Бог, как Бытие, должен быть самосущим, потому что нельзя представить себе происхождение Бытия из чего-либо. Из ничего может произойти только ничто. От. куда же могло возникнуть Бытие? Из самого себя? Это невозможно, потому что для того, чтобы произвести себя, оно (Бытие) должно было бы существовать ранее, иначе оно произошло бы из ничего. Отсюда вытекает основной закон: Бытие самосуще, а если же оно самосуще, то оно вечно.
Так как из этого следует, что Бог всемогущ, премудр и все содержит в себе, то во многобожии нет смысла.
Рассматриваемое как Все, Божество недвижимо: "Недвижимое и недвижущееся, оно всегда остается на одном месте, не переменяя его и тогда, когда по временам меняются его проявления".
Все должно быть недвижимо; не существует ничего такого, что могло бы приводить его в движение Само оно не может двигать себя, ибо для этого оно должно было бы находиться вне самого себя.
Не следует, однако, предполагать, что Ксенофан, отрицая подвижность Бесконечного, отрицал и подвижность Конечного. Он только утверждал, что Все не' подвижно. Конечные же предметы приводились е движение Богом, который "все направлял, без труда, силой разума и всеведения".
Монотеизм Ксенофана не имеет ничего общего с антропоморфизмом, что можно вполне уяснить из вышеприведенных стихов. Здесь стоит указать еще одно место у Диогена Лаэртского, где говорится, что Ксенофан утверждал, что "Бог не походит на человека потому что он все слышит и все видит, не дыша" Это очевидно, намек на учение Анаксимена, согласно которому духом был воздух. Ксенофан же имел в виду то что разум Бога, совершенно отличный от разума человека, не зависит от дыхания.
Ни в коем случае не стоит думать, что Ксенофан понимал Единого Бога как Личного Бога, существующего независимо от Вселенной. В противоположность своим современникам, политеистам, он был монотеистом, но его монотеизм был пантеистичен. На этот счет, несмотря на неясность некоторых выражений в сочинениях Ксенофана, никогда бы не возникло сомнений, если бы всегда учитывалось то обстоятельство, что для древних греков боги были олицетворением сил природы. Таким образом, протестуя против политеизма1 своих современников, Ксенофан боролся против олицетворения различных сторон Единого Божества, как особых божеских существ. Его возмущала профанация Божества уподоблением его человеческой природе, обращением отдельных сил природы в конкретные лица, в независимые существа, что совершенно противоречило идее единого Бога. Он был монотеистом, но вместе с тем и пантеистом; он не мог представить себе Бога отдельно от мира, который мог быть только проявлением Бога; он не мог, признав Бога Единосущим, допустить в то же время существование такого мира, который не был бы Богом. Мыслима была только Единая сущность, Единое Бытие во многих видах, и это Единое Бытие и должно было быть Богом.
В учении Ксенофана есть еще другая сторона не менее важная сторона. В его системе можно разглядеть первоначальные проблески той скептической философии, которая с данного времени, в чем нам предстоит еще неоднократно убедиться, будет оказывать свое влияние во все моменты развития философии и всегда вызывать в ней кризис. До Ксенофана философия была доверчиво - догматической, а затем она уже никогда не могла снова приобрести этот простой характер. Ксенофан первый стал сомневаться и признавать, что разум бессилен разрешить сомнения философии и осуществить ее высокие замыслы. Однако, скептицизм Ксенофана был скорее нравственного, чем интеллектуального свойства. Это не был систематический скептицизм; Ксенофан ревностно искал истину, и всякий раз, когда ему удавалось взглянуть мельком на ее небесный облик, или же когда ему казалось, что ему удалось это, он провозглашал об этом во всеуслышание, как бы это ни противоречило тому, что он говорил ранее. Продолжительные путешествия, многосторонний опыт, размышления о различных философских системах, новые и противоречивые точки зрения на ту проблему, которую он желал разрешить, - все это в совокупности развило в нем скептицизм благородного, отчасти трогательного свойства, совершенно непохожий на скептицизм последующих философов. Это скорее была борьба противоположных идей, чем пренебрежительное отношение к знанию. Вера его была несокрушима, колебания претерпевали только его взгляды. Ксенофан был глубоко убежден в существовании вечного, премудрого, бесконечного Существа, но он был не в состоянии найти для этой веры надлежащее выражение. Глубокой грустью проникнуты следующие его стихи: "Конечно, никогда не было и не будет такого смертного, который в состоянии был бы познать Богов и все, что мы исследуем, и если бы ему удалось как-нибудь обрести истинное и совершенное, то лишь бессознательно, ибо все, что существует, вводит нас в заблуждение".
Напрасны попытки доказать, что в этих стихах не присутствует скептицизм. И во многих других случаях у Ксенофана можно заметить подобное скептическое направление. У человека, жизнь которого была настолько продолжительна, что он мог видеть, как самые заветные его убеждения обращались в заблуждения, у такого человека, конечно, легко вырабатывается скептическое отношение к своим взглядам. Но Ксенофан не был тверд в этом скептицизме, который впрочем не препятствовал ему проповедовать то, что он считал истиной, и не отклонял его от ее поисков.
Человек, хотя и не в состоянии овладеть всей истиной, может, однако, уловить ее отдельные черты. У нас никогда не может быть уверенности в том, что наше знание абсолютно; поэтому нам остается только считать свои мнения вероятными и делать то, что позволяют нам наши силы. Это не научный скептицизм; он не вытекает из исследований о природе разума и об источниках знания и не является следствием той путаницы, в которую была вовлечена философия. Логика современной Ксенофану эпохи, привела его к выводу, что Бесконечное божество не могло быть бесконечным и не могло быть конечным. Бесконечным оно не могло быть потому, что только одно небытие лишено границ (бесконечно), как не имеющее ни начала, ни середины, ни конца. Конечным оно не могло быть потому, что то, что конечно, должно быть ограничено чем-либо другим, между тем как Бог один.
Точно также эта логика навязывала ему умозаключение, что Бог не мог быть ни движимым, ни недвижимым; движимым - потому, что все движимое должно быть приводимо в движение чем-либо другим, тогда как Бог только один; недвижимым - потому, что только одно небытие недвижимо, поскольку ни оно само ни к чему не приближается, ни к нему не приближается ничто способное быть двигателем.
Такой игрой слов этот великий мыслитель затемнял свое представление о Божестве. Для него, однако, это была не простая игра слов, но вывод из тех предположений, которыми он руководствовался в своем мышлении. Усомниться в их состоятельности значило бы для него усомниться в возможности самой философии. К этому он еще не вполне был подготовлен, и Аристотель называет его поэтому "несколько неотесанным", желая этим сказать, что идеи его были грубы не разработаны и не приведены в систему.
Хотя в колебаниях Ксенофана и присутствует зародыш позднейшего скептицизма, но при этом невозможно не согласиться с тем, что в них нельзя усмотреть скептицизма абсолютного, то есть признания того принципа, что нет ничего доступного нашему пониманию.
Из вышеизложенного вполне можно было заметить) что хотя Ксенофан вследствие противоречий, заключавшихся в его логике, и мог относиться недоверчиво к своим собственным выводам и к выводам других, но он, однако, принимал все слишком близко к сердцу, чтобы думать, что нет ничего доступного нашему пониманию. Конечно, его принципы, если развивать их последовательно, могут привести к абсолютному скептицизму, но сам Ксенофан не доводил до этого их развитие, и нет никакого основания навязывать ему те умозаключения, которые он сам не сделал. Историки философии весьма часто впадают в чрезвычайно грубую ошибку, навязывая творцу или последователю какого-либо учения те выводы, которые он не имел в виду и которые он не принял бы, если бы они не ускользнули от его внимания. Подобные выводы, конечно, могли заключаться в его принципах, но отсюда еще1 не следует, что он знал о них. Смешно было бы приписывать человеку, открывшему какой-либо закон природы, все те изобретения, к которым могло бы привести применение этого закона; все эти изобретения потенциально могут заключаться в законе, но так как автор его ничего не знал о них, то ему и не принадлежит слава этих изобретений. Равным образом так же нельзя упрекать человека за те выводы, которые хотя и заключались в его принципах, но не были приняты им во внимание. Вообще о Ксенофане можно сказать что, хотя он и не отличался ясностью и точность мысли, но влияние его на успехи философии было весьма значительно; в этом нам еще предстоит убедиться при ознакомлении с идеями его преемников.