В одной из книг, посвященых математическим исследованиям устойчивости есть фраза: “Термин “устойчивость” настолько выразителен, что он сам за себя говорит”[1]. Такая вот выразительная “самоопределённость” термина на самом деле размывает его семантические границы. Даже в математическом энциклопедическом словаре сказано: “Устойчивость – термин, не имеющий чётко определённого содержания…”[2]. Полезно заметить, что обе цитаты заимствованы у математиков. Естественные науки прагматичнее подходят к понятиям, “не имеющим чётко определённого содержания”. Приведём ещё одну цитату: “Качественная специфика теоретической стадии науки в её развитой форме заключается в том, что при её достижении в полной мере реализуется способность научного мышления к воспроизводству теоретического знания на своей собственной основе”.[3] Именно на своей собственной основе физика, например, уверенно освоила осторожное математическое толкование понятия устойчивости. “Устойчивость движения”, “устойчивость равновесия”, “термодинамическая устойчивость”, “устойчивость упругих систем” – вот далеко не полный перечень терминов, прижившихся в физике. Прижилось понятие устойчивости и в социальной практике. На эту тему мы и собираемся поразмышлять.
Одним из необходимых условий сохранения и развития человеческого потенциала, как на индивидуальном, так и на социальном уровне является устойчивость человеческого развития. Концепция устойчивого развития была предложена, а точнее, сформулирована на Конференции ООН по окружающей среде и развитию (ЮНСЕД) в 1992 г. в Рио-де-Жанейро. Первоначально эта концепция была ориентирована на решение глобальных проблем выживания человечества на фоне взаимодействия природы и общества. История самого термина устойчивое развитие фактически началась с Декларации Конференции ООН по окружающей среде (Стокгольм, 1972 г.), а также с работ Римского клуба, когда была отчётливо осознана и обозначена проблема негативных последствий техногенных трансформаций социоприродных систем. Созданная в результате Международная комиссия при ООН по окружающей среде и развитию поставила задачу формирования соответствующей программы, для которой было предложено название устойчивое развитие. А оно, в свою очередь, было закреплено, уже как термин, на упомянутой выше Конфереции ООН в Рио-де-Жанейро.[4]
Русский перевод англоязычного оригинала “sustainable[5] development”– устойчивое развитие – сделан был, похоже, впопыпах. Отсюда, неточно были переданы “дух и буква” этого словосочетания:его значение прямо-таки в неопозитивистской традиции трансформировалось в подобие обобщённой характеристики траектории развития некоей абстрактной системы – само слово устойчивость не могло не вызывать механистических ассоциаций. В дальнейшем этот термин, поначалу ориентированный на комплексную проблематику социоприродной коэволюции, стал употребляться уже в контексте социально-экономического развития, но физикалистский акцент остался. (Устойчивость и стабильность при таком подходе в обыденном сознании различаются лишь стилистической нюансировкой. В приложении к описанию социальных явлений эти понятия одинаково соответствуют необходимому компоненту социальных ожиданий – уверенности в завтрашнем дне. Именно поэтому оба они, как правило, сливаются в понятие стационарности – неизменности во времени. При таком понимании устойчивость может оказаться неотличимой от обычного застоя, а любые застойные формы жизни общества вполне могут стать сценариями устойчивого развития – например, хорошо знакомые нам застойные 70-е – 80-е годы были в 20-м столетии для России одним из наиболее стабильных исторических периодов.)
Здесь полезно ещё раз обратиться к точным наукам и попробовать позаимствовать оттуда подходящие элементы толкования термина устойчивость, такие, как например, в механике. Несмотря на упомянутую уже нечёткость определения содержания этого термина, стержневой компонент в нём, всё же, есть. Во-первых, он применим и к состоянию покоя некоторой системы (устойчивое равновесие), и к её движению (устойчивое движение). Во-вторых, в обоих случаях устойчивость предполагает существование внешних и/или внутренних сил, которые при малых отклонениях системы от равновесного положения или от невозмущённой траектории движения возвращают её в исходное положение или к исходной траектории. С таким содержанием понятие устойчивости вполне может быть внедрено в исследование социальных и гуманитарных явлений как термин, доступный аналитической проработке.
В качестве первого шага такой проработки рассмотрим возможные стратегии придания устойчивости развитию человека и общества (здесь можно использовать уже устоявшуюся в отечественной и зарубежной литературе конструкцию “траектории устойчивого развития” – это придаёт ещё более универсальный смысл понятию устойчивости). На наш взгляд, таких стратегий может быть две: 1) установление и строжайшее соблюдение правил, исключающих малейшее отклонение от устойчивой траектории[6] – стратегия запрета и 2) создание механизмов, автоматически возвращающих любую систему к устойчивой траектории при возникновении малых отклонений от этой траектории, или, иными словами, предотвращающих их неуправляемый рост – стратегия саморегуляции.
Проиллюстрируем эти стратегии на механизмах обеспечения защищённости человеческого организма от воздействия болезнетворных микроорганизмов. Первая стратегия проявляется в строгом соблюдении правил санитарии и гигиены (мытьё сырых продуктов питания, дезинфекция ран и т.д.). В этом случае осуществляется “запрет” на проникновение бактерий и вирусов в человеческий организм, как на возможность вывода его из устойчивого состояния. Вторая стратегия заложена в основу функционирования иммунной системы человека. При этом допускается реальная возможность проникновения микроорганизмов, но при их обнаружении включаются факторы иммунитета, выполняющие роль механизма саморегуляции, возвращающего человеческий организм в устойчивое состояние.
Переведя эти механизмы в контекст социальной практики (а именно, в контекст современной российской действительности), можно сделать модельное предположение, что первая стратегия осуществляется в основном государственными институтами, а вторая – в большой степени обеспечивается существованием и актуализацией этических норм общества. И если стратегия запрета была основной, если не единственной, в советский период нашей истории, то именно стратегия саморегуляции представляется основным механизмом устойчивого развития сегодняшней России. Исчезло всесилие репрессивных органов, исчезли многие запреты, и в условиях когда “разрешено всё, что не запрещено”, в российском обществе должен действовать иммунитет на неустойчивость – саморегулирующие, стабилизирующие механизмы, которые могут базироваться исключительно на духовно – нравственных ценностях. Эти ценности не были полностью девальвированы ни коммунистической идеологией, ни “диким” капитализмом первых постперестроечных лет, и, на наш взгляд, именно они могут стать фундаментом устойчивого развития современной России. “Сильная вертикаль власти” поэтому вторична по отношению к духовно-нравственным саморегулирующим механизмам, действующим в обществе. Общество только само может себя сохранить, так же, как и обеспечить устойчивость своего развития.
Но вернёмся к “размышлениям о понятии”. Как мы уже говорили, привлекая физико-математические модели и аналоги к трактовке понятия устойчивости в социальной практике, необходимо соблюдать определённую осторожность (как, впрочем, при любом моделировании). Так, например, исследуя устойчивость развития общества как системы, невозможно избежать соблазна привлечь сюда некоторые положения математической теории управляемых систем. Но за полученные при этом новые возможности операционализации понятия устойчивости неизбежно приходится платить издержками редукционизма, а то и просто искажением понятий.
Поясним это на примере. В теории управления любая рассматриваемая система описывается некими выходными переменными, вектором состояния и при этом обязательно задаётся т.н. вектор управления – изначально предполагается невозможность предоставления системы самой себе (без этого, естественно, теория управления просто лишена смысла). При этом сама система, помимо устойчивости должна обладать таким вполне математизированным свойством, как управляемость, а состояние системы – также математически заданным свойством наблюдаемости.[7] В теории управления всё это – абстрактные понятия, необходимые элементы математического аппарата. Но в приложении к социальной практике такие, например, понятия, как управляемость и наблюдаемость, могут вызвать у любого бывшего гражданина СССР весьма неприятные ассоциации. Кроме того, на подобном пути моделирования общественных явлений (общество как управляемая система) полностью элиминируются такие социально значимые понятия, как самоорганизация, саморегуляция, самореализация и т.п.
Здесь довольно продуктивным оказывается синергетический подход[8]. И это неудивительно: традиционная теория управления имеет дело с линейными стационарными системами, в то время, как синергетика (или теория самоорганизации), выросшая из задач нелинейной термодинамики, изначально рассматривает нелинейные, неравновесные системы. Кроме того, в современной теории динамических систем доминирующую роль играют неустойчивости и флуктуации: “Мы существуем в мире неустойчивых процессов…”[9]. И вот тут рассмотрение концепции устойчивого развития, казалось бы, заходит в тупик – устойчивость в неустойчивом мире – либо фикция, либо недолгое торжество иллюзий. Но не будем торопиться уступать торжество скепсису.
Во-первых, неустойчивый мир и мир неустойчивых явлений это принципиально разные понятия. Заметим, с некоторой долей упрощения, что неустойчивость некоторых явлений может придавать устойчивость миру, в котором они имеют место. Во-вторых, вспомним, что устойчивое развитие – неточный перевод с английского sustainable development (поддерживаемое развитие). И в-третьих, вспомним также, что в своей основе концепция устойчивого развития была ориентирована на равновесную коэволюцию двух подсистем – человечества и окружающей среды. А в этом случае и sustainable developmen, и устойчивое развитие суммарной системы (человечество-природа) может обеспечиваться прежде всего адаптационными процессами – адаптивным взаимодействием подсистем и актуализацией адаптационных возможностей внутри каждой подсистемы в отдельности.
В природной подсистеме эти возможности обеспечены действием объективных природных законов – физических, химических, биологических – и подтверждены самим фактом существования жизни на Земле вот уже более 3 млрд. лет. Длительность же антропогенеза на три-четыре порядка меньше, а человеческое сообщество как единая глобальная подсистема и как глобальный экологический фактор для природной подсистемы существует всего несколько сот лет. При таком “младенческом” возрасте неизбежны проявления младенческого самосознания человечества и такое же его осознание своего места в природной среде. Это проявилось в полном отсутствии у человечества толерантности при решении его внутренних проблем, и экологической культуры при построении его взаимодействия с природой.
Только во второй половине двадцатого столетия (будем надеятся, что это был конец младенческого возраста) человечество начало понимать, что оно на пороге глобальных катастроф. На социальном уровне это – конфликты между разными типами культур (например, Восток–Запад, Север–Юг), между развитыми и развивающимися странами, между поколениями, социальными стратами и т.д. Что же касается экологических проблем сегодняшнего дня, то они настолько хорошо известны и их так много, что мы даже не будем их перечислять. Главное, что толерантность и экологическая культура (или, для краткости, экологичность) это разные формы актуализации адаптационных возможностей, или адаптивности человечества (как и отдельной личности).
(Необходимо при этом заметить: во-первых, разные формы – не то же самое, что разные компоненты, а во-вторых, адаптация неизбежно сопряжена с любой формой социального развития – так же, как и с популяционно-видовой эволюцией. В метафизическом приближении непрерывный процесс адаптации “непрерывно” спроецирован на ось времени, а сам факт этой спроецированности – необходимое условие существования жизни. При таком подходе непрерывность адаптации во времени почти аксиоматично предполагает непрерывность спектра её проявлений, или, если угодно, её смысловую континуальность. Опираясь на эти замечания и возвращаясь к линии наших рассуждений, подчеркнём, что актуализация адаптационных возможностей, конечно, не исчерпывается толерантностью и экологичностью.)
Как сказано в уже процитированной выше работе, “… основным источником, позволяющим обществу существовать длительное время, обновляться и находить самобытные пути развития, являются его адаптационные возможности (курсив авт.)”[10]. Сопрягая это высказывание с нашими предшествующими рассуждениями, естественно сделать вывод или, скажем осторожнее, предположить, что актуализация адаптационных возможностей – необходимое (а при определённом рассмотрении и достаточное) условие устойчивого человеческого развития.
Назовём эти возможности адаптационным потенциалом. При такой номинации к дальнейшим подобным исследованиям вполне логично будет привлекать концепцию человеческого потенциала[11], поскольку в её ключевом выражении “сохранение, реализация и развитие человеческого потенциала” заключён, практически, тот же смысл, что и в выражении “устойчивое человеческое развитие”. Таким образом, получается, что адаптационный потенциал можно считать одним из компонентов или, точнее, одной из проекций человеческого потенциала – такой же, как интеллектуальный потенциал, популяционный потенциал, личностный потенциал и т.п. – всё определяется плоскостью рассмотрения, на которую проецируется понятие человеческого потенциала.
В заключение предложим итоговое “размышление о понятии”: устойчивое человеческое развитие возможно тогда (и только тогда), когда человечество максимально реализовывает свой адаптационный потенциал. А чтобы умерить категоричность этого высказывания предложим альтернативу: не максимально, а оптимально.