Впрочем, это крайне непростое занятие - вербализация того мифологического содержания, которое в контексте ритуала выглядит семантически очевидным. Природой мифологических образов вовсе не предполагается, что они должны быть еще и словесно описаны, что они должны обрести некую словесно-повествовательную форму существования. Потому-то словесное изложение мифов теми информаторами, с которыми работают этнографы, и производит обычно очень странное впечатление, о чем шла речь в пятой главе: ни один информатор не может изложить миф сколько-нибудь целостно; повествовательное изложение мифа всегда представляет собой набор практически не связанных между собой кусочков и отрывков, некий хаос разрозненных фрагментов без начала и конца, и только наблюдатель-этнограф, собирая эту фрагментарную и разрозненную информацию у разных информаторов, способен скомпоновать ее в некое подобие целостности |8.
В самом деле, когда миф бытийствует в ритуале с помощью сложной системы коллективных символических действий, масок, песен и танцев, его бытие выглядит абсолютно органичным и цельным. Он существует здесь как своего рода виртуальная реальность. Он выступает в виде неявного чувственного образа, который угадывается, улавливается и расшифровывается каждым участником коллективного действа с опорой на предметы, жесты, имитации, различные звуковые сигналы, но без какой бы то ни было помощи понятийно-словесного аппарата. При этом содержание мифа оказывается абсолютно ясным и прозрачным всякому, кто оказывается вовлечен в пространство ритуала, несмотря на то, что никакого словесно-повествовательного оформления мифа пока еще нет. Более того, как только участник мифологического действа предпринимает попытку изложить содержание столь ясного и понятного мифа с помощью слов, в отрыве от ритуальных процедур, - миф тут же обесцвечивается и теряет характер цельности. Изложенный с помощью слов, он теряет свою ритуальную цельность и системность, а взамен этого появляется фрагментарность и кусочечность.
Правда, очевидной эта фрагментарность становится исключительно для мышления, рефлексирующего миф извне. Что касается человека живущего внутри мифа, то он попросту не замечает того, что словесное изложение тех или иных событий лишено цельности.
Впрочем, возникновение самой потребности и способности к словесному описанию содержания своих действий - это уже пер-
вая ступенька рефлексивности. И уже далее возникает потребность в сколько-нибудь цельном изложении мифа; но это уже гораздо более сложная в психологическом отношении потребность, и она предполагает особый уровень развития психики, более высокий уровень рефлексивной способности, а, стало быть, и более высокий уровень развития самой культуры.
И это есть, судя по всему, именно та точка, в которой происходит рождение феномена эпоса как особого способа систематизации, как особого способа переконструирования разрозненной повествовательной мифологии в нечто целое.
Эпос - это ведь и есть не что иное, как множество мифов, представленных как цельное повествование, объединенное общими героями и общей стратегией развития событий. В эпосе осуществляется несомненная попытка систематизации и целостного представления того мифологического содержания, которое оказывается - благодаря повествовательной интерпретации мифа -явлено человеку в виде разрозненных фрагментов и кусков.
Конечно, и в своих дословесных формах миф системен. Но это - особая системность, системность самой жизни, системность повседневных обрядов и ритуалов, создающих своеобразную аранжировку повседневной жизни первобытного человека. Миф здесь встроен в повседневную жизнь, в повседневные ритуалы, и именно эта встроенность определяет его системный характер. Однако это такая системность, которая вовсе не соответствует словесной форме существования мифа. Миф, который выглядел органично и уместно, будучи семантическим пространством ритуала, превращается в мешанину никак не связанных друг с другом фрагментов, как только он подвергается словесной обработке. Все то, что было на своих местах в самом жизненном процессе, в чреде повседневных ритуалов и обрядов, оказывается странным и непонятным при словесном представлении того же самого. А это значит, что миф, обработанный словесно, требует иной системности. Эта иная системность и оказывается, в частности, системностью последовательного повествования, системностью эпоса, где разрозненные мифологические фрагменты оказываются нанизаны на стержень деяний неких "героев", которые как бы путешествуют по различным повествовательным мифам и принимают в этих различных мифах самое активное участие.
Но что такое изменение мировоззренческой системности, как не интеллектуальная революция? Несомненно, что такого рода революция предполагает от людей, ее совершающих, чрезвычайно высокий уровень дистанцированности по отношению к исходной мифологии, высокий уровень свободы по отношению к собственному мифу. Превращение мифа в эпически цельное действо, объединенное общими героями и некоторой последовательностью происходящих в нем событий, - это задача чрезвычайно высокого уровня сложности, поскольку предполагает увязывание друг с другом разрозненных мифологических фрагментов -таких фрагментов, которые по своему происхождению вовсе не
предполагали когда-нибудь становиться частями целостного словесного повествования. А это значит, что создание любого эпического повествования предполагает... чрезвычайно высокий уровень ВМЕШАТЕЛЬСТВА в исходный миф и, следовательно, чрезвычайно высокий уровень внутренней свободы по отношению к исходному мифу тех людей, которые осуществляют это эпическое переконструирование своей мифологии.
Но откуда могла в первобытном человеке, пронизанном токами своей собственной мифологии и умеющим смотреть на всевозможностный предметный мир исключительно глазами этой своей мифологии, взяться способность к вмешательству в собственный миф? Ведь человек, прилепленный к своему мифу, - а именно таков первобытный человек в своей органической ипостаси -никогда не сможет осуществить его преобразования. И если исходная культурная ситуация первобытного человека такова, что он намертво спаян с мифом и не способен отделить себя от мифа, это значит, что он не способен к какому бы то ни было преобразованию собственной мифологии.
Тем не менее, эпическое преобразование мифа является безусловным историческим фактом, и поэтому очевидно, что процесс}' создания эпосов должно было предшествовать определенное дистанцирование и отчуждение традиционной мифологии от человека. Что могло стать инструментом этого дистанцирования? Мы полагаем, что таким инструментом как раз мог явиться тот процесс, о котором речь шла выше - процесс описания мифа с помощью слов. Именно слово становится тем инструментом, посредством которого прокладывается дистанция между мифом и человеком. Возникновение словесной формы существования мифа означало одновременно возникновение своеобразного словесного барьера между мифом и человеком. И это было решающей точкой для возникновения самого феномена рефлексивности.
Доповествовательный человек - это человек, который тождественен мифу. Он абсолютно растворен в мифологии, которая есть не что иное, как пространство его культурно-семантического диалога с окружающим миром. Наоборот, описание мифологии с помощью слов, превращение мифа в повествование - это процесс, результатом которого становится отдаление и отчуждение мифа от человека, а, значит, и появление у первобытного человека той степени свободы от мифа, которая в конце концов и обусловливает его способность к вмешательству в собственный миф и переконструированию этого мифа.
В этой связи нельзя не заметить, что подробное словесное описание собственной мифологии не только в первобытной культуре, но и на сколь угодно высоком уровне культурного развития может рассматриваться как чрезвычайно мощное средство демифологизации сознания, средство освобождения от той мифологии, которая подвергается описанию. Слова остраняют миф, делают его странным, далеким, чужим - и тогда появляется свобода действий по отношению к собственному мифу. Потому-то словес-
ное описание мифологического обряда, изложение некоего мифологического таинства с помощью слов являлось, в конечном счете, тем самым роковым процессом в истории первобытности, которое создало эффект отчужденного мифа и, тем самым, предуготовило почву для изменения мировоззренческой системности. И хотя этот процесс, скорее всего, занял не одно тысячелетие, невозможно переоценить его фундаментальное значение в той цепи, которая в конце концов привела к возникновению самого феномена цивилизации. Начавшись вполне невинным образом - всего лишь попыткой словесного описания семантического содержания мифа и ритуально-обрядовой формы его бытия, этот грандиозный исторический поворот завершился на другом конце феноменом переконструированного мифа, мифа, изменившего свое лицо, мифа, ставшего эпосом. С созданием эпосов в какой-то мере заканчивается тот великий интеллектуальный переворот, одним из ближайших и наиболее мощных последствий которого становится выход человека за границы собственно первобытности и вступление в период так называемого цивилизованного развития.