Альтернативы государству

В данной главе уже говорилось о существовании двух линий эволю­ции — иерархических и неиерархических обществ. В число не­иерархических обществ были включены демократические общины гор­цев, к которым относятся и многие античные полисы. В этой связи пра­вомерно сказать, что полисный путь — это альтернатива не только вождеству, но и государству. Во всяком случае, некоторые авторы не без оснований ставят резонный вопрос: а является ли полис государ­ством?

Израильский антрополог Моше Берент считает, что классический полис не может считаться государством. Полис был «безгосударствен­ным обществом», в доказательство чего Берент приводит большое чис­ло разнообразных аргументов (Berent 2000; 2000а). В полисе не сущест­вовало готового государственного аппарата, а контроль над управлени­ем обществом осуществлялся всеми его гражданами.

Управление в Афинах можно рассматривать двояко — с точки зрения институтов и должностных лиц, с одной стороны, и с точки зрения людей, формулирующих политику, — с другой. В то время как политические учреждения комплектовались дилетантами, что указывает на отсутствие разделения труда, можно говорить о неко­торого рода разделении труда, принимая во внимание «профессио­нальных политиков» в Афинах — демагогов и тех, кто выступал в народном собрании. И все же в том смысле, в котором эти люди могли бы называться правительством, это было, несомненно, него­сударственное правительство. Афинский лидер не занимал никаких формальных постов и не имел в своем распоряжении государствен­ного аппарата принуждения. Он был просто харизматической лич­ностью, оратором [демагогом), который мог убедить людей в народ­ном собрании принять его политику, но он все еще рисковал поте­рять свое влияние (и жизнь!), а его политика могла быть отвергну­та в любой момент (Berent 2000a: 229).

Концепция Берента определенно станет предметом обсуждения среди специалистов в области античной истории. Вместе с тем необхо­димо заметить, что в 1989—1991 гг. на страницах журнала «Вестник древней истории» уже прошла подобная дискуссия о характере рим­ской государственности.

Зачинатель полемики Е.М. Штаерман выступила с точкой фения, очень похожей на позицию Берента. Согласно ее мнению, классический римский полис периода республики не может считаться государством. Аппарат исполнительной власти был ничтожно мал. Не было прокура-

Глава 4

От первобытности к государству

туры и полиции. Не было ни налогов, ни аппарата для их сбора. Подати с провинций и рента за общественные земли собирались откупщиками. Истец сам обеспечивал явку ответчика в суд и сам же должен был забо­титься об исполнении приговора. Все это свидетельствует, по ее мнению, о том, что «в Риме того времени, по существу, не было органов, способ­ных принудить исполнять законы, да и сами законы не имели санкции» (Штаерман 1989: 88). В качестве этапов на пути к государственности Штаерман рассматривает диктатуру Суллы, правление Помпея, первый триумвират, триумф Цезаря. Но только при Августе был завершен про­цесс создания государства (административный аппарат, преторианская гвардия, когорты стражи, профессиональная армия).

Почти все участники той дискуссии высказались против данной кон­цепции. Лишь два человека прямо выступили в поддержку мнения Е.М. Штаерман. Один из поддержавших предположил, что причина это­го в приверженности отечественных антиковедов к «эмпирическим, ан­титеоретическим исследованиям» (любопытно, что другой, принявший позицию Штаерман, был иностранец). Однако, как мне кажется, дело не только в этом. С точки зрения марксистской теории истории, античное общество было принято за некий эталон — классический образец древне­го рабовладельческого государства. Это востоковедам было необходимо ломать голову, как и почему их общества отличались от эталона, какое место занимало рабство в их цивилизациях, почему не рабы, а крестья­не строили пирамиды фараонам, куда подевалась частная собственность на Востоке, почему между древностью и средневековьем в Азии не существовало столь же очевидного различия, как в Европе между античностью и феодализмом.

В антиковедении подобных проблем не существовало. Здесь все было на месте — классы, эксплуатация, собственность. Значение и роль рабства для Греции и Рима представлялись очевидными. В Риме даже были зафиксированы большие восстания рабов — почти революции. Существовала логически непротиворечивая теоретическая база. Еще классиками социализма, в особенности Энгельсом в «Происхождении семьи...», был изложен марксистский взгляд на главные вопросы про­исхождения государства и классов в Греции и в Риме. Эти положения были уточнены советскими академиками в 1930-е годы и растиражиро­ваны в многомиллионных учебниках для средней и высшей школы. После всего этого на долю ученых осталось только подтверждать в очередной раз верность выводов марксистского учения либо уточнять многочисленные детали тех или иных частных вопросов. Скорее всего, именно комплекс этих обстоятельств сыграл злую шутку с отечествен­ным антиковедением, обусловил стойкий иммунитет к теоретическим и компаративистским изысканиям, к пересмотру, казалось бы, общеиз­вестных аксиом.

Однако признание греческого и римского обществ безгосударствен­ными заставляет совершенно по-иному посмотреть на многие вопросы. Если принять точку зрения, что полис не является государством, то

следует признать, что совсем необязательно безгосударственное общество должно быть первобытным и, следовательно, цивилизация необязательно предполагает существование государственности. Сто­ронниками многолинейной теории исторического процесса обосно­вывается точка зрения, согласно которой отсутствие государственнос­ти необязательно предполагает низкий уровень развития общества (Kradin, Korotayev, Bondarenko et al. 2000; Крадин, Коротаев, Бондарен-ко, Лынша 2000). В этой главе уже цитировались^исследования А.В. Коротаева, согласно которому в северо-восточном Йемене процесс перехода от иерархической системы к власти с горизонтальной племен­ной организацией сопровождался появлением классических признаков стадии «цивилизации» — частной собственности, товарно-денежных отношений, письменного права.

Нечто подобное можно найти в истории цивилизации кельтов (гал­лов). Кельты заселяли большую часть Западной и Центральной Евро­пы в I тыс. до н. э. В технологическом отношении кельты опережали многие народы Европы. Они строили глубокие шахты для получения соли и ртути, раньше других научились выплавлять железо и сталь, делать стальное оружие, создавать стеклянные украшения без швов, отмывать золото в Альпах. Это была многочисленная этнополитичес-кая общность с единым языком и религией, деньгами. В кельтском обществе существовала развитая социальная дифференциация и мно­жество рангов. Однако у кельтов не было ни письменности, ни едино­го государства. Всего существовало около ста кельтских политий. Ар^ хеологи предполагают, что они более всего подобны вождествам. В период перехода от гальштата к латену наследственная власть вождей исчезла, контроль перешел в руки знати и выборных магистратов. Кельтские oppidia представляли собой настоящие города с длинными улицами, кварталами ремесленников, святилищами, мощными форти­фикационными сооружениями. Наиболее крупные из них имели пло­щадь в пределах 600—1600 га. Если судить по отчетам Цезаря римское му сенату, легионеры уничтожили несколько сот oppidia, количество истребленных кельтов исчислялось сотнями тысяч.

Еще одним альтернативным государству вариантом является соци­альная эволюция сложных обществ кочевников-скотоводов. Этногра­фические исследования скотоводческих народов Передней Азии и Африки показывают, что экстенсивная пастушеская экономика, низкая плотность населения, отсутствие оседлости не предполагают необходи­мости развития сколько-нибудь институализированной иерархии. Сле­довательно, можно предположить, что потребность в государственно­сти для кочевников не была внутренне необходимой.

Сложная иерархическая организация власти в форме «кочевых империй» и подобных им политических образований развивалась у номадов только в тех регионах, где они были вынуждены иметь дли­тельные и активные контакты с более высокоорганизованными земле-дельческо-городскими обществами (скифы и древневосточные и антич-

Глава4

ные государства, кочевники Центральной Азии и Китай, гунны и Рим­ская империя, арабы, хазары, турки и Византия и проч.).

Это предопределило двойственную природу «степных империй». Снаружи они выглядели как деспотические завоевательные государст­ва, так как были созданы для изъятия прибавочного продукта извне степи. Но изнутри империи номадов оставались основанными на пле­менных связях без установления налогообложения и эксплуатации ско­товодов. Сила власти правителя степного общества основьшалась на его умении организовьшать военные походы и перераспределять доходы от торговли, дани и набегов на соседние страны.

Кочевники-скотоводы выступали в данной ситуации как класс-этнос и специфическая ксенократическая (от греч. ксено — наружу и кратос — власть) или экзополитарная (от греч. экзо — вне и полития — об­щество, государство) политическая система. Образно можно сказать, что они представляли собой нечто вроде «надстройки» над оседло-земледель­ческим «базисом». С этой точки зрения, создание «кочевых империй» — это частный случай «завоевательной» теории политогенеза. При этом ко­чевая элита выполняла функции высших звеньев военной и гражданской администрации, а простые скотоводы составляли костяк аппарата наси­лия — армии (Крадин 1992; 1996 — здесь же историография вопроса)*.

Вне всякого сомнения, данную политическую систему нельзя считать государством. Однако это не свидетельство того, что такая структура управления была примитивной. Как было показано выше, греческий и римский полисы также не могут считаться государствами. Но как быть с кочевниками, каким термином описать существо их политической системы? Учитывая ее негосударственный характер и развитую иерар­хическую структуру, мной было предложено характеризовать «кочевые империи» как суперсложные вождества (Крадин 1992; 1996).

Суперсложное вождество в форме кочевых империй — это уже реальный прообраз раннего государства, уже реальная модель, прооб­раз раннегосударственного общества. Если численность сложных вождеств измеряется, как правило, десятками тысяч человек, то чис­ленность суперсложного вождества составляет многие сотни тысяч и даже больше (применительно к кочевым империям Центральной Азии в пределах 1—1,5 млн чел.). Данные вождества имели сложную систему титулатуры вождей и функционеров, вели дипломатическую переписку с соседними странами, заключали династические браки с земледельческими государствами и соседними кочевыми империями. С точки зрения соседей, такие кочевые общества воспринимались