Тема 3. Статус культурологии

Постановка проблемы…

Согласно А.И. Арнольдову, – автору, пожалуй, самого первого учебного пособия по культурологии, – последняя, возникнув в середине ХХ века, «заняла дос­тойное место в фундаментальных науках, что является серьезнейшим интеллекту­аль­ным и методологическим вкладом в гуманитарные знания. ...Культурология открывает целые миры закономерностей, ранее неведомых науке, ибо она заклю­чает в себе знание, находящееся в неразрывном единстве с культурой, становится путем к знанию, содер­жащему многие драгоценные элементы сущности культуры. Несомненно, мы имеем право рассматривать культурологию как одну из важней­ших социальных наук, выпол­няющую интегративную функцию для различных конкретных гуманитарных знаний. Ос­новной ее лейтмотив связан с теоретическим раскрытием и обоснованием многогранных процессов духовной жизни. Ее можно считать теоретическим аналогом живой культуры. Выступая системообразующим фактором всего комплекса наук о культуре, уже с первых своих шагов она прояв­ляет себя в качестве методологического импульса для гуманитар­ного знания, его методологической основой»[49].

Сходную в этом отношении позицию занимает В.Е. Носов, отмечающий, что со второй половины ХХ в. «становится очевидной прагматическая ценность знаний об ис­токах общего и особенного, устойчивого и меняющегося в культуре. Эти знания начи­нают востребоваться и применяться в самых различных сферах – в практике массовой коммуникации, дипломатии, военном деле и т.д.»[50].

«Исходя из своего личного опыта, – писал Э.С. Маркарян, – я могу с уверенностью сказать, что культурология обладает исключительно большим, не только познаватель­ным, но и прикладным, в том числе стратегическим потенциалом»[51].

Культурология, по характеристике Б.С. Ерасова, «доказала свою самостоятельность и основательность, стала в значительной степени оформленной теоретической дисцип­линой и главное, сформировалась как институт – с присущими ей видами теоретической деятельности, прикладного использования, издательствами, программами, курсами, ка­федрами, степенями, и, главное, кадрами, которые готовы посвятить свою жизнь дея­тельности, несовместимой с "новой культурной политикой", направленной на разруше­ние духовного достояния общества, понижение уровня его ценностно-нормативной ори­ентации, тотальное отрицание самобытных принципов, смыслов и образов культуры. <...>

Несомненно, что культурология становится од­ной из лидирующих наук XXI в., ко­личество центров, научных обществ, журналов, фондов, вовлеченных в глобальные сети культурологии, поражает воображение.

Эта наука во всем мире действительно является средоточием и бастионом общеми­рового и национального гуманитарного достояния. И российская наука в этом отноше­нии занимает одно из лидирующих мест в мире»[52].

«Появление культурологии, – считает Н.В. Шашкова, – стало логическим и необ­ходимым этапом в развитии научного познания не только в сфере социально-гуманитар­ных, но и естественнонаучных исследований»[53].

Е.Н. Яркова, определяя «специфическую особенность российской культурологии», отмечает, что «с самого начала своего существования в качестве специальной дисциплины она заявила о себе как о науке строгой, проблемной, ориентированной не на описание фактов, но на выявлении внутренней логики культуры, экспликацию смысловых алгоритмов развития общества».[54]

«Сегодня, – согласно А.С. Запесоцкому, – мы можем уже достаточно определенно говорить о том, что культурология состоялась как самостоятельная отрасль научного знания»[55].

Не все здесь, однако, так было и есть однозначно.

Очень резкая в этом отношении позиция была представлена в конце 90-х годов прошлого столетия Юттой Шеррер в статье еженедельника «Цайт» под заголовком «Новый чай в старом самоваре», в которой кон­ституирование культурологии в постсоветской России в качестве на­учной и учебной дисциплины представлено как «политическая конъюнктура», «реакция на материалисти­ческое мировоззрение марксизма-ленинизма, на науч­ный коммунизм, возведенный в на­учный ранг», как «новый вариант старого мышления», отягощенного к тому же «истори­чески ложно трактуемым представ­лением об особом пути России»[56]. Практически в те же годы не менее «хлестко» позиционировал культурологию Е. Соколов: «Культурология – слово двусмысленное: одновременно и респектабельное и непристойное. Оно так же, как и очень многие, бравурно ворвавшиеся в повседневный оборот и слегка разнообразившие звуковую палитру родной речи, новомодные слова и обороты, несет в себе приятно будоражащий любопытство аромат скандальности, возведенный в ранг допускаемого и поощряемого патетического жеста – “откровения современности”. Вероятно, только “сексология” может конкурировать с “культурологией” по интенсивности исходящих, рассеивающих и порождающих множество заинтересованных откликов, сплавляющих в один (рациональный, прекрасно срежиссированный!) порыв и божественное и дьявольское, где шок оборачивается шармом, а глупость или безграмотность – естественностью “положения вещей”. <…> Оформление культурологии в особую область знания, и сказанное не будет преувеличением, происходит по сугубо практически-дидактической экспозиционной модели, а именно: как учебного предмета высшей школы в корпусе “общих гуманитарных и социально-экономических дисциплин”. Цели, которые преследовали “генералы от образования”, вероятно, были самые благородные и не лишены некоторой куртуазной изысканности: реверанс в сторону “духа времени”, а также “инновационный” зуд в купе с неискушенностью именно в гуманитарной сфере создали массу неудобств при практической реализации задумки»[57].

Сходные мотивы можно встретить и в размышлениях последних лет.

«В нашей стране, – констатирует В.М. Строгецкий, – после падения СССР в начале 1990-х гг.. кафедры истории КПСС, научного коммунизма прекратили свое существование. Поэтому кафедры культурологии, ставшие возникать в начале 1990-х гг. под разными названиями (чаще всего кафедры получали название теории и истории культуры), комплектовались за счет преподавателей кафедр философии, истории КПСС и научного коммунизма. Поэтому нет ничего удивительного в том, что марксизм-ленинизм перекочевал и на эти кафедры. Вследствие этого сегодня среди культурологов, так же как и среди философов и историков, особенно занимающихся отечественной историей, еще остается немало тех, кто по-прежнему отстаивает теории классовой борьбы, общественного прогресса и общественно-экономических формаций»[58]. «Культурология как наука – и этим можно гордиться – продукт исключительно отечественного производства, – пишет В.В. Савчук. – Ни во французской, ни в англо-американской, ни в немецкой традиции такой науки, как культурология, нет», «разговор о культуре как таковой, ее определении, ее предмете и методе исследования, который велся культурологами на протяжении последних десятилетий, сегодня пронизан ощущением усталости от обязательной инвентаризации существующих определений, группировки их по определенным типам, упражнений в виртуозности изобретения собственного определения понятия культуры», «некоторые по-прежнему именуют себя культурологами, дистанцируясь от скомпрометировавшей себя на родной почве философии. Иные же называют себя культурологами, так как у них не хватает сил дисциплинировать себя ни в одном из традиционных дискурсов»[59].

Показательна в этом отношении и та «буря», которая буквально пронеслась над культурологией при реорганизации номенклатуры специальностей ВАК. «Вопрос "быть или не быть культурологии как науке" уже был решен в пользу "не быть", – свиде­тельст­вует академик-секретарь Отделения литературы и языка РАН, академик Е.П. Че­лышев. – …Особенно активно настаивали на этом некоторые руководящие ученые фило­софского направления. Вот их аргументация: предмет культурологии как науки не опре­делен, так же, как отсутствует четкая дефиниция самого понятия "культура" при том, что собст­венно культуру в разных ее аспектах изучают почти все гуманитарные и общест­венные науки. Такая постановка вопроса вызвала резкие возражения не только со сто­роны куль­турологов и представителей многих других гуманитарных дисциплин. …Дискуссия о том, быть или не быть культурологии официально признанной, закреп­ленной в номенк­латуре специальностей ВАК, завершилась в пользу культурологии. На последнем заседа­нии комиссии мне удалось собрать своих коллег, среди них очень много так называемых академиков-"технарей", которые разбираются не хуже, чем гуманитарии во всем этом сложном узле вопросов. Они поддержали мою позицию, и таким образом культурология была снова возвращена в номенклатуру ВАК, по ней присуждаются сте­пени кандидата и доктора наук. Здравый смысл и убедительная научная аргументация в данном случае восторжествовали»[60].

Что ж, традиция «запрета» тех или иных наук хорошо известна отечественной философской мысли. Ну да, к счастью, не об этом речь.

Как отмечает А.В. Павлов, «в отечественной литературе послед­них лет распространилось представление о культурологии как науке, не имеющей еди­ного эмпирически представляемого предмета и стержневой методологии. Если она и впрямь такая, то выбор у нас невелик: либо это не наука современного типа, а прообраз не вполне представимого будущего, либо это вообще не наука, а что-то вроде около фи­лософских рассуждений оккультистов, либо же это попытка вернуть единую идеологию в ее привычном полунаучном, полуфилософском и полудемагогическом виде»[61]. Явно ощущаемую «методологическую неопределенность современной культурологии» констатирует Л.Б. Зубанова [62].

Отсутствие необходимой научной рефлексии в работах культуроло­гического харак­тера фиксируется Е.Я. Александровой и И.М. Быховской. «…Многочисленные работы по культурологии, появившиеся за последние годы и со­держащие не только анализ класси­ческих теорий, но и попытки собственного выстраива­ния новой дисциплины, как пра­вило, – пишут они, – не дают самоанализа излагаемой по­зиции, не аргументируют ее в сопоставлении с другими. Нередко преобладает ориента­ция на принцип самодостаточно­сти, который, перефразируя Людовика XIV, можно было бы сформулировать так: "Куль­турология – это я", добавив при этом: "а что все остальное – точно не знаю, но опреде­ленно не культурология"»[63].

Показательны в этом отношении оценки и пози­ции некоторых представителей «академической науки» – участ­ников «Круглого стола», проведенного в 1996 году жур­налом «Вопросы философии» со­вместно с Отделением образования и культуры Россий­ской Академии образования на тему «Культура, культурология и образование». «Харак­тер культурологии как научной дисцип­лины, – отмечал В.А. Лекторский, – мне до сих пор неясен. По-моему, это все же не какая-то особая наука, а конгломерат из разных наук (филологии, искус­ствозна­ния, со­циологии и др.)»[64]. Весьма своеобразно охарактеризо­вал культу­рологию как дисцип­лину «таинственную и лукавую» Л.Н. Мит­рохин[65].

Проведенный три года спустя совместно Институтом философии РАН, Институтом культурологии МК РФ и РАН и Институтом человека РАН «Круглый стол» на тему «Структура исследований культуры» пока­зал, – если воспользоваться мнением одного из его участников, – что «мно­гочисленные споры о культурологии ни к чему так и не при­вели, а поро­дили лишь разные точки зрения»[66]. Следует лишь, пожалуй, дополнительно отметить, что негативные оценки относительно «притязаний» культуроло­гии на статус научной дисциплины стали еще более «резкими» и «жест­кими», а порой, еще и более эмоциональными.

Для подтверждения этого наблюдения, приведем высказывания некоторых участ­ников «Круглого стола».

«Все время повторяется, – говорилось в выступлении Э.А. Орловой, – что культуро­логия – это наука. Мое глубокое убеждение заключается в том, что культуроло­гия – это не наука. Культурология – это специфическое явление российской культуры, представ­ляющее собой оп­ределенное интеллектуальное движение. Если коротко рас­смотреть исто­рию его появления, то становится очевидным его философское происхож­дение. В этом интеллектуальном движении, если принимать во внимание окончание "ло­гия", есть три уровня. Философский уровень, с него в стране с 1970-х гг. начиналось ос­мысление культуры как особой предметной об­ласти познания. Гуманитарное познание: культурой занимались в России очень многие представители гуманитарного профиля: историки, ис­кусст­воведы, художественные критики, эссеисты. И, наконец, социальнона­уч­ное направ­ление, которое только начинает складываться в России и полу­чает между­народно-приня­тое название – социальная и культурная антро­пология. К этим трем на­правлениям, со­ставляющим то, что называется культурологией, мы все синергетически тяготеем»[67].

По В.Л. Рабиновичу, «культурология в строгом смысле не является наукой, как мы понимаем всякую науку, то есть имеющую предмет, объект, метод и прочее». Она, со­гласно ему, может быть понята, скорее всего, как «такая стратегия..., та­кой проект, кото­рый связан с двойным зрением», с «особым взглядом», ко­торый «немного косит: с одной стороны, он смотрит на предмет так, а с другой – эдак»[68].

В.Н. Максимов резюмировал свою позицию в этом отно­шении довольно «просто»: «Само слово "культурология" у меня вызывает стойкое неприятие, вплоть до рефлектор­ного отторжения, потому что культура и логика – вещи несовместимые... Культура и миф – одна семья, а логос – нет. И знание о культуре, если оно есть ее апофеоз, требует дру­гого названия»[69].

Осмыслению статуса культурологии как науки, ее границ, современного состояния и перспектив был посвящен целый ряд научных конференций, симпозиумов, круглых столов, в том числе и сравнительно недавно организованный Санкт-Петербургским гуманитарным университетом профсоюзов при участии научного журнала «Вопросы культурологии» под названием «Культурология как дисциплинарная загадка» с уже как-то привычной «кочующей» тематикой для дискуссии: культурология как наука или исследовательская парадигма; культурология как предмет науковедческого анализа; культурология как гуманитарная экспертиза научного знания; функции культурологии в современном институте образования; культурология и философия культуры: взаимодополнение и соперничество; культурология и эстетика; структура культурологического знания; культурология – социальное или гуманитарное знание[70].

Сформулированные на них оценки и суждения находят свое отражение не только в монографических исследованиях или на страницах солидных научных журналов, но и в учебной литера­туре.

Согласно Ю.В. Рождественскому, статусные «притязания» культурологии в на­стоящее время должны быть ограничены уровнем культуроведения. «В русском языке, – пишет он, – часть слова "логия" – из названий наук вроде "сейсмология", "паразитоло­гия", "нутрициология" и др. – принято связывать с таким типом знания, когда на основа­нии имеющихся данных и логической структуры данного знания возможны дедуктивные выводы. Что касается учений о культуре, то пока дедукция, тем более строгая дедукция, в них невозможны. Поэтому более удобно применить слово "ведение", по образцу назва­ний "востоковедение", "краеведение" и др. подобных. В этих науках главное – не строгая дедукция, а эрудиция в предмете. В курсах и книгах о культуре мы имеем дело главным образом с эрудицией. Поэтому слово "культуроведение" представляется более приемле­мым»[71].

«Сегодняшнее культурологическое знание, – полагает А.П. Марков, – не соответствует критериям классической науки (если под наукой понимать специализированную интеллектуальную деятельность по созданию системы знания о природе, обществе и человеке). <…> Феномен культуры как предмет познания имеет весьма размытые границы (о чем свидетельствуют сотни определения культуры и десятки непохожих и даже взаимоисключающих интерпретаций ее элементов). Все еще не решена проблема идентификации научного метода. Сегодняшняя культурология не имеет собственной системы знания – существующие культурологические теории и концепции разрабатывались, как правило, внутри других наук. <…> Для этой области характерны атрибуты скорее научной парадигмы, чем науки в ее классическом варианте [72].

Целый ряд исследователей придерживается в этом отношении более осторожной позиции, считая, что культурология – это уже не «ненаука», но пока еще и не «наука», а некая новая область знания, становящаяся в качестве научной дисциплины.

«Попытки теоретически осмыслить столь сложный феномен, каким является куль­тура, имеет недолгую историю, – пишет А.Н. Быстрова. – Лишь в XVII веке понятие cultura стало употребляться в близком к современному значению, а в XVIII веке И. Гер­дер начал исследовать своеобразие культуры разных эпох и народов. Для науки это слишком малый период. Исследования культуры пока разноречивы, разобщены, каждый исследователь вырабатывает иной подход к этому разнообразному предмету. Поэтому в последнее время наметилась тенденция к тому, чтобы не торопиться говорить о культу­рологии как науке, предлагая более уклончивые термины, такие, как "учение о культуре" или "логика культуры". Еще только вырабатывается категориальный аппарат, позволяю­щий анализировать структуру культуры, обнаруживать и формулировать ее закономер­ности. Еще только формируется определение культуры, более 500 дефиниций..., появив­шихся [к] настоящему времени, не могут претендовать на полноту и завершенность. Все это говорит о том, что мы имеем дело с новым направлением научного знания, в котором все его положения находятся в процессе становления»[73].

«Культурология сегодня, – считают Н.Г. Багдасарьян, В.А. Бобахо, И.Г. Тихая-Ти­шенко и И.Е. Чучайкина, – становящаяся наука, не выделившаяся еще полностью из тех дисциплин, на стыке которых она возникает и формируется»[74]. Как «переживающую бурный этап становления науки о культуре» оценивает современное состояние культурологии и Н.А. Хренов[75].

Сходную позицию, правда на других основаниях, занимает Г.В. Драч. «Культуро­логия, – пишет он, – еще находится в стадии становления, уточнения своего предмета и методов; ее облик как научной дисциплины еще не обрел теоретической зрелости»[76].

Более жестко эту позицию формулирует А.И. Кравченко: «Культурология нахо­дится еще в стадии становления, поиска своего предмета и методов, ее научный статус до конца не определен»[77].

Во вступительной статье к «Энциклопедии» по культурологии, – этого своеобразного итога многолетней работы целого коллектива авторов, – ее главный редактор и автор проекта С.Я. Левит, также полагает, что «культурология как научная дисциплина до сих пор находится в стадии становления, несмотря на обилие исследований культуры как у нас в стране, так и за рубежом»[78].

Этого же мнения, но уже, правда, в более мягкой форме, придерживается А.А. Ве­ремьевым. «Хотя, – согласно ему, – культурология находится пока в стадии становления и уточнения своего предмета исследования, однако со значительной долей уверенности уже можно говорить об относительно бесспорных аспектах проблем культуры, которые являются предметом ее исследования»[79].

Некоторая «непроясненность» позиции характерна в этом отношении для В.М. Ро­зина, который, с одной стороны, настаивает на необходимости признать, что «культуро­логия как единая дисциплина существует», а, с другой стороны, полагает, что она «нахо­дится в стадии становления; еще не полностью обособилась от родственных смежных наук, в лоне которых она формируется»[80]. Еще более неопределенна точка зрения К.М. Хо­руженко, согласно которой культурология как «новая область научного знания» одно­временно и «формируется», и «бурно развивается», и, наконец, находится в «процессе становления»[81].

«Культурология, – согласно И.И. Гарину, – в силу огромности изучаемого пред­мета, является дисциплиной вопросов, а не ответов, проблем, а не решений»[82].

Ю.М. Резник, оценивая статусные притязания культурологии, приходит к выводу, что «в настоящее время отечественная культурология, находясь на этапе становления и предметного самоопределения, является лишь проектом общей науки о культуре». [83]

Таковы основные взгляды относительно «статусных притязаний» культурологии: для одних исследователей она без всякого сомнения уже обладает всеми необходимыми признаками науки, для других – не только не является, но и вообще не может и не должна считаться и быть таковой, для третьих культурология – некая область знаний о культуре пока еще находящаяся в процессе своего становления в качестве науки.

Оценивая рассмотренные подходы и мнения, очевидно, следует сделать вывод, что проблематика, связанная с определением статуса культурологии в качестве науки, нуждается в дополнительной рефлексии. Как и на каком основании он может быть определен?

 

Сосредоточение 3.1…

 

Как констатирует А.П. Огурцов, попытка различить собственно науч­ные и не научные знания, исходя из целого ряда, казалось бы, вполне надежных крите­риев разработанных в рамках позитивистской методологии, – проверяемость, возможность предсказания, доказательность, опровержимость, – «в ХХ в. оказалась неудачной», а «критерии демаркации между этими формами знания оказались размытыми»[84].

Видимо, отчасти данным обстоятельством продиктованы встречающиеся порой в среде культурологов утверждения о том, что «разделение науки и ненауки не только искусственно, но и вредно для развития познания. Если мы действительно хотим понять культуру, нам следует использовать все идеи, все методы, а не только небольшую избранную их часть» [85].

Более того, в рамках современной философии науки под вопрос ставится до сих пор вроде бы эффективно функционирующая сама система критериев рациональности как отличительной черты науки. «Суть дела сразу ясна, – пишет В.Н. Порус, – как только по­ставим вопрос: рациональна ли система критериев рациональности? На такой вопрос нет удовлетворительного ответа. Ответ "да" или "нет" должен опираться либо на критерии самой же системы (отсюда логический круг), либо на какие-то иные критерии, входящие в более широкую систему, относительно которой уместен аналогичный вопрос о ее ра­циональности (отсюда регресс в бесконечность)»[86].

 

Сосредоточение 3.2…

Четкая экспликация системы специфических черт науки оценивается как «довольно сложная задача», решение которой представлено целым рядом концептуальных схем, в зависимости от той или иной трактовки науки: когнитивной, деятельностной, эйдиче­ской, семиотической, социологической и др.[87]

Синтетический по своему замыслу подход к решению данной проблемы предпри­нят в фундаментальном труде В.С. Степина «Теоретическое знание», в котором выделен целый ряд признаков, характеризующих в своей совокупности специфику науки.

Первый – признак объективности и предметности: «Как царь Мидас из известной древней легенды – к чему бы он ни прикасался, все обращалось в золото, – так и наука, к чему бы она ни прикоснулась, – все для нее предмет, который живет, функционирует и развивается по объективным законам».

Вторым признаком науки, согласно В.С. Степину, является ее нацеленность на изу­чение не только объектов, преобразуемых в сегодняшней практике, но и тех объектов, которые могут стать предметом массового практического освоения в будущем: «Цель науки заключается в том, чтобы предвидеть возможные будущие изменения объектов, в том числе и те, которые соответствовали бы будущим типам и формам практического изменения мира».

«Выработка наукой специального языка, пригодного для описания ею объектов, не­обычных с точки зрения здравого смысла», – третий признак науки.

Четвертый признак науки – «системность и обоснованность». Наука вырабатывает специфические способы обоснования истинности знания: «ими являются эксперимен­тальный контроль за получаемым знанием и выводимость одних знаний из других, ис­тинность которых уже доказана. В свою очередь, процедуры выводимости обеспечивают перенос истинности с одних фрагментов знания на другие, благодаря чему они стано­вятся связанными между собой, организованными в систему».

Пятым признаком науки является наличие у нее определенного метода. «Чтобы за­фиксировать объект, ученый, – подчеркивает В.С. Степин, – должен знать методы такой фиксации. Поэтому в науке изучение объектов, выявление их свойств и связей всегда со­провождается осознанием метода, посредством которого исследуется объект. Объекты всегда даны человеку в системе определенных приемов и методов его деятельности. Но эти приемы в науке уже не очевидны, не являются многократно повторяемыми в повсе­дневной практике приемами. И чем дальше наука отходит от привычных вещей повсе­дневного опыта, тем яснее и отчетливее проявляется необходимость в осознании и раз­работке особых методов, в системе которых наука может изучать объекты. Наряду со знаниями об объектах наука формирует знания о методах».

Шестым признаком науки являются специфические характеристики ее субъекта: «Занятия наукой требуют особой подготовки познающего субъекта, в ходе которой он осваивает исторически сложившиеся средства научного исследования, обучается прие­мам и методам оперирования с этими средствами». Мало того, занятие наукой предпо­лагает и усвоение определенной системы ценностных ориентаций, образующих «фунда­мент ее этоса»: «Эти ориентации должны стимулировать научный поиск, нацеленный на изучение все новых и новых объектов независимо от сегодняшнего практического эф­фекта от полученных знаний. Иначе наука не будет осуществлять своей главной функции – выходить за рамки предметных структур практики своей эпохи, раздвигая горизонты возможностей освоения человеком предметного мира.

Две основные установки науки обеспечивают стремление к такому поиску: само­ценность истины и ценность новизны»[88].

Данная система признаков науки, так или иначе, поддерживается целым рядом иссле­дователей, в частности И.Т. Касавиным, С.В. Девятовой, В.И. Купцовым, С.А. Лебедевым, А.В. Павловым, Е.Н.Ярковой и др.[89] Важно лишь отметить, что, если согласно В.С. Степину, определяющими признаками в этой системе являются первые два, в то время как «все остальные признаки, отличающие науку от других форм познавательной деятельности, могут быть представлены как зави­сящие от указанных главных характеристик и обусловленные ими»,[90] то, скажем, И.Т. Каса­вин явно или неявно отдает приоритет в этом отношении пятому признаку – мето­дам научного познания. «Наука, – пишет он, – вырабатывает специфические методы ис­следования и правила научного этоса, развивается в рамках парадигмальных научных программ, принимает особые институциональные формы (лаборатории, институты, уни­верситеты, академии), формирует научные сообщества. Разным наукам присущи данные признаки в разной степени, но их системное наличие позволяет при необходимости про­водить четкое разграничение между наукой и ненаукой»[91].

 

Сосредоточение 3.3…

 

В этой связи представляется целесообразным учет концептуальной схемы науки, представленной А.И. Ракитовым.

А.И. Ракитов достаточно последовательно акцентирует свой анализ на выявлении особенностей «узкой или сильной» и «слабой или широкой» версий концепций науки.

В рамках первой версии, отличительные черты науки – это:

– теория как совокупность истинных высказываний, связанных между собой логи­ческими отношениями выводимости и выражающих знания о законах соответствующей онтологической системы (объекты знания).

– факты как совокупность высказываний, фиксирующих результаты эксперимен­тов и наблюдений, полученных по определенным правилам с помощью специальной ап­пара­туры в соответствии с критериями точности и адекватности, продиктованными дан­ной теорией. Такие высказывания рассматриваются как достоверные или статистически ве­роятные.

– метод как совокупность правил, норм и критериев, регулирующих все операции и процедуры, необходимые для построения и развития теории, а также для получения со­ответствующих фактов. В первом приближении методы делятся на эмпирические и тео­ретические.

– проблемы как совокупность задач, выражаемых вопросительными и целевыми предложениями и в известной мере предопределяющих все процедуры построения тео­рии и поиска (открытия) эмпирических фактов.

В рамках «широкой или слабой» версии концепции науки ее достаточными статус­ными характеристиками считаются:

– «онтологическая система», т.е. более или менее четко обособляемая совокупность объектов знания;

– «онтологическая модель», или предмет знания – фиксированное и вместе с тем до­пускающее расширение множество отношений, свойств, взаимодействий и преобразо­ва­ний, между которыми устанавливаются более или менее определенные связи;

– относительно ограниченный общезначимый, «понятный», по крайней мере, для специалистов круг проблем, набор и содержание которого по мере развития знания могут изменяться, при сохранении, однако, его самотождественности за счет так называемых «стержневых проблем», пронизывающих каждую стадию этого развития;

– принятые внутри данной формы знания критерии истины;

– рациональные методы исследования, подчиненные решению рационально сфор­мулированных проблем, принятым критериям истины и ориентированные на качест­венно определенный предмет знания;

– исходный эмпирический базис знания, т.е. некоторая информация, полученная в результате прямого и непосредственного чувственного наблюдения;

– теоретические знания – главным образом, совокупность гипотез различных уров­ней, допущений, ограничений, принципов, условий и т.д., отличительной особенностью которых является то, что они не эмпирического происхождения, по крайней мере, в рам­ках данной формы знания;

– частичная профессиональная концептуализация языка, т.е. частичное изменение смыслов и значений терминов естественного, обыденного языка с целью их приспособ­лении к решению задач в системе профессиональной исследовательской деятельности[92].

Сосредоточение 3.4…

 

Каждая из представленных концептуальных схем по-своему задает основания для оценки той или иной области знания в качестве науки.

Если, скажем, культурологии отказывается в ее «притязаниях» на статус науки, исходя из того соображения, что «сегодняшнее культурологическое знание» не соответствует позитивистским критериям классической науки, то, очевидно, во-первых, необходимо иметь в виду, что последние – не единственный, и следовательно, вовсе не обязательный в этом отношении эталон, а, во-вторых, – необходимо хоть как-то указать те веские причины и обстоятельства, по которым в период разворачивающегося на наших глазах перехода современной науки от неклассического типа рациональности к уже постнеклассическому, «сегодняшнее культурологическое знание» в своем статусном самоопределении все еще должно находиться в состоянии полуторавековой давности или, если не вернуться, то «пятиться» к нему.

Если, скажем, культурологии отказывается в ее «притязаниях» на статус науки, исходя из того, что в ней отсутствует «строгая дедук­ция», то вполне очевидно, что при этом руководствуются «узкой, или сильной» версией науки.

К тому же, когда говорится о теории как главной отличительной черте «узкой или сильной» версии науки, то при этом, так или иначе, подразумевается некая аксиоматиче­ская система. Однако, современная философия науки, во-пер­вых, исходит из того, что ни одну, даже математическую, реальность невозможно одно­значно включить в рамки такой системы, и, во-вторых, – из того, что наряду с формализованными и аксиомати­ческими в научном познании достаточно эффективно могут функционировать и другие, – скажем, феноменологические и гипотетико-дедуктивные, – типы теории.

Впрочем, может быть уже действительно пришла пора согласиться, наконец, с мнением П.С. Гуревича о том, что «пафосное доктринерство», создающее лишь «мнимое глубокомыслие», всякого вопрошающего о статусе культурологии как науки только «уводит исследовательскую мысль в сторону от других, вполне реальных культурологических проблем»[93].

 

Гипотеза…

На основе статусных характеристик «слабой, или широкой» и «узкой или сильной» версий науки культурология вполне может рассматриваться и анализироваться в качестве тако­вой.

«Узкая или сильная» версия науки – это, конечно же, некий «эпистемологический идеал», «своеобразная модель», к которой стремятся так называемые «точные дисциплины». Причем, сами эти дисциплины, задающие «тон в современной науке» и подпадающие теперь под силь­ную версию, в свое время не отвечали ей в полной мере и находились на той стадии, на которой находятся в настоящее время дисциплины, соответствующие слабой версии науки. В свою очередь, эти последние, с учетом тенденций их развития, «хотя и нерав­номерно, движутся в сторону эпистемологического идеала». Таким образом, абсолют­ного противопоставления наук на основе той и другой версии нет и быть не может, по­скольку обе они, как подчеркивает А.И. Ракитов,[94] «фиксируют в логически очищенном виде различные синхронные срезы на общем стволе развития научного познания».

К тому же, культурология – не просто наука, но целый комплекс наук, предметом изучения которых является культура, и каждая из них, в свою очередь, может и должна быть вполне конкретно рассмотрена в диапазоне данных версий науки.

«Ответвление», навеянное чтением статьи

Микешиной Л.М. Современная проблематизация

вечной темы // Философские науки. 1990. № 10…

За более чем двухтысячелетнюю историю развития в эпистемологии сложилось множество самых разнообразных концепций истины, основные из которых – теория корреспонденции, прагматистская теория, аксиологическая теория и теория когеренции. Современная проблематизация истины прежде всего идет по линии оценки конструктивного потенциала каждой из этих теорий, по линии осмысления их соотношения друг с другом. Выводы, к которым приходят исследователи этой проблемы, крайне не однозначны.

Главная трудность и, соответственно, магистральное направление в ее преодолении здесь, видимо, заключается не столько в освобождении «от пут традиционной гносеологии», сколько в адекватном постижении самого статуса истины в системе способов и форм осуществления человеком своего бытия в мире. Человек не есть только лишь гносеологический субъект, созерцающий мир. Человек познает мир в той мере, в какой реализует себя в нем. Проблематизация истины – это, в конечном счете, проблематизация самого бытия человека.

Человек – многообразное в своих проявлениях сущее. Как таковое, он осуществляет свое бытие в мире посредством целой совокупности своих сущностных сил, каждая из которых, будучи направлена на освоение мира в специфической для нее форме, получает смысл и истоки не в самой себе, в самоизолированности от других, но лишь в своем органическом единстве с ними, обеспечивая тем самым бытие человека в качестве целостного существа.

Поскольку, в отличие от материально-практической формы освоения, имеющей дело с самим материальным миром, и, в отличие от практически-духовной формы освоения, имеющей дело уже с практически-данным миром и соприкасающейся с материальным миром опосредованно, через результаты практики, – духовно-теоретическая форма освоения находится по отношению к материальному миру в двойном, – практическом и духовном, – опосредовании, постольку с необходимостью следует признать, что истина выступает в системе осуществления человеком своего бытия как единство многообразных, – опосредованных нижележащими формами освоения человеком мира, – определений. Каждое из этих определений как «снятое» на духовно-теоретическом уровне предметное содержание сущностных сил человека входит в состав истины в качестве ее собственных внутренних моментов: и благо, и справедливость, и красота, и добро. Истина – единство многообразного.

С этих позиций, теория когеренции истины может быть рационально представлена как рефлексия наших знаний относительно теоретически-данного человеку мира, аксиологическая теория истины – как рефлексия наших знаний относительно духовно-данного человеку мира, прагматистская теория истины – как рефлексия наших знаний относительно практически-данного человеку мира, теория корреспонденции – как рефлексия наших знаний относительно самого материального мира.

Каждая последующая из этих рефлексий по отношению к материальному миру является, как это не трудно заметить, более радикальной, более основательной и глубокой, а, следовательно, и более содержательной, чем предыдущая, поскольку не только преодолевает присущую ей ограниченность, но и диалектически «снимает» ее позитивное содержание в качестве своих собственных внутренних моментов.

Таким образом, мы не можем квалифицировать рассмотренные основные теории истины как нечто абсолютно противоположное и противостоящее друг другу. В то же время, вряд ли будет адекватным трактовать соотношение между ними с позиций принципа «комплементарности» или «дополнительности». В своем рациональном, не гипертрофированном виде и прагматистская, и аксиологическая, и когерентная теории истины представляют собою, каждая по своему, разработку отдельно взятого, абстрагированного от всех других, момента в целостном содержании истины. Каждая из них является частной по отношению к целостной теории истины как соответствия (корреспонденции) наших знаний о мире самому этому миру.