия у соперничающих партий каких-либо доктринальных прин­ципов. Поэтому на выборах в конгресс преобладают мест­ные интересы. На президент­ских выборах на передний план выступают деловые и личные каче­ства самих претендентов.

Конфликты партий в Великобритании и странах Северной Европы относятся ко второму типу. Различия между консервативной и лейбористской партиями в Англии, отражая социальные неравен­ство и конфликты, имеют доктринальный характер, связанный со способом производ­ства и характером распределения обще­ственного богат­ства. Тем не менее партии по­стоянно приходят к согласию в отношении основополагающих прин­ципов суще­ствующего политиче­ского режима: они не ставят под сомнение демократиче­скую систему, граждан­ские права и сам прин­цип многопартийно­сти.

Третий тип партийных конфликтов характерен для стран континентальной Европы. В 1950—1970‑е гг. политиче­ская борьба в Италии и Франции затрагивала основания государ­ственного устрой­ства и природу демократиче­ского политиче­ского режима. Коммунистиче­­ские партии не принимали до конца ценно­сти политиче­ского плюрализма и свободы, рассматривая другие политиче­­ские партии в каче­стве своих классовых противников. В свою очередь партии, не разделявшие взглядов коммунистов, отвергали тоталитарный подход к государ­ству и подавление политиче­­ских свобод. Поэтому борьба между партийными группировками принимала крайне ожесточенный характер.

Разумеется, не суще­ствует социально-политиче­­ских систем, в которых идеология и политика представлены в чистом виде и политиче­­ский процесс лишен каких-либо мировоззренче­­ских оснований. В связи с этим вполне последовательным выглядит стремление современных ученых представить ясные критерии для различия понятия «идеология», с одной стороны, и понятий «наука» и «мировоззрение» — с другой. «Если мы взглянем, — отмечает Л. фон Мизес в работе “Человече­ское дей­ствие”, — на все теоремы и теории, руководящие поведением определенных индивидов и групп как на связный комплекс и попытаемся сорганизовать их, насколько это возможно, в систему, т.е. во внятную структуру знания, мы можем говорить о ней как о мировоззрении. Мировоззрение как теория является интерпретацией всех вещей. Как руковод­ство к дей­ствию, оно является мнением относительно наилучших сред­ств для устранения по возможно­сти любого неудоб­ства. Мировоззрение, с одной стороны, представляет собой объяснение всех явлений, а с другой — оно является технологией… Религия, метафизика, философия стремятся обеспечить мировоззрение. Они интерпретируют мир и они дают людям совет как им дей­ствовать. Понятие “идеология” является боле узким, чем мировоззрение. Говоря об идеологии, мы имеем в виду только человече­ское дей­ствие и обще­ственное сотрудниче­ство и не обращаем внимание на проб­лемы метафизики, религиозные догмы, есте­ственные науки и выводимые из них технологии. Идеология — это цело­стно­сть наших учений об индивидуальном поведении и социальных отношениях. И мировоззрение, и идеология выходят за пределы, которые навязывает чисто нейтральное и академиче­ское исследование вещей такими, как они есть. Они являются учениями о высших целях, к которым человек, озабоченный земным, должен стремиться».

Итак, наука и идеология имеют разные мировоззренче­­ские и практиче­­ские цели. Как указывал А. А. Зиновьев, наука имеет целью до­стижение до­стоверных знаний о мире, идеология — формирование сознания людей и манипулирование их поведением путем воздей­ствия на сознание. В этом смысле цели идеологии и политиче­ского дей­ствия могут выступать как тожде­ственные, поскольку они определяются эффективно­стью.

Разумеется, манипулятивная техника идеологиче­ского воздей­ствия должна опираться на определенную интеллектуальную базу, систему теоретиче­­ских по­строений, которые могут даже претендовать на определенный ценно­стный статус, включая в себя и научные истины. Тем не менее главное отличие политиче­ской идеологии от сугубо научных по­строений и даже от ценно­стно-окрашенных политиче­­ских теорий (с которыми у нее имеется множе­ство точек соприкосновения) — используемые ею языковые конструкции, со­стоящие из расплывчатых, нарочито туманных, как правило, не поддающихся научной проверке терминов типа «пролетар­ский интернационализм», «свободный рынок», «народный дух», «арий­ская раса» и т.п.

Данные социальной психологии свидетель­ствуют о том, что тенденциозно­сть и расплывчато­сть идеологиче­ского языка являются фактором усиления воздей­ствия, отвечая свой­ственной массовым движениям потребно­сти в стереотипных лозунгах, облеченной в яркую словесную форму догматиче­ской символике.

В конечном итоге, как отметил А. А. Зиновьев, «различие ориентаций (целей, установок, заданий) науки и идеологии имеет… противоположные результаты. Наука создает понимание реально­сти, а идеология — прин­ципиальное непонимание, лишь принимающее видимо­сть понимания».

Современная политиче­ская идеология является многоуровневой. Обычно выделяют три уровня функционирования идеологиче­­ских систем: теоретико-концептуальный (элитарный), программно-политиче­­ский (пропагандистско-просветительный) и актуализированный (житей­­ский).

На первом уровне научные открытия синтезируются с идеологиче­­скими догмами, разрабатываются политиче­­ские теории, обосновываются идейные прин­ципы политиче­­ских групп, партий и движений.

На втором уровне теории и идейные прин­ципы трансформируются в программы и политиче­­ские лозунги. Идеология становится политиче­ской пропагандой: проникает в школы и университеты, газеты и журналы, кинофильмы, телевизионные передачи и рекламу.

Третий уровень выявляет степень эффективно­сти идеологиче­ской пропаганды, которая, проникая в обще­ственное и индивидуальное сознание, выражается в различных формах политиче­ского участия. Именно на этом уровне развертывается идеологиче­ское про­стран­ство (дискурс) с такими его элементами как идеологиче­­ские политиче­­ские культуры, идеологиче­ская агрегация (Г. Алмонд, Дж. Пауэлл), идеологиче­­ские требования, идеологиче­ская цензура, идеологиче­ская борьба, сопровождаемая такими побочными явлениями, как «идеологиче­­ские диверсии» или «идеологиче­­ские инсинуации» (И. А. Ильин) и т.п.

Идеологиче­ской политиче­ской культурой специалисты называют специфиче­скую структуру индивидуальных и групповых ориентаций, вырабатываемых в процессе перехода от традиционных обще­ств к секуляризированным обще­ственным формам, в рамках которых политика по­степенно становится результатом переговоров и рацио­нально обоснованных проектов, не испытывая потребно­сти в иррацио­нальных стимулах. Идеологии выполняют на этой стадии функцию квазирелигиозных регуляторов социального поведения, создающих четко фиксированные образы политиче­ской жизни и предлагающих целый ряд альтернативных «поведенче­­ских кодов». ХХ в. дал множе­ство образцов идеологиче­­ских культур: от радикальных — коммунизма и нацизма — до вполне умеренных, например, культура клерикального типа в Италии, голлизм во Франции и др.

Как указывают Г. Алмонд и Дж. Пауэлл, по­стоянное взаимодей­ствие трех уровней политиче­ской идеологии — важнейшая со­ставная часть «стиля агрегации интересов». Этим понятием обычно обозначают специфиче­­ский характер, способ функционирования политиче­ской системы, определяющие внешние ее проявления в политиче­­ских культурах.

Г. Алмонд и Дж. Пауэлл выделяют три основных стиля агрегации интересов, строго соответ­ствующих степени прогрессирующей секуляризации различных политиче­­ских субкультур: прагматиче­­ски-компромиссный, ориентированный на абсолютные ценно­сти и традиционалист­ский.

Каждому стилю присущи соб­ственные идеологиче­­ские стереотипы, но только второй из них может быть с полным основанием быть отнесенным к «идеологиче­скому стилю». Например, в политиче­­ских системах Великобритании и США агрегация политиче­­ских интересов при всем их многообразии осуще­ствляется в рамках строго ограниченных (конституционно закрепленных) типов политиче­ского участия и дей­ствия. Идеологиче­ская перспектива политиче­ской деятельно­сти определяется весьма общими положениями, не препят­ствующими созданию «атмосферы рыночной площади», на которой политиче­­ские партии, законодатели и правитель­ственные чиновники заключают выгодные для себя сделки.

Традиционалист­ский стиль политики ориентируется на прошлое с целью определения альтернатив для будущего. Главное место в артикуляции интересов больших социальных групп принадлежит небольшим (нередко замкнутым) элитам, опирающимся на освященные стариной представления о смысле суще­ствования, в которых религия играет ведущую роль.

Ориентированный на абсолютные ценно­сти стиль политиче­ской жизни и сознания отвергает прин­цип компромисса, имеющий целью согласование многообразных интересов. Данный стиль отличает система жестких, рацио­нально выверенных прин­ципов, в соответ­ствии с которыми правители устанавливают нормы политиче­ской жизни. То, что представляется им совершенным решением, закрепляется соответ­ствующими предписаниями.

Такой тип агрегации интересов не может суще­ствовать вне конкретной политиче­ской культуры с господ­ствующей идеологией в каче­стве ядра. Эта идеология обычно рисует дихотомиче­скую, контрастную картину мира, разделенного на «своих» и «чужих», «друзей» и «врагов». Врагами могут стать «бывшие», «ино­странные интервенты» (эпоха якобин­ской диктатуры), «капиталисты-эксплуататоры» и «империалисты», «красно-коричневые», «жидо-масоны» и т.п.

Коммунистиче­ская и фашистская идеологии являются наиболее контрастным выражением политиче­ской системы, внутри которой правящая элита стремится к реализации своих целей, используя прямое насилие и подвергая систематиче­ской идеологиче­ской обработке основную массу населения. Такой режим ученые нередко называют идеократией.

Специфиче­­ский тип идеократии проявился в тоталитарных государ­ствах, где обще­ству навязывалась при помощи насилия и манипулирования сознанием система воспитания, основанная на официальной идеологии при строгом запрете любых других альтернативных идеологий. Понятие «идеократия» в этом смысле выступает как синоним политиче­ского режима, при котором идеология является важнейшим сред­ством легитимизации государ­ственной власти. Воздей­ствие этой традиции может быть очень продолжительным. Она может доминировать в сознании некоторых социальных групп и индивидов даже после распада «большого тоталитарного порядка».

Д. Сартори использовал понятие «идеократия» в более общем смысле для того чтобы показать, какое значение приобрел идеологиче­­ский стиль политики для формирования современных политиче­­ских систем вообще и современной демократии в частно­сти. Дей­ствительно, только с эпохи европей­ского Ренессанса возникает тот особенный духовный климат, когда человече­­ские судьбы во многом начинают зависеть от искус­ственно созданных идей и, следовательно, от способно­сти людей производить такие идеи, создавая символиче­­ский мир, который, как показало время, обладает мощной способно­стью воздей­ствовать на мир политиче­­ских отношений.

В научной литературе до сих пор не прекращается дискуссия о том, является ли идеология исключительной характерной приметой Нового времени, т.е. рождающегося индустриального обще­ства, массовых революционных движений или же она извечно свой­ственна любой цивилизации, включая самые древние.

Как уже отмечалось, одним из важнейших признаков цивилизации является государ­ство. С его возникновением мы связываем суще­ствование особых обще­ственных групп (слоев, классов, страт), монополизирующих не только право на легитимное насилие, но и на производ­ство идей, которым в древнейших цивилизациях обычно занимались «религиозные эксперты» — жрецы. Зародыши «официальной идеологии» отчетливо просматриваются в мифах, рисующих стереотипные для большин­ства древних обще­ств образы вечного космиче­ского порядка, порождением которого являются цар­ская власть, справедливо­сть, правосудие и закон. Возникнув в русле традиционных древних религий, эти идеи получили огромный преобразовательный импульс в I тыс. до н.э. (период «осевого времени», по определению К. Ясперса). В философ­ских школах Индии, Китая и Греции создаются теории, призванные ответить на вопрос, как наилучшим образом устроить совмест­ную жизнь людей и управлять ими.

Именно в этот период можно различить ро­стки тех представлений, из которых тысячелетия спустя вырастут различные идеологиче­­ские системы. Так, отвечая на вопрос: какое сред­ство следует изобрести для того, чтобы обеспечить продолжительно­сть идеального правления и внушить гражданам необходимо­сть повиноваться, Платон в «Государ­стве», в частно­сти, утверждал: «Я попытаюсь внушить сперва самим правителям и воинам, а затем и о­стальным гражданам, что все то, в чем мы их воспитали, представилось им во сне как пережитое, а на самом то деле они тогда находились под землей и вылепливались и взращивались в ее недрах… Хотя все члены государ­ства братья (так скажем мы им, продолжая этот миф), но бог, вылепивший вас, в тех из вас, кто способен править, примешал при рождении золота, и поэтому они наиболее ценны, в помощников их — серебра, железа же и меди — в земледельцев и разных ремесленников. Все вы род­ственны, но большей частью рождаете себе подобных…».

Придуманный Платоном миф, который должен был навечно закрепить установленный философами-правителями порядок, сопо­ставим с современными идеологиче­­скими конструкциями первого уровня. Отличительной чертой древних и средневековых протоидеологий является отсут­ствие возможно­стей воздей­ствия на массовое сознание в силу того, что еще не суще­ствовало соответ­ствующих материальных предпосылок, например, разветвленного пропагандистского аппарата и т.д. Без этих предпосылок идеологии первого уровня обречены на вымирание или на прозябание в каче­стве так называемых «кабинетных теорий».

Важнейшим историче­­ским водоразделом являются грандиозные социальные сдвиги XVI—XVII вв., вызванные европей­ской Реформацией, революциями в Нидерландах и Англии и Тридцатилетней войной. Развернутая памфлетами Лютера и его сторонников пропаганда, взрастившая в Германии крестьян­скую войну 1525 г., и «контрпропаганда» католиков уже напоминают идеологиче­­ские баталии последующих веков. Уже в этот период проявляется важнейшая особенно­сть современных европей­­ских идеологиче­­ских систем — тенденция к универсализму. Она уходит корнями в универсальную христиан­скую традицию, распад которой в Новое время, соб­ственно, и породил многочисленные прототипы современных идеологий.

Анализ универсалист­ских тенденций в сфере идеологии хорошо представлен в работах американ­ского футуролога Э. Тоффлера, прежде всего в книге «Третья волна». Характеризуя столкновение возникшей в XIX в. новой промышленной цивилизации с ценно­стями традиционного, основанного на аграрной экономике обще­ства, он подробно описывает происшедший во всех сферах жизни переворот, который затронул основополагающие представления о времени, про­стран­стве, материи и причинно­сти.

В духовной сфере каждой, втянутой в процесс индустриализации европей­ской стране на переднем плане выделились два мощных идеологиче­­ских течения, вступившие между собой в противобор­ство — либерализм с его защитой индивидуализма и свободного предприниматель­ства и социализм, выдвигавший коллективист­ские ценно­сти.

Эта борьба идеологий, первоначально ограниченная промышленными странами, в­скоре распро­странилась по всему земному шару. Революция 1917 г. в России, создавшая гигантскую пропагандистскую машину, придала борьбе социалистиче­­ских и либеральных прин­ципов новый импульс. После окончания Второй мировой войны мир оказался разделенным на две противоположные системы, возглавляемые СССР и США, расходовавших в своем стремлении к экспансии и интеграции мирового рынка огромные сред­ства на пропаганду своих целей в отсталых странах.

Столкновение просовет­ских режимов с западными либеральными демократиями напоминало своей ожесточенно­стью борьбу протестантов и католиков. Но при всех внешних различиях, сторонники марксизма и антимарксисты были выразителями вполне однотипной суперидеологии индустриализма, в основе которой лежали три фундаментальные цели:

оба направления, решительно расходясь во взглядах на способы производ­ства и распределения материальных ресурсов и благ, рассматривали природу как объект безудержной эксплуатации, по суще­ству, о­ставляя в стороне проб­лему отравления окружающей среды и неминуемого экологиче­ского кризиса;

обе идеологии в различных формах разделяли социал-дарвинист­ские теории, оправдывающие идею превосход­ства сильных, промышленно развитых наций над слаборазвитыми народами, которая лежала в основе политики гегемонизма и империализма;

и либералы, и социалисты в равной мере были ревно­стными сторонниками утопиче­ской идеи неудержимого прогресса цивилизации, развивающейся от низшего, примитивного со­стояния обще­ства к всеобщему расцвету.

Характерно, что многие теоретики и пропагандисты либерального и социалистиче­ского направления были склонны в 1950—1960‑е гг. считать приближение этого «завершенного со­стояния» цивилизации «концом идеологии».

Сам термин «конец идеологии» был впервые сформулирован Ф. Энгельсом, полагавшим, что идеология отомрет вместе с порождающими ее материальными интересами. В начале ХХ в. М. Вебер указывал на упадок «тотальных идеологий» как на след­ствие по­степенного разрыва европей­ского обще­ственного сознания с ценно­стными ориентациями и его эволюции в направлении целевой, или «функцио­нальной» рацио­нально­сти, основанной на непредвзятом поиске наиболее эффективных сред­ств для до­стижения по­ставленных целей.

Концепция М. Вебера была систематиче­­ски разработана К. Маннгеймом в книге «Идеология и утопия», в которой «упадок идеологии» также связывался с преобладанием «функцио­нальной рацио­нально­сти», свой­ственным бюрократиче­скому индустриальному обще­ству.

Расцвет этой теории наступил после Второй мировой войны. Бурное экономиче­ское развитие и начавшийся в послевоенный период процесс интеграции западноевропей­­ских стран вызвали в умах либеральных политиче­­ских теоретиков и интеллектуалов эйфориче­­ские, почти эсхатологиче­­ские ожидания. Тема конца идеологии в этот период становится важнейшим элементом теорий «нового индустриального обще­ства», «конвергенции» и др.

Еще в 1944 г. П. А. Сорокин выдвинул в книге «Россия и Соединенные Штаты» прогноз, в соответ­ствии с которым «американ­ский капитализм и рус­ский коммунизм в настоящее время являются не более чем призраками своего недавнего прошлого», по­степенно превращаясь в «обще­ство интегрального типа».

Появившиеся в конце 1950‑х — начале 1960‑х гг. концепции Р. Арона, Д. Белла, С. М. Липсета, К. Поппера и многих других ученых, которые предвещали наступление эпохи деидеологизации, основывались, прежде всего на крахе идеологий нацизма и фашизма, разоблачении сталин­ских преступлений Н. С. Хрущевым и стремительном распро­странении ревизионист­ских версий марксизма в Западной Европе. Утверждая, что западным либеральным демократиям удалось решить наиболее фундаментальные проб­лемы промышленной революции со свой­ственным ей социальным неравен­ством и, в частно­сти, включить организации рабочих в систему граждан­ского обще­ства, заставить консерваторов принять прин­ципы «государ­ства благоден­ствия», а социалистов отказаться от идеи всеобъемлющего государ­ственного вмешатель­ства, сторонники «конца идеологии» разработали теоретиче­­ские основы нового варианта интегральной идеологии, которую А. А. Зиновьев называет «идеологией западнизма».

Последующие десятилетия показали, что возникший на основе этой новой идеологиче­ской конструкции пропагандист­ский аппарат оказался способным не только смягчить и абсорбировать внезапный взрыв левых экстремист­ских идеологий на Западе в 1960—1970‑е гг., но и успешно бороться с пропагандист­скими машинами, созданными в этот период в СССР и маоистском Китае.

Опыт второй половины ХХ в. подтвердил уже неоднократно высказывавшуюся в научной литературе мысль о том, что развитие идеологий в различных цивилизациях подчиняется общим закономерно­стям: периоды формирования суперидеологий сменяются периодами их фрагментации, раскола на ряд сложных систем, внутри которых происходит напряженная борьба многочисленных идеологиче­­ских течений, направлений, фракций и сект, продолжающаяся до наступления новой стадии кристаллизации, на которой образуются новые макроидеологиче­­ские структуры. Так, на протяжении всего XIX и XX вв. становление основных политиче­­ских идеологий — социализма, либерализма и консерватизма — сопровождалось многочисленными расколами внутри каждого из этих течений, сопровождавшимися конфликтами между различными партиями и политиче­­скими группировками, которые продолжались до тех пор, пока очередные мировые кризисы и войны не порождали тенденции к слиянию идеологиче­­ских потоков, казавшихся прежде несоединимыми.

В 1963 г. С. М. Липсет — один из теоретиков «конца идеологии», предвещая в работе «Революция и контрреволюция» наступление нового периода идеологиче­ской интеграции, в частно­сти, отмечал: «Примирение фундаментальных прин­ципов, идеологиче­­ский консенсус западного обще­ства в настоящее время по­степенно приводит к взаимопроникновению позиций по вопросам, которые когда-то резко отделяли “левых” от “правых”. Это идеологиче­ское соглашение, которое, возможно, лучше всего назвать “консервативным социализмом”, стало идеологией ведущих партий в развитых государ­ствах Европы и Америки».

Последующие стадии идеологиче­ского цикла — студенче­­ские выступления 1960‑х гг., экономиче­­ский кризис 1974 г., похоронивший либеральные и социал-демократиче­­ские теории «государ­ства всеобщего благоден­ствия» и способ­ствовавший подъему «консервативной волны» конца 1970‑х — начала 1980‑х гг., показали, что подобные пророче­ства являются только моментом по­стоянного изменения мирового идеологиче­ского про­стран­ства (дискурса).

На рубеже XX—XXI вв. события, приведшие к распаду СССР, ро­ст напряженно­сти в Центральной и Во­сточной Европе и странах СНГ, сопровождающий период экономиче­­ских и политиче­­ских реформ, взрыв исламского фундаментализма, бросающего вызов «благополучному Западу», стремительное развитие коммунистиче­ского Китая создают прин­ципиально новую политиче­скую и идеологиче­скую ситуацию в мире. Анализ новых процессов должен осуще­ствляться с по­стоянной опорой на предше­ствующий опыт эволюции идеологиче­­ских процессов и циклов.

К числу политиче­­ских идеологий макроуровня обычно относят идеологиче­­ские образования, имеющие на первый взгляд неопределенные наименования и смысл, например, идеология капиталистиче­ская, экстремистская, радикальная и т.п. По мнению многих ученых, современное восприятие идеологии в образе некоей универсальной идеи, основным опорным элементом которой является символ определенного обще­ственного устрой­ства, например, «капитализм», «социализм», «русская идея», выглядит архаичным и не­эффективным.

По­стмодернистская трактовка идеологии рисует картину распада большого порядка на множе­ство фрагментов, символизирующих крушение монолитного образа в эпоху по­стиндустриальной цивилизации. Идеологиче­­ские процессы на Западе демонстрируют появление многочисленных «малых идеологий» — пацифистской, экологиче­ской, феминистской, идеологии «сексуальных меньшин­ств» и т.д. С другой стороны, сложившаяся в России после распада СССР политиче­ская и экономиче­ская ситуация, сопровождающаяся появлением огромной массы люмпенизированного населения, ро­стом приватизма (уход в частную жизнь) создает впечатление о наступившей эпохе «деидеологизации».

В дей­ствительно­сти и в том, и в другом случае речь идет о своеобразном переходном периоде, за которым может последовать стремление к новым формам идейной консолидации в первом случае, и к обретению новой нацио­нальной идентично­сти — во втором.

Вопрос о причинах идеологиче­­ских ориентаций и переориентаций в политике, возникающих под влиянием множе­ства факторов внешнего и внутреннего порядка, не может решаться в отрыве от проб­лемы «носителей идеологии», которая, в свою очередь, неотделима от проб­лемы субъекта и объекта идеологии.

На теоретиче­ском, доктринальном уровне идеологии разрабатываются «религиозными экспертами», философами, учеными, далеко не всегда сознательно стремящимися навязывать свои идеи другим людям. По тем или иным причинам отдельные идеи или учения могут не дойти до массового сознания, о­ставить его равнодушным или враждебным. Идеология не может, за исключением единичных случаев, целиком определять волю, сознание, настроения абсолютного большин­ства. Правильно­сть этого наблюдения продемонстрировал уже крах одного из самых ранних экспериментов, проводимых француз­скими революционерами — жирондистами и якобинцами.

В коммунистиче­­ских странах, по наблюдениям А. А. Зиновьева, где официальная идеология внедрялась в сознание, начиная со школьной скамьи, она все же «четко отличалась от прочих явлений культуры, не ра­створялась в них. Она была заметна, бросалась в глаза, вызывала раздражение и насмешки. Она вообще выглядела как нечто чужеродное и ненужное, хотя на самом деле ее организующая и воспитательная роль была огромна».

Наоборот, в западных странах (это же относится и к молодому поколению в современной России) многие люди вообще не знают что такое идеология, хотя и находятся под ее влиянием. Резко отрицательное отношение к идеологии, возникшее в результате одиозной практики тоталитарных диктатур, приводит к возникновению ситуации, когда ее стараются не замечать или игнорировать.

Такую ситуацию следует отличать от вполне идеологиче­ской по своей направленно­сти установки на отрицание. Как отмечает, например, один из наиболее проницательных исследователей американ­ских сред­ств массовой информации М. Паренти, большин­ство газет, журналов и телеведущих в США «дей­ствуют в рамках установленной идеологии, со­стоящей в том, что они не имеют никакой установленной идеологии, никаких расовых, половых или классовых предпочтений. Не приверженные никаким внушениям, они про­сто дают представления о вещах так, как они их видят».

Сам факт отсут­ствия на Западе единой государ­ственной идеологии, аналогичной марксизму-ленинизму или маоизму, никогда не препят­ствовал возникновению, развитию и совершен­ствованию огромного аппарата идеологиче­ской пропаганды, где заняты сотни тысяч специалистов, осуще­ствляющих систематиче­скую обработку идей и учений, их «ретрансляцию» через каналы СМИ. Эта новая социальная группа, выполняющая функцию, которую в древно­сти выполняли жрецы, входит (преимуще­ственно в «верх­нем эшелоне») в правящую элиту и поэтому кровно заинтересована в том, чтобы поддерживать и наращивать свое влияние.

После крушения коммунизма в России и странах Центральной и Во­сточной Европы роль идеологиче­­ских экспертов взяла на себя «новая медиократия» — группы либеральной интеллигенции, «приватизировавшие» СМИ и пытавшиеся разрабатывать и пропагандировать либеральную реформатор­скую идеологию. Экономиче­­ский кризис и отсут­ствие сред­ств на поддержание соб­ственных изданий по­степенно привели к подчинению этих групп крупным банков­ским, а иногда и криминальным структурам. Поскольку либеральная интеллигенция в этом регионе всегда сохраняла психологиче­скую предрасположенно­сть к авторитаризму и экстремист­ским формам мысли в соединении с конформизмом, вновь возникший пропагандист­ский аппарат стал очень напоминать старый, коммунистиче­­ский, назойливо­стью лозунгов и крайне низкой эффективно­стью своих методов.

Основное различие между западной и новой россий­ской официальной идеологиями сегодня заключается в том, что в западноевропей­­ских странах и США идеология является одним из сред­ств интеграции и самосохранения обще­ства, в то время как в России она, будучи сред­ством самосохранения правящей олигархиче­ской элиты, выполняет, скорее, деструктивную функцию, отрицательно воздей­ствуя на массовое сознание бессодержательно­стью и полным несоответ­ствием политиче­­ским и экономиче­­ским реалиям.

Для понимания особенно­стей функционирования идеологиче­­ских систем в различных обще­ствах большое значение имеет конкретный анализ взаимосвязи определенных видов идеологии с теми социальными слоями, в которых они получают наибольшее распро­странение. Изучение этой проб­лемы современной наукой по­стоянно приводит ученых к заключению, согласно которому эффективно­сть идеологии определяется ее соответ­ствием жизненному опыту всего населения или его отдельного слоя, сложившимся традициям, нравам, привычкам, долговременным интересам и непосред­ственным ожиданиям. Методология анализа, при помощи которой выявляются интересы социальных слоев в различных идеологиче­­ских системах, а также степень эффективно­сти их воздей­ствия на политиче­ское сознание была разработана на теоретиче­ском и эмпириче­ском уровнях Г. Моска, В. Парето, М. Вебером, С. М. Липсетом, Р. Лейном, Г. Алмондом, Дж. Скоттом и др.

Многообразие научных методик, применяемых в этой сфере, показывает, что выбор наиболее предпочтительной из них, равно как и использование различных определений и научных критериев выбора, нередко зависит от историче­ского и социального контекста, обу­словливающего не только особенно­сти идеологий, но и специфику позиций самих ученых.

Например, наблюдения за современной россий­ской политикой нередко заставляют предполагать, что концепция «нелогиче­ского дей­ствия» и «деривации» В. Парето наиболее приемлема для ее анализа. Наличие в политиче­­ских процессах по­сткоммунистиче­ской России огромного количе­ства иррацио­нальных и алогичных элементов делает привлекательной попытку объяснить эту нелогич­но­сть «врожденными психиче­­скими предиспозициями лидеров», ма­скирующих свои истинные мотивы при помощи псевдоаргументов. Когда В. Парето писал о том, что любые обще­ственные теории и идеологиче­­ские системы призваны служить только оправданием дей­ствий с целью придания этим дей­ствиям логиче­ского характера, он основывал свои выводы не только на изучении итальян­ской политики эпохи Рисорджименто, но и европей­ской политики начала XX в., оказавшейся прелюдией к мировой войне и господ­ству тоталитарных диктатур.

Для современной науки характерно многообразие подходов, связанных с решением проб­лемы взаимодей­ствия идеологий с «массовым субстратом». Одни авторы склоняются к сближению (иногда к отожде­ствлению) идеологии с политиче­ской культурой. Носителями идеологий объявляются социальные группы или нации, для которых характерен определенный тип культуры. Другие авторы считают идеологию атрибутом борьбы политиче­­ских партий. Марксист­ский анализ отдает предпочтение социальным классам.

Нередко идеологии рассматривают сквозь призму дихотомии «демократия — авторитаризм», наряду с использованием традиционных категорий — «левые», «правые» и «центр» как для характери­стики идеологиче­­ских ориентаций в рамках определенной политиче­ской системы, так и для определения степени приверженно­сти экстремист­ским или, наоборот, умеренным формам политиче­ского поведения и партиям.

Разумеется, стремление того или иного социального слоя поддерживать экстремист­ские или демократиче­­ские партии и соответ­ствующие идеологии нельзя предсказать с абсолютной точно­стью, даже если выводы основываются на данных социологиче­­ских опросов. Так, изучение политиче­­ских ориентаций различных классов в западных странах осуще­ствлялось на основе исходной предпосылки, согласно которой классы, стоящие на более низких ступенях социальной лестницы по уровню доходов и образованию, более склонны к авторитаризму и поддержке экстремист­ских движений по сравнению с более образованными и зажиточными слоями обще­ства (от «среднего класса» и выше), традиционно занимающими умеренно-демократиче­­ские позиции.

Эту тенденцию, однако, нельзя абсолютизировать и считать в настоящее время непреложной даже для западных стран. Многие дополнительные факторы изменяют ее, причем, иногда до неузнаваемо­сти.

В XIX в. рабочие организации и партии были основной силой, которая боролась за политиче­скую демократию, преодолевая ожесточенное сопротивление крупных предпринимателей, правых партий и традиционных консервативных сил. До 1914 г. классиче­ское разделение между левыми и правыми силами основывалось не только на различиях в доходах, социальном статусе и возможно­стях получить образование. Левые социалистиче­­ские партии были основной опорой политиче­ской демократии, религиозной и граждан­ской свободы, мирной внешней политики. Правые партии, опиравшиеся на консервативно настроенное крестьян­ство, мелких ремесленников и, конечно, крупную буржуазию и землевладельцев, прибегали к экстремист­ским формам защиты своих привилегий, препят­ствуя введению всеобщего избирательного права и проводя империалистиче­скую политику колониальных захватов.

Окончание Первой мировой войны, наступление экономиче­­ских кризисов и ро­ст фашист­ских движений в Западной и Во­сточной Европе привели к расколу рабочего движения по крайней мере на три направления (социал-демократиче­ское, коммунистиче­ское и фашистское), причем лидеры двух последних стали открыто использовать экстремист­ские методы политиче­ской борьбы. Возникли коммунистиче­­ские и фашист­ские профсоюзы. Участие рабочих в движениях с явно выраженной националистиче­ской идеологией становится с 1930‑х гг. элементом повседневной жизни в Европе и Америке.

Но даже в этот период кризиса демократиче­­ских ценно­стей и традиционной либеральной и социалистиче­ской идеологии различия между европей­­скими странами весьма значительны.

Например, авторитарные тенденции индивида могут быть приглушены приверженно­стью большин­ства партий конституционным прин­ципам и процедурам.

В Великобритании, в которой терпимо­сть является широко распро­страненной чертой политиче­ского поведения и сознания, низшие классы в абсолютном измерении менее «авторитарными», чем образованные слои в странах, не имеющих прочных демократиче­­ских традиций. Француз­ские, итальян­ские и немецкие рабочие-католики, среди которых были повсемест­но распро­странены антикапиталистиче­­ские настроения, по­стоянно голосовали за сравнительно консервативные христиан­ские партии, поскольку их приверженно­сть католицизму могла в определенных случаях перевешивать их классовые симпатии. Члены радикальных левых профсоюзов поддерживали умеренные либеральные партии, выступавшие против фашизма. И, наоборот, в 1930‑е гг. избиратели, настроенные отнюдь не радикально, голосовали за коммунистов из-за их радикальных антифашистской программы и лозунгов и т.д.

Идеологиче­­ские ориентации могут значительно отличаться друг от друга и внутри однородного социального слоя, представители которого имеют высокий уровень образования и профессио­нальной подготовки. Американ­ские социологи К. МейериЛ. Нигро, исследуя в середине 1970‑х гг. идейные позиции не­скольких групп чиновников федерального уровня, установили, что социальное происхождение обу­словливает взгляды только 5% выбранных для анализа групп, в то время как занимаемые ими по­сты имеют в этом плане гораздо большее значение. Другой американ­ский социолог Б. Меннис, сравнивая ориентации офицеров, служивших во внешнеполитиче­ском ведом­стве, со взглядами армей­­ских офицеров, выполнявших аналогичную работу, установил, что для первой группы характерны либеральные взгляды, а для второй — консервативные.

В современной России чиновники высшего ранга — выходцы из номенклатуры, всегда отличавшиеся догматизмом и консерватизмом взглядов, предпочитают ныне исповедовать официальную либеральную идеологию, способ­ствуя возникновению нового идеологиче­ского феномена — номенклатурного либерализма.

После Второй мировой войны появление стабильных демократий в Западной Европе и США заставлял многих ученых делать вывод о возникновении новой «по­стполитиче­ской» фазы развития в этом регионе. Решающую роль в этом процессе сыграло полное включение рабочего класса в структуры западного граждан­ского и политиче­ского сообще­ств. В результате различия между демократиче­ской левой и правой значительно ослабли: социалисты заняли борее умеренные позиции по отношению к «капиталистиче­­ским ценно­стям», консерваторы поддержали идею «государ­ства всеобщего благосо­стояния».

Такой, периодиче­­ски разрушаемый леворадикальными движениями (студенче­ство в Западной Европе, нацио­нальные меньшин­ства в США и др.) консенсус продолжался до конца 1970‑х гг., когда нарастание кризисных процессов в экономике привело к переориентации консервативных партий и отказу от социалистиче­­ских методов регулирования («неоконсервативная волна»).

В этот же период антиколониальная борьба в Азии и Африке, обретение большин­ством африкан­ских государ­ств независимо­сти привели к устойчивой идентификации консерватизма с компрадор­ской ориентацией высших слоев, в то время как происходил процесс слияния (особенно под влиянием китай­ской революции) националистиче­­ских леворадикальных идеологий с марксизмом в его ленин­ском и маоистском вариантах.

В структуре обозначенных выше политиче­­ских и идеологиче­­ских процессов Латин­ская Америка занимала промежуточное положение. Многие латиноамерикан­ские страны завоевали политиче­скую независимо­сть еще до развития промышленного переворота и распро­странения марксистского социализма. В условиях экономиче­ской отстало­сти в этих странах господ­ствовал традиционалист­ский консерватизм, питаемый косно­стью и аполитично­стью деревни. Левые идеологии развивались в городской среде, причем возникшие коммунистиче­­ские и социалистиче­­ские партии ориентировались на западноевропей­­ские методы экономиче­ской и политиче­ской борьбы за права рабочих.

С конца 1980‑х гг. в странах Во­сточной Европы и в России разрыв с коммунистиче­­ским прошлым происходил в рамках весьма своеобразного процесса, когда разрушение экономиче­ской базы социализма, сопровождаемое ро­стом всеобщей бедно­сти, социальной необеспеченно­сти и нестабильно­сти, сделали крайне непрочной и новую демократиче­скую политиче­скую систему, которая, особенно в России, стала ширмой для «новых рус­ских» и новой бюрократии, прикрывающих конвертацию власти в соб­ственно­сть и борьбу за раздел государ­ственного имуще­ства псевдолиберальными лозунгами.

14.3. Политиче­­ские идеологии современно­сти

Либерализм

Формирование идеологии современного либерализма происходило уже в конце XIX — начале ХХ вв. Одним из важнейших моментов в развитии этого направления стало создание в 1947 г. Либерального интернационала, основанного 19 партиями-учредителями, к которым позднее присоединились еще 13 партий, а также осколки либеральных групп из стран Центральной и Во­сточной Европы.

Фундаментальный вопрос либеральной теории можно сформулировать так: в каком отношении находится прин­цип свободы, со­ставляющей смысл обще­ственной деятельно­сти, к современному государ­ству, регулирующему эту деятельно­сть? Иными словами, каким способом следует вычитать принуждение по отношению к индивиду из его свободы? Многообразные течения внутри либерализма дают различные ответы на этот вопрос.

Либерализм обычно разделяют по двум основным критериям: защите экономиче­ской и политиче­ской свободы и восходящему к европей­ской классиче­ской либеральной традиции начала XIX в. лозунгу: «минимум государ­ства — максимум рынка». Свобода обмена, соб­ственно­сти и экономиче­ская эффективно­сть неотделимы в либеральной теории от идеи обще­ственного благосо­стояния.

Дискуссионный характер основных либеральных прин­ципов (след­ствием которого являются по­стоянные расколы в либеральных организациях, полемика в многочисленных журналах и научной литературе) определяется отсут­ствием четкой и логиче­­ски непротиворечивой взаимосвязи между ними. Уже идеологи раннего либерализма (Дж. Ст. Милль и др.) вынуждены были признавать, что:

обще­ственные пределы свободы лично­сти устанавливаются не только государ­ством, но и деятельно­стью самих индивидов и их организаций;

государ­ство и обще­ственный сектор экономики могут стать сред­ством реализации желаний индивидов и, следовательно, орудиями их свободы. Более того, рыночная система отнюдь не является идеальным сред­ством обеспечения всеобщего благосо­стояния, но часто демонстрирует неэффективно­сть, которая проявляется в инфляции, безработице, стеснительном налоговом законодатель­стве и т.д., требующих в конечном итоге государ­ственного вмешатель­ства.

На протяжении длительного времени либерализм не мог точно сформулировать свою позицию в вопросе — каковы роль и пределы публичного сектора в обще­ственной жизни и по­стоянно колебался между концепцией «нулевого государ­ства» (направление, именующее себя либертарист­ским) и «минимальным государ­ством» классиче­ского образца, сводимого к полиции армии.

Современная традиция либеральной идеологии также имеет различные точки отсчета. В определенном плане либерализм продолжает обращаться к идеям, сформулированным шотланд­ским философом и экономистом А. Смитом в книге «Богат­ство народов», которая всегда рассматривалась как апология свободы рынка против вмешатель­ства государ­ства во имя экономиче­ской эффективно­сти. Сохраняют свое значение и аргументы англий­ского философа Д. Локка, отрицавшего в своих двух трактатах о правлении абсолютистскую власть и обосновавшего приоритет соб­ственно­сти (и обмена) над политикой. Роль государ­ства сводилась им до функции «стража благосо­стояния». Гарантом этой роли является обще­ственный договор.

«Контрактный либерализм» в конце ХХ в. изы­скивает более обширное место для государ­ственных институтов и публичных служб, дополняя Локка критикой эффективно­сти рыночного хозяй­ства, в том числе и на уровне экономиче­ской науки (разработка новой концепции государ­ственного сектора экономики, регулирование безработицы, эффективная внешняя политика).

Идеологию современного либерализма можно рассматривать в свете различных вариантов классификаций. В иерархиче­ском плане, либерализм распадается на:

академиче­­ский, представленный трудами политиче­­ских философов, теоретиков, экономистов;

«вульгарный либерализм», как совокупно­сть «общих мест», по­стоянно встречающихся в газетной и журнальной публицистике, памфлетах и многочисленных телепередачах.

Либерализм различается по сферам применения на экономиче­­ский, ориентированный на экономиче­­ские модели обще­ственного регулирования; политиче­­ский, относящийся к сфере политиче­ской жизни, направленный на обсуждение политиче­ского плюрализма и демократии; либерализм нрав­ственный, или моральный, выступающий за терпимо­сть и свободу стилей жизни и поведения. Можно также говорить о социальном либерализме, подчеркивающем един­ство моральных вопросов с обсуждением проб­лемы граждан­ских прав.

В академиче­ском либерализме различают два важнейших направления. Либертарист­ский либерализм отстаивает прин­цип «нулевого государ­ства». Основные теоретиче­­ские основы этого направления были разработаны в книге Р. Нозика «Анархия, государ­ство и утопия» (1974). Другим ведущим направлением является утилитарист­ский либерализм.

Оба направления содержат «критиче­ское ядро», включающее в себя три основных критерия: свобода, «минимальное государ­ство», счастье — благосо­стояние — эффективно­сть. Системы, основанные на трех данных критериях, распадаются на множе­ство линий аргументации. Например, для доконтрактного либерализма характерно предельное сближение понятий «свобода» и «минимальное государ­ство». Обычно не уточняется — до какого предела должно про­стираться ограничение обще­ственного сектора.

Связь между либертарист­ским и утилитарист­ским направлениями обеспечивают экономиче­­ские теории, в которых доказывается, что экономика, основанная на свободном обмене, удовлетворяет требованию, называемому «критерием Парето». Это критерий эффективно­сти, устанавливаемый путем ссылки на этиче­­ский прин­цип счастья индивида (либеральные экономисты предпочитают называть это «предпочтениями» или «различными видами пользы»).

В соответ­ствии с этим прин­ципом, со­стояние обще­ства удовлетворяет критерию Парето, если в любом другом возможном обще­стве человек оказывается менее со­стоятельным, считает себя менее счастливым и т.д. Для либертаристов такое каче­ство жизни является непосред­ственным след­ствием свободы обмена.

Наоборот, для либералов‑утилитаристов свобода обмена и сама рыночная система нуждается в дополнительных сред­ствах защиты. При таком подходе свобода не рассматривается как конечная цель, но лишь как сред­ство для эффективного дей­ствия, след­ствием которого является благополучие — материальное и душевное. Так, «минимальное государ­ство» рекомендуется потому, что рыночная система является эффективной и т.д.

Утилитарист­ских взглядов придерживались такие ведущие западные экономисты, как М. Аллэ, Г. Хутаккер, Т. Коопманс и Ж. Дебро. Представители «монетаристского» направления, например, американ­ский экономист М. Фридмен, активизировавшиеся в 1960—1980‑е гг., в идеологиче­ском плане являются более либертаристами, чем утилитаристами. Напротив, автор работы «Теория справедливо­сти», оказавшей большое воздей­ствие на либеральную мысль второй половины ХХ в., Д. Роулз придерживается, скорее, классиче­­ских позиций в духе теории «минимального государ­ства» настаивая на том, чтобы распределение доходов и богат­ства было направлено на получение преимуще­ств всеми индивидами. Из этого требования, по Роулзу, вытекает не только прин­цип равного до­ступа всех граждан к государ­ственным должно­стям, но и поддержание социального и экономиче­ского неравен­ства «к выгоде всех».

На рубеже 1970—1980‑х гг. основной вопрос, обсуждаемый либеральной теорией (каким должен быть объем обще­ственного сектора для сохранения свободы?) вновь обрел практиче­скую актуально­сть и был по­ставлен сторонниками «монетаризма» в самой о­строй форме в борьбе с двумя важнейшими факторами социально-экономиче­ской жизни западных стран. Первым из них стал экономиче­­ский кризис 1974 г., положивший конец быстрому экономиче­скому ро­сту и видимо­сти всеобщей занято­сти. Социал-демократиче­­ским правитель­ствам, проводившим политику «макроэкономики» и «стабилизации» в соответ­ствии с рекомендациями англий­ского экономиста Д. М. Кейнса, не удалось с до­статочной быстротой восстановить прежнее положение. На них обрушился град обвинений со стороны тех сил, которые защищали прин­цип более ограниченного государ­ственного вмешатель­ства («монетаризм») или полного отказа от всякого вмешатель­ства («новый классицизм»).

Неоконсерватизм

Сторонники новых радикальных мер называли себя неоконсерваторами. Они выступали за материальный и техниче­­ский прогресс, опираясь на аналогию с эпохой рождения западной цивилизации, экономика которой основывалась на прин­ципе свободы предприниматель­ства и торговли.

Само понятие «неоконсерватизм» было введено в научный оборот социалистиче­­ским теоретиком М. Харрингтоном. В США это идеологиче­ское течение возникло как реакция на леворадикальное движение в университет­ских кампусах, вызвавшее негативную реакцию «среднего класса». Ведущим теоретиком этого направления сначала был И. Кристол, а в дальнейшем Р. Низбет, М. Новак, Н. Подгорец.

Антипатия к «новым левым», резко отрицательное отношение к либерализму американ­ского «истеблишмента» соединялось у неоконсерваторов с крайним антикоммунизмом. Введение совет­ских войск в Афганистан в 1979 г. усилило позиции консервативных политиков, с подозрением встречавших как «социалистиче­­ские» и «либеральные» любые государ­ственные меры, направленные на государ­ственное регулирование экономики.

Этике и философии либерализма и социализма неоконсерваторы противопо­ставляли прин­ципы авторитета, граждан­ского порядка, социального контракта, выдвигая также на передний план корпоративные ценно­сти семьи, регио­нальных сообще­ств, мест­ных общин и соседской взаимопомощи в противовес этатизму и крайнему индивидуализму. Победа на президент­ских выборах 1980 г. Р. Рейгана, считавшегося убежденным консерватором, а также приход к власти в Великобритании консервативного кабинета во главе с М. Тэтчер превратили неоконсерватизм в явление мирового масштаба, оказывавшего влияние на экономику, внешнюю и внутреннюю политику и идеологию Запада вплоть до начала 1990‑х гг.

В 1983 г. возник Международный демократиче­­ский союз — объединение консервативных и христиан­ско-демократиче­­ских партий. Тон в нем задавали американ­ские республиканцы. Новая версия консерватизма распро­странилась и в других западноевропей­­ских странах. В ФРГ ее пропагандировали Г. Кальтенбруннер и Г. Коль, во Франции — А. Бенуа, П. Виаль и Ж. Ширак.

Наиболее близким источником современного неоконсерватизма является либеральный консерватизм Э. Берка с его акцентом на сохранение традиций, индивидуальных свобод, есте­ственного неравен­ства в соединении с отказом от революции как способа реформирования обще­ственной жизни.

Вместе с тем разработанная неоконсерваторами модель реформирования западного обще­ства вполне отвечала задачам нового этапа перехода к по­стиндустриальной цивилизации. С этим этапом связано создание динамичной экономики, использующей новейшие технологии. Не случайно поэтому главной опорой неоконсервативной политики стал быстрорастущий «новый средний класс» — часть управленче­ского персонала, техниче­ская интеллигенция, высоко­квалифицированные рабочие, а главным объектом идеологиче­­ских атак — сильные профсоюзы и возникшие в период широкого применения кейнсиан­ских рецептов государ­ственные социальные программы поддержки малообеспеченных слоев обще­ства.

Стремясь к синтезу основных прин­ципов либерализма (развитие рынка, предпринимательской инициативы и конкуренции) с традиционными ценно­стями (семья, культура, мораль, порядок), неоконсерваторы активно использовали антиэтатистскую риторику для до­стижения главной цели своей политики — освобождения государ­ства от «непосильного» груза социально-экономиче­ского регулирования.

Отказ от налогообложения крупных корпораций и наиболее со­стоятельных слоев, резкое сокращение пособий по безработице, «война на уничтожение» с профсоюзами, объявленная М. Тэтчер в начале 1980‑х гг., в соединении с заботой о конкурентоспособно­сти экономики и жесткой внешней политикой в отношении социалистиче­­ских стран и стран «третьего мира» придавали неоконсервативному курсу ярко выраженные авторитарные тенденции. Резкое усиление социального неравен­ства, возникшего в результате тщетных попыток стимулировать деловую активно­сть малоимущих слоев путем ликвидации социальных программ по­ставили под вопрос завоевания демократии и вновь привели к возникновению ситуации, когда либерально-демократиче­­ские объединения начали успешно оспаривать у консерваторов политиче­ское первен­ство.

Несомненные успехи, до­стигнутые западными консерваторами в оживлении экономики, деловой активно­сти, внедрении до­стижений НТР и модернизации государ­ственных институтов нередко приводило некоторых россий­­ских идеологов и ученых к мысли о перспективно­сти россий­ской версии неоконсерватизма, который придет на смену обанкротившемуся ультрамонетаристскому курсу, проводимому в стране с начала 1990‑х гг. Эта перспектива нередко обосновывалась чисто идеологиче­­ским доводом, согласно которому Россия вступает вместе с другими развитыми странами в по­стиндустриальную эпоху. Этот довод однако является совершенно несо­стоятельным по той про­стой причине, что россий­ская экономика пришла в самое плачевное со­стояние, прежде всего, потому, что реформы, объявленные отече­ственными либералами-ультрамонетаристами, осуще­ствлялись именно по неоконсервативным рецептам. Поэтому любой вариант модификации последних в стране с истощенными люд­скими ресурсами и разрушенной системой регио­нальных экономиче­­ских связей заставит ее вновь вступить на путь «догоняющей модернизации» в условиях гораздо более неблагоприятных по сравнению даже с теми, которые сложились в конце «перестройки».

России, видимо, еще предстоит найти свою новую форму интегральной идеологии на основе творче­ского синтеза либеральных и нацио­нальных патриотиче­­ских ценно­стей с лучшими традициями социалистиче­ской мысли и практики.

Марксистская традиция и современная международная социал-демократия

В классиче­ской марксистской традиции, несмотря на край­-
не отрицательное отношение ее основателей к идеологии, зна­чение идеологиче­ского начала было чрезвычайно велико. От сво­их непосред­ственных предше­ственников — утопиче­ского ком­му­низ­ма и социализма — марксизм во многом унаследовал при­вер­жен­но­сть к социальным пророче­ствам. Основные положения социаль­ного учения Маркса со­стоят в следующем:

капиталистиче­ское обще­ство в силу столкновения противоположных (антагонистиче­­ских интересов) приходит к созданию института государ­ства, которое, возвышаясь над ним, внешне стремиться примирить противоречия в рамках закона и порядка;

но, поскольку государ­ство есть продукт классовых противоречий, оно является выразителем интересов экономиче­­ски господ­ствующего класса. Вместо того чтобы стоять над обще­ством, оно подчиняет себя интересам буржуазии, принимая на себя роль эксплуататора;

даже демократиче­ская республика с ее системой всеобщего избирательного права о­стается орудием буржуазного господ­ства, поскольку она обеспечивает правление класса капиталистов косвенным путем, а именно путем подкупа должно­стных лиц и парламентариев, установления контроля над прессой и влияния биржи на политику правитель­ства;

одновременно демократиче­ская республика способ­ствует количе­ственному ро­сту и усилению политиче­ского влияния пролетариата, и поэтому она может рассматриваться как наилучшая форма будущего государ­ства трудящихся;

пролетариат, возрастая в численном отношении, в один прекрасный день совершит революцию, лишив буржуазию политиче­ской власти точно таким же образом, каким она лишила в прошлом господ­ства феодальные классы и сословия;

выполнив свою миссию подавления эксплуататоров и руковод­ства мелкой буржуазией (период диктатуры пролетариата), пролетар­ское государ­ство по­степенно отмирает, утрачивая свою классовую природу. В будущем не о­станется ничего, кроме обще­ства, коммуны, коммунистиче­ского строя — системы, освобожденной от классовых противоречий и насилия, где все соблюдают элементарные условия общежития без всякого принуждения.

Таким образом, система политиче­ской демократии рассматривалась марксизмом лишь в каче­стве «переходной стадии» к бе­склассовому обще­ству, путь к которому лежит через насиль­ственную социальную революцию.

Победа революции в России в 1917 г. представлялась некоторым ортодоксальным марксистам как блестящее подтверждение данного марксистского пророче­ства.

Накануне Первой мировой войны понятия социал-демократии и социализма практиче­­ски между собой не различались. Они касались некоторых нюансов программ социал-демократиче­­ских партий, входивших во II Интернационал (австро-марксизм, лейборизм, бельгий­­ский социализм и др.). Капитализм о­ставался главным противником социалистов, независимо от их «ревизионист­ских», «центрист­ских» или «революционных» ориентаций. Все они ощущали себя наследниками обще­ства, обреченного на уничтожение. Обобще­ствление сред­ств производ­ства и обмена было тем горизонтом, который никто не ставил под вопрос. Политиче­ская демократия в социалистиче­ском варианте рассматривалась как более полная власть народа. Различия между реформистами и революционерами возникали по вопросу о месте и роли парламентской системы в установлении нового политиче­ского режима. В этом пункте социалист Бернштейн имел мало общего с социалистом Лениным.

Установление в России большевистской диктатуры предопределило радикально новую ситуацию в международной социал-демократии. Большевики вели себя на международной арене как един­ственные законные представители и наследники К. Маркса. Именно это обстоятель­ство заставило руковод­ство социал-демократиче­­ских партий более отчетливо определить свое отношение к капитализму, с одной стороны, и россий­скому коммунизму — с другой, приступив тем самым к поиску «третьего пути».

Находясь под впечатлением возникновения нового социалистиче­ского государ­ства, будучи противниками интервенции западных держав в период граждан­ской войны, разделяя наследие, со­стоявшее из революционных формул, социал-демократы, однако, должны были осознать свое новое положение и сделать свой выбор перед лицом новой по­становки следующих вопросов: может ли социализм не быть демократиче­­ским; что является первоочередным — демократия или социализм?

На международной конференции в Берне в феврале 1918 г. большин­ство социал-демократов проголосовало за резолюцию, гласившую: «Социалистиче­ская реорганизация… не может быть осуще­ствлена…, если она не основывается на завоеваниях демократии и если она не уходит корнями в прин­цип свободы».

Полемизируя с В. И. Лениным и большевиками, осуждая их за разгон Учредительного собрания, ведущий теоретик II Интернационала К. Каут­ский утверждал, что именно демократия является тем мерилом, с помощью которого можно таким образом измерять классовый антагонизм, чтобы борьба классов не выражалась на примитивном языке насилия.

В 1920‑е гг. социал-демократиче­­ские партии разработали многочисленные программы национализации и социализации производ­ства. В работах теоретика австро-марксизма О. Бауэра предусматривалась передача управления национализированными предприятиями административным советам, со­стоящим из трех частей — из представителей рабочих, потребителей и государ­ства. Не социализированные отрасли должны организоваться в картели. Контроль над кредитами обеспечивается центральным банком.

На конгрессе герман­ских социал-демократов в Киле (1927) другой крупнейший социалистиче­­ский теоретик и экономист Р. Гильфердинг обосновал необходимо­сть государ­ственного вмешатель­ства в регулирование капиталистиче­ской экономики, используя плановые прин­ципы. Его программа предусматривала также путь демократиче­ской реорганизации производ­ства в интересах трудовых коллективов.

Ориентация социал-демократии на концепцию «смешанной экономики» была подкреплена опытом швед­ских социалистиче­­ских правитель­ств, сумевших в 1930‑е гг. преодолеть послед­ствия экономиче­ского кризиса. В 1935 г. швед­ские социалисты приступили к осуще­ствлению концепции «народного дома» — программы социальных реформ путем перераспределения налогов в пользу неимущих классов и стимулирования рынка при помощи государ­ственного планирования.

Все эти элементы социал-демократиче­ской политики, пройдя практиче­скую проверку и после Второй мировой войны (начиная с реформ лейбористского кабинета К. Эттли в конце 1940‑х — начале 1950‑х гг.), стали важнейшими основаниями новой социалистиче­ской идеологии, окончательно отошедшей от многих положений классиче­ского марксизма. Окончательный пересмотр исходных прин­ципов произошел на съезде герман­ских социал-демократов в Бад-Годесберге (1959), где была принята новая программа, воплотившая все новейшие идеологиче­­ские ориентиры, которыми социалисты руковод­ствуются по сей день.

Отвергая любую «идеологиче­скую догму», программа вместе с тем говорит о приоритете ценно­стей «христиан­ской этики», «гуманизма» и «классиче­ской философии», соединенных с прин­ципами свободы и справедливо­сти, лежащих в основе «обще­ственной соб­ственно­сти», которая становится законной формой обще­ственного контроля в том случае, если «другие сред­ства не могут обеспечить здоровый порядок экономиче­­ских отношений».

В принятой в июне 1989 г. на XVIII конгрессе Социалистиче­ского Интернационала «Декларации прин­ципов» подчеркивалось: «Социалисты не претендуют на то, что они являются держателями рецепта создания обще­ства, которое не может быть изменено, не поддается реформам или дальнейшему развитию. В движении, ставящем своей целью демократиче­ское самоопределение, всегда найдется место для творче­­ских решений, поскольку каждый народ и каждое поколение должны определить соб­ственные цели».

Вопросы и задания для самопроверки

Каковы критерии определения понятия «политиче­ское сознание» и его основных функций?

Что представляет собой концепция уровней политиче­ского сознания?

Каково соотношение политиче­ского сознания и политиче­ского про­стран­ства?

Каким образом определяются критерии соотношения политиче­ского сознания и политиче­ской культуры?

В чем со­стоит взаимодей­ствие психиче­­ских со­стояний и политиче­­ских ориентаций?

Каким образом выявляются системы убеждений и ценно­стей в процессе формирования политиче­ского сознания?

Почему ХХ век называют «веком идеологий»?

Чем отличаются друг от друга понятия «идеология», «наука» и «мировоззрение»?

Какие концептуальные подходы к определению понятия «политиче­ская идеология» вы можете назвать?

Каковы исходные предпосылки марксистской концепции идеологии?

Как соотносятся между собой структура и уровни идеологии?

Каким образом формулируется концепция идеологиче­­ских циклов?

Какова основная направленно­сть концепций деидеологизации и «конца идеологий»?

В какой степени содержание идеологии обу­словлено ее социальным субстратом?

В чем выражаются основные особенно­сти идеологии современного либерализма?

Каково соотношение понятий «неолиберализм» и «неоконсерватизм» в современном идеологиче­ском дискурсе?

В чем заключаются основные особенно­сти идеологии современной социал-демократии?

Литература

Основная литература

Ачкасов, В. А. «Взрывающаяся архаично­сть»: традиционализм в политиче­ской жизни России / В. А. Ачкасов. — СПб., 1997.

Бек, У. Обще­ство риска. На пути к другому модерну / У. Бек. — М., 2000.

Бурлацкий, Ф. Новое мышление / Ф. Бурлацкий. — М., 1989.

Галкин, А. А. Консерватизм в прошлом и настоящем / А. А. Галкин П. Ю. Рахшмир. М., 1987.

Гуторов, В. А. Необходим ли консерватизм по­сткоммунистиче­ской России? / В. А. Гуторов // Философия и социально-политиче­­ские ценно­сти консерватизма в обще­ственном сознании России (от истоков к современно­сти) : сб. ст. Вып. 1. — СПб., 2004.

Зиновьев, А. Запад. Кризис западнизма / А. Зиновьев. — М., 1995.

Консерватизм и либерализм: история и современные концепции. — СПб.: Издатель­ство СПбГУ, 2002.

Крамник, В. В. Социально-психологиче­­ский механизм политиче­ской власти / В. В. Крамник. — СПб., 1991.

Ланцов, С. А. Идеология и политика социал-демократии / С. А. Ланцов. — СПб., 1994.

Лебон, Г. Психология народов и масс / Г. Лебон. — СПб., 1995.

Манхейм, К. Диагноз нашего времени / К. Манхейм. — М., 1994.

Норт, Г. Марксова религия революции. Возрождение через хаос / Г. Норт. — Екатеринбург, 1994.

Поппер, К. Нищета историцизма / К. Поппер. — М., 1993.

Ромрозер, Г. Новый консерватизм: вызов для России / Г. Ромрозер, А. А. Френкин. — М., 1996.

Сирота, Н. М. Мировые политические идеологии / Н. М. Сирота. — СПб., 2008.

Сирота, Н. М. Идеологии и идеологиче­­ские течения: классиче­ское наследие и современно­сть / Н. М. Сирота. — СПб., 2009.

Хайек, Ф. А. фон. Познание, конкуренция и свобода / Ф. А. фон Хайек. — СПб., 2003.

Дополнительная литература

О свободе. Антология западноевропей­ской классиче­ской либеральной мысли. — М., 1995.

Антология мировой либеральной мысли (первая половина ХХ в.). — М., 2000.

Классиче­­ский француз­ский либерализм. — М., 2000.

Леонтович, В. В. История либерализма в России. 1762—1914 / В. В. Леонтович. — М., 1995.

Уледов, А. К. Актуальные проб­лемы социальной психологии / А. К. Уледов. М., 1981.

Френкин, А. А. Западногерман­ские консерваторы? Кто они? / А. А. Френкин — М., 1990.

Шестопал, Е. Б. Политиче­ская психология / Е. Б. Шестопал. — М., 2002.

Юрьев, А. И. Введение в политиче­скую психологию / А. И. Юрьев. — СПб., 1992.

Юрьев, А. И. Системное описание политиче­ской психологии / А. И. Юрьев. — СПб., 1996.

Almond, G. The Civic Culture / G. Almond, S. Verba. — Princeton, 1963.

Almond, G. Comparative Politics: À Developmental Approach / G. Almond, G. B. Powell. Boston, 1966.

Lane, R. Political Ideology / R. Lane. — New York, 1962.

Lane, R. Political Man / R. Lane. — New York, 1972.

Leighton, A. My Name is Legion: Foundations for a Theory of Man in Relation to Culture / A. Leighton. — New York, 1959.

Lipset, S. M. Political Man. The Social Bases of Politics / S. M. Lipset. — Baltimore, 1981.

Parsons, T. Toward a General Theory of Action / T. Parsons, E. Shils. — Cambridge, 1951.

Political Culture and Political Development / еd. by L. Pye and S. Verba. — Princeton, 1965.

Toffler, A. The Third Wave / A. Toffler. — Toronto, 1981.

15.1. Реформы и революции в политиче­ском развитии обще­ства

Как показывает практика обще­ственного развития, основными политиче­­скими формами осуще­ствления назревших экономиче­­ских, социальных, социокультурных изменений являются реформы и революции. Современная политиче­ская наука и социология уделяют немало внимания изучению механизмов, лежащих в основе этих феноменов.

Наиболее распро­страненное определение революции принадлежит С. Хантингтону, который считал ее быстрым, фундаментальным и насиль­ственным изменением доминирующих ценно­стей и мифов обще­ства, его политиче­­ских институтов, социальной структуры, лидер­ства, правитель­ственной деятельно­сти и политики. Реформы — это частичные изменения в отдельных сферах обще­ства, включая и политиче­скую, не затрагивающие его фундаментальных основ. По мнению классика современной политиче­ской философии Х. Арендт, политиче­­ские революции — это явление Нового времени. До ХVIII в. революций в полном значении этого слова не было. Первыми революциями, осуще­ствлявшимися под знаменем свободы, стали по ее мнению, американ­ская и французская революции конца XVIII в.

Первоначально термин «революция» возник в астрономии и означал закономерное, регулярное вращение звезд, не подверженное изменениям и не зависящее от воли человека. В ХVII в., когда слово «революция» было заим­ствовано политиче­ской философией, оно имело смысл, прямо противоположный современному. Под революциями понимали возвращение к ранее отвергнутому порядку, со­стоянию, цикличе­скую смену форм правления. Впервые термин «революция» в политиче­ском контексте был использован для обозначения реставрации монархии, последовавшей в результате краха диктатуры Кромвеля и разгона Долгого парламента. Через не­сколько десятилетий появился широко извест­ный термин «Славная революция», под которой современники понимали не свержение королев­ской власти Стюартов, а, напротив, передачу ее Вильяму и Марии, иными словами, реставрацию прин­ципа монархиче­ской власти во всех ее правах и славе. Термин «революция» обозначал восстановление исконных порядков, утраченных или деформированных из-за деспотизма абсолютистской власти, а немного позднее так обозначали направленные против этой власти социально-политиче­­ские перевороты.

Политиче­ская мысль XVIII в. первоначально рассматривала революции исключительно сквозь призму идеологизированного подхода.

Политиче­ская идеология консерватизма и возникает главным образом как реакция на события французской революции. Описывая в своем труде «Размышления о революции во Франции» кровавые эксцессы этой революции, один из основоположников консерватизма Э. Берк сформулировал присущий данной идеологии взгляд на революционные процессы типа Французского: революция — обще­ственное зло, она обнажает самые худшие, низменные стороны человече­ской натуры. Причины революции консерваторам видятся в появлении и распро­странении ложных и вредных идей.

С совершенно иных позиций оценивал революцию ранний либерализм. Либеральная доктрина оправдывала революцию в том случае, когда власть нарушает условия обще­ственного договора. Поэтому многие представители классиче­ского либерализма называли среди основополагающих прав человека и право на восстание. По­степенно, под впечатлением крайно­стей реальных революционных процессов, в либерализме стала формироваться более о­сторожная оценка этого явления.

Еще до Великой французской революции предпринимались попытки соединить идею коммунизма и социализма с идеей революционного ниспровержения прежней политиче­ской власти. В годы Французской революции и после нее количе­ство таких попыток неимоверно увеличилось.

Наиболее видным продолжателем традиций революционного коммунизма стал К. Маркс. Он создал одну из первых теоретиче­­ских концепций революции. Эта концепция внешне выглядит обоснованной и логиче­­ски выверенной.

Для К. Маркса революции — это «локомотивы истории» и «праздник угнетенных». С точки зрения марксизма, глубинные причины революций связаны с конфликтом внутри способа производ­ства — между производительными силами и производ­ственными отношениями. На определенной ступени своего развития производительные силы не могут больше суще­ствовать в рамках прежних производ­ственных отношений, прежде всего отношений соб­ственно­сти. Конфликт между производительными силами и производ­ственными отношениями разрешается в «эпоху социальной революции», под которой основоположник марксизма понимал длительный период перехода от одной обще­ственно-экономиче­ской формации к другой.

Кульминационным моментом этого периода является соб­ственно политиче­ская революция. Причины политиче­­ских революций К. Маркс видел в классовой борьбе, именно ее же он считал главной движущей силой обще­ственного развития вообще. Классовые конфликты особенно обо­стряются как раз в периоды социально-экономиче­­ских кризисов, вызванных отставанием производ­ственных отношений от производительных сил. В ходе политиче­ской революции более передовой социальный класс свергает класс реакционный и, используя механизм политиче­ской власти, производит назревшие перемены во всех сферах обще­ственной жизни.

Марксизм видел в революции высшую форму социального прогресса, а в реформе — лишь побочный продукт классовой борьбы. В соответ­ствии с марксистской логикой смены обще­ственно-экономиче­­ских формаций, политиче­ская революция как бы подводила черту под процессом перехода от одной такой формации к другой. Исключение со­ставлял лишь высший тип социально-политиче­ской революции — революция пролетар­ская или социалистиче­ская.

В ходе социалистиче­ской революции самый передовой класс (пролетариат) свергает власть буржуазии и начинает переход к новому коммунистиче­скому обще­ству. Начало такого перехода К. Маркс связывал с установлением диктатуры пролетариата, целью которой должно быть подавление сопротивления свергнутых эксплуататор­ских классов и ликвидация частной соб­ственно­сти как главная предпосылка устранения классовых различий вообще. Предполагалось, что социалистиче­ская революция неизбежно примет всемирный характер и начнется в наиболее развитых странах, так как для нее необходима высокая степень зрело­сти капиталистиче­ского обще­ства и высокая степень зрело­сти материальных предпосылок нового обще­ственного строя.

На практике обще­ственное развитие пошло совсем не так, как представлял К. Маркс. Рабочее движение в странах Западной Европы, а именно на него К. Маркс и Ф. Энгельс возлагали особые надежды, в большин­стве случаев социальной революции предпочло социальную реформу. Идеи революционного марксизма нашли поддержку в таких странах и регионах, которые сами основоположники данного направления ни при каких обстоятель­ствах не считали пригодными для начала коммунистиче­ского эксперимента.

Заслуга приспособления доктрины марксизма к условиям слаборазвитых стран, безусловно, принадлежит В. И. Ленину, дополнившему марксистскую теорию революции новыми положениями. Некоторые из них выходят за рамки соб­ственно марксистской парадигмы.

В частно­сти, это относится к ленин­ской концепции революционной ситуации. В. И. Ленин считал, что любая политиче­ская революция нуждается в определенных условиях для своей победы. Первое условие — наличие общенацио­нального кризиса, при котором не только бы «низы не хотели жить по-старому», но и «верхи не могли» управлять старыми методами. Второе условие В. И. Ленин характеризовал как «обо­стрение выше обычного нужды и бед­ствий народных масс». И третье — значительное повышение социальной активно­сти этих масс. Такое толкование признаков революционной ситуации разделялось не только марксистами, но и, при определенных оговорках, исследователями, далекими от марксистской идеологии.

Марксистская теория революции на протяжении многих десятилетий была привлекательной и в каче­стве научной методологии, и в виде конкретной программы социально-политиче­ского дей­ствия. Сегодня она в значительной степени утратила свою привлекательно­сть. Произошло это из-за фактиче­ского провала социальных экспериментов, проводившихся под влиянием идей К. Маркса и В. И. Ленина во многих странах мира.

Параллельно с марксизмом в XIX в. предпринимались и иные попытки создания теоретиче­­ских концепций революции, объяснения причин их возникновения и механизмов развития. Примером этого может служить книга А. де Токвиля «Старый порядок и революция».

В противоположно­сть К. Марксу, А. де Токвиль видел причины революций не в экономиче­ском кризисе, вызванном отставанием производ­ственных отношений от ушедших вперед производительных сил. Он полагал, что революционные взрывы могут происходить не обязательно в результате ухудшения ситуации в обще­стве. Люди, по мнению мыслителя, привыкают к лишениям и терпеливо переносят их, если считают неизбежными. Но, как только появляется надежда на улучшение, эти лишения воспринимаются уже как невыносимые. То есть причиной революционных событий становится не сама по себе степень экономиче­ской нужды и политиче­ского гнета, а их психологиче­ское восприятие. С точки зрения А. де Токвиля, так было накануне Великой Французской революции, когда массы французов стали воспринимать свое положение как невыносимое, хотя объективно ситуация во Франции в период правления Людовика XVIII была более благоприятной, чем в предше­ствующие десятилетия. Не сам по себе деспотизм абсолютной королев­ской власти, а попытки его смягчения спровоцировали революционное брожение, поскольку ожидания улучшения своего положения росли у людей гораздо быстрее, чем реальные возможно­сти такого улучшения.

А. де Токвиль признавал, что Франция стояла на пороге серьезных изменений в экономиче­ской сфере и политиче­ском режиме, но не считал революцию в тех условиях неизбежной. В дей­ствительно­сти революция проделала ту же работу, которая проводилась и без нее, но с огромными издержками для всего обще­ства. Кульминацией революции стало установление диктатуры, превзошедшей по своей жестоко­сти все предреволюционные монархиче­­ские правитель­ства.

Позитивистская социология, формировавшаяся в середине и второй половине XIX в., рассматривала революцию как отклонение от нормального хода обще­ственного развития. Классики социологии О. Конт(1798—1857) и Г. Спенсер(1820—1903) противопо­ставляли идее революции идею эволюции — по­степенных обще­ственных изменений, совершаемых посред­ством политиче­­ских, экономиче­­ских и социальных реформ.

Интерес к изучению революционных процессов возник в конце XIX в. и в социальной психологии, нарождавшейся в тот период при активном взаимодей­ствии с социологией и политиче­ской наукой. Он основывался на негативном отношении к этому социально-политиче­скому феномену и носителям революционной идеологии. Наиболее характерными представителями данного подхода в социально-психологиче­ской теории были Г. Лебон и Г. Тард.

Получила известно­сть теоретиче­ская концепция Г. Лебона, в основу которой положены его исследования массового поведения людей в революционные периоды. Эти периоды, по его мнению, отличаются «властью толпы», когда поведение людей, охваченных всеобщим возбуждением, значительно отличается от их поведения на индивидуальном уровне или в малых группах. Под влиянием толпы индивиды способны к совершению неожиданных и нехарактерных для них как героиче­­ских, так и варвар­ских по­ступков.

Пример подобного поведения Г. Лебон находил в дей­ствиях париж­ских народных низов во время Великой французской революции. Анализируя социально-психологиче­­ский механизм этого явления, француз­ский ученый отмечал, что люди, охваченные коллективным возбуждением, порожденным толпой, теряют некоторые критиче­­ские способно­сти, присущие им в повседневной жизни. Они становятся легко до­ступными внушению и поддаются на любые, в том числе и абсурдные, призывы лидеров толпы и демагогов, происходит массовое помутнение сознания.

Поэтому не удивительно появление среди революционных лидеров людей с психиче­­скими расстрой­ствами, которых «толпа выбирает своими вожаками». В рядах революционных активистов также немало лиц, отягощенных наличием каких-либо комплексов, чаще всего на почве профессио­нальной неудовлетворенно­сти. Бездарные писатели, недоучившиеся студенты, несо­стоявшиеся адвокаты стремятся к политиче­скому лидер­ству в революционные периоды, чтобы компенсировать свои неудачи в предреволюционное время.

Идеи Г. Лебона носили консервативный характер, их критиче­ское о­стрие было направлено не только против революционной теории и практики, но и против институтов парламентской демократии. Но, как показал опыт ХХ в., отдельные наблюдения и выводы французского социолога и психолога были близки к истине.

Большое влияние на политиче­скую науку и социологию XX в. оказала элитаристская концепция В. Парето. В частно­сти, некоторые идеи В. Парето использовал создатель первой современной концепции революции, наш соотече­ственник П. А. Сорокин, большую часть жизни проживший в эмиграции. В вышедшей в 1925 г. в США и ставшей всемирной известной книге «Социология революции» он предпринял попытку объективного научного анализа феномена революции, далекого от одно­сторонно­стей идеологизированного подхода, будь то консервативный или марксист­ский.

Выясняя причины революций, П. А. Сорокин основывался на господ­ствовавшей тогда в социально-политиче­­ских науках бихевиористской методологии. Любое социальное дей­ствие бихевиоризм рассматривал по формуле «стимул — реакция». Именно на эту формулу и опирался социолог, когда исследовал поведение людей в революционные периоды.

Он полагал, что человече­ское поведение определяется врожденными, «базовыми» инстинктами. Это — пищеварительный инстинкт, инстинкт свободы, соб­ственниче­­ский инстинкт, инстинкт индивидуального самосохранения, инстинкт коллективного самосохранения. Всеобщее подавление базовых инстинктов или, как писал П. А. Сорокин, «репрессирование» большого их числа неизбежно приводит к революционному взрыву. Необходимым условием взрыва является и то обстоятель­ство, что эти «репрессии» распро­страняются на весьма большую или даже подавляющую часть населения.

Так же как и его политиче­­ский оппонент В. И. Ленин, П. А. Сорокин считал недо­статочным для революции одного лишь «кризиса низов». Анализируя же причины и формы «кризиса верхов», он следовал подходам и выводам В. Парето. Так же как и итальян­ский социолог, он видел одну из важнейших причин революционных кризисов в вырождении прежней правящей элиты. Описывая атмосферу различных предреволюционных эпох, П. А. Сорокин отмечал присущее им бессилие господ­ствующих элит, неспособных выполнять элементарные функции власти, а тем более оказывать силовое противодей­ствие революции.

В революционном процессе П. А. Сорокин выделял две основные стадии: первую, переходную от нормального периода к революционному, и вторую, переходную от революционного периода вновь к нормальному.

Такая циклично­сть в развитии революции связана с основным социальным механизмом поведения людей. Революция, порожденная «репрессирование» основных базовых инстинктов, не устраняет этого «репрессирования», а еще более усиливает его. Например, голод получает еще более широкое распро­странение вслед­ствие дезорганизации всей хозяй­ственной жизни и торгового обмена. В условиях хаоса и анархии, неизбежно порождаемых революцией, возрастает опасно­сть для человече­ской жизни, т.е. «репрессируется» инстинкт самосохранения. Факторы, подталкивавшие людей на борьбу со старым режимом, способ­ствуют нарастанию их конфронтации уже с новой революционной властью, которая своим деспотизмом еще более усиливает эту конфронтацию. Требования безграничной свободы, характерные для начального периода революции, сменяются на ее следующем этапе стремлением к порядку и стабильно­сти.

Вторая стадия революции, по мнению П. А. Сорокина, имеет ярко выраженную тенденцию возвращения к привычным, проверенным временем формам жизни. Такое возвращение может происходить как в виде контрреволюции, прямо и непосред­ственно отвергающей порожденные революцией отношения и институты, так и в более умеренном и выборочном отторжении некоторых из них. Не отрицая того факта, что революции приводят к осуще­ствлению уже назревших перемен, П. А. Сорокин считал их худшим способом улучшения материальных и духовных условий жизни народных масс. Более того, очень часто революции заканчиваются вовсе не так, как обещают их вожди и надеются увлеченные их целями люди. Поэтому П. А. Сорокин отдавал предпочтение по­степенному эволюционному развитию, полагая что фундаментальные и по-настоящему прогрессивные процессы базируются на солидарно­сти, кооперации и любви, а не на сопут­ствующих всем великим революциям ненависти, звер­ствах и непримиримой борьбе.

П. А. Сорокин выдвинул не­сколько условий успешного осуще­ствления социально-политиче­­ских реформ.

реформы не должны попирать человече­скую природу и противоречить базовым инстинктам людей;

любая попытка реформирования должна быть предварена тщательным научным исследованием конкретных социальных условий;

желательно экспериментальным путем проверять в более мелком масштабе послед­ствия реформ, которые затем предполагается проводить в более крупном масштабе;

все реформы должны осуще­ствляться правовыми и конституционными сред­ствами.

Безусловно, со всеми этими условиями следует согласиться, добавив, что еще требуется и наличие у реформаторов определенных каче­ств — воли, последовательно­сти и четкого представления о конечных целях и способах до­стижения обще­ственных изменений.

В межвоенный период широкую известно­сть приобрела книга американ­ского социолога К. Бринтона «Анатомия революции». Основываясь на историче­ском опыте, прежде всего Франции и России, исследователь выделил не­сколько этапов, через которые проходит всякая великая революция.

Предше­ствует революции накопление социальных и экономиче­­ских противоречий, не находящих своевременного разрешения и поэтому способ­ствующих усилению недоволь­ства и озлобленно­сти у большей части населения. Далее начинается ро­ст оппозиционных настроений в среде интеллектуалов, появляются и распро­страняются радикальные и революционные идеи. Попытки правящего класса осуще­ствить реформы оказываются запоздалыми, неэффективными и еще более усиливают обще­ственное брожение. В условиях кризиса власти революционерам удается одержать победу, старый режим рушится.

После победы революции среди ее лидеров и активистов происходит размежевание на умеренное и радикальное крыло. Стремление умеренных удержать революцию в определенных рамках наталкивается на нарастающее противодей­ствие радикально настроенных народных масс, желающих удовлетворить все свои чаяния, в том числе и изначально невыполнимые. Опираясь на это противодей­ствие, революционные экстремисты приходят к власти и наступает кульминационный момент развития революционного процесса.

Высшая стадия революции — стадия «террора» — характеризуется попытками полно­стью и окончательно избавиться от всего наследия старого режима.

Окончательной стадией революции К. Бринтон, как и П. А. Сорокин, считал стадию «термидора». Ее наступление он связывал с «излечением от революционной горячки». Термидор приходит в взбудораженное революцией обще­ство также, как отлив сменяет прилив. Таким образом, революция во многом возвращается в ту точку, с которой она начиналась.

Социально-политиче­­ские потрясения середины XX в. усилили внимание к теоретиче­скому изучению революционных процессов в политиче­ской науке и социологии 1950—1970‑х гг. Наиболее известные концепции революции этого периода принадлежат Ч. Джонсону, Д. Дэвису и Т. Гурру, Ч. Тилли.

Концепция революции Ч. Джонсона имеет структурно-функцио­нальный характер и основывается на идеях Т. Парсонса.

Согласно Т. Парсонсу, обще­ство представляет собой саморегулирующуюся систему, т.е. такую систему, которая под воздей­ствием внешних факторов изменяет способ функционирования своих институтов, перестраивает взаимодей­ствие между ними, но при этом сохраняет соб­ственную эффективно­сть в целом.

В соответ­ствии с теоретиче­ской концепцией Ч. Джонсона, необходимым условием осуще­ствления революции является выход обще­ства из со­стояния равновесия. Обще­ственная неустойчи­-
во­сть возникает вслед­ствие расстрой­ства связей между основными культурными ценно­стями обще­ства и его экономиче­ской системой. Возникшая неустойчиво­сть воздей­ствует на массовое сознание, которое становится восприимчивым к идеям социальных изменений и политиче­­ским лидерам, эти идеи пропагандирующим. Хотя старый режим по­степенно утрачивает легитимную поддержку населения, сама революция еще не является неизбежной, если правящая элита найдет в себе силы осуще­ствить назревшие перемены и тем самым восстановить равновесие между основными обще­ственными институтами. Если она окажется на это неспособной, то реформы, возвращающие обще­ство к новой форме равновесия, проведут политиче­­ские силы, пришедшие к власти в результате революции.

В концепции Ч. Джонсона большое внимание уделяется так называемым акселераторам (ускорителям) революций, к которым он причислял войны, экономиче­­ские кризисы, стихийные бед­ствия и другие чрезвычайные и непредвиденные события.

Концепция Д. Дэвиса и Т. Гурра, по суще­ству, является модификацией и развитием взглядов А. де Токвиля и известна под названием теории «относительной депривации».

Под относительной депривацией понимается разрыв между ценно­стными ожиданиями (материальными и иными условиями жизни, признаваемыми людьми справедливыми для себя) и ценно­стными возможно­стями (объемом жизненных благ, которые люди могут реально получить). Протест вызывается отнюдь не абсолютными размерами нищеты и бед­ствий народных масс. Можно найти, указывает Д. Дэвис, бессчетное количе­ство историче­­ских периодов, когда люди жили в по­стоянной бедно­сти или подвергались чрезвычайно сильному гнету, но открыто не протестовали против этого. По­стоянная бедно­сть или лишения не делают людей революционерами, чаще всего они терпят такие условия со смирением или немым отчаянием. Лишь когда люди начинают задаваться вопросом о том, что они должны иметь по справедливо­сти, и ощущать разницу между тем, что есть и тем, что должно бы быть, тогда и возникает синдром относительной депривации.

Д. Дэвис и Т. Гурр выделяют три основных пути историче­ского развития, которые приводят к возникновению подобного синдрома и обо­стряют его до уровня, характерного для революционной ситуации.

Первый путь таков: в результате появления и распро­странения новых идей, религиозных доктрин, систем ценно­стей возникает ожидание более высоких жизненных стандартов, осознающихся людьми как справедливые, однако отсут­ствие реальных условий для реализации таких стандартов ведет к массовому недоволь­ству. Такая ситуация может вызвать «революцию пробудившихся надежд».

Второй путь является во многом прямо противоположным. Ожидания о­стаются прежними, но происходит суще­ственное ухудшение возможно­стей удовлетворения основных жизненных потребно­стей в результате экономиче­ского или финансового кризиса или, если речь идет прежде всего не о материальных факторах, в случае неспособно­сти государ­ства обеспечить приемлемый уровень обще­ственной безопасно­сти, или из-за прихода к власти авторитарного, диктатор­ского режима. Разрыв между тем, что люди считают заслуженным и справедливым и тем, что они имеют в реальной дей­ствительно­сти, воспринимается как невыносимый. Такая ситуация названа Д. Дэвисом «революцией отобранных выгод».

Третий путь сочетает в себе элементы первых двух. Надежды на улучшение положения и возможно­сти реального удовлетворения потребно­стей растут одновременно. Это происходит в период прогрессивного экономиче­ского ро­ста, жизненные стандарты начинают возрастать, также поднимается уровень ожиданий. Но если на фоне такого процветания по каким-либо причинам (войны, экономиче­­ский спад, стихийные бед­ствия и т.д.) резко падают возможно­сти удовлетворения ставших привычными потребно­стей, это приводит к тому, что получает название «революции крушения прогресса». Ожидания по инерции продолжают расти и разрыв между ними и реально­стью становится еще более нестерпимым. Решающим фактором, считал Д. Дэвис, будет смутный или явный страх, что ставшая привычной почва уйдет из-под ног.

Ч. Тилли критиковал Д. Дэвиса за то, что он игнорировал вопрос о механизме мобилизации различных групп населения для до­стижения революционных целей. Именно на этом Ч. Тилли сосредоточил внимание в работе «От мобилизации к революции».

Он рассматривает революцию как особую форму коллективного дей­ствия, включающую четыре основных элемента: организацию, мобилизацию, общие интересы и возможно­сть. Движения протеста только тогда смогут стать началом революционного коллективного дей­ствия, полагает Ч. Тилли, когда будут оформлены в революционные группы с жесткой дисциплиной. Чтобы коллективное дей­ствие могло со­стояться, такой группе необходимо осуще­ствить мобилизацию ресурсов (материальных, политиче­­ских, моральных и т.д.). Мобилизация происходит на основе наличия у тех, кто вовлечен в коллективное дей­ствие, общих интересов. И, наконец, возможно­сть победы революции связана с определенным благоприятным стечением обстоятель­ств.

Согласно концепции Ч. Тилли, социальные движения как сред­ства мобилизации групповых ресурсов возникают тогда, когда люди лишены институализированных сред­ств для артикуляции и агрегирования своих интересов, а также тогда, когда государ­ственная власть оказывается не способной выполнить требования населения или когда она усиливает свои требования к нему. Способно­сть оппозиционных групп обеспечить себе активное и дей­ственное представитель­ство в прежней политиче­ской системе обу­словливает их выбор насиль­ственных сред­ств до­стижения своих целей. В определенный момент коллективное дей­ствие включает в себя открытую конфронтацию с суще­ствующей политиче­ской властью или, иными словами, «выход на улицу». Однако лишь там, где наряду с массовой активно­стью населения имеет место целенаправленное дей­ствие хорошо организованных революционных групп, возможно серьезное влияние на основные государ­ственные и политиче­­ские институты обще­ства.

Революционные движения до­стигают успеха, когда правитель­ство по каким-либо причинам утрачивает полный контроль над своей территорией. Это может быть результатом внешних войн, внутренних политиче­­ских столкновений, международного давления или комбинированного воздей­ствия этих факторов. Со­стоится ли дей­ствительное революционное присвоение власти зависит от того насколько официальные структуры сохранили контроль над армией и полицией. Вот почему лояльно­сть вооруженных сил является решающим фактором в большин­стве революций.

Степень передачи власти, по словам Ч. Тилли, зависит от характера конфликта между правящей элитой и ее оппонентами. Если конфликт приобретает форму про­стой взаимоисключающей альтернативы, то происходит полная передача власти, без последующих контактов между представителями ушедшего политиче­ского режима и по­стреволюционным правитель­ством. Если речь идет о коалициях, включающих различные политиче­­ские силы, это облегчает процесс передачи власти, но итог этого процесса будет менее полным, поскольку в таком случае новая революционная власть опирается на широкую политиче­скую базу, которая включает и отдельных представителей прежнего режима.

Можно констатировать, что ни одна классиче­ская или современная концепция революции не способна полно­стью и адекватно объяснить это сложное социально-политиче­ское явление. Каждая из них лишь отражает отдельные элементы и стороны революционных процессов. Исследование реальной практики этих процессов и их результатов позволяет сделать вывод о том, что революции никогда не завершались так, как мечтали сами революционеры. Очень часто их результаты оказывались прямо противоположными и приносили с собой еще большую несправедливо­сть, неравен­ство, эксплуатацию, угнетение.

В след­ствии этого в конце XX в. фактиче­­ски разрушен миф о революции как синониме прогрессивных изменений. Теперь революция уже не представляется воплощением высшей логики истории. Влияние идеологиче­­ских доктрин, по-прежнему делающих ставку на революционное насилие, резко упало, а социологиче­­ские и политологиче­­ские концепции обще­ственного развития рассматривают в каче­стве предпочтительной формы развития по­степенные, эволюционные изменения.

15.2. Политиче­ская модернизация как переход от традиционных форм политической организации к современным

Возвращение к идеям эволюционизма, характерное для западных социально-политиче­­ских наук в послевоенные годы, нашло наиболее последовательное воплощение в теории модернизации. Методологиче­ской основой этой теории стали социологиче­­ские концепции О. Конта, Г. Спенсера, К. Маркса, М. Вебера, Э. Дюркгейма(1858—1917), Ф. Тенниса(1855—1936) и их подходы к проб­лемам обще­ственного развития.

В самом общем виде эти подходы сводятся к следующему. Социальные изменения являются однолинейными и поэтому менее развитые страны должны пройти тот же путь, по которому идут более развитые. Они носят неизбежный и необратимый характер, происходят мирно и по­степенно. Социальные изменения осуще­ствляются через последовательные стадии, как правило, ни одна из них не может быть пропущена. Всегда суще­ствует возможно­сть обще­ственного прогресса и улучшения социальной жизни.

Вместе с тем теория модернизации появилась в новых историче­­ских условиях и имела практиче­скую направленно­сть. Она должна была дать рекомендации для экономиче­ского, социального, культурного и политиче­ского становления новых государ­ств в Азии, Африке и Латин­ской Америке. В отличие от прежнего эволюционизма, исходившего из по­стулата спонтанного, детерминированного объективными причинами развития, сторонники теории модернизации считали, что оно направляется и контролируется интеллектуальной и политиче­ской элитой, которая стремится с помощью планомерных, целенаправленных дей­ствий вывести свою страну из со­стояния отстало­сти.

Под модернизацией понимается, по словам одного из ее видных теоретиков Ш. Айзенштадта(р. 1923), процесс, ведущий к созданию социальных, экономиче­­ских и политиче­­ских систем, сложившихся в Западной Европе и Северной Америке в ХVII—XIX вв. и распро­странившихся затем на другие страны и континенты. Иными словами, модернизация — это переход от традиционного аграрного обще­ства к современному, индустриальному, а в последние десятилетия и по­стиндустриальному обще­ству.

«Традиционное обще­ство» и «современное обще­ство» как базовые категории теории модернизации основываются на веберов­ской типологии социального дей­ствия.

Для традиционного обще­ства характерно господ­ство традиционного типа социального дей­ствия, т.е. такого дей­ствия, которое основано не на рацио­нальном сознании и выборе, а на следовании однажды принятой привычной установке. Традиционное обще­ство — это, прежде всего, аграрное обще­ство. Подавляющая часть его населения проживает в сельской мест­но­сти и занята примитивным сельскохозяй­ственным трудом и ремеслом, основанном на про­стом воспроизвод­стве. Традиционное обще­ство отличается закрытой социальной структурой, исключающей вертикальную и горизонтальную социальную мобильно­сть, и низким индивидуальным статусом большин­ства его членов. Религиозное сознание господ­ствует здесь во всех жизненных сферах, а политиче­ская власть носит авторитарный характер. Традиционное обще­ство слабовосприимчиво к инновациям, застойно по самой своей природе.

Современное обще­ство основывается на преобладании целерацио­нального социального дей­ствия. Технологиче­ской базой современного обще­ства является промышленное производ­ство, что обу­словливает быстрое развитие науки и техники. Городское население в современном обще­стве преобладает над сель­ским, социальная структура такого обще­ства приобретает открытый характер, появляются возможно­сти для горизонтальной и вертикальной социальной мобильно­сти. Ролевые функции в современном обще­стве дифференцированы, а основные сферы жизнедеятельно­сти секуляризированы, т.е. освобождены от религиозного влияния. Власть и управление в современном обще­стве рационализированы. В целом это обще­ство обладает мощным потенциалом саморазвития.

Переход от традиционного обще­ства к современному включает целый ряд взаимосвязанных и взаимообу­словленных процессов в экономиче­ской, социальной, культурной и политиче­ской сферах.

Экономиче­ская модернизация означает развитие и применение технологии, основанной на научном знании, высокоэффективных источников энергии, углубление обще­ственного и техниче­ского разделения труда. В процессе экономиче­ской модернизации появляются и расширяются вторичный (промышленно­сть и торговля) и третичный (сфера услуг) секторы народного хозяй­ства, сокращается доля первичного (аграрного) сектора при его технологиче­ском совершен­ствовании. Трудоемкие производ­ства сменяются капиталоемкими, а затем наукоемкими. Экономиче­ская жизнь обще­ства освобождается от влияния политики и идеологии, а экономиче­­ский ро­ст становится «самоподдерживающимся».

В отличие от марксизма, стоявшего на позициях экономиче­ского детерминизма, теория модернизации исходит из прин­ципа технологиче­ского детерминизма, связывающего структуру обще­ства и его основные характеристики с технологиче­­ским способом производ­ства. В соответ­ствии с таким подходом выделяют не­сколько типов социально-экономиче­ской модернизации.

Первый тип (доиндустриальная модернизация) связан с переходом от есте­ственных производительных сил к обще­ственным, т.е. таким, которые используются людьми только сообща, при помощи кооперации и разделения функций в процессе труда. Технологиче­­ский способ производ­ства, формирующийся в результате такого перехода, олицетворяет мануфактура. Второй тип (раннеиндустриальная модернизация) технологиче­­ски детерминирован переходом от ремесленного и мануфактурного производ­ства к фабрично-заводскому. Третий тип (позднеиндустриальная модернизация) характеризуется переходом от фабрично-заводского к поточно-конвейерному производ­ству. Наконец, четвертый тип (по­стиндустриальная модернизация или по­стмодернизация) вызван к жизни современной технологиче­ской революцией и осуще­ствляется в странах, где идет переход к этапу, который получил название «по­стиндустриальное обще­ство».

В начале 1960‑х гг. свою типологию этапов экономиче­ской модернизации предложил американ­ский экономист У. Ро­стоу(1916—2003), сформулировавший концепцию пяти стадий ро­ста, через которые должны проходить все страны.

Первая стадия — традиционное обще­ство с преобладанием примитивной аграрной технологии. Вторая стадия — переходное обще­ство, в котором складываются предпосылки для подъема, формируется элита, готовая к осуще­ствлению модернизации, появляются идеи, обосновывающие ее необходимо­сть. Третья — стадия взлета, главным ее признаком является начало интенсивной индустриализации, осуще­ствляемой за счет перераспределения нацио­нального дохода в пользу накопления. Четвертая — стадия зрело­сти, когда формируется диверсифицированная структура экономики, в которой представлены все базовые отрасли промышленно­сти. Пятая стадия — обще­ство массового потребления. На этой стадии усиливается роль сферы услуг и отраслей, выпускающих техниче­­ски сложные потребитель­ские товары длительного пользования, меняется структура потребления. Большин­ство населения получает до­ступ к таким материальным благам, которые ранее считались предметами роскоши или вовсе не суще­ствовали. Также резко возрастает объем финансовых, материальных и иных ресурсов, направляемых на социальные нужды.

В социальной сфере модернизация означает изменение социально-классовой, демографиче­ской и территориальной структуры населения. В процессе социальной модернизации происходит замена отношений иерархиче­ской подчиненно­сти и вертикальной зависимо­сти отношениями равноправного партнер­ства. Усиливается специализация профессио­нальной деятельно­сти людей, теперь успех в ней зависит не от происхождения, пола и возраста, а от личных каче­ств человека, его квалификации, уровня образования и усердия. Формируется социальный тип деятельной лично­сти, важнейшей ценно­стной ориентацией становится индивидуализм.

Модернизация в культурной сфере предполагает секуляризацию образования, наличие идейного и религиозного плюрализма и распро­странение массовой грамотно­сти. Со­ставной частью социо­культурной модернизации является развитие сред­ств массовой коммуникации и появление массовой культуры, а также приобщение все возрастающей части населения к культурному наследию прошлого.

Модернизационный процесс в политиче­ской сфере имеет не­сколько аспектов.

Во-первых, в результате экономиче­­ских и социокультурных изменений на основе ранее суще­ствовавших этниче­­ских групп формируются нации. В след­ствии этого прежние территориальные государ­ства уступают место нациям-государ­ствам. Полиэтниче­­ские государ­ства распадаются или преобразуются на федеративных началах. Поэтому период модернизации отличается появлением и ро­стом национализма и нацио­нальных движений.

Во-вторых, начинает перестраиваться государ­ственная власть и управление. Возрастает роль и значение права, происходит разделение власти в соответ­ствии с функцио­нальным назначением на исполнительную, законодательную и судебную. М. Вебер отмечал, что в этот период, наряду с тенденцией к централизации политиче­ской власти, дей­ствует тенденция развития и совершен­ствования мест­ного самоуправления, деятельно­сть государ­ственного аппарата перестраивается на прин­ципах рацио­нальной бюрократии.

В-третьих, в процессе политиче­ской модернизации расширяется участие широких народных масс в политике и на этой основе меняется тип легитимно­сти и механизм легитимации политиче­ской власти.

Модернизационные процессы делятся на два основных вида.

Первый — органичная модернизация, осуще­ствлявшаяся в странах Западной Европы и Северной Америке, т.е. там, где впервые сформировался феномен современного обще­ства. Переход к нему называется в данном случае органичным, потому что он имел характер есте­ственно-историче­ского процесса.

В странах, которые встали на путь перехода к современному обще­ству позднее, модернизация имела уже вторичный и, следовательно, неорганичный, догоняющий характер (неорганичная модернизация). Такая модель развития была присуща странам «Третьего мира» и именно она стала главным объектом изучения теории модернизации.

В условиях второго вида модернизации особая роль принадлежит политиче­ской элите. Исследователи выделяют четыре основных типа модернизационных элит: традиционную, либеральную, авторитарную и леворадикальную. Каждая из них по-своему понимает цели и задачи модернизации, имеет различное представление о последовательно­сти ее этапов, по-разному относится к демократии западного образца. Так, если для либеральных элит она представляет собой есте­ственный ориентир политиче­ского развития, то для других типично сдержанное и даже откровенно негативное отношение к такой демократии.

В своем развитии теория модернизации прошла не­сколько этапов.

В 1960‑е гг., на первом этапе многие западные ученые рассматривали модернизацию как вестернизацию, про­стое механиче­ское заим­ствование западного опыта и западных институтов, без до­статочного учета фактора социокультурной самобытно­сти отдельных стран. Позднее такая одно­сторонно­сть была преодолена. Но в конце 1970‑х гг. исследования в области теории модернизации вступили в полосу глубокого кризиса. Причинами кризиса стало, с одной стороны, разочарование в результатах и перспективах социального и экономиче­ского развития в странах «Третьего мира», а, с другой стороны, смена парадигм в самом западном обще­ствоведении: завоевавшие популярно­сть по­стмодернист­ские концепции по­ставили под сомнение прежние представления о развитии, прогрессе, современно­сти. В меньшей степени кризис затронул концепции политиче­ской модернизации, многие положения которых подтверждались не только реалиями развивающихся стран, но и историче­­ским опытом государ­ств Западной Европы и Северной Америки. В последние годы в связи с крахом коммунистиче­­ских режимов эти концепции приобрели еще большую актуально­сть.

В процессе изучения механизмов и закономерно­стей модернизации в западной политологии сформировалось два основных направления — либеральное и консервативное.

По мнению политологов либерального направления Г. Алмонда, Р. Даля, Л. Пайя и др., успешное осуще­ствление политиче­ской модернизации предполагает широкое вовлечение народа в деятельно­сть институтов представительной демократии и создание условий для свободной конкуренции политиче­­ских элит. Если такая конкуренция имеет приоритет перед политиче­­ским участием рядовых граждан, но уровень участия до­статочно высок, складываются оптимальные условия для успеха демократиче­­ских реформ.

Три других возможных сценария менее благоприятны.

В первом случае на фоне возрастания роли конкуренции элит сохраняется низкая активно­сть основной части населения. В такой ситуации возможно установление авторитарного режима, что, с точки зрения либеральной политологии, нежелательно, поскольку может способ­ствовать торможению начатых преобразований. Второй сценарий предусматривает доминирование политиче­ского участия населения над соревнованием свободных элит, что неизбежно ведет к нарастанию охлократиче­­ских тенденций и также может спровоцировать ужесточение политиче­ского режима и замедление модернизационного процесса. При третьем варианте развития событий одновременное падение уровня политиче­ского участия масс и понижение степени соревновательно­сти элит может привести к обще­ственному хаосу и дезинтеграции политиче­ской системы. В итоге — установление диктатуры становится неизбежным.

Теоретиче­ская концепция, показывающая оптимальный путь политиче­ской модернизации развивающихся стран, была предложена американ­ским политологом Р. Далем. Эта концепция основывается на выдвинутой им же теории полиархии.

В отличие от демократии, представляющей собой некий нормативный идеал, полиархия — реальная политиче­ская система, которая одновременно обеспечивает политиче­ское участие широких масс и свободную конкуренцию политиче­­ских лидеров и элит.

Р. Даль выделил условия создания полиархии. Во-первых, это — определенный уровень социально-экономиче­ского развития при суще­ствовании субкультурного плюрализма. Во-вторых, это — сильная исполнительная власть, зависящая от демократиче­­ских институтов. В-третьих, это — интегративная партийная система и безопасно­сть конкурирующих между собой политиче­­ских групп.

Р. Даль полагал, что политиче­ская модернизация должна осуще­ствляться последовательно, без резких скачкообразных движений, чреватых установлением авторитарной диктатуры. Отрицательное отношение к авторитаризму — одно из суще­ственных отличий либерального направления теории политиче­ской модернизации.

Консервативные политологи видят главную опасно­сть для процессов модернизации в политиче­ской нестабильно­сти. При таком подходе авторитарный режим, если он обеспечивает экономиче­­ский ро­ст, не представляется им негативным явлением. Наиболее четко подобную позицию выразил в 1970‑е гг. американ­ский ученый Т. Цурутани. Он полагал, что в странах «Третьего мира» приемлемы любые формы политиче­ского режима, включая авторитарные, олигархиче­­ские и даже тоталитарные, лишь бы они обеспечивали порядок и развитие.

Политологи консервативного направления серьезную опасно­сть периода модернизации видят в том, что ро­ст политиче­ского участия может обогнать реальный уровень подготовленно­сти масс к такому участию. Поэтому они считают необходимым прежде всего обращать внимание на создание прочных политиче­­ских институтов, гарантирующих стабильно­сть обще­ства. Вместе с тем ученые консервативной ориентации вовсе не отрицают демократиче­­ские ценно­сти и придерживаются схожих с либералами взглядов на конечные цели процесса политиче­ской модернизации.

Об этом свидетель­ствует, например, теоретиче­ская концепция наиболее видного представителя консервативного крыла американ­ской политологии С. Хантингтона.

По его мнению, стимулом для начала модернизации традиционного обще­ства может послужить некоторая совокупно­сть внутренних и внешних факторов, побуждающих политиче­скую элиту решиться начать реформы. Преобразования могут затрагивать экономиче­­ские и социальные институты, но не касаться традиционной политиче­ской системы. Следовательно, допускается прин­ципиальная возможно­сть осуще­ствления социально-экономиче­ской модернизации «сверху», в рамках старых политиче­­ских институтов и под руковод­ством традиционной элиты. Однако для того чтобы начавшийся процесс перехода от традиционного обще­ства к современному завершился успешно, необходимо соблюдать целый ряд условий и обеспечить равновесие между изменениями в различных сферах обще­ства. Кроме этого, очень важна готовно­сть правящей элиты на осуще­ствление не только технико-экономиче­ской, но и политиче­ской модернизации, включающей как процесс приспособления традиционных институтов к изменившимся условиям, так и процесс создания новых, связанных с происходящими переменами.

Политиче­ская модернизация, которую С. Хантингтон понимает как демократизацию политиче­­ских институтов обще­ства и его политиче­ского сознания, обу­словлена целым рядом факторов социального характера. Какими бы мотивами ни руковод­ствовалась правящая элита начиная реформы, они неминуемо ведут к определенным и вполне детерминированным переменам. Любые шаги, направленные на индустриализацию, социально-экономиче­­ский прогресс неизбежно способ­ствуют развитию системы образования, заим­ствованию передовых техниче­­ских и есте­ственно-научных идей. Но если страна поворачивается лицом к внешнему миру, то вместе с научно-техниче­ской информацией она впитывает и новые политиче­­ские и философ­ские идеи, способ­ствующие возникновению сомнений в целесообразно­сти и незыблемо­сти суще­ствующего политиче­ского режима. А поскольку со­ставной частью модернизационного процесса является эволюция социальной структуры обще­ства, то эти идеи падают на вполне подготовленную почву.

Индустриализация и урбанизация влекут за собой формирование и быстрый ро­ст новых социальных групп. С. Хантингтон особо отмечает значение формирования среднего класса, со­стоящего из предпринимателей, управляющих, инженерно-техниче­­ских специалистов, офицеров, граждан­ских служащих, юристов, учителей. Как видно, наиболее заметное место в структуре среднего класса занимает интеллигенция, которую политолог характеризует как потенциально наиболее оппозиционную силу. Именно интеллигенция первой усваивает новые политиче­­ские идеи и способ­ствует их распро­странению в обще­стве. В результате все большее количе­ство людей и социальных групп, ранее стоявших вне обще­ственной жизни, меняют свои установки. Они начинают осознавать, что политика напрямую касается их частных интересов, что от решений, принимаемых политиче­ской властью, зависит их личная судьба. Появляется все более осознанное стремление к участию в политиче­ской жизни, поиску механизмов и способов воздей­ствия на принятие государ­ственных решений.

Поскольку традиционные политиче­­ские институты не обеспечивают возможно­стей политиче­ского участия просыпающейся к активной политиче­ской жизни части населения, на них распро­страняется обще­ственное недоволь­ство. Наступает критиче­ская ситуация. Если не будут приняты меры, направленные на политиче­скую модернизацию и создание институтов, обеспечивающих возможно­сти политиче­ского участия стремящихся к этому социальных групп, она может привести к революционному кризису. Если правящая элита не решится на назревшие политиче­­ские реформы, то возникнут и будут увеличиваться «ножницы» между растущим уровнем политиче­ской активно­сти широких социальных слоев и отстающей от него реально до­стигнутой степенью политиче­ской модернизации обще­ства.

В такой ситуации революция является наиболее быстрым и радикальным способом насиль­ственной ликвидации подобных «ножниц». Разрушая старую политиче­скую систему, она создает новые политиче­­ские институты, правовые и политиче­­ские нормы, способные гарантировать участие народных масс в политиче­ской жизни обще­ства. Одновременно прежняя правящая элита, не сумевшая справиться со стоявшими перед ней задачами, заменяется новой элитой, более динамичной и открытой веяниям времени.

Наряду с отмеченным выше социальным механизмом политиче­ская революция в модернизирующемся обще­стве имеет и еще один.

В период перехода от традиционного обще­ства к современному значительная часть населения проживает еще в сельской мест­но­сти. Города и городское население о­стаются небольшими о­стровками в огромном крестьян­ском море. До тех пор, пока процесс модернизации не завершен, крестьян­ство испытывает на себе огромные издержки этого процесса. Объективно оно о­стается социальным классом традиционного обще­ства и при переходе к современному исчезает «как класс» в своем прежнем виде. Преобладающая часть сель­ских жителей должна быть вытеснена из деревни в город. Этот процесс вытеснения проявляется в ухудшении общих условий ведения крестьян­ского хозяй­ства и снижении уровня благосо­стояния значительной части мелких сельхозпроизводителей, а в конечном счете в их полном разорении. Положение обо­стряется неизбежным разрушением такого традиционного социального института, как деревен­ская община.

Само по себе крестьян­ство преимуще­ственно консервативно и привержено традициям. Оно слабо восприимчиво к абстрактным политиче­­ским лозунгам свободы, равен­ства и конституционных прав и может примкнуть к антиправитель­ственным дей­ствиям только в том случае, если политиче­ская власть не способна удовлетворить его социальные требования. Если это происходит, то городская революция получает мощную поддержку из сельской мест­но­сти, что практиче­­ски гарантирует ее успех, но и создает опасно­сть для ее целей и результатов.

Революция носит как бы двой­ственный характер. С одной стороны, она есть след­ствие недо­статочно быстрого и комплексного осуще­ствления модернизации, а, с другой стороны, в ней выражается протест против самого процесса модернизации и его социальных послед­ствий. Поэтому реальные политиче­­ские результаты революции могут быть прямо противоположны тем лозунгам, под которыми она начинается. Если же речь идет о задачах социально-экономиче­ской модернизации, то революция, как и всякое социально-политиче­ское потрясение, способна хотя бы на время прио­становить и затруднить их реализацию.

15.3. Переход от авторитаризма и тоталитаризма к демократии

Транзитология — раздел политиче­ской науки, изучающий политиче­­ские процессы в странах, совершающих переход от тоталитарных и авторитарных политиче­­ских систем к демократиче­ской.

Транзитология тесно связана с теорией политиче­ской модернизации. Они близки в теоретико-методологиче­ском плане (общно­стью категориального аппарата и методологиче­­ских подходов) и на уровне персоналий (многие видные политологи известны работами и в той и в другой области политологиче­ского знания). Но если теория политиче­ской модернизации ориентируется на проб­лематику развивающихся стран «Третьего мира», то в центре внимания транзитологии находятся политиче­­ские процессы в таких государ­ствах, где основные структуры современного обще­ства уже сложились, причем в ряде случаев речь идет о повторной демократизации.

Впервые проб­лемы демократизации стран, уже имевших опыт суще­ствования демократиче­­ских режимов, встали в послевоенные годы в связи с необходимо­стью преодоления наследия тоталитарных фашист­ских режимов в Германии, Италии, устранения послед­ствий авторитаризма и милитаризма в Японии. Эти страны уже были индустриально развитыми, причем в Германии и Италии до прихода фашистов к власти не­сколько десятилетий суще­ствовали политиче­­ские режимы демократиче­ского типа. Позднее похожие проб­лемы возникли в странах Южной Европы — Испании, Португалии и Греции, где также после периода авторитарного правления началось возвращение к демократиче­­ским прин­ципам. Одновременно подобные изменения переживали страны Латин­ской Америки, там тоже военные диктатуры стали уступать место демократиче­­ски избранным правитель­ствам. И здесь также речь шла о возвращении к демократии, а не о становлении ее заново, как в большин­стве афро-азиат­ских стран.

Основными формами перехода от авторитаризма к демократии, в соответ­ствии с устоявшимися в политиче­ской науке представлениями, могут быть: эволюция, революция, военное завоевание.

Эволюция предполагает по­степенное осуще­ствление демократиче­­ских реформ без резкой смены правящей элиты. Революция — быстрая и радикальная смена политиче­ского режима. Для военного завоевания характерно «насаждение» демократии извне, после военного поражения тоталитарного или авторитарного режима в условиях военной оккупации. Так было после окончания второй мировой войны в Японии и Германии, где основы политиче­ской демократии были заложены в условиях послевоенной оккупации.

С точки зрения прочно­сти и необратимо­сти результатов С. Хантингтон выделил три модели перехода к демократии.

Во-первых, линейная или классиче­ская модель, примером которой может быть развитие Великобритании, а также стран Северной Европы. Для этой модели характерно последовательное решение задач демократизации, обеспечивающее ее необратимо­сть. Классиче­ская модель перехода к демократии представляет собой процесс по­степенной трансформации традиционной политиче­ской власти, расширение прав и свобод граждан, возрастание степени их политиче­ского участия.

Своеобразным индикатором, показывающим степень продвижения той или иной страны по пути демократизации, служит роль и место законодательной власти (парламента) в структуре политиче­­ских институтов обще­ства. При завершении этого процесса, т.е. тогда, когда создана стабильная демократиче­ская система, институты парламентской демократии становятся ее важнейшей и неотъемлемой частью. Неважно, какая именно форма государ­ства и соответ­ствующая ей модель разделения властей имеет место, главное, чтобы парламент обеспечивал представитель­ство интересов всех социальных групп, имеющихся в обще­стве, оказывал реальное воздей­ствие на принятие политиче­­ских решений.

Там, где становление парламентской демократии происходило без революционных потрясений, оно отличалось, как правило, плавно­стью и по­степенно­стью.

Примером могут служить наиболее стабильные демократиче­­ские государ­ства современно­сти — страны Северной Европы. В каждой из них на утверждение прин­ципов парламентаризма и формирование демократиче­­ских избирательных систем ушло около ста лет. Так, в Норвегии парламент (стортинг) был создан в 1814 г., прин­ципы парламентаризма в политиче­ской системе утвердились в 1884 г., избирательное право для мужчин было введено в 1898 г., а для женщин — в 1913 г. В Швеции риксдаг в своем нынешнем виде появился в 1809 г., дважды — в 1866 и в 1974 гг. — суще­ственно реорганизовывался, избирательное право стало всеобщим для мужчин в 1909 г., для женщин — в 1921 г. Не­сколько иначе складывалась ситуация в Дании, где парламент впервые появился в 1834 г. Там очень быстро утвердилось всеобщее избирательное право для мужской части населения — в 1849 г., а вот женщины получили его только в 1915 г. Похожие тенденции обнаруживает политиче­ское развитие Исландии.

Для всех вышеперечисленных стран по­степенно­сть и последовательно­сть демократиче­­ских изменений обеспечила в дальнейшем их политиче­скую стабильно­сть.

Во-вторых, цикличе­ская модель. Выделение этой модели первоначально было основано на обобщении опыта стран Латин­ской Америки. Во многих из этих государ­ств были сделаны первые попытки перехода к демократии еще в XIX в., сразу же после освобождения от испан­ского колониального господ­ства. Однако в большин­стве латиноамерикан­ских стран стабильных демократиче­­ских режимов так и не сложилось. Часто демократиче­ское правление прерывалось военными переворотами и установлением военных диктатур, но нередки были и случаи авторитарного перерождения граждан­ских режимов. Периоды авторитаризма сменялись периодами демократизации и наоборот. Такое цикличе­ское развитие было след­ствием того, что переход к демократии в странах Латин­ской Америки не подкреплялся адекватными социально-экономиче­­скими и социокультурными факторами.

Начиная с 1960‑х гг. печальный латиноамерикан­ский опыт повторяли многие вновь возникающие государ­ства Азии и Африки, в которых периоды демократиче­ского и авторитарного правления по­стоянно сменяли друг друга.

В-третьих, диалектиче­ская модель, имевшая место в Германии и Италии, а также в Испании, Португалии и Греции. Всем этим странам удалось в свое время довольно далеко продвинуться по пути политиче­ской модернизации. Однако демократиче­­ские изменения не стали необратимыми. Победившие в этих странах тоталитарные и авторитарные политиче­­ские режимы перечеркнули развитие демократиче­­ских институтов. Происшедшее впослед­ствии возвращение к демократии можно рассматривать как «отрицание отрицания», поэтому подобный путь демократиче­ского развития и получил название «диалектиче­ского».

Обобщение опыта перехода к демократии многих стран мира позволяет сделать вывод о суще­ствовании трех основных этапов такого перехода:

кризис авторитарного режима и его либерализация;

установление демократии;

консолидация демократии.

Кризис авторитарного или тоталитарного режима может наступить вслед­ствие резкого снижения уровня его легитимно­сти. Причинами такой делегитимации, как показывает историче­ская практика, являются потеря по какой-либо причине харизматиче­ского лидера, массовое разочарование населения в господ­ствующей идеологии, что часто связано с неэффективно­стью авторитарной или тоталитарной власти.

В ситуации кризиса режима разворачивается борьба между представителями «жесткой» и «мягкой» линий. Первые стремятся сохранить суще­ствующий режим, в том числе и с помощью репрессий, вторые считают необходимым снимать напряжение путем уступок и частичных реформ. Победа сторонников «мягкой» линии открывает дорогу либерализации режима.

В данном случае под либерализацией понимается предо­ставление гражданам некоторых прав и свобод, введение элементов так называемой «ограниченной демократии». Желая сохранить свою власть, правящая элита старается придать политиче­скому режиму внешнюю респектабельно­сть. В результате либерализации возникают условия для усиления активно­сти и повышения роли граждан­ского обще­ства (если оно уже сформировалось). Либерализация означает также дальнейшую эрозию и разложение авторитарного (тоталитарного) режима и по­степенный переход к следующему этапу — установлению демократии.

Основными со­ставляющими процесса установления демократии являются формирование конкурентной партийной системы, с одной стороны, и демократиче­ская институциализация механизмов государ­ственной власти, с другой стороны. На этом этапе закладываются конституционные основы новой политиче­ской системы.

Для того чтобы происшедшие перемены стали необратимыми, необходим следующий, третий этап — этап консолидации демократии. На этом этапе осуще­ствляется окончательная легитимация демократиче­­ских институтов, происходит адаптация обще­ства к новым механизмам политиче­ской власти.

На основе обобщения опыта перехода к демократии в различных странах и регионах политологи сделали следующие выводы о закономерно­стях такого перехода:

суще­ствует органиче­ская и неразрывная связь между рыночной экономикой и политиче­ской демократией;

для перехода к демократии необходим определенный уровень технологиче­ского, социокультурного и социально-экономиче­ского развития;

социальной базой демократизации является занимающий ведущее положение в обще­стве средний класс;

становление демократии невозможно без формирования граждан­ского обще­ства.

15.4. «Третья волна демократизации» и теории демократиче­ского транзита

С середины 1970‑х гг. стал набирать силу глобальный процесс крушения антидемократиче­­ских режимов, охвативший практиче­­ски все континенты и регионы земного шара. Этот процесс С. Хантингтон назвал «третьей волной демократизации».

«Первая волна демократизации», по его мнению, охватывала период более чем в сто лет с 1820 по 1926 гг. и коснулась многих стран европей­ского и американ­ского континентов. С 1926 г. — года окончательного утверждения фашистской диктатуры Муссолини в Италии, начинается возвратная или «реверсивная» волна, характеризующаяся сокращением числа демократий и увеличением числа тоталитарных и авторитарных политиче­­ских режимов. С 1942 г., т.е. с переломного момента второй мировой войны, начинается «вторая волна демократизации», продолжавшаяся, по мнению Хантингтона, до 1962 г. Затем вновь следует откат, ознаменованный длинной цепью военных переворотов в латиноамерикан­ских, азиат­ских, африкан­ских и даже европей­­ских (Греция, 1967 г.) странах. «Третья волна демократизации» начинается с демократиче­­ских перемен сначала в странах Южной Европы (Испания, Португалия, Греция), а затем в странах Латин­ской Америки и Во­сточной Азии.

Кульминацией «третьей волны демократизации» стало крушение на рубеже 1980—1990‑х гг. казавшихся незыблемыми коммунистиче­­ских режимов в Советском Союзе и странах Центральной и Во­сточной Европы. С этого момента процессы по­сткоммунистиче­ского развития становятся основным объектом изучения оформившейся в относительно само­стоятельную научную дисциплину транзитологии.

Первоначально проб­лемы становления демократиче­­ских режимов в бывших социалистиче­­ских странах исследовались на основе традиционных для теории политиче­ской модернизации и транзитологиче­­ских концепций подходов. Перспективы утверждения в по­сткоммунистиче­­ских странах новых экономиче­­ских и политиче­­ских институтов оценивались исходя из опыта по­сттоталитарного и по­ставторитарного развития Германии, Италии, стран Южной Европы, Латин­ской Америки.

Со временем мнения западных политологов, изучающих по­сткоммунистиче­­ские переходные процессы, разделились.

Одни, в их числе, например, такие известные ученые как А. Лейпхарт и Ф. Шмиттер, считают, что процессы, происходящие сегодня в странах Во­сточной Европы и на по­стсоветском про­стран­стве, при всей их специфике, являются все же аналогом процессов и событий, имевших место в других регионах, затронутых «третьей волной демократизации».

Сформировалась и иная точка зрения.

Американ­ский политолог С. Терри считает, что проб­лемы, стоящие перед по­сткоммунистиче­­скими странами, имеют как минимум пять отличий от проб­лем в странах, ранее осуще­ствивших переход от тоталитаризма и авторитаризма к демократии.

Первое отличие связано с тем, что в по­сткоммунистиче­­ских странах пытаются одновременно создать рыночную экономику и плюралистиче­скую демократию. До сих пор ни одна авторитарная или тоталитарная система не знала такой степени огосудар­ствления экономики, как в коммунистиче­­ских государ­ствах. Стремление одновременно сформировать рыночное хозяй­ство и стабильную демократиче­скую систему порождает внутреннюю противоречи­во­сть по­сткоммунистиче­ского перехода.

Хотя в длительной историче­ской перспективе демократия и рынок взаимодополняются и укрепляют друг друга, на нынешнем этапе реформирования бывших социалистиче­­ских государ­ств они вступают между собой в конфликт. Он происходит по следующей схеме: радикальные экономиче­­ские реформы приводят к серьезному снижению жизненного уровня населения, тяготы начального этапа перехода, к рынку порождают политиче­скую нестабильно­сть, которая затрудняет создание правовых и институцио­нальных основ дальнейших экономиче­­ских реформ, мешает привлечению ино­странных инвестиций, способ­ствует продолжению экономиче­ского спада, а экономиче­­ский спад, в свою очередь, усиливает политиче­скую напряженно­сть в обще­стве.

Второе отличие также касается социально-экономиче­ской сферы. В странах, находившихся на более низком уровне экономиче­ского и индустриального развития, при переходе к демократии стояла задача создания новых отраслей народного хозяй­ства. А по­сткоммунистиче­­ские государ­ства столкнулись с необходимо­стью полного демонтажа значительной части уже суще­ствовавших секторов промышленно­сти при одновременной радикальной перестройке и модификации многих производ­ств.

Третье отличие связано с высокой этниче­ской неоднородно­стью по­сткоммунистиче­­ских стран. Это приводит к распро­странению националистиче­­ских настроений. Национализм в любых его формах, как правило, плохо совместим с демократией, поскольку подчеркивает превосход­ство одних наций над другими, тем самым раскалывая социум по этнонацио­нальному признаку и препят­ствуя возникновению подлинного граждан­ского обще­ства.

Четвертое различие между по­сткоммунистиче­­скими и по­ст­авторитарными переходными процессами С. Терри связывает с проб­лематикой граждан­ского обще­ства.

С ее точки зрения, применение этого понятия к сегодняшним реально­стям Во­сточной Европы и бывшего СССР вообще весьма сомнительно. Граждан­ское обще­ство предполагает не только суще­ствование автономных от государ­ства политиче­­ских и обще­ственных организаций, но и их способно­сть взаимодей­ствовать в определенных границах. Без наличия таких институцио­нально оформленных границ, без готовно­сти обще­ственных групп и лидеров следовать общепринятым правилам игры возможен паралич политиче­ской системы.

В по­сткоммунистиче­­ских странах суще­ствуют серьезные препят­ствия на пути формирования реального граждан­ского обще­ства. С одной стороны, в большин­стве этих стран до установления коммунистиче­­ских режимов суще­ствовали лишь элементы граждан­ского обще­ства, весьма далекие от его зрелых форм. С другой стороны, реальная политиче­ская практика, оппозиционных групп и политиче­­ский опыт последних лет коммунистиче­ской власти не способ­ствовали формированию представлений о политике как «искус­стве возможного». Политиче­ская жизнь фрагментарна и излишне персонализирована, конфронтация здесь по-прежнему преобладает над компромиссом, а электорат пребывает в со­стоянии отчуждения и замешатель­ства.

Пятое отличие по­сткоммунистиче­ского развития С. Терри видит в международных условиях. Они менее благоприятны, чем были для Германии и Италии в послевоенные годы, или для южноевропей­­ских стран в 1970‑е гг. Сегодня по­сткоммунистиче­­ские страны не получают должной помощи и поддержки.

С точки зрения другой американ­ской исследовательницы В. Барнс, в Во­сточной Европе, в отличие, например, от Латин­ской Америки, речь идет не о возвращении к демократии. На Во­стоке правовое государ­ство и другие демократиче­­ские институты не восстанавливаются, как это было в других странах, а создаются практиче­­ски заново. Аналогичная ситуация и в сфере экономики, где рождается новая система, а не модифицируется уже суще­ствовавшая.

Первоначальные представления о сроках и этапах переходного процесса в по­сткоммунистиче­­ских странах базировались на опыте предше­ствующих по­ставторитарных переходов, для таких относительно развитых в промышленном отношении стран, какими были государ­ства Во­сточной Европы и СССР, предсказывалась возможно­сть до­статочно быстрого перехода к рыночной экономике к стабильной демократии.

С позиций прежних транзитологиче­­ских концепций, этот переход должен был со­стоять из двух основных этапов — «перехода к демократии» и «консолидации демократии». На основе накопленного практиче­ского опыта экономиче­­ских и политиче­­ских реформ в бывших социалистиче­­ских странах прежние выводы в последнее время уточняются.

Американ­ский политолог Л. Шин называет четыре этапа трансформации по­сткоммунистиче­ского обще­ства:

разрушение тоталитарной системы;

переход к демократиче­ской системе;

утверждение демократиче­ской системы;

окончательное совершен­ствование демократиче­­ских институтов.

З. Бжезин­ский, предлагая свою периодизацию по­ст­ком­мунистиче­ского перехода, учитывает его политиче­­ские и экономиче­­ские аспекты. Он выделяет три фазы процесса демократизации и создания рыночной экономики.

Первая фаза начинается сразу же после падения коммунистиче­ского режима. Ее задачами являются трансформация высших структур политиче­ской власти и первичная стабилизация экономики. Эта фаза может длиться от одного до пяти лет.

Вторая фаза институцио­нально обеспечивает функционирование демократиче­ской системы. Задачи этой фазы включают в себя принятие новой конституции, утверждение новой избирательной системы, внедрение в обще­ственную практику демократиче­­ских процедур. Политиче­­ским изменениям сопут­ствуют серьезные сдвиги в экономиче­ской сфере. На этом этапе формируется банков­ский сектор, осуще­ствляются демонополизация и малая и средняя приватизация, основанная на законодательном обеспечении прав соб­ственника.

Третья фаза характеризуется устойчивым функционированием демократиче­­ских институтов на основе утверждения в обще­стве соответ­ствующей политиче­ской культуры и стабильного ро­ста экономики.

Длительно­сть второй фазы — от трех до десяти лет, а третьей — от пяти до пятнадцати и более лет. Таким образом, сроки по­сткоммунистиче­ского перехода оказываются весьма длительными, не менее десяти лет в самых благополучных государ­ствах Центральной Европы, а в наименее подготовленных для такого перехода странах — больше двух десятилетий.

Проб­лемы соотношения экономики и политики в процессе трансформации по­стсоциалистиче­ского обще­ства привлекают внимание многих западных транзитологов. Дискуссии ведутся вокруг отмеченной выше противоречиво­сти «двойного перехода» и к рыночной экономике и демократии.

Ряд исследователей отмечает, что основная масса людей, отвергая коммунистиче­­ские режимы, руковод­ствовалась мотивами социально-экономиче­ского, а не идейного или политиче­ского характера. Поэтому падение жизненного уровня, нестабиль­-
но­сть материального положения широких слоев населения вызвало в по­сткоммунистиче­­ских обще­ствах разочарование в демократии как политиче­ской системе. Это разочарование опасно, во-первых, резким усилением антисистемной оппозиция правого и левого толка, во-вторых, ограничением демократиче­­ских свобод со стороны правящего режима из-за возможно­сти массовых народных выступлений, в-третьих, приходом к власти нового авторитарного режима. Чтобы избежать этого, предлагается использовать метод шоковой терапии для ускорения периода экономиче­­ских неурядиц либо, наоборот, отложить экономиче­­ские реформы до того момента, когда производ­ство до­стигнет низшей точки падения.

Другой подход вообще рекомендует избегать одновременного проведения политиче­­ских и экономиче­­ских реформ. Сделать это можно, выбрав один из следующих сценариев:

экономиче­­ские реформы предше­ствуют демократизации;

сначала предпринимаются комплексные политиче­­ские реформы и только после их институцио­нального закрепления начинаются рыночные преобразования.

Приверженцы первого сценария исходят из того, что экономиче­­ские реформы требуют последовательных, решительных и непопулярных дей­ствий сильной авторитарной власти.

Подобный тезис отражает представления консервативного направления теории политиче­ской модернизации 1970‑х гг. Но сегодня он подвергается серьезной научной критике. Основные возражения против стратегии либерализации экономики авторитарными методами сводятся к следующему: во-первых, многие авторитарные правитель­ства на практике не способны осуще­ствить либерализацию экономики; во-вторых, способные к проведению либерализации правитель­ства утрачивают, по крайней мере, в краткосрочной перспективе, импульсы к демократизации.

Сравнительные исследования опыта различных стран Европы, Латин­ской Америки и Азии не дают однозначного ответа, на вопрос о том, эффективен ли авторитарный путь экономиче­ской модернизации. Нельзя исключать возможно­сти успешного последовательного проведения рыночных преобразований при авторитарном режиме, а затем либерализации и демократизации этого режима. Некоторые авторитетные ученые полагают, что в долгосрочной перспективе коммунистиче­­ский Китай, демонстрирующий успехи в создании рыночной экономики, имеет не меньшие, а большие шансы создать демократиче­скую политиче­скую систему, чем государ­ства, отвергнувшие коммунистиче­­ский режим, но не сумевшие пока добиться серьезных экономиче­­ских успехов.

На этом фоне деятельно­сть М. С. Горбачева, инициировавшего либерализацию коммунистиче­ского режима в условиях начавшегося спада в экономиче­ской сфере и в отсут­ствии сколько-нибудь продуманного плана рыночных реформ, выглядит недо­статочно обоснованной.

Многие видные западные политологи и экономисты полагают, что политиче­­ские преобразования должны быть важнейшим условием для перехода от плановой экономики к рыночной.

По их мнению, Б. Н. Ельцин и его сторонники сделали ошибку осенью 1991 г., упустив время для серьезных политиче­­ских изменений. Вместо того чтобы создать соб­ственную политиче­скую партию, скорректировать дей­ствовавшую конституцию и провести новые парламент­ские выборы, россий­ское руковод­ство без необходимой политиче­ской и идеологиче­ской подготовки приступило к радикальной экономиче­ской реформе. Отдав приоритет экономиче­­ским изменениям перед изменениями политиче­ского характера, Б. Н. Ельцин, по мнению известных специали­стов в области транзитологии Х. Линца и А. Штепана, совершил крупный просчет. В результате своими дей­ствиями он ослабил и государ­ство, и демократию, и экономику. Многие последующие кризисы по­сткоммунистиче­ского развития современной России проистекали из того, что долгосрочные цели были принесены в жертву краткосрочным расчетам молодых экономистов, не имевших до­статочного политиче­ского опыта и знаний.

Транзитология, в отличие от прежних концепций политиче­ской модернизации, не рассматривает демократизацию как процесс с однолинейной направленно­стью, а предусматривает самые различные, в том числе и пессимистиче­­ские, сценарии ее осуще­ствления.

Сегодня пессимизм в оценках демократиче­ского будущего большей части по­сткоммунистиче­­ских государ­ств начинает преобладать. Меньше всего опасно­сть отказа от демократиче­ской ориентации развития связывают с перспективой восстановления коммунистиче­­ских режимов. Более вероятно установление националистиче­ской диктатуры или утверждение на длительное время политиче­­ских режимов, содержащих в себе элементы авторитаризма.

Как утверждает Ф. Шмиттер, перед странами, находящимися на этапе по­ставторитарного перехода, кроме альтернативы автократии или демократии суще­ствует и еще одна: либо возникновение гибридных режимов, сочетающих в себе элементы автократии и демократии, либо суще­ствование «стойких, но не утвердившихся демократий». По его мнению, в по­сткоммунистиче­­ских странах наиболее реальной перспективой является все же не суще­ствование гибридных режимов, а установление «неутвердившейся демократии». Не менее реальна и перспектива консервации нынешнего переходного со­стояния. Она также не выглядит привлекательно, так как по­стсоциалистиче­ское обще­ство совмещает в себе негативные черты, до­ставшиеся в наслед­ство от тоталитарного прошлого, с не менее отрицательными чертами первоначального периода становления рыночной капиталистиче­ской экономики.

Для обозначения политиче­­ских режимов первой группы в транзитологии используются специальные термины — диктабланда («опекаемая демократия») и демокрадура («ограниченная демократия»).

После крушения коммунизма бывшие социалистиче­­ские страны развивались по-разному, и сегодня их уже нельзя рассматривать как некую недифференцированную группу.

По мнению политолога Ч. Гати, лишь в небольшой группе бывших коммунистиче­­ских государ­ств Центральной Европы и по­стсовет­ских республиках Балтии есть возможно­сть успешного завершения демократиче­­ских преобразований и экономиче­­ских реформ.

Все, не вошедшие в вышеназванную группу, во­сточноевропей­­ские государ­ства, а также Россию, Украину, Белоруссию и Молдавию американ­ский политолог причисляет к группе стран с полуавторитарными режимами. В этих странах осуще­ствляются умеренные рыночные реформы, власти здесь допускают суще­ствование свободной прессы, проводятся внешне свободные, но на деле манипулированные выборы, для некоторых государ­ств данной группы подходит утвердившееся в транзитологии понятие «делегированная демократия» или, иначе говоря, демократиче­ская система, в которой реальная власть сосредоточена в един­ственном центре, например, в руках у президента.

К третьей группе относятся восемь бывших совет­ских республик Закавказья и Центральной Азии. Эти страны Ч. Гати называет «проигравшими», считая, что в них на смену тоталитаризму пришли авторитарные режимы, а шансов на формирование демократиче­ской системы и на создание современной рыночной экономики в обозримой перспективе нет.

Следует отметить, что данная классификация субъективна.

Например, к группе наиболее преуспевших в демократизации стран причисляются государ­ства Балтии, которые даже после вступления в ЕС и НАТО не решили проб­лему прав некоренного населения.

Весьма субъективно оценивают западные политологи политиче­­ские процессы, идущие в по­стсовет­ских государ­ствах, в частно­сти, результаты так называемых «цветных революций» в Грузии и на Украине. Хотя никакого реального прогресса в области прав и свобод человека, эффективно­сти функционирования государ­ственных институтов, соблюдения демократиче­­ских норм политиче­ской жизни в этих странах в последние годы не наблюдалось, западные эксперты стали называть их образцами демократии.

Политиче­ское развитие Грузии при М. Саакашвили явно демонстрирует авторитарные тенденции внутри страны и агрессивный курс в решении межнацио­нальных проб­лем. Иллюстрацией этому являются события в Южной Осетии в августе 2008 г. Украина же после «оранжевой революции» о­стается расколотой по социокультурному признаку, что по­стоянно воспроизводит здесь политиче­­ский кризис. Пришедшие к власти на Украине в результате «оранжевой революции» силы пытаются вопреки воле значительной части населения вытеснить рус­ский язык и русскую культуру, насаждают антироссий­­ские оценки историче­ского прошлого, реабилитируют националистов‑бандеровцев, запятнавших себя многочисленными преступлениями в период Великой Отече­ственной войны и в первые послевоенные годы.

Подобный курс не приближает эти страны к ценно­стям либерализма и демократии, но находит понимание и поддержку на Западе, поскольку и Грузия, и Украина после «цветных революций» внесли коррективы в свою внешнюю политику, усилии в ней прозападные и одновременно антироссий­­ские тенденции. Можно сделать вывод, что в оценке уровня демократизации Грузии и Украины в западной политиче­ской науке преобладает геополитиче­­ский фактор.

Геополитиче­­ский аспект влияет и на оценки западными специалистами результатов по­сткоммунистиче­ского транзита в России. Негативные оценки политиче­ской и экономиче­ской ситуации в Россий­ской Федерации усиливались по мере укрепления ее позиций на международной арене и повышения независимо­сти и само­стоятельно­сти внешнеполитиче­ского курса.

Вопросы и задания для самопроверки

В чем вы видите до­стоин­ства и недо­статки марксистской теории революции?

Можно ли говорить о «законе Токвиля» как универсальном законе всех революций и почему?

Попытайтесь применить известные вам концепции революции к опыту политиче­ского развития России в XX в.

Охарактеризуйте основные черты традиционного и современного обще­ства.

Как взаимосвязаны между собой процессы модернизации обще­ства в политиче­ской и неполитиче­ской сферах?

Каковы предпосылки и основные пути перехода к демократии?

Дайте сравнительную характеристику трех волн демократизации.

В чем со­стоит специфика по­сткоммунистиче­ского развития по сравнению с предше­ствующим историче­­ским опытом перехода к демократии?

Каково соотношение политиче­­ских и экономиче­­ских реформ в условиях демократиче­ского транзита?

Каковы основные итоги и уроки по­сткоммунистиче­ского развития России?

Литература

Основная литература

Бек, У. Обще­ство риска. На пути к другому модерну / У. Бек. — М., 2000.

Козлов­ский, В. В. Модернизация: от равен­ства к свободе / В. В. Козлов­ский, А. И. Уткин, В. Г. Федотова. — СПб., 1995.

Пшевор­ский, А. Демократия и рынок. Политиче­­ские и экономиче­­ские реформы в Во­сточной Европе и Латин­ской Америке / А. Пшевор­ский. — М., 2000.

Сорокин, П. А. Социология революции / П. А. Сорокин. — М., 2005.

Хантингтон, С. Третья волна. Демократизация в конце ХХ века / С. Хантингтон. — М., 2003.

Хантингтон, С. Политиче­­ский порядок в меняющихся обще­ствах / С. Хантингтон. — М., 2004.

Штомпка, П. Социология социальных изменений / П. Штомпка. — М., 1996.

Дополнительная литература

Административные реформы в контексте власт­ных отношений: опыт по­стсоциалистиче­­ских трансформаций в сравнительной перспективе / под ред. А. Олейника и О. Гаман-Голутвиной. — М., 2008.

Бергер, П. Капиталистиче­ская революция. 50 тезисов о процветании, равен­стве и свободе / П. Бергер. — М., 1994.

Берк, Э. Размышления о революции во Франции / Э. Берк. — М., 1993.

Доган, М. Сравнительная политиче­ская социология / М. Доган, Д. Пеласи. — М., 1994.

Кулешов, С. В. Модернизация России (XIX—XX вв.): социальные и политиче­­ские процессы / С. В. Кулешов, Ю. П. Свириденко, А. А. Федулин. — М., 2007.

Купряшин, Г. Л. Политиче­ская модернизация / Г. Л. Купряшин. — М., 1991.

Ланцов, С. А. Политиче­ская история России / С. А. Ланцов. — СПб., 2009.

Побережников, И. В. Переход от традиционного к индустриальному обще­ству: теоретико-методологиче­­ские проб­лемы модернизации / И. В. Побережников. — М., 2006.

Политиче­ская конфликтология / под ред. С. Ланцова. — СПб., 2008.

Сорокин, П. А. Человек. Цивилизация. Обще­ство / П. А. Сорокин. — М., 1992.

Токвиль, А. Старый порядок и революция / А. Токвиль. — М., 1997.

Эйзенштадт, Ш. Революция и преобразование обще­ств. Сравнительное изучение цивилизаций / Ш. Эйзенштадт. — М., 1999.

16.1. Структура политиче­­ских коммуникаций

Политиче­­ские коммуникации являются важнейшим структурным элементом сред­ств массовой коммуникации (СМК), формирующим политиче­ское про­стран­ство.

Социально-политиче­ское про­стран­ство, как совокупно­сть институтов граждан­ского и политиче­ского сообще­ства, а также сложившихся политиче­­ских традиций, идеологий, многоуровневых структур знания, формирует ту есте­ственную среду, в которой, соб­ственно, и развертывается политиче­­ский процесс.

Сама по себе категория «политиче­­ский процесс» характеризует динамику и эволюцию отдельных политиче­­ских систем или систем международных отношений (мировой политиче­­ский процесс). В политиче­ской науке она определяется как совокупно­сть дей­ствий институционализированных и неинституционализированных субъектов по осуще­ствлению своих специфиче­­ских функций в сфере власти, ведущих к изменению и развитию (или упадку) политиче­ской системы обще­ства.

Как подчеркивает россий­­ский политолог В. П. Пугачев, специфика этой категории выражается в том, что она сориентирована на отображение реально­сти, которая выстроена не в соответ­ствии с теоретиче­­скими представлениями лидеров и предписаниями науки, а является отражением «переплетения различных типов политиче­ского поведения групп и граждан и деятельно­сти институтов власти… В политиче­ском процессе дей­ствуют живые люди со всеми своими стереотипами и предрассудками, люди, то включающиеся в отношения с государ­ством, а то непонятно почему игнорирующие свои политиче­­ски значимые интересы. Поэтому политиче­­ский процесс не несет в себе какую-либо предопределенно­сть в развитии политиче­­ских событий».

СМК представляют собой учреждения, создаваемые с целью открытой публичной передачи с помощью специального техниче­ского инструментария различных сведений любым лицам. Их отличительные черты: публично­сть, т.е. неограниченный и надперсо­нальный круг потребителей; наличие специальных техниче­­ских приборов, аппаратуры; непрямое, разделенное в про­стран­стве и во времени взаимодей­ствие коммуникационных партнеров; однонаправленно­сть воздей­ствия от источника (коммуникатора) к получателю (реципиенту); невозможно­сть перемены их ролей; непо­стоянный, дисперсный характер аудитории, которая образуется от случая к случаю в результате общего внимания, проявленного к той или иной передаче или статье.

Современная политиче­ская наука выделяет в системе СМК три уровня — межлично­стный, средний и высший. Если, например, сред­ства массовой информации (СМИ) являются важнейшим элементом среднего уровня, политиче­ская коммуникация представляет, скорее, высший уровень, который характеризует различные свой­ства политиче­ской системы в целом, затрагивая одновременно межлично­стную и информационную сферы массовых коммуникаций.

Всем уровням СМК свой­ственны практиче­­ски идентичные коммуникационные дей­ствия, основанные на передаче сообщений, содержащих определенную информацию. Если под сообщением мы подразумеваем любую мысль, обладающую полнотой и самодо­статочно­стью, то информацией один из основателей кибернетики Н. Винер называет различные системы знаков, символов, фактов, с помощью которых происходит «обмен с внешним миром, когда мы приспосабливаемся к нему, превращая наше приспосабливание во вполне ощутимое для него. Процесс получения и использования информации является процессом нашего приспосабливания к внешнему окружению, к нашей эффективной жизни в этом окружении».

На всех трех уровнях обмен информацией (коммуникационный акт) осуще­ствляется по схеме, сформулированной Г. Лассуэлом: КТО СКАЗАЛ  СКАЗАЛ ЧТО  ПО КАКОМУ КАНАЛУ  КОМУ  С КАКИМ РЕЗУЛЬТАТОМ.

Современные СМИ — пресса, радио, телевидение, кино, звуко- и видеозапись, а в последние десятилетия и многочисленные системы спутниковой связи, кабельного телевидения, компьютерные сети — относятся к техниче­скому инструментарию СМК. В их задачу входят сбор информации по своим каналам, ее кодирование в соответ­ствии со стилями, свой­ственными именно этим каналам и, наконец, ее передача зрителям, слушателям и читателям.

Разумеется, из перечисленных здесь стадий обработки информации особенно важен способ кодирования.

Любое событие, отраженное в журналистском блокноте, магнитофоне или видеокамере, имеет различную кодировку и, следовательно, мы имеем дело с различными способами воздей­ствия на аудиторию. Например, если радиосообщения или газетные (журнальные) статьи о забастовке, военных дей­ствиях, демонстрациях так или иначе связаны с непосред­ственным комментированием, отражающим соб­ственную точку зрения журналиста или «линию» редакции, показ любого видеосюжета об этих событиях означает радикально иной способ кодировки информации, поскольку он приносит события непосред­ственно в дома зрителей. Выхватывая отдельные моменты из серии происходящего, видеосюжет может создавать единичное впечатление, которое в дальнейшем трудно исправить при помощи комментария.

В свою очередь газеты и журналы могут кодировать информацию при помощи размеров заголовков, форм шрифтов, специфики стилей и т.д. Учитывая факт многообразия источников (плюрализм СМИ), искажение реально­сти, ее неадекватное воспроизведение становится, независимо от намерений самих коммуникаторов, суще­ственным элементом политиче­ского процесса, влияющего на структуру социально-политиче­ского про­стран­ства.

Деятельно­сть политиче­­ских институтов практиче­­ски невозможна без оперативных сообщений с помощью СМК о любом значимом факте, положительно или отрицательно влияющем на благосо­стояние граждан­ского коллектива и входящих в него групп. Через СМИ, например, в современных демократиче­­ских государ­ствах устанавливается (спонтанно или целенаправленно) «повестка дня» и происходит идентификация важнейших вопросов, обсуждаемых в обще­стве; группы интересов, политиче­­ские партии и лидеры привлекают внимание к своим программам и лозунгам, тем самым организуя диалог между политиче­ской элитой и основной массой населения.

Роль и функции, выполняемые СМК, неоднозначны и во многом определяются не столько границами их реальной власти и влияния, но прежде всего тем, кто имеет к ним преимуще­ственный до­ступ, владеет ими и контролирует их. На современном уровне функционирования СМК создана чрезвычайно разветвленная система информационных каналов, превратившая СМИ фактиче­­ски в конкурента других традиционных политиче­­ских институтов. Поэтому проб­лема соб­ственно­сти и контроля над ними становится ключевой.

Теория политиче­­ских коммуникаций, развиваясь как одно из наиболее динамичных направлений политиче­ской науки, по­степенно все более испытывает влияние междисциплинарных исследований в области психологии, семиотики, социологии и антропологии. Однако в результате такого воздей­ствия возникла ситуация, свидетель­ствующая, что до создания единой всеобъемлющей концепции политиче­ской коммуникации еще очень далеко. «Неспособно­сть по­строить интегрированное поле политиче­­ских коммуникаций, — отмечают американ­ские политологи Л. Джекобс и Р. Шапиро, — выявляет вполне обоснованные вопросы относительно того, является ли воздей­ствие СМИ преувеличенным или же в сущно­сти неисследованным. Выгодная сторона междисциплинарного подхода заключается в том, что он призывает к методологиче­скому плюрализму».

Суще­ствует немало определений политиче­ской коммуникации.

В работе американ­ских политологов М. Гуревича иДж. Блумлера «Системы политиче­ской коммуникации и демократиче­­ские ценно­сти» была предпринята попытка дать краткое определение, обобщающее предше­ствующие попытки: «Политиче­ская коммуникация фактиче­­ски может быть определена как передача информации и различных видов воздей­ствия к индивидам и от индивидов, которые совершенно явно не являются равными и разделяются на высокоинформированных и глубоких невежд, обладающих огромным влиянием и совершенно бесправных, по­стоянно вовлеченных в политику и блаженно безразличных. Таким образом сама структура политиче­ской коммуникации включает в себя различия между инициаторами и активаторами наверху и наблюдателями внизу, налагая ограничения на ту энергию участия, которую система может порождать».

В рамках политиче­ской коммуникации выдвигаются различные цели, характер которых определяется их уровнем. М. Гуревич и Дж. Блумлер выделяют четыре таких уровня: социетарный, межинституцио­нальный, внутренний организационный и, наконец, уровень аудитории.

По их мнению, в современных политиче­­ских коммуникационных системах политиче­­ские сигналы, или сообщения и создаваемая информация является сложным продуктом, производ­ство которого отражает вклад и взаимодей­ствие двух различных «коммуникационных типов» — «адвокатов» и «журналистов». Каждая сторона стремится реализовать различные цели по отношению к аудитории. Тем не менее эти цели невозможно осуще­ствить без по­стоянного взаимодей­ствия двух сторон: политики нуждаются в до­ступе к коммуникационным каналам, входящим в сферу деятельно­сти СМИ, они должны приспосабливать свои сообщения к требованиям формата и жанрам, принятым в этой сфере. Со своей стороны журналисты не могут осуще­ствить по­ставленные перед ними задачи, не имея до­ступа к политикам с целью интервьюирования, получения новых сведений, комментариев и т.п.

Таким образом, практика обращения к гражданам может рассматриваться как своеобразный компромисс двух групп коммуникаторов.

Из этого процесса взаимодей­ствия возникают далеко идущие след­ствия: совершенно различные внешне институцио­нальные функции потенциально затушевываются или даже сливаются.

Политики начинают думать, говорить и даже вести себя как журналисты. Об этом свидетель­ствуют, например, заявления высших должно­стных лиц в большин­стве государ­ств с развитыми коммуникационными сетями: обращения и заявления президентов, премьер-министров специально со­ставляются так, чтобы журналисты и телеведущие могли их вложить в эффектные «упаковки» — газетные заголовки или в короткий, бро­ский радио- или телерепортаж. Сами журналисты, несмотря на свои профессио­нальные ориентации и ценно­сти, нередко превращаются (непосред­ственно или потенциально) в проводников определенной пропагандистской и идеологиче­ской линии.

Такое положение, есте­ственно, создает для деятельно­сти СМИ немалые трудно­сти в плане выполнения журналистами своего профессио­нального долга. Превращение отношений политиков и журналистов в рутину, а СМИ — в орудия манипуляции имеет, как будет показано ниже, гораздо более глубокие причины.

Большин­ство ученых как зарубежных, так и отече­ственных вполне однотипно рассматривают процесс политиче­ской коммуникации, акцентируя внимание, прежде всего, на взаимодей­ствии различных каналов информации, по которым источники информации (коммуникаторы) воздей­ствуют на аудиторию.

Для теории коммуникации сама категориальная пара «коммуникатор — аудитория» является традиционной. Характеризуя традиционный характер данных категорий, немецкий социолог Н. Луман, в частно­сти, отмечал в работе «Реально­сть массмедиа»: «Исключая из коммуникативных операций техниче­скую аппаратуру, “ма­те­риально­сть коммуникации”,... мы ограничиваем [их] процессом (понимающего либо неправильно понимающего) принятия. Коммуникация возникает лишь тогда, когда кто-то видит, слышит, читает и по­стольку понимает, что здесь могла бы последовать дальнейшая коммуникация. Одно только дей­ствие, передающее сообщение, следовательно, еще не является коммуникацией».

К функциям аудитории, обычно определяемой как совокуп­-
но­сть людей, к которым обращаются СМИ и которые воспринимают обращенную к ним информацию, относят понимание, принятие решения, а также эвристиче­скую функцию. Тем самым предполагается, что аудитория является не про­сто объектом воздей­ствия, но и непосред­ственным участником коммуникации.

Такое понимание отношения коммуникатора и аудитории, есте­ственно, порождает немало вопросов. Ведь характер интерпретации данного отношения, его эвристиче­ская ценно­сть во многом зависят от методологии анализа, избираемой тем или иным ученым. Например, если какой-либо информационный сигнал производит различное воздей­ствие на однородные по своим характеристикам аудиторные группы, тогда, независимо от объяснений, приписываемых случаю, следует признать, что одна и та же информация воспринимается неоднородно на индивидуальном уровне. Другая не менее важная проб­лема заключается в следующем: приписывают ли рядовые читатели, зрители или слушатели воспринимаемой ими информации те же характеристики, что и исследователи? Если нет, то тогда ученые могут найти объяснения в понятиях, которые им представляются истинными, но не будут адекватно восприняты аудиторией.

Такого рода расхождение в оценках между исследователями и аудиторией является лишь одной из сторон тех неоднозначных связей, которые суще­ствуют между СМИ и объектами их информации. Как отмечал еще в 1975 г. издатель пользующегося большим авторитетом в научном мире сборника «Политиче­ская коммуникация», американ­ский политолог С. Чаффи «по крайней мере, со времени опубликования основополагающих данных осуще­ствленного Колумбий­­ским университетом синтеза, в результате которого было установлено только ограниченное влияние СМИ…, в академиче­­ских кругах было вполне типичным утверждать, что коммуникационные кампании могут о­ставлять лишь небольшие вмятины на здании, именуемом политикой. Восприятие гражданами информации, даваемой СМИ, рассматривалось как крайне избирательное, обу­словленное партийными предпочтениями и подчиненное межлично­стным влияниям… Как предполагалось, почти любая получаемая информация, могла дать хороший шанс с точки зрения усиления суще­ствующего со­стояния лично­стного сознания».

Хотя авторы вышеупомянутого сборника придерживаются противоположной точки зрения и рассматривают роль СМИ как решающую в определении политиче­­ских позиций избирателей, и в этом случае трудно­сти методологиче­ского характера, конечно, сохраняются. Например, как мы увидим в дальнейшем, серьезную проб­лему этиче­ского и политиче­ского характера представляет тенденция современных СМИ к стереотипизации политиче­­ских образов.

Для того чтобы сделать политику понятной для гражданина, она должна быть сведена журналистами к не­скольким про­стым структурным образцам. Этими прин­ципами руковод­ствуется современная политиче­ская реклама, которая представляет собой коммуникацию, осуще­ствляемую через различные каналы СМК с целью влияния на установки людей в отношении политиче­­ских субъектов (политиков, партий, избирательных блоков, прави­-
тель­ств) и объектов (программ, резолюций, политиче­­ских событий и др.). Политиче­ская реклама неотделима от создания имиджа, т.е. специально создаваемого, предварительно планируемого образа политиче­ского лидера, партии или группы с целью до­стижения по­ставленных последними целей.

Для современного политиче­ского процесса характерно усиление борьбы политиче­­ских групп за максимальный контроль над СМК. Именно для этого политики стремятся приблизить свои послания к формату и требованиям журналистики, порождая тем самым проб­лему «профессионализации источника». Любая новая информация может изменять суще­ствующие у граждан представления о политике если она:

своевременно получена;

адекватно воспринята;

отчетливо релевантна по отношению к текущему политиче­скому моменту;

расходится с суще­ствующими убеждениями и верованиями;

заслуживает доверия.

Если данные условия соблюдены, новая информация имеет все шансы изменить индивидуальные предпочтения и даже характер политиче­ского выбора. На практике это означает интенсивное вовлечение в процесс со­ставления и передачи информации многочисленных советников — специалистов по избирательным технологиям, экспертов в области «паблик рилейшенс» (PR).

Словарь Уэбстера определяет PR как «содей­ствие установлению взаимопонимания и доброжелательно­сти между лично­стью, организацией и другими людьми, группами людей и обще­ством в целом посред­ством распро­странения разъяснительного материала, развития обмена и оценки обще­ственной реакции». Такое толкование представляется недо­статочным по той про­стой причине, что разрабатываемые в рамках PR различные технологии политиче­ской пропаганды далеко не всегда определяются стремлением к «установлению взаимопонимания и доброжелательно­сти», а, наоборот, установкой на конфликт и усиление отчужденно­сти между людьми.

Не случайно поэтому специалисты нередко используют сам термин «PR» с добавлением соответ­ствующих прилагательных: «белый PR», т.е. пропагандист­ские технологии, вписывающиеся в формулировку словаря Уэбстера, в отличие от «серого PR» и «черного PR», преследующих совсем иные цели. Например, под «черным PR» обычно подразумеваются «грязные» выборные технологии, применяемые политиче­­скими противниками и их помощниками — политтехнологами и имиджмейкерами для очернения своих конкурентов.

К их числу относятся:

использование административного ресурса на выборах (способного, как свидетель­ствует, в частно­сти, россий­­ский опыт, принести до 10% дополнительных голосов);

«перевод стрелки» — поиск мишени для отвлечения критики от подлинного виновника неурядиц;

«зеленые ворота» — необоснованное представление избирателям жесткой дилеммы: либо вы голосуете за нас, либо за наших уже предварительно скомпрометированных противников;

«многослойный пирог» — создание мнимой оппозиции из подставных фигур или потенциально готовых «продать себя» противников с целью перехватить идеи оппонентов и сформировать положительный баланс в пользу «хозяина» (именно так сработало в пользу Б. Н. Ельцина выдвижение на президент­ских выборах 1996 г. фигуры генерала А. И. Лебедя);

«прививка» — игра на опережение с целью перехвата критики со стороны оппонентов и выхолащивания их лозунгов;

«подсадные утки» — подбор представителей из различных сегментов электората, «искренне» высказывающих свое мнение в пользу того или иного кандидата;

«информационная контузия» — раздача любых обещаний, которых будущие победители и не думают выполнять;

перенос отрицательной оценки — лидер предвыборной гонки якобы поддерживает сексуальные меньшин­ства, «дружит» с коммунистами, уголовными элементами и т.д.;

клонирование — регистрация кандидатов‑двойников (нередко однофамильцев) с целью «растянуть» голоса избирателей;

«слив информации», обычно производимый за неделю до выборов с целью опорочить лидера гонки;

опровержение слухов еще более нелепыми слухами;

«партизан­ская атака» — серия провокаций, проводимых якобы от лица лидера гонки.

«Черный PR», равно как его «серые» версии, связан в различной степени с общей тенденцией к возрастанию манипуляции обще­ственным мнением, характерной для современных политиче­­ских систем.

В ХХ в. распро­странение манипулятивной техники многие ученые и политики связывали с трагиче­­ским опытом тоталитарных диктатур. Так, в своем заключительном слове на Нюрнбергском процессе А. Шпеер, министр строитель­ства и вооружений «третьего рейха» заявлял: «Диктатура Гитлера была первой диктатурой промышленного обще­ства эпохи новой техники, диктатурой наиполнейшим образом использовавшей техниче­­ские сред­ства для господ­ства над соб­ственным народом… С помощью такой техники, как радио и громкоговорители, восемьдесят миллионов человек сделались послушными воле одного един­ственного человека. Телефон, телеграфный аппарат и радиосвязь оказались способными транслировать приказы высших инстанций непосред­ственно, вплоть до мельчайших подразделений, где эти приказы безоговорочно выполнялись вслед­ствие их высокого авторитета. Многочисленные службы и команды столь непосред­ственно получали свои зловещие приказы. Новые техниче­­ские сред­ства сделали возможными широко разветвленный контроль над гражданами и высокую степень засекречивания преступных деяний. По­стороннему наблюдателю этот государ­ственный аппарат мог казаться бессистемным кабельным лабиринтом телефонного центра, но подобно этому центру, государ­ственный аппарат мог быть по­ставлен на службу и оказаться подвласт­ным одной един­ственной воле. Более ранние диктатуры нуждались даже на нижних управленче­­ских ступенях в сотрудниках, наделенных высокими каче­ствами, в людях, которые могли думать и дей­ствовать само­стоятельно. Авторитарная система в век техники может от этого отказаться. Одни только сред­ства связи дают возможно­сть механизировать работу нижних подразделений. Как след­ствие этого возникает тип нерассуждающего получателя приказов».

Но и после исчезновения тоталитаризма в Европе тенденция к ро­сту манипулятивных технологий не прекратилась. Ученые предлагают различные объяснения этому феномену.

Например, известный француз­ский социолог Ж. Эллюль еще в 1950‑е гг. выводил развитие пропагандист­ских и рекламных технологий из самой природы современного государ­ства. «Современное государ­ство, — отмечал он в книге “Технологиче­ское обще­ство”, — не более может обходиться без различного рода техниче­­ских
сред­ств, чем бизнесмен без телефона и автомобиля… Государ­ство не использует пропаганду или планирование, потому что оно является социалистиче­­ским. Обстоятель­ства таковы, что государ­ство не может быть иным, чем оно есть на самом деле. Не только оно нуждается в технике, но и техника нуждается в нем. И это не является делом случая или результатом дей­ствия сознательной воли; скорее, это необходимо­сть, которая выражает себя в ро­сте техниче­ского аппарата вокруг все более уменьшающегося в размерах и слабеющего “мозга”. Стоящая за государ­ством движущая сила не развивается пропорцио­нально развитию государ­ственного аппарата. Этой движущей силой… является человек. Человек, находящийся в центре техниче­ской организации, больше не обладает способно­стью к функционированию иначе, чем в каче­стве про­стого гражданина, затерянного в технологиче­ском окружении. Иными словами, политик отодвигается к статусу меньшин­ства самой громадно­стью техниче­­ских сред­ств, находящихся в распоряжении государ­ства. Государ­ство больше не является Президентом Республики плюc один или два члена Палаты депутатов. Оно не является диктатором с не­сколькими всемогущими министрами. Это организация, отличающаяся все возрастающей сложно­стью, заставляющей работать на себя всю сумму технологий современного мира».

Близкую к идеям Ж. Эллюля позицию занимал один из виднейших западных социальных философов Г. Маркузе, предложивший в 1960‑е гг. соб­ственную интерпретацию эволюции западной социально-политиче­ской системы в своей теории «одномерного обще­ства».

Г. Маркузе указывал на многообразие тех сил, комбинация которых способ­ствовала управляемо­сти современной экономики и установлению над ней контроля. Само развитие сред­ств производ­ства, растущая концентрация капитала, радикальные изменения в науке и технологии, тенденция к автоматизации и механизации, прогрессирующая трансформация менеджмента в по­стоянно дей­ствующие частнобюрократиче­­ские структуры стимулировали тенденцию к регулированию свободного предприниматель­ства путем по­стоянного государ­ственного вмешатель­ства и расширения государ­ственной бюрократии. Этому способ­ствовали разделение мира на два противобор­ствующих лагеря, обстановка напряженно­сти, вызванная «холодной войной» и борьбой с мировым коммунизмом.

Ведущей тенденцией в условиях глобального ро­ста организационных структур, грозящих поглотить обще­ство, является, согласно Г. Маркузе, «деполитизация» — искоренение политиче­­ских и моральных вопросов из обще­ственной жизни в результате одержимо­сти техникой, производительно­стью и эффективно­стью. Одно­сторонняя погоня за прибылью в крупном и мелком бизнесе (при поддержке государ­ством этой узкоэгоистиче­ской ориентации) создает весьма ограниченное политиче­ское про­стран­ство: публичная сфера оказывается ориентированной на поиск заранее заданной цели — как можно больше продукции. Возникающий вслед­ствие деполитизации «инструментальный рассудок» закрепляется воздей­ствием СМИ на культурные традиции низших социальных слоев, регио­нальных и нацио­нальных меньшин­ств, загоняемых путем информационной обработки в прокрустово ложе «упакованной культуры». Само собой разумеется, что СМИ также становятся орудием рекламной индустрии, нацеленной на безудержное увеличение потребления.

Конечным результатом является возникновение «ложного сознания», т.е. определенного социально-психологиче­ского со­стояния, когда люди перестают понимать, чтó со­ставляет их дей­ствительные интересы. Мир массовой государ­ственной и частнособ­ственниче­ской бюрократии в погоне за созданием условий для прибыльного производ­ства коррумпирует и извращает человече­скую жизнь. Социальный порядок, интегрированный в рамках тесной связи между промышленно­стью и государ­ством, является репрессивным и в высшей степени «недо­стойным». И все же большин­ство людей мирится с ним.

В работе «Одномерный человек» Г. Маркузе по­стоянно настаивает на том, что культ потребитель­ства в современном капиталистиче­ском обще­стве создает соответ­ствующий образ поведения, по преимуще­ству пассивный и конформист­ский. Люди лишаются выбора относительно того, какой тип производ­ства для них наиболее предпочтителен, в каком типе демократии они желают принимать участие и, наконец, какой образ жизни они желают для себя создать. Если они стремятся к комфорту и безопасно­сти, они должны приспосабливаться к стандартам суще­ствующей экономиче­ской и политиче­ской системы. В противном случае они становятся маргиналами. Следовательно, идея «власти народа» оказывается мифом.

С рамках такого рода системы взглядов вполне есте­ствен вывод, согласно которому политиче­ская реклама и другие технологии начинают подменять идеи наполняя мир заменяющими их артефактами.

В современной политиче­ской науке представлены различные классификации политиче­ской рекламы: в соответ­ствии с каналами восприятия рекламного сообщения реклама подразделяется на визуальную, аудиальную и аудио-визуальную (смешанную); с точки зрения силы воздей­ствия на аудиторию выделяют жесткую и мягкую рекламу (классификация А. Дейяна); с функцио­нальной точки зрения рекламу разделяют на информативную, увещевательную, сравнительную, напоминающую, подкрепляющую (классификация Ф. Коттлера); с точки зрения выразительных типов выделяются примитивная, негативная, концептуальная и другие виды рекламы (классификация Р. Джослина).

Разрабатывая различные классификации, специалисты и эксперты рассматривают роль СМИ в процессах манипуляции обще­ственным сознанием, подчеркивая, что с помощью рекламы усиливается и одновременно закрепляется их роль в каче­стве орудия политиче­ской борьбы. Данная тенденция подчинения СМИ политиче­­ским предубеждениям, способ­ствуя их соб­ственной деградации, ведет также к примитивизации и идеологизации политиче­ской жизни, что нередко порождает противодей­ствие.

16.2. Роль «масс-медиа» в современных политиче­­ских технологиях и основные формы инфомационно-политиче­ского менеджмента

Происходящие в наши дни изменения в структуре и характере функционирования СМИ оказывают самое непосред­ственное воздей­ствие на политику.

Если в период становления индустриальных обще­ств СМИ, по замечанию А. Тоффлера, выполняя функцию распро­странителей стандартизированных образов, с помощью которых сплачивались нации и унифицировалась система централизованного управления, сами напоминали огромные фабрики, штампующие идентичные сообщения для миллионов мозгов, то для современной эпохи более характерны совсем другие тенденции. Помимо неуклонного ро­ста техниче­ского прогресса, до­стижения в области информационных технологий, обеспечивающих одновременный и практиче­­ски мгновенный контакт между собой миллионов людей, изменили во многом характер политиче­­ских коммуникаций. Благодаря спутниковой связи, компьютерным сетям и системам кабельного телевидения любой участник политиче­ского процесса имеет непосред­ственную возможно­сть отправлять сообщения неограниченному числу реципиентов.

Такая ситуация, например, кардинально повышает шансы маленьких партий, движений и кандидатов от меньшин­ства на демократиче­­ских выборах. Новые СМИ избавили от всяких ограничений, связанных с фактором времени, предо­ставляя индивидам и группам возможно­сть непрерывно общаться друг с другом, не прибегая к большим затратам.

Усиление персонализации и демассификации информационных потоков совпало с глобальными сдвигами в мировой политике. Распад СССР и социалистиче­ской системы и резкое снижение международной идеологиче­ской конфронтации создали предпосылки для единого информационного про­стран­ства, включающего США, Западную Европу, страны Центральной и Во­сточной Европы, а также страны, входящие в СНГ. Новые проб­лемы, вставшие перед Россией и другими государ­ствами, осуще­ствляющими переход к плюралистиче­ской демократиче­ской системе и эффективной рыночной экономике, в немалой степени были связан с проведением новой информационной политики. Роль, которую играли по­стсоциалистиче­­ские СМИ, сразу привлекла внимание специалистов к проб­леме общих закономерно­стей и специфики функцио­нирования СМК в разных регионах в различные историче­­ские периоды, равно как и к проб­леме сравнительного анализа нацио­нальных и регио­нальных моделей журналистики.

Концепция «политиче­ского актора» в применении к СМИ и вообще к любой «структурной единице», уча­ствующей в политиче­ском процессе — от государ­ства, партии до индивида — предполагает наличие наблюдаемого дей­ствия, имеющего вполне определенную цель. Сами дей­ствия и цели могут быть как обдуманными, так и возникать спонтанно. Тем не менее именно их един­ство позволяет установить, кем является то дей­ствующее лицо, которое заинтересовано в реализации именно этой, а не какой-либо иной цели. Анализ концепций политиче­ского процесса и политиче­­ских коммуникаций позволяет сделать вывод о том, что большин­ство современных специалистов уже давно отбросили мысль о «минимальном воздей­ствии» СМИ и по­стоянно подчеркивают определяющее значение передаваемой ими информации на формирование представлений о политике вообще и политиче­­ских приоритетов в частно­сти.

Исследование основных свой­ств телевидения, радио и прессы в каче­стве активных участников внутренней и международной политики с неизбежно­стью ведет к по­становке следующих вопросов:

в каком именно плане структуры СМИ предопределяют причины и характер развития политиче­­ских процессов или же их следует рассматривать только в каче­стве «приводных ремней» более мощных политиче­­ских сил?

являются ли СМИ автономными акторами, осуще­ствляющими влияние на взгляды, мнения и лозунги партий и отдельных индивидов, или же они являются только выразителями официальных или «неформальных» точек зрения, стоящих за ними групп интересов?

способ­ствует ли деятельно­сть СМИ в современных, чрезвычайно сложных обще­ствах формированию новых свой­ств и ка­-
че­ств обще­ственного мнения, могут ли они обеспечить многообразие в информационном поле, создав таким образом «рынок идей», о котором мечтают либеральные теоретики или же речь идет об униформист­ских тенденциях, превращающих плюрализм мнений лишь в пустую видимо­сть, мишуру, скрывающих стремление правящей элиты манипулировать обще­ственным сознанием, используя возможно­сти современных технологий?

Эти вопросы как бы формулируют определенные концептуальные подходы, в которых так или иначе отражается негативное или позитивное восприятие СМИ. В свою очередь отсут­ствие един­ства, свидетель­ствующее о различных ценно­стных ориентациях исследователей, направлений и целых школ, само по себе приводит к следующей констатации: СМИ не могут быть нейтральными в ценно­стном плане, степень их объективно­сти во многом зависит от политиче­­ских предпочтений представляющих их многообразных структур. Принятие данной констатации в каче­стве исходной гипотезы влечет за собой по­становку вопроса о самих источниках и целях манипуляции, под которой понимается скрытое управление политиче­­ским сознанием и поведением людей с целью принудить их дей­ствовать (или бездей­ствовать) вопреки соб­ственным интересам, основанное на систематиче­ском внедрении в массовое сознание социально-политиче­­ских мифов — иллюзорных идей, утверждающих определенные ценно­сти и нормы и воспринимаемых преимуще­ственно на веру, без рацио­нального, критиче­ского осмысления.

Исходные импульсы манипуляций ассоциируются в научной литературе и обще­ственном сознании с дей­ствиями правитель­ства, политиче­­ских партий, заинтересованных групп, криминальных группировок и, наконец, с владельцами отдельных СМИ, которые могут входить или не входить в любую из упомянутых выше структур. Эмпириче­­ские социологиче­­ские исследования уже давно выявили, например, совершенно определенное соответ­ствие редакционных статей в газетах и журналах, телепередач и радиорепортажей (особенно в период выборов) интересам уча­ствующих в избирательных кампаниях политиче­­ских партий, правитель­ственных чиновников, отдельных влиятельных лидеров и т.д.

Сам факт, что правитель­ственные чиновники часто являются основным источником сведений для журналистов и стремятся контролировать информационные потоки также всегда считался бесспорным.

Например, в 1973 г. американ­ский политологЛ. Сигал установил, что около половины сообщений и аналитиче­­ских материалов, регулярно появлявшихся на первой странице таких крупнейших газет, как «Нью-Йорк Таймс» и «Вашингтон По­ст» выражали мнение правитель­ства, превращая сами издания в разновидно­сть официозов. В 1992 г. другой американ­ский политолог Д. Хэллин подтвердил статистиче­скую неизменно­сть отношений чиновников с американ­ской прессой, показав на многих примерах проправитель­ственную ориентацию СМИ, проявившуюся, в частно­сти, во время войны в Персидском заливе (1991 г.). «До­статочно только подумать о том, — писал он, — как изменялся образ режима Саддама Хусейна по мере того, как этот образ окрашивался из союзниче­­ских во враже­­ские тона, чтобы понять, насколько официальная политика все еще определяет характер ново­стей. Более того, американ­ские журналисты пока еще чув­ствуют себя более комфортно скорее в роли репортера, чем комментатора».

Впрочем, нередко отношения «независимых СМИ» и правитель­ства могут приобретать весьма причудливые формы.

Например, это случилось во время «буддистского кризиса», внезапно разразившегося в США летом 1963 г. Поддерживаемое администрацией Д. Кеннеди южновьетнамское правитель­ство Нго Динь Дьема организовало вооруженный рейд против своих противников, укрывавшихся в буддист­ских пагодах, вызвав тем самым столь о­стрый внутриполитиче­­ский кризис, что американ­ские чиновники не успели организовать сколько-нибудь связное изложение ново­стей об этом событии. Американ­ское посоль­ство в Сайгоне приписывало рейд самому Нго Динь Дьему и его брату, госдепартамент США оправдывал Дьема, обвиняя южновьетнамскую армию. Американ­ская пресса оказалась в неловком положении, ссылаясь на два «объективных» правитель­ственных источника, излагавших совершенно разные версии одного и того же события. В конце концов «Нью-Йорк Таймс» не нашла ничего лучшего, как опубликовать 23 августа 1963 г. обе версии на первой полосе, извинившись перед читателями за возникшую несообразно­сть.

Этот прецедент на протяжении долгих лет обсуждался журналистами и учеными в рамках дискуссии вокруг так называемой «теории монополии», согласно которой газеты, журналы и телепрограммы — это только орудия правитель­ственной пропаганды, а предо­ставляемая ими информация — лишь поверхно­стью, под которой «лежит более глубокая реально­сть».

«Теория монополии» разделяется, конечно, далеко не всеми специалистами. Признавая бесспорно­сть самих фактов зависимо­сти передаваемой СМИ информации от государ­ственной политики, противники этой теории ссылаются на специфику «логики сбора ново­стей»: недо­статок времени, «узо­сть» до­ступных источников и т.д., предопределяющих их видимую неполноту, а часто и необъективно­сть. Другим аргументом, часто приводимым против упомянутой выше теории, является субъективное чув­ство автономии, которым обладают многие журналисты, работающие даже в проправитель­ственных изданиях.

По мнению одного из наиболее авторитетных исследователей американ­ских СМИ Б.Пейджа, само по себе право главных редакторов нанимать, продвигать, увольнять журналистов и, есте­ственно, надзирать за ними, переделывать представленные ими материалы или про­сто не допускать их в печать, равно как и право владельцев и менеджеров нанимать самих редакторов в соответ­ствии с соб­ственными политиче­­скими предпочтениями, обеспечивая таким образом соответ­ствующий подбор журналистской команды — все это «может быть полно­стью совместимо с журналист­ским чув­ством автономии, особенно если журналисты выбираются, прежде всего, в соответ­ствии с прин­ципом политиче­ской совместимо­сти или же они быстро выучивают и интернизируют то, чего от них ожидают».

Концепция «четвертой власти», равно как представление о главной функции СМИ быть «сторожевой собакой обще­ственных интересов», «главным арбитром» в конфликтах государ­ственного аппарата с политиче­­скими партиями и гражданами, возникла вслед­ствие самого факта суще­ствования многочисленной оппозиционной прессы, а впослед­ствии — радио- и телекомпаний, деятельно­сть которых в демократиче­ском государ­стве гарантирована законом. В современный период «оппозиционными функциями» нередко наделяются все СМИ (за исключением откровенных официозов) в силу теоретиче­ского по­стулата о «четвертой власти».

Данный по­стулат имеет сегодня прочное основание в обще­ственном сознании, будучи подкреплен не только философ­скими и социологиче­­скими аргументами, но и самим бесспорным фактом превращения СМИ в промышленно развитых странах в гигант­ские комплексы, в которых иногда заняты десятки тысяч работников. В последние десятилетия эти комплексы приобрели экономиче­скую само­стоятельно­сть и стремятся к наращиванию мощи и политиче­ского влияния, добившись совершенно определенной независимо­сти как от государ­ственного контроля, так и от многих рекламодателей.

В итоге в развитых странах экономиче­­ский и политиче­­ский факторы оказались, особенно после Второй мировой войны, глубоко взаимосвязанными. В США влияние прессы, ее место в обще­стве были определены еще к 1791 г. принятием первой поправки к конституции, которая, в частно­сти, запрещала издание любого закона, ограничивающего свободу слова или печати. Используя эту поправку, журналисты фактиче­­ски уравняли себя с правитель­ственными чиновниками в правах, предпринимая само­стоятельные расследования и требуя от государ­ства до­ступа к информации, недо­ступной для рядовых граждан. Реализация этих прав стала, однако, практиче­­ски возможной только с приходом эры телевидения, в течении не­скольких десятилетий превратившегося в мощный инструмент воздей­ствия на политиче­скую жизнь.

Можно выделить не­сколько наиболее важных факторов, благодаря которым именно эта страна превратилась в своеобразный полигон, на котором первоначально прошла успешную проверку модель политиче­ского процесса, ориентированного преимуще­ственно на телевидение: 1) относительная слабо­сть политиче­­ских партий; 2) особая роль телевидения в американ­ской жизни; 3) наличие трех основных телевизионных сетей — ABC (Американ­ская радиовещательная корпорация), CBS (Радиовещательная система Коламбия) и NBC (Нацио­нальная радиовещательная корпорация).

Прогрессирующая фрагментация политиче­­ских партий, утрата мест­ными партийными организациями влияния, усиление враждебно­сти между президент­скими структурами и Конгрессом США усиливали персо­нальный фактор в американ­ской политике. Кандидаты на выборах в конгресс стремились само­стоятельно организовать и провести соб­ственную политиче­скую кампанию, нередко дей­ствуя независимо от партийного аппарата.

В этих условиях СМИ становились практиче­­ски един­ственной опорой кандидатов, в первую очередь тех, которые были способны изы­скивать для своих кампаний крупные финансовые сред­ства. Телевидение оказалось почти идеальным гарантом реализации этих планов. В дальнейшем оно в значительной степени облегчило президентам возможно­сть обращаться непосред­ственно публике «через головы» лидеров конгресса, дав будущим кандидатам новый способ привлечения избирателей без обращения к старым партийным окружным лидерам.

В определенном плане обще­ственная коммуникация или, если угодно, пропаганда стала играть более важную роль в политиче­ском процессе.

Впервые телевидение было использовано для освещения президентской кампании еще в 1952 г. Но подлинным началом его триумфального ше­ствия можно считать 26 сентября 1960 г., когда впервые организованные теледебаты между претендентами на президентское кресло — Р. Никсоном и Д. Кеннеди — собрали от 70 до 75 млн зрителей. Воздей­ствие телевидения, бесспорно, стало одним из решающих факторов победы Кеннеди. Проведенные опросы подтвердили, что около 57% избирателей так или иначе признали воздей­ствие на них теледебатов. Около 6% избирателей, представлявших 4 миллиона голосовавших на выборах, открыто решили бросить свои бюллетени на основе телевизионных передач и их вердикт равнялся трем голосам к одному за Кеннеди.

Признание воздей­ствия СМИ на политиче­­ский процесс стало всеобщим.

Окрыленные первоначальным успехом, три ведущие коммерче­­ские телевизионные сети — ABC, CBS и NBC удвоили в 1963 г. продолжительно­сть основных передач ново­стей, доведя их до 30 минут. В том же году они в течение четырех дней вели непрерывные прямые передачи в связи с трагиче­ской гибелью президента Кеннеди, причем эти передачи шли даже в самые отдаленные районы США. В этом смысле 1963 г. стал поворотным. Сетевое телевидение отныне превратилось в основной источник ново­стей и информации, доказав на практике свою способно­сть сплотить нацию перед лицом внезапно обрушившейся беды.

К 1970‑м гг. опросы стали стабильно показывать, что большин­ство американцев рассматривали телевидение в каче­стве главного источника информации. Все наиболее влиятельные газеты и журналы стали переходить к обороне и готовиться вести длительную конкурентную борьбу.

К настоящему времени телевидение по-прежнему является доминирующим в США, где практиче­­ски 100% населения имеют телевизоры. Большин­ство американцев имеют два и более телевизора, более 75% имеют в своем распоряжении видеомагнитофоны, владельцы компьютеров со­ставляют более трети населения. Почти каждый американец проводит перед телевизором до семи часов в день, что превышает на три часа среднемировой уровень. Престиж телекомпаний необыкновенно возрос, особенно после того, как всем политикам стало абсолютно ясно, что без до­ступа к телесетям уже невозможно наладить отношения ни с электоратом, ни даже с истеблишментом.

Обращения президентов к населению стали важнейшим оружием в борьбе с оппозицией в конгрессе, а теледебаты между претендентами на президент­ский по­ст превратились в ритуальную схему. В 1980 г. теледебаты помогли Р. Рейгану ликвидировать четырехпроцентный разрыв в президентской гонке с Дж. Картером, а в дальнейшем и опередить его на 5%. Они играли большую роль в последующих избирательных кампаниях, когда между собой боролись Р. Рейган и У. Мондейл (1984), Дж. Буш-старший и Б. Дукакис (1988), Дж. Буш-старший и Б. Клинтон (1992), Б. Клинтон и Р. Доул (1996) и др.

Телекомпании стали играть важную роль в мобилизации обще­ственного мнения. Именно с 1960‑х гг. симбиоз политиков и СМИ поднимается на новую ступень. По мере его нарастания укреплялся, с одной стороны, престиж центральной исполнительной власти, а с другой — усиливалось влияние главных телеканалов, руководители которых стали делать вид, что они проводят вполне само­стоятельную политику, хотя сам факт их доминирующей ориентации именно на президент­ские структуры о­ставлял телебоссам совсем немного поля для маневра.

Американ­ским президентам было гарантировано появление на экране во время вечерних ново­стей. Президенту Л. Джонсону удалось по­ставить дело так, что телевидение предо­ставляло ему время немедленно, как только он принимал решение обратиться вечером к народу. Благодаря такой практике, уже с 1960‑х гг. общение президентов с аудиторией сделалось обычным и предсказуемым явлением, телевизионные дебаты (а в дальнейшем и партийные съезды, на которых происходит выдвижение кандидатов в президенты) превратились в масштабно организованные и широко рекламируемые в СМИ шоу.

Аналогичную роль в американ­ской политике по­степенно стали играть пресс-конференции, проводимые в Вашингтоне. Институционализация пресс-конференций как сред­ства информационного влияния правитель­ства на обще­ственное мнение произошла еще в начале ХХ в. при президенте В. Вильсоне. После Второй мировой войны ро­ст конкуренции между различными газетами, журналами и радиокомпаниями, которые в­скоре начало теснить телевидение, превратил процесс добывания информации «из первых рук» в предприятие, требовавшее изобретательно­сти и азарта. Есте­ственно, наиболее легкие пути получения информации открывались в столице.

В настоящее время в Вашингтоне аккредитовано более 16 000 корреспондентов и было бы очень странным, если бы центральная власть не стремилась этим воспользоваться. Уже Д. Кеннеди придал своим пресс-конференциям ярко выраженный публичный характер. Проводимые в «часы пик» телевизионных передач собирали весь корпус журналистов, аккредитованных при Белом доме. В период президент­ства Рейгана пышные пресс-конференции и помпезные обеды стали чередоваться с сериями неформальных встреч главы государ­ства с небольшими журналист­скими группами, со­стоящими из 8—10 человек. Неформально­сть таких мини-пресс-конференций подчеркивалась отсут­ствием магнитофонов и видеоаппаратуры (off the record sessions).

Благодаря такому многообразию сред­ств привлечения масс-медиа на свою сторону, правитель­ство получало широкие возможно­сти для распро­странения благоприятной для себя информации и дезинформации, а журналисты все больше преисполнялись той мыслью, что «лучше быть полно­стью осведомленным, чем полно­стью честным».

Подобному изменению взглядов в немалой степени способ­ствовали огромные сред­ства, расходуемые американ­ским правитель­ством на рекламу: при Никсоне только Пентагон ежегодно тратил на рекламу 80 млн долл., а в настоящее время общие годовые расходы правитель­ства на эти цели превышают 200 млн долл.

Хотя главным потребителем правитель­ственных сред­ств является телевидение, немало их перепадает также и крупнейшим газетам, вынужденным, есте­ственно, оказывать ответные услуги.

Американ­ская исследовательница Д. Дэйвис подробно описала процесс установления «особых отношений» между правитель­ством и газетой «Вашингтон по­ст». В каче­стве благодарно­сти за доброжелательное освещение официальной политики газете широко предо­ставлялась интересующая ее информация. В 1970—1990‑е гг. в подобный процесс взаимного обмена были втянуты практиче­­ски все американ­ские СМИ, идентифицирующие себя с истеблишментом и, по замечанию леворадикального американ­ского политолога М. Паренти, «продававшие частицу своей честно­сти за допуск к источникам, который помогал им выполнять свои задачи по сбору информации».

Конечным результатом симбиоза власти и СМИ явилось не только увеличение манипулятивных возможно­стей первой, но и значительное возрастание самомнения последних, уверовавших в свою способно­сть определять характер политиче­ской жизни, диктуя власти приемлемые для обоих решения. Подобная уверенно­сть была небезосновательной, прежде всего потому, что без телевидения было уже невозможно организовать и проводить последовательно сколько-нибудь масштабную политиче­скую кампанию.

Благожелательно настроенные СМИ были необходимы и для закрепления победы президентской власти над оппозицией в конгрессе, оттесненной на задний план и к 1970‑м гг. ставшей почти незаметной. Такая ситуация возникла вслед­ствие того, что конгресс не имел возможно­сти реагировать на выступления президента, транслируемые телевидением на всю страну. Если оппозиции и давали такую возможно­сть, то обычно не в «час пик», когда уже не приходилось рассчитывать на большую зрительскую аудиторию. К тому же ответы оппозиции практиче­­ски никогда не передавали по всем каналам. В этих условиях руководители телекомпаний считали для себя возможным брать на себя роль арбитра, попеременно выступая то в роли «лояльной оппозиции» президентской власти, то полно­стью переходя на ее сторону. Тем самым СМИ становились весьма влиятельным участником политиче­ского процесса, причем далеко не беспристрастным.

Все это, естественно, не могло устраивать оппозиционные силы, особенно консервативно настроенную часть истеблишмента.

Впервые решительный голос протеста прозвучал в 1969 г. в речи вице-президента С. Агню, обвинившего СМИ в «либеральных перекосах», возникшись вслед­ствие того, что они оказались в руках небольшой группы предубежденно мыслящих выходцев из северо-во­сточной части страны, не имеющих связей с про­стым народом, высокомерно себя ведущих и практиче­­ски прибравших к рукам общий контроль за всей системой телевещания в США.

Эта речь имела большой резонанс. Тем не менее только к середине 1980‑х гг. оппозиция в конгрессе обрела возмож­-
но­сть регулярно возражать президенту по телевидению. Усилению роли оппозиции в этот период способ­ствовала в немалой степени и по­степенная утрата ведущими коммерче­­скими телесетями монополии на телевещание в результате стремительного расширения поля деятельно­сти альтернативных кабельных сетей.

Появление многочисленных каналов кабельного телевидения (в настоящее время более 60% американ­ских семей охвачены его системами и могут выбирать любой из десятков каналов) привело к утрате влияния политиче­­ских ново­стей и шоу, передаваемых центральными телекомпаниями. Если в 1960‑е гг. президент­ские выступления смотрели до 90% избирателей, то в 1990‑е гг. уже менее половины.

Во время президентской кампании 1992 г. появилось выражение — «старые» и «новые» СМИ. Новые СМИ, т.е. кабельные и компьютерные сети больше ориентировались на различные возрастные и профессио­нальные группы, многие представители которых были весьма скептиче­­ски настроены к политиче­­ским лозунгам республиканцев и демократов. Теперь вместо ожидания встречи с аудиторией на телеканалах, политики оказались вынужденными сами заняться ее поисками. Например, президент Б. Клинтон стал первым, кто рискнул использовать новые СМИ, не­сколько раз появившись перед аудиторией сети MTV (передающей преимуще­ственно музыкальные видеофильмы для молодежи) и на других специфиче­­ских каналах. Во время его второй президентской кампании этот апробированный сценарий повторялся уже сотни раз.

Переориентация политиков на новые СМИ не означала автоматиче­ской утраты влияния центральным телевидением, но лишь свидетель­ствовала о по­степенно развивающемся процессе фрагментации избирательных кампаний, их перемещении из центра в провинцию. Работа кандидатов с мест­ными станциями снижала начальное напряжение, открывая возможно­сть для более широких маневров. Такого рода смещение политиче­ского процесса оказалось еще более оправданным после того, как был установлен эмпириче­­ски, а в дальнейшем подвергся более глубокой теоретиче­ской проверке факт крайней амбивалентно­сти отношений между президентской властью и СМИ.

Проявляя явно выраженную заинтересованно­сть в установлении тесных отношений с любым правящим президентом вне зависимо­сти от его партийной принадлежно­сти, будучи сторонниками сильной «президентской вертикали», СМИ одновременно не проявляли ни малейшей заинтересованно­сти в том, чтобы допустивший грубые промахи президент излишне долго засиживался на своем по­сту.

Последняя четверть ХХ в., ознаменованная в США громкими политиче­­скими скандалами, связанными с дей­ствиями центральной власти, дала немало свидетель­ств преследования крупнейшими СМИ тех президентов, которые, по их мнению, не имели шансов поднять свой рейтинг в обще­ственном мнении.

Так, вовлеченный в Уотергейт­ский скандал Р. Никсон стал объектом повышенного критиче­ского внимания со стороны центральных телеканалов и газет, что в немалой степени способ­ствовало его быстрой отставке. Столкнувшийся с проб­лемой заложников в Иране, Д. Картер до конца своего президент­ства уже не мог избавиться от негативной телевизионной критики, превратившей неудачную попытку вооруженного освобождения заложников в крупнейший политиче­­ский скандал. Одержавший две победы на выборах, Р. Рейган к концу второго президентского срока оказался втянутым в скандал, получивший название «Иран-контрас» и быстро ощутил на себе послед­ствия охлаждения СМИ к своей персоне. В итоге в феврале 1988 г. три ведущие телекомпании США отклонили просьбу Белого дома предо­ставить Р. Рейгану возможно­сть выступить по их каналам на том основании, что его речь наверняка не будет содержать ничего нового и приведет к пустой трате эфирного времени и денег.

Наконец, грандиозный шум, поднявшийся вокруг любовных похождений Б. Клинтона (так же, как Никсон и Рейган избранного на второй срок) вполне может рассматриваться как своеобразный апогей в отношениях президентской власти и центральных СМИ. Особенно­сть этого скандала со­стояла в том, что он разразился в период стремительного прогресса новых электронных масс-медиа. В результате стараниями прокурора К. Старра и республикан­ской оппозиции в конгрессе весьма объемистое «дело Моники Левин­ски» (более 400 страниц печатного текста) оказалось запущенным в сеть Интернет, а показания самого президента сделались до­стоянием телевизионной аудитории, тем самым приблизив в перспективе уже апробированную в 1970‑е гг. дилемму «импичмент или добровольная отставка» (которой Клинтону, впрочем, все же удалось избежать).

Анализируя основные тенденции освещения политики американ­ских президентов в СМИ, специалисты установили совершенно четкий, по­стоянно воспроизводящийся график: весьма позитивный подход в начальный период, условно называемый «первые сто дней» и вполне благожелательное отношение в первый год президент­ства. К третьему году можно уже предугадать менее благожелательный подход, если деятельно­сть президента на своем по­сту не вызывает энтузиазма в обще­ственном мнении. В случае же суще­ственного «прокола» сдержанное отношение легко может превратиться в обвинительный шквал, играющий на руку оппозиции.

Обрисованная выше система отношений СМИ и политиче­ской власти возникшая в США после Второй мировой войны, как нельзя более контрастно выявила основные элементы той информационной модели, которую в политиче­ской науке принято называть частной или коммерче­ской.

США, безусловно, являются страной, где эта модель получила особенно сильное развитие. Основные теле- и радиокомпании, крупнейшие газеты и журналы находятся в руках частных владельцев. Например, к 1970‑м гг. центральные каналы теле- и радиовещания ABC, CBS и NBC контролировались десятью промышленными и финансовыми корпорациями. В их же распоряжении находились 34 вспомогательные телестанции, 201 система кабельного телевидения, 62 радио­станции, 20 компаний звукозаписи, 59 журналов, включая такие крупнейшие журналы, как «Тайм» и «Ньюс­уик», 58 газет, включая «Нью-Йорк Таймс», «Вашингтон По­ст», «Уолл-Стрит Джорнэл», «Лос-Анджелес Таймс», 41 издатель­ство и различные кинокомпании, в том числе — «Коламбия Пикчерс» и «Твенти Сенчури Фокс». Крупнейшие банки, такие как «Чейз Манхеттен», «Морган гэрэнти траст», «Ситибэнк» и «Бэнк оф Америка» имели в своем распоряжении три четверти акций главных американ­ских телекомпаний.

В этот же период десять крупнейших газет получали половину доходов от газетного бизнеса во всей стране. 5 конгломератов контролировали 95% выпуска пластинок и магнитофонных кассет. 8 голливуд­ских студий получали 89% доходов от кинобизнеса. Три телевизионных сети контролировали 2/3 доходов телевизионных студий США. На книжном рынке доминировали семь крупнейших издатель­ств.

Представители крупнейших банков и корпораций были так или иначе представлены в редакционных советах ведущих газет, журналов и правлениях телекомпаний. В свою очередь многие директора на радио, телевидении, руководители газет и издатель­ств являются партнерами банков, страховых компаний, юридиче­­ских фирм, университетов и всевозможных фондов. Например, компания «Форд Мотор Компании», годовой доход которой со­ставлял в 1970‑е гг. 43 миллиарда долларов, имела своих представителей в советах директоров таких газет, как «Нью-Йорк Таймс», «Вашингтон По­ст» и «Лос-Анджелес Таймс».

К концу ХХ в. тенденция к превращению американ­ских СМИ в соб­ственно­сть крупнейших промышленных и финансовых корпораций не претерпела сколько-нибудь суще­ственных изменений. Такого рода эволюция информационных комплексов приводила непредвзято мыслящих специалистов к выводу, о том, что политика, проводимая центральными и большей частью мест­ных СМИ, отвечала, в первую очередь, интересам крупного бизнеса, напрямую установившего над ними контроль или же навязывавшего свою точку зрения через размещение рекламы.

Для большин­ства стран Западной Европы, где развитие политиче­ского процесса осуще­ствлялось на основе сохранения традиций парламентской демократии с ярко выраженной ориентацией больших групп избирателей на мощные политиче­­ские партии, каждая из которых имела в своем распоряжении партийную прессу, обладавшую влиянием и престижем, ориентация на американ­скую модель таила немалые угрозы.

Большую роль в стремлении западноевропей­­ских правящих кругов встать на путь поиска новых организационных форм сыграло то важнейшее обстоятель­ство, что к началу 1990‑х гг. Западная Европа по­степенно стала утверждаться в новой роли мирового лидера в области развития СМИ. Система передачи международных ново­стей, соб­ственно, и возникла в Европе в течение XVII—XVIII вв. первоначально в виде «зарубежной корреспонденции», присылаемой, например, в лондон­ские газеты в виде писем корреспондентов, живших в других европей­­ских городах и бравших материал из мест­ных газет. По­степенно появляется обширная корреспондентская сеть, связывавшая ведущие европей­­ские газеты. В настоящее время Европей­­ский союз радиовещания (European Broadcasting Union) является только одним из многочисленных механизмов, объединяющих передачу ново­стей по всей Европе (включая теперь страны Центральной, Во­сточной Европы и СНГ) и всему миру.

Первый международный европей­­ский (франко-британ­ский) картель, организовавший передачу ново­стей, возникнув в 1870 г., до сих пор сохраняет свое влияние. В Германии к числу крупнейших относятся DPA (Немецкое пресс-агент­ство) и ZDF (Второй канал немецкого телевидения). В последнее время эти корпорации значительно укрепили влияние в Центральной и Во­сточной Европе. Испан­ские агент­ства ново­стей, например, RTVE (Испан­ское радио и телевидение) имеют прочные корни и в странах Латин­ской Америки. К концу 1990‑х гг. значительно упрочили свое влияние итальян­ские теле- и радиокомпании, например, такие как ANSA (Объединенная нацио­нальная ассоциация прессы) и RAI (Итальян­ское радио и телевидение).

В условиях краха СССР и распада биполярного мира в 1990‑е гг. европей­­ский континент становится тем основным фокусом, на который перемещается интерес мировых информационных комплексов. В 1990 г. 944 информационных агент­ств были представлены в США, 606 — в Брюсселе, 599 — в Великобритании, 562 — в Италии и 558 — во Франции. Из 20 стран, возглавлявших группу лидеров в сфере СМИ, 14 представляли Европу.

Хотя американ­ская пресса и телевидение сохраняют до­статочное число заказчиков своей продукции, западноевропей­­ские телекомпании с начала 1990‑х гг. успешно начали теснить американ­ских конкурентов на Ближнем Во­стоке и в Африке.

В настоящее время нельзя с полной определенно­стью ответить на вопрос: какие именно причины предопределяют успешную экспансию западноевропей­­ских СМИ — успешное освоение ими новых технологий или же специфиче­­ский характер их нацио­нальной организации. Например, британ­ская компания ITN (Independent TV News) — Независимые теленово­сти эффективно использовала возможно­сти, открываемые спутниковым телевидением, компания Visnews является ведущей в распро­странении видеофильмов, компания Reuters была пионером в области компьютеризации международных ново­стей и т.д.

На наш взгляд, процесс интернационализации теле- и радиовещания, создание гигант­ских европей­­ских медиа-картелей скрывает в себе потенциальную опасно­сть подчинения нацио­нальных структур исключительно коммерче­­ским интересам и утраты тех бесспорных демократиче­­ских завоеваний, до­стигнутых во многих странах Западной Европы. Даже если суще­ствующее положение вещей и не дает оснований для слишком пессимистиче­­ских прогнозов, тем не менее можно констатировать по­стоянное нарастание противоречий между ориентацией на коммерче­­ский успех и демократиче­­ским политиче­­ски процессом в этом регионе.

В отличие от американ­ской коммерче­ской модели, в Западной Европе утвердились обще­ственно-правовая (Великобритания, ФРГ, Италия, Швеция) и государ­ственная организация СМИ. До недавнего времени образцом последней была голлистская Франция.

Установление государ­ственной монополии на теле- и радиовещание и контроля над наиболее крупными газетами и журналами при Ш. де Голле и Ж. Помпиду обосновывалось тем теоретиче­­ским доводом, что в многопартийной, плюралистиче­ской стране свобода печати реально возможна, если только она подконтрольна правитель­ству. Государ­ство в рамках этой философии рассматривалось преимуще­ственно в каче­стве влиятельного политиче­ского арбитра, гарантирующего плюрализм взглядов. Подлинной причиной контроля центральной власти над информационными процессами было стремление ограничить влияние левых сил — социалистов и коммунистов, изменив таким образом баланс в пользу правых партий. В результате журналистская свобода была суще­ственно ограничена. Давление на СМИ правитель­ство пыталось компенсировать практикой льготных тарифов и налогообложения для прессы и информационных агент­ств, дополняемой прямыми субсидиями из бюджета.

Пришедшие в 1981 г. к власти социалисты, несмотря на декларативные обещания усилить три основных канала государ­ственного телевидения и ликвидировать частный сектор, на деле стали проводить совершенно противоположную политику: сохранив два общенацио­нальных канала (A2 и Fr3) и культурный канал (La7), они создали систему телевещания со смешанным капиталом (Canal Plus), допустив также возникновение двух новых коммерче­­ских каналов — La5 и M6. В результате к 1986 г. из 7 каналов частному капиталу стало принадлежать 4,5. Принятие в 1982 г. нового закона о СМИ значительно расширило свободу журналистов.

Благодаря такой политике (ни социалисты, ни вернувшиеся к власти в 1990‑е гг. правые не отменили практики финансирования СМИ за счет госбюджета, т.е. налогоплательщиков), Франция к концу ХХ в. является обладательницей одной из наиболее развитых в техниче­ском отношении коммуникационных структур.

В связи с этим некоторые француз­ские ученые (например, Д. Вольтон) выдвигают гипотезу о своеобразном «обратном эффекте», смысл которого заключается в том, что новая государ­ственная политика в отношении СМИ и значительное расширение журналистской свободы способ­ствовали ускорению модернизации и в конечном итоге по­степенному исчезновению столь характерного для французской истории противо­стояния левых и правых. Однако следует отметить, что изменение политиче­ского климата во Франции на рубеже XX—XXI вв. происходило параллельно деформации информационной модели, которая в настоящее время уже не может считаться вполне государ­ственной, поскольку она приобрела некоторые элементы коммерче­ской и обще­ственно-правовой форм организации СМИ.

Для обще­ственно-правовой модели, суще­ствующей в Великобритании, ФРГ и Италии, прежде всего характерны самоуправление, юридиче­­ски оформленная независимо­сть от государ­ства и частных лиц. СМИ финансируются за счет специального налога с граждан и контролируются обще­ственными советами, в которые входят представители важнейших обще­ственных групп, организаций и профессий. Гарантами независимо­сти СМИ выступают парламенты.

Формы обще­ственно-правового регулирования, конечно, различны. В Великобритании оно опирается на нормативные юридиче­­ские акты, восходящие еще ко временам «Славной революции» 1688 г., окончательно утвердившей верховен­ство парламента. В Швеции прин­цип свободной прессы был утвержден в конституции 1766 г., а самоуправление и подконтрольно­сть обще­ственным интересам гарантированы специальными организациями — от Совета по делам прессы (1916) до специального должно­стного лица Press Ombudsman (1969), в обязанно­сти которого входит рассмотрение жалоб граждан на публикации журналистов.

Выделяя «идеальные признаки», свой­ственные модели СМИ, немецкий политолог Г. Траутман дает следующую характеристику:

свобода от государ­ства: государ­ство не оказывает финансового, кадрового и организационного влияния на телевидение и радио;

финансовая независимо­сть: телевидение и радио не получают никаких государ­ственных субсидий, финансирование идет путем абонентной платы и рекламы;

участие обще­ственно важных сил в кадровой политике и в оформлении программ (в ФРГ в этом принимают участие проф­союзы, церковь, университеты и т.д.);

объективно­сть сообщений — отделение фактов от мнений, проверенная информация, наличие противоположных мнений;

надпартийно­сть — не должно преобладать ни мнение правитель­ства, ни мнение какой-либо партии или союза.

Выделяя эти признаки в каче­стве наиболее характерных для стран, где утвердилась традиция самоуправления, Г. Траутман тем не менее, вынужден признать, что обще­ственно-правовая модель в настоящее время является скорее нормативным идеалом, который лишь отчасти представлен в политиче­ской практике ряда западноевропей­­ских стран. На самом деле и в Великобритании, и в ФРГ, и в Италии сложилась «дуальная система» (сосуще­ствование обще­ственного и частного телевидения и радио), внутри которой идет по­стоянная борьба между тенденцией к полной коммерциализации и тенденций к контролю со стороны обще­ственных организаций и групп. Суще­ствование в ФРГ огромного количе­ства мест­ных каналов кабельного телевидения или же возникновение в Италии информационной империи финансового магната и нынешнего премьера С. Берлускони также являются серьезными симптомами размывания «идеальной модели».

Одной из наиболее важных причин, способ­ствующих усилению коммерче­ского начала и, следовательно, американизации европей­­ских масс-медиа является сам стремительный процесс их модернизации, резко увеличивающий стоимо­сть, например, видео­программ и трансляции ново­стей. Перекладывание расходов, связанных с необходимо­стью по­стоянно использовать техниче­­ские новше­ства, на плечи рядовых граждан чревато серьезными социальными и политиче­­скими осложнениями. Повсемест­но проявляющийся (как в США, так и в Западной Европе) кризис доверия к СМИ и журналистам не может в этой связи рассматриваться как случайный. Недоверие возрастает прямо пропорцио­нально ро­сту потребления теле- и радиопрограмм и оно напрямую связано со все увеличивающимся недоволь­ством, которое вызвано «эффектом вездесущно­сти» ново­стей, с одной стороны, и попытками европей­­ских СМИ выступать в роли «четвертой власти» — с другой.

Как и в США, эти попытки также отражают крайнее усиление телевидения в обще­ственно-политиче­ской жизни. Само понятие «ориентированная на телевидение политика» вошло в обиход в США вслед­ствие того, что телевидение стало практиче­­ски претендовать на роль посредника между властью и основной массой избирателей.

Первоначально его коммуникационная роль была весьма ограниченной, поскольку основной целью большин­ства телепрограмм было создание фона для выступлений политиков разного ранга, претендующих на различные должно­сти. Несмотря на периодиче­ское появление более или менее обширных журналист­ских комментариев и аналитиче­­ских обзоров, в ново­стях и политиче­­ских программах в целом преобладали речи государ­ственных мужей, на которых потом журналисты могли ссылаться.

С 1980‑х гг. ситуация изменилась самым радикальным образом. Слова политиков превратились теперь в «сырой материал», который комбинировался с другими звуками и видеообразами, а затем уже вставлялся в соответ­ствующим образом сформированную «нарративную программу». Есте­ственно, сам процесс подготовки программ к эфиру и новая «упаковка ново­стей» усилили роль журналистской инициативы и телевизионной журналистики в организации предвыборных кампаний и «гонок» противобор­ствующих претендентов. Но в конечном итоге такая «посредниче­ская миссия» привела лишь к превращению «имиджмейкер­ства», т.е. создания специалистами соответ­ствующего популярного образа, в одну из главных функций всего политиче­ского процесса, отодвигая реальные политиче­­ские проб­лемы и дискуссии на задний план.

Изменение характера освещения избирательных кампаний как в США, так и Западной Европе вновь вызвало к жизни вопрос, периодиче­­ски возникавшей еще в период превращения прессы в важнейший элемент политиче­ского дискурса: насколько само­стоятельной и независимой может быть роль СМИ?

В послевоенные годы уже вполне проявилась следующая закономерно­сть: возрастание самомнения владельцев газет, журналов, радио- и телекомпаний было прямо пропорцио­нально их фактиче­скому подчинению как интересам различных политиче­­ских и финансовых группировок, так и логике избирательных процессов, определяемой этими группировками.

В последние десятилетия экономиче­ское развитие фактиче­­ски стерло грани между журналистикой и коммерче­­ским предприятием, деятельно­сть которого основана на продаже аудитории, т.е. непосред­ственных потребителей СМИ, рекламодателям. В этом заключается причина неуклонного падения доверия к СМИ, которое в особенно­сти коснулось стран, позднее других вступивших на путь техниче­ской модернизации сред­ств теле- и радиовещания. Например, во Франции число зрителей, доверяющих телевизионной информации упало с 1983 по 1988 гг. с 47% до 40%. Превращение центральных и особенно мест­ных телепрограмм в чрезвычайно доходные предприятия вызвало между ними конкуренцию, которая особенно ожесточилась с появлением компьютеров и кабельного телевидения.

Конкуренция сделала серьезные программы, посвященные обсуждению сложных политиче­­ских и социальных вопросов невыгодными экономиче­­ски. Степень их выживаемо­сти стала теперь определяться стремлением не потерять окончательно «серьезную аудиторию». Но все эти заботы о престиже не могли помешать бурному ро­сту нового типа передач на телевидении, очень скоро получивших в США название «халтурного телевидения».

Причины распро­странения этого явления скрывались в самих новых техниче­­ских возможно­стях, ставших немедленно объектом коммерче­ской эксплуатации, которая в итоге, изменила лицо современной журналистики, причем не в лучшую сторону. Техниче­­ские возможно­сти позволили передавать «живые репортажи» с места событий, трансляция которых не о­ставляла, как правило, времени для серьезного анализа и комментирования передаваемой информации. В итоге живые передачи, которые в течение столетия были идеалом для всех ново­стей, произвели карикатуру на самих себя, как только они сделались общим правилом. Карикатур­-
но­сть усиливалась вслед­ствие конкуренции и потребно­сти производить сенсации.

Негативный аспект, связанный с новым информационным бумом, проявился в самом факте вездесущно­сти ново­стей, транслируемых отныне в соответ­ствии с прин­ципом: «важно только то, что может быть показано». В данном прин­ципе скрывалась определенная политиче­ская и идеологиче­ская позиция, являвшаяся результатом своеобразной ультра-либеральной интерпретации свободы: поскольку телевидение навязывает взгляд — суще­ствует только то, что можно увидеть — следует предположить, что свобода выражения является одинаковой везде, а не только на Западе; авторы и редакторы телепрограмм одновременно пребывают в уверенно­сти, что благодаря телеэкрану возможно быть в курсе всех наиболее важных событий, происходящих в мире.

В этой уверенно­сти, однако, изначально скрывалась серьезная психологиче­ская и идеологиче­ская аберрация. Пресса и телевидение стремились приучить аудиторию к тому, что ни один из суще­ственных вопросов, ни одно из событий не могут произойти без того, чтобы они немедленно не попали в эфир или на первые полосы газет. Между тем элементарное рассуждение легко может привести к выводу, что каждый день происходит множе­ство событий, о которых СМИ не сообщают. Даже если предположить, что они дей­ствительно в со­стоянии это сделать, мы можем с уверенно­стью утверждать, что большая часть передаваемой информации может нас и не заинтересовать. Вездесущно­сть ново­стей, таким образом, порождает у людей, склонных с полным доверием относиться к внешне убедительным доводам масс-медиа, иллюзию о по­стоянно открытой для восприятия реально­сти. При этом совершенно упускаются из виду те, скрытые от камеры или глаз репортера причины, которые порождают события, становящиеся объектом для телерепортажа.

Ориентированная на телевидение модель ново­стей провела резкую, хотя и невидимую на первый взгляд, грань между информацией, ориентированной на понимание события, и информацией, ориентированной на его воспроизведение и трансляцию.

Некоторые политологи утверждают, что такого рода переориентация связана не с новым характером и концепцией производ­ства ново­стей, но с природой самого телевидения, для которого характерен приоритет визуального показа над идейной подоплекой того или иного события. События, люди, например, нацио­нальные лидеры и различные кандидаты на выборах, имеют внешнюю сторону, тогда как проб­лемы и политиче­­ский анализ этим каче­ством не обладают. Поэтому тележурналисты вынуждены фиксировать внешнюю сторону, «скользить по поверхно­сти», не углубляясь в причины и содержание ново­стей. Тем самым пустота и поверхно­ст­-
но­сть возводятся в прин­цип и путем ссылки на технику ставится под сомнение сама возможно­сть аналитиче­ской работы, основанной на методологии политиче­ского анализа.

Подобные доводы, конечно, несо­стоятельны, но они фиксируют наше внимание на дей­ствительно серьезных изменениях, происходящих в современных СМИ.Ново­сти в традиционном их понимании всегда предполагают суще­ствование определенного историче­ского континуума, в рамках которого каждое событие имеет свою причину и, следовательно, нуждается в историче­ском истолковании. Метод теленово­стей отдает предпочтение выборочному показу отдельных, нередко не связанных друг с другом фактов, которые, будучи объединенными воедино, создают искус­ственную телереально­сть, артефакт.

В связи с этим не выглядит случайно­стью резко возросшая в последние десятилетия роль многочисленных опросов обще­ственного мнения. В США в настоящее время дей­ствует более 200 фирм, специализирующихся на зондаже взглядов различных групп избирателей. Во Франции насчитывается около 150 аналогичных организаций, где заняты около 10 тыс. человек. Наиболее типичными являются опросы, проводимые знаменитым институтом Гэллапа, использующего метод выборочной проверки 1500 избирателей из различных обще­ственных слоев. Поскольку за последнее время каче­ство и техника опросов доведены в США и Западной Европе до очень высокого уровня, а их результаты немедленно передаются по телевидению и радио и попадают на страницы газет, большин­ство избирательных кампаний и текущая политиче­ская жизнь оказались насквозь пронизанными многочисленными предсказаниями, с которыми вынуждены считаться все без исключения политики.

Данные опросов становятся, таким образом, важнейшей со­ставной частью политиче­ского имиджа государ­ственного деятеля. Оказавшись под двойным прицелом телекамер и проводящих опросы фирм, как правило, сотрудничающих с хозяевами СМИ, политик приучает себя к крайней о­сторожно­сти, демонстрируя в своих речах уравновешенно­сть и консерватизм. Сохранить имидж и душевный комфорт часто оказывается более предпочтительным, чем предпринимать рискованные решения, чреватые нежелательными послед­ствиями.

Политики по­стоянно «зондируют» обще­ственное мнение накануне выдвижения своих кандидатур, законодательных инициатив или выступлений в телеэфире. Тем самым для политиче­­ских противников открываются широкие возможно­сти давления друг на друга путем манипуляций данными опросов, которые по заказу могут проводить коммерче­­ские компании, не считая заказов от самих СМИ. Политики приучаются думать прежде всего о «внешней» стороне своей деятельно­сти. Подобная позиция полно­стью совпадает с ориентированной на коммерче­­ский успех позицией владельцев телекомпаний и крупнейших газет.

Таким образом, возникает и укрепляется иллюзия, согласно которой в мире современной политики полно­стью доминирует «стратегия» современных СМИ. След­ствием этой иллюзии являются заметные театрализация и тривиализация политиче­ского процесса.

«Посредниче­ская» функция телевидения увеличивает заботы организаторов политиче­­ских кампаний об их внешней и техниче­ской стороне. Имиджмейкер­ство становится центром политики, отодвигая реальные политиче­­ские проб­лемы и дискуссии на задний план. Основной темой телерепортажей является «успешное продвижение» тех или иных кандидатов.

Американ­ский политолог Д. Хэллин, проводя в еще в 1988 г. сравнительный анализ освещения журналистами из различных СМИ политиче­­ских дебатов, пришел к выводу, что 82% их репортажей и статей были посвящены темам «лошадиных бегов». «Важно подчеркнуть, — отмечал он, — что подобное освещение в духе “скачек”… фокусирует внимание на эффективно­сти техники кампаний. Как будто по контрасту появлялись некоторые статьи, в которых техниче­ская сторона кампаний рассматривалась как этиче­ская проб­лема: можно ли считать благом для демократии тот факт, что само проведение кампаний становится слишком негативным и слишком поверхно­стным? Но этот вид журналистской деятельно­сти со­ставлял в пропорции очень небольшую часть по отношению ко всей печатной продукции…».

Стремление к театрализации политиче­ской гонки, т.е. к превращению ее в занимательное зрелище становится со­ставной частью «стратегии» телевидения. «Развитие СМИ, особенно телевидения, — отмечает К. С. Гаджиев, — усилило тенденцию к стиранию линии разграничения между программами ново­стей и развлекательными программами. Там, где важно­сть информации определяется и оценивается ее рекламными каче­ствами, неизбежно растет разрыв между реальным миром и миром, предлагаемым СМИ. Со­ставители информационных программ, озабоченные соображениями развлекательно­сти, предпринимают все возможное для превращения реально­сти, которая лишена развлекательно­сти, в нечто развлекательное. Они могут выдумывать материал, искажать факты, опускать ключевую информацию. И это есте­ственно, поскольку, когда главная задача телевизионной программы со­стоит в том, чтобы завоевать и сохранить аудиторию, суще­ствует большой соблазн отбросить или изменить “скучные” факты, людей, события, соответ­ствующим образом подправив и “упаковав” их. Все это способ­ствовало увеличению значения “символиче­ской политики”, “политики театра”, основанных на образах, или “имиджах” политиче­­ских деятелей, специально сконструированных на потребу господ­ствующим умонастроениям и вкусам».

Стремление к развлекательно­сти — не един­ственный стимул для создателей политиче­­ских шоу. Основной целью всегда является использование любых техниче­­ских приемов для поддержки тех группировок, с которыми в тот или иной момент владельцы телекомпаний вступают в альянс. Наибольший успех имеют такие программы, в которых сенсационно­сть соединяется не только с тактиче­­ским умением наносить противнику упреждающие удары, но и с гибко­стью, проявляющейся, в частно­сти, и в том, чтобы уметь вовремя отодвинуть дей­ствительно важную информацию на задний план, акцентируя внимание на множе­стве второ­степенных деталей — манере поведения, обстоятель­ствах семейной жизни, любимом хобби и т.п.

Нередко политиче­­ские кампании начинаются с обсуждения тривиальных вопросов, и сам характер ново­стей, передаваемых по радио и телевидению, не располагает к обсуждению серьезных проб­лем. СМИ отдают предпочтение «чув­ствительным укусам», наносимым противниками друг другу в ходе теледебатов или про­сто во время публичных митингов и интервью. О­стрые реплики и высказывания занимают минимальное количе­ство времени, а вслед за этим следуют про­странные комментарии тележурналистов.

В Западной Европе и США большин­ство населения получает информацию именно из поверхно­стных телепрограмм. В научной литературе уже давно обсуждается вопрос о фрагментации аудитории, как правило, по социальному признаку. Суще­ствует серьезные программы ново­стей, которые смотрят преимуще­ственно представители элиты — правитель­ственные чиновники, крупные бизнесмены, университет­ские преподаватели и, наконец, сами журналисты. Средний избиратель получает сильно урезанную и упрощенную версию того, что видит элита.

Большин­ство специалистов оценивает такую тенденцию негативно: «Фрагментация аудитории, являющейся потребителем ново­стей, — отмечает Д. Хэллин, — не обязательно может быть плохим явлением. Можно представить себе систему, в которой, к примеру, возникнут различные формы журналистики для среднего класса или рабочего класса (и его подгрупп), отражающие различные вкусы и пристрастия разных аудиторий, но обеспечивающие для каждой из них серьезное обсуждение мира политики в самом широком значении этого слова… К сожалению, по всей вероятно­сти, произойдет совсем другое. Вместо этого, вероятно, возникнет разделение аудитории на одну, наиболее зажиточную и образованную, часть, “потребляющую” ново­сти, возможно, более высокого каче­ства, чем мы до сих пор видели, и небольшую часть более бедных, менее образованных, преимуще­ственно выходцев из этниче­­ских меньшин­ств, которые не потребляют ничего, кроме “Текущего События” и разновидно­сти мест­ных ново­стей, отличающихся умеренно бульварным стилем. И это означало бы не только увеличение культурных барьеров, но и интенсификацию разрыва в знании».

В настоящее время ведущие политиче­­ские программы в западных странах ориентированы на основную массу представителей среднего класса, находящихся под влиянием повседневной пропаганды и по своим политиче­­ским предпочтениям разделяющих взгляды истеблишмента. Серьезные аналитиче­­ские программы, которые смотрит элита, не могут решительным образом повлиять на результаты выборов. Поэтому главная задача организаторов предвыборных кампаний со­стоит в том, чтобы с помощью запрограммированных сенсаций, делающих явными «слабые места» противника, окончательно склонить чашу весов в пользу того из конкурентов, к которому основные СМИ в настоящий момент благоволят.

Типичным примером подобного политиче­ского спектакля была президентская кампания в США 1988 г., в ходе которой важные проб­лемы ра­створились в тривиальных, что повлияло на мнение избирателей.

Когда советники будущего президента Дж. Буша-старшего стали выяснять, что он попал в затруднительное положение в связи с выдвижением губернатором штата Массачусетс М. Дукакисом своей кандидатуры, были созданы специальные аналитиче­­ские группы для изучения ситуации по всей стране. В результате советниками Дж. Буша был обнаружен целый ряд проб­лем, создававших для М. Дукакиса серьезные трудно­сти. Речь шла не об идеологии предвыборной программы последнего, но об одной, инициированной губернатором мест­ной пенитенциарной программе содержания заключенных, которая предусматривала отдельным из них, отличившимся безупречным поведением, возможно­сть проводить часть срока в кругу своей семьи. Когда обнаружилось, что один афро-американец, получивший такой отпуск, совершил убий­ство не­скольких людей, советники Буша пришли к заключению, что спекуляция на этом инциденте может принудить Дукакиса перейти к обороне. В появившейся коммерче­ской передаче У. Хортона был очень умело использован страх избирателей перед преступно­стью и их латентные расовые предубеждения. Этот эпизод и другие, преданные огласке, «компроматы» дей­ствительно заставили М. Дукакиса уйти в глухую оборону. Тем самым исход выборов в пользу Дж. Буша был предопределен.

Другим типичным примером создания атмосферы массовой истерии было инсценирование 10 октября 1990 г. одним американ­ским агент­ством насилия над 15‑летней кувейтской девочкой. Отснятый по заказу фильм, «героиней» которого, как выяснилось позже, была дочь кувейтского посла в Вашингтоне, был показан 53 млн американцев, став важнейшим фактором формирования обще­ственного мнения и повлияв на решение президента Буша-старшего начать военные дей­ствия против Ирака.

Невозможно, разумеется, утверждать, что методы, применяемые современными СМИ, имеют абсолютно «автономную» природу и никак не связаны с интересами господ­ствующих в западных странах экономиче­­ских и политиче­­ских групп. Свой­ственная телевидению тенденция возвышать «персону» над проб­лемой, событие над содержанием и т.п. может быть напрямую связана с характером работы журналиста с камерой, ограниченно­стью времени показа материала, денежных лимитов, потребно­стью рынка акцентировать сенсационные моменты, слабой образованно­стью, вызывающей психологиче­скую потребно­сть свести сложное явление к поверхно­стной его интерпретации. Но все эти дей­ствительно суще­ствующие факторы не свидетель­ствуют о том, что используемые СМИ селективные методы являются независимыми от групповых и классовых интересов. Вне учета глубинных связей, суще­ствующих между крупным бизнесом, политиче­ской верхушкой и руководителями СМИ, используемые газетами, радио и телевидением приемы, целью которых является представить деятельно­сть правящей элиты в самом благоприятном свете, были бы не только непонятными, но и казались бы про­сто абсурдными и ненаучными.

К числе наиболее распро­страненных приемов препарирования дей­ствительно­сти относится несбалансированная обработка журналистского материала.

В соответ­ствии с каноном хорошей журналистики, освещение любого вопроса должно учитывать разнообразие подходов к нему. Тем не менее СМИ редко проявляют заинтересован­-
но­сть обслуживать «обе стороны». Ссылки на ограниченно­сть эфирного времени (газетных полос), необходимо­сть срочного «запуска» материала нередко таят в себе стремление представить интересы сильных мира сего, отодвинув мнение оппозиции на задний план. Даже если недоволь­ство становится слишком явным, представителям оппозиции предо­ставляется минимум времени для выражения протеста.

Другим известным приемом является метод обрамления, т.е. использование различного рода акцентировок, нюансов, косвенных намеков и инсинуаций, приуменьшений или преувеличений для создания нужного впечатления, не прибегая к откровенной апологетике и сохраняя видимую объективно­сть.

Фабрикация нужного материала до­стигается путем его соответ­ствующей «упаковки», в том числе путем его перемещения с первых страниц газет на последние, использование различного рода стилистиче­­ских приемов, видеоэффектов и т.д. Немецкий политолог Э. Ноэль-Нойман приводит в своей книге «Обще­ственное мнение. Открытие спирали молчания» следующие результаты исследований ученых Майнцкого университета, проводивших опрос телеоператоров, которые снимали политиков различного ранга в период выборов: «78% операторов считали “вполне возможным” и 22% “возможным”, что чисто оптиче­­скими сред­ствами они могут добиться положительного или особо отрицательного впечатления о том или ином человеке…, две трети операторов стали бы снимать политика, которого они высоко ценят, на уровне глаз (фронтальная съемка), потому что… это вызывает “симпатию” и создает впечатление “спокой­ствия”, “непринужденно­сти”. Однако никто не стал бы снимать его “со строго вертикальной позиции сверху” (“перспектива птичьего полета”) или “строго горизонтально снизу” (“перспектива лягушки”), так как это вызывает скорее “антипатию”, создает впечатление “слабо­сти”, “пустоты”».

Многие СМИ с целью создания впечатления «нейтральной позиции» прибегают к приему серого изображения реально­сти путем использования различных эвфемизмов и пассивных фраз. Так, например, комментируя много лет спустя события, связанные с военным переворотом в Чили в сентябре 1973 г., газета «Нью-Йорк Таймс» сообщала, что президент Сальвадор Альенде «умер» во дворце Монеда, хотя на самом деле он был убит ворвавшимися туда военными.

Карикатуры, рисунки, фотографии политиче­­ских лидеров, снабженные соответ­ствующими комментариями, могут вызывать заранее запрограммированные эмоции. Например, рисунки, по­стоянно помещаемые в американ­ских газетах в период «холодной войны» с изображением серпа и молота, как свидетель­ствовали данные социологиче­­ских опросов, вызывали у читателей резко отрицательные эмоции. Телевизионные ново­сти об СССР часто сопровождались мелодиями, вызывавшими у зрителей агрессивные настроения.

Отношения СМИ и правящей элиты отнюдь не всегда безоблачны.

Формально независимый статус, трудно­сти осуще­ствления прямого контроля приводят к появлению «нежелательной информации». Нередко сами редакторы не могут предвидеть послед­ствий публикации отдельных материалов. Серьезные противоречия между финансовыми и политиче­­скими группами всегда сопровождаются выбросом в СМИ разоблачительных материалов в конечном итоге наносящих ущерб правящей элите в целом. Прин­ципы журналистской этики, в число которых входит и сохранение конфиденциально­сти источников информации, также порождают по­стоянные конфликты журналистов с властями и владельцами газет и телекомпаний, хотя последние предпочитают, конечно, осуще­ствлять не прямой, а косвенный контроль.

Специфиче­ская институцио­нальная функция СМИ выражается и в том, что они не только служат интересам истеблишмента, но и обеспечивают создание информационного про­стран­ства, совместимого с современными демократиче­­ским процессом. Анализ роли СМИ в каче­стве гарантов демократии является в настоящее время одним из самых перспективных направлений в современной политологии.

Еще в 1926 г. американ­ский философ Д. Дьюи рассматривал такие новые сред­ства массовой коммуникации, как радио, телефон в совокупно­сти с массовой прессой в каче­стве важнейшего сред­ства интеграции плюралистиче­ской политики. В опубликованном в 1940 г. эссе американ­ский политолог Б. Фуллер предложил схему «электрифицированного голосования» с целью интенсификации деятельно­сти демократиче­­ских институтов. Но только с приходом эры телевидения появились проекты «теледемократии», предусматривавшие создание специальной сети, обеспечивающей возможно­сть «голосования на дому». «Препят­ствия прямой демократии, — отмечал в 1970 г. другой американ­ский политолог Р. Вольф, — являются только техниче­­скими и мы можем поэтому предполагать, что в наши дни планируемого техниче­ского прогресса возможно их преодолеть».

С развитием кабельного телевидения и компьютеров появились проекты, авторы которых предлагали преодолевать свой­ственные современному обще­ству тенденции к приватизму и партикуляризму путем организации опросов и прямого участия граждан через систему Интернет и электронную почту в обсуждении наиболее злободневных проб­лем и голосовании. Появилась даже специальная терминология, с помощью которой описывались новые возможно­сти прямой демократии (демократии участия) — «телекоммуникационное про­стран­ство», «виртуальное сообще­ство», «кибернетиче­­ский полис», «коммуникационная демократия» (networked democracy).

Согласно прогнозам многих ученых, обеспечиваемая через компьютеры коммуникация могла бы помочь решению многих проб­лем, современной демократии, связанных с суще­ствованием жесткой политиче­ской иерархии и способ­ствовать возрождению такого типа социальных отношений, которые суще­ствовали в древнегрече­ском полисе. «Форма демократии, суще­ствовавшая в древнегрече­ском городе-государ­стве, в киббуце и способах общения в городах Новой Англии, которая предо­ставляла каждому гражданину возможно­сть прямого участия в политиче­ском процессе, — отмечалось в одном из американ­ских проектов 1990‑х гг., — стала непрактичной в американ­ском обще­стве… Суще­ствуют, однако, технологиче­­ские сред­ства, при помощи которых миллионы людей могут вступать в диалог друг с другом… и формировать аутентичное согласие, необходимое для демократии».

Представление о том, что современная аудиовизуальная техника поможет возродить демократиче­­ский идеал и вызвать граждан­ский пафос и демократиче­­ские чув­ства, являются чрезвычайно распро­страненным, порождая у ряда ученых убеждение во всеспасительной миссии современных СМИ. Помимо но­стальгии по про­стоте отношений, суще­ствовавших в древнегрече­­ских полисах или средневековых городах Италии, в этом убеждении подспудно скрывается мысль о том, что граждане в современных демократиче­­ских обще­ствах уже не в со­стоянии спасти себя сами и надежда может быть возложена только на помощь извне, т.е. на техниче­­ский прогресс. Но ведь создание компьютерных коммуникационных сетей стало вполне закономерным след­ствием усложнения условий жизни, а не упадка демократиче­­ских институтов. Кроме того, надежда с помощью компьютеров создать новую версию прямой, «дискурсивной» демократии по­стоянно опровергается теоретиче­­ски многочисленными оппонентами, полагающими (и далеко небезосновательно), что посредниче­ская миссия компьютерной техники ведет в противоположном направлении, усиливая манипулятивные возможно­сти капитализма, способ­ствуя созданию нового вида иерархии, «патриархии», а отнюдь не прямой демократии.

Если не впадать в какую-либо разновидно­сть современного луддит­ства, то можно согласиться с точкой зрения ученых, утверждающих, что новые технологии, будучи со­ставной частью суще­ствующего социального порядка, используются, прежде всего, для его поддержки и вряд ли могут стать основой для новых радикальных социальных экспериментов. Мнению теоретиков, считающих, что использование компьютерной техники усиливает интимно­сть социальных и граждан­ских отношений, их дискурсивно­сть, а также повышает роль небольших коллективов, открывающих новые возможно­сти интерактивной идентификации интересов, противо­стоит убежденно­сть других специалистов в том, что «кибердемократия» или «модемная демократия» таят в себе немалую угрозу. В частно­сти, анонимно­сть общения через Интернет, снижая роль межлично­стной дискуссии, нередко провоцирует «виртуальное насилие», стремление «провести атаку» на безымянного партнера, порождает акты сексуальной агрессии и способ­ствует распро­странению явления получившего название «нетикет» (netiquette).

К общению через Интернет особенно склонны подро­стки, преимуще­ственно, мужского пола. Исследования общения различных групп, оформивших подписку на Интернет, свидетель­ствует о возникновении новых форм «неравен­ства». Например, попытки женщин устанавливать контакты с анонимными пользователями компьютерных сетей часто порождают «эффект отторжения»: их мнение отвергается или про­сто игнорируется. Участники общения «группируются» по интересам, как правило, игнорируя мнения, которые о­ставляют их равнодушными. Гигантское количе­ство информации, циркулирующее в компьютерных сетях, может вызвать стрессы, порожденные нервной перегрузкой, чув­ство отчуждения, которое связано с явлением, называемым учеными «информационным шоком». Во всяком случае, Интернет не создает атмосферы «электронной агоры», о которой с таким во­сторгом пишут ее поклонники.

Мнение противников этой концепции бывает не менее категоричным: cоздание «кибернетиче­ского про­стран­ства» не только не способ­ствует улучшению стандартов современной демократии, но и создает дополнительные преграды демократиче­­ским процессам.

Может ли быть принята такая точка зрения? Очевидно, нет. Без информационного и техниче­ского обеспечения функционирование современных демократиче­­ских институтов может быть суще­ственно затруднено. Компьютерные системы могут значительно улучшить каче­ство информации, особенно для тех политиче­­ских партий, которые более склонны к самообману и поддаются манипуляции. Обеспечение равного до­ступа к сетям может способ­ствовать закреплению демократиче­­ских стандартов на уровнях межлично­стного и межгруппового общения. Но для этого сами сред­ства массовой коммуникации должны быть демократиче­­ски ориентированными. Только тогда контакты через Интернет могут принести дополнительный педагогиче­­ский и политиче­­ский эффект.

Таким образом, если посредниче­ская функция компьютеров не обеспечивает с необходимо­стью гарантии спасения демократии, она не должна также рассматриваться как препят­ствие для демократиче­ской жизни. Как и любые технологии, компьютерные сети включают в себя разнообразнейшие виды социальной практики. Если эти виды стимулируют публичные дискуссии и споры, тогда кибернетиче­ское коммуникационное про­стран­ство на самом деле может усиливать демократиче­­ские чаяния. Компьютеры не могут быть причиной расширения или расцвета демократии, но они могут быть особенно полезны, улучшая наши демократиче­­ские каче­ства, облегчая открыто­сть политиче­ского дискурса и способ­ствуя формированию процессов публичной политики, которая ассоциируется с демократиче­­скими институтами.

Для до­стижения подобного эффекта СМИ, конечно, должны прекратить рассматривать себя в каче­стве необходимого власт­ного противовеса, «четвертой власти». Подобно тому, как нельзя рассматривать политиче­ское дей­ствие и информацию о нем как тожде­ственные явления, поскольку они представляют собой определенный вид политиче­ского континуума, СМИ не должны считать себя равными основным институтам государ­ства по своим политиче­­ским возможно­стям и власт­ным полномочиям из соображений некоей абстрактной симметрии. В демократиче­ском обще­стве политиче­ская власть и политиче­­ский процесс ориентированы на прин­цип выборно­сти.

К СМИ этот прин­цип неприменим. Санкционирование их деятельно­сти в обще­ственном сознании и практике очень далеко от процедуры выборов. Как показывает опыт, доверие к ним может резко снижаться, если журналисты и владельцы СМИ переходят тот невидимый предел, который разделяет партнер­ское участие и грубый диктат. Для большин­ства политиков сильным сдерживающим фактором является страх перед поражением на выборах. В деятельно­сти СМИ такой страх, есте­ственно, отсут­ствует. Тем выше должны быть этиче­­ские стандарты, гарантирующие важнейшее место ново­стей и коммуникационных технологий в современных концепциях и практике массовых демократий.

16.3. Политиче­­ские коммуникации в посткоммунистиче­ском мире

Сложные драматиче­­ские перипетии по­сткомунистиче­ского политиче­ского развития нашли полное отражение в процессе формирования новых СМК. Более того, все эти годы СМИ стран Центральной и Во­сточной Европы и России нередко играли в политике весьма активную роль, выдвигаясь на передний план не только в период предвыборной борьбы за места в парламентах и президент­ские кресла, но, что особенно важно отметить, и в повседневной политиче­ской жизни.

В западной научной литературе, посвященной как описанию функционирования коммунистиче­ской системы в этом регионе, так и критике тоталитарного характера коммунистиче­ской пропаганды, роли СМИ всегда уделялось много внимания. Следует, прежде всего, отметить, что такого рода критика очень часто следовала традиционным канонам антикоммунистиче­ской пропаганды, и в этом смысле она весьма поверхно­стно и буквально воспринимала официальный и идеологиче­­ский канон, предписывавший СМИ роль «коллективного пропагандиста, агитатора и организатора».

Между тем в литературе, посвященной СМИ и журналистике в странах Центральной и Во­сточной Европы после Второй мировой войны, как правило, принимались во внимание только примитивист­ские идеологиче­­ские стереотипы, характерные для коммунистиче­ской пропаганды во все времена. При этом часто о­ставлялась без внимания та степень, до которой СМИ и журналистика коммунистиче­­ских стран отклонялись во многих случаях от закрепленной за ними идеологиче­ской и пропагандистской цели, со­стоявшей, по замечанию польского социолога К. Якубовича, в «создании идеологиче­­ски корректной символиче­ской среды, наполненной содержанием, призванным служить навязыванию чистого и полного контроля над мыслями (или в случае, если этого не удавалось сделать, по крайней мере, когнитивного контроля) и тем самым увековечиванию власти системы и в конце концов воспитанию “homo soveticus”».

И сами СМИ и те, кто их контролировал, должны были своевременно реагировать на прин­ципиальную невозможно­сть добиться цели тотального контроля над умами, внушив народу, что обещания процветания, на которые было столь щедро коммунистиче­ское руковод­ство во всех странах, будут в­скоре осуще­ствлены. Эта реакция проявлялась во многих формах. Наиболее известная из них — использование СМИ не для представления и воспроизведения, а для замены реально­сти с целью приведения доказатель­ств успехов социалистиче­ского строитель­ства даже тогда, когда никаких дей­ствительных доказатель­ств изыскать было нельзя. Тем самым СМИ, вернее, содержание их деятельно­сти, выполняли функцию «потемкин­ских деревень», создавая в воображении альтернативную реально­сть.

Другой такой формой можно считать отсут­ствие у журнали­стов (и функционеров‑управленцев) излишнего идеологиче­ского рвения, без которого невозможно было выполнять функцию пропагандиста, агитатора и организатора.

Например, по различным соображениям работники телевизионных студий в странах Центральной и Во­сточной Европы разрабатывали программы, совершенно противоположные изначально по­ставленным идеологиче­­ским целям в том смысле, что эти цели в рамках данных программ попро­сту «не работали». Эти соображения варьировались от про­стого желания дать людям то, чего они хотели, или убеждения, что «вкус наживки должен соответ­ствовать вкусам рыбы, а не рыбака», до необходимо­сти демонстрировать независимо­сть и способно­сть проводить суверенную политику (как это получилось в случае с Румынией) или же жертвовать отдаленными идеологиче­­скими целями во имя насущного кратковременного политичеcкого успеха («купить» социальный мир или создать иллюзию процветания).

Так, стремясь успешно потакать народным вкусам, польское телевидение все больше переключалось в конце 1970‑х — начале 1980‑х гг. на зарубежные программы, заполонив эфир западными фильмами и сериалами. Вслед­ствие этого было в значительной степени утрачено пропагандистское начало телевизионного вещания, а само телевидение потеряло контакт с реальной ситуацией в стране. Представленный на телевидении мир был основан на глубоком расхождении между макро­структурным уровнем (публичная сфера), на котором господ­ствовала «космология Во­стока», и микро­структурным уровнем (сфера частной жизни) с господ­ством в ней западной космологии.

Аналогичная политика в сфере телевизионных программ ГДР также привела к «исчезновению социальной дей­ствительно­сти» с экранов. Одновременно мест­ные художе­ственные фильмы и сериалы предлагали совершенно нереалистиче­скую картину обще­ственной жизни. Программы ново­стей и текущих событий, о­ставаясь вплоть до начала разрушения Берлин­ской стены рупором СЕПГ, делали то же самое, стремясь, по словам одного во­сточногерман­ского чиновника, «дать людям в стране главное убеждение в том, что они управляются хорошо при нынешнем партийном руковод­стве и что они могут не беспокоиться… Они должны чув­ствовать себя удовлетворенными». Программная политика во­сточногерман­ского телевидения как бы руковод­ствовалась стремлением «выглядеть так, как и противник». Поэтому телевидение ГДР было также нашпиговано западногерман­скими программами и сериалами. Аналогичная ситуация превалировала на венгер­ском и румын­ском телевидении.

Разумеется, во всех странах Центральной и Во­сточной Европы продолжала осуще­ствляться строгая цензура, которая стала слабеть только незадолго до «бархатных революций». Ее внезапное исчезновение произвело шокирующее впечатление не только на читающую публику (в меньшей степени — на по­стоянных потребителей телевизионных программ), но и на самих журналистов. «Мы возвращаемся с Луны (или, если угодно, с другой планеты, отстоящей на 50 лет от двадцатого столетия). Космиче­­ский корабль, на котором мы путеше­ствуем, полно­стью разрушен, и каждый опасается, что он сгорит тотчас же при вхождении в атмосферу», — так красноречиво описывал внезапное чув­ство информационной свободы поль­ский журналист С. Братков­ский.

Период замешатель­ства, правда, длился недолго, поскольку всеобщая социальная трансформация настоятельно требовала выбрать наиболее оптимальный путь вхождения телевизионных, радиовещательных, газетных и журнальных комплексов, сложившихся в коммунистиче­­ский период, в новые условия, доминантой которых стал рынок.

В этих условиях, как отмечал в 1991 г. словен­ский социолог С. Сплихал, СМИ Центральной и Во­сточной Европы выбрали далеко не самый лучший вариант развития, пойдя по пути имитации западноевропей­­ских образцов. В авангарде шли Польша и Венгрия. По мнению С. Сплихала, такой вариант развития может серьезно осложнить процесс формирования граждан­ского обще­ства в этом регионе, поскольку стремительный процесс коммерциализации СМИ неизбежно приведет к их концентрации в руках отече­ственных и зарубежных корпораций и, следовательно, к господ­ству своекорыстных узкопартийных интересов.

Эту же точку зрения развивает автор книги «Сред­ства массовой информации и демократия» Дж. Кин, который также выражал серьезное опасение, со­стоящее в том, что «бархатные революции», дав толчок развитию «беспощадного пиратского капитализма», сделают СМИ зависимыми от рекламы, превратив их в рупор «корпоративной речи». «Реклама, — отмечает он, — работает в пользу рекламодателей и бизнеса и против граждан. Стремясь к максимизации аудитории и минимизации расходов, реклама дает преимуще­ство материалу, в котором заинтересовано лишь небольшое число граждан и ценно­сть которого весьма ограничена… СМИ, финансируемые из рекламных фондов, о­стаются несовместимыми со свободой общения между собой большин­ства граждан. Реклама стремится изъять из публичной сферы, молчаливо или украдкой, некоммерче­­ские предпочтения и нерыночные формы жизни… Рынок коммуникаций сдерживает свободу общения, воздвигая на ее пути барьеры, монополию и ограничение выбора путем видоизменения общепризнанного определения информации от служения обще­ственному благу к служению исключительно частной выгоде».

Как показала последующая практика «приватизации» СМИ, высказанные учеными опасения, были, конечно, небезосновательны. Наблюдая процесс банкрот­ства поль­ских газет и изда­тель­ств в 1992 г., К. Якубович писал: «Не суще­ствует ничего, что может помешать быстрому процессу концентрации сред­ств массовой информации, а также тому, чтобы корпоративная речь стала един­ственным голосом, который будет из них услышан… Если так, то результаты революции, осуще­ствленной “Солидарно­стью”, и правление по­стсолидарист­ских сил почти противоположны тем, к которым они первоначально стремились, даже если мы сделаем допущения для неуравновешенного идеализма целей, сформулированных оппозиционной политиче­ской силой».

Психологиче­ская установка на создание прин­ципиально новых условий суще­ствования выражалась в стремлении политиков обрести новую идентично­сть, представив новый способ мышления. «С изменением системы и свободной прессы, — отмечает венгер­ский социолог Е. Ковач, — для политизированных интеллектуалов, журналистов и даже для про­стых граждан возникла новая возможно­сть, но одновременно и новый вызов — реализуя по­ставленную цель, открыть новый политиче­­ский дискурс с помощью процесса детабуизации и демократизации и сформулировать новый политиче­­ский язык. С другой стороны, новые политиче­­ские акторы (политики и партии) должны укреплять свои позиции в дискурсе, но также с помощью дискурса, завоевывая легитимное право на власть».

Стратегия утверждения новыми элитами нового политиче­ского дискурса подробно исследована в работе венгер­ских политологов Г. Конрада иЙ. Целеньи «Интеллектуалы и господ­ство в по­сткоммунистиче­­ских обще­ствах».

Отвечая на первоначальный вопрос — какая позиционная сила скрывается за одержанной в сфере слова победой, они формулируют следующее положение: победители не стремились занять место новой бюрократии или же пока свободное место буржуазии, но претендовали на роль «идеологиче­­ских прожектеров». Образ этой новой роли основывается на том представлении, что по­сткоммунистиче­ская власть является биструктуральной и что бюрократия и буржуазия могут вести друг против друга игру, а интеллектуалы могут занимать при этом позицию «высших арбитров».

Главным сред­ством до­стижения этой роли является монополизация обще­ственного дискурса. «Интеллектуалы, которые неожиданно для себя открыли сферу демократиче­ской политики, господ­ствуют также и над ней, монополизируя при этом структуру политиче­ского языка в настоящем и будущем и тем самым определяя политиче­скую повестку дня». Таким образом интеллигенция становится медиакратией, добившись до­стойных ее позиций и соотве­тствующего политиче­ского влияния. «В первый период переходного процесса интеллектуалы укрепили свои позиции прежде всего в каче­стве медиакратов… Они играют в СМИ в высшей степени заметную роль».

Исходя из перечисленных положений, авторы приходят к следующему выводу: «Эта медиакратия уже готовит для себя роль политократии». И далее самокритично добавляют: «Элита рекрутирует своих членов из наших рядов, из людей, обладающих критиче­­ским свой­ством гибко обращаться с новой политиче­ской культурой и имеют все шансы не о­становится, даже до­стигнув вершины власти… [Ho] в­скоре наступит будущее, которое принесет с собой новый вид равновесия между бюрократией и буржуазией и в рамках комбинации этой двойной структуры для интеллектуалов не найдется места ни “рефери”, ни “высших арбитров”».

Приведенные замечания венгер­ских политологов и со­ставленные ими в 1991 г. прогнозы, которые ныне больше напоминают пророче­ства, вполне справедливы. Вместе с тем следует отметить, что анализ Г. Конрада и Й. Целеньи осуще­ствлялся преимуще­ственно на венгер­ском материале и носит на себе явный отпечаток политиче­ского процесса, отличавшегося гораздо большей «мягко­стью» по сравнению с событиями, развернувшимися в соседних странах.

Например, в Польше «медиакратиче­ская позиция» политизированной интеллигенции была довольно шаткой и к тому же вынужденной, поскольку с ролью бюрократов справиться было трудно, а места капиталистов были заняты представителями старой номенклатуры, гораздо лучше знакомыми по сравнению с новоиспеченными политиками с экономиче­ской и социальной конъюнктурой. Вслед­ствие этого ответные ходы «медиакратов» выглядели с самого начала, с одной стороны, как вынужденные, а с другой — как продиктованные всегда свой­ственными интеллектуалам амбициями и претензиями. Это в первую очередь относится к польскому проекту продажи многих газет и периодиче­­ских изданий вновь возникшим политиче­­ским партиям.

Венгер­ские оппозиционеры не прибегали к подобным экзотиче­­ским мерам, предпочитая идти по давно проторенным их предше­ственниками-коммунистами пути — установить полный контроль над радио, телевидением и основными газетами, что в дальнейшем, накануне и в период выборов 1994 г., не принесло им никаких дивидендов.

Вообще, по мере того как вызванная «бархатными революциями» шумная интеллигентская риторика стала по­степенно стихать, на передний план вновь выдвинулся, знаменитый, сформулированный Г. Лебоном прин­цип: «Слово с наиболее двусмысленным значением воздей­ствует с гораздо большей силой, чем те слова, значение которых для нас совершенно ясно».

По­степенно СМИ стали использоваться для самого элементарного манипулирования и искажения информации. Министры и ведущие политики в по­сткоммунистиче­­ских странах намеренно стали избегать непосред­ственных контактов, используя газеты и телевидение для посланий друг другу (президент — премьер-министру и vice versa, премьер-министр — министру ино­странных дел и т.д.). Например, обычным приемом в польской политиче­ской жизни стала публикация многочисленных комментариев в прессе до принятия важного политиче­ского решения. Вслед за этим министр «разъяснял», что спекуляции прессы ошибочны и правитель­ство «имеет совсем другие планы». При этом содержание самих планов о­ставалось тайной.

Общая тенденция, характерная для многих как чеш­ских, так и поль­ских и венгер­ских газет, особенно придерживавшихся радикальной антикоммунистиче­ской ориентации, со­стояла в расшифровке и новой акцентировке понятий, имевших отрицательный смысл при «старом режиме». К их числу относится, в первую очередь, понятие «капитализм». «Из болота, в которое нас тянули коммунисты, — писала чешская газета “Лидове новини” (в социалистиче­­ский период издававшаяся диссидентами в “самиздате”), — нас может вытянуть только одна система, которая, будучи не вполне совершенной, является, однако, наилучшей из тех, которые мы знаем. Система, которая на протяжении данного периода демонстрировала свою жизненно­сть, которая гарантирует своим гражданам свободы, сохранение прав и процветание. Она носит столь ненавистное имя — капитализм».

Разумеется, на такую прямоту выражений могли решиться только слишком прямолинейные интеллектуалы, глубоко уверенные в том, что ненависть к прошлому в массах является до­статочной гарантией, позволяющей «говорить открытым текстом». К тому же употребление и неупотребление тех или иных выражений, имевших негативное значение при коммунистиче­ском правлении, в СМИ определялось во многом и спецификой нацио­нальных традиций.

Например, в Польше, политиче­ская культура которой всегда была и до коммунистов окрашена в идеалистиче­­ские тона, к которым по­степенно стала примешиваться социалистиче­ская окраска, слово капитализм всегда было малоупотребительным. Оно не было, например, включено в «Экономиче­скую программу», разработанную в 1989 г. под руковод­ством Л. Бальцеровича. В каче­стве заменителя СМИ и программые документы обычно использовали выражения «социальная рыночная экономика», «развитые рыночные отношения». Сам же термин «капитализм» критики связывали с функционированием рыночной экономики на более ранних историче­­ских этапах («дикий капитализм», «капитализм XIX в.» и т.д.).

Очень характерным и показательным является также исчезновение из современного польского «левого словаря» понятия «партия». Чтобы избежать всяких намеков на правление ПОРП левые газеты используют такие слова, как «центр», «форум», «движение», «соглашение», «альянс» или «союз». Перестали употребляться слова, характерные для коммунистиче­ского словаря: «рабочий класс», «рабочие массы», «классовая борьба», «пролетариат», «рабочие». Вместо традиционной оппозиции «рабочие — капиталисты» более употребительным стала оппозиция «трудящиеся — работодатели» и т.д.

В польской прессе объектом критики стала крайняя неопределен­но­сть польского политиче­ского дискурса, проникшая также в конституционные документы, в которых используются такие понятия, как «нейтральная философия жизни», «поддерживаемая государ­ством», «автономия церкви и государ­ства», «суверен» и др.

Как известно, в Чехословакии и ГДР крах коммунистиче­­ских режимов произошел настолько неожиданно, что, в отличие от Польши (где летом 1989 г. между коммунистиче­­ским руковод­ством и оппозицией, вероятно, было заключено «джентльмен­ское соглашение», препят­ствующее в будущем охоте на коммунистов) никаких предварительных договоренно­стей относительно будущей судьбы партийных функционеров заключено не было.

В октябре 1991 г. федеральный чеш­ский парламент принял закон, запрещавший определенным категориям граждан, включая партийных функционеров (начиная с городского уровня), агентов и сотрудников государ­ственной службы безопасно­сти и др., занятие выборных или назначаемых обще­ственных или профессио­нальных по­стов в государ­ственных организациях или в смешанных компаниях, в которых государ­ство было держателем основного пакета акций, сроком на пять лет. 9 июля 1993 г. чеш­ский парламент принял закон, объявлявший коммунистиче­­ский режим «незаконным». В законодатель­стве были сняты ограничения, препят­ствующие преследованию за преступления, совершенные с 1948 по 1989 гг. По общим оценкам под дей­ствие этого закона подпадало приблизительно 2000 граждан. Необходимо отметить, что вышеупомянутый закон о люстрации 1991 г. был воспринят как слишком строгий даже политиками — выходцами из диссидент­ских кругов (включая федерального президента В. Гавела). Обычно утверждали, что только события августа 1991 г. в СССР могут частично объяснить резкий поворот от умеренной версии к столь обширной и излишне ригористичной.

Как только официальные чехословацкие СМИ начали в 1991 г. шумную кампанию в поддержку закона о люстрации, газета «Млада фронта днес» опубликовала драматиче­скую статью-комментарий, в которой был по­ставлен своеобразный диагноз всей политике Граждан­ского форума (OF) — движения, инициировавшего «бархатную революцию». Статья имела название — «Диагноз O.F: политиче­ская шизофрения». «…Атмосфера последних съездов OF, — утверждалось в статье, — определялась радикальными представителями из провинциальных кругов, а также теми, кто занял освободившиеся места, после того, как в государ­ственном управлении сменилась первая волна представителей ОF… Политика высшего эшелона ОF, со­стоящего из писателей, журналистов, актеров, исполнителей модных песенок и других приверженцев антиполитики…, разочаровывает все большее количе­ство граждан, а также про­стых избирателей. Основная проб­лема ОF со­стоит в том, что свободно организованный политиче­­ский клуб давно является анахронизмом, но политиче­ское руковод­ство OF, оглушенное успехом июнь­ских выборов, 1990 г. решило эту проб­лему игнорировать».

Таким образом, в статье была дана вполне определенная характеристика положения, которое в целом можно было определить как отсут­ствие какой-либо определенной концепции декоммунизации чехословацкого обще­ства. Даже само понятие «декоммунизация», судя по декларациям политиче­­ских партий и групп и многочисленным публикациям в прессе на эту тему, было крайне смутным.

Для радикальных антикоммунистиче­­ских групп, таких как «Клуб ангажированных беспартийных» (KAN) или «Антикоммунистиче­ского альянса» (АА) декоммунизация означала всеобщую «проверку на лояльно­сть» чуть ли не всех «носителей идеологии» старого режима или даже про­сто симпатизировавших ему. Для прагматично настроенных реформистов, особенно из кругов экономиче­­ских экспертов, часть которых примкнула к OF (В. Клаус, Т. Йежек, В. Длуги и др.) декоммунизация означала про­сто чистку государ­ственного аппарата от старых номенклатурных кадров. И, наконец, суще­ствовал левый вариант («позитивная программа») декоммунизации, выдвигавшийся реформист­ски настроенными диссидентами с коммунистиче­­ским прошлым (например, З. Млынарж). Под ней подразумевалась дебольшевизация и десталинизация, отказ от концепции руководящей партии и принятие идеи частной соб­ственно­сти и парламентской демократии.

Развязанная правыми радикалами кампания за принятие закона о люстрации в конечном итоге способ­ствовала более тесным контактам левых партий между собой (Коммунистиче­ская партия Чехии и Моравии, Коммунистиче­ская партия Словакии, И. Свитак, З. Млынарж и др.), а также усиливало стремление последних начать переговоры с более умеренными демократами, ориентирующимися не на сиюминутные лозунги, а на долговременные цели. Например, один из ведущих представителей движения «Обще­ственно­сть против насилия», министр внутренних дел и будущий руководитель Словакии — В. Мечиар предложил либо сжечь основные документы Службы безопасно­сти, либо законсервировать ее архивы на не­сколько десятилетий, начав строитель­ство демократии «с нуля». Его мнение, однако, не было самым авторитетным даже в рамках его соб­ственной организации. Однако дискуссия о люстрации перекинулась на Словакию и приняла там весьма о­струю форму, породив даже слухи о готовящемся «левом путче» типа переворота 1948 г. и т.д. В марте 1991 г. впервые ясно обнаружилась тенденция к союзу «Платформы за демократиче­скую Словакию» В. Мечиара и словацкими националистами.

Слухи о «путче» усилили позиции сторонников люстрации и декоммунизации, подтолкнув принятие соответ­ствующего закона в октябре 1991 г. Начавшаяся кампания в поддержку люстрации, совпав с проведением в жизнь радикальной программы рыночных реформ, автором которой был лидер «Граждан­ской демократиче­ской партии» В. Клаус, со всеми ее послед­ствиями, по­степенно стала подрывать позиции бывших диссидентов. Умеренные демократы все больше предпочитали ориентироваться на создание нового альянса, формируемого из представителей старого коммунистиче­ского истеблишмента и руководителей СМИ. В. Гавел подписал закон, выразив одновременно свое недоволь­ство его жестоко­стью, между тем как символ «пражской весны» 1968 г., председатель парламента А. Дубчек отказался по­ставить свою подпись, усмотрев противоречие между законом о люстрации и уже ратифицированным парламентом списком индивидуальных прав и свобод. Позиция А. Дубчека в дальнейшем была поддержана международными организациями по правам человека и Советом Европы, справедливо усмотревшим в чехословацком и во многом аналогичном ему болгар­ском люстрационных законах применение архаиче­ского критерия коллективной вины по отношению к коммунистиче­­ским чиновникам.

Анализируя кампании по декоммунизации в странах Центральной и Во­сточной Европы и общий тон прессы и телевидения, следивших за развернувшимися многочисленными скандалами, которые усиливали ажиотаж, но одновременно и неясно­сть подхода к самой проб­леме, большин­ство нейтрально настроенных аналитиков по­стоянно подчеркивают крайне отрицательный травмирующий характер, который эта кампания имела для обще­ственного сознания и политиче­ского дискурса. «После нежной революции, — отмечает чеш­ский политолог Ю. Балаж, анализировавший кампанию по люстрации в Чехословакии, — настало время нежной юстиции Линча».

E. Ковач, специально изучившая роль венгер­ских СМИ в борьбе за «восстановление справедливо­сти», также отмечала избирательный подход к проб­леме ответ­ственно­сти за прошлое. «Тогдашняя госбезопасно­сть, тайная служба режима Кадара и советская армия, — писала она, — были объектом для обсуждения в СМИ, в то время как нацистское прошлое или вина режима Хорти в период между двумя войнами замалчивались». Такого рода избиратель­-
но­сть в конечном счете ударила рикошетом по самим СМИ.

Когда в связи со скандалом, разгоревшимся после показа отснятого оппозиционной группой кинематографистов фильма «Черный ящик» (январь 1990 г.), стало ясно, что новое коммунистиче­ское правитель­ство сохранило, несмотря на многочисленные декларации, тайную службу безопасно­сти и ведет слежку за политиками из новых оппозиционных партий, в Венгрии началась подлинная «охота на ведьм», в том числе после опубликования так называемого «списка III / III», содержавшего имена бывших агентов. Предложенный в августе 1990 г. фракцией «Венгер­ского демократиче­ского форума» «план правосудия» резко «перевел стрелку» политиче­ского дискурса из сферы «историче­ской ответ­ственно­сти» и «восстановления справедливо­сти» в сферу юридиче­­ских преследований, которым могли подвергнуться (в силу крайней растянуто­сти «плана») 80 000 членов ВСРП.

В ноябре 1991 г. после жаркой телевизионной дискуссии между представителями Венгер­ского форума и ВСРП по поводу венгер­ского варианта «закона о люстрации» (проект Зетеньи-Такача) президент А. Гонт отправил этот проект в конституционный суд для проверки его законно­сти. Когда в марте 1992 г. суд признал проект антиконституционным, активисты Венгер­ского форума развязали в СМИ кампанию, предметом которой была легитимно­сть самого конституционного суда.

В дальнейшем, используя контроль над телевидением и радио, правитель­ство инициировало новую истериче­скую кампанию по проверке «чистоты прессы», вернее тех газет, которые не разделяли официальную позицию. В результате «проверка прессы» и люстрация со­ставили в политиче­ском дискурсе как бы единый комплекс. Обсуждение темы декоммунизации приняло ритуализированный характер, появились новые «герои», «еретики» и «ренегаты».

В итоге решение оказалось соломоновым: венгер­ский парламент принял в марте 1994 г. закон, предписывавший обследование государ­ственных деятелей высшего ранга на предмет сотрудниче­ства с секретными службами и участия в репрессиях 1956 г., но фонды архивов госбезопасно­сти были опечатаны (как и в Болгарии, Польше и Румынии) на не­сколько десятков лет (в Венгрии до 1 июля 2030 г.).

Почти идентичные результаты декоммунизации в большин­стве по­сткоммунистиче­­ских стран свидетель­ствовали, что она может рассматриваться, в известном смысле, скорее как «эмоцио­нальный проект». Вместе с тем нельзя недооценивать влияние этих кампаний как на обще­ственное сознание, так и на социально-политиче­­ские институты, включая СМИ.

В 1996 г. немецкий политолог Г. Фер, подводя итоги декоммунизации в Польше дал следующее ее определение: «Конфликт, связанный с декоммунизацией в Польше, свидетель­ствует о наличии у него символиче­­ских и стратегиче­­ских параметров. Декоммунизация является со­ставной частью политиче­ской борьбы новых элит, направленной на создание основ изменившейся политиче­ской среды в результате проведенной в 1989 г. смены системы. Речь идет о семантиче­­ских стремлениях политиче­­ских акторов равным образом запечатлеть новые содержательные значения справедливо­сти, права и политиче­ского прошлого. С этим связана и другая предпосылка, освещающая стратегиче­­ские параметры политиче­ского дискурса: декоммунизация и “люстрация” являются со­ставными частями стратегии мобилизации политиче­­ских элит и партий в конкурентной борьбе за влиятельные позиции в обще­ственной и политиче­ской жизни Польши».

Быстрая смена в поль­ских СМИ различных образцов и подходов к декоммунизации свидетель­ствует также о том, что эти кампании имели во всех странах идентичную внутреннюю логику: начинаясь со вполне мирных заявлений, они в дальнейшем, по мере нарастания конфликтов, превращаясь в обличительный и разоблачительный шквал взаимных обвинений только для того, чтобы в конце концов «уйти в песок», о­ставив за собой многочисленные следы ненависти в травмированном обще­ственном сознании.

Как известно, сразу после первого тура выборов 6 июня 1989 г. представитель Солидарно­сти К. Модзелев­ский сделал в прессе заявление о том, что бывшая оппозиция, получив власть, не пойдет по пути преследований. Это заявление было подтверждено новым премьером Т. Мазовецким, призывавшим отказаться от «мести за прошлое и реванша за причиненную несправедливо­сть». «Поляки должны, — объявил он в первом правитель­ственном официальном заявлении, — открыть новую главу своей истории. Ненависть должна быть изгнана из их взаимных отношений, иначе она могла бы стать огромной разрушительной силой». В каче­стве центральной стратегиче­ской установки поль­ский политолог A. Михних определил в «Gazeta Wyborсza» «альянс демократиче­ской оппозиции с реформист­ским крылом лагеря власти».

Позиция, занятая редакцией «Gazeta Wyborza», однако, сразу вызвала отпор со стороны радикально настроенных антикоммунистов. «Важным элементом будущего польской обще­ственной жизни, — предо­стерегал теоретик поль­ских правых радикалов М. Качин­ский, — является союз между “Солидарно­стью” и ПОРП. Среди многих возможно­стей налицо альянс элит обеих организаций. В некоторых отзывах, особенно в “Gazeta Wyborsza” утверждается, что работа в этом направлении ведется интенсивно. Это означает угрозу новой гегемонии. Основу такой партии со­ставляли бы комитеты граждан. Их разнородно­сть не была бы слишком большой проб­лемой, если предполагать рыхлую партийную структуру (как в Америке). Эта концепция означает, что варшав­ская элита из “Солидарно­сти” и ПОРП стала бы править под прикрытием одной партии. Про­стые активисты должны были бы удоволь­ствоваться влиянием на мест­ном уровне. Это означает преобладание левой элиты. Все другие не имели бы никакого влияния и никаких шансов».

Следующим этапом стал лозунг «ускорения», выдвинутый радикальной оппозицией осенью 1990 г. в период президент­ских выборов. Этот лозунг стал центральным пунктом «стратегии мобилизации» Альянса центра — союза, превратившего идею декоммунизации в основную тему политиче­ской борьбы, в которую по­степенно включились все СМИ.

Само понятие «декоммунизация» впервые было использовано на I съезде Альянса в марте 1991 г. и включало в себя требование «десятилетнего карантина» для функционеров ПОРП, к которому в дальнейшем прибавлялась и традиционная люстрация. Несмотря на категориче­­ский отказ министра внутренних дел Билецкого опубликовать какие-либо имена, кампания продолжала развертываться в связи с предложением Альянса принять специальный закон о декоммунизации, который признал бы коммунистиче­скую партию «криминальной и преступной организацией», «ограничив ответ­ственно­сть министер­ством обще­ственной безопасно­сти и военной информации»[9].

Сама кампания началась летом 1992 г. в связи с падением правоцентристского правитель­ства Ольшев­ского, когда стало извест­но о намерении и способах опубликования министром внутренних дел Мацеревичем списка предполагаемых сотрудников службы безопасно­сти из числа поль­ских политиков высшего ранга. Это был своеобразный сигнал, означающий ясно выраженное намерение «преодолеть» систему «круглого стола», усилив поляризацию политиче­ской жизни, разделив обще­ство на сторонников «христиан­ской ориентации» и «старой системы». Тон задал сам президент Л. Валенса в интервью для газеты «Речь Посполита»: «Смертельная борьба со старой системой, с номенклатурой и красными продолжается. [Ее суть] — о­ставаться с левыми или с духом польской нации. Народ должен понять, что ценно­сти левых не воплощают польского духа».

Это заявление было вполне в духе многих других, напечатанных в ежедневных газетах, как, например: «коммунистов необходимо уничтожить; если к ним и дальше проявлять терпимо­сть, для поляков это отзовется местью» или «коммунизм опирается на людей, отобранных на основе негативной селекции» и т.п.

С легкой руки Л. Валенсы и его окружения милитарист­ский стиль и дихотомные образы, основанные на противопо­ставлении «друзей — врагов», «своих — чужих», характерные для тоталитарного стиля пропаганды, чрезвычайно быстро проникли в поль­ские СМИ, которые из орудия передачи информации стали превращаться, по выражению польского политолога Я. Фрас «в сред­ство расстрой­ства обще­ственной коммуникации и воспрепят­ствования спонтанному диалогу».

Словесная агрессия стала обычным оружием всех политиче­­ских сил, оскорбления и инсинуации — чрезвычайно заурядным явлением, свидетель­ствующим о низких стандартах обще­ственного поведения и моральном уровне политиче­­ских оппонентов. Само понятие «оппонент» стало звучать в СМИ, в парламенте и в предвыборных плакатах как «враг», с той, конечно, разницей, что политиче­­ские враги, которые в коммунистиче­­ские времена должны были быть прежде всего уничтожены, сегодня должны быть оклеветаны и оскорблены.

На страницах газет типичными стали такие обозначения, как «агенты», «дельцы», «невежды», «лгуны», «буржуазные диктаторы», «тайные коммунисты» («розовые»), «мафия», «номенклатура», «тупоговые», «клоуны», «воры», «предатели». Слово «номенклатура», которое, казалось, должно было исчезнуть, наоборот, оказалось эффективным орудием политиче­ской борьбы. Оно вновь ожило в понятии «новая номенклатура», которое стало употребляться по отношению к людям, представляющим различные политиче­­ские ориентации, но объединенные тем, что они занимают высокое положение в государ­ственном аппарате. В новом обличье возродились и другие привычные понятия «большевистская ячейка», «наиболее активные члены партии», «большевики» («белые большевики»).

И, конечно, возникли неологизмы, например, «олшевики» (сторонники премьер-министра Ольшев­ского). После выборов 1993 г. слово «коммуна», использовавшееся прежде в антитолитарном смысле, стало вновь использоваться во фразах типа «возвращение к временам коммуны».

В итоге подобные «идеологиче­­ские послания», окрашенные во все цвета популистско-агрессивной риторики, проникли практиче­­ски во все сферы обще­ственной жизни и сознания, затронув даже такой оплот польской историче­ской традиции и культуры, как католиче­ская церковь. Если в самом начале кампании нормальной дихотомией считалось противопо­ставление «мы», т.е. сообще­ство «католиче­­ских поляков», и «они» — «люди коммуны», то в дальнейшем многие католики в соответ­ствии с логикой декоммунизации оказались в противоположном лагере в связи с тем, что понятие «коммунист» расширилось чрезвычайно. «Образ врага» воплотился в понятиях «тайные коммунисты», «по­сткоммунисты», «католиче­­ские левые» и про­сто «левые».

Комментируя такие расширительные толкования, М. Фик писала в «Gazeta Wyborcza»: «В этом смысле каждый может превратиться в коммуниста: тот, кто выступает против введения религиозного образования в школах, не говоря уже о тех, кто был против законодатель­ства, запрещающего аборты… Сегодня коммунистом может быть мистик; человек, который в другой стране и в другое время считался бы вполне подходящим, может стать коммунистом. Любой, кто поддерживает зарубежный или поль­ский капитал или даже их обоих, может стать коммунистом. Коммунист может принадлежать к любому типу идеологиче­ской партии или он может вообще не принадлежать ни к какой партии».

В польской печати после 1991 г. такие нейтральные прежде слова, как «христианин», «церковь», «католик», «священник», «орден» или «духовен­ство» приобрели негативный смысл. Священников стали называть «черными» в противоположно­сть «красным». Особую роль в антикатоличе­ской пропаганде играл еженедельник «Nie» («Нет»), издаваемый известным экспертом по массовой пропаганде Е. Урбаном, названным публично «Геббельсом периода чрезвычайного положения» (начала 1980‑х гг.).

Подвергаясь атакам справа и слева, католиче­­ские газеты, по мнению поль­ских аналитиков, также вышли из границ нейтрально­сти, заняв воин­ствующую или даже фундаменталистскую позицию. «В Польше продолжается битва, — писала в апреле 1993 г. католиче­ская газета “Niedziela” (“Неделя”), — она происходит в центре Европы и мы защищаем главные позиции христиан­ства. Если мы уступим, кто о­становит наступающий атеизм?».

Промежуточный финал кампании по декоммунизации, в которую включились и католиче­­ские силы, был курьезным. Резюмируя итоги политиче­ской борьбы накануне парламент­ских выборов в сентябре 1993 г., принесших победу партиям социалистиче­ской ориентации, один из наиболее рьяных приверженцев декоммунизации В. Гржанов­ский отмечал с известной долей иронии: «Декоммунизация не играла никакой значительной роли даже среди католиков в ходе выборной кампании. Когда люди живут в тяжелых условиях, такого рода акции теряют свою грузоподъемно­сть».

Заключительным аккордом разыгравшейся в Польше грандиозной политиче­ской комедии можно считать политиче­скую борьбу между Л. Валенсой и А. Кваснев­ским на президент­ских выборах осенью 1995 г. Предвыборная кампания в печати вышла за рамки даже тех этиче­­ских норм, которые установились после 1991 г. Обе стороны обвиняли в печати друг друга в коррупции. Главный (и небезосновательный) расчет Л. Валенсы заключался в том, что антикоммунистиче­­ские организации Польши, в том числе и его бывшие сторонники из левого и правого крыльев «Солидарно­сти», забудут перед лицом угрозы победы социалистов старые обиды и разногласия и поддержат его на выборах. Когда эти надежды частично стали оправдываться и рейтинг Л. Валенсы поднялся накануне 19 ноября 1995 г. до 51% (5 ноября — 33% против 35% у А. Кваснев­ского), воодушевленный президент принял вызов своего соперника, потребовавшего двух телевизионных дебатов.

Теледебаты обернулись для Л. Валенсы настоящей катастрофой. Он никогда не умел налаживать связи с СМИ даже в годы своей наивысшей популярно­сти. Во время первой встречи Л. Валенса вел себя воин­ственно и грубо, ограничившись перед миллионами телезрителей давно набившей оскомину и к тому же неуклюжей антикоммунистиче­ской риторикой. А. Кваснев­ский, наоборот, вел себя уважительно, был сдержан, проявлял большую информированно­сть и явно демонстрировал перед зрителями стремление к примирению. Под конец дебатов А. Кваснев­ский почтительно протянул Валенсе руку, которую от отказался пожать, в оскорбительной форме предложив молодому по­сткоммунистиче­скому лидеру «пожать свою ногу». Уже после первых теледебатов А. Кваснев­ский мог позволить себе открыто назвать себя победителем, заявив в интервью прессе, что «Польша не заслуживает президента, который выражается по-скот­ски».

Результаты выборов 19 ноября 1995 г. полно­стью подтвердили этот прогноз. Они показали, что умение использовать СМИ в соответ­ствующем направлении стало важнейшим фактором политиче­ского процесса и в по­сткоммунистиче­­ских странах. Вместе с тем ситуация, сложившаяся в СМИ стран Центральной и Во­сточной Европы и тот тип журналистики, который в них преобладает, заставляет присоединиться к мнению многих специалистов, утверждающих, что медиакратиче­­ские претензии интеллигенции, проявившиеся столь ярко в начальный период реформ в форме «журналистского по­стмодерна», на самом деле имели весьма архаиче­­ский характер домодерна или даже квазимодерна.

Весьма близкая к странам Центральной и Во­сточной Европы картина эволюции СМК наблюдается и в посткоммунистиче­ской России. Исследование современных россий­­ских СМИ, равно как и само понятие «современный», употребляемое по отношению к ним, определяются, на наш взгляд, тремя основными историче­­скими точками отсчета:

принятием Закона СССР от 12.06.1990 № 1552-1 «О печати и других сред­ствах массовой информации», запретившем цензуру и внесудебное закрытие газет и радиовещательных станций в СССР;

принятием россий­­ским Верховным Советом нового Закона РФ от 27.12.1991 № 2124-1 «О сред­ствах массовой информации», который подтверждал с различными вариациями основные положения старого закона;

октябрь­ским политиче­­ским кризисом 1993 г., создавшим в России новое правовое и конституционное поле, изменившее не только развитие политиче­ского процесса, но и положение и роль россий­­ских СМИ.

По своему содержанию и направленно­сти оба вышеуказанных закона были демократиче­­скими: в первом безусловно отразились и пришедшие вместе с «перестройкой» в 1985 г. гласно­сть и плюрализм обще­ственного мнения, со­ставившие эпоху в эволюции политиче­ского сознания не­скольких поколений россиян; во втором — россий­­скими законодателями и президентом было подтверждено намерение продолжать реформы политиче­­ских институтов в направлении преодоления традиций старой советской олигархии и создания подлинно демократиче­ской плюралистиче­ской политиче­ской системы.

После событий в октябре 1993 г. ситуация значительно видоизменилась.

В настоящее время уже ни у кого не вызывает сомнений тот факт, что именно борьба за контроль над СМИ, развернувшаяся на заключительном этапе «перестройки», во многом предопределила развитие политиче­ского процесса в России после окончательного краха горбачев­ской политики.

И в «по­стперестроечный» период, начавшийся после потерпевшего неудачу августов­ского «путча» 1991 г., политика пришедших к власти «демократов» по отношению к СМИ во многом сохраняла преем­ственно­сть с большевистской практикой удушения свободы печати. Эта традиция отнюдь не была завершена в 1991 г. «Иначе как революционным нигилизмом, — отмечали в 1994 г. В. Гельман, В. Игрунов и С. Митрохин, — нельзя назвать и политику россий­­ских властей в отношении сред­ств массовой информации, которая по доавгустов­ской инерции диктовалась установкой на захват информационных каналов. Протекционизм в отношении “своих изданий” и создание (неправовым путем, в угоду конкретным лично­стям) пропагандист­ских структур типа Федеральной тел адиовещательной службы “Россия” или Федерального информационного Центра не только наносили объективный вред свободе печати и вели к снижению и без того низкого уровня отече­ственной журналистики, но способ­ствовали усилению поляризации социальных сил».

Как уже отмечалось выше, первоначальный импульс, данный эпохой «гласно­сти», создал предпосылки независимо­сти и плюрализма в сфере массовых коммуникаций. Эти предпосылки, есте­ственно, не имели прецедентов в новейшей истории России. И в отече­ственной, и в зарубежной научной литературе уже неоднократно высказывалась мысль о том, что, по выражению Д. Бенна, «плюрализм в россий­­ских СМИ зависит, помимо прочих вещей, от права, экономиче­­ских факторов, калибра журналистов, а в прин­ципиальном плане его последним прибежищем является обще­ственное мнение».

Начавшиеся в 1992 г. экономиче­­ские преобразования сразу выявили основные «критиче­­ские точки» соотношения и взаимодей­ствия экономики и права в прин­ципиально новых политиче­­ских условиях. Новизна ситуации особенно наглядно демонстрируется особенно­стями развития современной россий­ской печати.

На рубеже перестройки появилось огромное количе­ство газет и журналов. Сравнительный анализ россий­ской издательской политики с аналогичными процессами в странах Центральной и Во­сточной Европы показывает, наряду с общими тенденциями, некоторые суще­ственные расхождения. К примеру, ни одно из «диссидент­ских» печатных изданий не приобрело в дальнейшем общероссий­ского статуса, не стало общенацио­нальной газетой или журналом. Таким образом, газеты и журналы после 1991 г. можно разделить на две основные группы: официально издваемые в совет­ский период и вновь основанные после исчезновения СССР.

Эволюция официальных совет­ских газет в целом была сходной с их центральноевропей­­скими аналогами, включая и соответ­ствующую «семиотиче­скую стратегию»: большин­ство их сохранило прежние названия, изменяя содержание, способы, характер обработки и подачи материалов. Учредителями большин­ства старых газет стали журналист­ские коллективы. Тем самым позиция изданий стала превоначально напрямую зависеть от политиче­­ских ориентаций и предпочтений их издателей и спонсоров.

Например, газета «Советская Россия» получила новый подзаголовок — «Независимая народная газета», по­степенно превратившись в один из основных органов антиельцин­ской оппозиции. Напротив, газета «Известия», на страницах которой на протяжении десятилетий велась активная борьба с «инакомыслием», выйдя из под контроля Верховного совета России после проведенной ее главным редактором И. Голембиов­ским приватизации в пользу трудового коллектива, превратилась во вполне проправитель­ственный орган, хотя первоначально 90% ее финансовых по­ступлений со­ставляли доходы от рекламы и она могла считаться само­стоятельной. Не имея подобных источников доходов, газета совет­ских коммунистов «Правда» с 1992 г. финансировалась Я. Яникосом — грече­­ским миллионером, в то время как учрежденная 19 августа 1991 г. единолично Е. Яковлевым «Общая газета» сразу стала претендовать на роль выразителя идей «новой демократии» и ориентировалась на отече­ственные фонды. «Россий­ская газета» — бывший орган Верховного совета РСФСР превратилась в правитель­ственный официоз, тогда как «Комсомольская правда» была на первых порах дей­ствительно независимым органом с демократиче­ской ориентацией, сохранив тем самым свою традиционную популярно­сть среди читателей.

В этих условиях за сохранением прежних названий, во многом связанным со стремлением журналистов укрепить старые связи и обеспечить преем­ственно­сть, скрывались самые различные тенденции и реальный процесс размежевания политиче­­ских сил.

Важно подчеркнуть, что «семиотиче­ская стратегия» оппозиционной прессы с самого начала воспринималась пришедшими к власти «демократами» как источник дополнительной угрозы. Так, назначенный после октябрьского переворота 1993 г. новым министром информации В. Шумейко начал свою деятельно­сть с запрета 15 оппозиционных газет и попытки заставить «Правду» и «Советскую Россию» изменить названия и по­ставить новых редакторов. Попытка оказалась неудачной, поскольку суд признал эти дей­ствия правитель­ства незаконными. Возглавляемая А. П. Прохановым газета «День» стала выходить под новым названием «Завтра», возможно, выбранным по прин­ципу противопо­ставления проправитель­ственной газете «Сегодня» или же как символ будущей мести.

При всем различии стартовых позиций, россий­ская печать в начале 1990‑х гг. сталкивалась с теми же трудно­стями, вызванными ро­стом инфляции и резким сокращением доходов стремительно люмпенизирующегося населения, с которыми сталкивались другие по­сткоммунистиче­­ские страны. В определенном смысле, ситуация, сложившаяся в россий­­ских СМИ в период создания неономенклатурного государ­ства оказалась уникальной. Но и к ним, конечно, полно­стью относится вывод, сделанный исследователем процессов демократизации СМИ в странах Центральной и Во­сточной ЕвропыС. Сплихалом: приватизация сама по себе не может гарантировать свободу печати.

Стремясь удержать контроль над информационным про­стран­ством и рынком, государ­ство сохраняло в своих руках основные типограф­ские мощно­сти и распределение бумаги, а также гигантскую структуру почтовых отделений и сеть киосков. Ро­ст инфляции и усиление налоговых тягот приводили к закрытию многих газет или к прио­становке их издания, как это произошло, например, с «Независимой газетой» в 1995 г. В результате газетные тиражи значительно сократились и ведущая роль в распро­странении информации стала переходить к телевидению.

Уже в 1993 г. тираж россий­­ских газет уменьшился на 47% по сравнению с 1991 г., причем тираж центральной прессы сократился более, чем наполовину. Аналогичное положение сложилось и в журнальной сфере: за пять лет реформатор­ской деятельно­сти тиражи журналов в России упали в 20 раз. В настоящее время общее направление развития печати можно представить следующим образом: в результате экономиче­ского и социального кризиса, поразившего страну, газеты и журналы по­степенно утрачивают ту роль, которую они когда-то играли в совет­ский и «перестроечный» периоды. Большин­ство читателей подписываются только на одну газету, вместо не­скольких, как это было в недавнем прошлом. Регио­нальная пресса стала обгонять центральную по тиражу. Уже в 1993 г. в регионах продавалось мест­ных газет на 7 млн копий больше, чем общероссий­­ских. В 1994 г. эта цифра возросла до 11 млн.

Тираж многих центральных газет в период между 1991 и 1995 гг. стал резко сокращаться. Например, тираж «Известий» упал с 4,7 млн копий до 811 тыс., «Правды» — с 2,628 млн до 204 тыс., «Литературной газеты» — с 1,2 млн до 325 тыс. Продажа наиболее популярного в СССР политиче­ского еженедельника «Аргументы и факты» сократилась с 24,527 млн копий до 4,2 млн. Но даже, несмотря на столь стремительное сокращение тираже к концу 1995 г. этот еженедельник читался каждым четвертым россиянином[10]. Для сравнения «Известия» и «Правду» читали в этом году соответ­ственно только 4% взрослого населения, «Комсомольскую правду» — 16%.

Последующие годы также свидетель­ствуют о том, что даже наиболее популярные газеты и журналы не могут сравниться по степени распро­странения в воздей­ствия с телевидением, которое в 1993 г. было до­ступно 95% россиян.

Такое резкое падение роли прессы было во многом вызвано развернувшейся в начале 1990‑х гг. борьбой за власть, одним из важнейших моментов которой было установление жесткого контроля над СМИ и ограничение влияния оппозиции. «Для сведения до минимума возможно­сти получения “нежелательной информации” через оппозиционные газеты и журналы, — отмечал А. Корин, — прямое их запрещение могло раньше времени высветить суть “демократиче­­ских перемен”, был взят курс на резкое ограничение тиражей неудобных периодиче­­ских изданий. При помощи фискальной и ценовой политики “реформаторы” создали условия, при которых издания любой периодики становилось экономиче­­ски невыгодно. На практике подобная политика фактиче­­ски означала сведение до минимума значения печатной периодики, до недавнего времени одного из наиболее дей­ственных сред­ств массовой информации. Одновременно была внедрена система всевозможных материальных льгот для послушных изданий, которая была призвана по­ставить издание газет и журналов в прямую зависимоcть от лояльно­сти к установившемуся режиму (т.е. слегка завуалированная система информационного контроля). Заодно можно было ненавязчиво подкармливать столь много сделавших для воцарения демнуворишей “независимых журналистов”».

Именно данный, запущенный центральной властью, механизм установления контроля над СМИ был затем воспроизведен во всех регионах, создав чрезвычайно благоприятные предпосылки для второго этапа приватизации — перехода ведущих газет и журналов под контроль новых россий­­ских магнатов.

Инициативную роль в этом процессе стали играть приватизационные дей­ствия, предпринятые госчиновниками и «новыми рус­скими» в сфере электронных СМИ. В 1993 г. был осуще­ствлен «базовый прорыв», разрушивший некогда монолитную систему единого россий­ского радио- и телевещания. Возникли две коммерче­­ские телекомпании — Шестой телеканал (ТВ-6) и Независимое телевидение — НТВ. Потенциальная аудитория первой — около 60 россий­­ских городов, второй — до 100 млн зрителей в европей­ской части России.

Создание коммерче­ского телевидения на основе аккумуляции частных капиталов происходило в рамках гораздо более обширного процесса формирования крупных финансовых олигархиче­­ских групп при самой прямой, непосред­ственной поддержке государ­ства. «Типичная россий­ская финансовая группа, — отмечает россий­­ский политолог В. Сафрончук, — имеет следующие признаки: 1) во главе группы обычно стоит банк и финансовая держательская компания (холдинг); 2) в нее входят не­сколько промышленных компаний либо одной, либо не­скольких отраслей, а также торговые и сервисные предприятия; 3) предприятия, входящие в группу, организованы в форме акционерных компаний закрытого или открытого типа…; 4) финансовая группа, как правило, связана личной унией с правитель­ством, т.е. имеет своих представителей в правитель­стве или имеет в со­ставе своего руковод­ства бывших высоких правитель­ственных чиновников; 5) финансовые группы борются между собой за контроль над наиболее лакомыми кусочками бывшего обще­ственного пирога и в то же время связаны переплетающейся сетью взаимных финансовых участий; 6) группа контролирует то или иное СМИ (газета, журнал, телевизионный канал)».

Захват СМИ и включение их в систему финансовых и корпоративных связей диктуется не только исключительной прибыльно­стью бизнеса в этой сфере (прежде всего, размещение рекламы на телевидении), но и необходимо­стью обработки умов в нужном для олигархии направлении, а также для ведения информационной войны друг против друга (что, конечно, не исключает временных союзов между отдельными группами в целях совмест­ной борьбы с конкурентами).

Для приватизации и последующего установления контроля над СМИ новоявленными банкирами и предпринимателями применялась одна и та же, весьма элементарная, прошедшая проверку во время операций с промышленными предприятиями схема: начальная стоимо­сть объектов предельно занижалась правитель­ственными чиновниками, а затем эти объекты сразу или в не­сколько приемов передавались новым владельцам. В отличие от крупных предприятий, которые распродавались сначала за приватизационные чеки — ваучеры, а затем на аукционах различного типа (в том числе и на так называемых залоговых, придуманных В. Потаниным), газеты, журналы и телекомпании приобретались, как правило, по частям путем перекупки крупных и мелких пакетов акций. Устанавливаемые цены были низкими, в частно­сти потому, что участники аукционов, пользуясь услугами подкупленных чиновников, покупали пакеты акций государ­ственных предприятий не за свои, а за бюджетные деньги, которые передавались им как уполномоченным Госбанка. Государ­ство терпело огромные убытки, ничего не получая в бюджет, а на рынке ценных бумаг возникла сюрреалистиче­ская картина. Так, в приведенной журналистом А. Минкиным в «Новой газете» таблице цен, установленных Госкомимуще­ством (ГКИ), сумма акций, уплаченных только за редакцию «Известий» — 15 396 000 руб., была только в 3,5 раза ниже цены гигантского нефтяного концерна «Лукойл» и почти в два раза выше цены Краснояр­ского алюминиевого завода.

Процесс приватизации, т.е. поглощения основных традиционных россий­­ских СМИ новоявленными корпорациями имел столь же разрушительные для них послед­ствия, как и для промышленно­сти или в сфере экспорта. Прин­ципиальным обстоятель­ством, обу­словившим довольно стремительную их деградацию, стало не отсут­ствие государ­ственной поддержки как таковой, а подчинение чиновников на всех уровнях управления неокорпоративной «логике». Это обстоятель­ство во многом способ­ствовало возрождению многих элементов традиционной номенклатурной цензуры при формальном сохранении внешних атрибутов гласно­сти, свободы печати и распро­странения информации.

Основным моментом многочисленных интерпретаций современной россий­ской корпоративной политики, предлагаемых отече­ственными и зарубежными специалистами, как правило, является характеристика особенно­стей сформировавшейся в России системы управления.

Например, Р. Cаква в статье «Режимная система в России», исходит из определения «режимная демократия» в своем подробном описании россий­ского политиче­ского ландшафта. Под данным понятием подразумевается «гибридная система, объединяющая демократию и авторизтаризм», которая возникла в результате «незаконченной революции», когда «структура власти изменила свои формы, но традиционное подчинение политиче­ского процесса правящим элитам приняло новые формы; отношения соб­ственно­сти видоизменяются, в то время как политика и экономика о­стаются недифференцированными. Прямым след­ствием этой ситуации является преобладание режимных отношений (хотя и нерегулярных) над политиче­­ским сообще­ством и упорядоченным управлением».

«Режимная демократия» стала складываться после падения коммунистиче­ской системы в августе 1991 г. на основе «отчетливого и нестабильного альянса» части россий­ской бюрократии, заим­ствовавшей идеологиче­скую программу от либералов‑западников, с фрагментированными демократиче­­скими движениями, которые играли роль союзников. «Новому режиму, — по мнению Р. Саквы, — не удалось институционализировать ни политиче­ского влияния социальных движений посред­ством партийных форм представительного правления, ни соб­ственной ответ­ственно­сти перед обще­ством путем создания законодательной власти или полноценных коммуникативных структур, таких как СМИ и другие элементы плюралистиче­ского граждан­ского обще­ства». В итоге демократиче­­ские движения 1989—1991 гг. были поглощены тем, что теперь называют «партией власти», сформировавшей псевдо-партийную систему и превратившей после октября 1993 г. обще­ственные организации и парламент в политиче­­ских маргиналов.

Возникающие различных сферах оппозиционные настроения и дей­ствия преодолеваются не посред­ством политиче­­ских соглашений, но путем рекрутирования потенциальных оппозиционеров в партию власти. Такая система, названная Д. Дайкером «кооптационной олигархией», способна активно паразитировать на демократиче­­ских процедурах. Ее главным противоречием является по­стоянно воспроизводимая напряженно­сть между «аморфным государ­ством» (слабыми юридиче­­скими, фискальными и административными структурами) и гипертрофированным бюрократиче­­ским аппаратом. В историче­ском плане это противоречие отражает процесс приспособления основных элементов советской системы к новым обстоятель­ствам. Главной тенденцией в данном процессе является «приватизация политики» и персонализация процесса принятия политиче­­ских решений.

Таким образом, возникший режим личной власти Ельцина рассматривается западными политологи в каче­стве архаиче­­ский политиче­ской формы, даже если его функции легко могут выглядеть модернизирующими и прогрессивными. Традиционные прин­ципы «бюрократиче­ской тайной политики» оказались органично включенными в «новые технологии власти», способ­ствующие формированию системы «демократии без демократов».

Р. Саква и многие другие зарубежные политологи усматривают главную причину создания «режимной демократии» в России в самом характере перехода от коммунизма к либеральной демократии при отсут­ствии «либерального класса» — основного носителя цивилизованных капиталистиче­­ских отношений и либеральных ценно­стей. В этих условиях узкая группа, монополизирующая политиче­скую власть и экономиче­ское господ­ство (которые сливаются и становятся практиче­­ски неразличимыми), является выразителем тенденции «по­сткоммунистиче­ского неотрадицио­нализма», возникшей уже в период разложения советской системы в 1970—1980‑е гг.

Развитие системы массовых коммуникаций (включая современные россий­­ские СМИ), по крайней мере, пока не противоречит данной тенденции. Как и слабые политиче­­ские партии, СМИ рассматриваются нынешней политиче­ской элитой в каче­стве важного орудия внутриклановой борьбы, а также «обработки умов» и такой манипуляции обще­ственным сознанием, которые в перспективе будут обеспечивать приемлемые формы политиче­ской мобилизации.

Для до­стижения этих целей правящими кругами сделано уже немало. По мере сращивания финансовой олигархии с государ­ственным аппаратом их объединенный контроль над СМИ становится все более прочным и всеобъемлющим. Почти все центральные и многие регио­нальные СМИ уже находятся под контролем финансовых групп и поддерживающих их чиновников.

Первоначально ведущую роль в процессе концентрации СМИ, бесспорно, играла финансовая группа, возглавляемая В. Гусин­ским. Финансовым центром этой группы — «Мо­ст-банком» был основан в 1993 г. независимый частный телевизионный канал — НТВ. (77% акций, о­стальные распределены среди сотрудников НТВ). «Мо­ст-банк» основал газету «Сегодня», контролирует издатель­ство «7 дней», публикует одноименную газету и журнал «Итоги», купил радио­станцию «Эхо Москвы». В начале 1997 г. все, контролируемые «Группой Мо­ст» СМИ были объединены в само­стоятельный холдинг «Медиа-Мо­ст», который возглавил сам В. Гусин­ский, уйдя формально со всех о­стальных по­стов основанной им корпорации и сосредоточив внимание в сфере информационного бизнеса. Помимо указанных выше изданий, в сферу влияния «Медиа-Мо­ст» входили такие популярные центральные газеты как «Москов­ский комсомолец», «Москов­ская правда», «Вечерняя Москва», «Куранты», «Литературная газета». Холдинг контролирует москов­ский телеканал МТК. Число зрителей НТВ к 1997 г. превышало 100 млн. К апрелю 1997 г. число подписчиков «НТВ‑плюс» — программы спутникового телевещания по пяти каналам — до­стигло 50 000.

Стремительное расширение информационной империи В. Гусин­ского было прио­становлено неудачной попыткой «Мо­ст-банка» приобрести 25‑процентный пакет акций «Связьинвеста». Победу на аукционных торгах 25 июля 1997 г. одержал конкурирующий консорциум, возглавляемый банком ОНЭКСИМ, принадлежащим В. Потанину. В результате, как известно, эта победа вызвала новый виток информационной войны между основными банков­скими группами.

Окончательное формирование «партии власти» произошло после президент­ских выборов 1996 г. Именно с этого периода переход ряда ближайших сотрудников Б. Ельцина непосред­ственно к руковод­ству новых информационных компаний стал дополнительным свидетель­ством теснейшего сращивания интересов «новых рус­ских» и президентской администрации. Оказав Б. Ельцину услуги в ходе избирательной кампании и получив за это огромные льготы от правитель­ства, руководители новых финансовых империй пытаются решить новую, важную для них, задачу — сформировать соответ­ствующий имидж нового режима.

Следует признать, что информационная политика, которую проводит «партия власти», является производной от норм, установленных в СМИ их нынешними соб­ственниками. В зарубежной прессе эти нормы оценивались одним из западных аналитиков следующим образом: «Нынешний Агитпроп, по сравнению с которым совет­ская пресса времен “застоя” начинает казаться верхом объективно­сти и плюрализма».

Сама тенденция, когда нет политиче­ской цензуры, хотя есть цензура коммерче­ская, переходящая в политиче­скую, возникла, в извест­ном смысле, спонтанно, в результате целого ряда развивавшихся параллельно процессов. Как уже отмечалось выше, не последнюю роль в возникновении «новой информационной политики» сыграли медиакратиче­­ские претензии перестроечной и по­стперестроечной интеллигенции вообще и сотрудников СМИ в частно­сти, стремившихся «войти в элиту» и активно пропагандировавших в газетах и на телевидении «новую систему ценно­стей». Альянс редакторов и журналистов с политиками и финансистами по­степенно проложил путь к установлению тотального контроля «партии власти» над СМИ, благодаря которому «реформаторам» удалось на начальной стадии «реформ» прикрыть столь явно торчавшие «уши» конечных целей приватизации.

Одновременно шел процесс «кадровых перестановок» в СМИ — «реформаторы» не про­сто поменяли руковод­ство, как это обычно делается в подобных случаях, но и пошли на такие беспрецедент­ные шаги, как перетряска всех кадров, вплоть до техниче­­ских сотрудников, и практиче­ская замена программного репертуара, вплоть до самых невинных научно-популярных передач. Конечным результатом подобной целенаправленной деятельно­сти, как отмечал Ф. Хайет, стала полная потеря прессой и основными телеканалами своей независимо­сти. Любые попытки выхода из под контроля пресекались самым решительным образом. Например, стремление главного редактора «Известий» И. Голембиов­ского, лавируя между враждующими хозяевами газеты (49,7% акций у концерна «ЛУКОЙЛ», близкого к бывшему премьеру В. Черномырдину, и 25% у банка ОНЭКСИМ), создать своему изданию имидж независимо­сти закончилось его отставкой, а в дальнейшем изгнанием ведущих журналистов (типа «золотого пера» России — О. Лациса), вынужденных создать в 1997 г. новые «Известия».

В итоге после президент­ских выборов 1996 г. в России возникло совершенно новое информационное про­стран­ство. Прокоммунистиче­­ские («Советская Россия», «Правда») и национал-патриотиче­­ские («Завтра» и др.) издания оказались в положении политиче­­ских маргиналов: власть имущие не только делают вид, что не принимают эти издания всерьез, но и открыто используют и обыгрывают традиционные для этих изданий патриотиче­­ские темы и лозунги.

Подобный вывод является отражением ситуации, когда законы преданы забвенью и россий­­ские СМИ оказались вне правового поля. Этот факт был вынужден признать в мае 1998 г. сам президент Б. Ельцин, утверждавший в своем выступлении на открытии ежегодного форума международного Института прессы, что «в России уже почти не о­сталось независимых СМИ, для которых главное — выразить мнение народа, своих читателей, телезрителей, радиослушателей. СМИ… все более зависимыми от тех, кто заказывает им музыку: от частных соб­ственников, а те “иногда ведут себя, как худшие цензоры, они открыто вмешиваются в редакционную политику”».

Еще раньше, 16 апреля 1997 г. (в день, когда Госдума приняла по­становление, ограничивающее возможно­сти для россий­­ских телекомпаний транслировать ее заседания, экс-президент СССР) М. Горбачев заявил в конгрессе США, что практиче­­ски все россий­­ские СМИ куплены и используются противобор­ствующими политиче­­скими кланами.

Если отвлечься от свой­ственных политиче­скому процессу России (равно как и стран Центральной и Во­сточной Европы) гиперболизированных эмоций и попытаться представить основное направление эволюции СМИ в этих регионах, то можно прийти к следующему заключению. По многим аспектам в России чрезвычайно контрастно проявились наиболее типичные элементы формирующейся новой по­сткоммунистиче­ской модели информационной политики. Внешне она имеет немало сходных черт с американ­ской моделью: в обеих странах слабо­сть и фрагментарно­сть политиче­­ских партий способ­ствовали превращению президента в главную фигуру и объект наиболее пристального внимания со стороны телевидения и прессы. В обеих странах процесс коммерциализации СМИ принял крайние формы, оказывая негативное влияние на характер освещения политиче­­ских кампаний, превратившихся в разновидно­сть развлекательных телешоу, которые открыто использовались в целях политиче­ской рекламы и манипуляций. И тут, и там оппозиции потребовалось много лет для того, чтобы добиться для себя эфирного времени и иметь возмож­-
но­сть непосред­ственно вести полемику.

В России основные пороки, свой­ственные американ­ской модели, приняли воистину гипертрофированный характер. Ни в одной стране претензии играть роль «четвертой власти» не проявились столь открыто и вместе с тем нелепо, а иногда и совершенно беспомощно. Причины беспомощно­сти власт­ных претензий являются общими для всех по­сткоммунистиче­­ских СМИ, но в России их можно наблюдать особенно наглядно. Отсут­ствие прочных традиций демократиче­ского участия пытались компенсировать «сверхгласно­стью», на которую, соб­ственно, и сделали первоначальную ставку политики «новой волны», обрушившие на стремительно погружавшееся в пучину экономиче­ского кризиса население бе­сконечные потоки телепропаганды. Ее конечная неэффектив­но­сть определялась самим фактом прише­ствия в СМИ огромного количе­ства политикан­ствующих маргиналов, компенсирующих свой дилетант­ский непрофессионализм усиленным тиражированием пошлейших идеологиче­­ских клише. Поэтому вполне есте­ственно, что для нового поколения «медиакратов» и новоявленных «телезвезд» тоталитаризмом является любая попытка обще­ственно­сти утвердить свое право на выражение мнений, противоречащих политиче­ской линии хозяев СМИ.

Противодей­ствуя этим попыткам, владельцы основных россий­­ских телеканалов использовали некоторые технологии, дей­ствительно заим­ствованные из опыта ведения информационной войны. Характеризуя такие методы, применяемые США и странами НАТО в различных регионах (в том числе и в России), эксперт в области информационной безопасно­стиВ. Кот особенно выделяет, в частно­сти, следующие из них:

информация о некоторых явлениях, событиях только с негативной интерпретацией («одно­сторонний негативный вентиль»); его вариант — соединение негативного информационного потока с определенной нрав­ственно-этиче­ской трактовкой события;

распро­странение информации с позитивной интерпретацией («одно­сторонний позитивный вентиль»);

создание избыточной информации («открытый вентиль») — сброс в обще­ство информации в объеме, превышающем средний уровень, причем этот объем должен быть заведомо превосходящим возможно­сти переработки и усвоения информации адресным субъектом; в результате происходит «срыв рацио­нальной деятельно­сти» его сознания (а также, фрустрация на уровне обще­ственного сознания), послед­ствием развития которого является синдром «толпы» (на телевизионном уровне);

создание не­скольких избыточных информационных потоков с противоположными оценочными суждениями (метод «дву­стороннего открытого вентиля»);

эпизодиче­­ский режим («случайная утечка информации»), чаще используемая для дезинформации;

периодиче­­ский режим, который обычно применяется для создания со­стояния устойчивого привыкания (реклама, транслирование по телевидению, изображение на денежных купюрах РФ двуглавого орла, не являющегося официальным гербом и т.д.) и ряд других приемов.

Нет никаких сомнений в том, что подобные приемы манипуляции и обработки обще­ственного сознания применялись «партией власти» в ходе выборов и для организации многочисленных «кампаний поддержки» тех или иных мероприятий правитель­ства и президентской администрации.

Для россий­ского политиче­ского дискурса, равно как и для стран Центральной и Во­сточной Европы была характерна тенденция к предельной идеологизации. Если прежде казалось, что пресса, радио и телевидение в СССР и странах «народной демократии» была сверхидеологизированной, то уже первые дебаты в период «бархатных революций» и в «по­стперестроечный» период развеяли этот миф. Та удивительная легко­сть, с которой коммунистиче­­ские СМИ сдали свои позиции в идеологиче­ской конфронтации с западными конкурентами и диссидент­ствующими «медиакратами», была самым наглядным свидетель­ством слабо­сти совет­ского идеологиче­ского аппарата, который к концу «перестройки» уже мало кто принимал всерьез.

Вместе с тем эффективно­сть западной идеологии во многом определялась системой жесткого контроля над СМИ, осуще­ствляемого не столько правитель­ствами, сколько скрытыми центрами власти. Уже в 1950‑е гг. американ­ский политолог Г. Лассуэл называл США «высоко манипулируемым обще­ством», а автор самого термина «медиакратия» — Р. Дебре обращал внимание на «загадку согласованно­сти», выражающуюся в том, что наиболее популярные газеты и журналы взаимозаменяемы до того, что можно говорить о суще­ствования однородного газетно-журнального про­стран­ства.

В тенденции к сверхидеологизации политиче­ского процесса, которая столь отчетливо выражена в информационной политике нынешних хозяев россий­­ских СМИ, просматриваются, таким образом, закономерно­сти, характерные и для западной традиции. Прин­ципиальное различие со­стоит в том, что, ведя явно неравную информационную войну против левой оппозиции, являясь активным проводником псевдолиберальных ценно­стей, обеспечивая абсолютное преобладание западных коммерче­­ских программ и видеопродукции на отече­ственном телевидении, главные россий­­ские СМИ нередко выступают как весьма эффективное орудие «новой колонизации», или, если воспользоваться термином А. А. Зиновьева, «западнизации», одним из субъектов которой являются современные западные магнаты СМИ типа Р. Мэрдока или С. Берлускони.

С аналогичными проб­лемами после Второй мировой войны столкнулись страны «Третьего мира», став объектом информационной экспансии со стороны США и других развитых стран. Например, в начале 1970‑х гг. 80% всей информации, публиковавшейся в латиноамерикан­ских газетах, по­ставлялось двумя крупнейшими информационными агент­ствами — «Ассошиэйтед Пресс» (АР) и «Юнайтед Пресс Интернейшенл» (UPI). На преодоление такой зависимо­сти потребовалось не­сколько десятилетий, причем никто не может в настоящий момент утверждать, что этот процесс уже завершен. «Сегодня, — отмечал чилий­­ский политолог Ф. Рейес-Матта, — журналистика в Латин­ской Америке пока еще погруженная в среду коммуникационного потребления, которая привязывает ее к глобальной продукции, должна быть способной усвоить и понять интересы своей мест­ной аудитории. Она должна приспособиться к экономиче­ской и технологиче­ской модернизации и свободной рыночной экономике, сторонниками которой выступают ведущие политики, в то время как огромное большин­ство все еще живет в бедно­сти. Наконец, она должна найти новые методы обучения прин­ципам журналистики для того, чтобы приспособиться к изменениям, свой­ственным новым источникам, новым акторам и новым сред­ствам распределения».

К сожалению, в настоящее время Россия сталкивается с аналогичным выбором. Поиск новых факторов нацио­нальной идентично­сти невозможен в «информационный век» без разработки стратегиче­ской линии, которая должна стать альтернативой политике, проводимой до сих пор псевдолиберальной элитой. Такая политика во многом была продолжением традиционной советской, поскольку она опиралась на инстинктивное доверие основной массы населения к лозунгам и стереотипам официальной пропаганды, к печатному слову. Это доверие, сформировавшееся за десятилетия манипулятивной обработки обще­ственного сознания, теперь переживает, пожалуй, самый глубокий кризис за всю историю суще­ствования россий­­ских СМИ.

Будет ли он преодолен — покажет ближайшее будущее. Но представляется совершенно очевидным, что без глубоких реформ всех сред­ств социальной коммуникации попыткам интеграции страны в мировое информационное про­стран­ство может вновь прийти на смену изоляционистская парадигма с неизбежным новым витком информационного террора.

Вопросы и задания для самопроверки

Какие подходы к определению понятия «политиче­ская коммуникация» суще­ствуют в политиче­ской науке?

Какое место занимает политиче­ская коммуникация в структуре СМК?

В чем со­стоит специфика понятий «политиче­ское про­стран­ство» и «политиче­­ский процесс»?

Какие уровни политиче­ской коммуникации вы можете выделить?

Как определить основные формы взаимодей­ствия между коммуникатором и аудиторией?

Каким образом соотносятся понятия «реклама», «PR», «имидж» и «пропаганда»?

Какие классификации политиче­ской рекламы представлены в современной политологии?

Что представляет собой «черный PR»?

В чем особенно­сти воздей­ствия новых электронных СМИ на массовое сознание?

Какова роль электронных СМИ в возникновении новых политиче­­ских технологий?

Какую роль играют СМИ в президент­ских выборах в США?

В чем со­стоят различия в управлении СМИ в США и Западной Европе?

Какие современные модели информационно-политиче­ского менеджмента вы можете выделить?

Какие факторы играли главную роль в формировании политиче­­ских коммуникаций в по­сткоммунистиче­­ских странах?

Какое воздей­ствие оказывала политика «люстрации» на отношения СМИ и государ­ства в странах Центральной и Во­сточной Европы?

Какую роль в процессе декоммунизации играла концепция «новой медиакратии»?

Какие основные тенденции и этапы формирования информационной политики в по­сткоммунистиче­ской России вы можете выделить?

Суще­ствует ли в современной России «режимная демократия»?

Какие политиче­­ские технологии получили в России особое распро­странение?

Литература

Основная литература

Багдикян, Б. Монополия сред­ств массовой информации / Б. Багдикян. — М., 1987.

Бретон, Ф. Взрыв коммуникации. Рождение новой идеологии / Ф. Бретон, С. Пру. — М., 1990.

Гуторов, В. А. Свобода информации в по­сткоммунистиче­ской России — миф или реально­сть? / В. А. Гуторов, Л. В. Давыдов // Европей­ская конвенция о правах человека: теоретиче­­ские проб­лемы и практика реализации в современной России. — М., 2002.

Иголкин, А. Пресса как оружие власти / А. Иголкин // Ярлыки и мифы. — М., 1996.

Кара-Мурза, С. Г. Власть манипуляции / С. Г. Кара-Мурза. — М., 2007.

Луман, Н. Медиа коммуникации / Н. Луман. — М., 2005.

Луман, Н. Реально­сть массмедиа / Н. Луман. — М., 2005.

Мельник, Г. С. Mass Media: психологиче­­ские процессы и эффекты / Г. С. Мельник. — СПб.: Издательство СПбГУ, 1996.

Пугачев, В. П. Сред­ства массовой коммуникации в современном политиче­ском процессе / В. П. Пугачев // Вестник Москов­ского университета. Сер. 12. Политиче­­ские науки. — 1995. — № 5.

Шестопал, Е. Б. Образы власти в по­стсоветской России. Политико-психологиче­­ский анализ / Е. Б. Шестопал. — М., 2004.

Дополнительная литература

Гаджиев, К. С. Политиче­ская наука / К. С. Гаджиев. — М., 1994.

Кот, В. Поле борьбы — информационное про­стран­ство / В. Кот // Военный парад. — ноябрь-декабрь 1997.

Лисицкая, А. ОРТопедиче­ская модель / А. Лисицкая // Новая газета. — 01—07.12.1997. — № 48.

Марков, Б. В. Виртуальная реально­сть: телекратия и развитие коммуникативной культуры / Б. В. Марков // Первый Россий­­ский философ­ский конгресс. Человек — Философия — Гуманизм. Т. IX. Основные доклады и обзоры / под ред. Ю. Н. Солонина и Д. А. Гущина. — СПб., 1998.

Михальченко, И. А. Информационные войны и конфликты идеологий в условиях геополитиче­­ских изменений конца ХХ века : автореф. дисс. канд. политич. (наук) / И. А. Михальченко. — СПб., 1998.

Оссов­ский, В. Л. Массовая информация и обще­ственное мнение молодежи / В. Л. Оссов­ский. — Киев, 1990.

Bagdikian, B. H. The Media Monopoly. 4th ed. / B. H. Bagdikian. — Boston: Beacon Press, 1992.

Baláž, J. Eine sanfte De Kommunisierung? Der Lustrationsdiskurs nach der «sanften Revolution» in den tchechischen und slowakischen Medien / J. Baláž // Öffentliche Konfliktdiskurse um Restitution von Gerechtigkeit, politische Verantwortung und nationale Identität. Institutionenbildung und symbolische Politik in Ostmitteleuropa in memoriam Gábor Kiss. Berliner Schriften zur Politik und Gesellschaft im Sozialismus und Kommunismus. Hrsg. von Krisztina Mämicke-Gyöugyösi. — Bd. 9: Peter Lang, 1996.

Bartkowski, J. Public Opinion and «Decommunization» in Poland / J. Bartkowski // The Politics of Democratic Transformation: Poland after 1989. / Ed. by J. J. Wiatr. — Warsow, 1993.

Berelson, B. Voting / B. Berelson, P. Lazarsfeld, W. Mc Phee. — Chicago, 1954.

Beyme, K. v. Auf dem Weg zur Wettbewerbsdemokratie? Der Aufbau politischer Konfliktstrukturen in Osteuropa / K. v. Beyme // Staat und Demokratie in Europa. — Opladen, 1992.

Gurevitch, M. Political Communication Systems and Democ­ratic Values / M. Gurevitch, J. G. Blumber // Media Power in Politics / еd. by Doris A. Graber. — 3‑d еdition. — Washington: CQ Press, 1994.

Political Communication / ed. S. H. Chaffee. — Beverly Hills: Sage, 1975.

17.1. Политиче­­ский конфликт как социальное явление

Политиче­­ский процесс, содержание которого можно трактовать как различные формы взаимодей­ствия политиче­­ских субъектов, включает в себя в том числе и конфликтные взаимоотношения акторов.

Понятие «конфликт» для целого ряда зарубежных и отече­ственных исследователей является имманентно присущим самому феномену власти. Власть ассоциируется с противо­стоянием, сопротивлением, принуждением, санкциями и другими «негативными коннотациями», поэтому большин­ство авторов включают конфликт в число неотъемлемых элементов власт­ных отношений.

Так, В. Ледяев пишет: «Власть часто связана с конфликтом, некоторые формы власти подразумевают конфликт само собой». В первую очередь, этот тезис относится к власти политиче­ской. Некоторые авторы утверждают даже, что политика уже сама по себе выступает ничем иным, как глобальным конфликтом. «Конфликт проявляется во многих сочетаниях и формах, включая драматиче­­ские со­стязания на выборах на высокие обще­ственные по­сты, грандиозные конституционные баталии по поводу фундаментальных прин­ципов, а также горькие столкновения по поводу противоречивых политиче­­ских вопросов, касающихся земных проб­лем, возникающих в ежедневной жизни государ­ства», — отмечает американ­ский политолог Т. Павлак. Такая расширительная трактовка сущно­сти политиче­­ских коллизий обеспечивается присут­ствием политиче­ской со­ставляющей в любой разновидно­сти конфликта. Венгер­ский исследователь К. Кульчар утверждает: даже внутрилично­стные конфликты, выступая как противоречия между интересами, информацией и ценно­стями индивидуума, могут проявляться и как политиче­­ские конфликты.

Для западной науки с ее богатыми традициями в области конфликтологиче­ской парадигмы вообще характерна исключительная поливариантно­сть методологиче­­ских оценок и подходов к определению феномена политиче­ского конфликта. Поэтому и сегодня продолжается дискуссия относительно содержания указанной категории, несмотря на ставшие уже классиче­­скими определения, которые даны в работах Л. Коузера, К. Боулдинга, Р. Дарендорфа и др.

Классик европей­ской политиче­ской науки М. Дюверже в работе «Введение в политику» (1961) по­строил свою теорию на понятиях конфликта и интеграции.

Он последовательно рассматривает биологиче­­ские, психологиче­­ские, демографиче­­ские, обще­ственно-экономиче­­ские и культурные факторы при анализе различных форм политиче­ского конфликта. В результате этого анализа автор приходит к выводу, что в любом обще­стве сосуще­ствуют конфликты, интеграция и эволюция, причем последняя никогда не устранит все обще­ственные коллизии. Именно с этих позиций Дюверже критикует марксизм, который рассматривает коммунизм в каче­стве своеобразного «золотого века».

Француз­ский исследователь стремится к содержательному анализу противоречий, когда рассуждает и о природе горизонтальных и вертикальных политиче­­ских конфликтов, поскольку конфликт между индивидуумами, группами и классами одного уровня отличается от противо­стояний между субъектами и объектами власти так же, как борьба в рамках политиче­ского режима — от борьбы за режим.

Аналогично различие между открытыми конфликтами демократиче­­ских систем и латентными конфликтами систем недемократиче­­ских. Политиче­­ские конфликты, считает М. Дюверже, сосредоточены вокруг проб­лемы власти, определяемой системой факторов, доминирующими в которой являются социально-экономиче­­ские факторы.

В целом все интерпретационные теории политиче­ского конфликта условно можно разделить на два типа. Первые в центр внимания ставят непримиримые социально-политиче­­ские (прежде всего, классовые) противоречия, разрешаемые исключительно радикальным путем (наиболее типичной в этом отношении является теория марксизма). Вторые рассматривают конфликт как обще­ственную аномалию и делают акцент на исследовании факторов, способ­ствующих установлению социального мира и равновесия. Диапазон точек зрения очень широк, и начало ему положил структурно-функцио­нальный анализ, сосредоточившись на вопросах урегулирования конфликтов.

Так, в ряде концепций плюралистичной демократии конфликт между политиче­­скими партиями рассматривается как иллюзорный: крупные партии, реально претендующие на власть, декларируют одни и те же ценно­сти, поэтому между ними невозможен настоящий конфликт, самое большее — конкуренция. Отсюда в масштабах всего обще­ства становится вполне реальным консенсус.

Например, концепция Д. Аптера («Введение в политиче­­ский анализ», 1973) перекликаясь с консоциальной теорией А. Лейпхарта («Демократия в многосо­ставных обще­ствах. Сравнительное исследование», 1997), настаивает на необходимо­сти различения политиче­ской конкуренцией и политиче­ского конфликта. В первом случае столкновение интересов разыгрывается по заранее созданному сценарию, в последнем же, напротив, речь идет о нарушении обще­ственных норм. Политиче­ская стабильно­сть имеет место, если в политиче­ском процессе борьба за материальные блага и позиции в обще­ственной иерархии обу­словлена правилами, т.е. осуще­ствляется в рамках конкуренции.

Американ­ский исследователь выделяет три степени и три формы обще­ственных конфликтов в зависимо­сти от того, происходит ли столкновение предпочтений (кооперация), интересов (конкуренция) или основных ценно­стей, и только в последнем случае можно говорить о подлинном, открытом конфликте. Отсюда главный вопрос со­стоит в том, как трансформировать конфликты ценно­стей в конфликты интересов, т.е. в конкуренцию или прямо в кооперацию.

Д. Аптер называет основные правила урегулирования конфликтов в этих условиях:

для успешного решения конфликтных противо­стояний необходимо соблюдение следующих прин­ципов: стабильная коалиция, деполитизация, взаимно­сть права вето, прин­цип пропорцио­нально­сти, компромисс и концессия;

опора исключительно на институт большин­ства не способ­ствует регулированию конфликтов, а, напротив, обо­стряет их;

урегулирование конфликтов посред­ством до­стижения за короткий срок нацио­нальной идентично­сти не только не приносит успеха, но может привести к масштабному применению насилия и давления;

большое значение в урегулировании конфликтов принадлежит лидерам конфликтующих групп. Только они могут сыграть положительную и эффективную роль. Про­стые члены группы выполняют только негативные функции;

наличие мотивации в регулировании конфликтов необходимо, если элита начинает этим заниматься.

Американ­ская политиче­ская система, пишет Д. Аптер, чаще всего критикуется за то, что две крупные политиче­­ские партии декларируют одни и те же ценно­сти, поэтому между ними невозможен подлинный конфликт, самые суще­ственные их разногласия приобретают форму конкуренции, в некоторых вопросах преобладает кооперация. Основной вывод, который делает исследователь, со­стоит в следующем: урегулирование конфликтов — прерогатива конкурирующей элиты, ждущей от масс не участия, а поддержки.

Этой же позиции придерживается и Р. Даль в своей концепции полиархии («Полиархия», 1971): суть урегулирования конфликтов во взаимной гарантии терпимо­сти к интересам друг друга со стороны групп, уча­ствующих в конфликте ценно­стей.

Несомненную значимо­сть в трактовке природы конфликтов представляет социально-политиче­ская концепция П. Бурдье. Она актуальна уже потому, что автор, исходя из теоретиче­­ских посылок классиков конфликтологиче­ской парадигмы, предлагает свой подход к трактовке сущно­сти и динамики социальных коллизий. Сегодня этот подход представляется более релевантным обще­ственным процессам рубежа столетий, нежели труды основателей конфликтологии.

Формирование социальных классов, групп и их агентов, конфликтных и конкурентных отношений между ними француз­ский социолог связывает с неравным распределением капитала — экономиче­ского, культурного, социального, престижного. Причем способ функционирования различных групп изначально двой­ствен. С одной стороны, они суще­ствуют «в вере в соб­ственное суще­ствование», что обозначено (маркируется) организациями и символикой, на этой вере основанных. С другой стороны, эта вера не есть чистая фикция, благодаря институтам, ответ­ственным за воспроизвод­ство этой веры.

Сложная структура классов, социальных групп и их фракций, а также совокупно­сть капиталов и видов «соб­ственно­сти» и со­ставляют социальное про­стран­ство. Экономиче­­ские и культурные различия между группами выступают в каче­стве объективных разграничителей этого про­стран­ства. Социальное про­стран­ство включает конкретные поля деятельно­сти, где и происходит конфликт в разных формах. Политиче­­ские, экономиче­­ские, духовные и другие конфликты и есть столкновения указанных социальных сил на соответ­ствующих полях за удовлетворение или защиту своих интересов. При этом конфликтны не только интересы больших социальных групп, не только дей­ствия политиче­­ских партий, отражающих эти интересы, но и представления в голове самого индивида относительно программ и кандидатов на власт­ные статусы и роли.

Важнейшая идея П. Бурдье заключается в том, чтобы выяснить, каким образом и как агенты разных классов, классовых фракций и групп, имеющих в своем распоряжении различные виды капитала, соб­ственно­сти, дей­ствуют, объективируют свой габитус в структуре социального про­стран­ства с целью поддержания или расширения своих позиций и соб­ственно­сти.

Проб­лема заключается в том, что граница между конфликтом, разногласиями и ситуациями, в которых высказываются взаимные претензии, отнюдь не всегда перерастающие в конфликт, — эта граница очень тонкая и подчас не лежит на поверхно­сти, фиксация конфликтных ситуаций — задача чрезвычайно сложная. Отсюда идентификация конфликтных взаимоотношений требует ответа на следующие вопросы: кто выступает участниками (субъектами) конфликтов, каков предмет конфликта, как разворачиваются конфликтные противо­стояния, наконец, в чем заключаются наиболее эффективные технологии и инструментарий разрешения и урегулирования конфликтов.

Одно из наиболее удачных определений политиче­ского конфликта содержится в «Политологиче­ском словаре»: «Политиче­­ский конфликт — столкновение субъектов политики в их взаимном стремлении реализовать свои интересы и цели, связанные прежде всего с до­стижением власти или ее перераспределения, а также с изменением их политиче­ского статуса в обще­стве». Источником и основанием политиче­ского конфликта, считают авторы словаря, являются социально-экономиче­­ские противоречия, объективно присущие любому обще­ству, которые в кризисные и переходные периоды от одного историче­ского этапа к другому, приобретают конфликтную форму движения и разрешения, детерминированную несовместимо­стью коренных интересов субъектов политики. При этом отличие противоречия от конфликта заключается в том, что первое, выступая основанием политиче­­ских различий, может и не приводить к открытому противобор­ству, в то время как политиче­­ский конфликт имеет открытые формы противо­стояния и, как правило, осознан участниками. Речь идет о представлениях субъектов о самих себе и друг о друге, а также об условиях, в которых разворачивается конфликт.

Таким образом, со­стояние конфликтно­сти объективно присуще как обще­ственному развитию в целом, так и отдельным его сферам, в первую очередь политиче­ской.

Между тем в отече­ственной науке долгое время доминировало представление о том, что предназначение политики, государ­ственной власти заключается в поиске «баланса интересов», полно­стью устраняющего конфликт. Поскольку же идеологема «всеобщей цели» была базовой для советского обще­ства, то считалось, что найти такой баланс не представляет труда. Конфликты — сиюминутны и преходящи. Во власт­ных же структурах они вообще не должны иметь место — это является основным гарантом стабильного развития обще­ственной системы. В дей­ствительно­сти, конфликты, развернувшиеся в по­стсоциалистиче­ском обще­стве, есть проявление и порождение серьезных противоречий, которые не получали своего разрешения в рамках суще­ствовавшей системы, создавали своеобразный «мультипликационный» эффект, обо­стряя имевшиеся ранее латентные конфликты и приводя к возникновению новых.

При этом политиче­­ский конфликт не представляет собой совершенно уникального феномена обще­ственной жизни. На него распро­страняются общие характеристики любых социальных конфликтов. В первую очередь, это относится к участникам конфликтных взаимодей­ствий.

Субъектами (оппонентами) в политиче­­ских конфликтах могут выступать как отдельные индивиды, так и самые различные социальные группы, при этом объектом противобор­ства выступают власт­ные ресурсы как мощный распределительный инструмент.

Предмет конфликта, т.е. то, по поводу чего возникает конфликт между сторонами, чрезвычайно разнообразен: это может быть территория, право на использование ресурсов (например, мор­ских), власт­ные полномочия и т.д. Наиболее типичными предметами конфликтов выступают следующие: негативное отношение к режиму, территориальные претензии, наличие или отсут­ствие каких-либо прав или привилегий, этнонацио­нальные противоречия, импер­ские амбиции, экономиче­­ские проб­лемы, к которым относятся, например, вопросы налогово‑бюджетной политики, тарифы, коммерче­ского судоход­ства и др.

Система конфликтообразующих факторов исследуется в конфликтологии в рамках двух основных направлений:

структурного, которое связывается с анализом независимых переменных;

процедурного (здесь рассматриваются зависимые переменные).

В конфликтном противо­стоянии суще­ствуют два «слоя»: верхний, определяемый социально-экономиче­­скими и политиче­­скими параметрами, и нижний — ценно­сти и традиции, свидетель­ствующие о наличии или отсут­ствии «культуры согласия» в обще­стве. Этот нижний слой более всего соотносится с соб­ственно процедурными факторами и во многом определяет ориентацию на совмест­ные или одно­сторонние решения. Причем субъективные предпосылки (прежде всего, социо-культурные и социально-психологиче­­ские) конфликтов вплетены в ткань объективных (экономико-политиче­­ских) настолько тесно, что порой их автономное исследование представляется делом весьма сложным.

В то же время исследователи считают необходимым выделение не­скольких групп конфликтогенных факторов, определяющих о­строту противо­стояния и динамику развития политиче­­ских конфликтов:

социально-политиче­­ские факторы: политиче­­ский режим, особенно­сти политиче­ской системы и в целом политиче­­ских отношений оказывают самое серьезное воздей­ствие на уровень социальной напряженно­сти и конфликтно­сти в обще­стве;

социально-экономиче­­ские факторы, способные породить серьезные политиче­­ские противо­стояния. Так, фактор экономиче­ского неравен­ства традиционно рассматривался как одно из главных оснований социальных волнений и политиче­­ских потрясений. Фундаментальное обоснование этот фактор получил в классовой теории К. Маркса, признаваемой большин­ством современных исследователей вполне адекватной историче­скому контексту ХIХ в. Неравен­ство в распределении сред­ств производ­ства и социальных благ, а также вытекающее отсюда неравен­ство жизненных шансов, могут и сегодня рассматриваться в каче­стве важнейшей, хотя зачастую и неявной причины конфликтов. Помимо обще­ственного неравен­ства, экономиче­­ские факторы включают в себя экономико-географиче­­ские характеристики производ­ства, престижно­сть того или иного вида деятельно­сти, ее сложно­сть, тяжелые условия и те особенно­сти, которые свой­ственны той или иной отрасли;

этнокультурные факторы, представляющие собой совокупно­сть стереотипов в отношении представителей других этносов и приписывании им недоброжелательных установок в отношении себя;

социально-психологиче­­ские факторы. Психология возрастных, половых особенно­стей непосред­ственным образом отражается на эмоцио­нальных и других аспектах поведения людей.

Система обозначенных факторов наглядно демонстрирует: в политике идет борьба не только за обладание инструментами власти, ее ресурсов, но и за возможно­сть мобилизации различных социальных групп. Сводить сущно­сть политиче­ского конфликта лишь к завоеванию власти неправомерно, поскольку цели оппонентов в политиче­ской борьбе значительно шире, что показывает, в частно­сти, переплетение различных конфликтогенных факторов.

17.2. Типология политиче­­ских конфликтов

Важным условием анализа политиче­­ских конфликтов является создание их типологии. Сложно­сть решения этой задачи связана с идентификацией политиче­ского конфликта, заключается в том, что его можно расценивать как борьбу между корпоративно-клановыми группировками в структурах власти; как коллизию между реформаторами и контрреформаторами; как противо­стояние разных политико-идеологиче­­ских образований и т.д. Эта сложно­сть идентификации конфликтов определяется множе­ством пересекающихся в них противоречий и интерпретацией их в сознании участников. При этом зачастую происходит не про­сто взаимопересечение и накладка конфликтов друг на друга, но и их взаимное стимулирование таким образом, что вопрос о первично­сти какой-либо со­ставляющей лишается смысла.

Предлагаемые в литературе разнообразные типологии конфликтов исходят, как правило, из различных признаков, формальных норм или ценно­стных суждений. Так, с точки зрения областей их проявления, политиче­­ские конфликты разделяются на внешне- и внутриполитиче­­ские; по характеру их нормативной регуляции — на институционализированные и неинституционализированные; по возможно­сти их регулирования — конфликты с нулевой (не имеющие вариантов регулирования) и с ненулевой суммой; по временным основаниям — кратко-, средне- и долгосрочные конфликты; с точки зрения публично­сти — явные и латентные.

Последняя типология требует особого внимания, так как позволяет выделить следующие этапы развития конфликта.

Первая, латентная (скрытая) стадия, характеризующаяся социальной напряженно­стью, отмечена появлением чув­ства неудовлетворенно­сти суще­ствующим положением вещей, симптомов беспокой­ства. Эти симптомы включают, как правило, эмоцио­нальные реакции негативного плана, в том числе враждебно­сть и агрессию, а также утопичные надежды, проявляющиеся в разного рода фантазиях, но­стальгии по прошлому и т.д. Эта стадия охватывает как отдельные обще­ственные слои и группы, так и власт­ные структуры. Представители власт­ных элит испытывают сомнения и неуверенно­сть относительно правильно­сти выбранного курса. В рамках же обще­ственного мнения о­строта политиче­­ских проб­лем, несмотря на их неопределенно­сть, обнаруживается в теоретиче­­ских дискуссиях, полемике на страницах прессы и т.д.

Следующая стадия политиче­ского противобор­ства предполагает его институционализацию: предмет конфликта начинает осознаваться участниками. Внимание субъектов сосредотачивается на одной — двух болезненных проб­лемах: недоволь­ство государ­ственной политикой, деятельно­стью правитель­ства, неудовлетворенно­сть суще­ствующим статусом и пр. На этой фазе происходит по­степенная консолидация оппонентов, их мобилизация, а мнения становятся реальной силой. Субъекты начинают осознавать свои соб­ственные интересы и стремления противника. Данная стадия заканчивается обычно инцидентом. Инцидент — это повод для начала дей­ствий, он олицетворяет начало открытой борьбы за обладание объектом (ресурсом, ценно­стью). В каче­стве инцидента могут выступать:

изменение внешней по отношению к данному социуму или группе ситуации;

провоцирующие дей­ствия одного из оппонентов;

использование одной из сторон какой-либо спорной ситуации для начала конфликтных дей­ствий и т.д.

Третья стадия — это фаза открытого противобор­ства: его субъекты — движения, объединения, политиче­­ские партии становятся подлинной движущей силой, заметней ощущается роль политиче­­ских лидеров, оказывающих направляющее влияние на политиче­­ские процессы. В свою очередь, организованная оппозиция, начиная открытые дей­ствия, побуждает власт­ную элиту вступать в разного рода контакты и проводить ответные операции.

Если же власти бездей­ствуют, т.е. не пытаются разрешить коллизию (в правовых рамках или же с помощью применения силы), конфликт из социального, экономиче­ского или правового превращается в соб­ственно политиче­­ский. Резко расширяется его предмет: он начинает дей­ствовать по прин­ципу «воронки», т.е. втягивает в свою орбиту и делает спорными все новые проб­лемы. Расширяется со­став участников конфликта. Становится весьма реальным революционный взрыв, а на первый план все отчетливее выдвигаются силовые, вооруженные сред­ства подавления конфликта. Из сферы политиче­ского противобор­ства он переходит в разряд военного конфликта, когда вооруженное насилие используется в каче­стве главного сред­ства разрешения противоречий.

Стадия завершения конфликта, подчиняясь изложенному развитию событий, тем не менее отнюдь не всегда приобретает характер вооруженной борьбы. Политиче­­ский конфликт может разрешиться отставкой правитель­ства или роспуском парламента, отменой непопулярного решения, предо­ставлением требуемого статуса той или иной социальной или этниче­ской группе и т.д. Вооруженные формы свой­ственны лишь наиболее глубоким и масштабным политиче­­ским конфликтам типа революции, восстания, граждан­ской войны и т.д.

Еще один критерий типологии вводит М. Дойч, который предлагает классифицировать конфликты по типу их участников (лич­но­сть, группа, нация) и по видам отношений (внутри- и межсистемный уровни) следующим образом: внутри- и межлично­стные (индивидуально-психологиче­­ский уровень), внутри- и межгрупповой (социально-психологиче­­ский) и внутринацио­нальный и международный.

С другой стороны, классиче­ской стала типология выделения конфликтных ситуаций по статусной позиции их акторов: горизонтальные (лица или группы, не находящиеся в подчинении друг другу); вертикальные (оппоненты, находящиеся в иерархиче­ском соподчинении); смешанные, в которых представлены вертикальные и горизонтальные их со­ставляющие. Типология уровней конфликтов в политиче­ском анализе занимает особое место, поскольку определяющим для политиче­­ских отношений является их вертикальное измерение, т.е. именно отношения «господ­ства — подчинения». Как отмечают исследователи, вертикальные и смешанные конфликты со­ставляют 70—80% всех коллизий.

В свою очередь, западные политологи (например Д. Аптер) «вертикальные» конфликты подразделяют на конфликты макро- и микроуровня.

В основе макроконфликтов лежат противоречия между различными социальными группами — в данном случае это конфликт между властью и обще­ством в целом либо его со­ставляющими. Такого рода конфликты в России до­стигли своего апогея в конце 1980‑х — начале 1990‑х гг., когда отношения между старой номенклатурной элитой и социумом обо­стрились до крайно­сти.

Микроконфликты базируются на противо­стоянии внутри той или иной социальной общно­сти, например, применительно к политиче­ской элите это конфликты между ее основными частями (представительной и исполнительной), а также в рамках каждой из них.

Если применить эту типологию к нынешним россий­­ским условиям, то микроконфликты носят форму государ­ственно-административных конфликтов (между представительной и административной власт­ными структурами; между центральными, регио­нальными и мест­ными органами управления; внутри государ­ственных организаций и учреждений). Основу государ­ственно-административных противоречий со­ставляет неравновесно­сть полномочий законодательной и исполнительной ветвей власти.

Например, чрезмерно широкие функции в разработке внутренней и внешней политики резко диссонируют с практиче­­ским отсут­ствием контроля за ней со стороны парламента. Расплывчато­сть и неопределенно­сть компетенции двух ветвей власти вызывает ситуацию «перетягивания каната» и стимулирует желание взять на себя решение вопросов, имеющих пограничный или спорный характер, поэтому важной проб­лемой для нормального функционирования властей является четкое разграничение полномочий различных государ­ственных органов.

На лично­стном уровне такая конфликтная ситуация проявляется в смешении ролей и ценно­стных ориентаций представителей законодательной и исполнительной элиты, принимая форму вопроса: «Кто главнее?». При этом наиболее о­стрые схватки разворачиваются по проб­леме контроля и распоряжения соб­ственно­стью, а также назначения на ключевые места в органах государ­ственной власти.

Таким образом, содержание этих конфликтных противо­стояний может быть разное (например, функцио­нальное или статусно-ролевое), однако участниками коллизий выступают носители власти.

Макроконфликты имеют форму государ­ственно-правовых противоречий и выступают в виде конфликтов между государ­ством и лично­стью (проб­лемы соблюдения прав человека), государ­ством и правовым статусом ущемленных групп населения, между государ­ством (либо его отдельным институтом) и обще­ством. На макроуровне наиболее типичным случаем является различие статусов «верхов» и «низов», истэблишмента и массы, которое потенциально несет в себе конфликт.

Этот потенциал реализуется в двух полярных ситуациях, чаще всего наблюдавшихся в политиче­ской истории.

Во-первых, в ситуации, когда «верхи» усиливают свое власт­ное давление на «низы», а «низы» оказывают сопротивление, полагая, что вла­ствующая элита переступила допустимый предел. Во-вторых, когда «низы» интенсифицируют свои притязания на власть (например, требования расширения избирательных прав, права на создание политиче­­ских объединений, на участие в государ­ственном управлении и т.д.).

Ситуация последнего периода перестройки в нашей стране
(1989—1991 гг.) определялась конфликтом именно второго типа: массы отказывали в доверии власти и заявляли о своих суверенных правах на изменение политики, структуры, а затем и режима в целом.

17.3. Способы разрешения политических конфликтов

Понятием «технология» применительно к проб­леме урегулирования конфликтных ситуаций обозначается совокупно­сть наиболее эффективных приемов, способов, процедур, направленных на снижение социальной напряженно­сти и стабилизацию политиче­ской системы. При этом технологии включают в себя приемы до­стижения как немедленного, локального, кратковременного результата (тактика), так и глубинного, глобального, длительного эффекта (стратегия).

Технологии и инструментарий разрешения политиче­­ских конфликтов следует рассматривать в ракурсе проб­лемы соотношения роли интересов и ценно­стей как мотивов конфликтного поведения.

Соотношение интересов и ценно­стей дает возможно­сть идентифицировать конфликт как конфликт интересов или конфликт ценно­стей. Это соотношение может быть различным как в структурном плане (конфликтные группы гетерогенны, со­стоят из различных подгрупп, для одних из этих подгрупп в каче­стве основного стимула участия в конфликте могут выступать интересы, для других — ценно­сти), так и во временном аспекте: конфликт интересов может по мере развития перерасти в конфликт ценно­стей.

Отмечая сложно­сть идентификации подобного конфликта, Дж. Ротман пишет, что одним из атрибутов ценно­стного конфликта является его «неуловимо­сть». Другими словами, такой конфликт глубоко субъективен. Соперники, оказавшиеся в конфликте ценно­стей, иногда сами с большим трудом могут объяснить природу своего соперниче­ства. Когда конфликтующие стороны описывают свои спорные проб­лемы в категориях истории, событий или значимо­сти, внешнему наблюдателю может показаться, что он слышит различные рассказы. Субъективный опыт соперников формируется специфиче­ской культурной реально­стью и историче­­ским контекстом. Более того, восприятие соперниками друг друга различно. То, что одной стороне представляется как борьба за свободу, другой — как терроризм.

При конфликте ценно­стей предполагается смена политиче­ской системы, изменение правил политиче­ской игры. Практиче­­ски все политиче­­ские революции были проявлениями ценно­стных конфликтов. Процесс трансформации, переживаемый сегодня по­сткоммунистиче­­скими государ­ствами, также выступает в каче­стве такой разновидно­сти. При конфликтах подобного рода происходит столкновение различных систем ценно­стей, разных идеологий. Эти факторы обеспечивают их высокую интенсивно­сть и ожесточенно­сть.

В конфликтах интересов борьба происходит за обладание материальными или иными ресурсами. Интенсивно­сть такого конфликта обычно ниже, а компромисс сторон более реален. Примером подобных противо­стояний являются территориальные претензии государ­ств друг к другу (скажем, Японии к России относительно Курил).

Разведение конфликта интересов и конфликта ценно­стей прин­ципиально важно для проб­лемы разрешения политиче­­ских конфликтов. Сторонниками концепции конфликта интересов разработаны многочисленные методики разрешения на основе согласования интересов. Это практиче­­ски не приложимо к ценно­стным конфликтам (прежде всего, этнополитиче­­ским). Первые разрешимы потому, что объекты этих конфликтов, как правило, делимы либо могут быть использованы совмест­но. Дей­ственных механизмов разрешения ценно­стных конфликтов (в смысле устранения глубинных причин конфликтного противо­стояния) практиче­­ски нет. Поэтому переход конфликта идентично­стей в устойчивую латентную фазу можно рассматривать как оптимальный выход из ценно­стного конфликта.

Правда, несмотря на все сложно­сти ценно­стных конфликтов, следует помнить: само по себе наличие ценно­стных противоречий, а тем более различий у субъектов совсем не обязательно приводит к конфликту. Оно лишь создает условия для его возникновения.

Если все же ценно­стный конфликт все-таки возникает, то это вовсе не означает, что он вообще не может быть разрешен мирными сред­ствами. Как и все явления социальной жизни, ценно­сти развиваются и изменяются. Этот процесс изменений весьма длительный. Поэтому можно воздей­ствовать на ценно­сти участников конфликта, формируя их в том или ином направлении, активизировать те группы ценно­стей, которые приводят к смягчению конфликта, и т.п.

Подобных примеров в истории немало.

Американ­ский специалист по урегулированию политиче­­ских конфликтов К. Митчел приводит следующий. Во время борьбы против колониализма в ряде африкан­ских стран была выдвинута идея самоопределения. Впослед­ствии эта идея стала использоваться внутри самих этих стран, создавая опасно­сть их дезинтеграции, поскольку территорию данных государ­ств населяют разные этниче­­ские группы. Чтобы избежать этой опасно­сти, Кения, например, заявила, что прин­цип самоопределения применим только по отношению к ино­странному господ­ству, но не может быть использован внутри многонацио­нальных обще­ств в Африке.

Основные способы разрешения конфликтных ситуаций и типовые стратегии поведения в них укладываются в схему, предложенную К. Томасом.

Исследователь дифференцирует подходы к разрешению конфликтных ситуаций на два основных вида: рацио­нальный и деструктивный.

Рацио­нальный конфликт в конечном итоге завершается переговорным процессом, «снимающим» если не проб­лему, то, по крайней мере, о­строту напряжения. Наиболее успешной, с точки зрения эффекта в переговорах, ныне является смешанная («гибкая») стратегия поведения оппонентов: «Развитие доверительных отношений и, одновременно, до­стижение по­ставленных целей». Реализировать такую смешанную ориентацию очень непро­сто. Чаще используются «исключающие альтернативы»: «или — или», «победа — проигрыш», «дистрибутивно­сть — интегративно­сть». В динамике процесса доминирует намерение каждого до­стичь соб­ственных целей и помешать в этом другим. Отсюда повышенный уровень психологиче­ской напряженно­сти, канализируемый в агрессивно­сть.

В случае развития ситуации подобного рода речь идет о деструктивном конфликте. Его основными фазами являются следующие:

начальная, когда внимание участников вместо фокусировки на конфликтной проб­леме переносится на персоналии самих участ­ников. Фильтруются все информационные сигналы, по­ступающие из другого лагеря. Главным операцио­нальным методом становится тактика «возмездия» и манипулирование «образом врага»;

фаза разрастания — на этом этапе происходит игнорирование объективных фактов, оперирование слухами, фактиче­­ски отсут­ствует ответ­ственно­сть за слова и по­ступки;

фаза отчуждения и поляризации сторон — речь идет об активной вербовке сторонников, практиче­­ски полном перекрытии дискурсионных каналов. В результате конфликт из сферы деловой перемещается в сферу морально-психологиче­­ских отношений;

фаза применения насилия.

Для россий­­ских условий тема стратегиче­­ских подходов и тактиче­­ских приемов решения политиче­­ских конфликтов чрезвычайно сложна и пока недо­статочно разработана. Причин этому не­сколько.

Первая — ее инновационный характер. Если уж сама категория «политиче­­ские конфликты» институционализировалась в отече­ственной политиче­ской науке сравнительно недавно, то серьезной проработкой технологий их разрешения и урегулирования стали заниматься гораздо позднее.

Кроме того, в россий­ском социуме по-прежнему господ­ствуют неформальные нормы поведения, персонификация отношений, преобладание ценно­ст­но-рацио­нального подхода во взаимодей­ствиях — факторы, которые имеют своим результатом социальную неустойчиво­сть и неопределенно­сть. Обще­ственные перспективы связаны с укреплением формальных институтов, а также механизмов контроля за выполнением норм. Именно эти институты уменьшают степень неопределенно­сти путем установления устойчивой структуры взаимодей­ствия между политиче­­скими акторами.

Также историко-политиче­­ский опыт показывает, что вне организации групп интересов регулировать развитие политиче­ского конфликта крайне затруднительно, если вообще возможно: этому препят­ствует диффузный характер, рассеянно­сть, несвязан­-
но­сть противо­стоящих группировок и объединений. Поскольку же для россий­ской дей­ствительно­сти пока характерна именно такая аморфно­сть, разработка технологий разрешения политиче­­ских противоречий пока находится в начальной стадии.

В основу этих технологий положена методика зарубежных авторов, прошедшая апробацию и получившая заслуженное признание. Классиче­­скими с точки зрения разработки процедур разрешения политиче­­ских конфликтов являются работы Р. Фишера, У. Юри, А. Раппопорта, К. Томаса и др.

Крайне интересен и полезен опыт группы Л. Блумфильда, которая еще в 1960‑е гг. предприняла попытку формализованного анализа конфликта на основе базы данных и компьютерных программ. База данных, имевшаяся в распоряжении исследователей, включала в себя банк по 27 конфликтным ситуациям и мерам, предпринятым для ослабления конфликта. Программа обеспечивала прогноз относительно развития нового конфликта. Причем информация об этом новом противо­стоянии вводилась в машину в формализованном виде и сравнивалась с предыдущими случаями.

Такая модель нашла широкое применение в государ­ственных структурах США для аналитиче­ской поддержки при принятии решений в конфликтных ситуациях.

Успех в разрешении конфликтов во многом зависит от выбора стратегий его участ­никами. При этом под стратегией разрешения конфликта понимается ликвидация самой основы его суще­ствования, в то время как стратегия урегулирования нацелена на суще­ственное снижение социального напряжения между сторонами, когда устранение причины конфронтации оказывается невозможным.

Применение той или иной стратегии конфликторазрешения зависит от целей, которые участ­ники конфликта ставят в отношении друг друга.

Первая цель заключается в том, чтобы ликвидировать противника (в том числе и лишить его возможно­сти дей­ствовать — например, изоляция его).

Вторая предполагает изменение условий, в которых оппонент выдвигал нежелательные требования. Среди таких условий, определяющих «нежелательный курс» соперника, могут быть здоровье, свобода, активно­сть и целеустремленно­сть, физиче­ское, материальное и душевное благополучие его близких.

Третья цель исходит из тезиса об изменчиво­сти окружающей среды, поэтому сориентирована на трансформацию неблагоприятных обстоятель­ств на более подходящие без какого-либо внешнего вмешатель­ства (в том числе и со своей стороны). Если даже в новой ситуации противники сохранят желание противодей­ствовать, то, по крайней мере, может уменьшиться сила сопротивления оппонента, что позволит субъекту до­стичь своей цели с меньшими потерями. Третья цель, таким образом, предполагает ожидание смены интересов других участ­ников конфликтных взаимоотношений.

Четвертая цель, в отличие от предыдущих, рассматривающих других участ­ников как соперников, исходит из установки о возможно­сти партнер­ства между всеми субъектами самых сложных конфликтных ситуаций. Для этого нужно, чтобы участ­ники по­старались найти такие варианты решения спорного вопроса, которые позволили бы в максимальном объеме удовлетворить интересы всех субъектов отношений.

Соединение указанных целей с соответ­ствующими им акциями и представляют собой различные стратегии разрешения конфликтов.

Выделяется четыре варианта таких стратегий:

стратегия «силы» сориентирована на ликвидацию противника — либо как биологиче­ского организма, либо как дееспособного и свободного в выборе своих дей­ствий субъекта;

стратегия «уязвления» противника предполагает изменение обстоятель­ств, в которых оппонент выдвигал нежелательные требования. Поскольку «перемещение» в «новые условия» представляет собой акцию, ограничивающую свободу оппонента, то можно считать, что эта стратегия уязвляет противника, ставит его в невыгодное положение;

стратегия «уклонения» заключается в ожидании благоприятного момента для выдвижения требований, она не предусматривает воздей­ствия на другого участ­ника или участ­ников;

стратегия «партнер­ства» направлена на поиск таких вариантов решения проб­лемы, которые позволили бы удовлетворить интересы всех сторон причем в максимальном объеме.

Особую группу проб­лем представляет собой урегулирование этнополитиче­­ских конфликтов, которые часто не поддаются или с трудом поддаются решению.

Дело в том, что при урегулировании конфликтов упор обычно делается на интересы дей­ствующих лиц, а не на их идентично­сть
и ценно­сти. Инструментальные методы, рассматривающие межэтниче­­ский конфликт как столкновение интересов, считаются более эффективными, чем ценно­ст­ные подходы. Отдавая приоритет интересам, можно снизить значимо­сть эмоций и идентично­стей. В этом случае конфликт формулируется в категориях делимых материальных ценно­стей, включающих среди прочего территорию, права на соб­ственно­сть, политиче­скую власть, экономиче­­ские ресурсы.

С другой стороны, хотя учет интересов имеет суще­ственное значение, все же такой способ решения межэтниче­­ских конфликтов явно недо­статочен. Необходимо систематиче­­ски применять ценно­ст­ный подход к урегулированию конфликтов. Значимо­сть ценно­ст­ного подхода обу­словлена тем, что в конфликтах, связанных с этниче­ской или иными типами идентично­сти, речь идет о проб­лемах культуры, в то время как в основе обычных политиче­­ских конфликтов лежат преимуще­ственно материальные интересы и институцио­нальные взаимоотношения. В рамках ценно­ст­ного подхода предполагается внимательное изучение межкультурных различий в стиле ведения переговоров, а также тонко­стей социальных процессов и ценно­стей, с которыми сталкиваются переговаривающиеся стороны.

К ненасиль­ственным стратегиям разрешения конфликтных ситуаций можно отнести прежде всего стратегию «консоциации» (термин, производный от «консенсуса»).

Консоцио­нальная теория возникла в политиче­ской науке в процессе дискуссий по вопросу урегулирования конфликтов и обеспечения политиче­ского мира в социумах, где суще­ствует ряд групп, имеющих отличные друг от друга политиче­­ские или религиозные убеждения и верования или обладающих различными этниче­­скими корнями. Поэтому, хотя акцент в этой теории делается на этниче­скую компоненту, поле ее применения значительно шире.

В каче­стве примеров ее успешного использования можно назвать Нидерланды первой половины ХХ в., когда три проб­лемы (социальный вопрос, вопрос о всеобщем избирательном праве и школьный вопрос) серьезно угрожали самому выживанию нации, вызывая глубокий раскол нидерландского обще­ства. В Бельгии до 1970‑х гг. имели место конфликты между католиками и некатоликами, между массами и элитой обще­ства, между бельгийцами, говорившими по-фламанд­ски, и франкофонами. В отношении указанных противоречий консоциальная демократия, пишут ее теоретики, сработала очень эффективно, поэтому ее можно рассматривать как «систему аккомодации и компромисса между элитами, в рамках которой глубоко расколотые государ­ства смогли сохранить политиче­скую стабильно­сть».

Обращает на себя внимание ее универсальный характер — это стратегия урегулирования конфликтов в обще­ствах, внутри которых суще­ствует разделение на основе мультикультурализма, т.е. данную теорию, считают ее создатели, можно применять во всех ситуациях, характеризующихся плюрализмом, будь то плюрализм этниче­­ский, религиозный, языковой, социальный и т.д. При этом консоциальная демократия является элитарной, массы проникнуты уважением к элите, компромисс ищут и находят на высшем уровне, а все важнейшие решения требуют согласия лидеров различных общно­стей. В то же время в рамках этой концепции справедливая аккомодация до­стигается благодаря участию представителей всех групп в управлении страной, автономии этих групп, пропорцио­нальному представитель­ству и наличию права вето у меньшин­ства.

Наиболее эффективна, по мнению одного из ведущих зарубежных политологов А. Лейпхарта, консоциальная модель при урегулировании конфликтов в мультиэтниче­­ских обще­ствах.

Ее содержание заключается в согласовании этниче­­ских интересов путем интеграции этниче­­ских групп в политиче­скую и административную структуру обще­ства. В этом случае этниче­­ские сообще­ства наделяются (в зависимо­сти от своей численно­сти или даже в равной пропорции) представитель­ством и правами, иногда вплоть до права вето для каждой этниче­ской группы.

Особенно­стью другой стратегии (стратегии «синкретизма») является понимание этниче­ской группы как неполитиче­ской, культурной общно­сти. Культура каждой этниче­ской группы провозглашается частью общегосудар­ственной культуры. Каждая из этих частей считается одинаково важной, одинаково ценится и развивается, но при этом этниче­­ским группам не предо­ставляется никакой политиче­ской или этниче­ской независимо­сти. Эти общно­сти добровольно входят в со­став новой синкретиче­ской нации-государ­ства.

Наконец, еще одно разрабатываемое решение этниче­­ских конфликтов — это стратегия децентрализации, осуще­ствляемой в форме федерализма, автономизации или регионализма. Хотя это направление, в основе которого лежит территориальное деление власти в сочетании с вертикальным разделением полномочий, не гарантирует от развертывания этнонацио­нальных конфликтов, оно рассматривается в каче­стве важнейшего сред­ства их решения. Децентрализация обеспечивает крупным, компактно проживающим этниче­­ским группам определенную степень самоуправления и политико-символиче­ского самоутверждения, а мелким — реальное участие в управлении, которого им трудно добиться на уровне центральной власти. Одновременно она дает возможно­сть диверсифицировать законодатель­ство и политику в большин­стве сфер жизни в соответ­ствие с конкретными условиями и потребно­стями этниче­­ских и мест­ных сообще­ств.

Такая стратегия может в значительной степени способ­ствовать согласованию интересов, интеграции и притуплению этниче­­ских чув­ств. Децентрализация, указывают зарубежные конфликтологи, будет стимулировать создание новых сфер интересов, объединений и новых образцов самосознания, хотя в реально­сти картина не выглядит столь оптимистично: мест­ная власть, как и центральная, может быть неэффективной, коррумпированной и псевдодемократичной.

Тактиче­­ские методы и приемы воздей­ствия на конфликтные ситуации делят обычно на две группы:

с применением насилия (войны, революции, перевороты различного рода, теракты, погромы и т.д.);

ненасиль­ственные дей­ствия. Таковыми являются традиционные инструменты мирного разрешения конфликтов, суще­ствующие на уровне центральной власти (суд, референдум, парламент и т.д.). Правда, споры решаются обычно в пользу какой-то одной стороны. Побеждает в этом случае либо про­стое большин­ство, либо «сложное большин­ство» доказатель­ств, аргументов, юридиче­­ских норм, защищающих позицию одной стороны и осуждающих позицию другой. Тем самым проб­лема выигрыша-проигрыша по­стоянно выступает на первый план.

Гораздо перспективнее с точки зрения до­стижения согласия выглядит переговорный процесс, позволяющий добиться компромисса и установить консенсус. В ходе этой процедуры участ­ники могут применять различные приемы: давление (шантаж, угрозы, ультиматумы), выжидание (цель — вынудить партнеров давать первыми информацию), затягивание, «уход», по­степенное повышение сложно­сти и т.д. Нужно подчеркнуть, что перечисленные приемы и методы не являются раз и навсегда заданными, а изменяются, развиваются и усложняются. По мере развития переговорной практики появляются новые воды тактиче­­ских приемов. Особенно интенсивно этот процесс стал развиваться в последнее время в связи с общей интенсификацией переговорных процессов в мире. Примером тому является путь так называемой «народной дипломатии», когда представители негосудар­ственных организаций выступают в каче­стве участ­ников переговорного процесса.

Таким образом, демократиче­­ский процесс контроля над конфликтными ситуациями предполагает ряд специальных процедур:

взаимный и оперативный обмен до­стоверной информацией об интересах, намерениях и очередных шагах сторон, уча­ствующих в конфликте;

сознательное взаимное воздержание от применения силы или угрозы применения силы, способных придать неуправляе­-
мо­сть конфликтной ситуации;

объявление взаимного моратория на дей­ствия, обо­стряющие конфликт;

подключение арбитров, беспристраст­ный подход которых к конфликту гарантирован, а рекомендации принимаются за основу компромиссных дей­ствий;

использование суще­ствующих или принятие новых правовых норм, административных и иных процедур, способ­ствующих сближению позиций сторон, втянувшихся в конфликт;

создание и поддержание атмосферы делового партнер­ства, а затем и доверительных отношений как предпосылок исчерпания текущего конфликта и предотвращения аналогичных конфликтов в будущем.

Новейшая политиче­ская история человече­ства подтвердила возможно­сть разрешения крупномасштабных конфликтных ситуаций с помощью политиче­­ских компромиссов, создания систем взаимного контроля над выполнением принятых обязатель­ств. При этом становится очевидным: перспективы конфликторазрешения должны быть тесно связаны с культурной трансформацией обще­ства, политиче­ской элиты, каждого гражданина. Только сила государ­ства, одни лишь политико-правовые механизмы недо­статочны для решения крупных социальных задач, в том числе и конфликтных ситуаций. Для успешного урегулирования политиче­­ских противобор­ств необходимы и обще­ственные усилия, и каче­ственные сдвиги в области человече­ского духа.

Вопросы и задания для самопроверки

В чем выражается специфика политиче­ского конфликта?

Опишите со­ставляющие элементы политиче­ского конфликта.

Раскройте содержание понятия «динамика конфликта».

Каковы критерии, лежащие в основе типологии политиче­­ских конфликтов?

В чем заключается сущно­сть стратегий конфликторазрешения?

Охарактеризуйте тактиче­­ские методы и приемы разрешения конфликтов.

Каковы основные особенно­сти этнополитиче­­ских конфликтов в современном мире?

В чем проявляется специфика урегулирования этнополитиче­ского конфликта?

Литература

Основная литература

Авксентьев, В. А. Этниче­ская конфликтология: в поисках научной парадигмы / В. А. Авксентьев. — Ставрополь: Изд-во СГУ, 2001.

Глухова, А. В. Политиче­­ские конфликты: основания, типология, динамика / А. В. Глухова. — М.: Эдиториал УРСС, 2000.

Здравомыслов, А. Г. Социология конфликта / А. Г. Здравомыслов. — М., 1995.

Коваленко, Б. В. Политиче­ская конфликтология / Б. В. Коваленко, А. И. Пирогов, О. А. Рыжов. — М., 2002.

Коузер, Л. А. Основы конфликтологии / Л. А. Коузер. — СПб., 2001.

Политиче­ская конфликтология / под ред. С. Ланцова. — СПб.: Питер, 2008.

Дополнительная литература

Анцупов, А. Я. Словарь конфликтолога / А. Я. Анцупов, А. И. Шипилов. — СПб., 2006.

Ачкасов, В. А. Этнополитология: учебник / В. А. Ачкасов. — СПб., 2005.

Ачкасова, В. А. Конфликтология / В. А. Ачкасова. — СПб., 2005.

Василенко, И. А. Политиче­­ские переговоры / И. А. Василенко. — М., 2006.

Лебедева, М. М. Политиче­ское урегулирование конфликтов: подходы, решения, технологии / М. М. Лебедева. — М., 1999.

Слипченко, В. И. Войны шестого поколения. Оружие и военное искус­ство будущего / В. И. Слипченко. — М., 2002.

Фельдман, Д. М. Политология конфликта / Д. М. Фельдман. — М., 1998.

Фишер, Р. Путь к согласию, или Переговоры без поражения / Р. Фишер, Ю. Ури. — М., 1990.

Чумиков, А. Н. Управление конфликтами / А. Н. Чумиков. — М., 1995.

18.1. Проб­лемы мировой политики и международных отношений в истории социально-политиче­ской мысли

Теория международных отношений — важная и неотъемлемая часть современной политиче­ской науки. Также как и политология, теория международных отношений анализирует реалии современного мира, но опирается на теоретиче­­ский фундамент, созданный многовековым развитием политиче­ской мысли.

Первые внешнеполитиче­­ские концепции возникли одновременно с появлением государ­ств. Большин­ство суждений о внешней политике и межгосудар­ственных отношениях, высказанных древними мыслителями, сегодня звучат весьма наивно. Однако нельзя отрицать того, что некоторые из этих концепций вплоть до нынешнего столетия использовались в реальной внешнеполитиче­ской практике отдельных государ­ств.

Проб­лема войны и мира оказалась центральной для всех без исключения направлений внешнеполитиче­ской мысли с момента ее возникновения.

Внешняя политика традиционного Китая на протяжении веков в значительной степени вдохновлялась идеями, берущими свое начало в двух основных течениях древнекитай­ской политиче­ской мысли, — конфуциан­стве и легизме. Конфуциан­ство породило представление об исключительном положении Китая по отношению к соседним странам и народам, его превосход­стве над ними и привело впослед­ствии к изоляционизму. В основе внешнеполитиче­ской концепции легизма лежал прагматиче­­ский прин­цип выгоды и пользы отношений Поднебесной с теми или иными «варварами» (под которыми понимались все о­стальные народы). Поскольку легизм делал ставку на принуждение и насилие как наиболее эффективные сред­ства управления людьми, по­стольку и во внешнеполитиче­ской сфере он ориентировался на силовые методы. Об этом свидетель­ствует выдвинутая легистами теория прямой зависимо­сти могуще­ства государ­ства от его военных успехов. По суще­ству, это было одно из первых в истории теоретиче­­ских оправданий агрессивных войн.

Сходный взгляд на роль силового фактора в международных отношениях продемонстрировал древнегрече­­ский мыслитель Фукидид(471—401 гг. до н.э.)в своей истории «Пелопонесской войны». Одновременно он указал, что в основе политики государ­ств лежат не столько дей­ствия конкретных лично­стей, сколько объективные и не зависящие от воли людей интересы. Такой взгляд на внешнюю политику соответ­ствует концептуальным подходам, сложившимся в гораздо более поздние периоды.

Однако более или менее систематиче­ское представление о внешней политике и международных отношениях стали формироваться в Новое время. Одним из первых мыслителей этого периода, обратившихся к изучению проб­лем международных отношений, был Н. Макиавелли. Он считал, что война является неизбежной спутницей человече­ской истории в силу изначальной склонно­сти людей к насилию. Поэтому при принятии решения о начале военных дей­ствий руководитель государ­ства не должен быть связан никакими ограничениями. Главную задачу любого государ­ства на внешнеполитиче­ской арене Н. Макиавелли видел в до­стижении выгоды, защите своих интересов, при этом он считал вполне возможным и необходимым игнорировать и моральные, и правовые нормы. В мирное урегулирование конфликтных ситуаций Н. Макиавелли не верил, полагая, что только сила является реальным фактором политики.

Прямой противоположно­стью взглядам Н. Макиавелли была внешнеполитиче­ская концепция голландского гуманиста Э. Роттердамского(1469—1536), который видел в мире, а не в насилии и войне высшую человече­скую ценно­сть. Для предотвращения войн он предлагал ввести прин­цип неизменно­сти границ, поскольку территориальные споры выступают основной причиной военных конфликтов.

Другой голланд­ский мыслитель Г. Гроций вошел в историю как один из первых теоретиков международного права. Его научная деятельно­сть была посвящена вопросам правового регулирования международных отношений. Творче­ство Г. Гроция имело явную антивоенную направленно­сть. Он первым пришел к выводу о необходимо­сти коллективной борьбы за поддержание мира. Ему же принадлежит одна из первых классификаций справедливых и несправедливых войн.

Пои­ски путей установления прочного мира, устранения войны как способа решения межгосудар­ственных споров отличают творче­ское наследие представителей французской политиче­ской мысли ХVII—ХVIII вв. Э. Крюсе(1590—1648) и Ш.-И. де Сен-Пьера(1658—1743).

Э. Крюсе, невзирая на различия между нациями, рассматривал человече­ское обще­ство как единое целое. Поэтому цель политики он видел в поддержании и расширении согласия между народами. Важным направлением международного сотрудниче­ства он считал развитие международной торговли, усматривая тесную связь между уровнем экономиче­ского взаимодей­ствия между государ­ствами и степенью конфликтно­сти в их отношениях.

Э. Крюсе первым высказал предложение о создании универсальной международной организации, которая стала бы гарантом сохранения мира. По его замыслу, в эту организацию на правах полного равен­ства независимо от размеров территории, численно­сти населения и географиче­ского положения должны войти все государ­ства Европы, Азии и Африки. Возглавлять эту организацию должен Совет, со­стоящий из избираемых ее членами представителей. В компетенцию Совета входило бы разрешение спорных вопросов, выработка рекомендаций о методах урегулирования межгосудар­ственных разногласий.

В проекте Э. Крюсе специально оговаривалось, что ни одно государ­ство не должно предпринимать никаких дей­ствий в конфликтной ситуации, пока не изучит соответ­ствующие рекомендации Совета.

Созвучные с идеями Э. Крюсе мысли высказывал его соотече­ственник Ш.-И. де Сен-Пьер. Он также считал, что государ­ства должны заключить договор о создании международной организации. Но предлагал в значительной степени ограничить суверенитет отдельных государ­ств и строить эту организацию на конфедеративных началах, что уменьшит риск возникновения военных конфликтов. Коллективные органы такой конфедерации предполагалось наделить довольно широкими полномочиями.

Кроме этого, Ш.-И. де Сен-Пьер считал необходимым учредить международный судебный трибунал с правом применения обязательных для членов организации по­становлений и создать «армию» (говоря современным языком, коллективные миротворче­­ские силы) для использования в тех случаях, когда отдельное государ­ство будет оказывать сопротивление общей воле конфедерации. По суще­ству, Ш.-И. де Сен-Пьер стоял на позиции создания мирового правитель­ства. Эта идея неоднократно высказывалась в истории социально-политиче­ской мысли.

Сторонником создания мирового правитель­ства был и такой извест­ный мыслитель, как Т. Гоббс. Он считал, что есте­ственному со­стоянию обще­ства соответ­ствует «война всех против всех». Такое положение может быть преодолено только посред­ством заключения обще­ственного договора и образования государ­ства. Но в сфере межгосудар­ственных отношений есте­ственное со­стояние сохраняется и после этого. Как и Н. Макиавелли, Т. Гоббс видел в силе главный регулятор международных отношений. В есте­ственном со­стоянии государ­ства не связаны какими-либо ограничениями и стремятся к своему усилению, поэтому войны между ними неизбежны. Однако, в отличие от Н. Макиавелли, Гоббс осуждал войны с морально-этиче­ской точки зрения и призывал к устранению их причин. А возможно­сть прочного мира Т. Гоббс допускал только при условии функционирования мирового правитель­ства, стоящего над властью отдельных государ­ств.

На рубеже ХVIII—ХIХ вв. развернутый план перестройки международных отношений предложил англий­­ский мыслитель, один из основоположников либерализма Дж. Бентам. В этом плане предусматривалось создание универсальной международной организации, международного суда, коллективных вооруженных сил. Дж. Бентам опередил свое время, предложив полно­стью отказаться от колоний, поскольку они являются для метрополий бременем, а не источником прибылей, как полагали тогда многие. Международные отношения, по мнению Дж. Бентама, должны носить демократиче­­ский характер, строиться на прин­ципах полного равен­ства государ­ств и исключать господ­ство одних народов над другими.

Почти одновременно с Дж. Бентамом свой план до­стижения вечного мира, вытекающий из его общефилософ­ских взглядов, выдвинул И. Кант. Поскольку И. Кант отдавал приоритет морали перед правом и политикой, то он полагал, что отношения между государ­ствами должны регулироваться теми же про­стыми моральными нормами, какими регулируются отношения между людьми, а сами моральные нормы станут нормами права. Эффектив­-
но­сть и результативно­сть любой политики будет зависеть от того, насколько она учитывает эти нормы и прин­ципы.

Взгляды К. Маркса и Ф. Энгельса на международную политику имели некоторое сход­ство с воззрениями немецких классиче­­ских философов. Также как и И. Кант, основоположники марксизма считали возможным до­стижение вечного мира, но путь к нему лежал, по их мнению, не через моральное совершен­ствование, а через классовую борьбу и революцию. Уничтожение част­ной соб­ственно­сти и классов должно было стать условием распро­странения про­стых нрав­ственных норм, характерных для отношений между част­ными лицами, на отношения между народами. Но пока эта цель не до­стигнута К. Маркс и Ф. Энгельс, вслед за г.-В.-Ф. Гегелем, считали войны и конфликты между государ­ствами неизбежными и неустранимыми.

Марксистское понимание проб­лем мировой политики и международных отношений базировалось на идеях экономиче­ского детерминизма. Сама мировая политика, по марксизму, могла появиться только после формирования мирового рынка. Буржуазия отдельных стран посред­ством контроля над этим рынком превращается в космополитиче­скую силу, становится господ­ствующим классом в мировом масштабе. Одновременно и социальный антипод буржуазии — пролетариат — превращается в некую интернацио­нальную общно­сть, не имеющую соб­ственного отече­ства, но имеющую общие классовые интересы во всех странах.

Пролетар­ская революция, призванная положить конец господ­ству капитала, приобретает, таким образом, всемирный характер. Мировая революция призвана покончить не только с социальными, но и с нацио­нальными антагонизмами, превратить все человече­ство в единую общно­сть, не знающую ни классовых различий, ни государ­ственных границ. Классовая борьба, по мнению классиков марксизма, является движущей силой политиче­ского процесса не только на уровне отдельных стран, но и в сфере международных отношений. Нацио­нальный же суверенитет и государ­ственные интересы — второ­степенные, преходящие факторы.

В. И. Ленин в целом придерживался тех же взглядов на международную политику, что и основоположники марксизма, но дополнил их новыми положениями.

Прежде всего это касалось его теории империализма. В соответ­ствии с по­стулатами этой теории, для последней стадии капитализма характерно господ­ство монополий и финансовой олигархии внутри отдельных стран, усиление внешней экспансии, стремление к территориальному переделу мира. В. И. Ленин считал, что империалистиче­ская политика имеет сугубо экономиче­скую природу и неизбежно ведет к мировым политиче­­ским кризисам, войнам и революциям.

Поддерживая марксистскую доктрину мировой революции, В. И. Ленин внес в нее некоторые коррективы. Но, как К. Маркс и Ф. Энгельс, он игнорировал проб­лемы нацио­нально-государ­ственных интересов. Эта позиция отчетливо проявилась после прихода большевиков к власти, когда их внешняя (в значительной степени и внутренняя) политика осуще­ствлялась в расчете на скорую победу мировой революции. Вслед­ствие этого ни В. И. Ленин, ни его соратники не были особенно озабочены государ­ственными интересами самой России, рассматривая ее лишь как плацдарм мировой революции. Впослед­ствии внешняя политика советского государ­ства приобрела более прагматиче­­ский характер, но окончательно избавиться от идеологизированного подхода к международным отношениям руководители СССР не смогли вплоть до середины 1980‑х гг. Попытка уйти от такого подхода, предпринятая под флагом «нового политиче­ского мышления», обернулась для внешней политики СССР, а затем и России гигантской катастрофой.

18.2. Геополитиче­ское направление в исследовании международных отношений

На рубеже XIX и XX вв. стало формироваться совершенно новое направление в исследовании международных отношений — геополитиче­ское.

Идея о суще­ствовании зависимо­сти между политиче­ской жизнью государ­ств и народов и географиче­ской средой высказывалась задолго до XX в.

В Новое время подобные взгляды были характерны для Ш.-Л. де Монте­скье. В конце XIX в. идеи географиче­ского детерминизма широко распро­странились в обще­ственных науках, что стало непосред­ственной предпосылкой возникновения геополитики.

У истоков этого направления внешнеполитиче­ской мысли стояли немецкий географ Фридрих Ратцель(1844—1904) и швед­ский правовед Рудольф Челлен(1864—1922). Заслуги последнего в основном заключаются во введении в научный обиход самого термина «геополитика». Ф. Ратцель сформулировал положение о про­стран­стве как о непосред­ственной политиче­ской силе. Он полагал, что про­стран­ство — это не про­сто территория того или иного государ­ства, а важнейший элемент его силового потенциала.

Особое место в истории геополитиче­­ских исследований занимают идеи англий­ского ученого Хальфорда Маккиндера(1861—1947). Х. Маккиндер исходил из предположения, что страны, контролирующие определенные участки континентального про­стран­ства, обладают преимуще­ством перед другими. В 1904 г. в статье «Географиче­ская ось истории» Х. Маккиндер назвал главным, «осевым» регионом мировой истории и политики внутреннее про­стран­ство Евразии. Государ­ство, обеспечившее себе господ­ство в этом регионе, могло бы, по его мнению, претендовать и на мировое господ­ство. В последующем гео­стратег ввел понятие Мировой о­стров, под которым он понимал сплошной континентальный про­стран­ственный пояс, со­стоящий из Европы, Азии и Африки. Осевой регион получил название Хартленда, т.е. Сердцевинной земли. В 1919 г. в книге «Демократиче­­ские идеалы и реально­сть»
Х. Маккиндер сформулировал свой знаменитый по­стулат: тот, кто контролирует Во­сточную Европу, господ­ствует в Хартленде; тот, кто господ­ствует в Хартленде, господ­ствует над Мировым о­стровом; тот, кто правит Мировым о­стровом, господ­ствует над миром. Позиция Х. Маккиндера отражала интересы Великобритании того периода, опасавшейся чрезмерного усиления двух континентальных держав — Германии и России и особенно возможного союза между ними.

До Первой мировой войны Х. Маккиндер считал Германию большим злом по сравнению с Россией. После окончания войны и победы русской революции он стал автором идеи «санитарного кордона», суть которого со­стояла в необходимо­сти образования в Во­сточной Европе группы буферных государ­ств, разделяющих Россию и Германию. Санитарный кордон должен был, с одной стороны, изолировать большевистскую Россию, а, с другой стороны, препят­ствовать господ­ству в ключевом регионе как России, так и побежденной в войне Германии.

В конце своей жизни Х. Маккиндер до­статочно точно спрогнозировал некоторые тенденции мирового политиче­ского развития второй половины XX в., одновременно пересмотрев свою прежнюю геополитиче­скую концепцию. Он обозначил Северную Атлантику как Средиземный океан, являющийся опорной точкой всей Земли. И далее предположил, что прибрежные страны этого океана смогут сбалансировать могуще­ство державы, доминирующей в Хартленде.

Герман­ская геополитика, также как и англий­ская, пыталась дать теоретиче­ское обоснование внешнеполитиче­ского курса своей страны. Поскольку цели внешней политики кайзеров­ской, а затем гитлеров­ской Германии, носили откровенно агрессивный, захватниче­­ский характер, такой же характер имели и герман­ские геополитиче­­ские концепции. Уже Ф. Ратцель, исходя из прин­ципов социал-дарвинизма, считал жизнеспособными только те государ­ства, которые расширяют свои территории.

Эти идеи развил Карл Хаусхофер(1869—1946), ставший центральной фигурой герман­ской геополитики после первой мировой войны.

К. Хаусхофер ввел понятие «жизненного про­стран­ства» и рассматривал его расширение как условие суще­ствования всякого динамичного государ­ства, претендующего на положение великой державы. Он воспринял идею противо­стояния континентальных и мор­ских государ­ств и сделал из нее вывод о том, что главным врагом Германии как континентальной страны является Великобритания. И хотя К. Хаусхофер видел возможно­сть расширения жизненного про­стран­ства Германии на Во­стоке, он был сторонником союза России и Германии в рамках направленного против океан­ских держав евразий­ского блока. Несмотря на то что многие концепции этого геополитика оказали влияние на внешнеполитиче­скую деятельно­сть национал-социалистов, их пути, в конце концов, разошлись. В конце второй мировой войны К. Хаусхофер был заключен в концлагерь, после освобождения из которого закончил жизнь самоубий­ством.

Во второй половине XX в. центр геополитиче­­ских исследований переместился в США. Основателем американ­ской школы геополитики был адмирал А. Мэхэн(1840—1914). В отличие от немецких и англий­­ских геополитиков он считал, что основой силового потенциала государ­ства является его мор­ская мощь, поэтому мор­ские державы имеют преимуще­ство перед континентальными. А. Мэхэн полагал необходимым для США поддерживать контроль над мировыми мор­скими путями, что определялось географиче­­ским положением этой страны. Американ­ская внешняя политика на протяжении нынешнего столетия практиче­­ски подтвердила эти выводы.

Особое место в американ­ской геополитике середины XX в. принадлежит Николасу Спайкмену(1893—1943).

В отличие от Х. Маккиндера, он считал ключом контроля над миром не Хартленд, а Римленд. Под Римлендом Н. Спайкмен понимал евразий­­ский пояс прибрежных территорий или так называемый «маргинальный полумесяц», включающий в себя мор­ские страны Европы, Ближний и Средний Во­сток, Индию, Юго-Во­сточную Азию и Китай. Этот пояс дей­ствительно охватывает Евразию с Запада на Во­сток и дает тому, кто его контролирует, немалые преимуще­ства. Поэтому Н. Спайкмен заменяет формулу Х. Маккиндера своей: кто контролирует Римленд — господ­ствует на Евразией; кто господ­ствует над Евразией — контролирует судьбы мира. По мнению Спайкмена, географиче­ское положение США весьма выгодно по отношению и к Хартленду, и к Римленду. США одновременно обращены двумя своими побережьями к разным оконечно­стям Римленда, а через Северный полюс — к Хартленду, и таким образом имеют возможно­сть контролировать баланс сил во всей Евразии.

Концепция Н. Спайкмена, выдвинутая еще во время Второй мировой войны, теоретиче­­ски обосновала переориентацию внешней политики США на активное вмешатель­ство в политиче­­ские процессы за пределами Западного полушария.

Дальнейшим развитием идей Н. Спайкмена стала концепция другого американ­ского геополитика — С. Коэна, поделившего весь мир на гео­стратегиче­­ские и геополитиче­­ские регионы.

Гео­стратегиче­­скими им были названы те регионы, которые играют определяющую роль в мировой политике и экономике. С. Коэн выделил всего два таких региона: мир зависящих от мор­ской торговли океаниче­­ских держав и евразий­­ский континентальный мир. Ядром первого гео­стратегиче­ского региона является территория самих США с прямыми выходами к трем главным океанам — Атлантиче­скому, Тихому и Северному Ледовитому. Сердцевина второго гео­стратегиче­ского региона — россий­­ский промышленный район, включавший европей­скую часть тогдашнего СССР, Урал, Западную Сибирь и Северный Казахстан. Страны мор­ского побережья Западной и Северной Европы также входят в со­став первого гео­стратегиче­ского региона, как и континентальный Китай в со­став второго, но занимают в них периферийное положение.

Нетрудно заметить, что данная геополитиче­ская концепция отражала мировые реалии периода «холодной войны» с присущей ему биполярной структурой международных отношений.

В годы «холодной войны» геополитиче­ская ситуация во многих регионах о­ставалась относительно стабильной. Окончание же «холодной войны» вызвало, помимо всего прочего, серьезнейшие геополитиче­­ские сдвиги, породившие нестабильно­сть в прежде более или менее спокойных регионах. Эти изменения обу­словили большой интерес к геополитиче­­ским исследованиям во всем мире, в том числе и в нашей стране. Такой интерес вполне закономерен, поскольку геополитика отражает объективно суще­ствующую взаимосвязь между географиче­­скими факторами и внешней политикой государ­ства.

Но следует помнить, что геополитика — лишь одно из направлений в исследовании мировой политики и международных отношений и строить реальный политиче­­ский курс учитывая только геополитиче­­ский аспект было бы ошибочным.

18.3. Теоретиче­­ские концепции мировой политики и международных отношений в политиче­ской науке 1950—1960‑х гг.

В процессе становления современной политиче­ской науки сформировалось не­сколько направлений теории международных отношений. Во многом они связаны с предше­ствующей историей социально-политиче­ской мысли. Первоначально основная дискуссия в области теории международных отношений развивалась между представителями политиче­ского идеализма и политиче­ского реализма. Первое направление воспроизводило подходы, характерные для таких мыслителей, как Г. Гроций и И. Кант. Сторонники политиче­ского идеализма надеялись добиться отказа от насиль­ственных, военных способов в разрешении конфликтов между государ­ствами опираясь исключительно на правовые и моральные регуляторы. Особая роль отводилась международным организациям, силе обще­ственного мнения, системе коллективной безопасно­сти. Примером политиче­ского идеализма являются идеи и практиче­ская деятельно­сть президента США Вудро Вильсона, пытавшегося после окончания первой мировой войны на основе прин­ципов христиан­ской морали добиться такой перестройки международных отношений, которая бы исключила в будущем войну как обще­ственное явление. Практиче­­ским след­ствием идей и деятельно­сти В. Вильсона стало создание первой универсальной организации — Лиги Наций. Однако в целом политика, основанная на идеалистиче­ском подходе, не до­стигла провозглашенных целей и вызвала глубокое разочарование в самих США.

Одним из результатов этого разочарования было формирование в молодой американ­ской политологии направления политиче­ского реализма. Данное направление основывалось на традиции, восходящей к Н. Макиавелли и Т. Гоббсу и по­степенно превратилось в ведущее. С точки зрения политиче­ского реализма, на международной арене по­стоянно идет противобор­ство государ­ств, стремящихся к увеличению своего влияния.

По мнению одного из основоположников политиче­ского реализма, извест­ного американ­ского политолога Г. Моргентау, цели внешней политики должны определяться в терминах нацио­нального интереса и поддерживаться соответ­ствующей силой. Анализ категорий «нацио­нальный интерес» и «нацио­нальная сила» находился в центре внимания самого Г. Моргентау и других представителей американ­ской школы политиче­ского реализма — Дж. Кеннана, К. Томпсона, Л. Халле, Ф. Шумана, Ч. и Ю. Ро­стоу, Р. Страуса-Хюпе.

В англоязычной литературе понятие «нация» тожде­ственно понятию «государ­ство», что соответ­ствует западным традициям и реалиям, где давно уже сформировалось и нацио­нальное государ­ство, и граждан­ское обще­ство. Поэтому речь фактиче­­ски идет о нацио­нально-государ­ственных интересах. Представители школы политиче­ского реализма подразделяют их на по­стоянные, основополагающие и преходящие, промежуточные интересы.

К числу первых относят:

«интересы нацио­нальной безопасно­сти», под которыми подразумевается защита территории, населения и государ­ственных институтов от внешней опасно­сти;

«нацио­нальные экономиче­­ские интересы», а именно развитие внешней торговли и ро­ст инвестиций, защита интересов част­ного капитала за границей;

«интересы поддержания мирового порядка», включающие взаимоотношения с союзниками, выбор внешнеполитиче­ского курса.

Промежуточные интересы по степени значимо­сти можно выстроить в следующем порядке:

«интересы выживания», т.е. предотвращение угрозы самому суще­ствованию государ­ства;

«жизненные интересы», т.е. создание условий, препят­ствующих нанесению серьезного ущерба безопасно­сти и благосо­стоянию всей нации;

«важные интересы» — предотвращение нанесения «потенциально серьезного ущерба» для страны;

«периферийные или мелкие интересы», связанные с проб­лемами преимуще­ственно локального характера.

В зависимо­сти от конкретной ситуации, складывающейся в мировой политике, на первое место выдвигаются те или иные основополагающие или промежуточные интересы в различных сочетаниях между собой.

Термин «нацио­нальная сила», применяющийся в англоязычной литературе, не имеет точного эквивалента в отече­ственной. Наиболее близок он таким понятиям, как «государ­ственная мощь», «внешнеполитиче­­ский потенциал государ­ства». Речь идет о ресурсах, которые государ­ство может задей­ствовать для до­стижения целей своей внешней политики. При выявлении того, что они понимают под «нацио­нальной силой», представители послевоенной волны политиче­­ских реалистов в США находились под сильным воздей­ствием геополитиче­­ских концепций.

Г. Моргентау многое заим­ствовал у А. Мэхэна и Н. Спайкмена. По его мнению, в структуру «нацио­нальной силы входят следующие элементы: географиче­ское положение, природные ресурсы, производ­ственные мощно­сти, военный потенциал, численно­сть населения, нацио­нальный характер, моральный дух нации, каче­ство дипломатии.

Вместе с тем Г. Моргентау вовсе не отвергал роли права и морали в политике. Напротив, он утверждал, что политиче­­ский реализм признает моральное значение политиче­ского дей­ствия. Однако американ­ский политолог указывал на суще­ствование неизбежного противоречия между моральным императивом и требованием успешного политиче­ского дей­ствия. Государ­ство не может, по его мнению, дей­ствовать по прин­ципу: «Пусть мир погибнет, но справедливо­сть должна во­сторже­ствовать!». Поэтому моральные критерии по отношению к дей­ствиям людей, определяющих государ­ственную политику, должны рассматриваться в конкретных обстоятель­ствах места и времени, а высшей моральной добродетелью в международных отношениях должна быть умеренно­сть и о­сторожно­сть.

Г. Моргентау фактиче­­ски выступил против навязывания каким-либо одним государ­ством своих прин­ципов всем о­стальным, утверждая, что политиче­­ский реализм отказывается отожде­ствлять моральные стремления какой-либо нации с универсальными моральными нормами.

Поскольку направление политиче­ского реализма было ведущим в США, то и в Западной Европе по­стулаты этого направления получили самое широкое распро­странение. Западноевропей­­ские политологи лишь использовали концепцию Г. Моргентау и других американ­ских реалистов для объяснения тех или иных событий в международной политике, поэтому их работы не были оригинальными в теоретиче­ском отношении. Исключением следует считать французскую школу изучения мировой политики и международных отношений. Ее ведущим представителем в 1960‑е гг. по праву считался выдающийся француз­ский социолог, политолог и философ Р. Арон.

Р. Арона нельзя называть ортодоксальным приверженцем школы политиче­ского реализма, поскольку он о­стро критиковал многие основополагающие тезисы, содержащиеся в работах Г. Моргентау. Вместе с тем Р. Арон в конечном счете пришел к тем же выводам, что критикуемая им школа политиче­ского реализма. Он считал, что для внешней политики государ­ств характерны две символиче­­ские фигуры — дипломата и солдата, поскольку отношения между государ­ствами «со­стоят по суще­ству из чередования войны и мира». Каждое государ­ство может рассчитывать в отношениях с другими государ­ствами только на свои соб­ственные силы и поэтому оно должно по­стоянно заботиться об увеличении своей мощи.

Р. Арон усматривал специфику международных отношений в отсут­ствии единого центра, обладающего монополией на насилие и принуждение. Поэтому он признавал неизбежно­сть конфликтов между государ­ствами с применением силы и делал из этого вывод о том, что подлежат объяснению прежде всего причины мира, а не войны.

Несмотря на совпадение ряда базовых прин­ципов и подходов французского социолога с аналогичными прин­ципами и подходами школы политиче­ского реализма, между ними сохранялись и суще­ственные различия. Р. Арон стремился дать социологиче­ское объяснение многим феноменам в сфере мировой политики и международных отношений. Так, вслед за классиками социологии ХIХ в., он указывал на отличия между традиционным и индустриальным обще­ствами в самом главном вопросе международных отношений — в вопросе о войне и мире.

В традиционном обще­стве, где технологиче­­ским и экономиче­­ским фундаментом является рутинное сельскохозяй­ственное производ­ство, объем материального богат­ства заведомо ограничен, а само богат­ство сводится в основном к двум главным ресурсам — земле и золоту. Поэтому, указывает Р. Арон, завоевание было рентабельным видом экономиче­ской деятельно­сти (есте­ственно, для победителя). Таким образом, суще­ствовала рацио­нальная мотивация использования вооруженной силы для присвоения богат­ств, произведенных трудом других народов.

С переходом к индустриальному обще­ству рентабельно­сть завоеваний стала неуклонно падать по сравнению с рентабельно­стью производительного труда. Происходило это потому, что развитие новых индустриальных технологий, широкое использование до­стижений науки и техниче­ского прогресса обу­словило возмож­-
но­сть интенсивного ро­ста совокупного обще­ственного богат­ства без расширения про­стран­ства и без завоевания силой сырьевых ресурсов. Как подчеркивал Р. Арон, во второй половине ХХ в. экономиче­ская прибыль, которая может быть получена в результате войны, смехотворна по сравнению с тем, что дает про­стое повышение производительно­сти труда.

Однако все вышеперечисленные обстоятель­ства не могут полно­стью исключить военную силу из числа сред­ств до­стижения внешнеполитиче­­ских целей. Хотя значение этой силы уменьшилось, а значение экономиче­­ских, идеологиче­­ских и иных не чисто насиль­ственных факторов внешней политики возросло, риск возникновения военных конфликтов не исчез. Причина тому — сохранение есте­ственного со­стояния в международных отношениях и, как след­ствие, потенциальная возможно­сть несовпадения, конфликта государ­ственных интересов, взаимного недоверия, роковых ошибок в принятии внешнеполитиче­­ских решений.

Несмотря на кардинальные изменения в системе международных отношений, сохраняются прежние стереотипы в мышлении политиче­­ских лидеров и военных, стереотипы, выработанные в те времена, когда применение военной силы было само собой разумеющимся. Лично­ст­ный фактор становится, таким образом, весьма важным фактором мировой политики, а в исследовании международных отношений главным направлением — изучение способов и методов принятия внешнеполитиче­­ских решений.

Модернизм появился в середине 1950‑х гг. и стал своеобразным противовесом господ­ствовавшему в сфере изучения международных отношений политиче­скому реализму.

Возникновение нового направления было обу­словлено разными причинами.

Во-первых, влиянием технологиче­ского и научного прогресса, новыми сред­ствами и возможно­стями для теоретиче­ского и эмпириче­ского изучения международных отношений. Во-вторых, изменениями в мировой политике, вызванными ослаблением в конце 1950‑х гг. накала «холодной войны». В-третьих, приходом в американ­скую политиче­скую науку нового поколения ученых. Куинси Райт, М. Каплан, К. Й. Фридрих и К. Дойч, а именно с этими именами связывают рождение модернизма, стремились привнести в теорию международных отношений новые идеи и методы, частично заим­ствуя их из других обще­ственных и есте­ственных наук.

Усилия модернистов во многом были направлены на выработку некоей альтернативной политиче­скому реализму общей теории международных отношений. Надежды на создание подобной теории были связаны с использованием для исследования мировой политики и международных отношений общей теории систем.

Первая подобная попытка была предпринята в 1955 г. Ч. Макклеландом, выдвинувшим предположение о том, что международные отношения следует рассматривать как систему, со­стоящую из взаимосвязанных частей, структура которой в значительной степени определяет поведение объединенных ею государ­ств. Дальнейшее развитие данная концепция получила в работах М. Каплана, Джеймс Розенау(р. 1924), Р. Розенкранца, Д. Сингера и других американ­ских политологов. Они считали целью всякой международной системы сохранение внутреннего стабильного со­стояния.

В структурном отношении международная система подразделялась на отдельные подсистемы и элементы, которые во взаимодей­ствии с окружающей средой проявляют себя как единое целое.

Общее со­стояние международных систем определяется независимыми и зависимыми переменными.

Термином «независимые переменные» обозначались основные акторы международных отношений (государ­ства, международные организации), структура международной системы (различные типы политиче­­ских и иных союзов и группировок), формы и виды взаимодей­ствия между основными элементами системы (экономиче­­ские, военные, дипломатиче­­ские каналы взаимодей­ствия в условиях либо конфликта, либо сотрудниче­ства). Зависимые переменные включали: могуще­ство государ­ства (способ­но­сть оказывать влияние на поведение других акторов), управление силой (применение силы одним государ­ством против другого государ­ства), стабильно­сть суще­ствующей структуры и процессов в международной системе и их изменение.

На основе количе­ственного анализа перечисленных переменных предпринимались попытки по­строения математиче­­ских моделей международных систем.

Внимание модернистов привлекал также вопрос о связи международной системы с внутренними политиче­­скими системами. Иначе говоря, проб­лема взаимодей­ствия системы и среды рассматривалась как проб­лема воздей­ствия внутренней политиче­ской ситуации на международные отношения и наоборот.

Один из самых извест­ных представителей модернизма 1960‑х гг. Дж. Розенау выделил пять основных факторов, влияющих на внешнюю политику:

индивидуальные факторы, под которыми понимаются личные каче­ства, таланты, предше­ствующий опыт политиче­­ских деятелей, определяющие особенно­сти принятия внешнеполитиче­­ских решений данными лидерами по сравнению с другими;

ролевые факторы или, иными словами, факторы, имеющие отношение к внешнему поведению государ­ственных деятелей, обу­словленные ролью, вытекающей из занимаемого ими официального положения, а не из личных каче­ств и характеристик;

правитель­ственные факторы, касающиеся тех аспектов правитель­ственной структуры, которые определяют границы внешнеполитиче­ского выбора политиче­­ских лидеров;

«обще­ственные переменные» — основные ценно­сти обще­ства, степень его нацио­нального един­ства, уровень экономиче­ского развития и т.д.;

«системные переменные», т.е. факторы, определяемые воздей­ствием внешней среды и международной системы на внеш­не­политиче­­ский выбор государ­ственных лидеров (гео­графиче­­ские реально­сти, идеологиче­­ские вызовы со стороны других государ­ств, стабильно­сть правитель­ств в странах, с которыми данное государ­ство взаимодей­ствует в системе международных отношений и т.д.).

Неудивительно, что при таком подходе к пониманию сути внешней политики и детерминирующих ее факторов, внимание модернистов было сосредоточено на субъективной стороне международных отношений, на изучении роли отдельных лично­стей и групп в принятии внешнеполитиче­­ских решений.

Большую извест­но­сть получила концепция Р. Снайдера. По его мнению, механизм принятия внешнеполитиче­ского решения можно объяснить взаимодей­ствием трех переменных величин: ролью и взаимоотношением различных органов, по­ступлением в них информационных потоков и дей­ствиями отдельных лиц.

Среди теоретиче­­ских школ модернистского направления получила извест­но­сть также теория игр. Цель теории — разработка линии поведения в различных смоделированных политиче­­ских и экономиче­­ских ситуациях.

18.4. Теоретиче­­ские концепции мировой политики и международных отношений в политиче­ской науке 1970—1980‑х гг.

Основным противовесом традиционным представлениям о мировой политике и международных отношениях, начиная с 1970‑х гг., стала концепция транснационализма.

Новое направление в изучении мировой политики и международных отношений оформилось в 1971 г. с выходом в свет под редакцией Р. Кеохэйна(р. 1941) и Дж. Ная(р. 1937) книги «Транснацио­нальные отношения и мировая политика». В этой работе на основе анализа сдвигов в мировом обще­ственном развитии, происшедших к началу 1970‑х гг., Дж. Най и Р. Кеохэйн констатировали резкий ро­ст уровня взаимозависимо­сти между отдельными странами, а также усиление взаимообмена в экономиче­ской, политиче­ской и социальной сферах. Государ­ство больше не способно полно­стью контролировать такой обмен, оно утрачивает свою прежнюю монопольную роль главного субъекта международных отношений.

С точки зрения сторонников транснационализма, полноправными субъектами международных отношений могут выступать транснацио­нальные компании, неправитель­ственные организации, отдельные города или иные территориальные общно­сти, различные промышленные, торговые и иные предприятия, наконец, отдельные индивиды. К традиционным политиче­­ским, экономиче­­ским, военным отношениям между государ­ствами добавляются разнообразные связи между религиозными, профессио­нальными, профсоюзными, деловыми кругами этих государ­ств, причем роль последних может иногда равняться роли первых. Утрата государ­ством прежних места и роли в международном общении нашла выражение и в терминологии — замене термина «интернацио­нальный» (межгосудар­ственный, исходя из западного понимания един­ства нации и государ­ства) термином «транснацио­нальный» (т.е. осуще­ствляемый помимо государ­ства, без его непосред­ственно участия).

Последователи транснационализма сделали вывод, что на смену традиционным международным (межгосудар­ственным) отношениям должна прийти новая мировая политика как механизм демократиче­ской самоорганизации каче­ственно обновленного международного сообще­ства. Главные тенденции этой политики будут определяться уже не столько индивидуальными дей­ствиями отдельных государ­ств, сколько логикой развития международных политиче­­ских институтов: глобальных и регио­нальных международных организаций, системой официальных договоров и неофициальных договоренно­стей, институтами международного права и мирового обще­ственного мнения.

Транснационализм стремился реабилитировать некоторые либеральные подходы к международной политике, отвергнутые прежде как идеалистиче­­ские. В част­но­сти, это касается идей И. Канта, изложенных им в трактате «О вечном мире». Одновременно приверженцы транснационализма считали возможным примирить традиционные («реалистиче­­ские») и либеральные («идеалистиче­­ские») взгляды на мировую политику и международные отношения, поскольку эти взгляды, по их мнению, дополняют друг друга.

Возрастание взаимозависимо­сти и снижение роли силового фактора в международных отношениях объяснялось дей­ствием ряда объективных тенденций в мировом обще­ственном развитии, приводящим к расширению возможно­стей част­ных субъектов и небольших государ­ств по сравнению с возможно­стями великих держав.

Первая тенденция связана с развитием транспорта и массовых коммуникаций. Это, в свою очередь, способ­ствовало появлению и быстрому ро­сту транснацио­нальных корпораций при одновременном ослаблении правитель­ственного контроля над их дей­ствиями. Мировая торговля стала теснить в структуре мировой экономики материальное производ­ство, а это еще больше повысило роль транснацио­нальных субъектов и сделало взаимозависимо­сть между странами еще более сложной и интенсивной.

Вторая тенденция связана с процессами модернизации, урбанизации и развитием коммуникаций в странах «третьего мира». Послед­ствиями этих процессов стали социальные сдвиги и ро­ст национализма в этих странах, что препят­ствует осуще­ствлению военных интервенций и иных традиционных сред­ств обеспечения господ­ства со стороны более развитых государ­ств. Причина поражения США во Вьетнаме и Советского Союза в Афганистане и заключалась в том, что обеим сверхдержавам не удалось навязать свою волю социально мобилизованному и националистиче­­ски настроенному населению бедных и отсталых стран. В этом сторонники транснационализма также видят перераспределение власти в международных отношениях от правитель­ств к част­ным субъектам, в данном случае нацио­нально-освободительным движениям.

Третья тенденция также ведет к перераспределению власти, но не в пользу част­ных субъектов, а в пользу небольших и слабых государ­ств. В результате широкого распро­странения новых технологий, в том числе и военных, отсталые страны способны укреплять свой военный потенциал даже без сколько-нибудь серьезного экономиче­ского и социального прогресса. Поэтому военное вмешатель­ство сверхдержав на регио­нальном уровне становится все менее «рентабельным» и тем самым уменьшается их способ­но­сть влиять на ситуацию в странах «третьего мира».

Четвертая тенденция заключается в сокращении возможно­стей ведущих государ­ств мира контролировать со­стояние окружающей среды. Обо­стрение экологиче­ской и других глобальных проб­лем выявляет неспособно­сть даже наиболее крупных и могуще­ственных государ­ств справиться с ними. Эти проб­лемы по своей природе являются транснацио­нальными, поскольку включают в себя как внутриполитиче­­ский, так и внешнеполитиче­­ский компоненты.

Решение глобальных проб­лем возможно только в рамках коллективных дей­ствий и сотрудниче­ства всех государ­ств. Отсюда исходит и стремление многих сторонников транснационализма рассматривать весь мир как глобальное граждан­ское обще­ство, т.е. возрождать одно из традиционных либеральных положений, которое было теоретиче­ской предпосылкой для обоснования необходимо­сти создания наднацио­нальных органов вплоть до образования мирового государ­ства.

Модификация в концепции транснацио­нальных отношений тезисов классиче­ской либеральной доктрины дает основание многим исследователям идентифицировать ее вместе с рядом более мелких направлений (например, «функцио­нальным подходом» Э. Хааса) как неолиберализм. Формирование неолиберального взгляда на мировую политику и международные отношения является отражением суще­ственных изменений, происшедших в мире во второй половине ХХ в. Эти изменения заставили вносить коррективы в свою концепцию и главного оппонента либерального направления в теории международных отношений — школу политиче­ского реализма. В 1970‑е гг. традиционный реализм трансформировался в неореализма.

Утверждение неореализма в каче­стве само­стоятельного направления исследований международной политики связывают с выходом в свет в 1979 г. книги К. Уолтца(р. 1924) «Теория международной политики». Сохраняя приверженно­сть традиционным по­стулатам классиче­ского политиче­ского реализма о есте­ственном характере международных отношений, о нацио­нальном интересе как главной детерминанте внешней политики государ­ств и о силе как сред­стве до­стижения целей такой политики, неореализм одновременно суще­ственно обновил его воззрения.

В первую очередь это касается отказа от чисто этатистского подхода к мировой политике как лишь к сфере борьбы отдельных государ­ств за могуще­ство и влияние между собой. Новое в неореализме выразилось в признании того факта, что дей­ствия государ­ств зависят от структуры самой системы международных отношений, в которой все большую роль начинают играть международные организации и негосудар­ственные акторы. «Есте­ственное со­стояние» международных отношений сохраняется только для великих держав, взаимодей­ствующих между собой и определяющих структурные свой­ства международной системы. Дей­ствия же мелких и средних государ­ств зависят прежде всего от их места и роли в этой системе, следовательно, для них уже не подходит прежнее представление политиче­ского реализма о целях и детерминантах внешней политики.

Неореалисты вслед за неолибералами признают снижение роли чисто военных и, соответ­ственно, возрастание роли экономиче­­ских и социальных факторов в международных отношениях. Но делают это своеобразно: по их мнению, увеличивается экономиче­ская со­ставляющая совокупной мощи государ­ства и относительно падает доля военной со­ставляющей, но стремление к большей безопасно­сти путем наращивания силы, как глубинный мотив внешнеполитиче­ского поведения самого государ­ства, по-прежнему сохраняется.

Современные различия между неореалистами и неолибералами, по мнению американ­ского политолога Д. Болдуина, сводятся к шести основным пунктам.

Во-первых, неолибералы признают, что международная система характеризуется некоторой анархией, но, в отличие от неореалистов, считающих такую анархию основополагающей, придают большее значение наработанным во внешнеполитиче­ской практике определенным моделям взаимодей­ствия между государ­ствами.

Во-вторых, неореалисты согласны с неолибералами в том, что широкое международное сотрудниче­ство и объединение усилий государ­ств в различных сферах возможно, но, в отличие от них, считают такое сотрудниче­ство и взаимодей­ствие трудно осуще­ствимым и по-прежнему в большей степени зависящим от правитель­ств, чем от част­ных субъектов.

В-третьих, неореалисты видят в кооперации (т.е. сотрудниче­стве, объединении усилий) лишь относительную выгоду для государ­ств, в то время как неолибералы настаивают на абсолютной выгоде от кооперации для всех ее участ­ников.

В-четвертых, хотя сторонники обоих подходов согласны с тезисом о том, что двумя главными приоритетами государ­ства являются нацио­нальная мощь и экономиче­ское благополучие, однако неореалисты отдают предпочтение первому, а неолибералы — второму.

В-пятых, в отличие от неолибералов, неореалисты больше подчеркивают значение дей­ствительных возможно­стей и ресурсов государ­ства, чем декларируемых политиче­­ских намерений.

В-шестых, хотя неореалисты и признают возрастание роли международных организаций и их способно­сти воздей­ствовать на международные отношения, но полагают, что неолибералы преувеличивают такую возможно­сть. К этим пунктам можно добавить и то, что, как правило, сами неолибералы склонны отрицать суще­ствование серьезных различий между ними и неореалистами, тогда как последние стремятся такие различия всяче­­ски подчеркнуть.

В конце XX в. в теории международных отношений сформировалось течение, получившее название по­стмодернизм.

По­стмодернист­ский взгляд на мир означал критиче­ское перео­смысление всех результатов обще­ственного развития за последние два столетия. По­стмодернист­ские концепции отвергают многие положения, утвердившиеся в философии и гуманитарных науках, начиная с эпохи Просвещения. В теории международных отношений по­стмодернизм бросил вызов всем традиционным направлениям — и неореализму, и неолиберализму. Но наиболее критиче­­ски он относился к неореализму.

С неолибералами по­стмодернисты сходятся в вопросах снижения роли нацио­нальных государ­ств и повышении роли негосудар­ственных субъектов в мировой политике. Но они идут и дальше, утверждая исчезновение самого прин­ципа территориально­сти политиче­ской власти. На этом основываются концепции «смерти географии», «сжатия времени-про­стран­ства», «эмансипации территориально­сти».

Территориальный прин­цип по­строения власти, с точки зрения по­стмодернизма, возможен в случае однородно­сти населения, а поскольку такой однородно­сти в современном мире становится все меньше, то и данный прин­цип должен уйти в прошлое. По­стмодернисты констатируют, что многие из суще­ствующих ныне политиче­­ских, этниче­­ских, культурных, религиозных или профессио­нальных общно­стей дей­ствуют в масштабах, далеко выходящих за пределы самых крупных государ­ственных образований. Все чаще имеет место внерегио­нальная, внегосудар­ственная, в целом, внетерриториальная форма организации экономиче­­ских, политиче­­ских, социокультурных, этноконфессио­нальных процессов.

По мнению некоторых по­стмодернистов, традиционные основы нацио­нальных государ­ств размываются не только из-за перераспределения значительной части власт­ных полномочий в пользу наднацио­нальных структур, таких как ЕС, но и потому что сама политиче­ская власть теряет свое значение по отношению к власти экономиче­­ских институтов и глобальных рыночных механизмов.

По­стмодернисты вводят понятие «внутренняя граница», которая разделяет группы и отдельных индивидуумов внутри каждого государ­ства. «Внутренняя граница» приходит на смену традиционным государ­ственным границам, поэтому в будущем следует ожидать перехода от территориальных сообще­ств к сетевым сообще­ствам, функционирующим на базе общих интересов и ценно­стей и не зависящих от территориальной принадлежно­сти участ­ников.

Территориально­сть, в соответ­ствии со взглядами по­стмодер­нистов, может быть поглощена иными интегрирующими факторами, например, принадлежно­стью к той или иной мировой религии. В таком случае этнонацио­нальная принадлежно­сть или граждан­ско-политиче­ская лояльно­сть по отношению к государ­ственным институтам может обладать меньшей значимо­стью, чем вероисповедание, чув­ство солидарно­сти с единоверцами.

По­стмодернисты отказывают обще­ственным наукам в объективно­сти и беспристраст­но­сти. Научные выводы не отражают социальную реально­сть, а творят ее. Представитель по­стмодернистского направления в теории международных отношений Дж. Дер Дериан утверждал, что даже холодная война стала результатом появления в американ­ской политиче­ской науке школы «политиче­ского реализма».

Каждое направление в теории международных отношений, по мнению по­стмодернистов, является выражением интересов определенных политиче­­ских элит и государ­ств. В основном это интересы развитых государ­ств Запада и, соответ­ственно, их элит и лидеров. Сложившийся мировой порядок также выражает эти интересы. Поэтому для того, чтобы его изменить, следует брать за основу концепции, основанные на иных, ранее не принимавшихся в расчет интересах.

Примером подобного по­стмодернистского подхода являются феминист­ские концепции международных отношений. В рамках этих концепций современное со­стояние международных отношений, отличающееся высоким уровнем конфликтно­сти и агрессии, связывается с традиционным доминированием в мировой политике мужского начала с его склонно­стью к насилию. Следовательно, сделать мир более стабильным и безопасным может более широкое представитель­ство женщин в политике, поскольку жен­ское начало олицетворяет собой стремление к сохранению семейного очага и заботу о детях.

18.5. Основные направления исследования международных отношений после окончания «холодной войны»

Теория международных отношений как раздел современной политиче­ской науки сформировалась и развивалась в условиях биполярного мира. Это не могло не отразиться на концептуальных подходах и проб­лематике международно-политиче­­ских исследований. Все значительные прогнозы развития международных отношений предполагали сохранение и в будущем примерно той же ситуации, которая суще­ствовала четыре десятилетия после окончания второй мировой войны. Хотя некоторые политологи предсказывали вероятно­сть изменений в системе международных отношений, ее эволюцию в сторону многополярно­сти, но и они исходили из того, что обе сверхдержавы (СССР и США) по-прежнему будут играть важнейшую роль.

Реальные сдвиги в мировой политике оказались сколь радикальными, столь и неожиданными для большин­ства исследователей международных отношений. В одночасье рухнули многие теоретиче­­ские концепции, казавшиеся незыблемыми. Политиче­ская картина мира меняется столь стремительно, что научная мысль не всегда за ней успевает. Среди политологов наблюдается, с одной стороны, некоторая растерянно­сть, а, с другой стороны, стремление хоть как-то объяснить новые мировые реалии и спрогнозировать динамику дальнейших изменений в мире.

Одна из первых попыток дать теоретиче­ское обоснование связанных с окончанием «холодной войны» изменений была предпринята еще на рубеже 1980—1990‑х гг. американ­ским ученым и дипломатом Фрэнсисом Фукуямой(р. 1952). В своей нашумевшей работе «Конец истории» он выдвинул тезис о полном разрешении лежавшего в основе « холодной войны» конфликта двух идеологий — либеральной демократии и коммунизма. Коммунизм потерпел поражение, и открылись перспективы для торже­ства прин­ципов либеральной демократии во всем мире. Следовательно, по мнению политолога, наступил «конец истории», т.е. со­стояние бе­сконфликтно­сти. Точка зрения Ф. Фукуямы подверглась критике как идеалистиче­ская и упрощенная.

Более серьезную дискуссию вызвала опубликованная в 1993 г. статья авторитетного современного политолога С. Хантингтона «Столкновение цивилизаций?».

Ученый определяет цивилизации как социокультурные общно­сти самого высшего ранга и как самый широкий уровень культурной идентично­сти людей. Для каждой цивилизации характерно наличие некоторых объективных признаков: общно­сти истории, религии, языка, обычаев, особенно­стей функционирования социальных институтов, а также субъективной самоидентификации человека.

Опираясь на работы А. Тойнби и других исследователей, С. Хантингтон выделяет восемь цивилизаций: западно-христиан­скую и православно-христиан­скую, исламскую, конфуциан­скую, латиноамерикан­скую, индуистскую, япон­скую и африкан­скую. С его точки зрения, цивилизационный фактор в международных отношениях будет по­стоянно усиливаться. Этот вывод обосновывается таким образом.

Во-первых, различия между цивилизациями, основу которых со­ставляют религии, наиболее суще­ственны, эти различия складывались столетиями и они сильнее, нежели между политиче­­скими режимами. Во-вторых, усиливается взаимодей­ствие между народами разной цивилизационной принадлежно­сти, что ведет как к ро­сту цивилизационного самосознания, так и к пониманию различия между цивилизациями и общно­сти в рамках своей цивилизации. В-третьих, возрастает роль религии, причем последняя проявляется нередко в форме фундаменталист­ских движений. В-четвертых, ослабевает влияние Запада в незападных странах, что находит выражение в процессах девестернизации мест­ных элит и усиленном поиске соб­ственных цивилизационных корней. В-пятых, культурные различия менее подвержены изменениям, чем экономиче­­ские и политиче­­ские, и, следовательно, менее способ­ствуют компромиссным решениям. В-шестых, политолог отмечает усиление экономиче­ского регионализма, неразрывно связанного с цивилизационным фактором — культурно-религиозная схожесть лежит в основе многих экономиче­­ских организаций и интеграционных группировок.

Воздей­ствие цивилизационного фактора на мировую политику послеокончания «холодной войны» С. Хантингтон видит в появлении синдрома «брат­ских стран». Этот синдром заключается в ориентации государ­ств во взаимоотношениях между собой уже не на общно­сть идеологии и политиче­ской системы, а на цивилизационную близо­сть. Кроме того, в каче­стве примера реально­сти цивилизационных различий он указывает на то, что основные конфликты последних лет происходят на линиях разлома между цивилизациями — там, где проходит граница соприкосновения цивилизационных полей (Балканы, Кавказ, Ближний Во­сток).

Прогнозируя будущее, С. Хантингтон приходит к выводу о неизбежно­сти конфликта между западной и незападными цивилизациями, причем главную опасно­сть для Запада может представлять конфуциан­ско-ислам­ский блок — гипотетиче­ская коалиция Китая с Ираном и рядом араб­ских и иных ислам­ских государ­ств. Политолог предлагает меры, которые, по его мнению, должны укрепить Запад перед новой нависшей над ним опасно­стью. Среди прочего он призывает обратить внимание на так называемые «расколотые страны», где правитель­ства имеют прозападную ориентацию, но традиции, культура и история этих стран ничего общего с Западом не имеют. К таким странам С. Хантингтон относит Турцию, Мексику и Россию. От внешнеполитиче­ской ориентации последней в значительной степени будет зависеть характер международных отношений обозримого будущего, поэтому интересы Запада требуют расширения и поддержания сотрудниче­ства с Россией.

Отношения с Россией находятся и в центре внимания другого извест­ного американ­ского политолога — З. Бжезин­ского. В своей книге «Без контроля. Глобальный беспорядок на пороге ХХI века», опубликованной в 1993 г., он также пытается дать прогноз развития международных отношений после окончания «холодной войны». Однако, в отличие от цивилизационного подхода С. Хантингтона, подход З. Бжезин­ского основан на традиционных геополитиче­­ских прин­ципах.

По мнению З. Бжезин­ского, распад СССР привел к геополитиче­скому вакууму в сердцевине Евразии, что является главной причиной конфликтно­сти по периметру всего по­стсоветского геополитиче­ского про­стран­ства. Вместе с активизацией ислама и объективной неспособно­стью США обеспечить контроль над ситуацией в регионе Среднего Во­стока это ведет к появлению огромной зоны нестабильно­сти, которая может охватить часть Юго-Во­сточной Европы, Средний Во­сток и район Персидского залива, а также южную часть бывшего СССР. Внутри этой, по словам политолога, «воронки водоворота насилия» имеется множе­ство узлов потенциальных конфликтов, несущих угрозу всему миру. Степень угрозу возрастает, поскольку суще­ствует возможно­сть вовлечения в конфликт других стран и особенно Китая (под сомнение ставится соблюдение этой страной режима нераспро­странения ядерного оружия).

Главную же угрозу американ­ский политолог, извест­ный в прошлом своими антисовет­скими взглядами, видит в возобновлении импер­ской политики России. Не веря в необратимо­сть демократиче­­ских преобразований в нашей стране, он считает неизбежным возврат к попыткам «возрождения империи». Такая ориентация россий­ской внешней политики, по мнению З. Бжезин­ского, опасна для США, ей необходимо всяче­­ски противодей­ствовать. Поэтому в ряде статей и выступлений последних лет он развивает идею об Украине как геополитиче­ском противовесе России, основанную на убеждении, что главное условие возрождения «Россий­ской империи» заключается в поглощении Россией Украины.

Хотя многие положения последних работ З. Бжезин­ского отражают сложившиеся международные реалии, нельзя не обратить внимание на его откровенно антироссий­скую позицию. Это наводит на мысль, что в основе негативного отношения З. Бжезин­ского к СССР в годы «холодной войны» лежало не только неприятие коммунизма как идеологии.

Для полноты картины приведем еще один прогноз о будущей роли нашей страны в системе международных отношений извест­ного американ­ского политолога И. Валлерстайна(р. 1930). Его внешнеполитиче­ская концепция часто определяется как неомарксистская. Такая характеристика справедлива лишь в том отношении, что, подобно К. Марксу, И. Валлерстайн видит главную детерминанту политики, в данном случае международной, в экономике.

В своей основе международные отношения, по И. Валлерстайну, есть прежде всего отношения экономиче­­ские. Главная категория его анализа — «современная мир-система», не сводимая к отдельным государ­ствам. Объединяет эту «современную мир-систему» единая капиталистиче­ская «мир-экономика», возникновение которой политолог относит приблизительно к 1500 г. Каждое государ­ство занимает в «мир-системе» определенное место, изменить его чрезвычайно трудно, а подчас про­сто невозможно. Логика капиталистиче­ской «мир-экономики» неизбежно воспроизводит деление стран мира на «ядро» и «периферию», причем первое всегда находится в привилегированном положении по отношению ко второй. Государ­ства, входящие в со­став ядра капиталистиче­ской «мир-системы», имеют возможно­сть жить за счет эксплуатации периферии. Такой порядок не изменится никогда, поскольку он вытекает из самой сущно­сти «мир-экономики».

Помимо государ­ств, входящих в со­став ядра или периферии, суще­ствуют еще и полупериферийные государ­ства. Эти государ­ства не входят в со­став ядра «мир-системы», но и не относятся целиком к периферии. Таким типичным полупериферийным государ­ством, по мнению И. Валлерстайна, была Россия, начиная с реформ Петра I и Екатерины II. Несмотря на эти и последующие попытки реформирования, России не удалось войти в со­став ядра, но одновременно она сумела избежать участи периферийных стран, ставших в большин­стве колониальными придатками ведущих государ­ств мира. Традиционный «товар», определяющий место и роль России в «мир-системе», — ее геополитиче­ская мощь и военная сила. Именно эти факторы заставляли считаться с Россией другие государ­ства и позволяли ей иметь статус «сверхдержавы». Прин­ципиально не изменили эту ситуацию и годы Советской власти. Как считает И. Валлерстайн, перемены в отдельной стране или даже в группе стран не способны оказать влияние на фундаментальные свой­ства «мир-системы». С его точки зрения, мировая система социализма была полной фикцией, поскольку определяли логику мирового экономиче­ского развития законы капиталистиче­ского рынка.

Будущее мира после окончания «холодной войны» И. Валлерстайн склонен рисовать в мрачных тонах. В отличие от С. Хантингтона, причины грядущих конфликтов он видит не в цивилизационных, а в экономиче­­ских факторах. Политолог полагает, что уже в начале ХХI в. можно ожидать вызовов и даже прямых нападений государ­ств маргинализированного, бедного и отсталого Юга на богатый Север, а также захватниче­­ских войн между самими государ­ствами Юга, может быть с применением ядерного оружия.

Нестабильными будут и отношения внутри самого ядра «мир-системы». Экономиче­ская конкуренция выявляет в ней три основных центра силы — США, Японию и объединенную Европу. Но в дальнейшем неизбежно объединение США и Японии в единый блок, имеющий антиевропей­скую направленно­сть. Неизбежным считает И. Валлерстайн и использование этим блоком Китая для расширения своих возможно­стей в конкурентной борьбе с европей­­скими странами. В этой ситуации противовесом альянсу США с Японией и Китаем может стать создание россий­ско-европей­ского блока. Россия снова будет во­стребована в ее традиционной роли — центра геополитиче­ского и военного могуще­ства. Хотя сегодня потенциал России ослаблен, И. Валлерстайн не сомневается, что он будет в­скоре восстановлен.

Вопросы и задания для самопроверки

Какие проб­лемы международных отношений привлекали к себе внимание мыслителей на различных этапах истории социально-политиче­ской мысли?

В чем со­стоит специфика геополитиче­ского подхода к анализу международных отношений?

Дайте сравнительный анализ геополитиче­ской модели мира Х. Маккиндера, Н. Спайкмена и Б. Коэна.

В чем причина возникновения «школы политиче­ского реализма» и каковы ее теоретико-методологиче­­ские прин­ципы?

В чем сход­ство и в чем различие взглядов на международные отношения Г. Моргентау и Р. Арона?

Дайте характеристику модернистского направления исследования международных отношений.

Сравните основные методологиче­­ские и теоретиче­­ские подходы неореализма и неолиберализма.

Что такое «конец истории»?

Насколько верны прогнозы С. Хантингтона о «столкновении цивилизаций»? Почему сам американ­ский политолог дезавуировал свои взгляды после 11 сентября 2001 года?

Почему концепция «мир-системы» И. Валлерстайна получила характеристику неомарксистской?

Литература

Основная литература

Колосов, В. А. Геополитика и политиче­ская география / В. А. Колосов, Н. С. Мироненко. — М., 2001.

Мировая политика и международные отношения / под ред. С. А. Ланцова, В. А. Ачкасова. — СПб., 2009.

Новиков, Г. Н. Теории международных отношений / Г. Н. Новиков. — Иркутск, 1996.

Современные международные отношения и мировая политика / под ред. А. В. Торкунова и др. — М., 2004.

Теория международных отношений : хрестоматия / со­ст. П. А. Цыганков. — М., 2002.

Цыганков, П. А. Теория международных отношений : учеб. пособие / П. А. Цыганков. М., 2003.

Дополнительная литература

Баланс сил в мировой политике: теория и практика / под ред. Э. А. Позднякова. — М., 1993.

Валлерстайн, И. Анализ мировых систем и ситуация в современном мире / И. Валлерстайн. — СПб., 2001.

Ватанабэ, К. Взаимодей­ствие с Россией. Следующая фаза / К. Ватанабэ, Р. Лайн, Ст. Тэлбот. — М., 2007.

Гаджиев, К. С. Геополитика / К. С. Гаджиев. — М., 1997.

Ланцов, С. А. Мировая политика и международные отношения. Конспект лекций / С. А. Ланцов. — СПб., 2000.

Нацио­нальные интересы: теория и практика / под ред. Э. А. Позднякова. — М., 1991.

Розенау, Дж. Мировая политика в движении. Теория изменений и преем­ственно­сти / Дж. Розенау. — М., 1992.

Современные буржуазные теории международных отношений / отв. ред. В. И. Гантман. — М., 1976.

Фукуяма, Ф. Конец истории и последний человек / Ф. Фукуяма. — М., 2004.

Хантингтон, С. Столкновение цивилизаций / С. Хантингтон. — М., 2005.

Aron, R. Paix et guerre entre les nations / R. Aron. — P., 1984.

Kaplan, M. System and Process in International Politics / M. Kaplan. — N.Y., 1957.

Morgentau, H. Politics among Nations. The Strugle for Pover and Peace / H. Morgentau. — N.Y., 1955.

Waltz, K. Theory of International Politics / K. Waltz. — N.Y., 1979.

19.1. Участ­ники международных отношений

Современная политиче­ская наука рассматривает в каче­стве основных участ­ников (акторов) международных отношений суверенные государ­ства, межгосудар­ственные объединения и международные (правитель­ственные и неправитель­ственные) организации. Важнейшим признаком государ­ства как участ­ника международных отношений является государ­ственный суверенитет. Суверенитет означает, что данный социальный субъект не признает в отношении себя никакой другой власти, кроме соб­ственной, никаких других обязатель­ств, кроме тех, которые были взяты им на себя добровольно или под воздей­ствием объективных обстоятель­ств.

Следует различать понятия государ­ственного и нацио­нального суверенитета. Нацио­нальный суверенитет — совокупно­сть прав нации, позволяющая ей сохранять свое суще­ствование, свою нацио­нальную самобытно­сть и обеспечивать благоприятные условия для своего развития. Для осуще­ствления нацио­нального суверенитета не обязательно образовывать нацио­нальное государ­ство. Нацио­нальный суверенитет может быть реализован в таких формах, как нацио­нально-культурная автономия, федеративное или конфедеративное государ­ственное устрой­ство.

Наряду с отдельными нацио­нальными государ­ствами в международных отношениях принимают участие также различные коалиции государ­ств, блоки, интеграционные группировки, т.е. межгосудар­ственные объединения, участ­ники которых не теряют своей само­стоятельной роли в системе межгосудар­ственных отношений. В межгосудар­ственном объединении могут возникать специальные механизмы для координации внешнеполитиче­ского поведения его участ­ников. Функции таких механизмов со­стоят как в про­стом обмене информацией, так и в согласовании отдельных элементов внешнеполитиче­ской идеологии, политики и стратегии на международной арене, в совмест­ной разработке и совмест­ном осуще­ствлении внешнеполитиче­­ских акций.

В прошлом основным видом межгосудар­ственных объединений были коалиции, создававшиеся, как правило, лишь для подготовки и ведения военных дей­ствий. После Второй мировой войны возникли различные военно-политиче­­ские союзы: НАТО, ОВД, СЕАТО, СЕНТО, АНЗЮС и некоторые др. Большин­ство этих союзов распалось еще в ходе «холодной войны», а Варшав­ский договор прекратил свое суще­ствование после ее окончания.

Сохранилась Организация Североатлантиче­ского договора — НАТО. Сегодня внутри этой организации идут сложные процессы.

С одной стороны, военно-политиче­­ский блок, созданный для противо­стояния СССР и его союзникам, после того как СССР прекратил суще­ствование пытается выработать стратегию, отражающую новые реалии международных отношений. С другой стороны, произошло расширение НАТО за счет бывших социалистиче­­ских стран Во­сточной Европы и государ­ств Балтии. Но в Североатлантиче­ском альянсе по-прежнему на повестке дня стоят задачи дальнейшего расширения, что вызывает озабоченно­сть во многих странах мира и особенно в России.

Сегодня появляются межгосудар­ственные объединения прин­ципиально нового характера. К их числу в первую очередь следует отнести ЕС. Если раньше он представлял собой интеграционное объединение экономиче­ского характера, то сегодня ЕС ставит перед собой задачи формирования общей внешней политики и общей политики в сфере обеспечения безопасно­сти. И хотя на пути решения данной задачи стоят серьезные трудно­сти, в итоге ее реализация может вызвать радикальные изменения в европей­ской и мировой политике.

Близким, но не тожде­ственным к понятию «межгосудар­ственное объединение» является понятие «международная организация». Международные организации во второй половине XX в. стали важным фактором международных отношений.

Основными признаками международной организации могут быть названы следующие: объединение государ­ств на основе организационно-правового един­ства его членов; объединение, образованное в силу межгосудар­ственного соглашения (учредительного акта) для до­стижения провозглашенных целей; объединение, осуще­ствляющее в соответ­ствии с учредительным актом и другими правилами организации установленные функции и полномочия в международном общении через посред­ство своих органов и выступающее во взаимоотношениях с государ­ствами-членами, с государ­ствами-нечленами и другими субъектами международного общения от своего имени. Положение о том, что международная организация выступает исключительно от своего имени, во-первых, отражает тот факт, что она проявляет тем самым свою волю, во-вторых, позволяет отличать международную организацию от наднацио­нальной организации.

Каждая международная организация — это форум государ­ств‑
участ­ников межгосудар­ственных отношений, где проходят интенсивные переговоры по общим и специальным вопросам, изы­скиваются пути решения спорных вопросов между ними, устанавливаются и развиваются их отношения. Международная организация играет относительно само­стоятельную роль, вступая в межгосудар­ственные отношения от своего соб­ственного имени и в тоже время представляя все уча­ствующие в ней государ­ства в своих решениях, в заключаемых ею международных договорах и соглашениях с другими государ­ствами или международными организациями.

Подобная организация межгосудар­ственного характера признается субъектом международного права. Как субъект межгосудар­ственных отношений, а, следовательно, и международного права, международная организация призвана играть конструктивную роль в развитии и упрочении международной законно­сти, в укреплении взаимопонимания, в развитии взаимовыгодных отношений между государ­ствами, в решении спорных вопросов, в поддержании мира и безопасно­сти. Такая роль международной организации делает ее важным элементом системы межгосудар­ственных отношений как отношений мира и мирного сосуще­ствования. Международные организации играют стабилизирующую роль, способ­ствуя усилиям миролюбивых сил в сохранении и развитии позитивных тенденций в международных отношениях.

Международные организации отражают объективную тенденцию усиления взаимосвязи и взаимозависимо­сти всех явлений и процессов в современных межгосудар­ственных отношениях. Будучи порождением таких объективных закономерно­стей развития межгосудар­ственных отношений, как мирное сосуще­ствование государ­ств, международное разделение труда, интернационализация мирохозяй­ственных и иных связей государ­ств, международные организации, в свою очередь, оказывают влияние на реализацию этих закономерно­стей, создавая для этого более или менее благоприятные условия.

Вместе с тем международные организации дей­ствуют и развиваются, подчиняясь своим соб­ственным законам. К числу, в част­но­сти, можно отнести необходимо­сть соответ­ствия структуры и прин­ципов создания и деятельно­сти международных организаций общепризнанным прин­ципам и нормам международного права, целесообразно­сть функционирования именно в той области международных отношений, рамки которой определены уставом данной организации.

В научной литературе предлагается не­сколько прин­ципов классификации международных организаций. При этом наиболее суще­ственным является их деление на межгосудар­ственные и неправитель­ственные (т.е. на основе характера член­ства). Наряду с этим делением суще­ствует целый ряд международных организаций смешанного типа. В них уча­ствуют как правитель­ства или государ­ственные ведом­ства, так и обще­ственные организации и индивидуальные члены.

Особое место в современном мире, несомненно, принадлежит Организации Объединенных Наций.

Созданная в 1945 г., ООН замышлялась как универсальный инструмент поддержания всеобщего мира и безопасно­сти. Однако начавшаяся в период «холодной войны» конфронтация между крупнейшими державами, их попытки использовать ООН в соб­ственных интересах подорвали эффективно­сть деятельно­сти этой организации в целом. В новых условиях возродилась надежда на то, что цели и задачи, провозглашенные Уставом ООН в момент ее создания, не будут больше про­сто декларацией.

С деятельно­стью ООН связаны сегодня и надежды на решение ряда проб­лем, обо­стрившихся в последние десятилетия. Это относится прежде всего к одной из наиболее значимых и перспективных областей деятельно­сти ООН — проб­лемам со­стояния мирового хозяй­ства и много­стороннего экономиче­ского взаимодей­ствия.

ООН, безусловно, не может подменить собой сеть много­сторонних организаций и институтов, осуще­ствляющих регулирование международных валютно-финансовых отношений, но через ООН можно было бы приступить к устранению возрастающих диспропорций в глобальной экономике и к ликвидации бедно­сти и нищеты в различных районах мира. В последнее время выдвигается множе­ство предложений об улучшении структуры самой ООН, повышении эффективно­сти отдельных ее органов и пересмотре Устава ООН.

Ставится вопрос о расширении Совета Безопасно­сти, причем речь идет не только об увеличении числа его непо­стоянных членов, но и о введении в со­став Совета Безопасно­сти новых по­стоянных членов. Предлагается реформировать и деятельно­сть Генеральной Ассамблеи ООН. В част­но­сти, сократить общее число принимаемых резолюций, делать упор на реально выполнимых, исходить при этом из критериев приоритетно­сти решаемых задач, их практиче­ской значимо­сти. Предлагается также усовершен­ствовать структуру Генеральной Ассамблеи за счет активизации уже суще­ствующих в ее рамках вспомогательных органов и, возможно, создания ряда новых в целях предметного рассмотрения приобретающих особую актуально­сть проб­лем.

Все межправитель­ственные организации подразделяются на организации системы ООН и регио­нальные организации. Международные регио­нальные организации могут дей­ствовать только в соответ­ствии с прин­ципами Устава ООН и призваны решать вопросы сотрудниче­ства и безопасно­сти государ­ств определенного региона. По данным Центра исследований международных организаций в Брюсселе, количе­ство регио­нальных организаций со­ставляет примерно 80% от всех межправитель­ственных организаций.

Таким образом, система международных организаций прочно вошла в структуру системы межгосудар­ственных отношений как важный элемент, без которого функционирование этой системы практиче­­ски невозможно, особенно сегодня, когда совмест­ных усилий требует решение глобальных проб­лем, когда суще­ствует объективная необходимо­сть коллективной безопасно­сти. Роль данного элемента системы международных отношений будет, очевидно, возрастать.

По своему характеру международные отношения подразделяются на политиче­­ские, экономиче­­ские, научно-техниче­­ские, идеологиче­­ские, культурные, военные. Среди этих отношений на первом месте, несомненно, стоят международные политиче­­ские отношения. Политиче­­ские отношения определяются в прин­ципе тем, что это отношения государ­ств. Любая проб­лематика межгосудар­ственных отношений, ставшая предметом государ­ственной политики, в том числе и внешней, пройдя сквозь механизм и процесс разработки и осуще­ствления этой политики, приобретает политиче­­ский характер, воплощается в межгосудар­ственных политиче­­ских отношениях. Экономиче­­ские, научно-техниче­­ские, идеологиче­­ские, культурные и военные отношения воздей­ствуют на политиче­­ские отношения, преломляясь через внешнюю политику, через процесс формирования и реализации внешней политики государ­ств.

Любые внутриобще­ственные явления становятся объектом межгосудар­ственных политиче­­ских отношений лишь тогда и по­стольку, когда и поскольку они опосредованно становятся объектом внешней политики государ­ств, воплощаются во внешнеполитиче­­ские цели, внешнеполитиче­скую деятельно­сть.

Различные виды отношений не только в субъективном плане, через политику государ­ств, в которой они, как в тигле, переплавляются в политиче­­ские, но и объективно являются политиче­­скими. В силу свой­ств самой системы межгосудар­ственных отношений она концентрированно выражает различные отношения государ­ств как в их политиче­ском содержании, так и в специфиче­ской политиче­ской форме. Отделить соб­ственно политиче­­ские отношения государ­ств, иначе говоря, отношения по поводу конкретно-историче­­ских проб­лем — в отличие, например, от экономиче­­ских, научно-техниче­­ских, культурных и т.д. — весьма трудно, а порою невозможно. Всякое такое «отделение» носит условный характер и предполагает по­стоянный учет реального взаимодей­ствия соб­ственно политиче­­ских проб­лем с другими.

19.2. Теоретиче­­ские модели системы международных отношений и современно­сть

В каждый отдельный промежуток времени складывается определенный характер взаимодей­ствия между основными участ­никами международных отношений. Эти отношения приобретают особую для каждого периода структуру, которую принято называть системой международных отношений или международной системой.

Суще­ствуют не­сколько вариантов моделирования систем международных отношений. Один из вариантов предложил американ­ский политолог М. Каплан. Под международной системой он понимает варианты расстановки сил на основе некоторого набора уча­ствующих организаций, государ­ств или групп государ­ств. Всего им выделено шесть типов международных систем: система «баланса сил», свободная биполярная система, жесткая биполярная система, универсальная система, иерархиче­ская система и система вето. Затем были предложены различные модификации отдельных систем.

В системе «баланса сил» основными факторами являются только нацио­нальные государ­ства с широкими военными и экономиче­­скими возможно­стями. Это — система, в которой не суще­ствует дифференциации ролей. Если в ней насчитывается менее пяти государ­ств‑акторов, то система может оказаться неустойчивой. Если имеется пять или более таких государ­ств, то они проявляют заинтересованно­сть в том, чтобы не допустить устранение других государ­ств как основных акторов системы, сохранив их как будущих союзников.

В тоже время каждый из акторов стремится максимально обеспечить свою безопасно­сть путем получения больших, чем равные возможно­стей в системе. Поэтому они образуют союзы и вступают между собой в войны. Но войны эти носят локальный характер, а союзы быстро меняются. Возникающие коалиции чаще всего направлены против акторов, претендующих на господ­ство или обладающих преимуще­ствами, способными дать им господ­ствующее положение.

Любое из союзных государ­ств‑акторов может быть приемлемым партнером, ибо только таким образом оно в со­стоянии обеспечить себе оптимальную вероятно­сть того, что будет членом победившей коалиции или не слишком по­страдает от поражения, если окажется в проигравшей коалиции. Такая система является устойчивой.

В свободной биполярной системе роли дифференцированы. Она со­стоит из акторов различных типов: отдельных государ­ств, блоков государ­ств, лидеров блоков, членов блоков, неприсоединившихся стран и универсальных организаций. Устойчиво­сть такой системы возрастает в том случае, если лидеры блоков обладают монополией на атомное вооружение. Союзы создаются на базе по­стоянных общих интересов. Войны имели бы тенденцию к превращению из локальных в тотальные, если бы не сдерживающее влияние огромной разрушительной силы ядерного оружия, а также посредниче­ской деятельно­сти неприсоединившихся стран и универсальных акторов. Такая система менее устойчива, чем система «баланса сил».

Жесткая биполярная система в прин­ципе имеет много общего со свободной биполярной системой. Отличие со­стоит в том, что в жесткой системе упраздняется роль неприсоединившихся государ­ств и в значительной степени атрофируется роль универсальной организации. В случае возникновения такой системы она характеризовалась бы очень высоким напряжением.

Универсальная система носит чисто предположительный характер. Она могла бы, по мнению М. Каплана возникнуть в том случае, если бы ряд политиче­­ских полномочий был передан универсальной организации. Такая система потребовала бы от части своих членов переориентации, поскольку предпочтение было бы оказано коллективным и международным ценно­стям.

Иерархиче­ская система выглядит как некая модификация универсальной. Предполагается, что она могла бы возникнуть вслед­ствие изменения масштабов международной организации или установления единоличной власти какого-либо одного актора.

Система вето — это система государ­ств‑акторов или блоков‑акторов, в которой каждый актор располагает значительным запасом атомных вооружений. Члены такой системы не склонны к образованию союзов. Они стремятся к тому, чтобы вероятно­сть войны не увеличивалась, но при этом сохранялось бы напряжение, порождающее относительную неустойчиво­сть. Эта система менее устойчива, чем свободная биполярная система.

В годы «холодной войны» реальная система международных отношений видоизменялась между жесткой и свободной биполярными моделями по схеме М. Каплана. В 1950‑е гг. тенденция развития шла в сторону жесткой биполярной системы, поскольку противобор­ствующие сверхдержавы стремились вовлечь в орбиту своего влияния как можно больше стран и количе­ство нейтральных государ­ств было невелико. Жесткая конфронтация США и СССР фактиче­­ски парализовала ООН. США, располагая большин­ством голосов в Генеральной Ассамблее ООН, использовали ее как послушный механизм для голосования, чему СССР мог противопо­ставить только свое «право вето» в Совете Безопасно­сти. В результате ООН объективно не могла играть возложенной на нее роли.

С конца 1950‑х гг. система международных отношений эволюционировала в направлении мягкой биполярной модели. За счет новых независимых государ­ств Азии и Африки увеличилось количе­ство нейтральных стран, многие из которых со­ставили Движение неприсоединения. Не­сколько повысилась результативно­сть деятельно­сти ООН и других международных организаций. Но одновременно усилилось соперниче­ство противобор­ствующих блоков в «Третьем мире», что стимулировало возникновение регио­нальных конфликтов.

Исчезновение СССР как одной из двух сверхдержав разрушило прежнюю международную систему. Пока рано говорить о каких-либо окончательных контурах новой системы международных отношений. Ряд государ­ств, в том числе и Россия, высказываются в пользу многополярного мира или, иными словами, за такую систему международных отношений, в которой не­сколько центров силы взаимодей­ствовали бы между собой и с международными организациями, включая ООН, с целью сохранения мира и поддержания стабильно­сти.

О многополярной системе международных отношений многие специалисты писали еще во времена «холодной войны», правда, относя возможно­сть ее формирования к будущему. Большин­ство авторов анализировали структуру международной системы с традиционных позиций, используя ограниченный объем факторов, фактиче­­ски отожде­ствляя государ­ственную силу с военной мощью.

На этом фоне выделялась концепция извест­ного американ­ского политолога Стэнли Хоффмана, многие положения которой не утратили своей актуально­сти и в наши дни.

С. Хоффман указывал на целый ряд тенденций в развитии международных отношений в конце 1970‑х гг. Он отмечал увеличение числа государ­ств, возрастание роли негосудар­ственных акторов, нарастание взаимозависимо­сти, изменение соотношения между экономиче­­скими и военными факторами в пользу первых. Но главным было то, что он увидел возникновение новых иерархиче­­ских структур в международной системе. Если ранее имела место одна иерархия, основанная на исключительно силовом факторе, то уже в тот период складывались не­сколько функцио­нальных иерархий, каждая из которых основывалась на различных факторах — экономиче­­ских, военных, идеологиче­­ских, социо-культурных.

В современных условиях такая тенденция стала еще более заметной. Хотя США, о­ставшиеся после окончания холодной войны един­ственной сверхдержавой, доминировали на рубеже XX и XXI вв. практиче­­ски во всех сферах международных отношений, сегодня это положение меняется. Даже в сфере экономики лидер­ство США не выглядит так убедительно, как прежде. Процессы европей­ской интеграции и укрепления экономиче­ского потенциала ЕС, экономиче­­ский ро­ст в странах группы БРИК (Бразилия, Россия, Индия, Китай) меняют структуру международных экономиче­­ских отношений. Глобальный финансовый кризис, разразившийся летом 2008 г., показал, что система международных отношений не может сегодня носить однополярный характер, а должна эволюционировать в сторону большей полицентрично­сти.

В новой системе международных отношений Россия сможет занять до­стойное ее потенциалу место, но при любом возможном развитии событий ее роль в мире будет о­ставаться весьма важной.

Большое значение в регулировании международных отношений имеет международное право. Решая поначалу вопросы про­стого разграничения сфер власти отдельных государ­ств, регулирования их связей, международное право по­степенно выходило на путь ограничения произвола, сужения сферы применения права на войну. В результате принятия Устава ООН оно поднялось на каче­ственно новую ступень, по­ставив вне закона применение силы, нормативно закрепив идею сотрудниче­ства государ­ств. Это со­ставило основу для создания разветвленной системы договорных и иных документов нового поколения.

К основным прин­ципам современного международного права можно отнести следующие: суверенное равен­ство, уважение прав, присущих суверенитету; неприменение силы или угрозы силой; нерушимо­сть границ; территориальная цело­ст­но­сть государ­ства; мирное урегулирование споров; невмешатель­ство во внутренние дела; уважение прав человека и основных свобод; равноправие и право народов распоряжаться своей судьбой; сотрудниче­ство между государ­ствами; добросовест­ное выполнение обязатель­ств по международному праву.

Изменения, происходящие в мировой политике и в международных отношениях, требуют такого развития и совершен­ствования правовых норм, которое соответ­ствовало бы этим переменам. Однако решать вопросы прогрессивного развития международного права необходимо о­сторожно, принимая во внимание интересы всего мирового сообще­ства, а не интересы отдельных государ­ств. С одной стороны, нельзя допускать, чтобы международные правовые нормы не соответ­ствовали реалиям современных международных отношений. С другой стороны, поспешные и непродуманные изменения в системе международного права могут дестабилизировать ситуацию в мировой политике как на глобальном, так и на регио­нальном уровнях.

19.3. Международные конфликты и международная безопасно­сть

Центральной проб­лемой теории международных отношений является проб­лема международных конфликтов. И это вполне оправданно, если иметь в виду цель, которая объективно стоит перед всем человече­ством последние десятилетия, — это выживание, предотвращение глобальной термоядерной катастрофы. Поскольку любое вооруженное столкновение есть лишь крайнее выражение политиче­ского конфликта, его высшая стадия, по­стольку изучение причин конфликтов и способов их урегулирования, особенно на тех стадиях, когда это еще сравнительно легко осуще­ствить, имеет не только теоретиче­ское, но и огромное практиче­ское значение.

Международный конфликт — это непосред­ственное или косвенное столкновение интересов двух или не­скольких сторон (государ­ств, групп государ­ств, народов, политиче­­ских движений) на основе имеющихся между ними противоречий объективного или субъективного характера. По своему происхождению эти противоречия и порожденные ими проб­лемы в отношениях между государ­ствами могут быть территориальными, нацио­нальными, религиозными, экономиче­­скими, военно-стратегиче­­скими, научно-техниче­­скими и т.д. Но в целом конфликт всегда принимает политиче­скую форму, поскольку эти противоречия осознаются и разрешаются государ­ствами с присущей им внутренней, внешней и военной политикой через механизм формирования и осуще­ствления этой политики.

Возникновение и развитие международного конфликта связано не только с объективными противоречиями, возникающими в отношениях между государ­ствами, но и с такими субъективными факторами, как внешняя политика самих государ­ств. Конфликт вызывается, «подготавливается», разрешается именно сознательной целенаправленной внешней политикой государ­ств, но нельзя игнорировать и такой субъективный фактор, как личные характеристики и каче­ства причаст­ных к принятию решений политиче­­ских деятелей. Иногда личные взаимоотношения между лидерами могут оказать суще­ственное влияние на межгосудар­ственные отношения, в том числе и на развитие конфликтных ситуаций.

Политиче­ская наука и практика международных отношений знает различные типы и виды международных конфликтов. Однако единая, признаваемая всеми исследователями типология международных конфликтов отсут­ствует. Наиболее часто в классификациях международных конфликтов встречается их разделение на симметричные и асимметричные. К симметричным относят такие конфликты, которые характеризуются примерно равной силой вовлеченных в них сторон. Асимметричные же конфликты — это конфликты с резким различием потенциала конфликтующих сторон.

Интересную классификацию конфликтов предложил извест­ный канад­ский политолог А. Раппопорт, использовавший в каче­стве критерия форму протекания международного конфликта. По его мнению, конфликты бывают трех видов: в форме «сражения», в форме «игры» и в форме «дебатов». Наиболее опасным для мира и безопасно­сти является конфликт, развивающийся в форме «сражения». Само название его говорит о том, что стороны, вовлеченные в конфликт, изначально настроены воин­ственно по отношению друг к другу и стремятся нанести противнику максимальный урон, невзирая на возможные послед­ствия для себя. Поведение участ­ников такого конфликта можно определить как иррацио­нальное, так как они ставят перед собой зачастую недо­стижимые цели, неадекватно воспринимают международную ситуацию и дей­ствия противоположной стороны.

Напротив, в конфликте, который разворачивается в форме «игры», поведение участ­ников определяется рацио­нальными соображениями. Несмотря на внешние проявления воин­ственно­сти, стороны не склонны доводить обо­стрение отношений до крайно­сти. Решения принимаются на основе учета всех факторов и обстоя­тель­ств, на основе объективной оценки ситуации.

Для конфликта, развивающегося как «дебаты», изначально присуще стремление участ­ников разрешить возникшие противоречия путем до­стижения компромиссов.

Международный конфликт может рассматриваться как относительно само­стоятельное явление в системе международных отношений. Субъектами международного конфликта могут быть государ­ства, межгосудар­ственные объединения, международные организации, включая ООН, организационно оформленные обще­ственно-политиче­­ские силы внутри государ­ства или на международной арене. В ходе конфликта может меняться степень и даже характер заинтересованно­сти сторон в конфликте, может меняться и место конфликта в иерархии целей каждого из участ­ников, может расширяться или уменьшаться само число участ­ников, может произойти подмена одних непосред­ственных или косвенных сторон другими.

Исследование процесса развития международного конфликта дает возможно­сть установить многие его суще­ственные для анализа историче­­ские и причинно-след­ственные аспекты, а изучение его системы и структуры выявляет главным образом структурно-функцио­нальные стороны конфликта. Нельзя воспринимать эти аспекты международных конфликтов изолированно друг от друга. Анализ последовательно меняющихся фаз развития конфликта позволяет рассматривать его как единый процесс, обладающий различными, но взаимосвязанными сторонами.

Фазы развития международного конфликта — это не произвольные, абстрактные отрезки времени, в которых развивается данный конфликт, они реальны, определяются историче­­скими и социальными причинами. Эти причины проявляются в конкретных признаках, относящихся к изменению внутренних характеристик государ­ств‑участ­ников конфликта, общим политиче­­ским и конкретным интересам, целям, сред­ствам, внешним союзам и обязатель­ствам участ­ников конфликта, масштабам и интенсивно­сти развития самого конфликта, вовлечению новых участ­ников с присущими им и применяемыми в данном конфликте сред­ствами борьбы, союзам и обязатель­ствам, международным условиям, в которых конфликт развивается.

В зависимо­сти от сущно­сти, содержания и формы данного конфликта, конкретных интересов и целей его участ­ников, применяемых сред­ств и возможно­стей введения в дей­ствие дополнительных сред­ств, вовлечения новых или выхода имеющихся участ­ников и общих международных условий развития конфликта, он может проходить через самые различные, в том числе и необязательные по схеме, «нестандартные» и непредсказуемые заранее фазы.

Некоторые фазы могут полно­стью выпасть, создать «брешь» в типовом развитии того или иного конкретного конфликта. Могут появляться «неожиданные» фазы, деформируя устойчивую картину. Фазы конфликта могут и спрессовываться во времени, сливаться друг с другом или, наоборот, растягиваться во времени, распадаться на более дробные части. Международный конфликт в своем развитии способен в считанные дни и часы совершать скачок через фазы, но может развиваться медленно, как бы растягиваться. Развитие его может идти от фазы к фазе по нарастающей, но способно также и к «топтанию на месте», повторению фаз, «отступлению», «снижению» уровня. В каждом конкретном случае высокий уровень развития конфликта может быть различным.

Первая фаза международного конфликта — сформировавшееся на основе объективных и субъективных противоречий, экономиче­­ских и политиче­­ских интересов сторон, сталкивающихся на международной арене, прин­ципиальное политиче­ское отношение и соответ­ствующие ему экономиче­­ские, идеологиче­­ские, правовые, военно-стратегиче­­ские, дипломатиче­­ские отношения по поводу данных противоречий, выраженные в более или менее о­строй конфликтной форме.

Вторая фаза — субъективное определение конфликтующими сторонами своих интересов, целей, стратегии и форм борьбы для разрешения объективных и субъективных противоречий с учетом своего потенциала и возможно­стей применения мирных и немирных
сред­ств, использования внешних союзов и обязатель­ств; оценка общей внутренней и международной ситуации. На этой фазе сторонами определяется или даже частично реализуется система взаимных практиче­­ских дей­ствий, носящих характер борьбы и сотрудниче­ства, с целью разрешения противоречия в интересах той или другой стороны или на основе компромисса между ними.

Третья фаза — использование сторонами в конфликте широкого диапазона экономиче­­ских, политиче­­ских, идеологиче­­ских, психологиче­­ских, моральных, правовых, дипломатиче­­ских и военных (но не в форме прямой вооруженной борьбы) сред­ств, вовлечение в той или иной форме в борьбу непосред­ственно конфликтующих сторон других государ­ств — индивидуально, через блоки и договоры, через ООН — с последующим усложнением системы политиче­­ских отношений и дей­ствий всех прямых и косвенных сторон в данном конфликте.

Четвертая фаза — нарастание борьбы до наиболее о­строго политиче­ского уровня — международного политиче­ского кризиса, который может охватить отношения непосред­ственных участ­ников, государ­ства данного региона, других регионов, крупнейших мировых держав, ООН, а, в ряде случаев и весь мир, перерасти в мировой кризис, что уже содержит угрозу развязывания вооруженной борьбы. На этой фазе возможен сознательный, вытекающий из интересов, целей и стратегии какой-либо стороны (или из дей­ствий другой стороны, или обстановки) переход к практиче­скому применению военной силы в демонстративных целях или в ограниченных масштабах, для того чтобы принудить к удовлетворению интересов государ­ства, использующего меры военного воздей­ствия.

Пятая фаза — международный вооруженный конфликт, начинающийся с ограниченного конфликта и способный развиваться до более высокого уровня вооруженной борьбы с применением современного оружия, вовлечением союзников и крупнейших мировых держав, расширением территории.

Изучение закономерно­стей развития международных конфликтов весьма важно для их предотвращения и урегулирования. В случае возникновения конфликта необходимо стремиться к его локализации, консервации на начальных фазах.

Особое место занимает такая фаза, как международный политиче­­ский кризис. Его опасно­сть заключается в том, что он вплотную подводит конфликтующие стороны к вооруженному столкновению. В период международных кризисов очень быстро меняется ситуация, возрастает активно­сть и роль военных, которые вольно или невольно могут подтолкнуть участ­ников конфликта к использованию силы. Серьезную опасно­сть представляли международные политиче­­ские кризисы периода «холодной войны», поскольку могли повлечь за собой мировую термоядерную катастрофу. Наиболее извест­ным кризисом того периода был кариб­ский кризис 1962 г., называемый ракетным кризисом. Столкновение интересов СССР и США по поводу утверждения власти Ф. Кастро на Кубе, очень быстро пройдя начальные фазы конфликта, привело к всеобъемлющему кризису не только в их отношениях, но и к глобальному кризису.

Анализ событий того периода показывает, что причиной такой ситуации были ошибки руководителей обоих государ­ств, неверные оценки намерений и дей­ствий противоположной стороны. Большая доля вины за кариб­ский кризис лежит на тогдашнем совет­ском лидере Н. С. Хрущеве, который недооценил потенциал молодого американ­ского президента Д. Кеннеди, посчитав его неопытным в международных делах. Н. С. Хрущев принял ряд решений, не опиравшихся на объективный анализ ситуации и не адекватных вытекавшим из этой ситуации задачам. Однако в последний момент и Н. С. Хрущев, и Д. Кеннеди сумели о­становиться перед пропастью и нашли пути к урегулированию конфликта вокруг Кубы.

Очень многие конфликты периода «холодной войны» подпитывались соперничающими блоками, за некоторыми из них прямо стояли две сверхдержавы: СССР и США. С окончанием «холодной войны» открылся путь к разрешению части из этих конфликтов, но в тоже время возникли новые очаги напряженно­сти. Во многих регионах планеты продолжает литься кровь, не исчезла полно­стью и угроза глобального вооруженного столкновения. Поэтому по-прежнему актуальной о­стается проб­лема обеспечения всеобщей безопасно­сти.

В традиционном понимании международной безопасно­сти упор делается на два, во многом взаимоисключающие, момента.

Во-первых, на задачу физиче­ского выживания государ­ства и на его право и возможно­сть вести себя в международной системе руковод­ствуясь прежде всего своим суверенитетом. На практике это стимулирует сильного к нарушению международной безопасно­сти в пользу соб­ственных интересов. Во-вторых, на задачу гарантированного поддержания мира в отношениях между государ­ствами в пределах некоего политиче­ского про­стран­ства. При этом не ставится вопрос о том, на какой объективной основе, кроме стремления участ­ников, будет поддерживаться мир и как он может быть гарантирован на протяжении длительного времени.

В мире непрерывных войн даже не­сколько лет передышки казались счастьем, а долгий мир — недо­стижимой мечтой. Сегодня перед мировым сообще­ством встали новые задачи, без эффективного решения которых международная безопасно­сть не будет ни стабильной, ни долговременной.

Одна из них — предотвращение распро­странения оружия массового поражения. В связи с этим особое внимание привлекают так называемые пороговые государ­ства, в которых суще­ствуют предпосылки для создания соб­ственного ядерного оружия. Если это произойдет, то будет нарушен баланс сил на регио­нальном, а возможно и глобальном уровне.

Чрезвычайно актуальна проб­лема борьбы с международным терроризмом, так как послед­ствия террористиче­­ских актов на атомных электро­станциях, химиче­­ских предприятиях и подобных им объектах способны привести к серьезным катастрофам.

Всю опасно­сть терроризма еще раз показали сентябрь­ские террористиче­­ские акции в Нью-Йорке. До недавнего времени понятие «международный терроризм» больше подчеркивало международную опасно­сть такого явления, чем обозначало реальный, очевидный фактор в международных отношениях. Последние события продемонстрировали, что в мировой политике произошли каче­ственные сдвиги.

Еще в начале 1970‑х гг. многие исследователи отмечали появление и возрастание роли негосудар­ственных акторов международных отношений при одновременном относительном снижении роли отдельных суверенных нацио­нальных государ­ств. Сторонники неолиберальных взглядов обращали внимание на позитивный, с их точки зрения, характер подобных процессов.

Между тем сегодня выявилась их негативная сторона. Благодаря техниче­скому и технологиче­скому прогрессу, развитию сред­ств коммуникации неправитель­ственные международные организации террористиче­ского толка, к которым, несомненно, относится и «Аль-Каида», получили невиданные раньше для подобных структур возможно­сти. Эти организации в новых условиях способны бросить вызов даже самым сильным в экономиче­ском и военном отношении государ­ствам, создать прямую угрозу для их безопасно­сти. Государ­ства же, как выяснилось, оказались слабо подготовленными к новым вызовам и уязвимыми по отношению к опасно­сти, исходящей от противников, обладающих значительно меньшими ресурсами. Следовательно, можно сделать вывод о том, что вопросы безопасно­сти приобретают новое измерение как на нацио­нальном, так и на международном уровнях. Это весьма важно учитывать в теории и практике международных отношений.

В современном мире все большее значение приобретают экономиче­­ские и информационные аспекты обеспечения безопасно­сти. Экономиче­­ские кризисы в условиях глобализации мировой экономики могут в считанные часы дестабилизировать народное хозяй­ство, расположенных друг от друга за тысячи километров. Трудно представить себе и возможные послед­ствия сбоев в функционировании информационных сетей, поскольку информация становится важным экономиче­­ским, политиче­­ским и социальным ресурсом. Нерешенные глобальные проб­лемы современно­сти (экологиче­ская, энергетиче­ская, продоволь­ственная) также наполняют новым содержанием понятие международной безопасно­сти.

Изменились и обще­ственно-политиче­­ские условия, в которых должны решаться прин­ципиально новые задачи в системе международных отношений в целом и в сфере международной безопасно­сти. Если раньше у государ­ства были две четко разграниченные области деятельно­сти — внутренняя и внешняя, и безопасно­сть в них обеспечивалась весьма различными способами, то на рубеже XX и XXI вв. эта грань размывается. Раньше государ­ство, добившись внутренней стабильно­сти, было вполне уверено, что сможет по­стоять за себя и вовне. В наше время международная сфера может в прин­ципе сломать любое, внутренне сколь угодно стабильное государ­ство, даже не обнаруживающее никаких признаков внешней агрессивно­сти (например, в случае мировой ядерной катастрофы были бы «попутно» уничтожены десятки нейтральных стран). С другой стороны, международная сфера может стать мощным фактором внутренней безопасно­сти государ­ства, не до­стижимой по каким-либо причинам иными сред­ствами.

Международные отношения пока в большей степени распутывают проб­лемы, до­ставшиеся человече­ству от прошлого, чем пролагают путь в будущее. По суще­ству, сегодня лишь закладывается основа для международной безопасно­сти. Наличие же международной безопасно­сти будет определяться не отсут­ствием войн и вооруженных конфликтов, не сохранением всевозможных статус-кво и не поддержанием военно-стратегиче­ского равновесия, а способно­стью мирового сообще­ства в целом предвидеть и своевременно осуще­ствлять назревшие перемены.

19.4. Россия в современном мире

С распадом СССР в международном положении нашей страны произошли суще­ственные изменения. Россия, в отличие от СССР, уже не была одной из сверхдержав в биполярной системе международных отношений. Экономиче­­ский, социальный и духовный кризис начала 1990‑х гг. ослабил позиции Россий­ской Федерации на мировой арене. Впослед­ствии ситуация стала меняться. Вплоть до начала мирового экономиче­ского кризиса 2008 г. Россия демонстрировала устойчивые темпы экономиче­ского ро­ста. Как по­стоянный член Совета Безопасно­сти ООН и полноправный участ­ник «большой восьмерки» Россий­ская Федерация способна оказывать влияние на процессы, идущие в мировой политике. У России есть возможно­сти занять весомое место в формирующейся полицентричной системе международных отношений. Внешняя политика России, так же как и внешняя политика любого государ­ства, строится на основе соб­ственных нацио­нально-государ­ственных интересов.

Для того чтобы объективно решить проб­лему нацио­нально-государ­ственных интересов России, необходимо прежде всего уяснить содержание этой категории. А традиционная интерпретация государ­ственного интереса широка и связана, в основном, с до­стижением таких целей, как суще­ствование нации в каче­стве свободного и независимого государ­ства, обеспечение ро­ста экономики и нацио­нального благосо­стояния, предотвращение военной угрозы или ущемления суверенитета, сохранение союзников, до­стижение выгодного положения на международной арене и т.д. Конкретное же выражение государ­ственный интерес находит в по­становке целей и задач внешнеполитиче­ского курса страны.

В формировании нацио­нально-государ­ственных интересов большое значение имеет геополитиче­­ский фактор. В основе геополитики лежат объективные реалии. Прежде всего это — географиче­­ский фактор: протяженно­сть границ, расположение и про­стран­ственная протяженно­сть одного государ­ства относительно другого, наличие выхода к морю, народонаселение, рельеф мест­но­сти, принадлеж­но­сть государ­ства той или иной части света, о­стровное положение государ­ства, наличие природных ресурсов и т.п. Из множе­ства факторов, влияющих на деятельно­сть людей, географиче­­ский менее всего подвержен изменениям. Он служит основой преем­ственно­сти политики государ­ства, пока его про­стран­ственно-географиче­ское положение о­стается неизменным.

Исходя из выше­сказанного, можно сделать вывод о том, что основным нацио­нально-государ­ственным интересом и главной внешнеполитиче­ской задачей России на обозримый период, по-видимому, является сохранение своей традиционной глобальной геополитиче­ской функции как объединяющей и стабилизирующей силы центра Евразии. Способно­сть реализовать эту задачу зависит, во-первых, от того, насколько это позволят материальные ресурсы, а, во-вторых, от политиче­­ских условий внутри России — политиче­ской воли руковод­ства, стабильно­сти социальных и межнацио­нальных отношений.

Более конкретно задачи россий­ской внешней политики, обеспечивающие ее нацио­нально-государ­ственные интересы, таковы: самоутверждение в каче­стве главного преемника прав и обязанно­стей СССР, его продолжателя в мировых делах и сохранение статуса великой державы; сохранение территориальной цело­ст­но­сти Россий­ской Федерации на основе учета интересов всех народов и регионов, мира, демократии и реализма; обеспечение внешних условий, способ­ствующих свободному включению страны в мировую экономику и политику; защита экономиче­­ских, социальных и гуманитарных прав своих граждан, равно как и русской диаспоры на всех территориях бывшего СССР; сохранение и укрепление оборонного потенциала в пределах, необходимых для защиты нацио­нальной безопасно­сти страны. Все эти задачи диктуют необходимо­сть по-разному строить отношения с государ­ствами различных регионов современного мира.

Официальным документом, на основе которого формируется внешнеполитиче­ская стратегия нашей страны, является Концепция внешней политики Россий­ской Федерации. Ее новая редакция была утверждена президентом РФ Д. А. Медведевым 12 июля 2008 г. Наряду с характеристикой ситуации в мировой политике в целом и определением общих целей и задач россий­ской внешней политики на глобальном уровне, в концепции указаны приоритеты развития отношений Россий­ской Федерации с различными странами и регионами современного мира. Россия, отмечается в Концепции, будет строить свои отношения со странами СНГ на основе равноправия, взаимной выгоды, уважения и учета интересов друг друга. В Концепции выражено намерение в дальнейшем реализовать потенциал СНГ как регио­нальной организации. Одновременно большое внимание уделяется вопросам сотрудниче­ства Россий­ской Федерации с другими по­стсовет­скими государ­ствами в рамках таких международных институтов, как Евразий­ское экономиче­ское сообще­ство (ЕврАзЭС) и Организация Договора о коллективной безопасно­сти (ОДКБ).

Как традиционно важные рассматриваются в Концепции отношения со странами Европы. Главной целью россий­ской внешней политики на европей­ском направлении является создание стабильной и демократиче­ской системы общеевропей­ской безопасно­сти и сотрудниче­ства. В связи с этим в документе подробно рассмотрены вопросы взаимоотношений Россий­ской Федерации с важнейшими международными институтами, суще­ствующими на европей­ском континенте — Организацией по безопасно­сти и сотрудниче­ству в Европе (ОБСЕ), Советом Европы, Европей­­ским Союзом (ЕС), НАТО. Характеризуется роль каждой организации в формировании новой регио­нальной системы отношений и оцениваются перспективы развития отношений России с ними. Отмечается, что взаимодей­ствие с государ­ствами Западной Европы, в первую очередь с такими влиятельными, как Великобритания, Германия, Италия и Франция, представляет собой серьезный ресурс для отстаивания Россией своих нацио­нальных интересов в европей­­ских и мировых делах, для стабилизации и ро­ста экономики России.

В отношениях с США приоритетным определяется сотрудниче­ство по проб­лемам разоружения, контроля над вооружениями и нераспро­странением оружия массового поражения, а также предотвращения и урегулирования наиболее опасных локальных и регио­нальных конфликтов. В Концепции внешней политики Россий­ской Федерации выражается пожелание избавить россий­ско-американ­ские отношения от наследия прошлого и поднять на новый уровень стратегиче­ского партнер­ства. Одновременно отмечается заинтересованно­сть России в том, чтобы дей­ствия США на мировой арене соответ­ствовали бы нормам и прин­ципам международного права и, прежде всего, Уставу ООН.

Возрастающее значение во внешней политике Россий­ской Федерации имеет Азия. В Концепции отмечается, что это обу­словлено прямой принадлежно­стью России к этому динамично развивающемуся региону, а также необходимо­стью экономиче­ского подъема Сибири и Дальнего Во­стока. Предполагается активизировать участие России в основных интеграционных структурах Азиатско-Тихоокеан­ского региона — форуме Азиатско-тихоокеан­ское экономиче­ское сотрудниче­ство, регио­нальном форуме Ассоциации государ­ств Юго-Во­сточной Азии (АСЕАН) по безопасно­сти, Шанхай­ской организации сотрудниче­ства.

Важнейшим направлением россий­ской внешней политики в Азии является развитие друже­ственных отношений с ведущими азиат­скими государ­ствами, в первую очередь с Китаем и Индией. Совпадение прин­ципиальных подходов России и КНР к ключевым вопросам мировой политики — основа регио­нальной и глобальной стабильно­сти. Главная задача в сотрудниче­стве с Китаем — приведение масштабов экономиче­ского взаимодей­ствия между нашими странами в соответ­ствие с уровнем политиче­­ских отношений. Россия также стремится углублять традиционное партнер­ство с Индией, способ­ствовать преодолению сохраняющихся в Южной Азии проб­лем и укреплению стабильно­сти в регионе. Помимо дву­сторонних отношений, Россия выступает за развитие эффективного внешнеполитиче­ского и экономиче­ского взаимодей­ствия в трех­стороннем формате: Россия — Индия — Китай.

Россий­ская Федерация выступает за устойчивое развитие отношений с Японией, за до­стижение подлинного добрососед­ства, отвечающего нацио­нальным интересам обеих стран. В рамках суще­ствующих переговорных механизмов Россия продолжит поиск взаимоприемлемого решения оформления международно признанной границы между двумя государ­ствами.

Прин­ципиальное значение имеет для России общее оздоровление ситуации в Азии, где усиливаются геополитиче­­ские амбиции ряда государ­ств, нарастает гонка вооружений, сохраняются источники напряженно­сти и конфликтов. Озабоченно­сть Россий­ской Федерации вызывает обстановка на Корей­ском полуо­строве, поэтому наша страна будет стремиться равноправно уча­ствовать в решении корей­ской проб­лемы, поддерживать сбалансированные отношения с обоими корей­­скими государ­ствами.

Напрямую затрагивает россий­­ские нацио­нальные интересы и создает угрозу безопасно­сти южных рубежей СНГ затяжной конфликт в Афганистане. Вместе с другими государ­ствами Россия будет прилагать усилия для политиче­ского урегулирования афган­ской проб­лемы, недопущения экспорта терроризма из этой страны.

В Концепции дается обзор тех задач, которые россий­ская внешняя политика должна решать в отношениях со странами Ближнего и Среднего Во­стока. Отмечается необходимо­сть в расширении сотрудниче­ства со странами африкан­ского континента, государ­ствами Латин­ской Америки.

Таким образом, внешняя политика России сохраняет свой глобальный характер.

Вопросы и задания для самопроверки

В чем заключается особенно­сть государ­ства как международного актора? Верно ли суждение о снижении роли нацио­нальных государ­ств в современных международных отношениях?

Какова роль ООН в современной мировой политике и социально-экономиче­ском развитии?

Назовите основные направления реформирования ООН.

Какие виды международных отношений вы можете назвать?

На основе теоретиче­­ских моделей международных систем М. Каплана определите основные параметры новой системы международных отношений.

Что такое международные политиче­­ские кризисы? Назовите их примеры.

На основе извест­ных вам типологий международных конфликтов дайте характеристику современных международных конфликтов.

Покажите различия традиционных и современных подходов к обеспечению международной безопасно­сти.

Каков сегодня внешнеполитиче­­ский потенциал России и ее роль в структуре современных международных отношений?

В чем заключаются нацио­нально-государ­ственные интересы современной России? Каковы основные приоритеты ее внешнеполитиче­ского курса?

Литература

Основная литература

Лебедева, М. М. Мировая политика / М. М. Лебедева. — М., 2003.

Мировая политика и международные отношения / под ред. С. А. Ланцова, В. А. Ачкасова. — СПб., 2009.

Современные международные отношения и мировая политика / под ред. А. В. Торкунова и др. — М., 2004.

Теория международных отношений : хрестоматия / со­ст. П. А. Цыганков. — М., 2002.

Цыганков, П. А. Теория международных отношений : учеб. пособие / П. А. Цыганков. — М., 2003.

Дополнительная литература

Баланс сил в мировой политике: теория и практика / под ред. Э. А. Позднякова. — М., 1993.

Баталов, Э. Я. Мировое развитие и мировой порядок (анализ современных американ­ских концепций) / Э. Я. Баталов. — М., 2005.

Бек, У. Что такое глобализация? / У. Бек. — М., 2001.

Ланцов, С. А. Мировая политика и международные отношения. Конспект лекций / С. А. Ланцов. — СПб., 2000.

Лебедева, М. М. Политиче­ское урегулирование конфликтов / М. М. Лебедева. — М., 1997.

Политиче­ская конфликтология / под ред. С. Ланцова. — СПб., 2008.

Системный подход: анализ и прогнозирование международных отношений / под ред. И. Г. Тюлина. — М., 1991.

Современная мировая политика: прикладной анализ / отв. ред. А. Д. Богатуров. — М., 2009.

Современные буржуазные теории международных отношений / отв. ред. В. И. Гантман. — М., 1976.

Современные глобальные проб­лемы мировой политики / под ред. М. М. Лебедевой. — М., 2009.

Уткин, А. И. Американ­ская стратегия для XXI века / А. И. Уткин. — М., 2000.

Уткин, А. И. Мировой порядок XXI века / А. И. Уткин. — М., 2001.

Aron, R. Paix et guerre entre les nations / R. Aron. — P., 1984.

Kaplan, M. System and Process in International Politics / M. Kaplan. — N.Y., 1957.

Morgentau, H. Politics among Nations. The Strugle for Pover and Peace / H. Morgentau. N.Y., 1955.

Waltz, K. Theory of International Politics / K. Waltz. — N.Y., 1979.

20.1. Политиче­ская глобалистика: понятие и структура

В наше время политология все больше обращает внимание на актуальные, чрезвычайно важные вопросы современного мирового развития. К ним следует в первую очередь отнести глобальные проб­лемы, которые затрагивают жизненные интересы всего человече­ства. ОНИ создают серьезные затруднения для до­стижения мировым сообще­ством благоприятного будущего, а также угрожают гибелью цивилизации, если не будет найдено их конструктивное решение. Данные проб­лемы требуют для их преодоления коллективных, согласованных усилий всех стран и народов.

Непосред­ственно термин «глобальные проб­лемы» в его настоящем значении стал употребляться относительно недавно, во второй половине 1960‑х гг. В то время ученые различных стран, обеспокоенные обо­стрением многих сложных и взаимосвязанных негативных явлений планетарного масштаба в жизнедеятельно­сти всего человече­ства, обратились к их целенаправленному специальному исследованию и теоретиче­скому осмыслению. В довольно короткий срок сформировалась новая система научных знаний о жизненно важных общечеловече­­ских затруднениях, получившая название — глобалистика.

Работы ученых глобалистов во многом способ­ствовали возникновению огромного интереса к общечеловече­­ским проб­лемам во всем мире, положили начало процессу осознания того, что от их решения зависит будущее всех жителей нашей планеты — и ныне живущих, и грядущих поколений. Глобальные проб­лемы оказались также в центре внимания государ­ственных и политиче­­ских деятелей, широкой обще­ственно­сти. К обсуждению этих кардинальных вопросов современно­сти и поиску путей их решения обратились ООН и ее специализированные учреждения. Проявили интерес к планетарным проб­лемам и правитель­ства многих государ­ств. Они поощряют в своих странах различные исследования в указанной области. Важную роль в развитии современной глобалистики играет изучение вопросов, имеющих политологиче­­ский характер или связанных с политиче­ской сферой. В 1990‑е гг. в рамках рассматриваемой нами области знаний сформировалось новое направление, получившее название политиче­ская глобалистика. Однако процесс становления этого направления на практике протекал весьма неравномерно и противоречиво.

Авторы первых глобальных проектов Дж. Форрестер, Д. Медоуз и другие в начале отказались от целенаправленного познания политиче­ской стороны планетарной проб­лематики. И все же отражение этого аспекта обнаружило себя в данных исследованиях в· виде ориентированно­сти на до­стижение определенных политиче­­ских целей, при выдвижении программ и стратегий выживания человече­ства, явно затрагивающих область политики, и т.д.

В ходе дальнейшей эволюции глобалистики произошел по­степенный поворот к вопросам политиче­ской природы. Он заключался, во-первых, в признании роли и значения политиче­­ских факторов в решении глобальных проб­лем. Во-вторых, в понимании необходимо­сти выдвижения новых политологиче­­ских концепций, способ­ствующих стабилизации мирового развития и обеспечению выживания человече­ства. В-третьих, проекты преодоления всемирных затруднений стали разрабатываться как с учетом вероятных изменений мирового политиче­ского порядка, так и на основе анализа важнейших процессов и явлений мировой политики.

В настоящее время накопленный опыт изучения планетарной проб­лематики и моделирования развития мировой системы в условиях обо­стрения общечеловече­­ских затруднений позволяет сделать вывод том, что конечном счете результаты исследований подобного рода суще­ственно обедняются без рассмотрения политиче­­ских факторов и изучения политиче­­ских аспектов.

С другой стороны, оригинальные работы в области глобалистики сами оказывают суще­ственное влияние на политиче­скую жизнь в различных странах. Так, широко извест­ный первый доклад Римского клуба «Пределы ро­ста» вызвал большую дискуссию в мире по поводу характера дальнейшего ро­ста человече­ской цивилизации. В данной связи американ­ский политолог О. Тоффлер отметил, что во Франции, Японии, Германии, Голландии и в других государ­ствах вопрос о продолжении или прекращении ро­ста привел к сильной политиче­ской поляризации между принимавшими участие в дебатах руководителями корпораций и высокопо­ставленными правитель­ственными чиновниками, а также политиче­­скими лидерами.

В каче­стве другого примера могут послужить получившие всеобщее признание труды Института всемирного наблюдения (США), среди которых особой популярно­стью пользуются ежегодные доклады «Со­стояние мира». Каждый их выпуск представляет собой событие, по поводу которого созываются пресс-конференции в Вашингтоне с присут­ствием представителей дипломатиче­­ских представитель­ств и миссий, с широким участием корреспондентов ведущих сред­ств массовой информации.

Внимательное отношение представителей практиче­ской политики к глобальным исследованиям во многом связано с нетрадиционным и инновационным анализом в этих работах вопросов, имеющих политиче­скую природу. Среди них прежде всего выделяются задачи наиболее общего, фундаментального характера. Таковыми являются:

изучение политиче­­ских причин и факторов возникновения и обо­стрения планетарных проб­лем;

поиск политиче­­ских путей преодоления общечеловече­­ских затруднений;

прогнозирование политиче­ского устрой­ства грядущего мирового сообще­ства, которое сможет стабильно и устойчиво развиваться, находя адекватные ответы как на уже извест­ные, так и на новые глобальные вызовы.

Значительный интерес вызывают и узкоспециализированные исследования. К ним, в част­но­сти, относятся разработка и изучение в контексте глобальной проб­лематики актуальных вопросов, связанных с политикой, в областях экологии, народонаселения, энергетики, транспорта, использования природных ресурсов, освоения космоса и Мирового океана и т.п. Суще­ствуют также важные научные задачи, которые могут быть решены только совмест­ными усилиями политологов и глобалистов.

Это прежде всего такие вопросы, как:

осмысление планетарных проб­лем в каче­стве фактора мирового политиче­ского развития;

анализ глобализации политиче­­ских процессов на международной арене под воздей­ствием обо­стряющихся общечеловече­­ских затруднений и некоторые другие задачи.

Таким образом, можно сделать вывод, что политиче­ская наука и глобалистика как система междисциплинарных знаний в наши дни имеют много точек соприкосновения. Политологиче­­ские методики, категории и концепции все шире используются при изучении планетарной проб­лематики, а результаты глобалист­ских исследований находят свое применение при анализе политиче­­ских процессов и явлений современного мира. Следовательно, уже сегодня стало возможным вполне определенно говорить о возникновении в рамках политиче­ской науки нового направления — политиче­ской глобалистики.

В самом общем виде в политиче­ской глобалистике возможно по предмету исследований выделить три наиболее общих, тесно связанных друг с другом направления.

Первое направление включает в себя изучение политиче­­ских причин происхождения, сущно­сти и проявлений общечеловече­­ских проб­лем в мировой политике. В этой области накоплен большой научный материал, хотя суще­ствует и много дискуссионных вопросов. Например, один из центральных среди них — какие проб­лемы считать поистине всемирными?

Сегодня уже можно сказать, что в современной глобалистике выделен круг наиболее актуальных и значимых вопросов. Это вопросы, связанные с борьбой с международным терроризмом, сохранением окружающей среды, предотвращением мировой ядерной войны, а также глобальные демографиче­ская и продоволь­ственная, энергетиче­ская и сырьевая проб­лемы, освоение космоса и Мирового океана, ликвидация экономиче­ской отстало­сти многих государ­ств современного мира, избавление рода людского от опасных болезней и др.

Конечно, глобальная проб­лематика — не замкнутая система. С углублением наших знаний о ней и изменением ситуации на планете она может пополняться и новыми элементами.

Однако следует отметить, что в некоторых современных исследованиях прослеживается тенденция неоправданно увеличивать количе­ство ключевых затруднений человече­ства. Так, в «Энциклопедии мировых проб­лем и человече­ского потенциала» речь идет о 10 233 проб­лемах, которые ее создатели рассматривают в каче­стве всемирных. В связи с этим не вызывает удивления высказанное на страницах авторитетного международного политико-прогно­стиче­ского журнала «Фьючез» в одном из первых отзывов об указанной работе недоумение: «Дей­ствительно ли эти проб­лемы суще­ствуют?».

В данной связи совершенно очевидно, что для изучения глобальных проб­лем очень важно определить их критерии, которые ограничивали бы всемирную проб­лематику и позволяли включать в нее истинно общечеловече­­ские вопросы. Согласно выявленным и обобщенным в единую систему критериям в каче­стве глобальных современная наука рассматривает проб­лемы, которые:

в той или иной мере затрагивают жизненные интересы всего человече­ства, всех государ­ств и народов, каждого отдельного жителя нашей планеты;

выступают в каче­стве объективного фактора развития современной цивилизации, т.е., несмотря на специфиче­­ские проявления в рамках отдельных стран и регионов, имеют в конечном счете всемирный характер;

приобретают чрезвычайно о­стрый характер и угрожают не только позитивному развитию человече­ства, но и гибелью цивилизации, если не будут найдены конструктивные пути их преодоления;

требуют для своего разрешения коллективных усилий всех государ­ств и народов, всего мирового сообще­ства;

характеризуются планетарными масштабами проявления, большой о­стротой, комплексно­стью и взаимозависимо­стью, динамизмом.

Второе направление политиче­ской глобалистики со­ставляют исследования, связанные с поиском политиче­­ских путей решения глобальных проб­лем. Это чрезвычайно актуальная задача. Угроза, которая исходит от планетарных проб­лем самому суще­ствованию всех землян, сейчас осознается все большим числом людей. Опасно­сть дальнейшего углубления общечеловече­­ских затруднений находится в центре внимания как ученых, так и политиков, деятелей культуры, представителей широких кругов мировой обще­ственно­сти.

Наряду с подобного вида обобщающим подходом имеет место и по­стоянное стремление при изучении глобальной проб­лематики оперативно выделять наиболее болевые для текущего момента точки, наиболее опасные тенденции во всемирном развитии. Извест­ный американ­ский писатель и ученый А. Азимов в связи с этим отмечал: «Мы живем во времена, когда перенаселенно­сть, парниковый эффект, утончение озонового слоя, загрязнение окружающей среды, гибель лесов и живой природы, опасно­сти, исходящие от накопления ядерных вооружений, угрожают нам разрушением цивилизации и коренным ослаблением самой жизнеспособно­сти Земли».

Необходимо­сть отвести от человече­ства приближающуюся опасно­сть стимулировала интенсивные исследования возможных решений всемирных проб­лем. Некоторые ученые акцентировали внимание на преодолении отдельных планетарных затруднений, другие ставили своей задачей способы разрешения всего комплекса важнейших вопросов планетарного масштаба.

Таким образом, в политиче­ской глобалистике возникло множе­ство проектов и сценариев, направленных на нахождение тех или иных выходов из тупиков современной глобальной проб­лемной ситуации.

Специалисты, занятые поисками путей решения глобальных проб­лем, подчеркивают, что суще­ствующие на сегодняшний день политиче­­ские институты стали в со­стоянии оказывать суще­ственное влияние на современное и будущее мировое развитие. Несомненно, это развитие должно претерпеть суще­ственные политиче­­ские трансформации для благоприятного разрешения основного комплекса глобальных проб­лем.

Центральными вопросами для исследований подобного рода являются такие, как предсказание будущего миропорядка и обще­ственно-политиче­ского устрой­ства, которые должны устанавливаться по мере разрешения фундаментальных планетарных проб­лем в ходе реализации предлагаемых учеными-глобалистами политиче­­ских стратегий, направленных на обеспечение не только выживания человече­ства, но и его по­ступательного, устойчивого развития.

В этой связи перед глобалистикой встает задача по прогнозированию и проектированию таких вероятных изменений. На ее решение ориентировано третье направление политиче­ской глобали­стики. Оно условно может быть названо футурологиче­­ским.

Многие политологи полагают, что обо­стрение планетарных противоречий означает вступление мирового сообще­ства в новый, «переходный», период своей эволюции. Этот период они определяют как «эпоху критиче­ской нестабильно­сти», «век неопределенно­сти», «период экстремальных альтернатив», «десятилетия всеобщего поворота» и т.п. Он должен привести к изменениям в человече­ском сообще­стве, в основных ориентирах его дальнейшего развития. К примеру, О. Джарини, ведя речь о влиянии глобальных проб­лем на эволюцию, приходит к выводу, что уже возможно «различить в наш “век неопределенно­сти” начало новой эры, в которой на смену нереалистиче­скому поиску политиче­­ских определенно­стей придет понимание политиче­­ских пределов этих детерминант».

В современной политиче­ской науке также широко распро­странены мнения, согласно которым изменения в мировом развитии, вызванные противоречиями и проб­лемами планетарного характера, приведут к созданию в будущем иного обще­ства, суще­ственно отличающегося от социально-политиче­­ских систем наших дней. По многим своим параметрам (политиче­­ским, социальным, экономиче­­ским, экологиче­­ским, аксиологиче­­ским и др.) это грядущее обще­ство станет гораздо более приспособленным к беспрецедентным глобальным вызовам, чем сегодняшние обще­ственно-политиче­­ские структуры.

При более подробном рассмотрении затронутого вопроса о прогнозировании мирового обще­ственного развития в контексте общечеловече­­ских затруднений следует отметить, что сейчас как в политиче­ской мысли, так и в обще­ственном сознании нередко отдается предпочтение анализу прежде всего одной стороны глобальной проб­лематики — опасно­сти, которую несет ее неразрешен­но­сть для будущего цивилизации. Данная сторона чрезвычайно важна, так как связана с определением дальнейшей судьбы рода людского и перспектив всемирно-историче­ского процесса.

В то же время такая трактовка часто вызывает критику, которую, по нашему мнению, также не следует о­ставлять без внимания. Это связано с тем, что речь в ней идет о возникновении определенной тенденции к абсолютизации указанного свой­ства системы противоречий планетарного масштаба и проявлению извест­ной одномерно­сти в предвидении политиче­ского развития мирового сообще­ства. По данному поводу писатель С. Л. Залыгин писал: «Сегодня идеал человече­ства, на мой взгляд, снизился, упал до примитивного со­стояния, выраженного одним словом — “выживание”. Выживание — экологиче­ское, экономиче­ское, политиче­ское, духовное. В истории мирового развития быть может еще никогда не было такого приземленного идеала».

В современной глобалистике выдвинут также целый ряд футурологиче­­ских идей и концепций, которые продолжают оказывать заметное влияние на мировое обще­ственное мнение, предупреждая землян о возможной катастрофе планетарного масштаба как след­ствии неудовлетворительного решения общечеловече­­ских проб­лем.

Таким образом, на основании изложенного представляется возможным сделать вывод о том, что вопросы политиче­ского развития являются важнейшим предметом изучения для всех трех основных направлений современной политиче­ской глобалистики.

В рамках первого направления усилия политологов и глобалистов прилагаются к тому, чтобы по­ставить диагноз глобальным болезненным явлениям в функционировании нынешней цивилизации, а также определить их воздей­ствие на всемирное развитие, включая и его политиче­скую со­ставляющую.

Второе из указанных направлений ориентировано на пои­ски эффективных политиче­­ских методов лечения опасных недугов человече­ского сообще­ства, среди которых большое место занимают проекты политиче­­ских и социальных реформ и преобразований.

Третье — наиболее общее направление исследований в области политиче­ской глобалистики представляет собой прогнозирование вероятных политиче­­ских результатов и послед­ствий возможного дальнейшего развития кризисных процессов и явлений нашей цивилизации. Причем спектр оценок здесь весьма широк: от проро­-
че­ств наступления планетарной катастрофы и коллапса всей мировой системы до предсказаний исцеления человече­ства от глобальных недугов и предвидений грядущего мирового политиче­ского порядка, свободного от кардинальных проб­лем нашего времени.

Специалисты в области политиче­ской глобалистики выделяют среди глобальных проб­лем три основные группы.

Первая группа включает проб­лемы, связанные со сферой международных отношений, и отражает присущие ей противоречия и объективно необходимые преобразования. В решении фундаментальных всемирных задач этого типа особую важно­сть имеют политиче­­ские предпосылки.

Вторую группу со­ставляют глобальные проб­лемы, сфера возникновения и проявления которых связана со взаимоотношениями лично­сти и обще­ства. Эти проб­лемы непосред­ственно касаются перспектив человека и его будущего. Для этой группы особенно важны методы и способы, которыми осуще­ствляется социальная политика.

К третьей группе относят глобальные проб­лемы в области вза­имодей­ствия человека и природы. Это проб­лемы несбалансированно­сти потребно­стей жизнедеятельно­сти людей и возможно­стей окружающей среды. Для разрешения данных вопросов всемирного масштаба наряду с политиче­­скими весьма большое значение приобретают и научно-техниче­­ские предпосылки.

При изучении указанных групп проб­лем целесообразно для каждой из них более детально рассмотреть наиболее важные и типичные глобальные проб­лемы, акцентируя внимание на их политиче­­ских аспектах.

В первую группу общечеловече­­ских проб­лем входит прежде всего проб­лема сохранения мира и предотвращения войн и вооруженных конфликтов. До­стижение безъядерного, ненасиль­ственного мира актуальная и трудная задача. Найти ее решение возможно только общими усилиями всех государ­ств и народов, всех людей планеты. Такой подход требует выработки прин­ципиально новой психологии и ценно­ст­ных установок, понимания каждым человеком своей ответ­ственно­сти за судьбы жизни на Земле.

Вторая группа глобальных проб­лем — это проб­лемы, связанные с обще­ственным развитием, затрагивающие в первую очередь самого человека как биосоциальное суще­ство. Данные проб­лемы требуют для своего решения такой многоплановой работы всего человече­ства, как борьба с голодом и недоеданием, негативными послед­ствиями научно-техниче­ского прогресса, решение насущных вопросов здравоохранения, образования, защита от «загрязнений» духовной среды человече­ства.

Среди указанных фундаментальных вопросов нашего времени наибольшее внимание международных научных и обще­ственных кругов привлекает проб­лема демографиче­ского взрыва, или ускоренного ро­ста народонаселения планеты.

Произошел ли он в дей­ствительно­сти или это всего лишь преувеличение?

Ученые, опираясь на конкретные факты, убедительно доказывают, что «демографиче­­ский взрыв» — это не литературная гипербола, запущенная в оборот сред­ствами массовой информации в погоне за сенсационным заголовком, а реальное явление в развитии современного человече­ства. Данный вывод можно проиллюстрировать следующими сведениями: человече­ству потребовалось 130 лет (с 1800 по 1930 гг.), чтобы увеличить свою численно­сть с 1 до 2 млрд человек и всего 45 лет для последующего удвоения. Всего за 12 лет (с 1975 по 1987 гг.) население Земли возросло на 1 млрд человек.

11 июля 1987 г. согласно решению ООН мировым сообще­ством был отмечен день рождения пятимиллиардного человека. Различные мероприятия, посвященные этому событию, увидели по телевидению жители более 80 стран. Однако появление шестимиллиардного жителя планеты Земля на рубеже ХХ и ХХI вв. уже не вызвало такой эйфории. Более того, в процессе ро­ста числа жителей нашей планеты имеются два тревожных обстоятель­ства.

Во-первых, более 97% ро­ста населения приходится на слои с самым низкими доходами и уровнем благосо­стояния (и в Европе, и в США приро­ст населения обеспечивают именно иммигранты). Во-вторых, это население все больше концентрируется в городах. Неудержимый ро­ст городов приобрел в последнее время взрывной характер. Если в 1950 г. 2/3 населения мира со­ставляли сель­ские жители, то к 2025 г., по прогнозам, 2/3 населения мира будут жить в городах. В ноябре 2008 г., впервые в истории, горожан стало больше, чем сель­ских жителей. В городах сейчас проживают 3,3 млрд человек. К 2030 г. это число обещает удвоиться.

Возникает вопрос: как в наши дни бурный ро­ст народонаселения планеты сказывается на положении человека в современном мире?

Прежде всего, он ведет к усилению неблагоприятных тенденций в формировании демографиче­ской структуры мира. Так, например, человече­ство очень быстро стареет. Численно­сть людей преклонного возраста увеличивается на Земле с небывалой быстротой. Сегодня в каждой из более чем 30 стран насчитывается свыше 2 млн жителей в возрасте, превышающем 65 лет, который принят учеными за начало старо­сти. Во всем мире число людей в возрасте 65 лет увеличивается ежегодно на 2,4%, т.е. гораздо быстрее, чем происходит ро­ст населения в целом.

Это ведет к по­степенному повышению среднего возраста жителя планеты. Число людей, перешагнувших порог своего 60‑летия, во всем мире в 1985 г. со­ставляло 290 млн человек, а в 2000 г. уже 410 млн. Поэтому наш мир сегодня называют стареющим.

Для некоторых стран значительное увеличение числа пожилых людей будет представлять серьезную проб­лему уже в следующем столетии.

К примеру, если проводимая Китаем программа снижения уровня рождаемо­сти увенчается успехом, то это может привести к тому, что в середине следующего века 40% населения страны будет иметь возраст свыше 65 лет.

В России эта проб­лема усугубляется некоторыми дополнительными обстоятель­ствами. Так, по данным Министер­ства экономиче­ского развития и торговли РФ в 2005 г. в стране было 72 млн человек экономиче­­ски активного населения или 51% от общей численно­сти россиян. При этом есте­ственная убыль населения в России — 6,5 человек на 1000, что во много раз больше чем в странах Европей­ского Союза (0,1/0,7 на 1000 человек). При средней продолжительно­сти жизни мужчин (58,5 года) в России занимает 134‑е место в мире. Все эти факты говорят об о­строте для нашей страны не столько проб­лемы старения, сколько проб­лемы депопуляции.

Старение населения в любой стране, несомненно, ставит непро­стые задачи в области социальной политики. О­стрый характер для многих государ­ств носят вопросы застойной безработицы и трудоустрой­ства, особенно пожилых людей, проб­лемы переквалификации тех людей, чьи профессии устарели и т.д.

Описание «демографиче­ского взрыва» было бы неполным без учета того факта, что он происходит далеко не во всех регионах мира. Ареной этого процесса выступают прежде всего бедные страны Азии, Африки и Латин­ской Америки. На них приходится свыше 4/5 приро­ста народонаселения земного шара.

Третья группа глобальных проб­лем — проб­лемы типа «обще­ство — природа». Здесь следует обратить внимание на такие планетарные проб­лемы, как экологиче­ская, климатиче­ская, сырьевая, энергетиче­ская, продоволь­ственная и др. Наиболее жизненно важной как среди вопросов данного типа, так и среди всех глобальных проб­лем является экологиче­ская проб­лема. Многие ученые и специалисты полагают, что в наше время экологиче­ская опасно­сть представляет наибольшую угрозу для суще­ствования человече­ства.

Долгое время в хозяй­ственной деятельно­сти человека преобладала тенденция как можно больше взять от природы. Считалось, что она обладает большими возможно­стями самоочищения. Но по мере ро­ста промышленного производ­ства, увеличения его отходов, нарушения цело­ст­но­сти и взаимосвязей при родной среды возникла реальная опасно­сть для ее есте­ственного со­стояния. Это связано с загрязнением воздушного и водного бассейнов, истощением природных ресурсов, вымиранием многих видов растений и животных, обеднением биологиче­­ских ресурсов в целом, сокращением невозобновляемого энергетиче­ского потенциала (угля, нефти, газа) и т.д. При этом осложнения в одних экологиче­­ских процессах вызывают затруднения в протекании др.

Извест­ный француз­ский ученый Ж.-И. Кусто в данной связи заметил следующее: «Прежде природа угрожала человеку, а теперь человек угрожает природе».

По некоторым подсчетам, интенсивно­сть и масштабы влияния на биосферу планеты в середине 1990‑х гг. (население Земли 5,5 млрд человек) выше, чем у взятого для сравнения примитивного обще­ства каменного века с численно­стью, превышающей 50 млрд человек. В новое время развитие промышленно­сти во всемирном масштабе привело к тому, что ущерб, наносимый человеком окружающей среде, стал приобретать уже не локальный, а глобальный характер. В это же время колоссально возросли сред­ства воздей­ствия людей на природу, а масштабы их хозяй­ственной деятельно­сти на планете стали огромными. Впервые в истории деятельно­сть человече­ства стала сопо­ставимой с геологиче­­скими и другими планетарными процессами. Выдающийся совет­ский ученый и мыслитель, основоположник учения о биосфере В. И. Вернад­ский сделал заключение о том, что в ХХ в. «впервые человек становится крупнейшей геологиче­ской силой».

Современные люди вольно или невольно вынуждены в ходе своей многогранной деятельно­сти изменять содержание различных веще­ств в окружающей их среде. Но такие изменения отнюдь не всегда оказываются безболезненными для природы.

Влияние человека на природу суще­ственным образом изменяет и внешний облик планеты. В част­но­сти, след­ствием такого влияния стало появление к последней четверти ХХ в. свыше 9 млн кв. км пустынь. Кроме того, 30 млн кв. км (почти 1/5 всей площади суши) находится под угрозой опустынивания. Эта опасно­сть угрожает свыше 100 государ­ствам мира.

За минувшие 500 лет человече­ство уничтожило 2/3 всех лесов на планете. Однако этот процесс продолжается и в наше время. Например, к середине 1980‑х гг. уничтожили свыше 7 млн га леса в 15 странах Западной и Во­сточной Европы.

В последнее время особую тревогу у многих ученых вызывает перспектива глобального потепления климата Земли, связываемого с так называемым парниковым эффектом.

Изменение климата — это в полном смысле слова трагедия для всего человече­ского сообще­ства. По данным некоторых климатологов, неконтролируемый парниковый эффект мог бы уничтожить цивилизацию в течение 500 лет.

Следует все же отметить, что конкретные прогнозы воздей­ствия указанного атмосферного явления на жизнедеятельно­сть всего человече­ства сильно различаются между собой. Это в определенной степени обу­словливается тем, что велик разнобой в оценках параметров протекания в будущем самого парникового эффекта, в част­но­сти, в ответах на следующие вопросы: насколько быстро будет происходить накопление газов, вызывающих данный эффект, и как оно скажется на потеплении глобального климата?

Даже повышение температуры в планетарном масштабе на один градус — а такое климатиче­ское изменение может осуще­ствиться, по мнению ряда специалистов, к середине ХХI в. — приведет к значительному изменению атмосферной циркуляции и условий увлажнения почвы. След­ствием этого станет сильное смещение зон, оптимальных для земледелия и других видов хозяй­ственной деятельно­сти. Эти изменения, если они все-таки произойдут, затронут жизненные интересы миллиардов людей, вызовут массовые миграции населения, породят переселения людей в зоны без сложившейся инфраструктуры и в итоге окажутся причиной тяжких социальных послед­ствий и политиче­­ских потрясений.

Дальнейшее обо­стрение глобальных проб­лем может привести, согласно оценкам специалистов по политиче­ской глобалистике, к широкому распро­странению во всем мире таких негативных явлений, как деградация окружающей среды, голод, деморализация значительной части жителей планеты, вынужденная миграция населения, увеличение уровня детской смертно­сти, безработица, утрата жизненных надежд и т.д. Все это будет способ­ствовать резкому ухудшению политиче­ского климата в мировом сообще­стве. При реализации на практике подобного футурологиче­ского сценария дальнейшее суще­ствование рода человече­ского может оказаться под угрозой. Чтобы этого не произошло, необходима эффективная и сбалансированная экологиче­ская, энергетиче­ская и сырьевая политика в нацио­нальном, регио­нальном и глобальном масштабах.

Для разрешения глобальных проб­лем мировое сообще­ство должно выработать и провести в жизнь целеустремленную согласованную политиче­скую стратегию, в которой важную роль будут играть дей­ствия членов международного сообще­ства как на уровне мировой, так и на уровне нацио­нальной политики большин­ства государ­ств мира.

Для решения планетарных проб­лем необходимы прочный мир, международная стабильно­сть, которые могут быть до­стигнуты в процессе политиче­ского реформирования современного мирового сообще­ства на справедливых, демократиче­­ских началах.

20.2. Глобализация как экономиче­­ский и политиче­­ский процесс

Под глобализацией, прежде всего, понимают всестороннее сближение и интеграцию всех стран мира в технологиче­ской, информационной, культурной, экономиче­ской и политиче­ской сферах и поскольку общепризнано, что важнейшие предпосылки генезиса глобализации была созданы совокупно­стью трансформаций в области технологий про­стран­ственно-временных коммуникаций, которые, по сути, создали для ее развертывания материально-техниче­скую базу, по­стольку для многих приемлемо понимание современного этапа глобализации, предложенное Э. Гидденсом. Британ­ский социолог определяет его как «интенсификацию всемирных отношений, связывающих отдаленные друг от друга места таким образом, что локальные события формируются событиями, происходящими за многие мили отсюда и наоборот».

Хотя сам термин «глобализация» является относительно новым, данное явление имеет свою историю. Тенденции к интеграции и сближению между государ­ствами суще­ствовали всегда, но наиболее радикально они проявились в двух историче­­ских периодах. Первый раз — с середины XIX в., до начала Первой мировой войны, и второй раз — в 1990‑е гг. Технологиче­ской основой первой волны глобализации были телефон и телеграф в сфере коммуникаций, строитель­ство железных дорог в сфере транспорта, машинное, а затем поточно-конвейерное производ­ство в промышленной сфере. Технологиче­­ские сдвиги повлекли за собой сдвиги экономиче­­ские, выражавшиеся прежде всего в усилении экономиче­ской взаимозависимо­сти и формировании единого мирового хозяй­ства.

О по­стоянно усиливающейся интернационализации (глобализации) экономиче­ского развития свидетель­ствует и тот факт, что мировая торговля росла быстрее, чем мировое производ­ство, а значит, с каждым годом возрастала роль международных экономиче­­ских связей. Это подтверждается следующими цифрами: с 1870 по 1917 гг. объем мировой торговли ежегодно увеличивался в среднем на 3,4%, а объем мирового производ­ства — на 2,1%. С 1850 по 1914 гг. население мира увеличилось в 1,5 раза, а международный товарооборот — в 10 раз. Зависимо­сть экономиче­­ски ведущих стран мира от внешней торговли выросла за этот период в 2,3 раза.

Начиная с 1870‑х гг. наряду с экспортом товаров растет экспорт капитала. В период с 1885 по 1900 гг. оборот мировой торговли повысился в 2,1 раза, а ино­странные инвестиции — в 2,3 раза. В 1901—1913 гг. мировое производ­ство увеличилось на 40%, мировая торговля — на 62%, а ино­странные инвестиции — на 100%. Успехам мировой торговли и ро­сту ино­странных инвестиций способ­ствовало то, что нацио­нальная валюта большин­ства стран была свободно конвертируемой. К 1910 г. в таких странах проживало около 90% населения всего мира. Движение товаров и капиталов было свободным, такой же свободной была миграция рабочей силы, которая приобрела колоссальные масштабы. Все большее развитие получал международный туризм. Для поездки из страны в страну не требовалось визы, а иногда даже и паспорта.

Экономиче­ская глобализация во второй половине XIX — начале ХХ вв. подтолкнула интеграционные процессы и в других сферах. Именно в этот период появляются первые международные межправитель­ственные (Всемирный почтовый союз, Международный союз электросвязи) и неправитель­ственные (Красный Крест) организации. Стали проводиться международные спортивные соревнования, что привело к возрождению Олимпий­ского движения и созданию международных спортивных федераций.

Но наиболее сильно глобализация проявилась в политиче­ской сфере. Вслед за мировой экономикой началось формирование мировой политики. Мировое экономиче­ское и социальное развитие проходило под сильным воздей­ствием либеральной политиче­ской идеологии. Либерализм обосновывал необходимо­сть экономиче­ской свободы на нацио­нальном и международном уровнях, считал необходимым стремиться ко все большей взаимозависимо­сти и интеграции как в экономике, так и в политике.

Наряду с либерализмом появляются и другие политиче­­ские идеологии, обосновывающие необходимо­сть глобализации и связывающие до­стижение политиче­­ских целей с этим процессом. Прежде всего, речь идет о марксизме. Для К. Маркса и Ф. Энгельса экономиче­ская глобализация мира была главной предпосылкой для его радикальной социально-политиче­ской трансформации. На основе марксизма было создано первое международное политиче­ское движение. Институционализация этого рабочего движения нашла свое выражение в создании и деятельно­сти I (1864) и II (1889) Интернационалов.

Глобализация оказала прямое влияние и на международные отношения. На рубеже XIX и ХХ вв. со­стоялось не­сколько международных конференций, на которых обсуждались вопросы предотвращения войн и конфликтов, мирного сотрудниче­ства государ­ств, совершен­ствования норм и прин­ципов международного права. Было широко распро­странено мнение о том, что в условиях до­стигнутого уровня экономиче­ской взаимозависимо­сти большая война между основными странами мира становится все более невозможной.

Однако экономиче­ская глобализация намного опередила формирование стабильной и устойчивой системы международных отношений, ее институцио­нальное оформление. Несмотря на все разговоры и благие пожелания, реальный механизм предотвращения глобального вооруженного конфликта не был создан. Неадекватная и непродуманная политика «великих держав», реальные и надуманные противоречия между ними привели к Первой мировой войне. Первая мировая война, таким образом, оказалась своеобразным итогом первой волны глобальной интеграции, след­ствием имманентно присущих этой волне внутренних противоречий.

Первая мировая война стала разделительным рубежом между двумя историче­­скими периодами — глобальной интеграции и глобальной дезинтеграции. Хотя после окончания войны была предпринята попытка реализации давнего либерального интеграционного проекта — создание универсальной международной организации (Лиги Наций), социально-экономиче­ское развитие мира пошло в противоположном направлении.

Неудача Лиги Наций помимо иных причин была связана с тем, что в мировой экономике в 1920—1930‑е гг. преобладали дезинтеграционные тенденции. Государ­ства стремились защитить свои нацио­нальные рынки от ино­странных конкурентов при помощи высоких таможенных тарифов. Мировая торговля и зарубежные инвестиции перестали увеличиваться, а в некоторые периоды даже сокращались. Так, с 1929 по 1932 гг. в результате мирового экономиче­ского кризиса мировое промышленное производ­ство сократилось на 20%, а мировая торговля — на 40%. Экспорт капитала накануне Первой мировой войны со­ставлял в среднем более одного миллиарда долларов в год, а в послевоенные годы всего 110—170 млн долл.

Границы становились менее прозрачными не только для товаров и капиталов, но и для людей. Для поездок за рубеж потребовались паспорта и визы. Некоторые страны (Германия, СССР и др.) резко ограничили зарубежные поездки своих граждан. Повсемест­но усложнились условия трудоустрой­ства ино­странцев. В результате сократились трудовая миграция и международный туризм. Многие страны мира стремились к созданию замкнутой автаркиче­ской экономики, ограничивали конвертируемо­сть своих нацио­нальных валют, что способ­ствовало еще большему ослаблению международных экономиче­­ских связей.

Вторая мировая война повлекла за собой повышение дезинтеграции мировой экономики. В 1950 г. только шесть стран мира имели свободно конвертируемую валюту. И это мешало как зарубежным инвестициям, так и развитию международной торговли. Несмотря на предпринятые при создании ООН меры по стимулированию мировой экономики при помощи международных экономиче­­ских институтов (МВФ, ВБ, ЮНИДО и др.), долгое время уровень экономиче­ской взаимозависимо­сти, степень вовлеченно­сти отдельных стран в международное разделение труда о­ставались ниже, чем в начале ХХ столетия. К тому же мир оказался расколотым по политико-идеологиче­скому и социально-экономиче­скому признакам на два блока.

Предпосылки для новой волны глобализации начали формироваться на рубеже 1950—1960‑х гг., когда стала разворачиваться новая технологиче­ская революция. В 1970‑е гг. послед­ствия этой революции стали сказываться и на материальном производ­стве, и на других сферах жизни человече­ского сообще­ства, прежде всего в сфере транспорта, информатики и телекоммуникациях. Последние десятилетия были отмечены бурным развитием реактивной авиации, компьютерных, информационных технологий. Количе­ство компьютеров удваивалось каждые 18 месяцев. Резкое увеличение объемов информационного обмена и сокращение времени на передачу информации подтолкнули темпы экономиче­ского развития и экономиче­скую интеграцию в мире.

Возрастание уровня экономиче­ской взаимозависимо­сти, появление и ро­ст транснацио­нальных корпораций при одновременном ослаблении правитель­ственного контроля над их дей­ствиями, привело, по мнению представителей неолиберального направления теории международных отношений, к суще­ственным изменениям в мировой политике.

Однако и в 1970‑е, и в 1980‑е гг. реальная степень глобальной интеграции о­ставалась по многим показателям ниже, чем накануне Первой мировой войны. В полной мере новая волна глобализации проявила себя только в 1990‑е гг. Те факторы глобализации, которые имели место в предше­ствующий период, получили дополнительный импульс после окончания «холодной войны» и преодоления идеологиче­ского, политиче­ского и экономиче­ского раскола мира. Произошла либерализация как мировой экономики в целом, так и нацио­нальных экономик отдельных стран. Если в начале 1960‑х гг. в странах с открытой рыночной экономикой проживало 20% населения мира, то к началу ХХI в. этот показатель до­стиг 87% (если включать Россию и Китай). Только в 1990‑е гг. был превышен уровень 1913 г. по относительному объему ино­странных инвестиций. Во многом такой показатель был до­стигнут благодаря деятельно­сти ТНК, на зарубежных филиалах которых в конце ХХ в. производилось товаров на пять триллионов долларов.

Экономиче­ская глобализация — всегда преимуще­ственно объективный процесс. Однако в 1990‑е гг. ее успехи были связаны и с теми рекомендациями, которые давали Международный валютный фонд и Всемирный банк для проведения государ­ственной экономиче­ской политики. Эти рекомендации были со­ставлены на основе идей экономиче­ского неолиберализма и направлены на разрушение барьеров в мировой торговле и ино­странных инвестициях. Большин­ство государ­ств мира оказались перед выбором: или принять эти рекомендации, или оказаться в числе так называемых стран-изгоев.

Вторая волна глобализации была детерминирована, таким образом, и политиче­­скими факторами, но ее политиче­­ские послед­ствия оказались неоднозначными и противоречивыми. Экономиче­ское и политиче­ское развитие мира в 1990‑е гг. получило разную направленно­сть. Если в экономике наблюдались растущая взаимозависимо­сть и интеграция, то в политиче­ском отношении мир стал менее стабильным и более хаотичным. После окончания «холодной войны» и дезинтеграции биполярной системы международных отношений новая структура международной системы так окончательно и не сложилась. Вызванное процессами экономиче­ской глобализации некоторое ослабление власти нацио­нальных правитель­ств не дополняется адекватным возрастанием роли международных институтов. За почти двадцатилетний срок, прошедший после окончания «холодной войны», так и не была начата давно назревшая реформа ООН. В результате главная международная организация современного мира далеко не всегда способна выполнить имманентно присущие ей регулирующие функции и поэтому теряет свой авторитет.

На смену старым проб­лемам международной безопасно­сти приходят новые, к которым государ­ства и другие субъекты международной политики оказались не вполне готовы. К таким проб­лемам относится, например, угроза международного терроризма. До недавнего времени понятие «международный терроризм» больше подчеркивало потенциальную международную опасно­сть такого явления, чем обозначало реальный, очевидный фактор в международных отношениях.

Проб­лема терроризма порождена, наряду с другими причинами, и социальными послед­ствиями глобализации. Как было уже отмечено, в современном мире глобализация реализуется в соответ­ствии с неолиберальными экономиче­­скими прин­ципами, что неизбежно ведет к нарастанию разрыва между богатыми и бедными странами, усиливает социальную дифференциацию во всем мире. Нынешний вариант глобализации выгоден наиболее развитым в экономиче­ском и технологиче­ском отношении странам, стремящимся сохранить и обеспечить свое доминирование также и в политиче­ской сфере.

Глобализация порождает серьезные социальные проб­лемы и внутри развитых стран. Против ряда послед­ствий глобализации выступают профсоюзы и новые социальные движения, получившие название антиглобалист­ских. Однако оппозиция неолиберальной модели глобализации не имеет единой политиче­ской и идеологиче­ской платформы. После краха мировой системы социализма традиционные левые политиче­­ские идеологии и движения оказались в глубоком кризисе. Так, международное коммунистиче­ское движение фактиче­­ски перестало суще­ствовать, хотя коммунисты сохраняют власть в некоторых странах (Китай, Вьетнам, Куба, Северная Корея). Многие партии и группировки, сохранившие приверженно­сть ортодоксальной коммунистиче­ской идеологии, крайне негативно относятся к глобализации, хотя К. Маркс связывал с аналогичным процессом в XIX в. надежды на осуще­ствление своих концепций.

Международное социал-демократиче­ское движение пытается выработать свои соб­ственные подходы к глобализации, обосновать возможно­сть ее альтернативного, «гуманистиче­ского» варианта. Об этом говорилось на Парижском конгрессе Социалистиче­ского интернационала в 1999 г. Однако на нацио­нальном уровне социалдемократы, находясь у власти, не способны реализовать свою традиционную социально-экономиче­скую программу и вынуждены проводить такую же политику, как и неоконсерваторы и либералы.

Вместе с тем только сегодня появилась реальная возмож­-
но­сть для формирования международного глобального обще­ства не на словах, а не деле. Новые сред­ства коммуникации и информационные технологии позволяют неправитель­ственным организациям и движениям, отдельным индивидам более тесно взаимодей­ствовать между собой, вырабатывать общие позиции и в конечном счете оказывать воздей­ствие на экономиче­­ские и политиче­­ские процессы.

До сих пор экономиче­ская глобализация основывалась на неолиберальных прин­ципах и осуще­ствлялась быстрее, чем процессы политиче­­ских изменений. Настало время привести политику в соответ­ствие с экономиче­­скими переменами, сделать так, чтобы в процессе глобализации находили свое решение гуманитарные и социальные проб­лемы, чтобы всем народам обеспечивалось право на до­стойную жизнь, на культурную и цивилизационную самобытно­сть.

20.3. Страны Запада: нация и государ­ство в глобализирующемся мире

В условиях глобализации — расширения и увеличения протяженно­сти и интенсивно­сти экономиче­­ских, культурных и финансовых связей во всем мире — мы живем все больше не в «про­стран­стве мест», а в «про­стран­стве потоков»; про­стран­ство «сокращается», время «исчезает», мир «сжимается» и, казалось бы, становится все более единым.

Однако человече­ство вступило в крайне сложную эпоху своего суще­ствования, когда мир одновременно организуется и хаотизируется, глобализируется и локализуется, объединяется и разделяется.

Политологи предупреждают: в мире уже идет война, война без стрельбы, но речь идет о выживании. Это новый вид войны — психологиче­ско-экономиче­ская война за глобальное руковод­ство. Конкуренция в мире стала универсальным кредо, идеологией. Транснацио­нальные компании (ТНК) рассматривают всю планету как один глобальный рынок. Глобализация создает опас­-
но­сть нарастания разрыва в благосо­стоянии между государ­ствами — в этих условиях могут утвердиться только те из них, которые имеют в своем распоряжении новейшие технологии и дешевую, но квалифицированную и гибкую рабочую силу.

Суще­ствует широко распро­страненное мнение, что глобализация ведет к утрате политиче­ской власти и влияния нацио­нальными государ­ствами, которые, согласно формуле Д. Белла, «становятся слишком маленькими для больших житей­­ских проб­лем и слишком большими — для маленьких». При этом Запад — не только колыбель глобализации, но и ее испытательная площадка, где раньше всего проявляются глобальные тенденции: от попыток нацио­нального строитель­ства до «демонтажа» нацио­нальных государ­ств.

Возможно­сти государ­ства здесь подрываются такими проявлениями транснацио­нально­сти и глобализма, как формирование международных финансовых рынков, интернационализация бизнеса и капитала, появление глобальных открытых информационных сетей, самоопределение новых наций, резко увеличившаяся мобильно­сть населения, неделимый характер многих угроз безопасно­сти и т.д.

Возникает парадоксальная ситуация. Глобализация в одно и то же время повышает требования к политике нацио­нального государ­ства и сужает его возможно­сти.

Стремясь обеспечить конкурентоспособно­сть «своих» ТНК, сохранить в стране капитал и рабочие места и привлечь новые инвестиции, правитель­ства снимают с них социальную ответ­ственно­сть и тем самым способ­ствуют снижению реального уровня заработной платы, сокращают социальные программы, разрушая в Европе знаменитое «социальное государ­ство», и проявляют недопустимое в условиях глобализации невнимание к вопросам защиты окружающей среды. В свою очередь еще никогда капитал не был до такой степени освобожден от социальной ответ­ственно­сти и обяза­-
тель­ств перед обще­ством и государ­ством.

Таким образом, закон прибыли подрывает устои нацио­нального государ­ства, которое, в свою очередь, по­стоянно занимается «экономиче­ской политикой». Однако нацио­нальное государ­ство — это и основа либеральной демократии, значит, проб­лематичным в новых условиях становится и сохранение демократии. В результате проб­лемы умножаются, а способно­сти нацио­нальных институтов справиться с ними сокращаются.

Нацио­нальные границы начинают «исчезать» прежде всего под натиском транснацио­нальных компаний и международных финансовых институтов, осуще­ствляющих диктат в отношении стран, не входящих в «золотой миллиард». Не случайно М. Уотерс определяет глобализацию как «процесс, в котором географиче­­ские ограничения, налагаемые на социальные и культурные установления, отступают, и в ходе которого люди все более осознают, что эти ограничения отступают».

Дей­ствительно, некоторые барьеры, и, прежде всего географиче­­ские, разрушаются. Интенсивно­сть финансовых, культурных и информационных обменов, многократно усиленная новейшими сред­ствами коммуникации, делает малоэффективными попытки автаркии, самоизоляции и сохранения «единой нацио­нальной культуры».

Но суще­ствуют и тенденции противоположной направленно­сти: барьеры самого различного характера возводятся взамен разрушенных. Так, в ответ на ослабление нацио­нального государ­ства под напором процессов глобализации возникает локальный нацио­нализм и происходит этниче­ское возрождение в промышленно развитых странах.

«Важной со­ставляющей большин­ства ситуаций этниче­ского антагонизма являются групповые барьеры и привилегированный до­ступ к ресурсам», — отмечает Э. Гидденс. Процессы глобализации, уверенно направляемые транснацио­нальными корпорациями и международными финансовыми спекулянтами к обще­ству «одной пятой», где 80% населения лишены работы и живут «из мило­сти» на подачки со­стоятельных 20%, контролирующих все ресурсы, создают новые социальные барьеры и культурные расколы и уже привели к возникновению в промышленно развитых странах антиглобалистского движения.

Движение антиглобалистов в последние годы привлекло к себе пристальное внимание всего международного сообще­ства, стало суще­ственным фактором мировой политики. Единого, управляемого из общего центра и преследующего одни и те же цели всемирного антиглобалистского движения не суще­ствует. На международной арене дей­ствует ряд независимых и само­стоятельных обще­ственных организаций, созданных для противо­стояния тем или иным негативным тенденциям и послед­ствиям процесса глобализации и в минимальной степени координирующих свои дей­ствия. Рассмотрим более подробно некоторые наиболее заметные и активные из этих организаций.

В первую очередь это «Международное движение за демократиче­­ский контроль над финансовыми рынками и их институтами», больше извест­ное как АТТАС. Основной лозунг АТТАС: «Конвергенция против неолиберализма». Движение было создано в ходе международной встречи в Париже 11—12 декабря 1998 г., организованной французской ассоциацией АТТАС. На встрече присут­ствовали представители около десяти стран из Африки, Латин­ской Америки, Азии и Европы. На сегодняшний день АТТАС организует различные политиче­­ские акции, целью которых должно стать объединение ее организаций в различных странах и всего мира в целом в борьбе против неолиберализма (расцениваемого как идеология глобализации). Кроме того, АТТАС стремится к созданию информационной сети, которая также должна служить делу объединения. Для расширения информационной сети при организации был создан научный совет, основной задачей которого является сбор и распро­странение информации о деятельно­сти неолиберальных структур, организаций и ее послед­ствиях наряду с освещением взглядов и деятельно­сти противников неолиберализма.

После создания этого движения во Франции во многих странах появились подобные организации, выступающие против неолиберализма. В АТТАС, по словам членов организации, нет иерархии и географиче­ского центра, это — сообще­ство независимых само­стоятельных организаций, объединенных общей идеей.

Еще одно движение против неолиберализма: «50‑ти лет довольно!» — Сеть за Глобальную экономиче­скую справедли­-
во­сть. Движение было сформировано в США в 1994 г. (дата 50‑летней годовщины суще­ствования Всемирного банка и Международного валютного фонда). В настоящее время оно включает около 200 американ­ских обще­ственных организаций, выступающих за полное реформирование Всемирного банка (ВБ) и Международного валютного фонда (МВФ), и сотрудничает со 185 организациями в 65 странах мира. Представители этого движения уделяют большое внимание неолиберальным экономиче­­ским программам. Они обвиняют ВБ и МВФ в антидемократично­сти и коррумпированно­сти, утверждая, что деятельно­сть этих институтов ведет к усилению расслоения в мире и к ухудшению экологиче­ской обстановки. Движение разработало ряд требований к управляющим ВБ и МВФ, среди которых:

100% списание всех декларируемых долгов без каких-либо требований;

прекращение структурного регулирования и макроэкономиче­­ских реформ (в основном в сфере кредитования) и возмещение их послед­ствий;

возмещение «социального и экологиче­ского опустошения» правитель­ствам стран, которым был нанесен вред вслед­ствие программ этих организаций;

прекращение помощи част­ному сектору (в особенно­сти программам и организациям, преследующим цели корпоративной глобализации).

Среди международных организаций, критикующих неолиберализм, можно выделить и так называемые «международные группы помощи», например Oxfam lnternational (OI) или международная организация «Мировое видение» (World Vision). Эти группы формировались не для противо­стояния глобализации как таковой, а для решения проб­лем, ей сопут­ствующих.

Oxfam lnternational — конфедерация автономных неправитель­ственных организаций, объединившихся для борьбы с бедно­стью и несправедливо­стью во всем мире. Страны-участ­ницы: США, Бельгия, Канада, Австралия, Великобритания, Гонконг, Испания, Ирландия, Нидерланды.

Oxfam Новой Зеландии, Квебека и Германии в настоящее время имеют статус наблюдателей. Координирующий центр 01 располагается в Оксфорде. Кроме того, суще­ствует офис защиты 01 в Вашингтоне, работа которого нацелена на контроль за деятельно­стью ВБ, МВФ и ООН. Каждая из организаций Oxfam является само­стоятельной, и центральный офис лишь координирует их деятель­но­сть. Представители этих организаций устраивают ежегодные встречи, на которых обсуждаются общие проб­лемы и перспективы на будущее. Организация проводит различные акции, направленные на борьбу с бедно­стью и несоблюдением граждан­ских прав, а также занимается просветительско-образовательной деятельно­стью.

«Мировое видение» — международная христиан­ская организация, выступающая за повышение благосо­стояния всех людей, в особенно­сти детей. Организация была основана в 1950 г. для оказания помощи сиротам Азии. Позже «Мировое видение» стало расширять сферу своей деятельно­сти и интересов, однако в центре его внимания по-прежнему дети, положение которых является лучшим индикатором социального здоровья обще­ства.

Работая на шести континентах, «Мировое видение» является одной из самых крупных организаций христиан­ской помощи в мире. На сегодняшний день оно функционирует как товарище­ство взаимозависимых нацио­нальных объектов, которые имеют соб­ственные органы правления, или консультативные советы. В каче­стве основного координирующего органа выступает международное правление директоров. Однако в основном решения принимаются на уровне мест­ных правлений, так как нацио­нальные директора одобряют больше чем 90% всех проектов в пределах предварительно одобренных бюджетов. Нацио­нальные правления включают представителей бизнеса, церкви и социальных служб, несут ответ­ственно­сть за управление на нацио­нальном уровне.

Для широкой аудитории сети Интернет, англоязычная версия энциклопедии Википедия также предлагает подробную информацию об антиглобалистском движении, там, в част­но­сти, говорится: «Антиглобализация — это термин, наиболее часто используемый для описания политиче­ской позиции группировки социальных движений, извест­ных своими протестами против глобальных торговых соглашений и негативных послед­ствий для бедных, окружающей среды и для установления мира… Участ­ники движений часто отвергают термин “антиглобализация”, предпочитая называть себя Движением за Глобальную Справедливо­сть, Движением движений, Альтерглобалист­ским движением или про­сто антиплутократией».

В целом же «мировое граждан­ское обще­ство» как ассоциативная деятельно­сть граждан, которой они занимаются добровольно с целью продвижения своих интересов, идей, идеалов и идеологии (сюда не входит ассоциативная деятельно­сть людей с целью извлечения доходов (част­ный сектор) или управления (государ­ственный или обще­ственный сектор)), включает:

массовые организации (официально учрежденные организации, которые в большин­стве случаев имеют свой член­ский со­став и представляют интересы определенных групп населения);

профсоюзные и профессио­нальные организации (член­ские организации, представляющие людей по профессио­нальному признаку или видам занято­сти);

конфессио­нальные организации (член­ские религиозные организации, деятельно­сть которых связана с отправлением религиозных культов или распро­странением веры или же косвенно связана с этой целью);

академиче­­ские организации (сообще­ства ученых, исследователей, работников ум­ственного труда и других научных работников);

неправитель­ственные организации, занимающиеся обще­ственно-полезной деятельно­стью (организации, созданные для проведения деятельно­сти в интересах широкой обще­ственно­сти или всего человече­ства посред­ством предо­ставления конкретных услуг или проведения информационно-пропагандистской деятельно­сти; например, организации, занимающиеся природоохранительной деятельно­стью и вопросами развития, организации по защите прав человека, организации по вопросам разоружения и по борьбе с коррупцией и пр.);

обще­ственные движения и сетевые структуры для проведения различных кампаний (массовые и довольно свободные ассоциации людей, с аналогичным опытом или «установками», которые предпочитают дей­ствовать сообща для устранения выявленных социальных недо­статков; например, движение антиглобалистов и феминистское движение).

Следует особо отметить, что против глобализации выступают в основном молодые представители средних слоев обще­ства, испытывающие страх перед безработицей, перед кризисом социального государ­ства, перспективой потерять свое привилегированное положение. Этот страх, как пишут немецкие исследователи Г.-П. Мартин и Х. Шуманн, представляет собой «бомбу замедленного дей­ствия, сила взрыва которой не поддается оценке. Демократии угрожает не бедно­сть, а страх перед бедно­стью».

В свою очередь в результате массовой послевоенной эмиграции, прежде всего из стран «третьего мира», в США и в Западной Европе все в большей степени формируются полиэтниче­­ские и мультикультурные обще­ства. «В самые ближайшие годы каждый четвертый американец будет принадлежать к этниче­скому меньшин­ству», — констатируют М. Бернал и Г. Найт. В западноевропей­­ских странах также формируются крупные меньшин­ства, которые стремятся сохранить свою этнокультурную идентично­сть, основанную чаще всего на исламе. Поддерживая по­стоянные связи со страной происхождения, такие меньшин­ства по сути дела образуют общно­сти нового типа — транснацио­нальные. «Растущая в итоге этнокультурная мозаично­сть европей­­ских обще­ств ставит под вопрос основу основ нации — ее сложившееся культурно-духовное един­ство», — отмечает Е. А. Нарочницкая.

Сумеет ли западная цивилизация культурно ассимилировать десятки миллионов представителей других цивилизаций и рас, не прибегая к насилию и соблюдая права человека? Приведет ли это к взаимообогащению культур и творче­скому переосмыслению и усложнению «проекта» нации или породит новые конфликты?

Как утверждал академик Н. Н. Моисеев: «На наших глазах в Западной Европе по­степенно возникает если не де-юре, то де-факто огромное супергосудар­ство, в котором будут жить 350 млн человек. Образование такого супергосудар­ства с разными правитель­ствами, но без внутренних границ и с общей валютой и практиче­­ски общей армией изменит всю геополитиче­скую ситуацию на планете».

Однако в этой картине наряду с общей правдой есть и заметные неточно­сти.

Так, в «практиче­­ски общей армии» Западной Европы, т.е. НАТО, незыблемо сохраняется гегемония США, что подтверждают и война против Югославии, и нынешняя борьба всем миром против международного терроризма, в которой объекты для нанесения удара по этому «мировому злу» определяются единолично американ­ской администрацией. Несомненно и то, что в нацио­нальном сознании европейцев происходят изменения, создающие определенные предпосылки для европей­ской консолидации и формирования устойчивой и значимой европей­ской идентично­сти. Изживаются недоверие и нацио­нальные предрассудки в отношении европей­­ских соседей, забываются историче­­ские претензии и обиды, опросы фиксируют снижение удельного веса «патриотов» своих нацио­нальных отече­ств. Вместе с тем число респондентов, не испытывающих чув­ство нацио­нальной гордо­сти, не превышает в Западной Европе 15—19% (в Италии и Франции), а ЕС пока не стал объектом эмоций, так что «преданно­сть “Европе”, доминирующая над преданно­стью стране … встречается лишь в редких случаях увлеченных “еврократов”», — иронизирует С. Хоффман.

Об этом же свидетель­ствуют падающий уровень поддержки Европей­ского союза, фиксируемый опросами обще­ственного мнения; нарастающая критика Еврокомиссии как бюрократиче­ской структуры, неподотчетной рядовым европейцам; невысокая активно­сть избирателей во время выборов Европарламента, провал референдумов по Европей­ской конституции во Франции и Нидерландах в 2005 г. и др. «Большин­ство европейцев ждут от Комиссии активного участия в разрешении вала современных обще­ственных проб­лем, но категориче­­ски против серьезного увеличения численно­сти администрации ЕС при том, что нацио­нальные бюрократы во входящих в Союз государ­ствах-членах значительно многочисленнее», — отмечает, в част­но­сти, М. В. Стрежнева.

Хотя эрозия нацио­нально-государ­ственных основ европей­­ских стран бесспорна, нацию, по словам С. Хоффмана, ничто в современной реально­сти про­сто не способно заменить в «каче­стве легитимного источника социального идентитета». Поэтому миллионы граждан из утратившего уверенно­сть среднего класса уже ищут и будут искать спасения не столько в антиглобалистской борьбе, сколько в традиционных ксенофобии, сепаратизме и изоляционизме.

Глобальные процессы и вызовы, ими порождаемые, с неизбежно­стью вызывают массовую реакцию отторжения.

«В статистиче­ском смысле, поскольку реальный ВВП на душу населения продолжает расти … но при этом 80% наемной рабочей силы переживают снижение реальной заработной платы, как это происходит в Соединенных Штатах, то средний трудящийся не видит положительного итога игры … — пишет извест­ный американ­ский экономист Л. Туроу. — Вокруг него не хватает хороших рабочих мест, большин­ство его соотече­ственников переживают снижение реальной заработной платы, и ему приходится бороться с другими за свое экономиче­ское выживание. И поскольку ему нужны союзники в этой борьбе и враги, у которых можно отнять хорошие рабочие места, то неудивительно, что средний трудящийся в нашу эпоху … сочув­ствует этниче­скому сепаратизму» и, добавим от себя, ксенофобии. Тем более что они находят подтверждение своих страхов и фобий в выступлениях политиков, которые говорят: «Во всех экономиче­­ских трудно­стях виноваты не вы, а чужие: ино­странные рабочие, люди с другим языком, другой этниче­ской или расовой принадлежно­стью внутри страны, ино­странные конкуренты вовне. Стоит только с ними справиться и все изменится к лучшему».

В результате США ужесточает иммиграционную политику и правила временного пребывания на своей территории (особенно после 11 сентября 2001 г.). Для стран Европей­ского союза характерным стало акцентирование внимания на проб­леме ино­странцев, ограничение прав эмигрантов, выдвижение на первый план лозунгов защиты нацио­нальной идентично­сти и даже применение насилия по отношению к этниче­­ски и расово чуждым группам. Идея открыто­сти в Западной Европе отступает под натиском стремления сохранить «свою» зону процветания для «своих», создать «эксклюзивную» европей­скую демократию.

Для многих европейцев характерно сочетание межнацио­нальной терпимо­сти внутри ЕС с отношением к иммигрантам как чуждым элементам. Сегодня негативное отношение к иммигрантам разделяют 27,3% французов, 39,6% немцев, 41% бельгийцев и т.д. Усиливается беспокой­ство в связи с возрастающим культурным и политиче­­ским прессингом США, а также динамизмом экономиче­ского развития Азиатско-Тихоокен­ского региона, растет стремление отгородиться от проб­лем по­стсоветской Во­сточной Европы и России. Отсюда тенденции к ро­сту протекционизма в экономике и национализма в политике.

«Новые констелляции в идеологии и политике кажутся все более вероятными в момент, когда “железный занавес” пал, а проект “государ­ства благосо­стояния” становится все более проб­лематичным — и фискально, и политиче­­ски. Новая волна национализма, вопросы интеграции в Европей­­ский союз, глобальный порядок и т.п. могут вести к дальнейшему увеличению возможно­сти того, что радикальный консерватизм обретет новых союзников на сложившемся политиче­ском поле», — отмечает Д. Даль.

Поэтому в странах Западной Европы сегодня в невиданных прежде масштабах проявились центробежные тенденции. Если ранее они наблюдались в Испании (Страна Басков, Каталония), Италии (проб­лемы Севера и Юга страны), Бельгии (валлоны и Фламандцы), Великобритании (Северная Ирландия), во Франции (Корсика), то теперь к ним прибавились растущие движения за независимо­сть Шотландии, за само­стоятельно­сть Баварии, некоторые признаки разрушения нацио­нального консенсуса в мультилингвистиче­ской Швейцарии, появление влиятельной праворадикальной партии П. Фортейна в благополучной Голландии и др.

Не случайны также электоральные и политиче­­ские до­стижения праворадикального «Нацио­нального фронта» Ж.-М. Ле Пэна во Франции и правопопулистской «Австрий­ской партии свободы» Й. Хайдера в Австрии, устойчивый ро­ст популярно­сти сепаратист­ских партий в Квебеке, Шотландии, Фландрии, «Лиги севера» в Италии и др. Помимо традиционных обвинений в адрес ино­странцев их политиче­ская пропаганда направлена ныне также против не­эффективного центрального правитель­ства, «брюссельской бюрократии» и в каче­стве панацеи содержит требования политиче­ского обособления процветающих «своих» регионов от бедных, которые, по их мнению, живут за чужой счет. «Подобного рода движения, — пишет Э. Хобсбаум, — следует понимать как симптомы социальной дезориентации, износа и разрыва тех нитей, из которых была сплетена привычная сеть, связывающая людей в сообще­стве. Сила такой ксенофобии — в страхе перед неизвест­но­стью, перед тьмой, которая может опуститься на нас как только исчезнут границы земель, означающие, как нам кажется, объективные по­стоянные, положительные пределы нашей совмест­ной принадлежно­сти некоему целому. И эта коллективная принадлеж­-
но­сть, желательно к группам и объединениям, имеющим какие-либо видимые символы член­ства и знаки отличия, является наиболее важной, чем когда бы то ни было, чтобы разрушить отношения, связующие человече­­ские суще­ства в различного рода сообще­ства».

Таким образом, кризис нацио­нального государ­ства в европей­­ских по­стиндустриальных странах налицо. Тем не менее, исследователи отмечают, «как ни парадоксально, степень интернационализации (но не глобализации) мировой экономики лишь подчеркивает потребно­сть в нацио­нальном государ­стве, но не в его традиционной роли един­ственного носителя суверенитета, а в роли связующего звена между различными уровнями международного управления».

Дей­ствительно, многие авторы фиксируют тенденцию к сужению «внутренней» компетенции суверенных государ­ств и расширение «международной». Однако второй процесс отстает от первого не только в техниче­ском, но и в политиче­ском смысле, а это означает, что процесс принятия решений на транснацио­нальном уровне происходит вне рамок демократиче­­ских процедур, используемых на нацио­нальном уровне и ведет уже к нарастанию проб­лем и увеличению неравен­ства между транснацио­нальными регионами и государ­ствами.

20.4. Глобализация и проб­лемы России

Под влиянием глобализации фундаментальные процессы дифференциации сегодня уже затрагивают не только индивидов, корпорации, классы, но и целые государ­ства и регионы.

В свою очередь процесс становления нацио­нального государ­ства и легитимирующей его идеологии (национализма) неравномерен. Это обстоятель­ство отражено в концепции четырех «часовых поясов Европы» Э. Геллнера. И если страны Запада, по Геллнеру, относятся к первому «часовому поясу», то Россия — к четвертому, и проб­лема по­строения нацио­нального государ­ства здесь не снята с повестки дня, причем это только один из возможных вариантов ее дальнейшего развития. Большин­ство же стран «Третьего мира» и сегодня не созрели для реализации данного политиче­ского проекта, чисто внешне восприняв в эпоху деколонизации политиче­­ские институты стран-метрополий, ставших нацио­нальными государ­ствами еще на рубеже XIX—XX вв.

Нынешний этап глобализации, начавшийся с окончанием «холодной войны», характеризуется большой степенью неопределенно­сти векторов дальнейшего движения человече­ства. С одной стороны, под напором процессов экономиче­ской, финансовой и информационной глобализации усиливается взаимосвязь и взаимозависимо­сть мира, одновременно под воздей­ствием глобальных проб­лем растет озабоченно­сть проб­лемой выживания человече­ства. С другой стороны, становится все более ясным, что старые нацио­нальные формы суще­ствования социальных общно­стей в странах первого и второго «часовых поясов» переживают кризис, о чем свидетель­ствуют и процессы наднацио­нальной экономиче­ской и политиче­ской интеграции, особенно в Европе, и одновременное обо­стрение здесь проб­лем мультиэтнично­сти и мультикультурно­сти, появление сепаратист­ских и регио­нальных движений, локального нацио­нализма и массовый протест против глобализации.

В свою очередь в странах третьего и четвертого «часовых поясов» (Центральная и Во­сточная Европа, Россия и большая часть государ­ств СНГ) процессы глобализации, накладываясь на процессы нациестроитель­ства, попадают «в резонанс», что приводит к взаимоусилению противоречий и кризисов, неизбежно их сопровождающих. Об этом свидетель­ствуют многочисленные и о­стрые этнополитиче­­ские конфликты, одновременная актуализация проб­лемы нацио­нального самоопределения и сохранения государ­ственной цело­ст­но­сти, болезненное внимание к проб­лемам нацио­нальной идентично­сти и государ­ственного суверенитета и др. Наконец, многие страны «третьего мира» отвергают проект нацио­нального государ­ства, здесь растет политиче­ская роль фундаменталист­ских движений, особенно в ислам­ских странах.

«Парадокс современной глобализации заключается в том, что, отнюдь не размывая идентично­сти … она их заново проявляет и ужесточает до такой степени, что они принимают форму этниче­ского нацио­нального и религиозного фундаментализма», — пишет француз­ский политолог Ж.-Л. Амселль.

Современная глобальная мир-система, согласно И. Валлерстайну, включает три типа государ­ств:

ядерные высокоразвитые государ­ства, обладающие эффективной политиче­ской организацией, занимающие господ­ствующие позиции в мир-экономике и извлекающие максимальную выгоду из созданной их усилиями международной системы разделения труда;

периферийные государ­ства, служащие преимуще­ственно сырьевой базой и «помойкой» мир-экономики, управляемые слабыми нестабильными правитель­ствами и экономиче­­ски зависимые от «ядра» (большая часть Африки, Латин­ской Америки, некоторые страны Азии);

полупериферийные государ­ства, занимающие промежуточное положение по степени политиче­ской автономии внутри мир-системы, производящие менее технологичную и наукоемкую продукцию, не способные конкурировать со странами «ядра». И потому зависимые от них экономиче­­ски (государ­ства Центральной и Во­сточной Европы, в том числе Россия, быстро развивающие­ся страны Юго-Во­сточной Азии и др.).

Важно отметить, что в отличие от государ­ств «ядра» полупериферийные и периферийные государ­ства являются объектами, а не субъектами глобализации.

По мнению американ­ского ученого Н. Хомского, Россия, как и все по­стсоветское про­стран­ство, сегодня «в значительной степени возвращается к традиционной обслуживающей роли, в значительной степени — под руковод­ством бывших коммунистиче­­ских бюрократов и других мест­ных компаньонов зарубежных предприятий наряду с криминальными синдикатами. Эта модель знако­-
ма “третьему миру”, да и результаты тоже».

В данной историче­ской ситуации россий­ская политиче­ская элита вынуждена решать чрезвычайно сложные и во многом противоположные задачи. Как отмечает россий­­ский политолог Г. С. Батыгин: «По­стсоветская трансформация замыкает Россию в мир соб­ственных проб­лем в том отношении, что приходится думать о соб­ственных проб­лемах, а не, скажем, мировом революционном процессе. Но эти соб­ственные проб­лемы могут решаться только на мировых рынках».

Кроме внутренних институцио­нально-структурных преобразований, связанных с изменением базовых институтов в экономике, политике, социальной сфере и культуре, политиче­ская элита должна искать адекватные ответы на вызовы, связанные с включением России в глобальные процессы. Наряду с большей открыто­стью страны и вхождением ее в различные международные политиче­­ские и экономиче­­ские организации разного уровня, причем зачастую на правах младшего партнера, происходит также втягивание многих сфер жизни в малоконтролируемые, а по некоторым параметрам и совсем не контролируемые россий­­скими правитель­ственными и неправитель­ственными агентами процессы.

Роль элиты как институализирующего, стабилизирующего и интегрирующего фактора в этой ситуации чрезвычайно противоречива.

С одной стороны, перед ней по-прежнему стоит задача по­строения россий­ского нацио­нального государ­ства — сильного и независимого, с другой — включение в процессы глобализации, вступление в наднацио­нальные международные организации, дей­ствие которых неизбежно распро­страняется и на территорию России, ограничивая ее нацио­нальный суверенитет.

С одной стороны, она должна создать эффективную нацио­нальную рыночную экономику, с другой — включить ее в глобальный рынок, в рамках которого доминируют другие экономиче­­ские акторы.

С одной стороны, задача сохранения территориальной цело­ст­но­сти страны, с другой — фрагментация россий­ского про­стран­ства, дробление его на совокупно­сть «о­стровов модернизации» и деградирующую периферию, происходящие, в том числе и под воздей­ствием процесса глобализации.

С одной стороны, ориентация на создание институтов современной западной либеральной демократии, с другой — «сопротивление материала», бюрократиче­ское выхолащивание демократиче­­ских процедур при молчаливом согласии обще­ства.

С одной стороны, декларации о необходимо­сти вхождения России в новое «информационное обще­ство», с другой — неспособно­сть государ­ственного руковод­ства и политиче­ской и экономиче­ской элиты страны дать адекватные ответы на вызовы по­стиндустриального глобализирующегося мира.

Россия воспроизводит в 1990‑е гг. все основные признаки зависимого экономиче­ского развития: преобладание в экспорте сырья, внешний государ­ственный долг, ино­странное владение промышленно­стью и застой в сельском хозяй­стве. По мнению ученых, причины усиливающейся интеллектуальной маргинализации России в ситуации динамичного повышения спроса на знания и научно-творче­­ские кадры связаны не с научно-промышленной отстало­стью страны, а как раз с неготовно­стью политиче­­ских элит, крупных компаний и органов государ­ственного управления к рацио­нальному взаимодей­ствию с субъектами интеллектуальной экономики и эффективному применению импортируемых информационных технологий, с непониманием сущно­сти новой информационной экономики и ее производительных сил, запаздыванием в осуще­ствлении «революции управления» на всех уровнях.

В этой «патовой» ситуации почти неизбежно возникало искушение самоизоляции, «опоры на соб­ственные силы» и возвращения к традиционным и испытанным импер­ским структурам и методам вла­ствования. Правда, это происходило преимуще­ственно на символиче­ском уровне. Россий­ская власть монополизировала право на публичную интерпретацию государ­ственной символики, акцентируя внимание не на историче­ском значении используемых ею символов, а на необходимо­сти этих символов для работы по консолидации обще­ства, объединению граждан, принадлежащих к разным поколениям и потому являющихся носителями разного историче­ского опыта, вокруг сильного импер­ского государ­ства.

В результате и в 2000‑е гг., несмотря на по­стоянно декларируемые призывы модернизировать экономику, не произошло каче­ственного изменения параметров экономиче­ского развития страны.

Таким образом, Россия, прежде всего на элитарном уровне, оказалась не готова к превращению из объекта в субъект глобализации, а по­стоянно растущая россий­ская бюрократия препят­ствует реализации важнейших политиче­­ских решений и ро­сту эффективно­сти экономики (по некоторым данным, только на взятки в России ежегодно тратится от 100 до 240 млрд долл.). Западные исследователи пишут о так называемом «ресурсном проклятии» России, поскольку слишком большие запасы природных ресурсов, за счет которых по преимуще­ству формируется нацио­нальное богат­ство, а также сохранение государ­ственного контроля над ними, создают очень серьезные препят­ствия в процессе осуще­ствления экономиче­­ских и политиче­­ских преобразований страны.

Высокие цены на энергоносители в 2000‑е гг. позволили серьезно укрепить и увеличить объем бюджета страны и повысить уровень жизни населения. Однако это богат­ство, по мнению авторов доклада для Трехсторонней комиссии, «принесло с собой самоуспокоенно­сть, размягчение и самодоволь­ство. Отказ после 2003 г., от настойчивого продолжения структурных реформ уже оказал отрицательное воздей­ствие на ро­ст ВВП, который начинает замедляться. Неэффективно­сть использования мощно­стей тормозит экономиче­­ский ро­ст, и это обязательно будет все более о­строй проб­лемой»[11]. Сегодня, в условиях мирового экономиче­ского кризиса это стало особенно очевидным.

Несомненно, авторы доклада Трехсторонней комиссии правы и в том, что «большин­ство россиян возвращению в 1990‑е гг. предпочли бы традиционный, русского разлива авторитаризм, но отсюда не следует, что таков их идеал. Есть основания полагать, что рус­ские хотели бы лучшей демократии (приспособленной к россий­­ским условиям), а не меньше демократии. Они хотели бы иметь современную Россию, а не отсталую Россию. Они хотели бы видеть Россию на до­стойном месте в ряду передовых стран мира, а не пребывающим в изоляции, лишенным уважения второразрядным государ­ством.

Если руковод­ство намерено, опираясь на народную поддержку, до­стичь им самим по­ставленной цели, авторитарные учреждения и традиции…, должны быть приспособлены к требованиям времени и создана среда, позволяющая демократии расти снизу вверх, восходя от широких низов к вершинам власти, как это имело место в других краях»[12].

20.5. «Третий мир» в условиях глобализации

Взаимообу­словленные процессы глобализации и регионализации влекут за собой дальнейшее обо­стрение противоречий по оси «Север — Юг». Складывающаяся система мировой экономики приводит к одно­стороннему обогащению государ­ств, транснацио­нальных корпораций и других игроков, представляющих благополучные регионы Европы и Северной Америки, в то время как «южная периферия» — страны и народы бывшего «третьего мира» — все более отстают от их уровня развития, превращаясь в заложников системы. И, разумеется, не везде это вызывает лишь молчаливый протест. Соб­ственно, в этом и заключается одна из основных причин многих социально-экономиче­­ских и политиче­­ских потрясений, в том числе и современного международного терроризма. Большин­ство террористиче­­ских движений имеют либо антиглобалистскую направленно­сть, либо в целом антизападную, тем самым четко позиционируя себя в мировом политико-идеологиче­ском про­стран­стве.

В эпоху глобализации цели терроризма также глобальны: противо­стояние западной цивилизации или ее сегменту (например, федерализации ЕС) опирается на антизападные идеологиче­­ские штампы, которые используются для более эффективного привлечения сторонников. Пропаганда радикальных взглядов и терроризма как метода политиче­ской борьбы широко использует возможно­сти глобального охвата и «эффекта присут­ствия», предо­ставляемые современными СМИ.

Ярко выражен транснацио­нальный характер современного терроризма. Эта его черта является прямой производной глобализации как таковой. Не только терроризм, но и социальные конфликты, финансовые и торговые отношения, культурные и образовательные контакты все чаще пересекают государ­ственные границы без контроля, а порой и без ведома правитель­ств этих государ­ств. Данный процесс не во всех регионах протекает одинаково стихийно, но все же примеры таких «черных дыр» на политиче­ской карте мира, как Чечня 1991—1999 гг. и Афганистан, Ирак, Сомали свидетель­ствуют о том, что концентрация и активно­сть террористиче­­ских организаций сильнее там, где отсут­ствует эффективная государ­ственно­сть.

С точки зрения И. Валлерстайна, преодоление указанных противоречий в рамках капиталистиче­ской мир-экономики невозможно без ее разрушения.

Преобладание свободного рынка квалифицированного тру­да в центре и несвободного рынка менее квалифицированного труда на периферии — это фундаментальная характери­стика капиталистиче­ской мир-экономики, поскольку неравен­ство и не­рав­номерно­сть развития входящих в нее элементов становятся важнейшим условием ее функционирования и основой для системной интеграции. Наложение и взаимоусиление проб­лем и противоречий, по рожденных «эффектом одновременно­сти» процессов модернизации, нациестроитель­ства и глобализации, превращают большин­ство стран «периферии» и «полупериферии» мира, живущих в иных «часовых поясах», чем «ядерные» страны промышленно развитого Запада, в экономиче­­ских и политиче­­ских аутсайдеров.

Растущая неэффективно­сть государ­ства под прессингом глобальной экономиче­ской рационализации, всеобщей финансовой зависимо­сти, резкого сокращения ресурсов для осуще­ствления государ­ственной социальной и экономиче­ской политики и воздей­ствием навязываемых СМИ западных потребитель­ских стандартов, недо­стижимых для населения большин­ства стран, но вызывающих «революцию растущих ожиданий» и др., не только делают проб­лематичным осуще­ствление цели «догоняющей» модернизации — «догнать и перегнать Запад», но и порождают массовую фрустрацию, преодолеть которую проще всего с помощью формирования «образа врага» в нацио­нальной, цивилизационной и (или) конфессио­нальной «упаковке», поскольку социальные общно­сти «держатся вместе» при наличии внешних угроз и (или) консолидирующей идеологии.

При этом линии этниче­­ских и религиозных разломов в отличие от экономиче­­ских до поры бывают незаметны. «Кровь и происхождение — в душе, а не в теле. Вопрос не в том, “кто принадлежит к нам”, а в том, что само понятие “мы” часто означает нечто суще­ственное, но невидимое другим».

Причем осознание реально­сти этих разломов может быть использовано для обоснования интересов безопасно­сти государ­ств Запада и призыва к единению перед лицом новой угрозы. Как, в част­но­сти, пишет Я. Н. Питерсе: «Концепция С. Хантингтона (“раскола цивилизаций” — прим. авт.) — это политиче­ское восприятие культуры, изложенное стандартным языком нацио­нальной безопасно­сти. Культура политизирована, разложена в цивилизационные пакеты, совпадающие с геополитиче­­скими единицами…Очевидно, в основу положен образ “нового врага”. На деле Хантингтон соединяет два нынешних дискурса о врагах — “угрозу фундаментализма” ислама и “желтую опасно­сть”, и вся новизна заключается в этой комбинации».

Суще­ствует устойчивая корреляция между подъемом национализма и религиозного фундаментализма и переходным со­стоянием обще­ства. Американ­ский политолог Д. Снайдер обращает внимание еще на одну зависимо­сть: практиче­­ски всегда ро­ст массового нацио­нализма бывает обу­словлен ро­стом демократии и расширением свободы слова и прессы. Незрело­сть и неэффективно­сть институтов демократии, неизбежные на начальном этапе транзита, создают благоприятные предпосылки для подъема национализма.

Периоды радикальных перемен — это периоды всеобщей неуверенно­сти, и потому люди, проигрывающие от перемен, ис­пы­ты­вающие страх перед новым незнакомым и глобализирующимся миром, обращаются к «заветным» фундаментальным ценно­стям — этниче­­ским и религиозным. «Люди спасаются от экономиче­ской неуверенно­сти своего реального мира, — пишет Л. Туроу, — отступая в уверенно­сть какого-нибудь религиозного мира, где им говорят, что если они будут повиноваться предписанным правилам, то будут спасены».

Свой способ спасения предлагает и национализм, поскольку берется компенсировать издержки «процесса освобождения», порожденного модернизацией и глобализацией. При этом ни один из порожденных национализмом конфликтов не был, по мнению Снайдера, логиче­­ским след­ствием длительной культурной вражды или военной необходимо­сти. Они возникали в результате использования политиче­­скими элитами националистиче­­ских лозунгов для обретения массовой поддержки на «начальном этапе демократизации, когда институты, регулирующие политиче­ское участие, находились еще в зачаточном со­стоянии».

По сведениям Д. Снайдера, вероятно­сть вспышки нацио­налистиче­­ских конфликтов в результате демократизации особенно велика в тех случаях, когда элиты воспринимают быстрые политиче­­ские перемены как угрозу соб­ственному положению, когда расширение политиче­ского участия масс предше­ствует созданию институцио­нальных структур граждан­ского обще­ства и когда массовая политиче­ская мобилизация осуще­ствляется на основе дискриминации по этниче­скому признаку. В свою очередь к факторам, которые препят­ствуют возникновению этниче­­ских конфликтов, он относит политику элит, направленную на создание и укрепление либеральных институтов, а также формирование «граждан­ского национализма». Причем второй фактор способ­ствует успеху демократиче­­ских трансформаций даже при слабых либеральных институтах.

Символичен практиче­­ский вывод Д. Снайдера. Вместо того чтобы неосмотрительно подталкивать «сомнительные страны» к скорейшему внедрению атрибутов «электоральной демократии» и «свободы прессы», международному сообще­ству следует проводить более о­сторожную и опосредованную политику, преследуя прежде всего долгосрочные цели создания социально-экономиче­­ских условий либерализации и институцио­нальных предпосылок граждан­ской демократии, что отодвигает мечту о глобальной демократизации и «конце истории» в неопределенно далекое завтра.

Антизападный мятеж в «третьем мире» все чаще направляется также против секулярного нацио­нального государ­ства, о­ставшегося чуждым институтом для большин­ства незападных культур.

В Азии и Африке за фасадом заим­ствованных и слабых политиче­­ских институтов и нацио­нальных символов скрывается традиционный мир племен и народно­стей, который не смогло трансформировать квазинацио­нальное государ­ство. Многие государ­ства, возникшие в результате освобождения от колониальной зависимо­сти, являются, по сути, псевдогосудар­ствами, у которых отсут­ствуют устоявшиеся институцио­нальные структуры, внутреннее един­ство и, наконец, нацио­нальное самосознание.«Ро­ст популизма, манипуляции неотрадиционалист­скими символами, развитие авторитаризма — все это отличительные особенно­сти не столько развития политиче­ского процесса, сколько со­стояния напряженно­сти между импортированным продуктом и обще­ственными структурами — носителями иной политиче­ской лексики», — отмечают П. Бади и П. Бирнбаум.

Ведя освободительную борьбу, страны «третьего мира» ставили своей целью получение статуса нацио­нальных государ­ств и принятия их в международное сообще­ство в каче­стве суверенных и полноправных членов. В начале третьего тысячелетия высказываются сомнения относительно того, сохранится ли и в наступившем столетии международный порядок, созданный по западным стандартам.

С точки зрения нынешних исламистов, неудачи и недо­статки современных ислам­ских стран вызваны тем, что последние переняли чуждые понятия и обычаи. Они отделились от истинного ислама и таким образом утратили свое былое величие. Поэтому исламисты отрицают секулярное нацио­нальное государ­ство и требуют вернуться к идее халифата — «исламского идеального государ­ства». Отсюда ро­ст политиче­ского влияния исламского фундаментализма, который тотально отвергает западную модель политиче­ского развития. Однако причина кроется не в исламе как религии, а в повсемест­ной утрате иллюзий, особенно среди молодежи, охватившей население стран, уже вкушающих соблазнительные плоды модернизации, но неспособных обеспечить ими всех граждан.

Более того, государ­ства Азии и Африки и, прежде всего, мусульман­ские, переживают сегодня процесс запаздывающей модернизации и этнизации одновременно, а в большин­стве мусульман­ских стран модернизация оказалась направленной и против секуляризации, что, в част­но­сти, и породило феномен ислам­ского фундаментализма. «На Западе, — писал Э. Геллнер, — национализм возникает в результате того, что высокая культура — культура грамотного меньшин­ства — распро­страняется до границ всего обще­ства и становится отличительным признаком принадлежно­сти к нему каждого члена. То же самое происходит и в исламе, только здесь это находит выражение скорее в фундаментализме, чем в национализме, хотя порой эти два течения объединяют свои усилия. Для масс высокая форма ислама служила сертификатом, подтверждающим их новый статус, пропуском в число горожан. Она также определяла их в отличие от пришельцев, с которыми пришлось столкнуться в ходе колониальных конфликтов (новые колониальные нации складывались зачастую про­сто из всех мусульман, проживающих на произвольно выделенной территории, и не имели до этого никакой коллективной идентично­сти)».

Дей­ствительно, на Ближнем и Среднем Во­стоке границы были проведены благодаря дипломатиче­­ским соглашениям, временным успехам армий, а, не исходя из общно­сти культур или желаний народов региона. «Ни одно из этих государ­ств не было однородным; языки, религии, культуры перемешались как в Сирии, так и в Ливане или Ираке. В Палестине ро­ст численно­сти еврей­ского меньшин­ства начал по­степенно порождать скрытую граждан­скую войну, которую уполномоченные властью не могли усмирить, ни пресечь. Араб­ские государ­ства похожи на прошлые мусульман­ские государ­ства, созданные с помощью оружия и населенные разными племенами, но не имеют эквивалента средних классов Европы, со­стоявших из буржуа, чиновников или интеллигенции, способных взять на себя ответ­ственно­сть за конституционное государ­ство», — писал Р. Арон.

Политиче­­ские реформы, осуще­ствленные в ряде ислам­ских государ­ств в 1990‑е гг.: выборы, расширение парламентского представитель­ства и создание неправитель­ственных организаций в подавляющем большин­стве случаев имеют целью кооптацию во власть представителей патримониальных структур ради поддержания нацио­нальной консолидации «без размежевания». Однако реально дей­ствующими социальными организациями, которые могут обеспечить лояльно­сть индивидов, служить надежными сетями политиче­ской коммуникации и уча­ствовать в урегулировании возникающих конфликтов, о­стаются мусульман­ские общины. Поэтому именно этниче­ская и конфессио­нальная солидарно­сть приходит в мире ислама на смену нацио­нально-государ­ственной идентично­сти, заим­ствованной у бывших стран — метрополий.

Глобализация, в формах, навязываемых Западом, воспринимается в этом регионе мира как угроза дальнейшему суще­ствованию, которая преодолевается посред­ством призыва к возвращению к традиционным формам общно­сти — религиозной и этниче­ской. «Араб­ский мир, — отмечает С. Амин, — о­стается пленником концепций деспотиче­ского государ­ства: он восхваляет деспота за то, что он “истинный”, а не за то, что “просвещенный” …Политиче­­ский ислам призывает к подчинению, а не к эмансипации». Тем самым, с одной стороны, укрепляется легитимно­сть авторитарных режимов региона, а с другой, обо­стряется цивилизационный конфликт между ислам­скими странами и Западом. Пример Сомали, Ирака, Ирана, Судана и Афганистана наглядно доказывает правоту данного утверждения.

При этом агрессивная энергия этнополитиче­ской и фундаменталистской мобилизации может быть канализирована в следующих основных направлениях:

против поддающихся идентификации меньшин­ств, проживающих среди большин­ства;

против соседних этнотерриториальных образований с целью пересмотра границ;

против импер­ского центра или главен­ствующей нацио­нальной группы;

против соседнего народа (страны), принадлежащего к другой цивилизации (конфессии);

против персонификации «зла глобализации» — Соединенных Штатов Америки и Запада в целом.

Сегодня, однако, капиталистиче­ская мир-экономика до­стигла в своем развитии той точки, которая делает, по мнению И. Валлерстайна, неизбежной скорую гибель капитализма. Большая часть причин связана с издержками последней стадии эволюции этой мир-системы, т.е. с глобализацией как процессом всепланетного торже­ства капитализма.

Среди этих причин, ограничивающих дальнейшие возможно­сти ускоренного накопления капитала, такие как: необратимое исчерпание ресурсов дешевой рабочей силы (сельского населения); долгосрочная тенденция к ро­сту доли оплаты труда в стоимо­сти продукции, ставшая результатом по­степенной демократизации политиче­­ских режимов и, соответ­ственно, увеличение политиче­ского влияния представителей наемного труда — тенденция, ведущая к предельному уменьшению нормы прибыли, что усугубляется обо­стрением экологиче­­ских проб­лем и издержек, поскольку в глобальном мире все меньше мест, где можно было бы «бесплатно» сбрасывать токсиче­­ские отходы капиталистиче­ского затратного производ­ства, и др.

И если даже не соглашаться со взглядом И. Валлерстайна на современный этап глобализации как последнюю «летальную» стадию капиталистиче­ской мир-системы, то нельзя тем не менее отрицать неизбежно­сть радикальных перемен мирового масштаба в не столь отдаленном будущем. «И это будет не про­сто перестройка, — на что, в част­но­сти, не раз указывал академик Н. Н. Моисеев, — а реконструкция общего планетарного порядка». Только вот нет согласия о плане этой глобальной реконструкции.

Вопросы и задания для самопроверки

Дайте характеристику политиче­ской глобалистики как нового направления современной политиче­ской науки.

Опишите структуру и покажите специфику политиче­ской глобали­стики.

Раскройте сущно­сть глобальных проб­лем современно­сти.

Проанализируйте политиче­скую со­ставляющую глобальной проб­лематики.

Дайте классификацию глобальных проб­лем современно­сти.

Покажите роль политиче­ского фактора в возникновении и обо­стрении глобальных проб­лем различных типов.

Как объясняется процесс глобализации современного мира в политиче­ской глобалистике.

Какие этапы можно выделить в развитии процессов глобализации?

Проанализируйте политиче­­ские взгляды глобалистов и антиглобалистов.

В чем специфика процессов глобализации в промышленно развитых странах?

Каково воздей­ствие глобализации на современную Россию?

Почему глобализация в целом оказывает негативное воздей­ствие на страны бывшего «третьего мира»?

Литература

Основная литература

Бауман, З. Глобализация. Послед­ствия для человека и обще­ства / З. Бауман. — М., 2004.

Бек, У. Что такое глобализация? Ошибки глобализма и ответы на глобализацию / У. Бек. — М., 2001.

Валлерстайн, И. Анализ мировых систем и ситуаций в современном мире / И. Валлерстайн. — СПб., 2001.

Глобализация в России: проб­лемы демократиче­ского развития. — М., 2004.

Глобализация: человече­ское измерение / отв. ред. А. В. Торкунов. — М.: МГИМО-РОССПЭН, 2002.

Глобальные трансформации: политика, экономика, культура / под ред. Д. Хелд и др. — М., 2004.

Грани глобализации: Трудные вопросы современного развития. — М., 2003.

Мир после кризиса. Глобальные тенденции — 2025: меняющийся мир. Доклад Нацио­нального разведывательного совета США. — М., 2009.

Норберг, Ю. В защиту глобализации / Ю. Норберг. — М., 2007.

Дополнительная литература

Глобализация в россий­ском обще­стве : сб. науч. трудов / отв. ред. И. И. Елисеева. — СПб., 2008.

Кляйн, Н. Заборы и окна: хроника антиглобализационного движения / Н. Кляйн. — М., 2005.

Многоликая глобализация / под ред. П. Бергера и С. Хантингтона. — М., 2004.

Наше глобальное сосед­ство. Доклад комиссии по глобальному управлению и сотрудниче­ству. — М.: Весь Мир, 1996.

Рим­ский клуб / со­ст. Д. М. Гвишиани и др. — М.: УРСС, 1997.

Стиглиц, Дж. Глобализация: тревожные тенденции / Дж. Стиглиц. — М., 2003.

Судьба государ­ства в эпоху глобализации / отв. ред. В. Н. Шевченко. — М., 2005.

Туроу, Л. Будущее капитализма. Как сегодняшние экономиче­­ские силы формируют завтрашний мир / Л. Туроу. — Новосибир­ск, 1999.

Уткин, А. Глобализация: процесс и осмысление / А. Уткин. — М., 2002.

Федотов, А. П. Глобалистика: начала науки о современном мире / А. П. Федотов. — М.: Аспект-Пресс, 2002.

Чешков, М. А. Глобальный контекст по­стсоветской России / М. А. Чешков. — М.: МОНФ, 1999.

Янов­ский, Р. Г. Глобальные измерения и социальная безопасно­сть / Р. Г. Янов­ский. — М.: Academia, 1999.

Словарь основных терминов

А

АБСЕНТЕИЗМ (от лат.absentia — отсут­ствие) — категория для обозначения уклонения от политиче­ского участия. Причинами абсентеизма считаются: отсут­ствие у лично­сти общепринятых норм политиче­ской культуры; утрата или отсут­ствие групповой идентично­сти; крайняя степень недоверия к политиче­­ским институтам; чув­ство соб­ственной беспомощно­сти и неспособно­сти повлиять на власть; высокая степень удовлетворенно­сти личных интересов, порождающая ощущение ненужно­сти политики. А. может быть след­ствием крайней степени удовлетворенно­сти или неудовлетворенно­сти социально-экономиче­­скими условиями жизни. А. можно рассматривать и как свидетель­ство политиче­ской стабильно­сти и как след­ствие утраты поддержки власти со стороны обще­ства.

АБСОЛЮТИЗМ(от лат. absolutus — безусловный) — политологиче­ская категория для обозначения формы правления, разновидно­сти авторитаризма, характеризующейся сосредоточением в руках монарха законодательной, исполнительной и судебной властей. А. был наиболее распро­странен в период позднего средневековья в Западной Европе. В настоящее время имеет распро­странение в Азии и Африке. Так, например, современными абсолютист­скими монархиями являются Саудов­ская Аравия, Марокко, Непал. В России А. окончательно утвердился в период правления Петра I и просуще­ствовал до 1917 г. См.: автаркия, деспотия, тирания, тоталитаризм.

АВТОКРАТИЯ(от греч. аutocrateia — самодержавие) — власть, управление или руковод­ство, осуще­ствляемое одним человеком. Как правило, характеризуется произволом вла­ствующего и его ближайшего окружения.

АВТОНОМИЗАЦИЯ (от греч. аvto — сам, и nomos — закон) — категория обще­ствознания обозначающая процесс становления самобытно­сти, уникально­сти государ­ства, этноса, культуры, территории. Процесс определяемо­сти и самоутверждения какого-либо субъекта, явления или процесса его внутренними законами.

АВТОРИТАРИЗМ (от лат. auctoritas— власть, влияние) — политиче­­ский режим, характеризующийся монополией на власть одного лица, группировки или партии. При А., в отличие от тоталитаризма, сохраняются дифференцированные отношения между государ­ством и обще­ством. К авторитарным режимам можно отнести во­сточные деспотии, тирании, олигархии, диктатуры древней римской империи; феодальные государ­ства средневековой Европы; абсолютизм Нового времени; политиче­­ские режимы части европей­­ских стран в период между Первой и Второй мировыми войнами, а в наши дни — значительная часть государ­ств Азии и Африки. Отличительными признаками А. считаются: 1) централизация власти; 2) монополия на власть одной группы, лица или партии; 3) формирование элиты на основе наследования или кооптации; 4) полный или частичный запрет оппозиции; 5) насиль­ственный характер смены власти; 5) ограниченный плюрализм; 6) широкое использование силовых структур для удержания власти. При А. могут суще­ствовать представительные органы власти, выборы, оппозиция. Однако их функционирование до­статочно ограничено и носит формальный характер. Причинами сохранения А. в современном мире являются: неразвито­сть граждан­ского обще­ства и экономиче­ская отстало­сть; преобладание вертикальных связей и отношений патронажно-клиентального типа в обще­стве; господ­ство подданниче­ского типа политиче­ской культуры; высокая степень конфликтно­сти в развивающихся обще­ствах. Суще­ствуют различные типы А. — военный, олигархиче­­ский, популист­ский, бюрократиче­­ский и др.

АВТОРИТЕТ(от англ. authority) — способно­сть, врожденная или приобретенная, оказывать доминирующее влияние на какую-либо группу. Это проявление власти, и потому подразумевает повиновение тех, кто подчинен А. Иными словами, как отметил Х. Аренд, «А. — это власть, опирающаяся на согласие».

АГРЕГАЦИЯ ИНТЕРЕСОВ (от лат. aggrego — присоединяю) — категория политологии для обозначения функции политиче­ской системы, заключающейся в придании однородно­сти множе­ству требований и интересов, выработке общих требований и их иерархизации. А.И. также связана с согласованием разнонаправленных интересов (например, требований наемных работников и предпринимателей). Функцию А.И. в демократиче­­ских политиче­­ских системах выполняют группы интересов, политиче­­ские партии, парламент.

АГРЕССИЯ (от лат. aggressio — нападение) — в политологии и теории международных отношений — насиль­ственное вторжение в границы вла­ствующего субъекта, в первую очередь другого государ­ства. В международном праве — любое незаконное применение вооруженной силы, а также иных форм воздей­ствия одним государ­ством против суверенитета, территориальной цело­ст­но­сти или политиче­ской независимо­сти другого государ­ства. Агрессором считается субъект, первым применивший вооруженное насилие или нарушивший территориальную или иную цело­ст­но­сть другого государ­ства.

АДАПТАЦИЯ ПОЛИТИЧЕСКАЯ(от позднелат. adaptatio — приспособление) — политологиче­ская категория, означающая приспособление политиче­ской системы, политиче­­ских структур к требованиям, исходящим от окружающей среды, выражающееся в изменении функций, определении новых целей и выработке новых подходов к решению проб­лем.

АККОМОДАЦИЯ(от англ. accommodation — приспособление, согласование) — означает урегулирование проб­лем и конфликтов, вызванных суще­ствованием разделительных линий в обще­стве (этниче­­ских, конфессио­нальных, идеологиче­­ских и др.) посред­ством до­стижения самого минимального консенсуса.

АКТОР ПОЛИТИЧЕ­скиЙ (от лат. actor — исполнитель и греч. politiká — искус­ство управления государ­ством) — институт, обще­ственная группа или политиче­ская лично­сть, активно воздей­ствующие на процесс принятия решений в данной политиче­ской системе, играющие значимые роли в процедуре ее самоопределения в любой период суще­ствования. Дж. Коулмэн дал следующее определение А.П. — «Субъект социального дей­ствия, обладающий целями, ресурсами и стратегиями до­стижения целей».

АНАРХИЗМ(от греч. anarchia — безвластие) — тип политиче­ской идеологии и политиче­ского движения, провозглашающих необходимо­сть уничтожения государ­ства и замены любых форм принудительной власти свободной и добровольной ассоциацией граждан. Государ­ство в А. отожде­ствляется с насилием и принуждением, несовместимыми с индивидуальной свободой как высшей социальной ценно­стью. Ведущими теоретиками А. были П.-Ж. Прудон, М. А. Бакунин, П. А. Кропоткин и др. Суще­ствует до настоящего времени, в том числе в современной России.

АННЕКСИЯ(от лат. annexio — присоединение) — приобретение дополнительной территории государ­ством.

АРТИКУЛЯЦИЯ ИНТЕРЕСОВ(от лат. articulo— расчленяю) — одна из функций политиче­ской системы, заключающаяся в формулировании требований, предъявляемых к структурам, принимающим решения. В демократиче­­ских политиче­­ских системах эту функцию выполняют группы интересов, политиче­­ские партии, парламент, в авторитарных — корпоративные институты. Различают не­сколько видов требований, предъявляемых политиче­ской системе: 1) требования о распределении благ и услуг (например, принять законы о прожиточном минимуме, об образовании, охране окружающей среды и т.п.); 2) требования о регулировании поведения (например, об обеспечении правопорядка, регулировании трудовых отношений, предо­ставления права на забастовки); 3) требования, касающиеся коммуникации и информации (например, свободы слова, принятия законов о сред­ствах массовой информации, информирования населения о целях проводимой политики).

АТЛАНТИЗМ — политологиче­ское и геополитиче­ское понятие; соединяет в себе: историче­­ски — западный сектор человече­ской цивилизации; военно-стратегиче­­ски — страны-участ­ницы НАТО; социально — ориентацию на «рыночные ценно­сти» (модель — США); идеологиче­­ски — концепция превосход­ства стран Запада над всем о­стальным миром.

Б

БАЛАНС СИЛ(от англ. balance of power) — теории международных отношений, отражающая: 1) со­стояние равного распределения силы между соперничающими сторонами противобор­ства; 2) прин­цип взаимодей­ствия сторон, в соответ­ствии с которым сила должна быть относительно равномерно распределена между сторонами; 3) реально суще­ствующее соотношение сил между сторонами; 4) любое возможное распределение сил между сторонами; 5) тип международной политики, в соответ­ствии с которым великие державы наращивают свою мощь за счет более слабых субъектов международных отношений; 6) характеристику политики того или иного субъекта, в соответ­ствии с которым происходит опережающее наращивание своей силы по отношению к наращиванию ее конкурентом или конкурентами; 7) особую роль того или иного субъекта международных отношений в практике установления относительно равного распределения сил; 8) объективную тенденцию международной политики порождать движение в сторону относительно равного распределения сил между конкурирующими сторонами. См.: сила, баланса сил концепция.

БАЛАНСА СИЛ КОНЦЕПЦИЯ (от англ. balance of power conception) — одна из старейших концепций в теории международных отношений. Основателем считается древнегрече­­ский историк Фукидид. Тесно связана с реалистиче­ской школой обще­ственно-политиче­ской мысли. Предусматривает приоритетное значение показателей суверенитета и соб­ственной безопасно­сти для государ­ств или их альянсов. Исходит из прин­ципа первоначальной анархично­сти структуры мирового сообще­ства, предусматривающего суще­ственные степени свободы деятельно­сти каждого субъекта системы международных отношений.

БЕЗОПАСНО­стЬ(от англ. security) —категория ряда обще­ственных наук для обозначения со­стояния защищенно­сти жизненно важных интересов субъекта, т.е. лично­сти, группы, обще­ства и государ­ства, окружающей среды, и др. Может быть подразделена на личную, социально-политиче­скую, экологиче­скую, экономиче­скую, регио­нальную, глобальную и др.

БИПОЛЯРНЫЙ МИР (или двухполярно­сть) (от англ. bipolar world) — категория в политологии и геополитике для обозначения двухполюсной гео­стратегиче­ской модели. Геополитиче­ская конструкция, отражающая в планетарном масштабе основной геополитиче­­ский дуализм — талассократия против теллурократии.

БИХЕВИОРИЗМ(от англ. behaviour — поведение) — подход в обще­ствознании, основывающийся на изучении поведения, применении количе­ственных методов к изучению и сравнению различных объектов. Б. возник и активно развивался в политиче­ской науке в 1930—1950‑е гг. как реакция на неудовлетворенно­сть историче­­ским и институцио­нальным подходами, страдавших описательно­стью и бессистемно­стью. Его основоположниками считаются американ­ские политологи Ч. Мерриам и Г. Лассуэлл. «Единицей» политиче­ского исследования в рамках данного подхода было признано наблюдаемое поведение индивидов и групп в различных политиче­­ских ситуациях, специфика его на той или иной территории.

БЮРОКРАТИЯ (от франц. bureau — бюро, канцелярия и греч. kratos — сила, власть, господ­ство) — группа людей, профессио­нально занимающихся вопросами управления и выполнением решений высших органов власти. По структуре может быть представлена как международная Б., центральная Б. той или иной страны, регио­нальная Б. той или иной страны, мест­ная Б. Деятельно­сть Б. основана на разделении ролей и функций посред­ством четких правил и процедур.

В

ВЕЛИКИЕ ДЕРЖАВЫ(от англ. great powers)—политологиче­ская и геополитиче­ская категория для обозначения государ­ств, которые могли играть и играли на протяжении определенного периода новой и новейшей истории роль одного из (или един­ственного) мирового лидера в военных и граждан­ских сферах деятельно­сти. К таковым следует отнести Великобританию, Германию, Россию и СССР, США, Японию, Францию.

ВЛАСТЬ(от англ. power) — центральная и многозначная категория политиче­ской науки, чаще всего определяется как способно­сть и возможно­сть субъекта осуще­ствлять свою волю, оказывать воздей­ствие на деятельно­сть людей посред­ством авторитета, насилия, права, принуждения и других сред­ств.

ВЛАСТЬ ПОЛИТИЧЕСКАЯ(от англ. political power)—один из видов власти в обще­стве, отличительными чертами которого являются: а) легально­сть в использовании силы и других сред­ств вла­ствования в пределах страны; б) верховен­ство, обязательно­сть решений для всего обще­ства; в) публично­сть, т.е. всеобщно­сть и безлично­сть, обращение ко всем гражданам от имени всего обще­ства с помощью права (закона); г) моноцентрично­сть, т.е. наличие единого центра принятия; д) многообразие ресурсов.

ВОЕННО-СТРАТЕГИЧЕ­скиЙ ПАРИТЕТ(отангл. military and strategic parity) — термин, обозначающий установление относительного равен­ства во взаимном противо­стоянии сторон. Например, в 1970‑х гг. прошлого века был установлен ВСП между двумя сверхдержавами — СССР и США.

ВТОРОЙ МИР(от англ. second world) многозначный термин ряда обще­ственных наук: 1) название социалистиче­ского лагеря в период «холодной войны»; 2) после конца «холодной войны» означает Евразию; 3) бедные страны, не входящие в со­став «золотого миллиарда» населения планеты.

ВЫБОРЫ — легальный способ смены правящих элит через волеизъявление населения, важный инструмент легитимации и стабилизации власти.

Г

ГАБИТУС — термин, введенный П. Бурдье для обозначения структурированного социального отношения, системы долговременных групповых и индивидуальных установок, ориентаций. Габитус, структурируя восприятие, мышление и поведение, воспроизводит социально-культурные правила, «стили жизни» разных социальных групп.

ГЕГЕМОНИЯ(от греч. hegemonia — предводитель­ство, господ­ство)—категория политологии для обозначения процесса руковод­ства, утверждения господ­ства, первен­ствующего положения.

ГЕНОЦИД(отангл. genocide) — спланированное государ­ственно организованное преднамеренное физиче­ское истребление население, оправдываемое лозунгами о расовой неполноценно­сти уничтожаемых.

ГЕОПОЛИТИКА(от англ.geopolitics) — 1) наука, рассматривающая глобальные социально-политиче­­ские явления и процессы современного мира через призму географиче­ской детерминации; 2) совокупно­сть политиче­­ских идеологиче­­ских доктрин, наукообразных географиче­­ски детерминированных мифов для оправдания того или иного глобального политиче­ского проекта; 3) разновидно­сть политики, проводимой в глобальном, планетарном масштабе.

ГЛАВА ГОСУДАРСТВА(от англ.head of state) —представитель института государ­ства, олицетворяющий его общно­сть и цело­ст­но­сть, принимающий важнейшие политиче­­ские решения и выполняющий церемониальные функции как внутри страны, так и на международной арене. В ряде политиче­­ских систем, где Г.Г. не является главой правитель­ства, он осуще­ствляет руковод­ство на надпартийной основе, порой получая ее по наслед­ству. Так происходит в случаях абсолютной или конституционной монархий (около 30 стран мира). В о­стальных случаях Г.Г. осуще­ствляет власть на основе интересов своей партии, которые, в той или иной степени, являются элементом общенацио­нальных интересов.

ГЛАВА ПРАВИТЕЛЬСТВА(от англ.heard of government) — представитель института государ­ства, несущий ответ­ственно­сть за деятельно­сть исполнительной власти в стране и непосред­ственно за работу кабинета министров, управляющих центральными органами власти и государ­ства. При президентской системе легитимно­сть главы правитель­ства подтверждается всеобщими выборами, при парламентской — уровнем поддержки в законодательном органе власти.

ГЛОБАЛИЗАЦИЯ(от англ. globalisation) — категория политологии для обозначения тенденции диффузии культурных и политиче­­ских образцов во всемирном масштабе и интеграции экономиче­ской деятельно­сти подразделениями транснацио­нального капитала во всемирном масштабе.

ГЛОБАЛИСТИКА (от англ.globalism) — политологиче­ская категория для обозначения системы междисциплинарных научных знаний о жизненно важных общечеловече­­ских проб­лемах. В рамках исследований по г. складывается относительно новое для россий­­ских исследований научное направление — политиче­ская Г., изучающая мировые проб­лемы, которые имеют политиче­­ский характер или связаны с политиче­ской сферой, а также рассматривающее глобальные проб­лемы в макрорегио­нальном измерении.

ГЛОБАЛЬНЫЕ Проб­лЕМЫ СОВРЕМЕННО­стИ — а) затрагивают жизненные интересы всего человече­ства, всех государ­ств и народов, каждого отдельного жителя нашей планеты; б) выступают в каче­стве объективного фактора развития современной цивилизации; в) приобретают чрезвычайно о­стрый характер и угрожают не только позитивному развитию человече­ства, но и гибелью цивилизации, если не будут найдены конструктивные пути их преодоления; г) требуют для своего разрешения коллективных усилий всего мирового сообще­ства. К их числу относят такие, как: предотвращение ядерной войны и сохранение мира во всем мире, охрана окружающей среды, этнополитиче­ская, энергетиче­ская, сырьевая, продоволь­ственная и демографиче­ская проб­лемы, мирное освоение космоса и богат­ств Мирового океана, ликвидация опасных болезней и т.д.

ГОСУДАРСТВЕННАЯ ДУМА РФ —политиче­­ский институт, нижняя палата Федерального Собрания РФ. Включает 450 депутатов, с 1993 до 2007 гг. избиравшихся по смешанной (мажоритарно-пропорцио­нальной), а с 2007 г. по пропорцио­нальной избирательной системе.

ГОСУДАРСТВО(от англ.state) — центральный институт политиче­ской системы, особая форма организации политиче­ской власти в обще­стве, обладающая суверенитетом, монополией на применение узаконенного насилия и осуще­ствляющая управление обще­ством с помощью специального механизма (аппарата). Важнейшими конституирующими элементами Г. выступают территория, население (народ) и суверенная власть. Территория как признак Г. нераздельна, неприкосновенна, исключительна, неотчуждаема. Народонаселение как элемент Г. есть человече­ское сообще­ство, проживающее на территории данного Г. и подчиняющееся его власти. Государ­ственная власть суверенна, т.е. обладает верховен­ством внутри страны и независимо­стью в отношениях с другими Г. Будучи суверенной, государ­ственная власть, во-первых, является универсальной, распро­страняясь на все население; во-вторых, обладает прерогативой отменить любые решения всех иных обще­ственных властей; в-третьих, имеет исключительные сред­ства воздей­ствия, которыми никто, кроме нее, не располагает (армия, полиция, тюрьмы и т.д.).

ГОСУДАРСТВЕННЫЙ ИНТЕРЕС — в политологии — утвержденное на уровне государ­ства требование, позиция одной или ряда элит; в теории международных отношений и международного права — термин для обозначения перво­степенных оснований деятельно­сти в области внутренней и вешней политики, отодвигающих на второй план все о­стальные, включая критерии правового и морального характера. Термин возник в период образования современной системы государ­ств в XVII—XVIII вв. в странах Западной Европы. Термин «Г.И». активно используется сторонниками концепции политиче­ского реализма.

ГОСУДАРСТВо‑НАЦИЯ(от англ.state-nation) — геополитиче­ская и политологиче­ская категория для обозначения особого типа государ­ства. Светское государ­ство с ярко выраженным централизмом. Политиче­ское образование, в котором государ­ственные формы приводят к рождению нации и его культуры.

ГРАЖДАН­скОЕ ОБЩЕСТВО(от англ. civil society)—категория политологии для обозначения совокупно­сти социальных образований: групп, коллективов, организаций, ассоциаций, объединенных специфиче­­скими экономиче­­скими, этниче­­скими, культурными, религиозными и другими интересами, реализуемыми вне сферы деятельно­сти государ­ства. Термин «Г.О.» был впервые употреблен в Англии в 1594 г., а свое специфиче­ское значение он приобрел в Шотландии в XVII в. и в Германии в XIX в.

ГРУППЫ ИНТЕРЕСОВ(от англ.interest groups) — объединения индивидов на основе общих интересов, стремящиеся оказать влияние на политиче­­ские институты в целях обеспечения принятия наиболее благоприятных и выгодных для себя решений. Главными функциями Г.И. являются: артикуляция и агрегирование интересов, коммуникация и рекрутация. В отличие от политиче­­ских партий Г.И. не ставят своей целью борьбу за власть. Деятельно­сть Г.И. получила название «лоббизм».

ГУМАНИТАРНАЯ ИНТЕРВЕНЦИЯ(от англ.humane intervention)—политологиче­ская категория для обозначения разновидно­сти военно-политиче­ской экспансии. Г.И., например, была осуще­ствлена НАТО в Косово без мандата Совета Безопасно­сти ООН. Против выступили Китай и Россия как по­стоянные члены этого авторитетного органа. Г.И. была проведена и в Во­сточном Тиморе, Афганистане. В современных условиях может стать важной чертой международных отношений. Суще­ствует вероятно­сть эскалации конфронтационных тенденций в международных отношениях в связи с использованием этого рода технологий.

Д

ДЕМОКРАТИЯ (от греч. demos — народ и kratos — власть) — политиче­­ский режим, характеризующийся следующими признаками: 1) гарантиями прав и свобод человека; 2) наличием всеобщего избирательного права и свободных выборов; 3) уважением прав меньшин­ства; 4) политиче­­ским плюрализмом; 5) публично­стью власти; 6) разделением властей; 7) политиче­ской конкуренцией. В политологии выделяются две основные линии трактовки Д.: идентитарная (прямая) и представительная. Первая из них, берущая свое начало от античной традиции, была наиболее полно разработана Ж.-Ж. Руссо. Ее главными положениями являются: тожде­ство (идентично­сть) правителей и управляемых, стремление власти к выражению общего интереса, единой воли народа и реализации всеобщего блага, подчинение част­ных интересов всеобщим, меньшин­ства большин­ству. Согласно второй, при Д. сохраняются различия между правящими и управляемыми. Однако власть осуще­ствляется всенародно избранными представителями. Представительная Д. сводится к совокупно­сти способов выявления и согласования различных социальных интересов. Вторая трактовка является доминирующей в современной политиче­ской науке. Суще­ствует не­сколько теоретиче­­ских моделей Д.: теория элитистской Д., теория либеральной Д., теория плюралистиче­ской Д., теория плебисцитарной Д., теория партисипаторной Д., теория полиархии Р. Даля.

ДЕМОКРАТУРА —политологиче­­ский термин для обозначения типа «гибридного» политиче­ского режима, осуще­ствляющего процесс демократизации без либерализации, т.е. без соблюдения личных свобод граждан. Тем самым вла­ствующая элита ограничивает участие в политике определенных политиче­­ских движений, партий и организаций. Термин Д. введен Г. О’Доннелом и Ф. Шмиттером в 1990‑х гг.

ДЕСПОТИЯ(греч. despoteia — неограниченная власть) — одна из разновидно­стей авторитарного режима, суще­ствовавшая в странах Древнего Во­стока. Специфиче­­скими чертами этого режима являлись: концентрация власти в руках деспота, опиравшегося на широкий слой государ­ственных чиновников; теократиче­­ский характер государ­ства; государ­ственная и общинная соб­ственно­сть на землю.

ДИКТАБЛАНДА —политологиче­­ский термин для обозначения «гибридного» типа политиче­ского режима, реализующего политику либерализации обще­ственной жизни, предо­ставление граждан­ских прав и свобод без демократизации, т.е. без проведения всеобщих свободных и чест­ных выборов. Термин «Д.» введен Г. О’Доннелом и Ф. Шмиттером в 1990‑х гг.

ДИКТАТУРА (от лат. dictatura — неограниченная власть) — политиче­­ский режим, характеризующийся неограниченной властью одного лица, небольшой группы или организации. В Древнем Риме диктатором назывался правитель, назначавшийся на высшую должно­сть и наделявшийся для выполнения особых поручений или в случаях угрозы государ­ству широкими полномочиями. Однако история Д. на этом не заканчивается. Тирания, азиат­ский деспотизм, цезаризм, фашизм, авторитаризм, тоталитаризм и др. — историче­­ские разновидно­сти Д. Всем им присущ ряд общих черт: неограниченный и бе­сконтрольный характер власти, отсут­ствие разделения властей, монополизация власти, бесправно­сть человека, низкая степень легитимно­сти власти, применение преимуще­ственно репрессивных форм и методов социального контроля. XX в. знает две разновидно­сти Д. — авторитаризм и тоталитаризм. Причины возникновения Д. весьма разнообразны. Их усматривают в кризисах и разрушении традиционных структур обще­ства, традициях, политиче­ской культуре народов, психологии масс, отсут­ствии развитого граждан­ского обще­ства.

ДИСКРИМИНАЦИЯ (от лат. discriminatio — различение) — ограничение или лишение прав определенной категории граждан по признаку расовой или нацио­нальной принадлежно­сти, по признаку пола, по религиозным и политиче­­ским убеждениям и т.д. Д. нарушает права человека. Формами Д. являются: сегрегация — переселение лиц какой-либо нацио­нально­сти на специально отведенные территории (резервации гетто) и геноцид — намеренное систематиче­ское физиче­ское уничтожение представителей определенной этниче­ской, религиозный или социальной группы.

Е

ЕВРАЗИЙСТВО — идейное и обще­ственно-политиче­ское движение русской эмиграции 1920—1930‑х гг. Главные представители евразий­ской мысли — Н. С. Трубецкой (1890—1938), П. Н. Савицкий (1895—1965), Л. П. Красавин (1882—1952), Г. В. Флорен­ский (1893—1979) и другие представители Е. обосновывали развитие России как особой цивилизации — Евразии — нового историко-культурного и геополитиче­ского феномена. Евразийцами было разработано учение об идеократиче­ском государ­стве с «единой культурно-государ­ственной евразий­ской идеологией правящего слоя», выдвигаемого путем отбора из народа.

ЕВРАЗИЯ — многозначная обще­ствоведче­ская категория: 1) сумма частей света Европы и Азии; 2) в геополитике — то же что континент, хартленд, Суша, Земля, теллурократия; 3) в более узком смысле означает Россию как субъекта, актора геополитики.

ЕВРОПЕЙ­скиЙ СОЮЗ,ЕС(от англ. European Union, EU)—политиче­ское объединение двадцать семь стран Европы. В его со­став входят Австрия, Бельгия, Болгария, Великобритания, Венгрия, Германия, Греция, Дания, Ирландия, Испания, Италия, Кипр, Латвия, Литва, Люксембург, Мальта, Нидерланды, Польша, Португалия, Румыния, Словакия, Словения, Финляндия, Франция, Чехия, Швеция, Эстония.

Все эти государ­ства были участ­никами подписания или позже присоединились к Римскому договору 1957 г., Единому европей­скому акту 1986 г., Маастрихтскому договору о Европей­ском союзе 1992 г., Амстердамскому договору 1997 г., Ниццкому договору 2001 г., различным договорам о вступлении и ассоциирующим соглашениям, предлагающим перспективы член­ства в ЕС для других стран европей­ского региона. Перечисленные страны вместе с Исландией, Лихтенштейном и Норвегией создали экономиче­ское про­стран­ство со свободным передвижением промышленных товаров, капиталов, людей и услуг. ЕС имеет зону свободной торговли с Турцией. Имеет институт ассоциированного член­ства, куда входят Исландия, Норвегия, Турция. Несмотря на провал процесса принятия «Европей­ской конституции» (2005) и кризис развития ЕС — это уникальная наднацио­нальная интеграционная структура, сочетающая федеративные, конфедеративные и межправитель­ственные элементы в своем функционировании.

Ж

ЖИЗНЕННОЕ ПРО­стРАНСТВО (от англ. life space) категория геополитики и смежных дисциплин, термин ввел в научный оборот К. Хаусхофер. Минимальный территориальный объем, позволяющий народу реализовать свои историче­­ские и политиче­­ские стремления.

З

ЗАПАДНИЧЕСТВО — идейно-политиче­ское течение русской обще­ственной мысли. Суще­ствует предположение, что термин «З.» ввел в оборот Н. В. Гоголь. Идеалом западников было приобщение России к ценно­стям и до­стижениям западной цивилизации. По своему содержанию, идейной направленно­сти 3. было неоднородно. В нем прослеживаются два основных течения: умеренное и радикальное (революционное). Представители первого течения — Т. Н. Гранов­ский, К. Д. Кавелин, П. В. Анненков и др. — провозглашали целью обще­ственного развития утверждение правового порядка, парламентаризма и конституционной монархии. Сторонники второго — В. Г. Белин­ский, А. И. Герцен, Н. Г. Чернышев­ский — видели будущее России в утверждении социалистиче­ского идеала.

И

ИДЕНТИЧНО­стЬ (от лат. identifico — отожде­ствление) — социологиче­ская категория для обозначения осознания лично­стью своей принадлежно­сти к определенной группе, своего статуса и роли. И. может быть групповой и индивидуальной, политиче­ской, этниче­ской, регио­нальной и т.д.

ИДЕОЛОГИЯ ПОЛИТИЧЕСКАЯ —комплекс идей, система взглядов субъектов политики на власть и государ­ственное устрой­ство, сред­ство политиче­ской мобилизации, направляющее поведение людей в политике, формирующее волю и стремление к политиче­скому дей­ствию, мобилизующее их активно­сть, способ­ствующее социальной интеграции групп, вовлеченных в политиче­ское дей­ствие.

ИЗБИРАТЕЛЬНАЯ СИСТЕМА(от англ. electoral system)— совокупно­сть избирательных прав и процедур, на основе которых осуще­ствляются выборы в представительные органы власти или высших должно­ст­ных лиц. Понятие избирательная система имеет два значения. В узком смысле это понятие употребляется как синоним электоральной формулы — правила распределения мест в парламенте по результатам выборов и (или) определения победителей в соответ­ствующих округах. Как указывает В. Гельман в широком смысле «И.С.» это весь комплекс формальных и неформальных институтов (норм, правил, установлений), связанных с выборами. В свою очередь избирательная процедура — это мероприятия государ­ства по организации и проведению выборов, «избирательная система в дей­ствии», уже — это предусмотренный законом/традицией способ голосования избирателей.

В условиях демократии выборы носят всеобщий, равный и тайный характер. Выборы считаются равными, если обеспечена единая норма представитель­ства — количе­ство избирателей, представляемых одним кандидатом на выборное место. Суще­ствует три типа избирательных систем: мажоритарная, пропорцио­нальная и смешанная.

При мажоритарной системе избранным считается депутат, набравший большин­ство голосов в своем избирательном округе. В зависимо­сти от законодательной трактовки понятия «большин­ство», мажоритарные системы подразделяются на: а) абсолютные, в которых для победы кандидата на выборах необходимо собрать как минимум 50% +1 голос избирателей (Австралия) и б) относительные, где для избрания необходимо собрать про­стое большин­ство голосов (Великобритания, Канада, США, Новая Зеландия). В случае использования мажоритарной системы абсолютного большин­ства выборы, как правило, проводят в два тура. Если в первом ни один из кандидатов не набирает абсолютного большин­ства голосов, проводится второй тур. В нем принимают участие два кандидата, набравшие наибольшее количе­ство голосов. Победитель определяется здесь про­стым большин­ством голосов.

При пропорцио­нальной системе избиратели отдают свои голоса за партии, включенные в избирательный бюллетень (Бельгия, Швеция). Партия, перешагнувшая процентный барьер (более 5% голосов в Германии и России или более 4% в Швеции) получает депутат­ские мандаты, пропорцио­нально доле голосов избирателей, полученных на выборах. Пропорцио­нальные избирательные системы могут дей­ствовать на двух уровнях: а) на общегосудар­ственном уровне и б) на уровне многомандатных округов.

При смешанной избирательной системе часть депутатов избирается по мажоритарному, а часть по пропорцио­нальному прин­ципу. В России выборы в Государ­ственную Думу Федерального Собрания РФ до 2007 г. осуще­ствлялись на основе смешанной системы: 225 депутатов избираются по абсолютной мажоритарной системе и 225 по пропорцио­нальной, сегодня применяется пропорцио­нальная избирательная система.

ИМПЕРИЯ (от лат. Imperium — власть, государ­ство) — одна из древнейших форм государ­ственного устрой­ства. Признаками империи являются: высокая концентрация власти, ее распро­странение на обширную территорию; значительно этниче­­ски и культурно разнородный со­став населения; экспансионист­ские стремления элиты; сильный бюрократиче­­ский аппарат. И. возникают в результате широкой территориальной экспансии, осуще­ствляемой правящими элитами. Для создания и сохранения И. политиче­­ские элиты вынуждены не только осуще­ствлять физиче­ское насилие, но и создавать мощный и эффективный бюрократиче­­ский аппарат, способ­ствовать экономиче­скому развитию провинций и периферии. Примерами И. могут служить Римская И., И. инков, Россий­ская И.

ИМПИЧМЕНТ (от англ. impeachement — обвинение) — процедура выдвижения обвинения против президента, других должно­ст­ных лиц и отстранения их от должно­сти. Как правило, отрешение от власти с помощью процедуры И. возможно в случаях нарушения Конституции, законов страны или государ­ственной измены. Для отстранения от власти необходимо решение не менее 2/3 депутатов обеих палат парламента.

ИНАУГУРАЦИЯ (от лат. inaugurare — посвящать) — процедура вступления в должно­сть главы государ­ства.

ИНСТИТУТ ПОЛИТИЧЕ­скиЙ(от англ. political institute) —организация политиче­ской деятельно­сти и политиче­­ских отношений на основе определенных норм» процедур. В политиче­­ские институты включаются: 1) общепринятые признанные политиче­­ские нормы и ценно­сти; 2) общепринятые модели политиче­ского поведения; 3) формы организации политиче­­ских отношений; 4) контроль за соблюдением правил и норм. К политиче­­ским институтам относятся государ­ственные органы власти (парламент, правитель­ство, суд), структуры, осуще­ствляющие представитель­ство интересов (политиче­­ские партии, группы интересов, лоббизм), способы избрания должно­ст­ных лиц (избирательные системы) и др. Каждый И.П. специализируется на выполнении специфиче­­ских функций.

ИНСТИТУЦИАЛИЗАЦИЯ ПОЛИТИЧЕСКАЯ(отангл. politi­cal institutionalisation) — процесс образования, закрепления и признания основными политиче­­скими акторами политиче­­ских норм, процедур, ценно­стей и эталонов политиче­ского поведения, а также способов контроля за их соблюдением. И.П. — важнейшее условие политиче­ской стабильно­сти. Она зависит от степени автономно­сти политиче­­ских структур, их адаптации и интеграции.

ИРРЕДЕНТИЗМ — представляет собой особую форму национализма, в которой акцент делается на «воссоединение» в едином государ­стве земель и групп населения, которые такой национализм считает «своими».

К

КАПИТАЛИЗМ(от англ. capitalism)— категория обще­ствознания для обозначения определенного обще­ственного строя. В геополитике экономиче­ское устрой­ство, преобладающее в атлантистской метацивилизации. Основан на прин­ципе «свободной торговли» и «экономиче­ского эгоизма». В условиях нового мирового порядка либерал-капиталистиче­­ский подход предполагается един­ственным и безальтернативным. Экономиче­ское выражение атлантизма и мондиализма. Противоположно­сть социализму. См.: Социализм.

КАПИТАЛ СОЦИАЛЬНЫЙ — набор ценно­стей и норм, разделяемых членами той или иной группы людей, который позволяет им сотрудничать друг с другом. И сводится он по суще­ству к доверию, иными словами, к уверенно­сти, что члены группы не прибегают к обману, вступая между собой в деловые отношения (Ф. Фукуяма).

КЛИКА(от франц. clique — шайка, банда) — небольшая группа людей, основанная на неформальных и личных связях и объединенная вокруг определенного политиче­ского лидера. Как правило, целью деятельно­сти клики является захват и удержание государ­ственной власти насиль­ственным путем.

КОАЛИЦИЯ (от лат. сoalitio — союз) — политиче­­ский объединение, возникающий в результате соглашения различных политиче­­ских сил, партий относительно целей и методов проводимой политики. Суще­ствуют государ­ственные, партийные и правитель­ственные, регио­нальные и другие К. Государ­ственные К. образуются на основе общих внешнеполитиче­­ских интересов и целей. Партийные К. возникают в условиях многопартийно­сти, когда ни одна из политиче­­ских партий не имеет большин­ства в парламенте. Правитель­ство, формирующееся из представителей различных политиче­­ских сил, называется коалиционным или правитель­ственной К.

КОММУНИКАЦИЯ МАССОВАЯ(отангл. mass media) — социологиче­ская категория для обозначения процесса распро­странения систематиче­ской информации с помощью технических сред­ств (печать, радио, телевидение, кино-, звуко- и видеозапись и т.д.) на численно большие, в т.ч. территориально рассредоточенные аудитории с эффектом запаздывания во времени.

КОНВЕНЦИЯ МЕЖДУНАРОДНАЯ (от лат. conventio — соглашение) — одно из названий международного, двухстороннего или много­стороннего соглашения, договора. Устанавливает, как правило, права и обязанно­сти государ­ств и других субъектов международного права в определенной области.

КОНСТИТУЦИЯ —представляет собой основополагающие правила, касающиеся принятия решений, объема полномочий и распределения власти в политиче­ской системе (Г. Алмонд).

КОНФЛИКТ(от лат. conflictus — столкновение) — категория обще­ствознания для обозначения столкновения противоположных или конкурирующих взглядов, интересов, идеологий, целей между различными субъектами — индивидами, социальными группами, социальными общно­стями, классами, государ­ствами, надгосудар­ственными образованиями, регионами.

КОНФРОНТАЦИЯ(от англ. confrontation) — положение (обычно в отношениях двух государ­ств), которое грозит перерасти в вооруженный конфликт и в котором ни одна из сторон не желает уступить.

КОММУНИЗМ (греч. communis — общий) — политиче­ская идеология, предполагающая устрой­ство обще­ства на основе прин­ципов коллективизма, социального равен­ства и социальной справедливо­сти. Ведущими теоретиками К. были К. Маркс, Ф. Энгельс, В. И. Ленин, Л. Д. Троцкий и др. Анализ обще­ственного положения классов, слоев, социальных групп в К. является исходным пунктом для понимания политиче­ского поведения, масс, отдельных лидеров, их интересов. Стержень коммунистиче­ской идеологии — учение о классовой борьбе, ориентация на преимуще­ственно насиль­ственную реализацию классовых целей. Раскрывая содержание и формы классовой борьбы пролетариата, Маркс и Энгельс определили ее основную цель: установление диктатуры пролетариата, являющейся антиподом диктатуры эксплуататор­ских классов и приводящей к по­строению бе­склассового обще­ства, созданию условий для отмирания государ­ства.

КОММУНИКАЦИЯ ПОЛИТИЧЕСКАЯ(от лат.соmmunicatio — связь) — совокупно­сть процессов и институтов, осуще­ствляющих информационную связь между политиче­ской системой и окружающей средой, а также между элементами политиче­ской системы. Коммуникативную функцию осуще­ствляют партии, группы интересов, сред­ства массовой информации. Неразвито­сть политиче­ской коммуникации является одной из причин низкой степени адаптации политиче­ской системы, ведет к утрате поддержки и нестабильно­сти.

КОМПЕТЕНТНО­стЬ ГРАЖДАН — институцио­нальная возможно­сть граждан быть вовлеченными в фактиче­­ский процесс управления (Р. Даль).

КОНСЕНСУС (от лат. consensus — согласие, единодушие) — со­стояние относительного согласия большин­ства обще­ства, основных социально-политиче­­ских сил по проб­лемам наиболее важных прин­ципов политиче­ской организации, распределения ценно­стей, власти и прав в обще­стве.

КОНСОЦИАТИВНАЯ(СООБЩЕСТВЕННАЯ)ДЕМОКРАТИЯ — особая форма политиче­ской организации обще­ства, основные единицы которого — этниче­­ские, религиозные, культурные и другие сегменты — в процессе организованного взаимодей­ствия в течение длительного времени не оказываются в со­стоянии, могущем быть расцененным как изоляция. По мнению А. Лейпхарта, может быть определена через четыре элемента:

осуще­ствление власти большой коалицией политиче­­ских лидеров всех значительных сегментов многосо­ставного обще­ства;

взаимное вето, или правило «совпадающего большин­ства», выступающее как дополнительная гарантия жизненно важных интересов меньшин­ства;

пропорцио­нально­сть как главный прин­цип политиче­ского представитель­ства, распределения по­стов в государ­ственном аппарате и сред­ств госбюджета;

высокая степень автономии каждого сегмента в управлении своими внутренними делами.

КОНСЕРВАТИЗМ (от лат. conservare — сохранять, охранять) — тип политиче­ской идеологии, определенное идейно-политиче­ское течение. Термин «К.» впервые был употреблен француз­ским писателем-романтиком Ф. Р. Шатобрианом, который в 1818 г. стал издавать журнал «Консерватор». Основоположником классиче­ского К. считается англий­­ский политиче­­ский деятель, философ и публицист Э. Берк. Наряду с ним, большой вклад в разработку консервативной идеологии в XIX в. внесли Ж. де Местр, Л. де Бо­нальд, X. Доносо Кортес и др. Основные прин­ципы консерватизма: 1) ограниченно­сть сферы человече­ского разума и, следовательно, важно­сть универсального морального порядка, санкционированного и поддерживаемого религией; 2) «то, что можно не менять, менять не нежно»; 3) вера в «право давно­сти» и традиции народа; 4) убеждение в том, что суще­ствование строгих границ между классами и сословиями необходимо для социальной стабильно­сти; 5) част­ная соб­ственно­сть — продукт человече­ского разнообразия, без нее свобода невозможна, а обще­ство обречено на гибель; 6) рассмотрение человека как несовершенного и неразумного суще­ства, подверженного греховному поведению; 7) презумпция «в пользу любой установленной системы правления против любого неиспользованного проекта», и др.

КОНФЕДЕРАЦИЯ (от англ. confederation)—форма государ­ственного устрой­ства, представляющая собой союз суверенных государ­ств. В точном смысле конфедерацию нельзя назвать единым государ­ством, так как в ее со­став входят суверенные образования. В рамках К. каждое государ­ство — участ­ник сохраняет свою политиче­скую само­стоятельно­сть, конституцию, правовую и нацио­нальную финансовую системы, соб­ственные вооруженные силы. Для выработки общей политики учреждаются общие органы власти, в которые делегируются представители от каждого государ­ства-участ­ника. Однако решения этих органов носят рекомендательный характер и не обязательны для исполнения каждым членом К.

КОСМОПОЛИТИЗМ(от англ. — cosmopolitanism)—идейно-политиче­ское течение, исходящее из приоритетов прогрессивных мировых ценно­стей над нацио­нальными при строитель­стве государ­ства и обще­ства.

КРИЗИС ПОЛИТИЧЕСКОЙ СИСТЕМЫ —со­стояние, в котором параметры системы принимают пороговые, критиче­­ские значения. В этом со­стоянии степень организованно­сти системы резко снижается и вероятно­сть возвращения к прежнему стабильному со­стоянию невелика. Суще­ствует три варианта решения кризиса системы:

распад или гибель системы, при этом ее элименты захватываются другими системами;

реформа — по­степенная перестройка ядра, генотипа системы, ведущая к появлению каче­ственно новой системы.

революция — резкое, скачкообразное изменение ядра системы, катастрофиче­­ский переход из одного со­стояния в другое.

КУЛЬТУРА ПОЛИТИЧЕСКАЯ — по мнениюГ. Алмонда и С. Верба, «субъективный поток политики, который наделяет значением политиче­­ские решения, упорядочивает институты и придает социальный смысл индивидуальным дей­ствиям». Она обладает следующей структурой:

познавательные ориентации — знание о политиче­ской системе ее ролях и носителях ролей, ее «входах» и «выходах»;

эмоцио­нальные ориентации — чув­ства, испытываемые к политиче­ской системе, ее функционированию и тем, кто ее олицетворяет;

оценочные ориентации — представления и суждения о политиче­­ских объектах, опирающиеся на ценно­ст­ные стандарты и критерии в сочетании с информацией и эмоциям.

Л

ЛЕГАЛЬНО­стЬ(от англ. legality)— законно­сть. Понятие «Л.» означает формально-юридиче­скую законно­сть, объектом которой может быть власть, политиче­­ские институты, политиче­ская деятельно­сть.

ЛЕГИТИМНО­стЬ (от лат. legitimus — согласный с законами, законный, правомерный). Смысл понятия «Л.» переводится на русский язык как правомочно­сть власти, лояльно­сть и поддержка со стороны граждан. История понятия «Л.» восходит к средним векам, когда складывается понимание Л. как согласия с обычаями, традициями и установленными нормами поведения. Преимуще­ственно Л. трактовалась как право должно­ст­ных лиц по­ступать согласно обычаям, но уже около XIV в. начинает употребляться в смысле правомочия выборной власти. Указанный термин ввел в политиче­скую науку и детально его разработал М. Вебер. Немецкий ученый указывал на то, что любая власть нуждается в самооправдании, признании и поддержке. Именно признание власти, вера в ее справедливый характер, согласие со сложившимся распределением ценно­стей и ресурсов со­ставляет, по М. Веберу, основу Л. Основоположник концепции Л. выделял три ее «чистых» типа: традиционный, харизматиче­­ский и рацио­нально-легальный.

ЛЕГИТИМАЦИЯ(ЛЕГИТИМИЗАЦИЯ)(от англ. legitimation) — процесс, в результате которого обеспечивается легитимно­сть власти.

ЛИБЕРАЛИЗМ(от лат. liberalis — свободный) — мировоззрение, акцентирующее ценно­сти свободы экономиче­ской и политиче­ской, сочетающее в себе левые (гуманизм, индивидуализм, этниче­­ский и культурный эгалитаризм) компоненты в области политики и правые (свободный рынок, приватизация, част­ная соб­ственно­сть, капитализм) в области экономики.

М

МИРОВОЙ ПОРЯДОК(от англ. world order) —политологиче­­ский и геополитиче­ской термин для обозначения геополитиче­ской структуры мира. Про­стран­ственное соотношение силовых полей регио­нальных и других лидеров современного мира.

МИР-СИСТЕМА — геополитиче­ская и политологиче­ская категория для обозначения, по мнению автора термина И. Валлерстайна, «общно­сти с единой системой разделения труда и множе­ственно­стью культурных систем». Выделяются две разновидно­сти М.-С. в зависимо­сти от наличия или отсут­ствия общей политиче­ской системы. Мир-империя, если таковая в наличии, и мир-экономика, если она отсут­ствует.

МНОГОПОЛЯРНЫЙ МИР(от англ.multipolar world) — категория ряда обще­ственных наук для обозначения определенной модели возможного распределения доминирующих субъектов в рамках мирового политиче­ского поля. В геополитике предполагается через сосуще­ствование не­скольких Больших Про­стран­ств. Возможен только после преодоления однополярного или двухполярного мира.

МОБИЛИЗАЦИЯ ПОЛИТИЧЕСКАЯ(от лат. mobilis — подвижный, быстрый) — комплекс мероприятий, обеспечивающих готовно­сть партий, партийных коалиций, обще­ственных движений и т.д. к конкретным политиче­­ским акциям.

МОДЕРНИЗАЦИИ ТЕОРИЯ(от англ. modernisation theory)—теория перехода от традиционного обще­ства к современному. При этом под традиционным обще­ством понимаются почти все виды обще­ственных систем за исключением западного обще­ства. Отожде­ствляясь с Западом современно­сть утрачивает свою многовариантно­сть и альтернативно­сть. Незападным народам предлагается копировать «эталон», отказываясь от иных вариантов развития.

МОНАРХИЯ (от греч. monarchia — единовластие) — форма правления, характеризуется тем, что верховная государ­ственная власть сосредоточена в руках главы государ­ства — монарха и передается по наслед­ству. Власть монарха не считается производной от какой-либо другой власти, органа или избирателей.

МОНДИАЛИЗМ (от франц. monde — мир) — идеология, предполагающая слияние всех государ­ств и народов в единое планетарное образование с установлением «мирового правитель­ства», нивелированием расовых, религиозных, этниче­­ских, нацио­нальных и культурных границ.

«МОСКВА ТРЕТИЙ РИМ» —мессиан­ская православная идея, возникшая на рубеже ХV—ХVI вв. в связи с превращением Русской Православной Церкви в автокефальную после взятия Константинополя (который считался вторым Римом), турками в 1453 г. и падения Византий­ской империи. Первый Рим пал из-за отхода от «истинного христиан­ства». То же произошло и с Константинополем, который пошел на Флорентий­скую унию в неоправдавшейся надежде на помощь католиче­ского христиан­ского мира в борьбе с турками. Наиболее полно первоначально сформулировал эту идею игумен псков­ского Елиазарова монастыря Филофей, идея неоднократно эксплуатировалась в последующие века, исполняя мобилизационную функцию в трудные для России времена.

Н

НАТО(от англ. North Atlantic Treaty Organization, NATO)— военно-политиче­­ский союз 16 государ­ств Западной Европы и Северной Америки. В геополитике — военно-стратегиче­­ский инструмент атлантизма. Последние годы приобретает само­стоятельное значение цивилизационного субъекта в ущерб отмирающим институтам международного права, созданным на предше­ствующих этапах политиче­ской истории (таких как ООН).

НАЦИОНАЛИЗМ(от англ. nationalism)—обще­ствоведче­­ский термин для обозначения определенного типа идеологии и политиче­ской практики, а также соответ­ствующих им социально-психологиче­­ских и иных форм этнотерриториальной самоидентификации. Как утверждал Э. Геллнер: «Н. — это, прежде всего, политиче­­ский прин­цип, суть которого со­стоит в том, что политиче­ская и нацио­нальная единицы должны совпадать».

НАЦИЯ-ГОСУДАРСТВО(от англ. nation-state)—политологиче­ская категория для обозначения утвердившейся в ХIХ в. модели государ­ственного устрой­ства. Предусматривает объединение в одно государ­ственное образование народа — группы с общим языком и культурой, экономиче­­ским и социально-психологиче­­ским складом, легитимированное процедурами демократиче­­ских выборов.

О

ОБЩЕСТВО(то англ. society) — одна из основных категорий обще­ствознания. Результат распада общинных образований. В отличие от общины прин­ципиально делимо на атомарных членов. Обозначает совокупно­сть таких элементов, как индивиды, социальные группы, и др., а также взаимосвязей, таких как законы, традиции, нормы и т.д., между ними. Выделяют, например, О. архаиче­­ские, варвар­ские, доаграрные, древние, основанные на кровном род­стве, первобытные, родо-племенные, сельскохозяй­ственные, аграрно-принудительные, традиционные, индустриальные, по­стиндустриальные, О.-народно­сти, ранней, зрелой и сквозной государ­ственно­сти, сензитивные и другие О.

ОБЩИНА(от англ. community) категория обще­ствознания для обозначения есте­ственной формы суще­ствования людей, связанных органиче­­скими узами. Суще­ствуют различные типы О.:
1) О. первобытная; 2) О. крестьян­ская; 3) О. религиозная; 4) О. производительная. В отличие от обще­ства, в котором вместо органиче­­ских связей главен­ствуют нормативы формализованного договора между индивидами и группами, община внутренне организуется на основе традиций и мифов.

ОДНОПОЛЯРНЫЙ МИР(от англ. unipolar world)— политологиче­ская и геополитиче­ская категория для обозначения модели взаимодей­ствия между центрами силы, сложившаяся после поражения СССР в «холодной войне». Един­ственным доминирующим полюсом является атлантизм и США.

ОЛИГАРХИЯ(от англ. oligarchy) — категория политологии для обозначения господ­ства очень малой группы представителей государ­ства или обще­ства.

ОРГАНИЗАЦИЯ ОБЪЕДИНЕННЫХ НАЦИЙ, ООН (United Nations Organization; United Nations — UNO, UN) — универсальная международная организация, главными целями которой являются поддержание и укрепление международного мира и безопасно­сти, развитие сотрудниче­ства между государ­ствами на основе прин­ципов равноправия и самоопределения народов. Организация создана 24 октября 1945 г. по инициативе ведущих стран антигитлеров­ской коалиции (СССР, США, Китая, Англии и Франции). Членами ООН являются 185 государ­ств.

П

ПАРЛАМЕНТ — высший представительный и законодательный орган государ­ства, непосред­ственно выражающий «волю народа» и придающий форму и силу закона важнейшим политиче­­ским решениям, а поэтому играющий значимую роль в легитимации режима. П. России является Федеральное собрание РФ, со­стоящее из двух палат: нижняя палата, формируемая на основе прямых всеобщих выборов — Государ­ственная Дума; верхняя палата — Совет Федерации, в которой каждый субъект федерации имеет двух представителей — один назначается главой исполнительной власти, второй избирается законодательным собранием региона.

ПАРТИЯ ПОЛИТИЧЕСКАЯ — по мнению К. Джанда это «организация, преследующая цель замещения правитель­ственных должно­стей своими признанными представителями». Четыре образующих партию признака: 1) любая партия есть носитель идеологии или особого видения мира и человека (мировоззрения); 2) партия — это организация т.е. до­статочно длительное институализированное объединение людей на разных уровнях политики (от мест­ного до международного); 3) цель партии завоевание и осуще­ствление власти; 4) каждая партия старается обеспечить себе поддержку народа — от голосования за нее до активного член­ства.

ПАРТИЙНАЯ СИСТЕМА —конфигурация политиче­ского про­стран­ства, со­ставленного из независимых элементов (партий) и определяемого их количе­ством, параметрами (численно­сть избирателей, тип структуры и др.) и коалиционными возможно­стями.

ПАТРИОТИЗМ — рассматривается как совокупно­сть положительных ценно­ст­ных и аффективных установок в отношении своей страны, ее народа, не совпадающая с какой-либо конкретной политиче­ской организацией. Во многих ситуациях грань между П. и национализмом трудноуловима. Но главным критерием их различения, по мнению Г. Дилиген­ского, «всегда о­стается наличие или отсут­ствие враждебного, конфронтационного восприятия других наций».

ПЕРИФЕРИЯ (от англ. periphery) — категория геополитики и политологии для обозначения территорий, не имеющих само­стоятельной геополитиче­ской ориентации, удаленных от стратегиче­ской столицы, от лица которой принимаются основные геополитиче­­ские решения и проводится реальная политика. Большин­ство развивающихся стран с преимуще­ственно сырьевым типом экспорта и низкими технологиями производ­ства. Разрыв между странами центра и П. имеет тенденции к по­стоянному ро­сту, что является одной из глобальных проб­лем человече­ства. Так, например, за период прошлого века богатейшая четверть населения планеты имела шестикратный ро­ст среднедушевого ВВП. Беднейшая четверть имела только трехкратный ро­ст среднедушевого ВВП.

ПЛЮРАЛИЗМ ПОЛИТИЧЕ­скиЙ(от лат. pluralis —множе­ственный) — один из прин­ципов обще­ственного устрой­ства, согласно которому политиче­ская жизнь должна включать множе­ство различных взаимозависимых и вместе с тем автономных политиче­­ских групп, партий, организаций, идеи и программы которых находятся в по­стоянном соревновании и конкурентной борьбе.

ПОЛИТИКА(отгреч. politika —государ­ственные или обще­ственные дела, от polis — государ­ство) — ключевая политологиче­ская категория для обозначения отношений по поводу власти. Сфера деятельно­сти, связанная с отношениями большими социальными группами и элитами, а также политиче­­скими лично­стями связанная с проб­лемами завоевания и (или) приобретения, удержания, использования и потери власти.

ПОЛИТИЧЕСКАЯ АНТРОПОЛОГИЯ — наука, изучающая человека как политиче­­ски активное суще­ство путем сравнительного анализа всех обще­ств, не только цивилизованных, но и так называемых первобытных.

ПОЛИТИЧЕСКАЯ ПСИХОЛОГИЯ — научная дисциплина, исследующая политико-психологиче­­ские феномены и факторы, влияющие на политиче­скую деятельно­сть и поведение людей

ПОЛИТИЧЕСКАЯ СИСТЕМА(от англ. political sistem) — политологиче­ская категория для обозначения совокупно­сти политиче­­ских элементов и связей между ними. П.С. может быть определена и как совокупно­сть отношений политиче­ской системы и окружающей среды через механизмы «входов» (внешних импульсов, переработанных П.С.) и «выходов» (обратная связь или реакция системы в форме политиче­­ских дей­ствий). В каче­стве подсистем П.С. Г. Алмонд выделял: 1) специфиче­­ские роли и структуры, например, законодательные и исполнительные органы власти или бюрократию; 2) носителей этих ролей, таких как отдельные монархи, законодатели и администраторы; 3) конкретные публичные мероприятия, решения или исполнение решений.

ПОЛИТИЧЕСКАЯ ФИЛОСОФИЯ — выступает в каче­стве общей политиче­ской теории, вбирающей в себя до­стижения как соб­ственно философ­ской мысли, так и различных эмпириче­­ских политиче­­ских наук.

ПОЛИТИЧЕ­скиЙ ПРОЦЕСС(от англ. political process) — политологиче­ская категория для обозначения динамиче­ской характеристики политиче­ской системы. Интерпретируется Д. Истоном как «передача смыслов, значимых для функционирования политиче­ской системы».

ПОЛИТИЧЕ­скиЙ РЕЖИМ — по мнению Г. О’Доннелл и Ф. Шмиттер «это вся совокупно­сть явных и неявных моделей определяющих формы и каналы до­ступа к важнейшим управленче­­ским позициям, характеристики субъектов имеющих такой до­ступ или лишенных его, а также до­ступные субъектам стратегии борьбы за него».

ПОЛИТИЧЕСКОЕ ПОВЕДЕНИЕ — это различные формы взаимодей­ствия людей с политиче­ской сферой, формы участия в политиче­ской жизни обще­ства.

ПОЛИТОЛОГИЯ —научная дисциплина,изучающая политиче­скую власть и государ­ство. Ее институализация происходила в конце XIX — начале ХХ вв. На сегодняшний день основные со­ставляющие политологии как научной дисциплины и профессии могут быть представлены следующим образом:

профессио­нальное самосознание, выраженное в установке на критиче­­ский анализ ро­ста и развития соответ­ствующей исследовательской сферы;

совокупно­сть классиче­­ских трудов;

специализация персонала в различных научных подразделениях и сферах;

сравнительно легкая дифференциация предметов исследования;

совокупно­сть обобщений или абстракций, часть которых может добавляться, уничтожаться или видоизменяться по­степенно, если это представляется необходимым и своевременным;

концепции, являющиеся специфичными именно для данной сферы;

сравнительно стандартизированные методы анализа;

совокупно­сть данных и сообщений об этих данных.

ПОЛУПЕРИФЕРИЯ — категория геополитики и политологии для обозначения территорий, претендующих на само­стоятельную, геополитиче­скую ориентацию в рамках региона или мира в целом по тем или иным направлениям. Это становится возможным из-за их экономиче­ского веса, хотя они и являются до­статочно удаленными от стратегиче­ской столицы, от лица которой принимаются основные геополитиче­­ские решения и проводится реальная политика.

ПОРЯДОК ПОЛИТИЧЕ­скиЙ —в узком смысле, как защита жизни и соб­ственно­сти, ассоциируется с потребно­стью индивидов в правитель­стве и государ­стве. В широком смысле — поддержание и сохранение обще­ственной стабильно­сти — это понятие необязательно должно ассоциироваться с государ­ственной политикой и может ограничиваться, например, вопросами самоуправления.

ПРАВИТЕЛЬСТВО — орган исполнительной власти государ­ства, осуще­ствляющий всю полноту этой власти на территории государ­ства.

ПРАВО — формализованная нормативная система, регулирующая отношения в обще­стве, дей­ствия и поведение людей, функционирование обще­ственных объединений и государ­ственных органов.

«ПРИВРАТНИКИ» ПОЛИТИЧЕСКОЙ СИСТЕМЫ —категория и политологии для определения посредниче­­ских структур, смягчающих или усиливающих дей­ствие дей­ствующих субъектов или акторов. «П»П.С. (СМИ, информационные агент­ства, лоббист­ские группы, партии и др.) способны смягчить или усилить давление, оказываемое на президента, правитель­ство, политиче­­ские партии и организации, и др.

ПРИНУЖДЕНИЕ (от англ. coercion) — влияние, основанное на использовании различных политиче­­ских, экономиче­­ских, физиче­­ских и других способов и сред­ств давления на объект (от запугивания, угрозы применения силы до насилия). Цель П. — прямое повиновение объекта воле принуждающего субъекта. Монополия на законное применение П. важный признак государ­ства.

ПРО­стРАНСТВО ГЕОПОЛИТИЧЕСКОЕ(от англ. geopolitical space)—представляет собой среду ресурсных, структурных, процессных, т.е. политиче­­ских, экономиче­­ских, и т.д. элементов и коммуникаций, ограниченное рамками относительной однородно­сти и потенциала, необходимого для оказания влияния в глобальном масштабе.

Р

РАВЕНСТВО —обычно воспринимается в трех основных смыслах — как политиче­ское равен­ство (право принимать участие в политиче­ской жизни, идентифицировать себя с определенной политикой), социальное равен­ство, т.е. обладание реальными возможно­стями пользоваться своими правами и, наконец, как равен­ство возможно­стей, которое обычно ассоциируется с системой гарантированных со стороны государ­ства и обще­ства прав.

РАЗДЕЛЕНИЯ ВЛАСТЕЙ ТЕОРИЯ — основы заложены в работах Дж. Локка и Ш.-Л. Монте­скье, в которых доказывалось, что разделение властей между тремя центрами способно предотвратить нарушение справедливо­сти вслед­ствие бе­сконтрольно­сти исполнительных или законодательных органов. В дальнейшем эта теория была развита Дж. Мэдисоном и А. Гамильтоном в «Федералисте», где обосновывались институцио­нальные установления, предлагавшиеся Конституционным конвентом Соединенных Штатов в 1787 г.

РЕВОЛЮЦИЯ(от позднелат. revolutio — поворот, переворот) — глубокое, каче­ственное изменение в развитии или эволюции какого-либо социального образования, явления или процесса. С точки зрения динамики социального процесса — перерыв по­степенно­сти, каче­ственный скачок. Выделяют, например, аграрные, сельскохозяй­ственные, антропные, культурные, индустриальные, научные, город­ские, политиче­­ские, информационные, неолитиче­­ские и другие Р.

РЕСПУБЛИКА(лат. res publica — общее дело граждан, государственные дела) —форма правления, при которой суверенные права на власть принадлежат либо всем дееспособным гражданам («народу»), либо большин­ству их. От имени граждан (народа) управление осуще­ствляется представительными органами, избираемыми либо прямым голосованием граждан, либо на основе особых процедур косвенного народного волеизъявления (доверенные лица, выборщики и др.).

РЕФОРМА — это по­степенное преобразование экономиче­ского, социального, политиче­ского и культурного уклада обще­ства. В ходе Р. перво­степенное значение имеет обеспечение их обще­ственной поддержки, до­стижение согласия относительно содержания, темпов и методов преобразований.

РЕШЕНИЕ ПОЛИТИЧЕСКОЕ — это решение относительно обще­ственного блага, аналогом прямого принятия решений избирателями является референдум.

РОЛЬ ПОЛИТИЧЕСКАЯ — варианты поведения, когда ряд людей придерживается сходных убеждений в отношении того, как следует вести себя в той или иной ситуации, называют ролями. Роль — это «организованная часть ориентаций» актора, которая со­ставляет и определяет его участие в процессе политиче­ского взаимодей­ствия.

С

СВОБОДА — обычно включает в себя два основополагающих смысла — «негативный» и «позитивный». Негативный смысл предполагает С. в той степени, когда никто не вмешивается в дела индивида — ни люди, ни организации. Политиче­ская С. в этом смысле есть про­сто область, в пределах которой человек может дей­ствовать без помех со стороны др. Чем шире С. такого невмешатель­ства, тем больше человек сознает себя свободным. С. в этом смысле касается, прежде всего, сферы част­ной жизни. Напротив, позитивный смысл и концепция С. вытекают из желания индивида быть самому себе господином, дей­ствовать, исходя из своих соб­ственных сознательных целей. В практиче­ском плане понятия «С. для чего» и «С. от чего» не отделены друг от друга совершенно, однако за каждым из них стоит определенная традиция политиче­ской теории и политиче­ской практики.

СЕПАРАТИЗМ(от англ.separatism)—политологиче­ская категория для обозначения дей­ствий организованных групп для отделения от государ­ства его части или получения этой частью статуса автономии. Как правило, имеет этнонацио­нальную, религиозную и экономиче­скую детерминацию.

СИЛА ПОЛИТИЧЕСКАЯ(от англ. political power) — политологиче­ская категория для обозначения одного из способов, с помощью которого один из субъектов социально-политиче­ского взаимодей­ствия может производить физиче­ское или иное (например, информационное) воздей­ствие на другой. Результатом такого воздей­ствия могут явиться, как правило, ответные дей­ствия второго субъекта. Результатом взаимодей­ствия может быть прекращение суще­ствования одного из субъектов или каче­ственное изменение его политиче­ской линии, а также корректировка политиче­­ских линий обеих сторон.

СЛАВЯНОФИЛЬСТВО — идейно-политиче­ское течение русской обще­ственной мысли (А. С. Хомяков, братья И. В. и П. В. Киреев­ские, братья К. С. и И. С. Аксаковы, Ю. Ф. Самарин и др.). Целью славянофилов было обоснование самобытного пути России в мировой истории и доказатель­ство нецелесообразно­сти интеграции в европей­скую и мировую систему. По их мнению, православие как оригинальная религиозная форма, особое коллективистское начало русской жизни, получившее название соборно­сть, общинный характер деревен­ской жизни и артельный — городской ремесленниче­ской, должны всесторонне развиваться, что невозможно при заим­ствовании западных идей и порядков.

СОВЕТ ФЕДЕРАЦИИ —верхняя палата Федерального Собрания РФ, формируемая субъектами РФ — по два члена от каждого субъекта.

СОЦИАЛ-ДАРВИНИЗМ(от англ.social darvinism) — категория для обозначения теоретиче­ского направления в области обще­ственных наук второй половины ХIХ — начала ХХ вв., исследовавшего результаты наследования последующими поколениями культурных накоплений предыдущих. Перенесение на обще­ство биологиче­ской теории есте­ственного отбора и выживания сильнейших.

СОЦИАЛИЗМ— идеология по­стулирующая борьбу за большее социальное равен­ство и один из типов социально-экономиче­ского устрой­ства обще­ства и государ­ства. Характеризуется низкой степенью автаномизации лично­сти и высокой степенью воздей­ствия государ­ства на социальную сферу. Суще­ствует точка зрения, что это направление обще­ственного развития, к которому органиче­­ски тяготеет Евразия. Она представлена в двух основных версиях — догматиче­­ский марксизм и широкий спектр социалистиче­­ских теорий Третьего Пути.

СОЦИАЛИЗАЦИЯ ПОЛИТИЧЕСКАЯ(от англ. socialization) — процесс усвоения лично­стью в ходе взросления политиче­­ских ролей, норм и ценно­стей того обще­ства, к которому она принадлежит.

СОЦИАЛЬНОЕ ГОСУДАРСТВО(от англ. social state) — государ­ство, ответ­ственное за со­стояние социально незащищенных граждан, имеющее соответ­ствующие социальные программы и институты, смягчающие послед­ствия рыночной конкуренции.

СОЦИОЛОГИЯ ПОЛИТИКИ (политиче­ская социология) — изучает социальные механизмы власти и влияния в обще­стве, закономерно­сти воздей­ствия социальных общно­стей на политиче­­ские институты и взаимодей­ствия граждан и их групп с государ­ством по поводу власт­ных основ социального порядка. При этом в политиче­ской социологии уже выделилась такая особая дисциплина, изучающая мировую политику, как социология международных отношений.

СРАВНИТЕЛЬНАЯ ПОЛИТОЛОГИЯ —субдисциплина политиче­ской науки использующая сравнительные методы исследования Специфика предмета С.П. со­стоит в особенно­стях объекта исследования и выборе стратегии исследования, в соответ­ствии с которой проб­лемы или тенденции «выбираются таким образом, чтобы максимизировать дисперсию контролируемых переменных» (А. Лейпхарт).

СТРУКТУРА СИСТЕМЫ(от англ. system structure) — относительно устойчивая фиксация связей между элементами системы.

СУВЕРЕНИТЕТ — это такое со­стояние власти, которое обеспечивает государ­ству возможно­сть свободно, само­стоятельно осуще­ствлять свою внешнюю и внутреннюю политику. С. предполагает независимо­сть государ­ства во внешнеполитиче­ской сфере и верховен­ство, непререкаемо­сть его решений в делах внутренних.

СУД —это институт государ­ства (элемент системы разделения властей), который призван делать реальным господ­ство права, поскольку наряду с распорядительной (исполнительной) властью обязан обеспечивать «неумолимое дей­ствие закона».

Т

ТАЛАССОКРАТИЯ(от греч. thalassa — море, kratos — власть) — категория геополитики — «власть посред­ством моря» или «мор­ское могуще­ство». Характеристика государ­ств и наций с доминированием мореплавания.

ТЕЛЛУРОКРАТИЯ(от англ. tellurocracy, греч. — власть посред­ством земли или сухопутное могуще­ство) — геополитиче­ская категория для обозначения характеристики держав с явной сухопутной геополитиче­ской ориентацией.

ТЕОКРАТИЯ(от греч. theos — бог, cratos — власть) — форма правления, при которой глава духовен­ства, церкви одновременно является и фактиче­­ским правителем государ­ства.

ТЕХНОКРАТИЯ (от греч. techno — ремесло, мастер­ство и kratos — власть) — термин, используемый: 1) для обозначения прослойки техниче­­ских специалистов, входящих в со­став высших упрвленцев; 2) для характеристики политиче­­ских режимов, реализующих на практике прин­ципы технократиче­ского управления; 3) для обозначения идеологии, отводящей ведущие роли в жизни обще­ства технике, как основе промышленного ро­ста и техниче­­ским специалистам.

ТИРАНИЯ(от англ. tyranny) — категория политологии для обозначения: 1) формы монархии, при которой монарх правит исключительно в соб­ственных интересах, не учитывая интересы других элит и групп; 2) злоупотребление правом принуждения в условиях отсут­ствия верховен­ства закона и других форм защиты от диктатуры.Т. бывает двух видов — Т. большин­ства и Т. меньшин­ства.

ТЕРРОРИЗМ(от лат. terror — страх, ужас;от англ. terrorism) — политологиче­ская категория для обозначения деятельно­сти политиче­­ски ангажированных экстремист­ских групп по подготовке и исполнению актов прямого насилия над своими политиче­­скими противниками. Т. подразделяется на внутренний и международный; политиче­­ский, социальный, нацио­нальный, территориально-сепаратист­ский, и др.

ТЕРРОРИЗМ ГОСУДАРСТВЕННЫЙ(от англ. state terrorism) — политологиче­ская и правовая категория для обозначения деятельно­сти отдельных государ­ств и их правитель­ств, которые непосред­ственно или опосредованно организуют и направляют исполнителей актов прямого насилия в другие государ­ства.

ТЕРРОРИЗМ МЕЖДУНАРОДНЫЙ(от англ. international terrorism) — политологиче­ская и правовая категория для обозначения деятельно­сти экстремистов против представителей ино­странных государ­ств и международных организаций, граждан ино­странных государ­ств, а также на территориях стран, не являющихся.

ТОТАЛИТАРИЗМ(от англ. totalitarism) — политологиче­ская категория для обозначения политиче­ского режима, диктатор­ской формы централизованного политиче­ского управления, предусматривающей всеобъемлющий контроль за всеми основными аспектами деятельно­сти как индивида, так групп и институтов со стороны государ­ства.

ТРАНЗИТА ДЕМОКРАТИЧЕСКОГО ТЕОРИИ —теории перехода от авторитаризма к демократии. В настоящее время можно выделить два наиболее значимых направления в исследовании переходных периодов: 1) элитистское; 2) институцио­нальное. Третье направление представляет собой анализ промежуточных или альтернативных форм по­стпереходных режимов.

ТРЕТИЙ МИР(от англ. third world)— категория обще­ствоведения для обозначения названия группы слаборазвитых стран, принадлежащих преимуще­ственно регионам геополитиче­ского Юга. Сложился к концу пятидесятых годов ХХ в. Категория никогда не отличалась особой точно­стью, однако была актуальна для периода «холодной войны». Когда же социалистиче­­ский «второй мир» в Центральной и Во­сточной Европе перестал суще­ствовать, то Т.М. автоматиче­­ски стал «вторым». Однако в общепринятой терминологии этот факт не зафиксирован.

У

УНИТАРНОЕ ГОСУДАРСТВО(от лат. unus — один, един­ственный) — это единое государ­ство, которое подразделяется на административно-территориальные единицы, не обладающие политиче­ской само­стоятельно­стью.

УНИПОЛЯРНЫЙ(ОДНОПОЛЮСНЫЙ, ОДНОПОЛЯРНЫЙ)МИР(от англ. unipolar world) —многозначный обще­ствоведче­­ский термин для обозначения: 1) мира, находящегося под управлением единого мирового правитель­ства; 2) мира, находящегося под господ­ством США как един­ственного лидера геоэкономики. 3) мира, представляющего собой «глобальное униполе» (термин А. Страуса), имеющего три макрорегио­нальных центра — США, Европей­­ский Союз, Япония.

УПРАВЛЕНИЕ ПОЛИТИЧЕСКОЕ (от англ. government) — функция политиче­ской власти: 1) по общему поддержанию и развитию структуры и способов функционирования политиче­ской системы, ее отдельных подсистем и элементов; 2) по формированию целей деятельно­сти элементов политиче­ской системы, разработке программ до­стижения этих целей и контролю за их до­стижением.

УСТОЙЧИВОЕ РАЗВИТИЕ — геополитиче­ская и политологиче­ская категория для обозначения долговременных тенденций развития стран и регионов путем поддержания тенденций положительного ро­ста эффективно­сти производ­ственных возможно­стей нацио­нальной и регио­нальной экономики, прогресса в области технологий, диверсификации (расширение номенклатуры продукции, произведенной относительными монополистами) экономики, способно­сти приспосабливаться к внешним неблагоприятным воздей­ствиям конъюнктуры к благоприятному для населения направлению обще­ственного развития.

УЧАСТИЕ ПОЛИТИЧЕСКОЕ — вовлеченно­сть членов политиче­ской общно­сти в суще­ствующие внутри нее политиче­­ские отношения и структуру власти; механизм при помощи которого граждане передают информацию о своих интересах, предпочтениях и потребно­стях и оказывают давление на тех, кому данная информация адресована для рассмотрения и принятия соответ­ствующего решения (С. Верба).

Ф

ФЕДЕРАЛИЗМ(от англ. federalism) — многозначная категория политологии, означающая форму институцио­нального соглашения по типу суверенного государ­ства, когда его регио­нальные субъекты, согласно законодательно утвержденным процедурам, уча­ствуют в процессе принятия решений центральным органом. Она может быть представлена как: 1) форма государ­ственного устрой­ства; 2) форма внутригосудар­ственного устрой­ства; 3) форма надгосудар­ственного устрой­ства; 4) тип политиче­ской идеологии; 5) политиче­ская практика по поиску компромиссов между федеральным центром, субъектами федерации и субъектами мест­ного самоуправления; 6) определенный социально-культурный феномен, связанный с определенным типом политиче­ской культуры; 7) форма организации неправитель­ственных организаций на государ­ственном и надгосудар­ственном уровне.

ФЕДЕРАЛЬНОЕ СОБРАНИЕ РФ —высший законодательный и представительный орган Россий­ской Федерации, со­стоящий из двух палат: Государ­ственный Думы — палаты общенацио­нального представитель­ства и Совета Федерации — палаты представитель­ства интересов регионов.

ФЕДЕРАТИВНОЕ ГОСУДАРСТВО (от лат. foedus — союз, объединение) — это союзное государ­ство, со­стоящее из не­скольких государ­ственных образований, каждое из которых обладает соб­ственной компетенцией и имеет свою систему законодательных, исполнительных и судебных органов.

ФАШИЗМ (от англ. fascism) — политиче­ская идеология, преобладавшая в партиях и движениях, возникших в Европе между двумя мировыми войнами, со­ставившая идейную основу политики крайне националистиче­­ских правитель­ств в Италии в 1922—1943 гг. и Германии в 1933—1945 гг. и продолженную партиями во многих странах, начиная с 1940‑х гг.

ФЕМИНИЗМ(от англ. feminism) — 1) цело­ст­ная теория, связанная с характером глобального угнетения женщин и их подчинения мужчинам; 2)социополитиче­ская теория и практика, стремящаяся к освобождению всех женщин от мужского превосход­ства и эксплуатации; 3)социальное движение, заключающее в себе стратегиче­скую конфронтацию, с гендерно-классовой системой.

ФУНДАМЕНТАЛИЗМ(от лат. fundamentum — основание)— совокупно­сть современных религиозно-политиче­­ских доктрин, со­стоящих в ориентации на искус­ственный возврат обще­ств к традиционным религиозным системам ценно­стей, предше­ствующим Новому времени. Требование использования традиционных ценно­стей в обще­ствах, проходящих процесс модернизации. Сегодня особенно характерен для стран ислама.

ФУНКЦИЯ(от лат. functio — исполнение, осуще­ствление) —многозначный общенаучный термин: 1) деятельно­сть, обязанно­сть, работа (например, Ф. проверки прибора); 2) внешнее проявление свой­ств какого-либо объекта в определенной системе отношений (например, Ф. золота); 3) в обще­ствоведче­­ских дисциплинах — роль или совокупно­сть социальных/политиче­­ских ролей, которые выполняет тот или иной институт. По А. Радклифф-Брауну «Ф.» — это «вклад деятельно­сти части в деятельно­сть целого, частью которого она является… вклад, который она вносит в совокупную социальную жизнь, в функционирование всей совокупной социальной системы».

Х

ХАРИЗМА —политологиче­ская и социологиче­ская категория для обозначения совокупно­сти особых лично­ст­ных каче­ств и способно­стей индивида, позволяющих ему оказывать суще­ственное влияние на большие массы людей, превращая их в своих сторонников.

ХАРТЛЕНД (от англ. heart land — сердцевинная земля) — категория геополитики. Термин «Х.» Макиндера, введен для обозначения основной части Евразии, ее «основных континентальных масс». Отожде­ствляется с территорией России и прилегающих к ней земель.

Ц

ЦЕННО­стИ ПОЛИТИЧЕ­скиЕ — субъективные предпочтения людей, их представления о желательных или нежелательных событиях и явлениях, выражающих их политиче­скую значимо­сть.

ЦЕНТР(от лат. centrum — середина круга) —геополитиче­ская, регионоведче­ская и политологиче­ская категория для обозначения группы высокоразвитых стран современного мира, играющих ключевую роль в реализации тенденций глобализации в современном мире.

Э

ЭКОПОЛИТОЛОГИЯ — пограничная научная дисциплина на стыке экологии и политологии.

ЭЛЕКТОРАТ (от лат. elector — выборщик, избиратель) — это контингент избирателей, голосующий за какую-либо партию/кандидата на выборах.

ЭЛИТЫ ПОЛИТИЧЕ­скиЕ —многозначноепонятие политологии и социологии. Э.П. именуются: 1) люди, получившие наивысший индекс в области политиче­ской деятельно­сти (В. Парето); 2) наиболее активные в политиче­ском отношении люди, ориентированные на власть, организованное меньшин­ство обще­ства (Г. Моска); 3) люди, обладающие позициями власти (Этциони); 4) люди, обладающие формальной властью в организациях и институтах, определяющих социальную жизнь (Т. Дай) и др.

ЭТНОПОЛИТОЛОГИЯ — пограничная научная дисциплина на стыке этнологии, этносоцилогиии, социальной антропологии и политологии, изучающее влияние политики государ­ства на этниче­­ские процессы.

ЭКСПАНСИЯ(от англ.expansion) — категория политологии и других обще­ственных наук — агрессивное поведение государ­ства или его института в той или иной жизненной сфере с целью захвата ресурсов противника. Например, военная, информационная, этнорелигиозная, политиче­ская, экономиче­ская, и др.

ЭТАТИЗМ(от франц. etat — государ­ство) — превознесение государ­ства как высшей ценно­сти, стремление по­ставить под его контроль все сферы обще­ственной жизни.

Именной словарь-справочник

А

АДОРНО Теодор (1903—1969) — немецкий философ и социо­лог, представитель Франкфуртской школы в философии, изучал проб­лемы политиче­ской психологии и политиче­ского лидер­ства, наиболее извест­ное произведение — «Исследование авторитарной лично­сти» (1950).

АЛМОНД Габриэль — современный американ­ский политолог, специалист в области теории политики и сравнительной политологии, наиболее извест­ные произведения — «Сравнительная политология: концепция развития» (1966), «Сравнительная политология сегодня» (1988). Совмест­ная работа Г. Алмонда и С. Вербы «Граждан­ская культура» (1963) является одним из первых классиче­­ских комплексных исследований проб­лем политиче­ской культуры.

АРЕНДТ Ханна (1906—1975) — немецкий политиче­­ский философ. Одна из основоположников концепции тоталитаризма, наиболее извест­ная работа — «Истоки тоталитаризма» (1951).

АРОН Раймон (1905—1983) — француз­ский социальный философ, социолог и политолог. Исследовал проб­лемы индустриального обще­ства, демократии и тоталитаризма. Внес большой вклад в разработку современной теории международных отношений. Наиболее извест­ные работы — «Развитие индустриального обще­ства и социальная стратификация» (1956), «Демократия и тоталитаризм» (1965), «Мир и война между нациями» (1968).

Б

БЖЕЗИН­скиЙ Збигнев — извест­ный современный американ­ский политолог польского происхождения. В годы «холодной войны» был специалистом в области «советологии». В 1990‑е гг. опубликовал ряд геополитиче­­ских работ антироссий­ской направленно­сти. Наиболее важные произведения — «Тоталитарная диктатура и автократия» (в соавтор­стве с К. Фридрихом) (1956), «Большой провал. Рождение и смерть коммунизма в XX столетии» (1990), «Великая шахматная доска. Господ­ство Америки и его гео­стратегиче­­ские императивы» (1997).

БУРДЬЕ Пьер (1930—2002) — извест­ный француз­ский социо­лог-теоретик и политолог. С 1964 г. бессменно занимал должно­сть руководителя исследований Школы высших исследований по обще­ственным наукам в Париже, много преподавал. Автор многочисленных книг и статей, среди которых: «Вопросы социологии» (1980), «О телевидении» (1996), «Противодей­ствие. В поддержку сопротивления против неолиберального вторжения» (1998), «Противодей­ствие-2. В поддержку европей­ского социального движения» (2001) и др.

В

ВАЛЛЕРСТАЙН Иммануил — современный американ­ский социолог и политолог неомарксистского направления. Широкую извест­но­сть получил благодаря своей концепции «мир-системы». Наиболее важные работы — «Современная мир-система» Т. I (1974); Т. II (1988); Т. III (1989); «Капиталистиче­ская мир-экономика» (1979).

ВЕБЕР Макс (1864—1920) — выдающий немецкий философ, социолог и политолог, оказавший влияние на формирование фундаментальных основ теории и методологии социальных наук, в том числе политологии, ХХ в. Создатель теорий социального дей­ствия и легитимного господ­ства. Основные работы — «Протестантская этика и дух капитализма» (1905), «Политика как призвание и профессия» (1919), «Хозяй­ство и обще­ство» (1924) и др.

Г

ГЕЛЛНЕР Эрнест (1925—1995) — британ­ский философ, антрополог и политолог; основатель и директор Центра по исследованию национализма при Центрально-европей­ском университете в Праге. Внес огромный вклад в исследование национализма. Автор многочисленных работ: «Нации и национализм» (1983), «Культура, идентично­сть, политика» (1987), «Условия свободы» (1994), «Антропология и политика. Революция в священной роще» (1995).

Д

ДАЛЬ Роберт Алан — современный американ­ский политолог. Специалист в области теории демократии и сравнительной политологии. Основные работы — «Введение в теорию демократии» (1956), «Политиче­ская оппозиция в западных демократиях» (1966), «Полиархия. Участие и оппозиция» (1971), «Дилеммы плюралистиче­ской демократии» (1982), «Демократия, свобода и равен­ство» (1986).

ДАРЕНДОРФ Ральф — современный немецкий социолог и политолог. Широкую извест­но­сть получили его исследования в области конфликтологии. Основные работы — «Классы и классовый конфликт в индустриальном обще­стве» (1959), «Конфликт и свобода» (1972).

ДЮВЕРЖЕ Морис — современный француз­ский политолог и политиче­­ский социолог. Извест­ный специалист в области изучения партий и партийных систем. Наиболее важные работы — «Политиче­­ские партии» (1951), «Социология политики: элементы политиче­ской науки» (1973).

И

ИСТОН Дэвид — современный американ­ский политолог. Специалист в области теории политики, известен своими исследованиями политиче­­ских систем и проб­лем легитимно­сти власти. Основные работы — «Политиче­ская система» (1953), «Концептуальная структура для политиче­ского анализа» (1965), «Системный анализ политиче­ской жизни» (1965).

К

КАПЛАН Мортон — американ­ский политолог, извест­ный своими исследованиями системы международных отношений. Основная работа — «Система и процесс в международной политике» (1957).

КЕОХЕЙН Роберт — современный американ­ский политолог, один из ведущих представителей неолиберального направления в теории международных отношений. Наиболее извест­ные работы — «Транснацио­нальные отношения и мировая политика» (в соавтор­стве с Дж. Наем) (1971), «После гегемонии: сотрудниче­ство и конфликт в мировой политиче­ской экономии» (1984), «Международные институты и государ­ственная власть» (1989).

КОВАЛЕВ­скиЙ Максим Максимович (1851—1916) — рус­ский правовед, социолог, политиче­­ский деятель, стоявший у истоков социологиче­ского образования в России. Автор ряда работ сыгравших заметную роль в становлении в России основ политиче­ской науки. Издатель журнала «Вест­ник Европы» (1909—1916). Книги: «Историко-сравнительный метод в юриспруденции и приемы изучения истории права» (1880) и др.

Л

ЛАССУЭЛЛ Гарольд (1902—1979) — американ­ский политолог, видный представитель Чикагской школы. Один из родоначальников политиче­ской психологии. Наиболее извест­ные работы — «Психопатология и политика» (1930), «Анализ политиче­ского поведения» (1947), «Власть и лично­сть» (1948), «Будущее политиче­ской науки» (1963).

ЛЕЙПХАРТ Аренд — современный американ­ский политолог. Специалист в области сравнительной политологии. Наиболее извест­ные работы — «Демократия в многосо­ставных обще­ствах» (1977), «Демократия: типы мажоритарного и консенсусного правления в двадцати одной стране» (1984).

ЛИПСЕТ М. Сеймур — извест­ный американ­ский политолог. Специалист в области исследования политиче­­ских партий и движений, политиче­­ских идеологий, проб­лем политиче­ской социализации. Наиболее важные работы — «Политиче­­ский человек» (1950), «Первая новая нация».

М

МАННГЕЙМ Карл (1893—1947) — немецкий социолог и философ. Известен своими исследованиями политиче­ской идеологии. Наиболее важная работа в этой области — «Идеология и утопия» (1929).

МЕРРИАМ Чарльз Эдвард (1874—1953) — американ­ский политолог, один из основоположников современной политологии, представитель Чикагской школы социологиче­­ских и политиче­­ских исследований. Наиболее извест­ные работы — «Американ­ская партийная система» (1922), «Четыре американ­ских партийных лидера» (1926), «Политиче­ская власть: ее структура и сфера дей­ствия» (1934), «Что такое демократия?» (1941).

МИХЕЛЬС Роберт (1876—1936) — немецкий социолог и политолог, один из создателей классиче­ской теории политиче­ской элиты и теории политиче­­ских партий. Автор концепции «железного закона олигархии». Наиболее извест­ная работа — «Политиче­­ские партии: социологиче­ское исследование олигархиче­­ских тенденций в современной демократии» (1911).

МОРГЕНТАУ Ганс (1904—1982) — классик американ­ской политологии. Основоположник школы «политиче­ского реализма» в теории международных отношений. Его капитальный труд «Политика между нациями. Борьба за власть и мир», вышедший впервые в 1948 г., выдержал десятки изданий в США и других странах.

МОСКА Гаэтано (1853—1941) — итальян­ский социолог и политолог. Один из создателей классиче­ской теории политиче­ской элиты. Наиболее важная работа в области политологии — «Основы политиче­ской науки» (1895).

МЭХЭН Альфред (1840—1914) — основоположник американ­ской школы геополитики. Наиболее извест­ные работы — «Влияние мор­ской силы на историю. 1660—1783» (1890), «Влияние мор­ской силы на Французскую революцию и Империю» (1895).

Н

НАЙ Джозеф — современный американ­ский политолог, один из ведущих представителей неолиберального направления в теории международных отношений. Наиболее извест­ная работа — «Транснацио­нальные отношения и мировая политика» (в соавтор­стве с Р. Кеохейном) (1971).

О

О­стРОГОР­скиЙ Моисей Яковлевич (1854—1919) — рус­ский историк, юрист и обще­ственный деятель. Один из основоположников политиче­ской социологии. Изучал деятельно­сть политиче­­ских партий в странах Запада. Основные работы — «Демократия и организация политиче­­ских партий» (1902), «Демократия и партийная система в США» (1910).

П

ПАРЕТО Вильфредо (1848—1923) — итальян­ский экономист и социолог, один из основоположников классиче­ской теории политиче­ской элиты. Основное произведение — «Трактат по общей социологии» (1916).

ПАРСОНС Таллкот (1902—1979) — выдающийся американ­ский социолог, основатель школы структурного функционализма, оказал суще­ственное влияние на создание теории политиче­­ских систем. Автор многочисленных работ: «Структура социального дей­ствия» (1937), «Социальная система» (1951), «Политика и социальная структура» (1969), «Система современных обще­ств» (1971) и др.

ПШЕВОР­ски Адам — современный американ­ский политолог польского происхождения. Область научных исследований — проб­лемы перехода от авторитаризма и тоталитаризма к демократии. Основные работы — «Капитализм и социал-демократия» (1985), «Демократия и рынок. Политиче­­ские и экономиче­­ские реформы в Во­сточной Европе и Латин­ской Америке» (1991).

Р

РАТЦЕЛЬ Фридрих (1844—1904) — немецкий географ, один из основоположников геополитики. Наиболее извест­ное произведение — «Политиче­ская география» (1897).

РОЗЕНАУ Джозеф — современный американ­ский политолог. Извест­ный специалист в области теории международных отношений. Основные работы — «Научное изучение внешней политики» (1971), «Мировая политика в движении. Теория изменений и преем­ственно­сти» (1990).

РОККАН Стейн (1921—1979) — извест­ный норвеж­ский политолог-компаративист, видный представитель западной политиче­ской науки; один из основателей и первый председатель «Европей­ского консорциума политиче­­ских исследований». Основные работы: «Граждане, выборы, партии: подходы к изучению сравнительного развития» (1970), «Экономика, территория, идентично­сть: политика западноевропей­­ских периферий» (1983, в соавторстве с Д. Урвин) и др. Кроме того, Роккан выступил редактором ряда книг, ставших «событием» в политиче­ской науке: «Партийные системы и размежевание избирателей» (1967, совмест­но с С. М. Липсетом), «Кливажи, партии и массовая политика» (1970, совмест­но с Э. Аллардом) и др.

С

СОРОКИН Питирим Александрович (1889—1968) — один из выдающихся социологов XX в. Научную деятельно­сть начинал в России. В 1922 г. был выслан за границу и большую часть жизни провел в США. Основные работы — «Социология революции» (1925), «Социальная и культурная динамика» (1962).

Т

ТОКВИЛЬ Алексис де (1805—1859) — француз­ский политиче­­ский мыслитель, историк, социолог и государ­ственный деятель; один из теоретиков демократии. Автор ряда работ, значимых для становления политиче­ской науки: «О демократии в Америке» (1835—1845), «Старый порядок и революция» (1856).

У

УОЛТЦ Кеннет (р. 1924) — современный американ­ский политолог, один из родоначальников неореалистиче­ского направления в теории международных отношений. Наиболее извест­ная работа — «Теория международной политики» (1979).

Ф

ФУКУЯМА Френсис — современный американ­ский политолог япон­ского происхождения. Автор концепции «конца истории». Основные работы — «Конец истории и последний человек» (1992), «Доверие. Социальные добродетели и созидание благосо­стояния» (1995), «Великое крушение» (1998).

Х

ХАБЕРМАС Юрген — немецкий политиче­­ский философ, социолог-теоретик, представитель «второго поколения» Франкфуртской школы социальной философии. Автор множе­ства книг и статей, среди которых: «Структурная трансформация публичной сферы» (1962), «Теория коммуникативного дей­ствия» (1982), «Вовлечение другого. Очерки политиче­ской теории» (1996) и др.

ХАНТИНГТОН Самюэль (1927—2008) — один из наиболее извест­ных современных американ­ских политологов. Специалист в области сравнительной политологии и международных отношений. В 1990‑х гг. большое внимание привлекли его концепции «столкновения цивилизаций» и «третьей волны» глобальной демократизации. Основные работы — «Политиче­­ский порядок в изменяющихся обще­ствах» (1968), «Третья волна: демократизация в конце XX столетия» (1991), «Столкновение цивилизаций и преобразование мирового порядка» (1996), «Кто мы?: Вызовы американ­ской нацио­нальной идентично­сти» (2004).

ХАУСХОФЕР Карл (1869—1946) — немецкий геополитик. Основные работы — «Геополитика Тихого океана» (1924), «Военная политика» (1932), «Военная геополитика» (1941).

Ч

ЧИЧЕРИН Борис Николаевич (1828—1904) — политиче­­ский философ, правовед, историк, активный участ­ник земского движения, один из идеологов русского либерального консерватизма. В 1861—1868 гг. — профессор Москов­ского университета. Автор множе­ства научных трудов, среди которых: «О народном представитель­стве» (1866), «История политиче­­ских учений» (в 5 частях, 1869—1902), «Курс государ­ственной науки» (в 3 частях, 1894—1898), «Философия права» (1900), «Вопросы политики» (1903) и др.

Ш

ШМИТТ Карл (1888—1985) — немецкий политиче­­ский мыслитель и теоретик права, автор более 30 книг, среди которых наиболее извест­ны: «Диктатура» (1921), «Понятие политиче­ского» (1928), «Легально­сть и легитимно­сть» (1932), «Политиче­ская теология» (1922) и др.

ШУМПЕТЕР Йозеф (1883—1950) — австрий­­ский и американ­ский экономист, социолог и политолог, создавший теории деловых циклов, эволюции капитализма и оказавший значительное влияние на развитие политиче­ской науки. Известен своим вкладом в разработку проб­лем демократии. Основная политологиче­ская работа — «Капитализм, социализм и демократия» (1942).

Э

ЭЙЗЕНШТАДТ Шмуэль (р. 1923) — социолог, политолог, специалист в области сравнительных исследований цивилизаций и общетеоретиче­­ских проб­лем социального развития, революции и модернизации. Автор многих работ, среди которых наиболее важными для политологии являются: «Импер­ские политиче­­ские системы» (1963), «Сравнительное исследование институтов» (1965), «Традиция, изменение и современно­сть» (1973), «Революция и преобразование обще­ств. Сравнительное изучение цивилизаций» (1978).

 

Проблемы истории и теории политической науки

 

Глава 1

 

Политология как наука и учебная дисциплина

Глава 2

 

Идейные истоки политической науки

 

Глава 3

 

Русская политическая мысль XIX — начала ХХ вв.

 

Общество и политическая власть

Глава 4

 

Политическая власть

Глава 5

 

Социальные детерминанты политики

 

Глава 6

 

Политические элиты и лидерство

 

Политическая система и политический режим

 

Глава 7

 

Теория политических систем

 

Глава 8

 

Политические режимы

 

Институциональное измерение политики

 

Глава 9

 

Государство как политический институт

 

Глава 10

 

Политические партии и партийные системы

 

Глава 11

 

Группы интересов и СМИ как акторы политики

Глава 12

 

Избирательные системы

Личность и политика

Глава 13

 

Политическая культура и политическое участие

Глава 14

 

Политические идеологии

Политические процессы

Глава 15

 

Политическое развитие и модернизация

Глава 16

 

Политическая коммуникация, политические технологии и менеджмент

Глава 17

 

Политические конфликты

Мировая политика и международные отношения

Глава 18

 

Проблемы мировой политики и международных отношений в современной политологии

Глава 19

 

Структура и система международных отношений

 

Глава 20

 

Политическая глобалистика

 

Покупайте наши книги:

Оптом в офисе книготорга «Юрайт»:

140004, Московская обл., г. Люберцы, 1-й Панковский проезд, д. 1,
тел. (495) 744-00-12, e-mail: sales@urait.ru, www.urait.ru

В розницу в интернет-магазине: www.urait-book.ru,
e-mail: order@urait-book.ru, тел.: (495) 742-72-12

Для закупок у Единого поставщика в соответствии с Федеральным законом
от 21.07.2005 № 94-ФЗ обращайтесь по тел. (495) 744-00-12,
e-mail: sales@urait.ru, vuz@urait.ru

Учебное издание

Политология

Учебник для бакалавров

Под редакцией В. А. Ачкасова и В. А. Гуторова

Редактор Г. А. Барков

Корректор И. А. Семенова

Художественное оформление А. И. Гиренко

Компьютерная верстка Ю. А. Варламова

Формат 60´90 1/16.
Гарнитура «CharterITC». Печать офсетная.
Усл. печ. л. 50,25. Тираж 1000 экз. Заказ №

ООО «ИД Юрайт»

140004, Московская обл., г. Люберцы, 1-й Панковский проезд, д. 1.

Тел.: (495) 744-00-12. E-mail: izdat@urait.ru, www.urait.ru


[1]Parsons T. The Distribution of Power in American Soсiety // World Politics. 1957. № 10.

 

[2] Легитимно­сть // Полис. 1993. № 5. С. 140.

 

[3] Ев. от Мат. XXII, 21.

 

[4]Ашин Г. К. Элитология. М., 2005. С. 417—418.

 

[5]Крыштанов­ская О. Анатомия россий­ской элиты. М., 2005. С. 269.

 

[6]Калхун К. Национализм. М., 2006.

 

[7]Суни Р. Империя как она есть: импер­ский период в истории России, «нацио­нальная» идентично­сть и теории империи // Национализм в мировой истории / под ред. В. А. Тишкова, В. А. Шнирельмана. М., 2007, С. 59.

 

[8]Гаман-Голутвина О. После империи: особенно­сти формирования по­ст­совет­ского политиче­ского класса // НГ. Сценарии. 2007. № 3 (74). 27 марта. С. 13.

 

[9] Gazeta Wyborcza. 08.10.1991.

 

[10] Аргументы и факты. 1995. № 46.

 

[11]Ватанабэ К., Лайн Р., Тэлбот С. Взаимодей­ствие с Россией. Следующая фаза. Доклад для Трехсторонней комиссии. М., 2007. С. 213.

 

[12]Ватанабэ К., Лайн Р., Тэлбот С. Взаимодей­ствие с Россией. Следующая фаза. Доклад для Трехсторонней комиссии. М., 2007. С. 210.

 

– Конец работы –

Используемые теги: Рекомендовано, Отделением, философии, политологии0.067

Если Вам нужно дополнительный материал на эту тему, или Вы не нашли то, что искали, рекомендуем воспользоваться поиском по нашей базе работ: Рекомендовано Отделением по философии, политологии

Что будем делать с полученным материалом:

Если этот материал оказался полезным для Вас, Вы можете сохранить его на свою страничку в социальных сетях:

Еще рефераты, курсовые, дипломные работы на эту тему:

КОНСПЕКТ ЛЕКЦИЙ ПО ОСНОВАМ ФИЛОСОФИИ ИСТОРИЧЕСКИЙ КУРС ФИЛОСОФИИ Лекция 1. Предмет философии. Место и роль философии в обществе. Античная философия
ОГЛАВЛЕНИЕ... РАЗДЕЛ ИСТОРИЧЕСКИЙ КУРС ФИЛОСОФИИ Лекция Предмет философии Место и роль...

Возникновение философии. Предмет философии и ее роль в жизни общества. Основные разделы философии
Возникновение философии это длительный процесс поэтому определить истоки этой науки достаточно трудно Ведь все известные древние ученые или... Разделы философии... Онтология от греч oacute n род падеж oacute ntos сущее и логия раздел философии в котором рассматриваются...

Философия. Предмет философии. Проблемы философии. Структура философии
Самой древней философской школой является Милетская VII V вв до н э Ее родоначальники... Фалес астроном политический деятель он произвел переворот в... Анаксимен первоначалом всего предложил воздух видя в нем бесконечность и легкость изменяемости вещей...

Проблема определения философии в истории философии. Предмет философии. Структура философского знания
Философская мысль человечества зарождалась в эпоху когда на смену родовым отношениям приходили первые классовые общества и государства Отдельные... Периодизация и специфика античной философии... Лосев предлагает следующие этапы античной философии...

Специфика и функции философии. Структура философии. Основной вопрос философии.
Лекции Тема Специфика проблемы и генезис философии часа Специфика и функции... Литература... Основная...

ПРЕДМЕТ ФИЛОСОФИИ. МЕСТО ФИЛОСОФИИ В СИСТЕМЕ КУЛЬТУРЫ Становление и развитие предмета философии
Изучение новой дисциплины Философия является основанием гуманитарной... В предлагаемом издании по курсу Философии помимо учебного материала по философии рекомендуемого для самостоятельной...

Политология как наука и учебная дисциплина. Обьект и предмет политологии. Предмет политологии. Методы политологии
Обьект и предмет политологии Предмет политологии Социально философские и идейно теоретические основания политики теория политики политическое... Методы политологии Социологический метод выясняет как политика зависит... Политика как общественное явление Политика особая сфера человеческой деятельности цель которой направлять...

Объект и предмет Структура политологии и ее место в системе научного знания Методы политологии Функции политологии
Ильин Дмитрий Владимирович кабинет А... чебник разного цвета... введение в политологию Соловьев и Пугачев...

Предпосылки и условия возникновения древнегреческой философии. Милетские философы. Гераклит Эфесский
Философия разрушает традиционную картину мира и создает новое представление о мире как упорядоченном, разумно устроенном космосе, где все… В рассматриваемый исторический период основу древнегреческой культуры,… Как известно, это был период, когда древнегреческая цивилизация обрела господство в обширном регионе, охватывающем…

Предпосылки философии. Особенности античной философии.
На сайте allrefs.net читайте: Предпосылки философии. Особенности античной философии....

0.032
Хотите получать на электронную почту самые свежие новости?
Education Insider Sample
Подпишитесь на Нашу рассылку
Наша политика приватности обеспечивает 100% безопасность и анонимность Ваших E-Mail
Реклама
Соответствующий теме материал
  • Похожее
  • По категориям
  • По работам