Гаман-Голутвина О. В.
О сборнике “Вехи” за прошедшие девяносто лет, прошедшие со времени его публикации, было (и еще будет) сказано и написано много; в этих заметках хотелось бы коснуться лишь одного, но пожалуй, важнейшего, аспекта сборника – взаимоотношениям интеллигенция и власть. А также того, насколько оправдались тревоги авторов “Вех” в пост-“веховский” период и насколько они злободневны сегодня. Ведь в конечном счете актуальность того или иного произведения определяется неисчерпанностью поставленных им проблем и по прошествии значительных периодов времени.
Собственно, в чем пафос “Вех”? В той тревоге, которую вызвало в кругу известных философов осмысление опыта политического участия интеллигенции на рубеже веков. По существу, “Вехи” стали серьезнейшим предостережением в преддверии катаклизмов, сокрушивших грандиозное здание Российской империи. Авторы “Вех” по существу указали и на возможный субъект этого возможного обрушения - леворадикальную интеллигенцию.
По существу леворадикальная интеллигенция в условиях России взяла на себя функции оппозиции. И в этом отношении политическое развитие страны на рубеже веков шло в русле сложившейся к этому времени традиции: в качестве политической власти на значительном протяжении русской истории выступала административно-политическая бюрократия; российская интеллигенция с момента своего рождения выполняла роль оппозиции. Б.Кистяковский в “Вехах” констатировал: “Русскую бюрократию обыкновенно противопоставляют русской интеллигенции, и это в известном смысле правильно” (Вехи. Интеллигенция в России. М., 1991. С.126)
Это существенно отличает российскую политическую практику от западного политического опыта, в рамках которого конституирующую роль в формировании оппозиции выполняли структуры бизнес-элиты. Традицией же российского политического развития стала оппозиция власти не со стороны экономических субъектов (групп интересов), а со стороны социального образования, не преследующего собственных корпоративных экономических интересов (по определению интеллигенция не есть экономический субъект). В этой связи можно сослаться на определение одного из авторов “Вех” (хотя и высказанное в другой работе) - Н.Бердяева: "Интеллигенция была у нас идеологической, а не профессиональной и экономической группировкой, образовавшейся из разных социальных классов... Это и есть разночинная интеллигенция, объединенная исключительно идеями социального характера" ( Истоки и смысл русского коммунизма. М., 1990. С. 17).
Причины подобной политической диспозиции обусловлены спецификой политического развития российского общества, в котором экономическое процветание есть функция политической власти, а экономические субъекты не просто зависимы от расположения политической власти, а иногда прямо создаются ею, что предопределяет тотальную зависимость российского "меркантильного" класса от власти. Добавьте к этому сравнительно позднее формирование русской буржуазии; ее неконкурентноспособность в соперничестве с европейской; ее общую слабость, обусловленную перманентным дефицитом денег в государстве, что в комплексе обусловило зависимое и подчиненное положение экономической элиты в российской политической системе.
Столь существенная разница не могла не определить целый ряд и иных отличий. Так, если непосредственной целью оппозиции в условиях западной политической системы естественным образом является завоевание политической власти, то в течение значительных периодов отечественной истории интеллигенция выступала в качестве оппонента власти , преследуя не собственные корпоративные интересы, а будучи движима идеями социального переустройства, не ставя непосредственной целью захват власти, а имея в виду коренные системные изменения в обществе. Г. Федотов писал, что хотя объективно интеллигенция боролась за власть более полувека, ее непосредственной целью не был захват власти. "Я говорю объективно, потому что в сознании своем интеллигенция боялась власти, презирала ее и - в странной непоследовательности - мечтала о власти для народа. Во власти интеллигенции всегда чуялось нечто грязное и страшное" (Федотов Г. Революция идет // Судьба и грехи России. СПб, 1992.Т.1.С.142). Массовое оппозиционное движение разночинной по преимуществу интеллигенции второй половины XIX в.- начала ХХ в. - классический тому пример.
Важно отметить, что с самого момента рождения российская интеллигенция в качестве оппозиции действовала не как конкурент, а как смертельный враг власти. Оппозиция существует в любом государстве (за исключением крайних тоталитарных вариантов). Однако если в рамках западных политических систем власть и оппозиция сосуществуют как соперники и конкуренты, придерживающиеся определенных правил игры, гарантирующих целостность системы как таковой, то в России государство и его устойчивость в сознании и власти, и оппозиции превращаются во второстепенный, не имеющий самостоятельной ценности абстракт.
Чрезвычайно симптоматичен тот факт, что если костяк оппозиции составляли разночинцы, то ее идеологами практически на всем протяжении революционного движения составляли выходцы из элитарных кругов общества. В качестве первых “диссидентов” (кн. Курбский, Г. Котошихин, кн. И. А. Хворостинин) выступили выходцы из элитной среды, и в позднейшее время на протяжении практически всей истории революционного движения его идеологами выступали "кающиеся дворяне" - выходцы из привилегированных классов, что дало основание П. Струве констатировать в “Вехах”: "После пугачевщины...все русские политические движения были движениями образованной и привилегированной части России."( Вехи. С.143).
Низкая степень внутренней сплоченности характерна не только для власти, но и для оппозиции, оказывающейся в состоянии внутреннего раскола на множество групп и течений, разделенных порою неприязнью не меньшей, нежели та, что лежит между властью и оппозицией. При этом доминирующие позиции в структуре оппозиционного движения, как правило, занимало его крайне радикальное крыло, что чрезвычайно сужало возможности конструктивного диалога власти и оппозиции, единственным общим знаменателем которого со временем стало устойчивое неприятие линии сторонников умеренно-прагматичной линии.
Смысл действий интеллигенции в качестве оппозиции, как правило, заключался в насильственном ускорении политических процессов: “Делали революцию в то время, когда вся задача состояла в том, чтобы все усилия сосредоточить на политическом воспитании и самовоспитании” (Вехи С. 148). Это дало основание А.С. Изгоеву в "Вехах" с сожалением констатировать: "нельзя не отдать себе отчета и в том, какой вред приносит России исторически сложившийся характер ее интеллигенции" (Вехи. С.205), имея в виде фанатичную приверженность тому, что С. Л. Франк определил как нигилистический морализм - "любовь к дальнему", во имя которого можно и должно принести в жертву ближнего. В этой связи Семен Франк пророчески призывал :"От непроизводительного, противокультурного нигилистического морализма мы должны перейти к творческому, созидающему культуру религиозному гуманизму" (Вехи. С. 184)
Однако жесткое давление на власть со стороны радикальной оппозиции давало неоднозначные, порой прямо противоположные желаемым, результаты. Подобно тому, как выступление идейных предшественников радикальной интеллигенции в лице декабристов спровоцировало жесткость Николая I, так и убийство 1 марта 1881 г. народовольцами “царя-реформатора” Александра II обусловило серию “контрреформ” Александра III. Поразительно совпадение мрачных символов начала царствования Николая I и Александра III: восхождение на престол Николая I “торжественно открылось виселицами” ( А. Герцен) - казнью пяти декабристов. Пять виселиц казненных народовольцев знаменовали начало царствования Александра III.
Наиболее ярко пагубные последствия натиска левого радикализма на правительство демонстрирует анализ влияния левой радикальной интеллигенции на выработку правительственного курса в 1860-80-х гг. (опыт, несомненно учитывавшийся авторами “Вех”). Это воздействие было амбивалентным: с одной стороны давление на власть “слева” было призвано обеспечить необратимость преобразований в связи с непоследовательностью позиции верховной власти (традицией Александра II стала отставка либеральных реформаторов после осуществления преобразований). Неустойчивость реформистской установки объяснялась тем, что в самом императоре Александре II боролись два начала: осознание необходимости дальнейшей модернизации страны и опасения, что реформы невольно могут усилить оппозиционное движение.
Причем демократической эволюции российской политической системы препятствовали две противоположные, но могущественные политические силы - правый и левый радикализм. К.Д. Кавелин писал в 1866 г., что правительство имеет перед собою две разнородные, хотя и тесно связанные между собою, оппозиционные партии - "оппозицию, преимущественно принадлежащую молодому поколению, с нигилистическим характером; и оппозицию ... ультраконсервативную, аристократическую"(Зайончковский П. А. Записка К. Д. Кавелина о нигилизме" // Исторический архив. Т.Y. Л., Наука,1950. С.334).
Рупором “аристократического” правого радикализма стала группировка П.А. Шувалова, отражавшая интересы земельной аристократии - поместного дворянства, оказавшегося под двойным ударом - со стороны экономически активных групп, "выдавливавших" дворянство из привычной экономической ниши, и со стороны либеральной бюрократии, вытеснявшей земельную аристократию из активной политики. Благодаря апелляции к левой угрозе Шувалову удалось не только добиться выдвижения своих протеже на ключевые посты в структуре властного истеблишмента, но и получить на посту шефа жандармов в 1866-1874 гг. столь широкие полномочия, что современники назвали его Петром IY. Однако, несмотря на очевидный, но временный успех Шувалова, замедление процесса реформ, наметившееся во второй половине 1860-х гг., было обусловлено не столько влиянием консерваторов, сколько радикализмом слева - натиском революционной интеллигенции. Радикализм оппозиции стал значимым фактором, заблокировавшим возможности демократической эволюции политической системы России.
“Первым залпом” по реформам стало первое покушение на "царя-освободителя" (выстрел Д. Каракозова 4 апреля 1866 г.), послужив поводом для частичного замедления, а впоследствии сворачивания курса реформ. Характерно, что каждая новая акция радикалов вызывала новую волну отката процесса реформ назад. Наиболее нагляден этот процесс в сфере судебной практики. Практически каждый значимый терракт вынуждал правительство отступать от судебной реформы: в 1867 г. после выстрела Д. Каракозова г. был частично ликвидирован принцип несменяемости судей. В 1871 г. после процесса С. Нечаева был изменен порядок расследования политических дел: их расследованием должны были теперь заниматься не судебные следователи, а III отделение канцелярии. В 1872 г. рассмотрение политических дел было передано из судебных палат в Особое присутствие Правительствующего Сената (ОППС). Закон 1874 г. усилил меры ответственности за принадлежность к революционным организациям. В 1878 г. в условиях размаха террора при явно благожелательном отношении большинства общества к радикалам (оправдательные приговоры судов присяжных по политическим делам стали к этому времени традицией) дела об особо тяжких государственных преступлениях были переданы военным судам с требованием смертной казни почти по всем случаям. Покушение 1 марта 1887 г. (А. Ульянов и др.) послужило поводом к изданию циркуляра, запрещающего военным судам применять иные меры наказания, кроме смертной казни. К 1890 г. политические преступления были окончательно исключены из компетенции суда и до революции 1905 г. рассматривались только в административном порядке. В этой связи Р. Пайпс пишет, что именно на “прогрессивном” общественном мнении лежит ответственность за срыв первой попытки в истории страны “поставить дело так, чтобы правительство тягалось со своими подданными на равных” (Пайпс Р. Россия при старом режиме. М., 1993. С. 388).
Таким образом, форсированная радикализация требований оппозиции, вплоть до насильственного свержения власти, только что осуществившей важнейшие реформы, принесла прямо противоположный результат: объективным результатом натиска радикальной оппозиции стала не дальнейшая модернизация политической системы, а ревизия осуществленных по инициативе власти модернизационных преобразований; обратной стороной левого экстремизма нередко стал жесткий правый консерватизм.
Сходными были результаты революции 1905-1907 гг., осмысление мрачных последствий которой (реакция 1907-1909 гг.) стало непосредственным поводом пессимистических выводов авторов “Вех” : “...революция ( 1905-1907 гг. - О.Г.) есть духовное детище интеллигенции, а следовательно, ее история есть исторический суд над этой интеллигенцией” (Вехи. С. 45).
Таким образом, в качестве оппозиции русская радикальная интеллигенция продемонстрировала неэффективность. Быть может, более успешный было выступление интеллигенции в качестве политической власти?
Правоту авторов “Вех” о политическом бесплодии интеллигенции подтвердил февраль 1917 г. - ведь Временное правительство по существу стало правительством либеральной интеллигенции. Между тем даже симпатизировавший либеральной интеллигенции французский посол при дворе последнего русского императора М. Палеолог и оказывавший им всемерную поддержку в связи с заинтересованностью Франции в продолжении участия России в первой мировой войне ( что было обещано либералами в случае вхождения их в правительство), тем не менее отмечал, что российские либералы слишком умозрительны, слишком “книжны”, чтобы быть людьми действия: “Понимание общих идей и знание политических систем недостаточны для управления человеческими делами: здесь необходим еще практический смысл, интуитивное понимание возможного и необходимого, быстрота решений, твердость плана, понимание страстей, обдуманная смелость, - все качестве, которых...лишены “кадеты”, несмотря на их патриотизм и добрые намерения” ( Палеолог М. Царская Россия во время мировой войны. М., 1991. С.215-216).
Симптоматично, что не только пресса называла либералов “инвалидами революции”, но и сами деятели либерального крыла признавали собственную слабость. Так, В. Шульгин впоследствии вспоминал: “Мы способны были... безболезненно пересесть с депутатских кресел на министерские... под условием, чтобы императорский караул охранял нас” . А. Гучков, рассматривая в качестве цели планировавшегося им заговора ротацию состава правительства, полагал, что деятельность такового будет более эффективной, если в его состав войдут не либералы из оппозиции, а либеральные бюрократы типа А. Кривошеина и С. Сазонова, так как Гучков, по его собственному призванию, не находил в либеральных политиках необходимого гражданского мужества и твердости, которое должно быть “проявлено властью в столь ответственные моменты. Скорее его можно было встретить у представителей бюрократии” ( Из воспоминаний Гучкова // Последние новости. Париж. 1936. 13 сентября).
Итог деятельности Временного правительства хорошо известен; общим знаменателем мнений различных наблюдателей может служить вердикт известного российского дипломата А. Савинского: “Лишенные скрупулезности и патриотизма люди, невежественные и пустые, руководимые жалкими амбициями и личными интересами... Лишенные политического чутья, подготовки или знаний, невежественные в большинстве элементарных проблем... Получив в свои руки работающую на полном ходу машину государства, они преуспели в крушении этого государства на протяжении всего лишь нескольких недель ( Цит. по: Уткин А. Вызов Запада и ответ России М., 1996. С. 181 ). Это мнение разделяют и современные исследователи. Так, уже упоминавшийся выше Р. Пайпс пишет: дореволюционная русская интеллигенция “считала само собой разумеющимся, что русская бюрократия - это стадо тщеславных и алчных тупиц. Однако последующие события продемонстрировали ошибочность интеллигентских представлений, ведь, придя к власти в феврале 1917 года, они за каких-нибудь два, от силы четыре месяца дали распасться государству и обществу - тому самому государству и тому самому обществу, цельность которых бюрократы все же худо-бедно сохраняли на протяжении веков ( Пайпс Р. Русская революция.Т.1. М., 1994. С.80).
В точном соответствии со сложившейся российской политической практикой, для которой характерно доминирование радикального крыла оппозиции над умеренным, на смену либеральной интеллигенции у власти пришло экстремистское крыло интеллигенции - большевики. Философия и практика большевизма во многом стали продолжением фанатизма русской дореволюционной леворадикальной интеллигенции. И столь же инструментально, как она, большевики относились к стране и ее населению, рассматривая его в качестве сырого материала, что дало Горькому констатировать: Ленин обращается с людьми, как металлург с рудой. Большевистское руководство, в большинстве своем вышедшее из среды разночинной интеллигенции, придя к власти , обнаружила поразительную жестокость не только по отношению к прежней элите, но и своим материнским социальным группам.
А что же в наши дни? Быть может, мнения авторов “Вех” устарели? Этот вопрос тем более уместен, что реформы 1990-х гг. “взошли” на волне массового оппозиционного демократического движения рубеже 1980-1990-х гг., костяк которого составила интеллигенция.
Что касается корпоративного единства интеллигенции (и без того крайне слабого), то в ходе реформ оно окончательно распалось: “узкий круг” вошел в состав правящей элиты; основная масса маргинализировалась. Что касается интеллигенции у власти, то с сожалением приходится констатировать, что лицом интеллигенции у власти стали лица Станкевича и Собчака. И дело даже не в том, что интеллигенция привела к власти плутократию. Главное в том, что технологии осуществления рыночных реформ, осуществлявшихся новым поколением радикальной интеллигенции под лозунгами либерализма, поразительно похожи на методы борьбы левой интеллигенции за идеалы социализма в начале века. Разнятся только лозунги: на смену заклинаниям о тотальной коммунизации пришли не менее категоричные призывы к тотальной приватизации. А в целом та же бестрепетность, тот же фанатизм, то же стремление достичь цели посредством “красногвардейской атаки” там, году востребованы взвешенность и постепенность... Не случайно за новым поколением интеллигенции у власти прочно закрепилась характеристика “рыночных большевиков”. Так что пророчества авторов “Вех” смело можно считать сбывшимися и сегодня.
В этой связи представляются необоснованными страхи в связи с возможным возвращением бюрократии на властный Олимп: может, быть, она спасет пошатнувшийся корабль русской государственности? А если вдруг бюрократии придется прибегнуть к непопулярным мерам, то надо помнить, кто несет действительную ответственность за актуализацию подобных мер: это радикалы, поразительно напоминающие тех, кто еще в начале века побуждал философов с тревогой всматриваться в будущее страны.