Реферат Курсовая Конспект
Антропология мифа - раздел Философия, Лобок А. ...
|
Лобок А.
Антропология мифа
ФИЛОСОФСКИЙ АНДЕГРАУНД УРАЛА
А.М.ЛОБОК
Отдел образования
Адрминистрации Октябрьского района
города Екатеринбурга
ББК87 Л 68
15ВЫ 5-7851-0013-4
© А.М.Лобок, 1997 г. © Банк культурной информации, 1997 г.Оформление. Серия.
ЧАСТЬ 1
очертания мифа
ГЛАВА 1. ИСТОКИ МИФА
Мифологический кентавр
В современной культуре и в современной культурологии слово "миф" является одним из наиболее популярных и общеупотребительных. Им пользуются философы, политики, литературоведы, психологи; и, тем не менее, это слово, которое до сих пор является неразгаданным и глубоко таинственным. Для историка культуры миф - это прежде всего совокупность странных, фантастических повествований, на которых построена вся духовная жизнь древнейших цивилизаций и так называемых "примитивных" народов. Вместе с тем, исследователями современных культур термин "миф" достаточно успешно используется в расширительном смысле, когда всякая культура рассматривается как глубоко мифологичная по своим основаниям. В настоящей работе делается попытка представить целостную концепцию мифа как фундаментального феномена культуры, и, вместе с тем, попытка понять природу древнейшей мифологии как исторически первой формы духовной самореализации человека. Это попытка понять природу человека через миф и попытка понять миф через природу человека. Поэтому термин "миф" будет присутствовать в настоящей работе в обоих смыслах: и для обозначения древнейших мифологических повествований, и для обозначения того, что является фундаментом всякой культуры. И одна из задач предлагаемой вниманию читателя книги - стянуть эти два понимания в точку единого смысла. Но начинаю я с того, как бытийствует слово "миф" в пространстве обыденной речи: ведь именно обыденная речь дает зачастую наиболее тонкие и точные ключи к самым сложным культурным загадкам.
Все мы довольно легко в повседневной своей жизни произносим слово "миф", и имеем в виду при этом, как правило, два обстоятельства.
"Это - миф!" - произносим мы, имея в виду, что нечто (некое мнение, некая идея, некое утверждение) является иллюзией, не совпадающей с реальным положением дел. Мы говорим "миф", подразумевая, что перед нами некая беспочвенная конструкция: тронь - и она развеется в дым. Ведь она очевидно нелепа, очевид-
но неустойчива. Она не выдерживает элементарного рационального анализа. И это настолько очевидно для нас, что просто непонятно, как она вообще до сих пор существовала в умах тех или иных наших сограждан.
Итак, мы говорим "миф", подразумевая слабость той или иной интеллектуальной конструкции. Мол, вилами по воде писано. Из пальца высосано. И так далее, и тому подобное. Презрительно и высокомерно. Сверху вниз. Мол, нечего ерунду всякую сочинять. Мифы они и есть мифы.
Но вот что удивительно. То же самое слово "миф", в том же самом обыденном словоупотреблении мы используем в значении, на первый взгляд, прямо противоположном описанному выше.
"Это - миф!" - произносим мы, имея в виду, что нечто (некое мнение, некая идея, некое утверждение) обладает иррационально-ошеломительной силой воздействия на умы. Обладает фантастической и не поддающейся здравому анализу способностью втягивать в свою орбиту самых разнообразных людей - вне зависимости от их интеллектуального или творческого потенциала. И является при этом одним из самых устойчивых образований сознания и жизненной практики.
И оттого мы говорим "миф", подразумевая некую иррациональную силу той или иной интеллектуальной конструкции. Мы произносим "миф", подразумевая силу, равной которой нет ничего в человеческом существовании. Некий абсолют силы. Некий абсолют воздействия на ум.
Таким образом, в самом бытовании языка термин "миф" оказывается удивительно кентавричен. Мы употребляем это слово для обозначения двух, казалось бы, прямо противоположных феноменов. Феномена слабости и феномена силы.
Язык точно дразнит нас своим употреблением слова "миф". И на вопрос: так что же такое миф - сила или слабость?, - отвечает странно и невероятно.
"Миф - это абсолютная слабость! Миф - это нечто, неустойчивое, как дым или мираж! Миф - это нечто, не имеющее под собой никаких прочных оснований!" - подсказывает нам язык. И называет мифом все, что не выдерживает испытания критикой.
И тут же поправляется: "Миф - это абсолютная сила! Миф -это то, что не имеет себе равных по силе воздействия на умы! Нет уз более крепких, чем узы мифа, нет плена более надежного, нежели плен мифа!". И называет мифом все, что демонстрирует силу своей власти над человеком.
Язык точно сходит с ума, употребляя слово "миф".
ГЛАВА 2. ТЕХНОЛОГИИ МИФА
Предмет с навязанным смыслом
Бесконечность, открывающаяся познавательному взгляду человека на мир, заявляет о себе сразу в двух отношениях. Как бесконечность вширь и как бесконечность вглубь. "Бесконечность вширь" проявляется в том, что человек заявляет свой познавательный интерес по отношению ко всем без исключения предметам окружающего его мира, независимо от того, какова их биологическая ценность. "Бесконечность вглубь" - это способность и потребность человека заглядывать в неисчерпаемые тайны каждого отдельно взятого предмета, способность простраивать свой познавательный акт в глубину окружающих его вещей и явлений. И именно миф является на наш взгляд тем ключом, который мотивирует человеческое познание к осуществлению этих двух родов бесконечности. Как? Через особый механизм, который можно было бы определить как механизм навязывания предметам смысла.
Миф начинает с того, что дает всем предметам окружающего человека мира некие имена (то, что называется именами существительными), и, тем самым, зашифровывает эти предметы на некотором культурном языке (эзотеричном, непостигаемом для других культур). Ведь нет ничего более условного и странного, нежели тот факт, что один и тот же предмет в русском языке носит название "стол", в английском - "table" и т.д. Эти названия сами по себе ровным счетом ничего не говорят о сущности данного предмета, однако являются сверхзначимыми реальностями в контекстах соответствующих языков (а язык - это и есть не что иное, как предельная мифологическая система). Любое мифологическое имя значимо не само по себе, а в контексте целостной мифологической реальности. И оттого предмет, получивший мифологическое имя, автоматически становится предметом мифа: он становится предметом, имеющим сверхзначимый характер для человека.
Мифологическая (т.е. условная, иллюзорная, но, тем не менее, сверхзначимая) поименованность мира и дает первичный импульс к тому, что мы называем познавательной активностью человека. Ведь предмет, который наделен мифологическим именем - это предмет, включенный в контекст некоей мифологической реаль-
ности, и, как носитель некоего условного, иллюзорного мифа, он дразнит человеческую познавательную способность.
Имя, которым человек наделяет тот или иной предмет, - это чистая мифологическая условность, которая не имеет никакого отношения к сущности этого предмета, но зато ставит этот предмет в контекст какой-то мифологической реальности. И, стало быть, делает этот предмет (еще не имеющий никакого познавательного содержания) значимым и даже сверхзначимым для человека. Какой-нибудь случайный осколок камня, получивший имя в некоем мифологическом контексте, становится благодаря этому мифологическому контексту сверхзначимым для данной культуры, что и является предельной мотивационной пружиной для раскручивания познавательного отношения к данному обломку.
То, что у предмета есть имя, значит, что у него есть миф. А миф предмета есть знак его значимости для человека. Человек сталкивается с миром имен, и, пытаясь постичь тайну имени того или иного предмета, оказывается вынужден расшифровывать сам предмет, все более и более наполняя мифологическое имя конкретным предметным содержанием. В этом и состоит суть того, что мы называем познавательной активностью человека: наполнение мифологического имени расширяющимся образом некоего предметного содержания. Таким образом, мифологическое имя предмета становится источником того, что предмет становится интересен для человека сам по себе, вне зависимости от того, имеет он биологическую значимость для человека или нет. Мифологическое имя - это именно то, что дразнит и возбуждает познавательную активность в человеке. А поскольку миф обладает ярко выраженной тенденцией поименовывать все в окружающем человека мире, такого рода поименовательная активность мифа и приводит к тому эффекту, о котором уже неоднократно говорилось выше: для человека исчезает феномен биологически нейтральных предметов. Отныне любой предмет окружающего человека мира, независимо от степени его биологической значимости, становится для человека априорно интересным - уже потому, что у этого предмета появляется некое культурное имя, а, стало быть, появляется некий мифологический шифр, требующий расшифровки.
Мифологические имена всегда культурно эзотеричны: они представляют некоторую культурную самобытность, принадлежат только данной культурной общности и недоступны чужакам. Но и в самой культуре эти имена приходится расшифровывать. Расшифровывать... с помощью тех предметов, которые этими именами обозначаются. Если я хочу постичь тайну имени (а я просто обязан ее постичь, поскольку это имя сверхценно для меня в контексте моей мифологической реальности), я оказываюсь обязан постичь... тайну предмета. Для меня не значим реальный предмет, но для меня значимо бесплотное мифологическое имя, "привязанное" к данному предмету; и, будучи заинтересован в тайне имени, я оказываюсь вынужден постигать предмет. Спо-
собность к глубинной семантической расшифровке того или иного имени - знак принадлежности к культуре, знак принадлежности к тому или иному культурному виду. Предметы смотрят на человека своими мифологическими именами, и дразнят воображение, стимулируют человека на познавательную активность в отношении себя. А поскольку миф способен поименовать весь окружающий человека мир, постольку весь этот мир оказывается способен стать предметом познания.
Но есть и другая сторона человеческого отношения к миру, позволяющая говорить о том, что мир открывается человеку как воистину бесконечный. Мало того, что благодаря поименовательной активности мифа в сферу человеческого внимания и человеческой активности попадает практически безграничное число предметов и явлений, не имеющих никакого биологического смысла. Вдобавок к этому каждый отдельно взятый предмет раскрывается человеческому взгляду как потенциально бесконечный - и это именно то, что можно было бы охарактеризовать как "бесконечность вглубь". Человек не удовлетворяется тем, что лежит на поверхности предмета, а с помощью своей настойчивой познавательной активности "вычерпывает" из предмета все новые и новые стороны, свойства и возможности - и это так же происходит благодаря мифу. И в этой своей "активности вглубь", как и в "активности вширь", человек фундаментально отличается от животного.
"Обыкновенное" Животное подходит к предметам и явлениям окружающего мира глубоко прагматично. Оно отбрасывает как принципиально неинтересные все те предметы и явления, которые не имеют значения для его видовой жизненной стратегии выживания и приспособления. Но и те предметы, которые оказываются удостоены его внимания, оно так же видит принципиально односторонним взглядом. Оно видит и учитывает исключительно те их стороны, которые имеют непосредственный жизненный смысл.
Что же касается человека, то он демонстрирует странную способность воспринимать любой предмет многосторонне или даже бесконечносторонне. Его никогда не устраивает то, что он уже знает про тот или иной предмет. Его упорно волнует: а что там еще скрывается в этом предмете, какими еще сторонами он может открыться или повернуться? Ему мало того, что перед его глазами бегает живой кусок мяса, который надо поймать и съесть - человек изобретает бессчетное количество способов кулинарной обработки этого куска мяса, превращая процесс удовлетворения некоей естественной потребности в целое искусство, предполагающее тончайшую нюансировку вкуса. И, кажется, трудно придумать что-нибудь менее прагматичное и более выражающее суть избыточного характера культуры, нежели представляемое разными культурными общностями искусство приготовления пищи. Там, где животное просто съедает доставшийся ему кусок, человек изобретает изощренный процесс опосредования: варка, жарка,
смешение составных частей, добавление различных трав, специй и пряностей. А в результате кухня любых, даже самых примитивных народов - это воистину экспериментальная лаборатория, в которой совершается самое настоящее таинство приготовления новых вкусовых оттенков. Никакой биологической необходимостью, никакой стратегией выживания невозможно объяснить эти странные кулинарные занятия, отнимающие огромное количество времени и отнюдь не способствующие в итоге качественному пищеварению. Хорошо известно, что наиболее полезным с чисто физиологической точки зрения является употребление природных продуктов в их натуральном виде, без какой бы то ни было кулинарной обработки. Тем не менее, даже в самых примитивных человеческих сообществах кулинарное искусство имеет чрезвычайно изощренный характер. Наивное убеждение, будто архаический человек разрывал руками добычу и тут же ее пожирал, не выдерживают никакой критики: даже в самых древних культурных слоях археологи обнаруживают следы кухни, и феномен кухни может рассматриваться как одно из первых свидетельств культуры как таковой.
Впрочем, и про любой другой предмет окружающего человека мира с уверенностью можно сказать: человека не устраивает то, как этот предмет является ему в натуральном, так сказать, виде: ему важно докопаться до тайных, скрытых сторон и свойств этого предмета, совершенно не зависимо от того, является ли это биологически целесообразным и значимым. И в этом ключ к тому, что есть человеческое познание (и человеческая культура). Человеческое познание - это процесс, в котором каждый предмет окружающего человека мира оказывается воистину бесконечным предметом, скрывающим в себе бесконечное количество возможностей. И самое интересное заключается в том, что все эти возможности не столько вытаскиваются человеком из того или иного предмета, сколько... навязываются человеком предмету.
Действительно, содержится ли в природе камня способность быть рубилом или фундаментом дома? Содержится ли "в природе зайца" способность быть тушеным зайцем со сложным овощным гарниром? Разумеется, тушка живого, прыгающего зайца обладает некоторыми природными свойствами, которые позволяют, в конце концов, при соответствующей кулинарной обработке получить нечто, обладающее неповторимым вкусом тушеной зайчатины, - но можно ли на этом основании заявить, что вкус заячьего рагу потенциально содержится в самом этом живом, прыгающем зайце? Можно ли утверждать, что живой заяц содержит в себе те многие тысячи вкусовых оттенков, которые будет приобретать зайчатина при различных способах ее обработки, на основе различных кулинарных рецептов?
Сама специфика человеческой деятельности заключается в том, что она лишает природные предметы их естественных смыслов и навязывает им смыслы, не содержащиеся в их природе. Она не столько обнаруживает то, что заведомо в них существует, сколь-
ко предлагает этим предметам такие траектории существования, которые являются для них совершенно неестественными - как неестественной является судьба зайца во французской или же китайской кухне.
Но, таким образом, конкретный предмет природы, становясь предметом человеческой деятельности, становится совершенно другим предметом. Он лишается своей природной качественной определенности, и ему навязываются такая качественная определенность, которая как бы и не содержится вовсе в его природе. Такого рода навязывание предмету новой качественной определенности и является тем, что можно было бы назвать культурой. Обыкновенному камню человек может навязать культурный смысл и культурную функцию стола; тому же самому камню он может навязать культурный смысл и функцию стула. Или навязать миллионы других качественных определенностей; и всякий раз из камня будут вытаскиваться такие его культурные стороны, которые было бы бессмысленно искать в природе этого камня.
Откуда берутся все эти многообразные значения, которые, вроде бы, и соответствуют природе предмета (ведь далеко не всякому природному предмету можно навязать культурную функцию стола или стула), но, вместе с тем, - очевидно! - в самом предмете не содержатся? Понятно, что они создаются самим человеком, самой культурой. И главным инструментом навязывания предмету внеположенного смысла опять же является миф. Ибо миф предмета - это и есть предположение того, что в предмете содержится тайна, что в любом предмете окружающего человека мира содержится огромное, неисчислимое количество скрытых сторон и свойств, которые не явлены в естественном, природном бытии объекта, но которые могут быть при определенных обстоятельствах выпростаны наружу. И специфика человеческого взгляда на предмет заключается в том, что помимо внешней оболочки предмета он видит тайное, культурно-смысловое содержание этого предмета. Причем не только то, которое уже создано, придуманное в культуре, но и то, которое еще только может быть. Назовем это содержание мифологическим.
В любом предмете окружающего его мира человек допускает возможность этого не природного, не натурального, не естественного содержания, которым потенциально может обладать этот предмет. Это не явленное содержание, но содержание, которое еще только может быть создано. Это не только смысловой шифр того, что уже заложено в предмет культурой, но и предположение тех культурных измерений (потенциально неисчерпаемых, потенциально безграничных), которые еще только могут быть. Эта-то потенциальная Вселенная возможностей, заключенных в предмете, и удерживается тем, что можно было бы назвать мифом предмета. Если природное содержание предмета есть то, которое явлено в естественной жизни этого предмета, вне и независимо от человеческого вмешательства в эту жизнь, то мифологическое содержание того же предмета - это некая потенциальная беско-
нечность возможностей, которые актуально в предмете скрыты, но которые могут быть навязаны данному предмету в контексте человеческой деятельности.
У всякого предмета, помещенного в контекст культуры, есть навязанный культурой миф. И это не просто культурный смысл предмета, а некое пространство для возникновения все новых и новых смыслов. Таким образом, миф предмета гораздо шире, чем смысл предмета. Миф предмета - это своего рода смысловая воронка, обладающая практически неограниченными возможностями по обнаружению все новых и новых смыслов. Это значит, что у предмета есть множество тайных, скрытых сущностей, и эти тайные сущности могут быть обнаружены человеком в процессе познавательного погружения в предмет. Миф предмета означает, что каждый предмет, помимо своей естественной, природной жизни, несет в себе еще и некую потенциальную бесконечность того, чем он может стать в контексте человеческой деятельности. Миф предмета - это знак того, что каждый предмет содержит в себе потенциальную вселенную возможностей, которую еще только предстоит создать рукам и сознанию человека.
Таким образом, миф санкционирует право человека обнаруживать в предмете то, чего в нем как бы и не было. Причем речь идет не только об использовании какого-то предмета в принципиально новой, культурно нагруженной функциональной роли, но и в выделывании из природного предмета каких-то совершенно новых вещей, каких-то совершенно новых предметов. И это воистину поразительно. Потому что вдруг выясняется, что в обыкновенном обломке камня прячется бесконечное количество самых разных предметов, которые можно сделать из этого каменного обломка. Функциональных, эстетических - каких угодно. И, возможно, это один из самых удивительных фактов, которые демонстрирует человеческая культура: из ординарного каменного обломка может быть выделано практически бесконечное количество совершенно разных и совершенно не похожих друг на друга предметов: от каменного ножа до культовой фигурки племенного бога. Причем заранее можно и не знать, что именно получится из данного обломка. Ты производишь над ним какие-то "магические" операции, ты экспериментируешь с этим обломком, - и вдруг выясняется, что он стал ЧЕМ-ТО, чему можно найти какое-то культурное применение. Сначала - делается, а уже только потом - придумывается, как ЭТО можно назвать.
ГЛАВА З.
МИФ И ПРИРОДА ДЕТСТВА
ГЛАВА 4. ЯЗЫКИ
Иллюзии Происхождения
А теперь вновь вернемся к ситуации первобытного человека.
То, что миф - это средство упорядочения взаимоотношений человека со всевозможностным предметным миром, основа для совершения выбора, проявляется в подчеркнутой любви самых разных мифологий - от древнейших до современных - к выяснению вопроса о первичности и вторичности различных вещей и явлений, к выяснению вопроса о так называемом "происхождении" всего сущего. Любая древняя мифология, кажется, только тем и занимается, что отвечает на вопрос, откуда что взялось. Практически каждый предмет окружающего человека мира удостаивается своего мифа, в котором рассказывается о происхождении этого предмета. Либо этот предмет фигурирует в мифах, посвященных происхождению других предметов и вещей.
Тем не менее, я склонен поставить слово "происхождение" в кавычки. И вот почему. Миф - это ведь не только совокупность иллюзий, существенно необходимых человеку. Миф - это настолько сложная, многозеркальная система иллюзий и оптических обманов, что ей ничего не стоит обмануть внешнего наблюдателя и заставить этого наблюдателя принять видимое за реальное. И бесчисленные рассказы о происхождении, на которых строятся практически все первобытные мифологии, относятся, судя по всему, к разряду этих самых оптических обманов.
Казалось бы: миф первобытного человека только и делает, что дает самые подробные ответы на вопросы о происхождении каких угодно вещей и явлений. Но действительно ли миф отвечает на вопросы "откуда?" и "почему?". Вопрос не праздный хотя бы потому, что хорошо известно: искать в ответах, которые дает миф, какую бы то ни было логику бессмысленно, поскольку последовательность разворачивающихся в мифе событий может быть самой нелепой и абсурдной. Любое первобытное племя, на каком бы континенте оно ни существовало, создает многие сотни и даже тысячи самых разнообразных сюжетов "о происхождении", однако напрасно мы будем искать в этих сюжетах действительные объяснения - в том смысле, в котором понимает феномен объяснения
ум, воспитанный в рационалистических традициях европейской науки.
Все без исключения мифы происхождения повествуют о том, как и что впервые возникло. Однако у современного человека, впервые знакомящегося с этими мифами, они оставляют более чем странное ощущение: ничего похожего на объяснения в привычном для нас смысле он в них не находит. Те или иные вещи, те или иные предметы в этих мифах действительно каким-то образом возникают, но рационалистически мыслящий человек ничего не может найти в них такого, что хотя бы отдаленно напоминало объяснительные структуры.
И, тем не менее, у исследователей первобытной мифологии, как' правило, не возникает принципиальных сомнений в том, что мифы происхождения что-то объясняют первобытному человеку. Мол, а зачем же тогда первобытный человек в таких неимоверных количествах изобретает эти мифы? Ведь в них прямым текстом повествуется о том, как что возникло - это ли не доказательство того, что они и на самом деле пытаются объяснить, как что возникло? Пусть - наивно, пусть - примитивно, пусть - по законам совершенно не похожей на нашу логики, но все же - объяснить! Ну, а то, что их объяснения совершенно не соответствуют нашим представлениям о том, что значит "объяснить" - так это, мол, объясняется тем, что либо их мышление примитивно и неразвито, либо тем, что у них другая логика ...
Долгое время странности "объяснительных конструкций" первобытной мифологии - то, что эти "объяснительные конструкции" ничего на самом деле не объясняют, - так и трактовали: как следствие примитивности первобытного сознания. И именно это являлось основой для пренебрежительно-снисходительного отношения к этому сознанию. Однако этнографические исследования начала XX века убедительно доказали, что сознание первобытно-. го человека далеко не примитивно, а, совсем даже наоборот, представляет собой сложнейшее образование, способное к решению самых изощренных проблем. И тогда, вслед за Л.Леви-Брюлем стал все более развиваться и обосновываться тезис о том, что первобытное мышление не столько примитивно, сколько основано на законах другой логики. Было затрачено огромное количество сил на реконструкцию этой другой логики первобытного человека - в частности, в исследованиях К.Леви-Строса и его последователей, доказавших высокую продуктивность и полноценность мифологического мышления. И именно этот подход стал этнографической классикой XX века.
Но когда современный исследователь мифа заявляет, что у папуаса "другая логика", или пытается другими способами опровергнуть тезис о наивности и примитивности первобытного мышления, это, в сущности, оказывается вариантом манифестации все того же европоцентризма, поскольку в качестве априорного допущения он предполагает, что в мифе ЕСТЬ какая-то логика как инструмент доказательства. Да - другая, да - построенная по
совершенно иным мыслительным законам но... все же ЛОГИКА, все же - СРЕДСТВО ДОКАЗАТЕЛЬСТВА, средство объяснения. И если в каком-то туземном мифе ведется более или менее подробный рассказ о происхождении Солнца, Луны, человека или какого-нибудь животного, кажется таким естественным принять за аксиому, что люди, создавшие этот миф, пытались тем самым именно ОБЪЯСНИТЬ происхождение тех вещей, предметов и природных явлений, о которых повествуется в мифе. Это кажется настолько очевидным, что даже сформировалась своеобразная научная традиция при публикации мифов давать им соответствующие европейскому пониманию заголовки: "как возникла луна", "как возникли звезды", "как появился человек" -заголовки, подчеркивающие будто бы объяснительный характер этих мифов. И при том собирателей и публикаторов мифов нисколько не смущает то обстоятельство, что ровным счетом ничего, сколько-нибудь похожего на объяснение этих "мифах происхождения" не содержится. Но все странности такого рода с готовностью относят если не на счет наивности и примитивности туземного мышления, то уж во всяком случае на счет другой логики, присущей первобытному человеку. Исследователи готовы даже построить изощренное здание реконструкции этой другой логики, но менее всего склонны усомниться в том принципиальном допущении, что мифы происхождения есть не что иное, как попытки объяснения. Ведь миф САМ усиленно убеждает наблюдателей в том, что он есть именно объяснительная структура, что он, якобы, отвечает на какие-то вопросы - а именно, на вопросы о происхождении каких-то вещей и явлений. И эти, лежащие на поверхности мифа подсказки, кажутся настолько очевидными, что кажется невозможным ими пренебречь.
Скажем, у папуасов маринд-аним (Новая Гвинея), согласно данным П.Вирца, среди сотен сюжетов о происхождении, можно найти сюжеты о том, "как появились бананы и луна", "как появилась кокосовая пальма", "как появилась жемчужница", "как появились кенгуру", "как появился крокодил", "как появилась арековая пальма", "как возникли грунтовые воды", "как появились собаки", "как появились собаки и горгониды", "как появилось саго", "как появились голуби", "как появился человек" -так далее, и тому подобное, без какой бы то ни было претензии на систему, но с выраженной претензией на всеохватность. Кажется, нет такого предмета во всем окружающем человека мире, по поводу которого первобытным человеком не был бы сочинен такого рода миф происхождения '. Разве наличие всех этих и сотен других аналогичных сюжетов не является прямым доказательством того, что первобытный человек с помощью мифа пытается найти ответы на какие-то волнующие его вопросы о происхождении сущего, и дает эти ответы - пускай в меру своего понимания и по законам своей, совершенно особой логики, но - дает?!.
И все же вспомним знаменитое: если на клетке с буйволом написано слон, не верь глазам своим. Попробуем присмотреться
к этим бесчисленным "мифам происхождения" повнимательнее и попробуем ответить на вопрос: действительно ли присуща этим мифам хоть какая-то объяснительная интенция?
Вот как, к примеру, выглядит в конспективной записи П.Вирца распространенный среди исследованной им группы папуасов миф "о происхождении кенгуру".
"Яно (тотемный прародитель кенгуру и людей-кенгуру - А.Л.) и Саманимб (избранная им девушка - А.Л.) пришли в деревню Тангем на реке Кумбе. Они проголодались и захотели поесть. "Разведи огонь, - сказал Яно Саманимб, - и положи в него камни". Потом он отрезал от себя самого кусок мяса и дал Саманимб, чтобы она испекла. Когда камни накалились докрасна, Саманимб положила на них несколько нарезанных кусочков мяса и покрыла эвкалиптовой корой. Спустя некоторое время она приподняла кору и, к своему удивлению, увидела под ней столько жареных кенгуру, сколько она положила туда кусочков мяса. Они сели и поели. После этого Яно снова отрезал от себя несколько кусков мяса. Только на этот раз он смазал их спермой, а потом опять положил на камни и покрыл эвкалиптовой корой. Спустя некоторое время Саманимб подняла кору и из-под нее выскочили несколько молодых кенгуру. Так появились кенгуру. Их и теперь больше всего на берегах реки Кумбе. Ведь появились они здесь и уже из этих мест распространились повсюду" 2.
И что же? Неужели мы на самом деле должны предположить, что в данном мифе изложена своеобразная теория происхождения кенгуру в представлении новогвинейского папуаса? Предположить, что он и в самом деле считает, будто кенгуру возникли когда-то в результате того, что... голодный Яно отрезал от самого себя ломти мяса, обильно смачивал их спермой и выкладывал их на раскаленные камни под эвкалиптовой корой?
Парадокс заключается в том, что, если ту же самую историю вернуть тому информатору, который ее сообщил, но в виде сухого теоретического остатка: "так значит, кенгуру возникли когда-то из поджаренных кусков мяса, которые Яно отрезал от самого себя и покрыл спермой?", - информатор будет немало удивлен и будет вынужден заново повторить свой миф тупому и непонятливому собеседнику. В том-то все и дело, что из мифа в принципе невозможно сделать теоретическую вытяжку или приготовить некий сухой экстракт. Миф принципиально тождественен самому себе: в нем не содержится никакого содержания, которое можно отделить от формы и пересказать своими словами. И информатор, рассказывающий соответствующий миф, вовсе не излагает некую теорию происхождения кенгуру, а рассказывает МИФ происхождения кенгуру, миф, который имеет для него сакральный, священный характер, и который ничего не объясняет, а ПРОСТО СУЩЕСТВУЕТ.
Конечно, любому внешнему наблюдателю может показаться, что приведенный выше миф по своей структуре объяснительный. Эта-то внешняя объяснительная структура мифа и вводит, судя
по всему, в заблуждение. В самом деле, если папуасу марин-даним задать вопрос: "как на свете появились кенгуру?", - он вполне может в ответ рассказать этот миф (хотя, впрочем, вовсе не обязательно). Но означает ли это, что его рассказ будет действительно ответом? Будет ли папуас отвечать на вопрос, или же он будет просто рассказывать миф, приходящий ему в голову по ассоциативной реакции на слово "кенгуру"? Ведь понятно, что ответ на ВОПРОС о происхождении требует определенной проработанности причинно-следственных структур мышления. Если же причинно-следственные структуры не проработаны, это значит, что человек в принципе не способен отвечать на вопросы типа: "откуда это взялось?" Точнее, он может быть и будет отвечать, но это будут псевдоответы, вовсе не имеющие в виду содержание вопроса.
Так четырехлетний ребенок готов строить бесконечные псевдопричинные цепочки. "Как ты думаешь, откуда взялась эта игрушка?" - "Из потолка!" - "А откуда взялся потолок?" - "Из дивана!" - "А откуда взялся диван?" - "Из телевизора!" - "А откуда взялся телевизор?" - "Из самолета!"..., и т.д., и т.п. И точно такие же псевдопричинные цепочки ребенок с удовольствием строит с помощью вопроса "почему?". Эти цепочки свидетельствуют о том, что для ребенка определенного возраста на самом деле не существует вопросов "почему?" и "откуда?" в их реальной логической нагруженное™. Ведь эти вопросы предполагают определенный уровень понимания того, что есть причина и того, что есть причинно-следственная связь. А как раз последнее отсутствует как у маленького ребенка, так и у первобытного человека.
Но если первобытное мышление вообще равнодушно к причинно-следственным связям - с какой стати следует полагать, что рассказ "о происхождении кенгуру" является для рассказывающего его человека ответом на вопросы "почему?" или "как?"? И с какой стати мы должны полагать, что бесконечные "почему?" ребенка-дошкольника действительно являются вопросами в строго логическом смысле этого слова? Да, традиционно эти каскады вопросов, начинающие вдруг фонтанировать из ребенка, рассматриваются как свидетельство яркой познавательной активности ребенка этого возраста. Но так ли это на деле? Фактом является лишь то, что ребенок этого возраста может буквально забрасывать взрослого вопросами "как?", "почему?" и "откуда?" - но является ли это свидетельством того, что ребенок-дошкольник НА САМОМ ДЕЛЕ интересуется вопросом "почему птица летает" и "откуда люди взялись" в том смысле, в котором понимает эти вопросы взрослый? Увы, до определенного возраста все эти вопросы в устах ребенка вовсе не связаны с выяснением причин и природы чего бы то ни было, а являются, скорее, своего рода коммуникативными провокациями, т.е. способом активизации речи взрослого. И потому ребенок вовсе не стремится выслушать ответ на свой вопрос, а тут же, на полуслове перебивает старательно отвечающего взрослого другим вопросом, зачастую не имеющим никакого отношения к первому, и, в конце концов, доводит взрос-
лого до бешенства: "да отстань ты, наконец!". А если внимательно отследить эти серии и каскады вопросов, можно прийти к выводу, что ребенка отнюдь не волнует какая-то истина. Ему, в общем, все равно, что конкретно ему отвечают - ему важен факт принципиального открытия, что можно задавать вопросы и получать на них ответы. А то, что ответы при этом должны быть ответами на поставленные вопросы и должны быть сколько-нибудь достоверными ответами - это его не волнует совершенно. Абсурдный, фантастический ответ его удовлетворит ничуть не меньше, нежели ответ, сверенный с последними научными данными. Более того, фантастический рассказ в связи с заданным вопросом его заинтересует даже больше. Его интересует не столько выяснение действительных причин, сколько построение разветвленных псевдопричинных цепочек, с помощью которых организуется содержание его внутреннего МИФОвоззрения. И его совершенно не волнует, что за этими псевдопричинными цепочками не скрывается никакого реального причинного содержания, что они являются всего-навсего игрой фантазии и игрой слов.
Если мы теперь вернемся к первобытному мышлению, то в его отношении, судя по всему, следует сделать те же самые оговорки: вопросы и ответы здесь находятся в каком-то существенно ином соотношении, нежели вопросы и ответы в каузально простроенном мышлении цивилизованного человека. И если папуасы маринд-аним (или какие угодно иные аборигены) рассказывают некую мифологическую историю о том, "как появились кенгуру" (или любой другой миф происхождения), это вовсе не значит, что они тем самым ОТВЕЧАЮТ НА ВОПРОС о том, как же все-таки на самом деле появились на свете кенгуру. Как раз вопрос о том, как на самом деле появились на свете кенгуру, их ни в малой степени не интересует. И если начать им искренне отвечать на поставленный "вопрос" с позиций другого мифа - будь это представитель другого племени или этнограф-наблюдатель - они просто не будут это слушать. Потому что все, что им на самом деле нужно, уже сказано в ИХ мифе. Мифе, который на самом деле вовсе не является никаким мифом "о происхождении кенгуру", но является мифом о чем-то существенно другом. Мифом о некоторой сакральной, священной тайне, которая является сверхзначимой для данного племени. Ибо любой миф ценен вовсе не истиной, которая в нем будто бы содержится, а как раз тем, что он есть миф. Миф не является источником истины - он является источником сакральности, и это неизмеримо важнее.
В мифе о происхождении кенгуру безусловно содержится знание. Но это вовсе не знание о происхождении кенгуру, а знание САКРАЛЬНОЙ СЕМАНТИКИ слова "кенгуру". Это знание не имеет ровным счетом ничего общего с естественнонаучным взглядом на вопрос о причинах появления. И не следует обманываться мифологической ремаркой "так появились кенгуру", поскольку такая реплика в трактовке первобытного человека вовсе не пред-
полагает того фактора времени, который очевиден для современного человека.
Парадокс заключается в том (и это хорошо известно этнографам), что появление кенгуру, равно как и возникновение любых других вещей и явлений в мифе вообще не является событием, происходящим во времени. Мифологическое сознание первобытного человека построено таким образом, что для него в каком-то смысле КЕНГУРУ БЫЛИ ВСЕГДА. И, если попросить папуаса .маринд-аним: "расскажи о времени, когда не было кенгуру!", -он не поймет вопроса. Потому что - хотя у него и есть миф происхождения кенгуру! - кенгуру для него были "с самого начала". Он может даже произнести ритуальную формулу "вначале кенгуру не было". Однако, это вовсе не значит, что у него есть представление о некоем особом ВРЕМЕНИ, в котором не было кенгуру. Тот факт, что в его мифе кенгуру возникает как бы из небытия, вовсе не значит, что "небытие кенгуру" существует для этого человека как некий пласт времени. И это означает то, что само слово "происхождение" имеет для первобытного человека совершенно иную семантическую нагрузку, нежели для человека современного.
ЧАСТЬ 3
ИСКУШЕНИЯ МИФА
ГЛАВА 1. ФАЛЛОЛОГИЯ МИФА
ГЛАВА 3.
ГНОСЕОЛОГИЯ АБСУРДА
ЧАСТЬ 4
ОСНОВАНИЯ МИФА
ГЛАВА 1. АРХЕОЛОГИЯ МИФА
Благими намерениями...
Как возможно возникновение деятельности по изготовлению орудий труда, если такого рода деятельность может осуществляться только человеком, а возникновение феномена человека является, в свою очередь, результатом длинного пути развития орудийной деятельности? В отечественной традиции интерпретации археологических фактов весьма распространена позиция, которая почему-то именовалась "диалектической", но которая на самом деле попросту является уходом от вопроса. Вот типичный образец такого рода псевдодиалектического рассуждения: "Итак, человек до труда или труд до человека? Даже будучи полемически заостренной, такая постановка вопроса напоминает споры средневековых схоластов о том, что возникло раньше: курица или яйцо? Человек невозможен без труда, а труд без социального субъекта. Человек и труд составляют единую систему, формирование которой проходит свои закономерные этапы. Именно этим объясняется принципиальная синхронность скачков в морфологическом оформлении человека и в орудийно-трудовой деятельности" |2.
Однако на самом деле такого рода постановка вопроса ровным счетом ничего не объясняет, не говоря уже о том, что вступает в прямое противоречие с археологическими фактами. Как отмечалось в предыдущей главе, между возникновением прямохождения и развитой кисти руки, с одной стороны, и возникновением феномена каменной индустрии, с другой, вовсе нет никакой синхронности, а лежит разрыв, по меньшей мере, в миллион лет. И точно так же можно говорить об очевидном и огромном разрыве (тоже не менее миллиона лет) между возникновением каменной индустрии и феноменом питекантропа как первого существа, которое однозначно относится к роду Homo. Таким образом, история наиболее древних ступеней антропогенеза - это вовсе не история синхронности орудийного и морфофизиологического, а история весьма и весьма существенных разрывов.
В общем и целом указание на пресловутую синхронность развития каменной индустрии и человеческой морфофизиологии -это не что иное, как известный школярский трюк, который позволяет не думать над проблемой там, где она есть. Мол, достаточно указать на то, что все происходило "постепенно и одновременно", и тогда на конкретные противоречия и проблемы уже можно не обращать внимание. Однако как только тот или иной автор пытается смоделировать конкретный механизм этой "постепенности и одновременности", становится очевидной поверхностность такого рода интерпретаций.
Скажем, авторы уже упоминавшегося фундаментального трехтомного исследования по истории первобытного общества, созданного силами ведущих специалистов Института этнографии в середине 80х гг, всерьез доказывают, что деятельность по изготовлению орудий труда могла возникнуть как условно-рефлекторная деятельность, как деятельность, не опосредованная сознанием и целеполаганием. Но тогда становится совершенно непонятно, что вообще эти авторы обозначают с помощью словосочетания "орудие труда".
В частности, Ю.И.Семенов, являющийся автором соответствующего раздела в указанной монографии, подчеркивает: "В свете современных данных о механизме поведения высших животных форму, в которую была облечена при своем возникновении производственная деятельность, нельзя охарактеризовать иначе, как условнорефлекторную" ". Мол, сначала предки человека просто пользовались случайно подобранными камнями в процессе охоты или драк, а когда камни случайно разбивались при соударениях друг о друга, получавшиеся осколки с острыми краями привлекали особое внимание и начинали использоваться в различных нуждах. А далее все, как в святочном рассказе для маленьких детей: "...если первоначально это происходило чисто случайно, то в дальнейшем, по мере накопления опыта, предлюди намеренно стали ударять одними камнями по другим, разбивать одни камни при помощи других, а затем выбирать из числа образовавшихся осколков наиболее пригодные для использования в качестве орудий. Как показали эксперименты, в результате простого бросания камня на глыбу или глыбы на камень помимо бесформенных обломков нередко получаются отщепы правильной формы с выраженным острым краем" и.
По всей видимости автор убежден, что описываемый им процесс достаточно прост в интеллектуальном отношении, коль скоро речь идет о ее "условнорефлекторном" возникновении. Однако я обращу внимание всего на два слова, которые походя употребляет Ю.И.Семенов - очевидно, предполагая, что никаких особых проблем за этими словами не скрывается. Это слова "намеренно" и "выбрать".
Между прочим, это именно те два слова, которые являются ключевыми для понимания самого феномена человека. Во всяком случае, реальная теоретическая сложность в интерпретации процесса антропогенеза заключается вовсе не в том, чтобы указать на имеющиеся в самой природе факты раскалывания камней, а в том, чтобы объяснить, как стало возможно то, что скрывается за этими двумя словами: как могла у предчеловека возникнуть интенция к преднамеренной обработке камней и как у него могла сформироваться способность к выбору из многофакторных абиологических возможностей.
В самом деле, можно сколько угодно рассказывать о том, каким образом в естественных условиях образуются каменные осколки. В любой скалистой местности (а именно таково олдувайское ущелье, в котором обнаружены древнейшие артефакты культуры)
таких осколков любых размеров и конфигураций неисчислимое множество - на любой, что называется, вкус. И, разумеется, любая обезьяна может наблюдать процесс образования новых осколков в процессе соударения камней. Но проблема состоит совсем не в этом, а именно в том, почему предок человека приступает вдруг к НАМЕРЕННОМУ соударению камней.
Ведь намерения животного всегда связаны с его биологическими потребностями, а любая намеренная деятельность, не связанная с прямыми биологическими смыслами, - это уже сознательная деятельность, т.е. деятельность связанная с сознательным целеполаганием. Поэтому возникновение способности к намеренному соударению камней не может служить объяснительной схемой, а само должно быть как-то объяснено. И указание на то, что некие древнейшие предки человека "постепенно" переходят от случайно расколотых камней к их намеренному раскалыванию, ровным счетом ничего не объясняет: условнорефлекторное подкрепление не может совершаться посредством факторов, которые не имеют непосредственной биологической значимости.
Скажем, обезьяна, случайно расколовшая кокосовый орех с помощью камня, может перейти к намеренному использованию камней при раскалывании кокосовых орехов, - но именно потому, что внутри кокосового ореха содержится подкрепление данного условного рефлекса в виде вкусной мякоти и молока. На создании такого рода условнорефлекторных цепей и строится, как известно, все обучение в животном мире. Однако процедура раскалывания одного камня с помощью другого камня не содержит в себе никакого естественного биологического подкрепления, и потому не может быть закреплена условнорефлекторно.
Широко известны опыты, которые доказали, что не только изготовление каменных орудий, но и использование орудий из камня не удается смоделировать у высших приматов в лабораторных условиях. Всякий раз, когда подобного рода попытки совершались, "реакция шимпанзе на камень приобретала характер активного отвергания" '', - подчеркивают исследователи.
Но, таким образом, идея условнорефлекторного происхождения деятельности по изготовлению каменных орудий выглядит более чем странно. У любого живого существа условнорефлекторно закрепляется лишь то, что является непосредственно значимым в биологическом отношении, - но возможно ли обработку каменных предметов интерпретировать как биологически значимую? Если бы деятельность такого рода могла возникать как условнорефлекторная, ее бы вполне можно было смоделировать у любых высших обезьян, но это, как известно, задача которую так и не удалось решить. Но если даже в искусственных условиях специальной дрессировки невозможно заставить обезьяну превратить круглую гальку в чоппер - с тем, чтобы она начала этим примитивным орудием пользоваться в практических целях, то можно ли вообразить те факторы, которые позволили возникнуть этой способности в естественных условиях?
Дело ведь вовсе не в том, что морфофизиология обезьяньей руки не позволяет ей расколоть один камень с помощью другого - как раз с морфофизиологической точки зрения такая операция обезьяне вполне подвластна. Проблема совсем в другом. Проблема в том, что задача создания любого, даже самого примитивного орудия труда из камня - это интеллектуально сверхсложная задача, коль скоро существо, создающее такое орудие, должно удерживать в голове цепочку из нескольких звеньев, не имеющих прямой биологической значимости.
Прекрасно известно, что высшие обезьяны способны оперировать различными подсобными орудиями при решении каких-то биологически значимых задач и даже способны предварительно обрабатывать эти подсобные орудия - например, заострять с помощью зубов палки и ветки, чтобы вытаскивать термитов из термитника. Но производство каменных орудий - это деятельность, предполагающая двойное и даже тройное целевое опосредование: "я должен взять камень, чтобы с помощью него оббить другой камень, чтобы в результате получился некий осколок, и чтобы этот осколок использовать для..." А для чего, собственно говоря, может использовать полученный осколок Homo habilis? Для охоты такой осколок ничуть не более полезен, чем целый камень, а если, как указывают различные авторы, "для разделки туш" или "для изготовления дубин" |г), то это уже четвертый уровень целевого опосредования. Естественно, что условнорефлекторное возникновение столь сложной процедуры выглядит более чем проблематично.
ГЛАВА 2.
КОРНИ КУЛЬТУРЫ
ГЛАВА З.
ИСКУШЕНИЕ СОЦИАЛЬНОСТЬЮ
Возможны варианты
Эпоха питекантропа - это эпоха, которая продолжается не менее миллиона лет, и важнейшей особенностью ее материальной культуры является крайне незначительное количество эволюционирующих орудийных форм. Как уже отмечалось, это эпоха, представленная в основном одной развитой орудийной формой - ручным рубилом, да еще несколькими формами, которые остаются на периферии каменного конвейера этой эпохи. И такого рода орудийное монопроизводство существует вплоть до эпохи мустье, созданной руками неандертальца в промежутке между 70 тыс. лет до н.э. и 32 тыс. лет до н.э.
Эпоха неандертальца поразительна сразу в двух отношениях. Прежде всего бросается в глаза ее крайняя непродолжительность, если сравнивать с предшествующими ей двумя археологическими хрономонстрами, археологическими хронодинозаврами - двумя эпохами, каждая из которых занимала отрезок в миллион-полтора миллиона лет. На этом фоне 40 тысяч лет, охватываемых созданной руками неандертальца культурой мустье, кажутся сущей безделицей.
В то же время, это воистину эпоха, и главным ее своеобразием следует признать своего рода взрыв множественной предметности - разумеется, речь идет о культурной предметности. На смену моноорудийности питекантропа приходит культура, насыщенная чрезвычайно высоким разнообразием предметов, причем предметов, которые, в отличие от олдувайской культуры, легко типологически классифицируемы. Можно было бы даже сказать, что в эту эпоху происходит своего рода инновационный взрыв. Монопроизводство эпохи питекантропа уступает место производству множественных культурных форм, и нет сомнения, что за этими количественными изменениями скрывались существенные мировоззренческие перемены, привнесенные представителем нового биологического вида.
Как объяснить феномен этого орудийного взрыва, произошедшего менее ста тысяч лет назад и обозначившего принципиально новый рубеж культуры, начиная с которого происходит экспоненциальное развитие последней?
Напомню, что питекантроп - это существо, которое абсолютно несвободно в своей производительной деятельности. Каменная индустрия питекантропа - это индустрия, основанная на культе образца, причем образца, который ДИКТУЕТ содержание производительной деятельности через систему обрядов и ритуалов. Поэтому глубоко естественно, что мир питекантропа - это мир,
которому нет дела до поиска вариантов. Это мир одной-единственной или нескольких близких орудийных форм, которые на протяжении сотен тысяч лет транслируются из поколения в поколение как священные культовые ценности, и их историческая трансформация происходит исключительно за счет действия того феномена естественного орудийного отбора, механизм действия которого был описан выше. Иначе говоря, в своей предметной деятельности питекантроп является заложником какой-то культурной традиции и не способен к сознательным отклонениям от образца, не способен к тому, что можно было бы назвать творческим экспериментированием - настолько же, насколько не способны к творческому экспериментированию живые существа в процессе видообразования.
Эпоха мустье - это эпоха, в которую рождается феномен свободы .
Феномен неандертальца - это феномен существа, которое, судя по всему, уходит от диктата жестких обрядово-ритуальных схем, заставлявших питекантропа строго следовать некоему орудийному канону. Гигантский и беспрецедентный прорыв неандертальца заключается в том, что он начинает создавать в некотором роде свободные вариации на те или иные орудийные темы. Можно сказать, что в эпоху мустье начинается своеобразное вариативное экспериментирование с базовыми культурными схемами. Если высшая доблесть питекантропа состояла в том, чтобы с максимальной точностью воспроизводить некий священный орудийный образец, и потому сознание питекантропа можно было бы определить, как глубоко каноническое сознание, то сознание неандертальца - это сознание еретика, т.е. сознание существа, которое способно нарушать священный канон и создавать орудия за границами канонических форм. Если основным содержанием каменной индустрии в ашельскую эпоху являлась трансляция некоего базового орудийного стереотипа и следование закону образца, то теперь, в эпоху мустье идущая из глубин тысячелетий единообразная традиция сменяется активным инновационным поиском и экспериментированием.
Неандерталец решительно отказывается от того, чтобы слепо следовать устойчивым традициям ашельской культуры и начинает собственное вариативное экспериментирование с каменными формами, создавая в результате многие десятки совершенно не похожих друг на друга форм. Это и обретающие совершенно различные формы рубила, это и разнообразные остроконечники, это и скребла самых разнообразных форм, это и зубчатовыемчатые орудия, чьи формы так же весьма и весьма различны. Наконец, это достаточно разнообразная костяная индустрия. Многообразие различных предметных форм, изготавливаемых неандертальцем, просто фантастически велико, и этим оно напоминает псевдоорудия олдувайской культуры - с той лишь разницей, что предметы, изготавливаемые неандертальцем, это ни в коем случае не меточные камни, получаемые в результате немногочисленных
грубых сколов, а высокофункциональные орудия, изготавливаемые в результате чрезвычайно сложной технологической обработки камня и предназначенные к реализации в весьма разнообразных утилитарных функциях.
По-видимому, неандерталец - это первое существо на эволюционной лестнице антропологических предшественников человека, которое начинает заниматься такого рода вариативным экспериментированием с абстракциями культурных форм, а, значит, и с физическими формами производимых им предметов. Если Homo erectus создает своего рода производственный культ некоей базовой орудийно-функциональной формы, то неандерталец - это тот культурный еретик, который пренебрегает нормами обрядово-ритуальной традиции и начинает активно экспериментировать с камнем, создавая принципиально новые утилитарные формы, не известные предшествующим поколениям. Это еретик, который пытается освободиться от жесткого давления культурной традиции и впервые заявляет претензию на творческую свободу в создании своего утилитарного арсенала.
Разумеется, это предполагает новые интеллектуальные возможности, которыми обладает неандерталец. Известно, что средний объем мозга неандертальца был настолько высок, что даже превышал средние показатели мозга Homo sapiens, достигая 1600 куб.см. И, судя по всему, сложность архитектоники и дифференцированное™ функциональных мозговых структур у этого мозга была так же достаточно высокой; во всяком случае, артефакты созданной неандертальцем культуры позволяют утверждать, что сознание неандертальца было способно справиться как с задачей удержания множественных образцов предметной культуры, так и с созданием новых функциональных форм, находящихся за границами тех, которые предписаны обрядово-ритуальной традицией.
Способность неандертальского человека отойти от строгого соблюдения канонической традиции, активное экспериментирование с орудийными формами, создание множественных орудийных вариаций на непродолжительной временной дистанции - все это приводит к возникновению феномена локальной дифференциации культур, что является важнейшей особенностью, характеризующей эпоху неандертальца.
В самом деле, как подчеркивают многочисленные исследователи, созданная питекантропом ашельская культура, отличалась настолько высокой стандартизованностью производимых орудий, что эти орудия вообще не знали пространственной дифференциации. Как бы далеко ни отстояли друг от друга регионы, в которых обнаруживаются орудия ашельской культуры, всякий раз приходится делать вывод о практической идентичности этих территориально разбросанных культурных очагов. Фундаменталь-
ным фактом ашельской культуры является то, что "рубила из Европы, Южной Африки и Индостанского полуострова являются по существу однотипными орудиями, и это так же относится к остальному крупному и мелкому инвентарю" '.
Наоборот, в эпоху мустье впервые возникает феномен территориально разноликих культур. Лишенный свободы монологизм ашельской культуры, когда культуры разных регионов представляли собой практически одну и ту же культуру, сменяется региональной полифонией культур, создаваемых руками представителей вида Homo neanderthalensis. Если ашельская культура различных регионов представляет, по сути дела, одну и ту же культурную традицию, то мустьерская культура различных регионов представлена существенно различными орудийными комплексами, а, значит, различными культурными традициями.
Вместе с тем, исследователи подчеркивают, что множественные неандертальские культуры демонстрируют поразительное нежелание к ведению какого бы то ни было диалога друг с другом. "Частой, если не вообще характерной для позднего мустье является ситуация, когда в одном и том же районе бок о бок существуют стоянки, относящиеся к разным археологическим культурам. Так, например, в районе Дордонни-Вьенна во Франции сосуществовали такие выделенные Ф.Бордом культуры, как мустье с ашельской традицией, типичное мустье, зубчатое мустье и, наконец, два варианта шарантского мустье: мустье типа Ля Кина и мустье типа Ля Феррасси. И хотя коллективы, относящиеся, к разным археологическим культурам, жили вперемешку на одной ограниченной территории в течение десятков тысяч лет, никаких влияний их друг на друга не обнаруживается. Это свидетельствует об отсутствии между ними сколько-нибудь регулярных контактов, об их замкнутости, изоляции друг от друга" 2.
В этой связи напомню, что огромное культурное значение эпохи, созданной питекантропом, состояло в том, что именно в эту эпоху человечество обрело свое социальное измерение, обрело язык социальной коммуникации, создало систему обрядово-ритуальных структур как основу мифосемантического диалога. Именно в эту эпоху предчеловек впервые обрел свое социальное "Я", и манифестировал это свое социальное "Я", с одной стороны, - в языке, а, с другой, - в трансляции принципиально устойчивых орудийных форм. И ровно на столько же, на сколько питекантроп являлся первооткрывателем и первосоздателем феномена человеческой социальности, неандерталец может быть представлен в качестве существа, несущего всю полноту ответственности за обретение человеком качества культурной индивидуальности.
Что карается "авторской" меточной культуры олдувайского человека, то здесь, конечно же, может идти речь лишь о псевдоиндивидуальности: здесь индивидуальный меточный скол не является выражением и воплощением человеческой индивидуальности, а является индивидуальностью случая. Это та индивидуальность скола, которая в принципе не способна пока еще стано-
424
виться предметом культурного наследования, а, значит, не является индивидуальностью в специфически культурном смысле. И лишь после того, как представители вида Homo erectus создают традицию культурного наследования как такового, создают традицию преемственности и воспроизводимости культурно-орудийного производства, закладываются основы для совершения следующего шага - шага культурной индивидуации. Именно этот шаг совершают впервые представители вида Homo neanderthalensis, создавая феномен территориальной множественности культ тур, и доводя тем самым феномен человеческой культуры до своего рода логического завершения.
ГЛАВА 4.
АРХЕОЛОГИЯ ДЕТСТВА
Школа варианта
Итак, до двух лет высшей ценностной ориентацией ребенка является исполнение различных культурных обрядов, культурных ритуалов, культурных норм. На третьем году жизни он делает великое открытие: оказывается, можно идти ПРОТИВ, ПОПЕРЕК нормы. Оказывается, возможны индивидуальные варианты трактовки нормы. И это есть начало вариативного диалога ребенка с культурой. Диалога, который отныне предполагает не просто усвоение ребенком тех или иных культурных норм, но и спор с нормой, творческий спор с культурной нормой. Тот творческий спор, без которого невозможен культурный прогресс.
На предшествующих ступенях своего развития ребенок был, в сущности, лишен самой возможности культурного выбора. Сначала факт авторской меточной деятельности, а потом и факт деятельности по образцу были как бы генетически запрограммированы, и потому содержание культурной деятельности на этих ступенях было принципиально предсказуемым содержанием.
Разумеется, мифосемантика меток, делаемых девятимесячным ребенком, носит абсолютно субъективный, абсолютно индивидуальный характер. И, в то же время, сам процесс меточной деятельности, осуществляемой девятимесячным ребенком, принципиально предсказуем, и мифосемантические следы, оставляемые различными детьми этого возраста, не обладают какой бы то ни было культурной ценностью: это просто царапины и следы зубов, практически одинаковые у всех детей.
Точно так же и на следующем, обрядово-ритуальном этапе процесс освоения культурных норм и предметных абстракций носит глубоко субъективный и индивидуальный характер. Лю-
бой ребенок осваивает культурные нормы неповторимо-индивидуальным образом. Однако и в этом случае содержание того диалога, который ведут различные дети этого возраста с миром культуры, является практически идентичным у различных детей.
И только с того момента, когда ребенок вступает в период культурного еретичества и обнаруживает способность к вариативному культурному мышлению, содержание индивидуального диалога ребенка с миром культуры приобретает черты культурной неповторимости. И именно с этого времени начинается бурный всплеск детского творчества, которое проявляется в языке, в рисунках, в характере поведения.
Это творчество, которое пока еще менее всего опосредовано какими-то сознательными целями и которое менее всего отдает себе отчет в том, что оно - творчество. Ребенок все еще не изобретает целевым образом, он просто создает варианты, и каждый созданный им вариант является для него ценным и самодостаточным. Ребенок не ставит перед собой никаких творческих задач, не пытается сознательно произвести нечто, обладающее культурной неповторимостью. Он просто создает один вариант за другим, получая от самого этого процесса выраженное удовольствие. Скажем, ребенок пяти лет садится за стол, берет в руки краски или фломастеры, и в течение пятнадцати минут с необыкновенной легкостью, без каких бы то ни было творческих мук создает множество рисунков, поражающих удивительной свежестью восприятия. Одновременно с этим ребенок демонстрирует способность к совершенно своеобразной речи, насыщенной множеством неологизмов и непривычных фразеологических оборотов.
Однако другая сторона этого вариативного творчества заключается в том, что сам ребенок абсолютно не способен отделить удачный вариант от неудачного, т.е. не способен к культурной оценке плодов своей собственной деятельности. Только взрослый наблюдатель может вычленить в речи ребенка и записать какую-то яркую, нестандартную фразу или выбрать из кипы детских рисунков тот, который действительно заслуживает самого пристального внимания. Что же касается самого ребенка, чье мышление находится на ступени культурной вариативности, то он творит, что называется, без разбору - скажем, создавая на листе бумаги бесконечные вариации на тему принцесс или домов. И это воистину пир вариантов. Но вариантов, которые принципиально равны по отношению к друг другу. И потому потенциально стагнированы, т.е. не знают прогресса.
Мышление, которое действительно продуктивно в культуре, это мышление не просто вариативное, но и ВЫШКОЛЕННОЕ, т.е. мышление, способное осуществлять достаточно жесткую цензуру и редактуру по отношению к множеству сочиняемых вариантов. Только в этом случае оказывается возможен культурный прогресс, только в этом случае за многообразием равновеликих возможностей начинает прорисовываться тенденция роста. Толь-
ко в этом случае вариативное мышление получает возможность стать действительно творческим.
Именно в этом можно видеть историческую миссию школы, которая предлагает ребенку ориентацию на более или менее жесткий культурный образец, а, значит, дает принципиальную систему координат, в рамках которых можно осуществлять цензуру и редактуру вариативного поиска.
Впрочем, беда школы в ее исторических вариантах заключается в том, что, настаивая на освоении тех или иных культурных образцов, она, как правило, приводит к существенному подавлению самого потенциала вариативности. Школя мышление ребенка, ориентируя его на культурный образец, она, в сущности, подавляет само стремление к производству вариантов, формирует у ребенка недоверие к собственным авторским силам, и это является одной из причин кризиса традиционной школы в современных условиях, когда на повестку дня во все большей степени выходит проблема формирования творческой личности.
Разумеется, школа должна быть школой, т.е. она должна школить мышление через систему культурных образцов. Но значит ли это, что авторская вариативность ребенка заведомо обречена на подавление? Ведь факт заключается в том, что те люди, которые оказались значимы в истории культуры, - это люди, сумевшие сохранить в себе вариативный пафос, но канализировать его в жесткие рамки культурных требований. Как это оказалось возможным? И можно ли построить такое содержание школьного образования, чтобы этот путь оказался возможен для каждого ребенка, а не для избранных единиц? В этом - главный вопрос современных попыток обновления школы. Но, чтобы ответить на него, надо, как минимум, разобраться в сути самого феномена вариативного мышления.
Увы, в современных психологических исследованиях мы не найдем ответа на вопрос о природе вариативности в детском мышлении. Более того, вариативность детского мышления здесь вообще не фигурирует как самостоятельная ценность. Хотя в ряде классических исследований содержатся весьма важные методологические указания, касающиеся феномена вариативности в мышлении ребенка дошкольного и младшего школьного возраста. В частности, Л.С.Выготский, анализируя генезис понятийного мышления, указывает на то, что вплоть до наступления подросткового возраста в мышлении ребенка доминируют такие до-понятийные структуры, как комплексы. А мыслительные комплексы - это и есть те структуры, которые выстраивают диалог ребенка с миром по законам чистой вариативности.
"Многообразие связей, лежащих в основе комплекса, составляют главнейшую, отличающую его черту от понятия, для которого характерно единообразие лежащих в основе связей. (...) Каждый элемент комплекса может быть связан с целым, выраженным в комплексе, и с отдельными элементами, входящими в его состав, самыми различными связями. В понятии эти связи в
основном являются отношением общего к частному и частного к частному через общее. В комплексе эти связи могут быть столь же многообразны, как многообразно фактическое соприкосновение и фактическое родство самых различных предметов, находящихся в любом конкретном отношении друг к другу" э.
Л.С.Выготский выделяет пять основных форм мышления в комплексах, и нельзя не заметить, что все пять форм указывают на специфические особенности того мышления, которое принято называть творческим или эвристическим.
Скажем, ассоциативный комплекс - это такая мыслительная структура, когда в основу обобщения кладутся случайные и произвольные ассоциативные связи. Ребенок идет за случайной ассоциацией и делает на ее основе обобщение, которое безусловно является неправильным. Но в то же время нельзя не заметить, что способность к такого рода случайно-ассоциативному обобщению является важнейшей чертой творческого мышления.
То же самое можно сказать и про коллекционный комплекс, когда обобщение совершается на основе принципа случайной дополнительности: ребенок объединяет в одну группу самые различные предметы и явления как коллекционер, собирающий то, чего у него пока еще нет; при этом он нимало не озабочен тем, чтобы у его коллекции было какое-то общее основание.
На вероятностной псевдологике основан и цепной комплекс, когда совершающий работу обобщения ребенок кладет в основу обобщения несколько различных оснований; причем переход от одного основания к другому совершается по вероятностной, слабомотивированной цепочке.
Также на вероятностной основе строится диффузный комплекс, когда ребенок поражает исследователей своей способностью мыслить в размытых, приблизительных, неясных очертаниях, а его мысль бесконечно диффундирует и совершает такие скачки, которые совершенно невозможно рационально понять.
И даже то, что по внешнему образу напоминает понятие, у ребенка этого возраста строится на вероятностной, ложной основе и потому Выготский определяет такие обобщения как псевдопонятийные.
Все перечисленные комплексы являются ключевыми для понимания того, что мы называем вероятностным мышлением. И одновременно - для понимания природы творчества. И было бы крайне опасно отнестись к вероятностным формам мышления как к "неправильному" мышлению, которое должно быть однозначно преодолено при освоении ребенком строго понятийных форм. Ведь ребенок, находящийся на классической ступени комплексного мышления и мыслящий в границах ассоциативного, коллекционного, цепного, диффузного или псевдопонятийного комплексов - это ребенок, отваживающийся мыслить на свой страх и риск. Его мышление лишено формально-логической и понятийной стройности, оно еще в значительной степени случайно и вероятностно, но зато это СОБСТВЕННОЕ мышление, имеющее риск осущест-
вляться по траектории заведомо ошибочной и неправильной. И, возможно, это именно тот фундамент самости, без которого и вне которого формальнооперациональное понятийное мышление оказывается в чем-то неполноценно.
Напомню в этой связи, что любое теоретическое мышление, как показали исследования науки уже в XX веке, имеет в своем основании некую образную подкладку - совокупность того, что можно было бы назвать интеллектуальной образностью. Любое подлинное понимание начинается вовсе не на понятийном уровне, а на уровне интуитивного схватывания образа понимаемого. И только через личностные образные структуры происходит восхождение к сущности собственно понятия. И хотя образ не обладает точностью и четкостью понятийных структур, зато он обладает огромным потенциалом эвристичности. Образ всегда личен. В нем нет универсальной всеобщности понятия, но есть свернутая пружина огромного познавательного интереса. Любое понятийное мышление, сколь бы ни было оно развито, имеет в своем основании такого рода образную подкладку, которая всегда глубоко индивидуальна, личностна и не транслируема другому. Причем по сути своей эта образная подкладка функционирует по законам неточного, приблизительного, размытого, неправильного мышления - как раз того типа мышления, которое было охарактеризовано Выготским как мышление в комплексах; а это значит, что мышление в комплексах вовсе не снимается, вовсе не преодолевается "более высокой", понятийной формой мышления, а сохраняет самостоятельную ценность и находится в сложном диалоге с понятийным. Иначе говоря, мышление в комплексах -это не просто ступенька к понятийному, а нечто, имеющее вполне самостоятельную интеллектуальную ценность и заслуживающее специального и особого развития наряду с формированием и развитием собственно понятийных структур.
Традиционная школа - это школа, которая демонстрировала подчеркнутое равнодушие к вероятностным структурам мышления. Задача радикального обновления школы в современных условиях во все большей степени осознается как задача налаживания диалога между вероятностными и понятийными структурами мышления. Конечно, школа должна вводить жесткие культурные ориентиры; однако не за счет подавления вероятностных мыслительных структур.
Разумеется, дети, обучающиеся в школе, должны продвигаться к общему культурно-понятийному содержанию. Однако вместе с тем школа должна решать задачу по формированию индивидуальных интеллектуальных образов, по формированию первичных понимательных интуиций, причем у каждого ребенка на свой лад. Не универсальная точность понятия, а индивидуальное своеобразие личного образа, личной понимательной интуиции, личного, пусть неправильного, но индивидуально богатого варианта - вот что является высшей ценностью в системе вероятностного обучения. В развитии вероятностно-разноли-
ких, принципиально допонятийных способов мышления и понимания состоит одна из важнейших задач современной школы, если она желает быть не просто школой нормы, но и школой творчества. И не случайно ключевыми, основополагающими идеями вероятностной системы образования являются идея авторства в культуре и идея культурной вариативности. Соответственно ключевой задачей новой образовательной стратегии выступает не столько задача трансляции ребенку некоторой суммы культурных знаний, сколько задача формирования его авторской позиции в культуре, задача формирования его авторской индивидуальности и способности вести самостоятельный, индивидуально-авторский диалог с культурой.
Итак, подводя итог предшествующему анализу, гипотетически можно выделить несколько фундаментальных этапов становления человеческой культуры и коррелирующих с ними этапов культурного становления ребенка в онтогенезе.
Первый этап - это этап, связанный с феноменом хабилиса и древнейшего галечного производства. Это принципиально доорудийный, но знаковый этап культуры. В онтогенезе ребенка ему соответствует позднее младенчество, связанное с появлением у манипулятивной деятельности ребенка татуировочно-меточного измерения. Искусственное в этой ситуации пока еще не является средством, не является орудием, а является только лишь знаком, первичным культурным шифром.
Второй этап - это этап магической орудийности. В антропогенезе это этап, связанный с формированием и развитием антропологического вида, получившего название Homo erectus. Это этап, на котором человек уже активно пользуется производимыми им каменными орудиями, однако сами эти орудия продолжают производиться принципиально нецелевым образом, в процессе обрядово-ритуальной деятельности. Эффект магической утилитарности является на этом этапе главным фактором, под влиянием которого происходит то, что было нами названо естественным орудийным отбором. Главная культурная стратегия этого этапа может быт охарактеризована как коммуникационная стратегия. Это стратегия, связанная с безусловной и невариативной ориентацией на некий культурный образец. Именно на этом этапе возникают первые механизмы трансляции культуры и формируется феномен языка как особой реальности, соединяющей мифосемантическую основу и способность к коммуникации. Это этап, на котором происходит становление первичных структур социальности. В онтогенезе ребенка этот этап коррелирует с ранним детством - тем возрастом, в котором ребенок осваивает базовые культурные стереотипы, и, в частности, стереотипы культурных норм и языка. Верхняя граница этого этапа условно связана с так называемым кризисом третьего года жизни, когда у ребенка формируется спо-
собность к вариативному мышлению и вариативному диалогу с миром культуры.
Третий этап - это этап, на котором происходит своеобразная вариативная индивидуализация культуры. Это этап, охватывающий средний и верхний палеолит, и связан он с культурной деятельностью сначала - неандертальского человека, а затем - человека современного вида. В онтогенезе ребенка этот этап достаточно отчетливо коррелирует с этапом дошкольного детства, начиная с кризиса третьего года жизни, когда доминирующим фактором детского мышления становится идея вариативности.
И, наконец, только на следующем этапе, этапе, связанном с феноменом цивилизации, человек начинает сознательно изобретать и создавать орудия труда под те или иные практические задачи. Это этап, на котором движущей силой развития культуры впервые становится сознательное индивидуальное творчество. Это этап, на котором появляется принципиально новый социальный и культурный институт - институт школы. Это этап собственно орудийности, этап сознательного изобретательства - этап, который в онтогенезе достаточно определенно коррелирует в со вступлением ребенка в возраст образования, т.е. в возраст семи лет.
Нетрудно заметить, что эпохи, которые в процессе генезиса культуры являлись наиболее продолжительными, оказываются редуцированы до весьма незначительных отрезков времени в процессе культурного становления ребенка. Так, полтора или два миллиона лет галечной культуры хабилиса оказываются спрессованы до нескольких месяцев; полтора миллиона лет обрядово-ритуальной ориентации на образец, характерной для культуры эректуса, оказываются сжаты до года или до полутора лет - в зависимости от того, когда у конкретного ребенка начинается кризис третьего года, и на повестку дня выходит пафос культурного еретичества, доставляющий столько хлопот и головных болей родителям. Наконец, культуры, основанные на принципе творческой вариативности, т.е. культуры среднего и верхнего палеолита, насчитывающие в общей сложности не более сотни тысяч лет, коррелируют в онтогенезе с достаточно продолжительным периодом дошкольного детства протяженностью в три или даже четыре года.
Такого рода взаимная непропорциональность истории культуры и истории детства нисколько не удивительна: ведь в истории культуры совершается процесс создания тех или иных механизмов культуры впервые, тогда как в истории детства происходит всего лишь смена способов диалога с культурой. А кроме того чрезвычайная медленность культурного развития на самых ранних его ступенях связана с тем, что каждый новый стратегический поворот требует формирования нового антропологического вида на эволюционной лестнице, а процесс нового видообразования - это процесс, который объективно совершается чрезвычайно медленно, на основе действия механизмов естественного отбора.
Что же касается развития ребенка в онтогенезе, то здесь возрастная смена способов культурного диалога оказывается как бы
заранее запланирована на уровне генетического механизма в виде каких-то пусковых структур этих различных способов культурного диалога. Здесь не приходится осуществлять долгий поиск и отбор биологически перспективного материала, не приходится конструировать те или иные биологические параметры, которые бы соответствовали новым культурным потребностям - эти биологические параметры как бы исходно заложены в генетической программе любой человеческой особи. Потому-то ребенок в процессе своего биологического взросления проходит древнейшие культурные стадии в ускоренном темпе - по мере того как включаются соответствующие генетические пусковые механизмы; однако, как только он вступает в период творческой вариативности, такого рода спешка теряет смысл: ведь отныне культурное развитие ребенка перестает зависеть от степени сформированности тех или иных биологических предпосылок, а приобретает вполне автономный характер. Вхождение ребенка сначала в возраст неандертальца, а затем - в возраст верхнепалеолитического человека означает то, что генетические пусковые механизмы исчерпывают свой потенциал, и дальнейшее культурное становление ребенка зависит отныне исключительно от него самого и от совокупности факторов самой культуры. Разумеется, это не значит, что у ребенка исчезают возрастные ограничители развития, однако эти ограничители носят уже сугубо внутрикультурный характер и не заложены на уровне генетической программы.
1. Эльконин Д.Б. Избранные психологические труды. М., 1979, с.70.
2. Мухина B.C. Детская психология. М., 1985, с.72-73.
3. Эльконин Д.Б. Избранные психологические труды. М., 1979, с.70.
4. Мухина B.C. Детская психология. М., 1985, с. 67.
5. Севастьянов О. Двигатель к воздушному змею, или сравнительная психолингвистика. - В кн.: Популярная психология. Хрестоматия. М., 1990, с.119.
6. Л.С.Выготский. Собр. соч. в 6 тт., т.6. М., 1984, с.22
7. Там же, с.29.
8. Там же, с.30.
9. Выготский Л.С. Собр.соч. в б тт., т.2, М., 1982, с. 141
ЧАСТЬ 5. ИНОБЫТИЕ МИФА
ГЛАВА 1.
ДИАЛОГ С МИФОМ
ГЛАВА 2.
ПРИВКУС ИСТОРИИ
546 .
скольку в этой стране, выглядевшей обездоленной, они знали не менее 60 пищевых и 28 других растений с наркотическими, стимулирующими, либо лекарственными свойствами" и.
Более того, по множеству параметров раннее земледелие ухудшает условия существования древнего человека. В частности, доказано, что привязывание к земле при условии неразвитости агротехнических приемов зачастую приводило к тяжелым голодовкам, практически не знакомым охотникам и собирателям. "Будучи менее специализированными видами занятий, охота и собирательство создавали более гибкую структуру и облегчали маневрирование и приспособление к меняющейся внешней среде. Неслучайно голодовки, которые порою испытывали земледельцы, имели для них более тяжкие последствия, чем временные перебои с питанием для охотников и собирателей" ''.
Земледельцы резко теряют в подвижности, в свободе перемещения, а, главное, земледельческий труд отнимает огромное количество времени, и, чем дальше оно развивается, тем меньше остается возможностей заниматься охотой и собирательством "на параллельных" основаниях. Как подчеркивает В.А.Шнирельман, "...рост роли земледелия, отнимавшего много сил и времени, входил в противоречие с потребностями рыболовства и особенно охоты и неизбежно вел к острой нехватке белковой пищи" 16. И не удивительно, что на ранних ступенях освоение земледелия не только не давало каких бы то ни было преимуществ, но и наоборот, приводило к заметному ухудшению качества жизни по сравнению с традиционным, "присваивающим" хозяйством. "Во многих случаях, по крайней мере на первых порах, наличие эффективного присваивающего хозяйства создавало более высокий уровень жизни, чем раннее земледелие" ".
Несомненно, что раннее земледелие ведет и к другим системным ухудшениям условий существования древнего человека. В частности, оно приводит к существенным изменениям структуры питания, причем достаточно неблагоприятным для человеческой физиологии: злаковая диета - весьма странный вариант питания для потомков приматов, чьи желудки задуманы вовсе не для питания зерном и хлебом. Так или иначе, но "...с переходом к земледелию характер питания изменился далеко не в лучшую сторону. Как бы ни были противоречивы сравнительные данные о питании охотников и собирателей и ранних земледельцев, они недвусмысленно свидетельствуют об обеднении рациона у последних. У земледельцев повсюду наблюдалась менее разнообразная, преимущественно растительная диета с резким преобладанием углеводов. Практически повсюду у них отмечалось белковое голодание, уменьшение содержания в пище необходимых организму веществ. Все это ослабляло сопротивляемость к инфекциям, вызывало хронические заболевания и обусловливало слабое физическое развитие. Распространению инфекций способствовала и высокая концентрация населения в земледельческих поселках" 18. "Как показывают специальные исследования, переход к
земледелию, как правило, по крайней мере, на первых порах, создавал обстановку неблагоприятную для здоровья людей. Растительная пища, которая теперь стала основой ежедневного рациона, была бедна белками, аминокислотами и не содержала некоторых важных витаминов, необходимых для нормального развития организма. Все это вело к недоеданию, создавало неблагоприятную эпидемиологическую обстановку и в ряде случаев повышало уровень смертности" 1Э.
Стоит ли удивляться, что одним из ближайших следствий перехода к земледелию становится сокращение продолжительности жизни? Особенно показательно в этом плане сравнение неолитических современников - тех, кто перешел-таки к земледелию и тех, кто остался верен "старым, добрым" способам добывания пропитания - охоте и собирательству. Те племена, которые игнорируют земледельческую деятельность и ориентируются на традиционные способы добывания пищи, устойчиво демонстрируют более высокую продолжительность жизни по сравнению с теми, кто начинает систематически заниматься земледелием. "Судя по палеоантропологическим данным, средняя продолжительность жизни во многих районах с неолитическим присваивающим хозяйством была не ниже, или даже больше, чем в палеолите. Зато при переходе к земледелию средняя продолжительность жизни нередко падала" 20.
Таким образом, преимущества, которые будто бы дает человеку земледелие уже на самых ранних своих ступенях, более чем проблематичны. Скорее, оно резко осложняет человеческую жизнь, и должно пройти еще немало времени, прежде чем земледелие обнаружит-таки свою эффективность. На первых же порах переход к систематическому и тотальному земледелию как основному источнику пищевых ресурсов выглядит, мягко говоря, малооправданным, чего, кстати, не скажешь о возникновении скотоводческих хозяйств, которые имеют ряд выраженных прагматических достоинств. Однако именно земледелие, а не скотоводство становится основой наиболее динамичных цивилизаций, и это обстоятельство резко обостряет значимость вопроса о природе земледелия и причинах его воцарения в неолитическую эпоху. Что явилось глубинной причиной того, что совершилось это более чем странное восшествие на престол деятельности во всех отношениях малоубедительной? Что явилось тем основным стимулом, который заставил древнего человека не только обратиться к этой - более чем неблагодарной на первых порах - форме деятельности, но и создать в конечном итоге своеобразную "религию земледелия"?
ГЛАВА 3.
РОЖДЕНИЕ ИСТОРИИ
М. Элиаде. Священное и мирское.M,1994, с 86
14. Там же, с. 56.
15. Там же, с.57.
16. Там же.
17. Ж.Пиаже. Речь и мышление ребенка. М.,1994,с.91.
18. См.: там же, с. 93.
19. Там же. .
20. Там же.
21. Там же.
22. Цит. по: Коллингвуд Р.Дж. фия. М., 1980, с.14.
23. Там же, с. 15. и
24. Там же.
25. Там же, с. 17-18.
ГЛАВА 4.
МИФОВОЗЗРЕНИЕ ТЕОГОНИИ
ПЕPEKPECTOK ОБРАЗОВАНИЯ
ВМЕСТО ЗАКЛЮЧЕНИЯ
Б.Д.Эльконин
доктор псих, наук
СОДЕРЖАНИЕ
Неправильная книжка ........................ 5
Александр Михайлович Лобок
АНТРОПОЛОГИЯ МИФА
Художник Юлия Колинько
Вёрстка Алексей Яценко
А. Лобок
Антропология мифа.- Екатеринбург: Банк культурной информации, 1997.- 688 с. (Библиотека философа: Философский андеграунд Урала).
В книге представлена новая теория языка, оригинальная концепция происхождения человека, человеческого-сознания, древнейших человеческих цивилизаций. На основе анализа феномена мифа.
– Конец работы –
Используемые теги: антропология, мифа0.044
Если Вам нужно дополнительный материал на эту тему, или Вы не нашли то, что искали, рекомендуем воспользоваться поиском по нашей базе работ: Антропология мифа
Если этот материал оказался полезным для Вас, Вы можете сохранить его на свою страничку в социальных сетях:
Твитнуть |
Новости и инфо для студентов