После краха СССР

 

Политическая культура посткоммунистической России представляла собой нечто неопределенное и противо­речивое. После подспудной «легализации» идеологического плюра­лизма в конце 1980-х годов очень быстро выяснилось, что преодо­ление политико-культурной гетерогенности в коммунистический пе­риод было иллюзорным. Можно констатировать, что и сейчас с переменным успехом идет иногда скрытая, иногда явная борьба разнонаправленных политических тенденций (демократизация — авторитаризм, централизация — регионализация, глобализация — изоляционизм), столкновение совершенно различных политических субкультур (коммунистической, радикал-либеральной, национал-патриотической), представители которых пользуются настолько не­схожими политическими языками и в силу склада своего мышления прибегают к настолько разным системам политической аргумента­ции, что, похоже, едва понимают друг друга. С другой стороны, сужение легального политического спектра после событий 3—4 ок­тября 1993 года, приведших к удалению с политической «сцены» ряда радикальных оппозиционных организаций, что вынуждает оп­понентов правительства переходить от антисистемной оппозиции к внутрисистемной (т. е. к политической борьбе в рамках рыночной экономики и президентской республики), а также постепенное осоз­нание правящими кругами важности защиты государственных ин­тересов и учета национальной специфики дает надежду на будущую консолидацию российской политической культуры на некоторых компромиссных началах.

Коммунистическое общество, бесспорно, сумело избавиться от наиболее вопиющих социальных контрастов, но при этом утратило значительную часть культурного и интеллектуального потенциала, аккумулированного образованными слоями дореволюционной Рос­сии. Уничтожение старой культурной элиты, «аристократии духа» привело к духовной деградации населения, усреднению стандартов и господству посредственности. Более того, следует отметить, что из-за ущербности процесса модернизации в России и сверхбыстрого, неорганичного формирования в советское время высших социальных групп возникло такое парадоксальное явление, как неэлитарность элиты, ее плебейский характер. (Если рассматривать социальную структуру коммунистической России с точки зрения уровня потреб­ления и отношения к собственности, то можно сделать вывод, что роль элиты в ней практически играл средний класс, в то время как абсолютное большинство народа было отброшено на позиции низшего класса.) Поэтому в 90-х годах, после легализации частной собст­венности, распространенная в «верхах» психология выскочки-«вы-движенца» плавно трансформировалась в психологию выскочки-ну­вориша. Длительное отлучение народа от собственности и процесса принятия решений неизбежно породило распространенное среди бук­вально всех слоев населения люмпен-пролетарское сознание, кото­рое, в свою очередь, обусловливает крайнюю неустойчивость обще­ственных настроений, падкость на обещания, повышенную воспри­имчивость к демагогии.

Особенности отношения гражданина к государству в России (осо­бенно с учетом длительного тоталитарного опыта) обусловливают значительную специфику его политического поведения. В такой ситуации самоустранение властей от решения многих вопросов и передача слишком многих управленческих функций обществу, ко­торое как структурно, так и психологически не готово к этому, приводит к негативным последствиям. При этом в России прави­тельство, которое не решается употребить, где нужно, власть, не пользуется достаточным уважением. Отказ от жесткого контроля сверху часто воспринимается как признак слабости и стимулирует региональный сепаратизм и другие формы политического «отклоня­ющегося поведения», вследствие чего возникает угроза анархии (не случайно поэтому паралич центральной власти во время конфликта между Съездом депутатов и президентом Б. Ельциным в 1993 году едва не поставил Российскую Федерацию на грань развала). Рос­сийское общество, не привыкшее жить в условиях свободы, не приемлет политического вакуума, и властные полномочия, от ко­торых отказывается государство, неизбежно перенимают другие, подчас нелегитимные структуры (в том числе и связанные с орга­низованной преступностью). Кризис государственности, поразивший Россию практически сразу после падения коммунистического режи­ма, еще раз продемонстрировал крайнюю слабость в нашей стране интегрирующих основ, раздавленных многолетней тиранией, отсут­ствие прочных элементов гражданского общества, структурирующих и цементирующих нацию.

В конечном счете проблема эволюции политической культуры современной России сводится к тому, сможет ли наша страна по­строить устойчивую демократическую систему и достойно войти в третье тысячелетие, или же, как уже бывало, перевесит груз авто­ритарно-монархических и тоталитарных традиций и Россия вновь вернется на круги своя, обусловленные ее политико-культурным «генотипом». Причем следует иметь в виду, что демократия не сводится к регулярным выборам, многопартийности, парламента­ризму и т. п. — эти внешние атрибуты имели и многие диктатуры (особенно в «третьем мире»). С другой стороны, развитие рыночных отношений и внедрение частной собственности отнюдь не гаранти­рует автоматически политическую демократию: феномен «капита­лизма в условиях диктатуры» хорошо известен на примере Латинской Америки.

Сложность нашего положения заключается в том, что демокра­тические идеи в России не имеют глубоких корней. Октябрьская революция 1917 года прервала процесс медленного вызревания в нашей стране собственной демократической традиции, опиравшейся на опыт общинного и земского самоуправления, а также на опыт работы Государственной Думы. Пока что демократия в России почти всецело опирается на заимствование западных идей.

Не следует упускать из виду, что современная либеральная демократия — это не власть толпы, не власть механического боль­шинства избирателей, а власть закона, диктатура процедуры, ос­новывающаяся на абстрактном, формализованном мышлении. У мно­гих же русских нет привычки к формализованному мышлению; наше мышление более предметно, более конкретно и, соответственно, наше восприятие политики более эмоционально, и часто оно обус­ловливается негласным желанием «хлеба и зрелищ», даже если в качестве последних выступает штурм здания парламента.

Речь, напомним еще раз, идет не о том, можно ли привнести в российскую политическую практику формальные демократические процедуры — как раз возможность этого не вызывает никаких сомнений. Настоящая проблема заключается в другом: можно ли добиться в России цивилизованных и органичных отношений между человеком и государством, при которых граждане смогли бы дей­ственно влиять на политику властей и государство было бы не самодовлеющей бюрократической корпорацией или инструментом удовлетворения каких-либо эгоистических интересов, а проводником и защитником общего блага, совокупностью институтов, обеспечи­вающих обществу благоприятные возможности развития? Сможет ли, наконец, народ преодолеть хроническую безответственность по­литических лидеров, изжить ситуацию, при которой власти остаются неподконтрольными обществу, добиться от государства квалифици­рованного выполнения своих функций?

Окончательный ответ на этот вопрос, конечно, может дать только сама жизнь.