(к новому российскому изданию «Мыслей»)
Книгу, изданную санкт-петербургским «Северо-Западом», иначе как прелестной и роскошной не назовешь…Дело здесь в том, что «Мыслей», как таковых, Блез Паскаль не писал — он работал над «Апологией христианской религии», главным трудом своей жизни. После смерти философа в руках его друзей, задумавших издать «Апологию», оказалось двадцать семь папок с записями, а также еще около шестисот отдельных фрагментов, которые необходимо было систематизировать. Выяснилось, что примерно пятая часть всех сохранившихся записей Паскаля прямого отношения к замыслу «Апологии» не имеет, и это создавало (и до сих пор создает) определенные сложности в классификации текстов. И прежде всего потому, что для самого Паскаля проблема эта была принципиально важной: «Пусть не корят меня за то, что я не сказал ничего нового. Ново уже само расположение материала!» Паскаль придавал этому огромное значение, отвергая создателей стройных философских систем — Спинозу, Гоббса, с особой яростью — Декарта и других. Замечательный русский философ С.Н.Булгаков сравнил Паскаля с титанами эпохи Возрождения, упустив при этом одну существенную особенность: ренессансное сознание было целостным — у Паскаля оно чуть ли не впервые оказывается разорванным (о Монтене разговор особый), причем, как говорил Шкловский, прием подчеркнут. Именно поэтому попытки упорядочить клочки, отрывки, отдельные разорванные фрагменты, объединить их в единое целое при издании «Мыслей» постоянно наталкиваются на некое непреодолимое препятствие.
Вот что пишет по этому поводу переводчик и составитель тома Юлия Гинзбург: «Наша книга предоставляет читателю возможность самому подумать над мыслями Паскаля... Перевод «Мыслей» сделан с издания, считающегося на сей день самым научно достоверным; это издание, в отличие от других, не предлагает собственной классификации паскалевского текста (что облегчает чтение, но неизбежно навязывает и собственное толкование), а следует тому порядку, в котором были найдены эти заметки после смерти автора».
Человечество, конечно же, благодарно друзьям Паскаля, сохранившим его «Мысли» для нас. Но мысли Паскаля обладали неслыханной разрушительной силой, друзья же были убеждены, что истины должны быть благочестивыми и полезными, а не вредными, поэтому наследие его и было подвергнуто весьма строгой цензуре. «Взрывным» оказывался, чуть ли не каждый фрагмент «Мыслей»: «Иисус будет в смертельных муках до конца мира: не должно спать в это время». Здесь Паскаль говорит о ночи в Гефсиманском саду, когда Христос, оставленный заснувшими учениками, молил Отца, чтобы «чаша сия миновала Его». К читателю, в конце концов, пришел и неподцезурный, «неотредактированный» Паскаль, но тут произошло другое: к одному из самых оригинальных мыслителей постепенно привыкли, нашли ему местечко в своеобразной философской иерархии, растащили по цитатам. Кто не слышал о мыслящем тростнике или парадоксе о всемирной истории и носе Клеопатры? Подобные фрагменты уже давно воспринимаются как занимательное чтение и печатаются в отрывных календарях. Но для читателя неповерхностного необходим ответ на вопрос: почему этот философ до сих пор вызывает не музейно-исторический, а обостренный интерес, что, кстати, подтверждает и успех двух рецензируемых книг.
Чему мы, люди компьютерного времени, можем научиться у человека XVII столетия? Тем более что и среди своих современников Паскаль выглядел «отсталым»? Он ведь осудил, отрекся от двух вроде бы блистательных веков человеческого существования, известных как Возрождение
В журнале «Путь» в 1929 году в статье «Древо жизни и древо познания» Николай Бердяев весьма скептически замечал: «Ничего исключительно оригинального нет в том, что Христос будет в агонии до конца мира, и нужно бодрствовать, и нельзя спать, что следует s’abetir (поглупеть), что знание, разум, добро должны быть преодолены верой».
Хорошо было авторам учебников по марксистско-ленинской философии. Напишут, например: «Паскаль — реакционер, мракобес, религиозный фанатик, враг всего прогрессивного» — и все понятно, ничего больше и объяснять не нужно. Тут-то и заключена загадка Блеза Паскаля. Ведь самое любопытное в том, что подобные определения, в общем-то, справедливы. «Неистовый изувер и фанатик» — так и должен звучать приговор «нормального» человека. Человек инстинктивно защищается от таких, как Паскаль: нельзя обременять свой разум непосильными вопросами. Они недопустимы и бессмысленны. Они мешают «просто жить». Люди, как правило, не выносят крайностей — никаких «слишком» или «чересчур».
Вообще знаменитый спор Пелагия с блаженным Августином и стал исходным пунктом размышлений Паскаля (там можно, правда, найти и отголоски спора Эразма Роттердамского с Лютером о свободе воли).
Разгадку всех «темных» мест у Паскаля следует искать, прежде всего, в Священном Писании — по сути, чуть ли не единственном источнике познания для этого философа. Он ведь отнюдь не был энциклопедически образованным человеком и все свои мировоззренческие взгляды и историко-философские сведения черпал, кроме Библии, разве что от Монтеня. Как, например, только ни трактовалось самое известное паскалевское «Il faut s’abetir» («Следовало бы поглупеть»). А это всего-навсего парафраз слов Христа: «... если не обратитесь и не будете как дети, не войдете в Царство Небесное» (Евангелие от Матфея, 18, 3).
Если Николай Бердяев прав и мысль о смертных муках Христа, которые будут длиться до конца мира, не нова, то в разговоре о Паскале важно, что он, как любил выражаться Иосиф Бродский, всегда «берет тоном выше». Но в то же время «Мысли» — это не экстатические выкрики. Паскаль прикасается к непостижимой тайне мироздания, осознавая всю ее противоречивость. Словно во сне (или во сне) Петр за одну ночь трижды отрекся от Бога. И все же, зная это, Христос провозгласил его своим наместником на земле и вручил ему ключи от Царства Небесного.
Ницше назвал Паскаля «надломленным христианином» — оттого, что у этого философа, как, может быть, ни у кого другого, преобладает чувство гораздо более сильное, чем любовь, — ненависть. Паскаль вызывает на Суд Божий разум, Рим, Декарта, Пелагия, иезуитов, да и самою Церковь, с которой он порвал, как и Лютер. Не слишком ли много для христианства отрицания и неприятия? Но, может быть, в этих неистовых отрицаниях, и заключена разгадка философии Паскаля? Необходимо особо оговорить, что следует различать Паскаля — автора «Писем к провинциалу» и Паскаля так называемых «Мыслей». Современного читателя вряд ли заинтересовали бы тонкие подтрунивания над отцами-иезуитами в «Письмах». Иное дело — «Мысли», где Паскаль решился смотреть на мир «своими» глазами, решился верить Богу напрямую, без посредников. В этом его глубочайшее расхождение с вроде бы почитаемым блаженным Августином, отцом «внедрённой веры», в силу которой человеку достаточно придерживаться церковных регламентаций. Паскаль, несомненно, отрицает церковь как институт по организации общественного стада и употребляет это определение лишь вслед за словами Христа: «Я создал Церковь Мою, и врата ада не одолеют ее» (Евангелие от Матфея, 16, 18).
В превосходной статье Юлии Гинзбург «Мысли о главном» — вступлении к книге Изд-ва им. Сабашниковых — читаем: «Паскалевская апология религии основана на идее, что закоренелого атеиста можно переубедить, т.е. побороть одни логические доводы другими, более доказательными». Но не возражает ли автору сам Паскаль: « Сердце имеет свои законы, которых не знает ум»? Впрочем, все эти замечания говорят лишь о том, как по-разному даже сегодня может быть прочитан столь далекий от всеобъемлющей, «научной» философии Блез Паскаль.