Опыт диалектического определения свободы

Опыт диалектического определения свободы. Дабы правильно уяснить суть какого-либо объекта, процесса или понятия, надо сначала указать на то, чем они не являются, т.е. на их иное, говоря диалектическим языком Гегеля. Применительно к инте¬ресующему нас феномену свободы это означает, что мы должны отве¬тить на вопрос: «А что является абсолютной противоположностью, иным свободы?» Такое первичное отрицательное определение при¬звано очертить внешнюю границу того, что входит во внутреннюю смысловую область изучаемого явления.

Казалось бы, ответ очевиден: полной противоположностью свобо¬ды является необходимость. Все споры испокон веков по преимуще¬ству и ведутся вокруг того, как совместить необходимость и свободу. Однако это не совсем верная оппозиция, а точнее, как мы увидим да¬лее, совсем неверная.

Здесь элементарно спутаны категориальные па¬ры. Необходимости противостоит случайность, а со свободой необхо¬димость — при адекватном понимании того и другого феномена — вполне совместима. Например, человек свободно избирает какой-то путь и говорит: «Я не мог поступить иначе». Здесь как раз отсутствие альтернативности в выборе, сознательная внутренняя необходимость совершить именно этот, а не какой-нибудь другой поступок служат свидетельством подлинной свободы выбора и подлинно свободной воли. Чем выше уровень нравственного сознания и ответственности личности, чем тщательнее продуманы мотивы ее поступков, чем, на¬конец, яснее осознает она цели своей личной жизни, тем как раз более необходимый характер носят акты ее свободного выбора.

Поэтому нужно искать какой-то иной, более ясный противопо¬ложный полюс человеческой свободы. Логично в этой связи предпо¬ложить, что его существование должно бьпь связано со слоем бытия, отличным от человеческого, но не настолько отличным, чтобы не иметь с ним зримых пересечений.

Этот слой должен бьпь в чем-то фундаментально тождественен человеческому, образуя его ближай¬шую внешнюю границу, но при этом и отличаться от него по сущест¬венным параметрам. С этих позиций ближе всего человеку мир животных, особенно человекообразные обезьяны, отличающиеся сложными формами поведе¬ния. При этом необходимо отметить, что свободная воля и свободный выбор являются атрибутами собственно человеческого сознательного существования, ибо любое животное всегда приспосабливается к миру и живет в соответствии с прошлой целесообразностью.

В его генотипе закодировано появление органов и черт поведения, необходимых для выживания в соответствующих природных условиях. Если эта прошлая целесообразность перестает соответствовать нынешним требованиям окружающей среды, то наступает смерть отдельной особи, а в предель¬ном случае и всего вида. Даже у человекообразных обезьян — высших представителей отря¬да приматов — наступает кризис адаптивного поведения, если усло¬вия внешней среды серьезно расходятся с исторически отобранными стереотипами и схемами их поведения.

Здесь еще нет никакой свобо¬ды в собственном смысле слова, сколь бы поразительно сложным и гибким ни было подчас поведение животных. Они не могут целена¬правленно изменить ни оснований собственного поведения, ни усло¬вий среды своего обитания. Сущностью же человеческого бытия как раз является отрицание прошлой целесообразности, ибо человек остается человеком до той по¬ры, покуда способен активно изменять как собственную жизнь, так и социальные условия своего существования.

С этих позиций не только неверен, но порочен тезис, что задача воспитания — научить челове¬ка свободно адаптироваться к изменяющимся условиям социальной среды. Он должен-де научиться быстро менять социальные роли. Но процесс социализации и социальной адаптации — разные вещи. Че¬рез культ социальной адаптации можно воспитать лишь социального конформиста и приспособленца, причем в качестве предельного слу¬чая духовная смерть свободной личности возможна и при продолжа¬ющейся биологической жизни, когда у нее не остается никакого ду¬ховного стержня, никаких моральных принципов и никакого индивидуального лица — одна маска, личина, которую она без конца меняет в зависимости от изменения внешних условий.

Такую животную конформистскую всеядность ни в коем случае нельзя пугать со свободной открьпостью миру. Духовно открытый ми¬ру человек свободно соизмеряет свои принципы и ценности с чужими принципами и ценностями, а если и готов изменить собственные, под¬вергнуть их свободному отрицанию, то без всяких утилитарных усло¬вий и расчетов и часто даже вопреки своим материальным и карьер¬ным интересам. В предельном случае свободный человек даже может пожертвовать собственной жизнью ради общего блага.

Но какое отно¬шение к свободе имеет конформист, думающий только о собственных интересах и готовый на предательство ради сохранения собственной жизни или ради денег? Или разве можно назвать свободным обывате¬ля, безропотно принимающего все правила навязываемой ему «соци¬альной игры» и наивно верящий во все, что ему говорят власть предер¬жащие? Разве свободен инертный лентяй, не желающий и пальцем пошевелить, чтобы избавиться от недостатков и хоть что-то изменить в самом себе в лучшую сторону? Разве свободен предприниматель, ко¬торый мирится с криминальным беспределом, царящим в сфере биз¬неса? Его можно по-человечески понять, но назвать его свободным че¬ловеком невозможно.

Таким образом, свобода несовместима с понятием адаптации, душевной инертностью и социальным приспособленчеством. Ну а существуют ли какие-то объективные границы отрицания прошлой целесообразности? Безусловно.

Можно говорить о такой превращенной форме свободы, как иррациональное, безмерное отри¬цание прошлой целесообразности. Это абсолютная противополож¬ность установке на адаптацию к социальной среде, но она столь же тупиковая по своей сути. Ее крайними точками выступают самоубий¬ство индивида (вспомним образ Кириллова из романа «Бесы» Досто¬евского) или самоубийство всего общества в результате ядерной вой¬ны либо экологической катастрофы.

Здесь отрицанию подвергается жизнь как таковая, а значит, уничтожается естественный фундамент человеческой свободы. Это не следует путать с самопожертвованием ради общего блага, ибо последнее как раз направлено на сохранение жизни путем отрицания своей собственной. Герой, павший за Родину, олицетворяет вершины свободного исполнения долга; самоубийца — беглец с поля жизненной борьбы.

Показательно, что социальный конформизм и приспособленчество всегда провоцируют волюнтаристский произвол, создавая для него питательную почву. Волюнтарист не приспосабливается, он, наоборот, насильственно приспосабливает других под свои цели и нужды. Известно, что твоя свобода кончается там, где начинается нос другого человека. Об этой естественной границе свободного действия волюнтарист обыкно¬венно забывает.

Конформист и волюнтарист взаимопредполагают друг друга, хотя оба не могут бьпь названы свободными людьми. Один — по причине иррационального бездействия, а второй — по причине ирраци¬онального эгоизмадеятельности, отрицающей целесообразные и прове¬ренные историей взаимоотношения между людьми. Таким образом, свобода противостоит рабскому конформистскому смирению, а на про¬тивоположном полюсе — волюнтаристскому произволу. Поэтому мы можем утверждать, что свобода есть всегда рациональное, т.е. ответственное, исповедующее принцип благоговения перед жизнью, чужой свободной личностью и культурой, отрицание прошлой целесообразности.

Дух обновления и личного, и социального бытия не может преступать естественных границ свободного человеческого действия, ибо за этим начинаются смерть и абсолютный хаос. 3.