Любой отечественный ученый, сумевший побывать за рубежом, наверняка заметил, что и там, вопреки распространенным у нас мифам о процветании зарубежной науки, с наукой не все благополучно. Свертываются эпохальные научные проекты, сокращается финансирование фундаментальных исследований, и только то, что обещает быстрый эффект и хорошую прибыль, в первую очередь различные компьютерные разработки, получает солидную финансовую поддержку. Фундаментальная же наука переживает трудные времена, что обусловлено не бедностью государства или скупостью предпринимателей, а ее функциональным кризисом.
Уловить основные симптомы этого кризиса можно, рассмотрев науку в рамках широко распространенного в социальных науках функционального подхода - как социальную систему, выполняющие определенные функции. Основные функции науки принято разделять на когнитивные и социальные, причем если для самой науки существеннее ее когнитивные функции, то общество ценит науку главным образом за выполнение ею социальных функций. Главной функцией науки традиционно считается производство нового знания, обладающего как когнитивной, так и практической ценностью - позволяющего понять мир (что ценно само по себе), а также желаемым образом на него воздействовать. При этом фундаментальное научное знание служит основой прикладного знания, которое в свою очередь является базой разработок, позволяющих получить прибыль.
Именно здесь - в сердцевине сплетения функций науки - возникает первая трещина. Несмотря на некоторое соответствие действительности истматовской метафоры о ее превращении в непосредственную производительную силу, давно подмечено, что фундаментальная наука накапливает свое знание быстрее, чем прикладная наука превращает его в практически полезное, прибыльное знание, в результате чего накапливается некоторый избыток фундаментального знания, которое прикладная наука не успевает переварить. Поэтому общество стремится как бы "приостановить" фундаментальную науку, пока произведенное ею знание будет утилитаризировано. И время научных открытий сменяется временем использования плодов этих открытий, когда науке дается временная отставка.
Естественно, это возможно только в условиях расхождения двух функций науки - познавательной и практической, на которые расщепляется функция производства нового знания. Фундаментальная наука продолжает выполнять познавательную функцию, однако на пути выполнения ею практической функции стоит описанное “затоваривание”.
В условиях подобного расхождения решающее значение имеет доминирующий социально-психологический настрой общества, определяющий, что для него важнее - познавательная или практическая функция науки, и соответственно стоит ли наука, исправно выполняющая, хотя и не по своей вине, только первую функцию, того, чтобы на нее тратить большие деньги. Современному обществу свойственна не столько потребительская, сколько “здесь и теперь - психология”, характеризующаяся преобладанием прагматических ориентаций, быстро осуществимых намерений и соответствующих ценностей. Современный человек не любит ждать и видеть свои деньги истраченными на то, что начнет давать осязаемый результат в необозримом будущем. Такие соблазны как полеты на Марс или контакты с другими цивилизациями, будоражившие воображение предшествующего поколения, его мало возбуждают, и он скептически относится к различным “прыжкам в грядущие века” и “открытиям, опередившим свое время”.
Переключение воображения человечества с будущего на настоящее имеет для науки важные последствия. И дело не только в том, что она метафорически характеризуется как “окно в будущее”, которое при всеобщей поглощенности настоящим оказывается не особенно нужным. Как писал Ф. Поллак, на протяжении всей истории развитие цивилизации стимулировалось и направлялось образами будущего, которые создавали наиболее одаренные и талантливые члены общества. Развивая эту мысль, Е. Торранс на основе анализа исторических сюжетов показал, что, во-первых, расцвет науки и культуры всегда происходил на фоне ярких образов будущего, во-вторых, потенциальная сила той или иной культуры пропорциональна отчетливости и энергичности этих образов. В результате их потускнение, вытеснение массовой устремленности в будущее “здесь и теперь - психологией” означает разрушение очень важной предпосылки развития науки.
Одним из проявлений подобной психологии, оказывающим особо заметное влияние на судьбу науки, является глобальная мистификация массового сознания, находящая выражение в таких явлениях как повышенный интерес к оккультным феноменам, широкая популярность колдунов, гадалок, хиромантов, экстрасенсов и т. п. Подобное состояние общества часто и совершенно неадекватно воспринимается как порождение современной российской действительности, где все основные симптомы массового помешательства традиционно проявляются с особой остротой. Однако в действительности бум мистицизма является лишь дошедшей до нас с Запада волной, на пути которой прежде стояли твердый материализм отечественного обывателя и бдительность советских идеологов. В конце 70-х годов известный канадский физик К. Саган, автор одного из публицистических бестселлеров “Драконы Рая” писал, что на Западе (но не на Востоке) наблюдается возрождающийся интерес к туманным, анекдотичным, а иногда и подчеркнуто ложным доктринам, которые, если бы были правдивыми, создали бы более интересную картину вселенной, но, будучи ложными, выражают интеллектуальную неаккуратность, отсутствие здравомыслия и траты энергии в ненужных направлениях. Образцы подобных доктрин, перечисляемые К. Саганом: астрология, учение об аурах, парапсихология, мистицизм и т. д. По его мнению, их популярность выражает активность наиболее примитивных - лимбических - структур мозга, нашедшую выражение в “стремлении заменить эксперименты желаниями”. В конце же 80-х годов, например, на родине Силиконовой долины - в штате Калифорния - профессиональных астрологов насчитывалось больше, чем профессиональных физиков. А сейчас материалы, посвященные науке, регулярно печатают менее 10 % американских газет, в то время как, скажем, астрологические прогнозы - более 90 %.
Связь тотального мистицизма со “здесь и теперь - психологией” достаточно прямолинейна. Человеку свойственно желать чудес - и не только потому, что материализм для многих скучен и в качестве постоянного мировоззрения надоедает, но и в силу более фундаментальных свойств человеческой природы, которые можно найти и у австралийского аборигена, и у строителя коммунизма, и у представителя современного западного общества. В весьма потребной функции создателя чудес довольно долго выступала наука, потрясая воображение обывателя умопомрачительными открытиями и фантастическими возможностями. Однако она обманула и разочаровала его. Научно-фантастические романы, которые у целого поколения в не меньшей степени, чем учебники физики, формировали взгляд на мир, предрекали полеты в глубины галактики, смешанные браки с инопланетянами, превращение антропоподобных роботов в предмет домашней утвари уже в восьмидесятые-девяностые годы, в худшем случае - в начале следующего века. Следующий век наступает, а на Марс на такси не съездишь, да и вообще, как свидетельствуют пробы грунта, там нет ничего интересного.
Обыватель не прощает таких разочарований и в поисках чуда обращает свой взор от науки к, казалось бы, давно побежденным ею магии и астрологии, обещающим свои чудеса “здесь и теперь” и не требующим долгих ожиданий. В результате наука лишается весьма важной для обывателя “чудотворческой” функции и начинает утрачивать еще более важную мировоззренческую функцию, которую она давно и, казалось, навсегда перехватила у религии, определяя преставления массового сознания о том, как устроен мир.
Надо заметить, что, как это не парадоксально, сама наука во многом содействовала порождению идей и настроений, на почве которых расцвел современный мистицизм. Она породила гипотезы - о существовании биополей, возможности экстрасенсорного восприятия, влиянии космоса на организм человека и т. п., которые активно эксплуатируются магами и экстрасенсами в качестве объяснительных принципов. Она подала им пример социальной организации: в процессе происходящей сейчас институционализации сообщества магов и колдунов, они моделируют организацию научного сообщества, создавая институты и академии (здесь трудно не вспомнить НИИЧАВО - Научно-исследовательский институт чародейства и волшебства, прозорливо описанный братьями Стругацкими в романе “Понедельник начинается в субботу”), присуждая себе ученые степени магистров белой и черной магии или профессоров парапсихологии. И, наконец, именно наука своими открытиями, не раз разрушавшими привычное мировосприятие, внушила массовому сознанию, что в принципе все возможно - даже то, что сейчас кажется абсолютно нереальным.
Другая важная причина функционального кризиса науки состоит в ослаблении ее некогда очень важной и самой “агрессивной” функции. Наука всегда верой и правдой служила военной промышленности, и остановка гонки вооружений во многом оставила ее не у дел. Если учесть, что почти любая оборонная разработка тянула за собой длинный шлейф спин-эффектов - побочных открытий и изобретений, а также открытий и изобретений, применимых не только при производстве оружия, но и в мирной жизни[28], то нетрудно себе представить, какой урон сворачивание оборонных исследований нанесло “мирной” науке. Впрочем, как не бывает худа без добра, так не бывает и добра без худа ...
Кризис науки порождается и отношением к ней, которое с наибольшей рельефностью проявляется в экологистском сознании, хотя в той или иной мере представлено и в современном массовом сознании вообще. Несмотря на внешнюю непрагматичность экологистского сознания, его отношение к науке вполне прагматично и вписывается в традиционную экономическую формулу, соотносящую затраты и результаты. На одну чашу весов кладут достижения науки и то хорошее, что она дает, отдавая должное ее познавательным и практическим возможностям, на другую - средства, которые тратятся на науку, и устрашающие экологические последствия научно-технического прогресса. Естественно, когда на “плохую” чашу весов научные исследования кладутся облипшими тем, что к ним не относится - безответственностью политиков или меркантильностью бизнесменов, использующих научное знание не так, как хотелось бы ученым, она без труда перевешивает. Подобный способ “взвешивания” науки передается массовому сознанию, весьма расположенному традициями западного общества к оценке любой социальной структуры на основе соотнесения затрат и результатов. При этом сама постановка вопроса, обычно сводимая к форме “Что для Вас важнее - полеты на Марс или здоровье Ваших детей?”, оставляет науке мало шансов.
И, наконец, хотя это и весьма спорно, многие аналитики отмечают в западном обществе постепенное разрушение традиционных - протестантских - ценностей. Если это действительно так, то наука утрачивает одну из главных основ своего существования, ибо именно протестантская этика и соответствующая массовая психология явились одной из главных предпосылок формирования и успешного развития науки Нового Времени.
Функциональный кризис науки вживляет в массовое сознание ее образ как дорогостоящей и небезопасной социальной структуры, сулящей весьма призрачные и отдаленные во времени выгоды, и в демократических странах, где именно носитель этого массового сознания, являющийся типовым избирателем и налогоплательщиком, определяет основную траекторию развития науки, неизбежно оборачивается сворачиванием ее социального престижа и финансирования. Можно предположить, что в этих условиях все еще впечатляющее финансирование фундаментальных научных исследований в развитых странах (2-4 % ВВП) осуществляется скорее по инерции, будет сокращаться, и, что особенно печально для нас, зарубежные научные фонды, сейчас оказывающие весьма ощутимую поддержку российской науке, вскоре будут вынуждены переключить свои усилия на спасение науки в собственных странах.
Уже хотя бы в силу последнего обстоятельства функциональный кризис мировой науки проецируется и на российскую науку, открывая перед ней весьма тревожные перспективы. Но этим ее проблемы не исчерпываются, она переживает двоякий функциональный кризис: и в качестве составляющей мировой науки, и в качестве субструктуры российского общества.