В характеристике Александра I, принадлежащей перу современного историка В.А. Федорова, внимание также акцентировано на негативных чертах его характера. Процитированы те авторы, которые отмечали у Александра «дух неограниченного самовластия, мстительность, злопамятность, недоверчивость, непостоянство и склонность к обману, способность строить свои успехи на чужой доверчивости, беспринципность, умение пользоваться чужими слабостями. Приведено, кстати, любопытное высказывание о нем Наполеона: «Александр умен, приятен, образован, но ему нельзя доверять; он неискренен: это истинный византиец... тонкий, притворный, хитрый». Наполеону вторил и шведский посол в России Лагербильке: «В политике Александр тонок, как кончик булавки, остер, как бритва, фальшив, как пена морская».
М.М. Сперанский же отозвался о нем так: «Он слишком слаб, чтобы управлять, и слишком силен, чтобы быть управляемым».
Возможно, все эти оценки, даже лишь негативные, и справедливы, если учитывать конкретные исторические ситуации, в которых оказывался Александр, конкретные решения, которые он принимал. И, конечно, логически, наверное, безупречны пассажи профессора Сикорского, который основывался, как и историки, на формировании личности Александра в условиях царскосельско-гатчинского противостояния.
Но, сколько бы эпитетов мы ни подбирали, стремясь дать всеобъемлющую характеристику крупного исторического деятеля, они никогда не дадут нам исчерпывающей картины до тех пор, пока мы не ответим на основной вопрос: какие государственные цели преследовал Александр в те или иные периоды своей жизни, в какой среде эти цели он пытался осуществить и какие средства в соответствии с этими целями и этой средой он использовал? Лишь в этом случае всё эти характеристики типа «хитрый», «скрытный», «двуличный» или, напротив «обаятельный», «добрый», «смиренный» и прочие приобретают реальный смысл и могут быть адекватны ситуации, в которой находился Александр.
Для пояснения этой мысли можно привести несколько примеров.
Мы уже отмечали, что в пору своей юности, развиваясь, с одной стороны, вполне естественно на основе гуманизма, уважения человеческого достоинства, добропорядочности, благородства, приобщения к природе, с другой стороны, Александр в реальной жизни сталкивался совсем с иными явлениями. Для того, чтобы выразить себя, «облегчить душу», как писал Чарторыйский, он вынужден был тщательно скрывать свои мысли и чувства, таиться, притворяться. Известно его признание о том времени: «Меня обвиняют в недоверчивости, но известно, что с того времени, когда я начал мыслить, я видел вокруг себя только несчастье, и все, что я предпринял, обернулось против меня несчастьем». Итак, недоверчивость, скрытность в такой ситуации – хорошее это качество или плохое, как оно характеризует человека – позитивно или негативно? А возьмем характеристики, данные ему Наполеоном или Лагербильке. Для государственного деятеля, каким здесь выступает Александр, подобные язвительные оценки – это, на наш взгляд, несомненный комплимент. Что было бы, если бы Александр был искренним с Наполеоном или с тем же шведским посланником, если бы не притворялся и не хитрил?
Отмечают особенность Александра принимать с разными людьми разные обличья. Но ведь в его положении это совершенно естественно и говорит о проницательности, уме, такте, а главное, о том, что он нередко руководствовался государственным и личным интересами в этих превращениях. Он не мог быть одним и тем же с М.М. Сперанским и А.А. Аракчеевым, с А. Чарторыйским, В.П. Кочубеем и С. Фотием, с М.И. Кутузовым и с начальником Главного штаба, близким другом князем П.М. Волконским. А ведь все они составляли причудливую ткань российской государственности, российского общества. Не он выдумал эту систему, выраженную в действиях сонма людей, в которой ему пришлось жить и царствовать. Но для того, чтобы жить и царствовать, а тем более утвердить себя, он должен был к ней приспособиться, понять ее; а для того, чтобы проявить свою сущность, он должен был приспосабливаться к обстоятельствам.
К тому же необходимо учитывать и то, что вместе с чувством огромной вины, доводившей его до исступления и особенно обострившейся после вступления его в пятый десяток, когда вопросы смысла жизни, бытия, как правило, неодолимо встают перед каждой человеческой личностью, Александра всю жизнь преследовало гнетущее чувство страха. Без этого чувства невозможно, на наш взгляд, понять и его чисто человеческие эмоции, и его политические шаги.
(Сахаров А.Н., Мироненко С.В. Российские самодержцы 1801 - 1917. – М.: Наука, 1998).
* * *
Но одно для меня совершенно ясно: Александр вовсе не обладал сердцем из мягкого воска; столь многими подчеркнутая «уступчивость» его характера – не более как психологический мираж. Александр частью бессознательно казался уступчивым человеком благодаря тому, что он действительно был равнодушен ко многим из тех вопросов, по которым он не настаивал на своем мнении; частью и, может быть, еще в большей мере, он сознательно и с расчетом надевал на себя личину уступчивости как раз в тех случаях, когда он твердо и решительно ставил себе определенные цели и неотступно шел к ним, виртуозно вводя в заблуждение окружающих людей: Александр всего более умел заставлять служить своим планам именно тех лиц, которым он с особой предупредительностью делал видимые уступки. Так, «уступчивость» Александра вовсе не свидетельствовала о слабоволии: в одних случаях она являлась естественным следствием лености и холодности его души; в других – служила тонко отточенным орудием государственной и житейской политики.
Графиня Шуазель-Гуфье дает такое описание наружности и обхождения Александра, относящееся к 1812 г.: «Несмотря на тонкие и правильные черты и нежный цвет лица, в нем (Александре), прежде всего, поражала не красота его, а выражение бесконечной доброты. Выражение это привлекало к нему сердца всех окружающих, сразу внушало полное к нему доверие. Он был хорошо сложен, был высокого роста, осанку имел благородную и величественную. Чисто-голубые глаза его, несмотря на близорукость, смотрели быстро; в них просвечивал ум и какое-то неподражаемое выражение кротости и мягкости. Глаза эти точно улыбались». Из дальнейших слов графини видно, однако, что и от нее не ускользнула черта некоторой преднамеренности во всей этой обаятельной манере Александра держать себя. «В его голосе и манере, – продолжает графиня, – было бесчисленное множество оттенков: в разговоре со значительными особами он принимал величественный вид, хотя был с ними весьма любезен; с приближенными обходился весьма ласково; доброта его доходила иногда до фамильярности; с пожилыми дамами он был почтителен, с молодыми – грациозно любезен; тонкая улыбка мелькала на губах, глаза его принимали участие в разговоре...». Это был прирожденный дипломат, подобно тому, как его соперник Наполеон был прирожденный полководец. Прикинуться уступчивым простачком и тем подготовить гибель противнику – в этом Александр полагал высшее торжество своего искусства. Можно представить себе, с какой гордой радостью в душе сказал он Ермолову по въезде в Париж в 1814 г.: «12 лет я слыл в Европе посредственным человеком; посмотрим, что они заговорят теперь».
Эта привычка постоянно подходить к человеку с затаенной задней мыслью, постоянно расчетливо играть на слабых струнах чужой души развила в Александре недоверчивость и сухость сердца.
Очаровывая всех и каждого обаятельным благоговением, он не любил и презирал людей. «Я не верю никому», – сказал однажды Александр, – я верю лишь в то, что все люди – мерзавцы». Зрелище чужого энтузиазма оставляло его холодным и равнодушным. По иронии судьбы как раз в его царствование Россия пережила момент великого подъема патриотического народного одушевления в годину Отечественной войны. Александр понял цену этого воодушевления как орудие для борьбы с Наполеоном, но не разделил общенародных чувств, не слился с ними в общем порыве, а, наоборот, как раз в этот момент провел резкую раздельную черту между собой и своим народом. Михайловский-Данилевский сообщает в своем дневнике любопытное указание на то, как не любил Александр вспоминать о Бородинском сражении, о великой народной войне 1812 г. Бывали случаи, когда годовщина Бородинского боя проходила ничем не отмеченной со стороны Александра, хотя бы даже обыкновенным благодарственным молебном. Напротив, Александр чрезвычайно любил вспоминать свой въезд в Париж и никогда не уставал рассказывать про смотр при Вертю.
В самом Париже, на виду у всей Европы Александр усиленно сторонился от роли национального героя. Русские войска, приветствуемые повсюду как герои, спасшие Европу, только от Александра не получили настоящего признания своей славы. В Париже их изнуряли без всякой нужды бесконечными строевыми учениями и за какую-нибудь мелочную оплошность победителей Наполеона подвергали особенно оскорбительным для национального чувства наказаниям. Дело дошло до того, что однажды Александр приказал посадить русских офицеров на английскую гауптвахту. Это вызвало острый взрыв ропота в военных кругах, и Ермолов в негодующем тоне сообщил о всеобщем неудовольствии великому князю Николаю Павловичу.
(Кизеветтер А.А. Исторические силуэты. – Ростов н/Д: Изд-во «Феникс», 1997).