Итак, с одной стороны миф - это абсолютная фантазия, где все может быть всем. Это фантазия без берегов, фантазия без границ, что делает пространство мифа чрезвычайно напоминающим пространство сна. Однако пространство чистой фантазии еще не есть пространство культурного творчества как таковое, поскольку чистые фантазии типа фантазий сна не являются продуктивными. У них нет того результата, который можно было бы расшифровывать последующим культурным поколениям. Такого рода фантазии существенны для творчества, но это еще не само творчество. Ребенок, "творящий" в поле такого рода чистых фантазий, безусловно мил и привлекателен; мы видим, насколько легко он выдает неологизмы или неожиданные взгляды, насколько легко он видит мир не по взрослому. Однако, ясно, что культурная ценность такого рода фантазий относительно невелика.
Но ведь у мифа, как было показано выше, есть и другая сторона. Являясь, с одной стороны, сферой безудержных фантазий, с другой стороны он является источником самых жестких социальных регламентации и ограничений, источником запретов и табу. И вот, сшибке этих двух полюсов, на рискованной границе их очевидной несовместимости, и формируется феномен того, что можно было бы назвать собственно культурным творчеством: безудержная фантазия, уложенная прокрустово ложе самых жестких социальных и логических запретов.
Сама суть мифа заключается в том, что он каким-то образом удерживает это поле напряжения между миром абсолютной фантазии и миром абсолютного запрета. И в этом одновременном удержании противоположных тенденций состоит тайна и глубочайшая ценность мифа. Такой взгляд позволяет человеку видеть окружающий его мир как абсолютно устойчивый, не распадающийся в хаос, культурно структурированный и иерархизированный, в котором за каждой вещью закреплена определенная, фиксированная механизмами культурной памяти группа свойств. Но одновременно миф - это своего рода кривое зеркало, в котором весь мир отражается нелепо-всевозможностным образом. Любая вещь окружающего человека предметного мира не имеет в мифе своего фиксированного раз и навсегда облика и фиксированных раз и навсегда функций и свойств. Любая вещь в мифе может быть "всем" - но это, так сказать, характеристика иного времени - времени сна, времени мифа. Это такой взгляд на вещи, который принадлежит и не человеку вовсе, а его тотемному предку. Это - тотемная всевозможностность, запретная для нормального человека в нормальном мире повседневности. Но это взгляд, который предполагает в вещи ИНЫЕ ИЗМЕРЕНИЯ, и предположение этих иных измерений -это то, что принципиально санкционирует творческое экспериментирование с вещью, превращение тотемного в человеческое.
Такой мифологический подход к миру позволяет в каждой без исключения вещи окружающего мира видеть, с одной стороны, культурно фиксированную и транслируемую из поколения в
поколения качественную определенность (скажем, качественную определенность рубила). А, с другой стороны, - и неисчерпаемую тайну, возможность обнаружения данным предметом все новых и новых, непредусмотренных уже сложившейся культурной традицией свойств и функций. То есть предполагает возможность бесконечного процесса все нового и нового творения вариантов и трансформации данного предмета в формы, не предусмотренные уже имеющейся культурной традицией.
И в этом суть мифологического творчества.
Это не изобретательская деятельность, смысл которой состоит в рациональном решении тех или иных практических задач, а просто-напросто творение вариантов. И потому мифологическое мышление в его развитых верхнепалеолитических формах является по сути своей вариативным мышлением.
Отправление обрядово-ритуальной деятельности и происходящая в процессе этой деятельности актуализация мифа есть не что иное как способ активизации творческих способностей. Впору вспомнить классический древнегреческий миф о похищении Прометеем огня у богов. Погружаясь в ритуально-мифологической действо и идентифицируя тем самым себя со своим всевозможностным тотемным предком, человек как бы "узнает" у этого предка секреты творчества, и похищает у него новые, неожиданные взгляды на предметы окружающего его мира, похищает у него способность к вариативному творчеству, способность выходить за границы культурной традиции. Таким образом, наоборотный, всевозможностный миф, с одной стороны, санкционирует жесткую культурную традицию и фиксированные параметры вещей, а, с другой стороны, выступает как своеобразная школа вариативного творчества, или, точнее, выступает тем самым механизмом, посредством которого осуществляется эта вариативно-творческая деятельность
Но если бы не было жесткой ритуальной границы между мифом и повседневностью, ничего бы не получилось. Ведь отношение к миру как к всевозможностному ПО СУТИ своей хаотично, акультурно: всевозможностность невозможно "поймать"; это такая непрерывная рябь, о которой нельзя сказать ничего определенного. Что из того, что данный камень может быть всем? Ведь главный вопрос культурного развития заключается в том, ЧЕМ ИМЕННО может быть этот камень? Бесконечная всевозможностность должна быть развернута в некую иерархическую последовательность понемногу извлекаемых возможностей. И каждая новая из этих понемногу извлекаемых возможностей должна быть освоена культурной традицией. В этом и состоит сущность вариативно-творческой деятельности с опорой на миф: человек ритуально погружается в миф, чтобы получить у своего тотемного предка (запрещающего относиться к окружающему миру всевозможностно и требующего строго упорядоченного и иерархизированного, освященного культурной традицией отношения) санкцию на открытие в тех или иных предметах новых свойств и функций.
Таким образом, миф принимает на себя не только весь спектр потенциальных грехов человеческих, но и весь спектр потенциальной всевозможностности окружающих человека предметов. Это необходимо затем, чтобы человеческая способность универсального отношения к предметному миру не обернулась хаосом. Принимая на себя это потенциально бесконечное содержание предметного мира, миф позволяет человеку отнестись к этому миру в рамках жестко иерархизированной культурной традиции, отнестись к предметам культуры как к качественно определенным предметам. Но при этом всевозможностный миф не уничтожается, а сохраняется как бы рядом с миром повседневности, и человек первобытного общества имеет возможность отправляться в миф как бы "в поход" за новыми творческими идеями. Всякая культурная инновация, каждое новое функциональное значение той или иной вещи, каждый новый способ технологической обработки и т.п. санкционируются мифом не в меньшей мере, нежели устойчивость старых культурных традиций. Таким образом, миф оказывается двоякоостр. Он санкционирует и абсолютную устойчивость в культуре, формы ее стабильности, трансляцию жестко фиксированных культурных стереотипов, но тот же самый миф санкционирует и нечто прямо противоположное - любые формы культурных инноваций, способных предшествующие культурные стереотипы взорвать.
Отсюда и происходит твердая уверенность первобытного человека в том, что "...и он, и каждый член общины, и каждый вообще предмет наделен силами и возможностями других людей и других предметов, так, что каждый человек и каждый предмет могут совершать любые акты, далеко выходящие за пределы физических возможностей отдельного человека и отдельного предмета" н. Магическое, тотемистическое, анимистическое (одухотворяющее) отношение мифа к окружающей человека природе являлось важнейшим условием творческого к ней отношения. Отыгрывая магические ритуалы, человек с удивлением обнаруживал, что он действительно может значительно больше, нежели ему предписывает культурная традиция. Он, оказывается, может быть Демиургом, Творцом, создателем принципиально новых отношений между предметами; а предметы могут обнаруживать в себе самые невероятные свойства и способности.
Любая вещь предметно-культурной среды имеет строго фиксированную и культурно транслируемую качественную определенность типа: "вот это стол, за ним едят..."; "вот это - скребок, им делают то-то и то-то"; "вот это - технология изготовления скребка, она такая-то и такая-то". Миф санкционирует эту качественную определенность предметов культурного мира, выступая ее тайной мускулатурой определенности, но всевозможностность мифа будит воображение и дает человеку право на творчество. В результате творческое отношение к предметной среде (инициируемое ритуально-магическими действиями) оказывается своего рода скалыванием или отщеплением кусочков мифологической
314 -
всевозможности и переводом их из пространства мифа в пространство предметно-практической среды.