Расщепление истины

Антропология как наука о человеке не может быть в стороне от социальных процессов и, таким образом, физическая антропология и культурная антропология сближаются в интерпретациях научных данных об объекте своего исследования. Если говорить точнее, то физическая антропология, помимо собственной научной истины, имеет интерпретации результатов, приходящие из смежной области – политической антропологии. Примером чего и служит книга Марии Могильнер, в которой она сама стремится продемонстрировать расщепление антропологических истин по политическому выбору их открывателей: «Традиционная «история науки» как отвлеченной интеллектуальной традиции не может объяснить, как в одной и той же стране физическая антропология могла питать либеральные и даже демократические идеалы и претензии на политическое и социально-культурное доминирование, - не случайно она одновременно являлась наукой империализма и наукой национального самоописания, импонировала правым политикам и левым социальным реформаторам». Поскольку и сам автор не свободен от политических убеждений, то получается, что выводы антропологов, даже если они пользуются одними и теми же методиками, делятся на «правильные» и «неправильные». Причем, подобные оценки имеют политический характер. И даже прямо определяют характер отношений к расам и народам.

Зарождение антропологии в Российской Империи имело, естественно, очаговый характер и связано с различными научными центрами – Санкт-Петербург, Москва, Киев, Казань. Естественна и определенная ревность отцов-основателей, каждый из которых ничем не обязан другому. Возможности презентации исследований зависели исключительно от удачи. Если в одном центре возникал профессиональный журнал, пропагандирующий антропологические исследования, то к нему тянулись энтузиасты, подчиняясь определенной стилистике изложения. Это вовсе не означало некую «правоту» в сравнении с другими исследовательскими центрами, где была принята иная стилистика общественных презентаций. Тем не менее, политический выбор в пользу той или иной идейной ориентации позволяет интерпретировать стилистические различия в публикациях как идейное противостояние. Этой возможностью пользуется госпожа Могильнер. Отсюда проистекает спекулятивный результат: «неправильная» презентация ведет к выводу о «неправильной» антропологии. «Неправильным» Могильнер считает выделение кластера русских из многообразия антропологических измерений. Типажи должны быть непременно причудливыми, поскольку признаются только как малые группы, не означающие народы. Мол, культурные и антропологические ареалы не имеют корреляций. Слава Богу, современная наука доказала, что это не так.

«Неправильная» антропология, как оказывается, охватывает не только Россию, но и другие страны. Потому что, якобы, изобилие новых данные о неевропейских народах и культурах «интенсифицировали невротические опасения людей «старого света» в связи с возможной релятивизацией их культуры как неоспоримой и абсолютно высшей точки человеческой цивилизации». Якобы, «правильным» разрешением этой фрустрации стало «новаторское переосмысление политического процесса». То есть, согласие с тем, что европейская культура – не высшая форма, а одна из многих равнозначных культур. Разумеется, все это неправда. Это попытка навязать желаемое вместо действительного. Никакой релятивизации представлений о европейской культуре не произошло до сегодняшнего дня. Европейская культура была и остается доминирующей, человеческий тип европейца по-прежнему доминирует. Но кому-то очень надо использовать культурный релятивизм для того, чтобы временное ослабление европейской миссии сделать постоянным и, в конечном счете, фатальным. Для этого антропологический релятивизм – один из удобных инструментов. С его помощью доказывают, что народов и рас объективно не существует.

«Неправильная» антропология для г-жи Могильнер связана с «инерцией множества властных институтов и логикой конформизма» Санкт-Петербургской Императорской академии наук, якобы, привязанной к «старой, додарвиновской парадигме». Напротив, московские антропологи, либеральная московская профессура представлены как источник «правильных» антропологических исследований, интерпретаций и публичных презентаций. Дарвиновский эволюционизм, нетвердо укоренившийся среди московских ученых, расценивается как единственно возможное условие возникновение антропологии. И, разумеется, никак не обходится без «еврейского вопроса». Московский доктор медицины иудейского вероисповедания А.Д. Элькинд, ставший к 1914 году редактором Русского антропологического журнала (РАЖ), представляет успехи антропологов-евреев на новом научном поприще.

Правота московской либеральной профессуры и ее первенство в утверждении антропологии в России утверждается Могильнер весьма странно: не сообщением о результатах исследований, а историями о том, как московские антропологи боролись за утверждение антропологической кафедры в университете, как получали пожертвования и проводили выставки. Выставка, как оказалось, есть средство науки, «призванной обслуживать новые потребности модернизирующегося, динамичного, становящегося все более унифицированным современного общества», в котором исследователь работает «для удовлетворения в том числе и массового любопытства». Здесь, собственно, мы видим политическую программу: модернизация как унификаций и наука как презентация. И в дополнение – антиправительственный настрой, не предполагающий, что с властью вообще о чем-то можно договариваться.

«Формат выставки оказался адекватным новым общественным тенденциям». Почему? Потому что организация выставки – проявление власти (в формировании общественного мнения), обозрение выставки и свободные интерпретации ее экспозиций – проявление демократии. А все вместе способствует «формированию групповых солидарностей вокруг новых ценностей и образов» «новых демократических слоев потребительской культуры».

Подобная легитимация «правильной» антропологии в академической науке (через поддержку публики) сталкивается с «неправильными» действиями. Проведение в рамках выставки Славянского конгрессе 1867 года, который репрезентировал русско-славянское начало как ведущий элемент имперского антропологического разнообразия. Подобная «политическая» ангажированность кажется Могильнер неприемлемой. В особенности в предположении о важности контактов с «внеакадемическими партнерами» и в связи с «отсутствием консенсуса относительно характера российской государственности, «нации» и внутренних культурных границ». Пусть ничего подобного в самом деле не было, но непременно нужно утверждать, что это было! Чтобы «неправильная» антропология отступила и позволила «правильной» утопить русских в имперском многообразии и больше никогда не представлять русских народом, а тем более – опорой и ведущей силой Империи.

Сожаление публики по поводу того, что манекены на выставке, представлявшие русский тип, совершенно не соответствовали представлениям о нем, интерпретировано так: «Становилось очевидным, что «нейтральный» антропологический способ фиксации русскости не удовлетворяет потребности той части общества, которая видала в русских государствообразующую имперскую нацию».

Не будучи в курсе современных достижений антропологии и геногеографии, Могильнер не в состоянии оценить степень наивности ранних антропологических интерпретаций, которые оказались гораздо менее соответствующими истине, чем интуитивные представления публики, которая удивлялась, что русские женские типы выставлены как пучеглазые уроды с картофельными носами. Но от г-жи Могильнер критичное отношение вызывает не очевидная неготовность ранних антропологов к выделению русского типа, а сама попытка такого выделения. Якобы, возникла угроза «политической ангажированности нового знания и его идеологической амбивалентности в российском имперском контексте, где границы между метрополией и колонией, так же как и границы доминирующей нации и инородческой «периферии» не являлись четкими и не основывались на консенсусе общества и власти». Иными словами, прежде чем презентировать антропологические типы, Могильнер предлагает сначала дождаться некоего общественного консенсуса (причем вполне определенного типа), а потом уж под него подстраивать научную истину. Если же истина не соответствует «правильной» политической ориентации, то она не только не должна презентироваться, но и за истину почитаться не должна.

Действительно, антропологическая выставка 1879 года исключила выделение русского компонента и вполне удовлетворила либеральную публику бессистемной демонстрацией «эволюционизма в его либеральной трактовке». В духе подобной либерализации, власть многократно отказывала Русскому антропологическому обществу при Петербургском университете в средствах на издание своих трудов. Достаточно было и либерального московского РАЖ, не допускавшего сомнений в своем первенстве, проводящего «правильную» политическую линию и даже рекомендованного Министерством просвещения для школьных библиотек. Тем самым «дискурс оппозиционности» смыкался с легальной властью, отодвигая «неправильную» антропологию в сторону и открывая широкие возможности пропаганды либеральному «подполью», призванному расщеплять и раздроблять не только научную истину, но и государство. «Правильно» выстроенная презентация научных данных «привлекала радикально настроенную молодежь», подкрепляла ее социальные фантазии иллюзией опоры на объективные данные, точную науку.