Я ни разу в жизни не видела обычного привидения: знаете, этакую бесформенную, светящуюся фигуру, проплывающую из комнаты в комнату, а потом вдруг исчезающую у вас на глазах. Эта неудача часто обижала владельцев домов с привидениями, которые реагировали на мою неспособность увидеть их семейный призрак так, будто я отказывалась посмотреть на новорожденного малыша.
Привидения, с которыми мне приходилось «сталкиваться», казались мне поначалу такими осязаемыми, что их было трудно отличить от настоящих людей. Еще в детстве ошибки такого рода ставили меня в неловкое положение, поэтому я делала вид, что не вижу незнакомцев, покуда не удостоверялась, что все остальные тоже видят их. Я и сейчас нередко забываю, что ясновидение — это просто продолжение нормального зрения, так же как мне подчас бывает невдомек, что Дэнис, будучи дальтоником, не может разделить моего восхищения при виде поля, сплошь усеянного головками маков пронзительно-алого цвета.
Мне было лет пять, когда я первый раз заставила родителей «краснеть» за меня, не признав в посетителе человека, о котором нельзя говорить вслух. Мой отец тогда был воинствующим атеистом и обычно запирался у себя в кабинете, стоило какому-нибудь духовному лицу «просочиться» в дом сквозь расставленные им кордоны. Даже представитель англиканской церкви имел мало шансов на контакт с ним, поэтому моя встреча с прелатом римско-католической церкви, который приехал с визитом к больному, была исключительным событием. Его сутана и четырехугольная шапочка с помпоном на макушке выглядели весьма странно, но главной достопримечательностью были его ярко-рыжие бакенбарды, на которые я уставилась, пока он, смачно выговаривая слова на ирландский манер, говорил мне, что его зовут каноник Дэли и что его приход в Гаванте — всего в двух шагах от нашего дома в Сикорте, на острове Хейлинг.
Я вновь увиделась с ним спустя два года, когда он однажды вечером зашел в мою спальню. Я, как обычно, ждала родителей, которые заходили перед сном пожелать мне спокойной ночи. Прелата я сразу же узнала по бакенбардам, которые на свету отливали медью. Он стоял, глядя на меня с улыбкой, и я поняла: ему приятно, что я его помню. Я не знала, как к нему обратиться: то ли «каноник», то ли «отец», как учила меня наша горничная-ирландка, как вдруг он молча кивнул, словно услышав от меня приветствие, и быстро вышел из комнаты, так ничего и не сказав.
Видимо, к тому времени я забыла о том, что говорить о священниках запрещено, и упомянула о его визите за столом на следующее утро. Отец в бешенстве швырнул на пол салфетку и, выйдя из-за стола, направился в спальню матери. Он забыл плотно прикрыть дверь, и я услышала, как он выговаривал матери:
— Если ты считаешь, что в доме должны толкаться всякие святоши, это твое дело. Но прошу, предупреждай меня заранее, и черт возьми, я не желаю, чтобы они сновали по всему дому, как тараканы. Какой-то католический священник из прихода в Гаванте совершенно бесцеремонно позволил себе вчера вечером зайти в спальню Джоан.
У меня уже был опыт, когда родители пользовались мною, как оружием, в своих перепалках, поэтому на всякий случай удалилась в свое тайное убежище, устроенное в кустах в саду, не дослушав конца разговора.
До конца следующей недели о канонике Дэли не было сказано ни слова, а потом мать рассказала мне, что звонила в приход и узнала: оказывается полтора года назад прелат вернулся к себе в Ирландию. Она написала туда на его новый адрес и в ответ получила сообщение о его смерти, которая случилась как раз в тот самый день, когда он явился в мою спальню.
— А зачем он вообще к нам приходил?.. Ведь мы едва знали его, — сказала я. — У него там теперь дела поинтереснее.
— Он приходил не к тебе, а ко мне, —пояснила мама. —Помню, я сказала ему, что когда он умрет, он поймет, что все его догмы — никому не нужная вещь, и он пообещал зайти ко мне и сообщить об этом, если обнаружит, что я права.
Другой случай, когда я не заметила, что имею дело с посетителем, не имеющим физического облика, произошел со мной в 1916 году, во время Первой мировой войны, когда у нас в поместье Сикорт на излечении находилось с полдюжины раненых офицеров. Мне особенно нравился один из них, командир пехотной бригады, которому приходилось все время лежать ничком, потому что у него было тяжелое ранение в ягодицы. Я помогала возить его на тележке по саду, и он в награду дарил мне осколки, которые продолжали выходить из его раны. Он уже шел на поправку, как вдруг у него начался сильный сепсис, его состояние резко ухудшилось. Мне не разрешали видеться с ним несколько дней, я слышала, что ему сделали срочную операцию. Такие операции обычно делались прямо у нас в доме, в одной из спален, занавешенных от посторонних глаз простынями, смоченными в хлорке, так как эти больные не подлежали транспортировке.
Я случайно оказалась в передней, когда прибыли врачи. Двоих, хирурга и его помощника-анестезиолога, я уже знала, а вот третий был мне не знаком. Я подумала, что это еще один доктор, и была несколько удивлена его внешним видом: вместо традиционных черных костюмов он был одет в синий сюртук с золотыми пуговицами. Наблюдая, как он поднимается по лестнице, я заметила, как в солнечном свете сверкнули эти пуговицы, на них явно обозначились выпуклые коронки.
Наверняка я упомянула об этом необычном человеке в разговоре с матерью, потому что когда мне позволили навестить раненого офицера, он тоже вдруг попросил меня рассказать о сопровождавшем врачей незнакомце. Когда я обмолвилась о синем сюртуке с золотыми пуговицами, офицер сказал:
— Я рад, что он все еще носит его. Это его любимый сюртук. Он синий, как и его охотничья форма с золотыми пуговицами, украшенными коронками над гербами Здорово, что ты все так четко заметила. Он был королевским егермейстером, у него была собственная свора гончих на лисиц, когда у нас еще было поместье в Йоркшире. — Он помолчал, и задумался, затем продолжил: — Он уже дважды приходил поддержать меня в трудную минуту. Один раз, когда я подхватил черную лихорадку в Бельгийском Конго, а второй — уже совсем недавно, когда мне было совсем невмоготу от боли. И вот теперь еще — перед операцией.
Он взглянул на меня и улыбнулся.
— Если откроешь шкатулку с запонками — она на верхней полке шкафчика, то найдешь там одну из тех пуговиц. Я сам отрезал ее от сюртука, в котором его похоронили, перед тем как закрыли крышку гроба пятнадцать лет назад.
Вид этих двух привидений совсем не напугал меня: они мне даже были чем-то симпатичны — куда лучше болтливой компании раненых, которым нравилось, когда сестры милосердия целовали их на ночь, а не просто отвешивали поклон. Но теперь у меня появилась новая забота: мне предстояли встречи с людьми, которые погибли на поле брани, но не осознали, что уже мертвы. Я знала, что едва заснув, я становилась взрослой, которой поручено «особое военное задание». И я должна была убедить погибших в бою людей, что им нечего бояться смерти, ибо этот привычный всем переход из одного состояния в другое уже произошел с ними. Иногда это удавалось мне без особых хлопот, И я просыпалась с чувством исполненного долга. Но если приходилось иметь дело с человеком, закосневшим в догмах религии, внушившей ему ужасы потусторонней жизни, или цеплявшимся за физические страдания, вызванные смертью, и ему казалось, что это лучше, чем небытие, моя задача усложнялась. Впечатления сна были такими яркими, словно они проходили наяву, и мне было трудно уберечь себя от этого воздействия мою сознательную, еще не вполне сформировавшуюся часть личности. Иногда ощущения не проходили в течение нескольких минут после того, как я уже проснулась и меня тошнило от зловоний гангренозных умирающих. Были периоды, когда я не могла заснуть, боясь погрузиться в эти страшные сцены, и подолгу сидела на холодном паркете в детской, дергая себя за волосы и стараясь руками удержать тяжелеющие веки.
Как хорошо известно всякому, кому приходилось сталкиваться с подобными ситуациями, этот род деятельности предполагает такую высокую степень отождествления себя с другим человеком, что вместо того чтобы успокоить себя, говоря «это происходит не со мной, а с другим», не можешь отделаться от мысли, что все это происходит именно с тобой. Поэтому я просыпалась в полной уверенности: это именно я только что висела полумертвая на колючей проволоке или пыталась засунуть обратно в живот вывалившиеся из него, блестящие кишки, или коченела, лежа лицом в холодной жиже, или умирала от удушья отравляющего газа.
Все эти ужасы, которые, как я теперь знаю, были чем-то вроде профессионального риска, казались мне бы менее острыми, если бы о них можно было бы с кем-нибудь поговорить. Я пыталась сделать это, но когда мне говорили, чтобы я не сочиняла «страшилки», я думала, что в них не хватало реализма, и добавляла жуткие детали. Это навело родителей на мысль, что я в силу каких-то непонятных причин страдаю кошмарами. Ибо мать полагала, что мертвые контактируют с живыми не напрямую, а посредством какого-нибудь медиума на спиритических сеансах. Мой же отец был в то время убежден, что мертвые остаются мертвыми, а все остальное — полнейшая чепуха.
Их попытки решить мои проблемы были, с моей точки зрения, весьма неумелыми. В моем присутствии было запрещено говорить о войне, газеты тотчас убирались, стоило мне войти в комнату, и была негласная договоренность сообщать мне, что те из наших друзей, кого настигла смерть в бою, умерли без мучений, от прямого попадания пули в лоб.
Этот заговор был таким всеобщим, что я начала сомневаться, все ли у них в порядке с головой, а коли так, значит я была явно не в своем уме. Однако мои сомнения по поводу этого (а я даже в том возрасте уже понимала, что здравомыслие — это способность видеть мир таким, каков он есть) продолжались всего неделю и были разрешены пачкой фотографий, которые со всей очевидностью подтвердили, что условия жизни на войне, которые являлись мне в сновидениях, не были плодом моего больного воображения.
Эти фотографии привезла нам Глория Хэнкок, наша родственница из Северной Каролины, работая операционной сестрой на эвакуационных пунктах по вывозу раненых с поля боя. Она возвращалась в США, где надеялась с помощью этих снимков (она делала их сама) собрать деньги на нужды Красного Креста. Ее сын Вестри, мой кузен, который был на два года старше меня, рассказал мне об их существовании, добавив шепотом, что они были такими жуткими, что мать спрятала их в одном из чемоданов, потому что даже многие взрослые падали в обморок, глядя на эти фото. Вестри знал, где лежат ключи от этого чемодана, достать их не составляло труда, что мы и сделали, пока взрослые находились на обеде. Да, конечно, это были жуткие фотографии, поскольку раны были лишь слегка прикрыты повязками, сделанными на поле боя, и эти раненые вовсе не были похожи на наших аккуратно разложенных по кроватям раненых в госпитальной палате. Там были люди без глаз, без носов, люди, у которых вообще вместо лиц были кровавые месива. Там были также трупы, сложенные штабелями у стены барака, и еще более страшное фото тех же трупов, на обратной стороне которой было написано рукой Глории: «Три дня спустя. Поеденные крысами».
Если бы кто-нибудь из взрослых уделил мне тогда внимание, я могла бы с их помощью собрать достаточно фактов экстрасенсорного восприятия в течение всего того периода, однако в памяти сохранился всего один эпизод, да и то благодаря доверию, которым я прониклась к одному из выздоравливавших офицеров: с ним по воле случая я очутилась один на один в столовой за завтраком. Я рассказала ему, как той ночью помогала одному человеку по имени МакЭндрю, который так мгновенно погиб, что ему казалось в его посмертном существовании, будто его просто задело пулей на отлете. Я не знала, из какого он полка, но описала офицеру его значок, который был на его форме. Я также запомнила жаргонное словечко, обозначавшее сектор окопа траншеи передней линии. Он находился там, перед тем как выйти патрулировать нейтральную полосу.
Мой собеседник потрудился проверить мои данные. А потом написал отцу, пересказав ему мою историю и отметив при этом, что не может объяснить, как случилось, что наша беседа состоялась всего через три часа после того, как батальон канадского полка (эмблему которого я точно ему описала) выступил с патрулированием из сектора (обозначенного мною совершенно правильно жаргонным словечком), и что единственной жертвой в тот час был именно рядовой по имени МакЭндрю.
О существовании этого письма я узнала только годы спустя, так как родители боялись, что у меня возобновятся «кошмары», а вместе с ними и разговоры о них. К тому времени, однако, такого рода сновидения появлялись у меня довольно редко, вероятно, потому что с окончанием этой массовой бойни, называемой мировой войной, отпала необходимость в волонтерах вроде меня, способных выходить за пределы физического существования.
Мне было чуть больше двадцати, когда я вновь включилась в такого рода деятельность, но теперь уже вполне сознательно. Произошло это, когда мы с Лесли и еще одна молодая пара путешествовали на машине по Австрии, проводя там наш летний отпуск. Посколь-
192 ку нам захотелось увидеть старинные замки на Рейне, на обратном пути мы отправились туда через Брюссель, где остановились на ночевку в отеле «Гранд Палас». Отель был переполнен туристами, и нам с трудом удалось выбить номера на последнем, пятом этаже с окнами, выходящими на задний двор. Мой номер мне почему-то сразу не понравился, и я, под тем предлогом, что в нем очень душно и от мусорных бачков снизу несет всякой вонью, попыталась заставить Лесли поменять нам номер. По вполне разумным причинам он мое предложение отклонил, считая, что все равно мы здесь всего на одну ночь и хотя бы за одно это надо сказать спасибо.
После ужина все, кроме меня, отправились в ночной клуб, а я так устала, что пошла к себе в номер и решила сразу же забраться в постель. Открывая балкон на ночь, я ненароком взглянула вниз, где из открытых дверей первого этажа на улицу падал поток яркого света, который казался мне таким далеким, словно я глядела на дно глубокого колодца. Снаружи выступ крошечного балкона, который и балконом-то назвать было нельзя, был огорожен резной чугунной решеткой. Внезапно у меня закружилась голова, и я схватилась за железные перила.
Потом я долго лежала в горячей ванне. Однако вместо того чтобы расслабиться, я почему-то ощутила еще большее напряжение. В кровати я попыталась читать, но через полчаса, поняв, что совершенно не могу сосредоточиться, отложила книгу в сторону и погасила свет. Глаза мои были открыты, и в дверях ванной комнаты вдруг увидела фигуру молодого человека, который быстро проскользнул через всю комнату, и прежде чем я успела шевельнуться или и окликнуть юношу, он бросился с балкона вниз. Я инстинктивно натянула одеяло на голову, чтоб не слышать ужасного глухого стука падающего тела о мостовую. Минуты через две я заставила себя сесть на кровати и прислушаться. Но снизу ничего не доносилось: ни стонов умирающего, ни криков из кухни на первом этаже отеля. Значит, никто не видел, как он упал. Тогда я решила позвать кого-нибудь на помощь.
Вцепившись руками в перила, я попыталась разглядеть хоть что-нибудь внизу... но там вообще ничего не было. Никакого тела. На том месте, где должен был лежать самоубийца, стоял официант с ящиком бутылок. Вот так, впервые в жизни, я оказалась в номере, где еще обитал призрак самоубийцы. Тогда я решила, что если я буду усердно молиться, он покинет мой номер и мне не нужно будет бояться его вторичного появления. Я помолилась так, что меня прошиб пот, а потом снова легла в постель и попыталась заснуть.
Однако не тут-то было. Пока я лежала, не смыкая глаз, инцидент повторился в той же самой последовательности. На сей раз я заставила себя прислушаться, но опять ничего не услышала. Я не смогла определить, кричал ли он от боли перед смертью или умер мгновенно.
Очевидно, мне нужно было бы просто одеться и отправиться на прогулку, или присоединиться к остальным, или посидеть в баре, но мне почему-то ничего такого не пришло в голову. Мои молитвы бедняге не помогли, и я поняла, что мне снова предстоит работа по освобождению его от отчаяния, в котором он пребывал как в ловушке. Ведь я уже не раз справлялась с этой задачей во сне, но тогда мне это удавалось, потому что на меня не действовал их страх. А сейчас я чувствовала, как паника всасывается в меня, словно чернильная клякса в промокашку. Мне нужно было почувствовать то, что чувствовал он перед тем как броситься с балкона, только тогда я смогу ему помочь. Но если его страх окажется сильнее моих нервов, вполне возможно, что я последую за ним в этом головокружительном сальто-мортале.
Пока я решила оградить себя от этой опасности: пододвинула комод к окну, тем самым прибавив себе чуток храбрости и сознания, что уж я-то ни за что не брошусь головой вниз. Однако волны страха нужно было выдержать, я уже знала по собственному опыту, что они еще более усилятся, когда мое отождествление с самоубийцей достигнет нужной степени близости.
Когда со мной не было никого рядом, кому я могла бы описать свои чувства, я обычно редко запоминала все, что со мной происходило в измененном состоянии сознания. Но туг как раз случилось то, что я вместе с незнакомым юношей летела с балкона. Когда он, встав на этот шаткий выступ, заглянул вниз и отцепил руки от перил, я поняла, что он передумал*. Он попытался предотвратить свое падение, но было слишком поздно. В отчаянии молодой человек вытянул руки вперед, словно стремясь застыть в воздухе или воспарить вверх... Вначале падал он медленно, как в затяжном прыжке с парашютом. Потом его осенило, что сейчас будет жутко больно, и прижал руки к бокам, чтоб уж разбиться сразу насмерть, а не покалечиться. Но боли он не почувствовал, лишь глухой удар об асфальт и тут же снова был в ванной комнате, и опять рванулся к балкону, и снова вниз вверх-вниз, вверх-вниз...
Я поняла, что стою посреди комнаты с руками, поднятыми вверх, и громко говорю:
— Твой страх вошел в меня, и ты свободен, твой страх вошел в меня, и ты теперь свободен.
Этот страх, теперь уже и его и мой, вырвался наружу потоком горячих слез, и из моей груди вырвались такие громкие рыдания, что со мною случилась истерика. Через полчаса я была бы в норме, но, к несчастью для Лесли, когда он вернулся, я еще не вышла из состояния измененного сознания. Я была в полной прострации и тут же обвинила его в том, что он проявил преступную халатность, оставив меня один на один с призраком-самоубийцей, и что я уцелела чудом, едва сама не выбросившись из окна... Наши друзья, присутствующие при этой тираде, в испуге удалились себе в номер, а Лесли принялся успокаивать меня, решив, что со мной случился очередной «кошмар». Потом, уже наутро, он выяснил у смущенного портье, что, оказывается, дня за два до нас, в нашем номере действительно жил юноша, покончивший с собой именно так, как мне привиделось. И Лесли тогда долго извинялся передо мной...
Другая моя встреча с призраком-самоубийцей произошла много позже, в июне 1956 года, когда я была замужем за Чарльзом. Было это во Франции, в аббатстве Фонтебро близ Сомюра, в долине Луары.
Фонтебро так и осталось бы воспоминанием о ятной прогулке в его окрестностях, если бы не вывеска на его стене, на которой крупными буквами было выведено: «Если нужен гид, звоните!» Повинуясь какому-то необъяснимому чувству, я так и сделала и тут же пожалела об этом, ибо через мгновение одна из дверей открылась, и перед нами предстал довольно зловещего вида мужчина в форме тюремного охранника.
Отступать было поздно. Мы вошли внутрь, и я помню, что пока он с лязгом и скрежетом запирал массивные двери, у меня в голове промелькнула мысль: вряд ли мне удастся убедить этого типа, что я не пытаюсь пронести напильник для своего заключенного собрата. Мы оказались в туннеле, где мог бы уместиться лондонский двухэтажный омнибус.
— Подождите здесь, — неприятным голосом объявил нам охранник. - Сейчас придет другой охранник и проведет вас по территории. Посетителям запрещено находиться здесь без присмотра.
У меня не было ни малейшего желания идти на экскурсию по тюрьме, о чем я незамедлительно сообщила охраннику. Его взгляд стал еще более неприязненным.
— Вы ведь хотели осмотреть аббатство, а иначе зачем было звонить?
Прежде чем я смогла что-либо возразить ему, он повернулся, ушел в свою стоявшую у стены будку и замер там, за обнесенной решеткой окном, угрожающе уставившись в нашу сторону. Огромное объявление на стене гласило, что мы находимся на территории аббатства, основанного в конце XI века, в котором в течение 700 лет, пока Наполеон не превратил его в тюрьму, во главе с аббатисой обитали монахи и монахини.
Перед нами была площадка, посыпанная гравием, с двух сторон окруженная покатыми стенами, впереди виднелась железная дверь, встроенная в еще более высокую стену. Единственными созданиями, подававшими признаки жизни, были три куста роз, да и те все были облеплены безжалостной тлей. В унынии мы уселись на дощчатую скамейку, наконец Чарльзу это надоело, он постучал в окошко охранника и спросил, сколько нам здесь еще ждать. Дверь будки приотворилась и оттуда донеслось:
— Еще двадцать минут, а может, и дольше, куда вам спешить! — и дверь снова захлопнулась, отрезав нам путь к отступлению.
Мне стало как-то не по себе. Я попыталась убедить себя, что это пройдет, но сердце подсказывало мне, что, по-видимому, здесь должны обитать привидения. Это было вполне вероятно, если учесть, что одно время аббатство служило французской тюрьмой, но от этого мне было не легче. Я попробовала как-то отвлечься, стала подсчитывать наши расходы, пыталась вспомнить номера домов на улицах Гавра, которые мы видели — но, увы, ничего не помогало.
Скрепя сердце я была вынуждена признать, что что-то или кто-то, явно находится поблизости, с каждой минутой приближаясь ко мне все ближе Ну, так и есть: в следующее мгновение я уже увидела прямо пред собою три мужских трупа, лежащих у стены на посыпанной гравием площадке. Подле них в предсмертных муках корчился еще один: его расстреляли, но не до конца, и он, теряя силы, пытался отползти в сторону. В воздухе мне чудился запах крови, кордита и страха. Тошнотворный запах страха смерти разливался по площадке.
Усилием воли я вывела себя из ступора измененного сознания и быстро сказала Чарльзу:
— Выведи меня отсюда, иначе меня сейчас вырвет! Чарльз, который всегда помогал мне избавиться от призраков, сейчас был другого мнения, и сказал, что мне предстоит срочное дело. В руках у него оказался блокнот, и я поняла, что все это время разговаривала вслух.
Однако ни досада за то, что выставила себя в глупом свете, ни опасения, что меня задержат, препроводят в психушку или выведут из аббатства под хихиканье туристов, не могли сравниться с предсмертными муками того, четвертого, которому я должна была помочь.
Закрыв глаза и переключив сознание, я увидела все, что произошло перед тем как этих людей убили.
Однако события, развивающиеся перед моим мысленным взором, еще носили отпечаток чего-то происходящего не со мной. Я была всего лишь зрителем, смотревшим кинофильм про войну. Я слышала, как говорю что-то, но голос звучал, словно записанный на магнитофонную пленку
— Я вижу четырех заключенных, они французы. Один из них еще совсем молодой, другие — постарше, но ни один из них не является привидением. Рядом с ними стоит немец охранник, молодой парень лет двадцати. У него светло-рыжие волосы и голубые глаза. Он трусит, хотя в руках у него автомат, а у них — только грабли. Они расчищают площадку. С грузовиков, которые разгружали здесь, просыпалась солома и щепки.
Французы переговариваются меж собою, говорят нарочито громко, и немец хорошо слышит их. Они презирают оккупантов, обзывают их гадкими словами, говорят, что будет с немцами, когда освободят город. Фашист делает вид, что ничего не понимает, но он знает французский и страшно злится. Ему хочется прикрикнуть на заключенных, но это сразу выдаст его. Он все больше и больше психует, у него начинает дергаться левая щека. Но французы не видят этого, они не понимают, что в своем презрении к «бошам» зашли слишком далеко
Внезапно фашист заорал на них, приказывая им замолчать. В ответ они только ухмыльнулись и продолжали работать. Они скребли граблями гравий, некоторое время слышался только неприятный скрежет железа о камни. У фашиста нервы явно не в порядке, да еще этот раздражающий монотонный звук. И вот немец выходит из себя. Срывающимся от ярости, лающим голосом он орет на французов, приказывая прекратить скрести и заткнуться. Один из французов расхохотался прямо немцу в лицо. Фашист уже не владеет собой — и выпускает из автомата целую очередь. Французы как подкошенные, изрешеченные пулями, падают у стены на залитый кровью гравий.
Молодой француз еще жив, у него перебиты ноги, он истекает кровью. А молодой немец опускается на землю и начинает рыдать, словно ребенок. Он не хотел убивать, но не вынес насмешек и еще вот этого скрежещущего звука, от которого зашлось сердце. Той же ночью этот немецкий солдат застрелился сам, ибо его должны были судить военно-полевым судом за превышение обязанностей. Но покончил он с собой не поэтому. Просто не вынес собственной трусости, возненавидел себя за то, что струсил, испугался безоружных французов.
«Молись о душе немца, погубившего здесь французов... Молись о душе немца, погубившего здесь французов...».
— Джоан! Очнись, Джоан! - раздался совсем рядом голос Чарльза, и я резким усилием воли заставила себя выйти из ступора. Я выпрямилась на скамейке и увидела, как охранник открывает наружные ворота, чтобы впустить группу туристов.
— Он застрелился именно здесь, думаю, что это произошло 24 июля 1944 года, — сказала я, еще не вполне придя в себя. — Я уверена во всем, кроме даты, потому что ты прервал меня...
— Я бы с радостью сделал это и раньше. Но ты сама остановилась. Твой голос звучал все тише и все более глухо, а последнюю фразу ты вообще произнесла почти шепотом и по-французски.
Мне кажется, охранник тоже все слышал.
Вероятно, так оно и было, потому что он пристально смотрел на меня все время, пока нас не передали на попечение гида, который провел нас через железную дверь. Дверь тут же заперли с той стороны, и нас вместе с остальными провели на монастырскую кухню, выполненную в романском стиле, и если бы я не была так расстроена, я бы наверняка отметила, что она как две капли воды похожа на ее такую же постройку в аббатстве Гластонбери. Один из туристов, что был посмелее, отошел в сторону, чтобы сфотографировать нас, но тут же был водворен назад в группу. На пути к трапезной мы прошли мимо нескольких зарешеченных окошек, вмурованных в брусчатку. Может, и сейчас там, в подземных казематах, томились осужденные?
По свидетельству современника, это были «сырые, полутемные казематы, где ложем для заключенного служила каменная плита, посыпанная гнилой соломой, и в них сидели узники, которые так отощали и обесцветились в темноте, что стали похожи на ходячие скелеты или призраки, выползающие из склепа».
«Молись о душе немца...» — непрестанно пульсировали в моем мозгу слова, и я продолжала молиться, пока мы не достигли крытой монастырской аркады, окружавшей заброшенный дворик с четырех сторон. Здесь я почувствовала некоторое облегчение, у меня появилась уверенность, что душа самоубийцы вновь обрела свободу.
Хотя мне ни разу не довелось видеть привидения в местах, которые они, по слухам, часто посещали, я «сталкивалась» с ними в необычной обстановке, попадая при этом в весьма неловкое положение. Например, когда мы с Чарльзом в первый раз отправились в Трелидан для знакомства с моей будущей свекровью, он предупредил меня, чтобы я ни в коем случае не упоминала в разговоре о привидениях. Мать Чарльза считала, что всякий, кто утверждает, будто обладает способностью ясновидения, либо мошенник, либо псих.
В тот вечер я одевалась к ужину у себя в спальне, когда дверь медленно распахнулась (видимо, просели петли), и я увидела, что в дверях, опираясь на изящную трость, стоит старик в сюртуке табачного цвета. Поскольку я была еще не одета, я сделала вид, будто не замечаю его, но он внимательно меня осмотрел, затем улыбнулся и, так ничего и не сказав, продолжил, прихрамывая, свое важное шествие по коридору, пока не исчез в дальней комнате.
Когда я вышла к ужину с Чарльзом, то была слегка удивлена тем, что было накрыто на троих, а не на четверых. Я подумала, что хозяин, видимо, предпочел отужинать в одиночестве у себя в кабинете наверху. Мы мило беседовали с матерью Чарльза о всякой всячине: флоре и фауне близлежащих окрестностей. Затем мне вдруг пришла мысль узнать, кем же этот старик приходится Чарльзу и я, как мне показалось, ловко перевела
разговор на него, упомянув его странный наряд. В столовой воцарилось неловкое молчание, и я, думая, что им неприятно говорить о старом джентльмене со всеми его странностями, попыталась снять напряжение, уверив их, что старик поглядел на меня дружелюбно и мне просто захотелось с ним познакомиться. Наступила долгая пауза, а потом миссис Бити (мать Чарльза) сухо заметила:
— Мне не представляется возможным представить вас дяде Артуру. Он ведь уже лет двадцать как умер.
Незадолго до того, как Лондон подвергся первым фашистским бомбардировкам, мы с Чарльзом неделю отдыхали в отеле «Савой». В первый же вечер мы решили поужинать в гриль-зале. Там было полно народу, но нам удалось заказать столик, который стоял возле одной из квадратных колонн, в которую упиралась спинка моего стула.
— Чарли, — прошептала я спустя несколько минут, — срочно найди нам другой столик. Я сижу у кого-то на коленях.
— А ты не можешь притвориться, что его нет? — спокойно отпарировал он, отсылая официанта. — Я не вижу ни одного свободного столика, а у входа стоит целая очередь ожидающих пообедать.
— Нет, не могу, но мне придется что-то сделать. И зачем только я ему понадобилась? Ведь у него на коленях просидели до меня сотни людей!
— Как это «сотни»? — спросил Чарльз. — Может, он еще вчера был жив и сидел здесь, а вечером погиб во время бомбардировки? Вполне естественно, что ему еще раз захотелось побыть здесь в уютной обстановке. Кстати, это он или она?
— Он. И он уже давно здесь. Лет двадцать или тридцать. Он все время сидит один. Вот в том-то все и дело. В том, что он один. У него, возможно, в жизни была масса знакомых, но он давно позабыл всех своих настоящих друзей.
Подошел официант. Мы заказали побольше, чтобы у меня было время разобраться в ситуации и помочь призраку. Трудно освободить призрака от его привязанности к месту, не привлекая внимания окружающих в переполненном ресторане. Но мне это удалось. Подобно тому как поток воды, несущийся по сухой сточной канаве, захватывает на своем пути всю накопившуюся грязь, так и мое чувство любви и радушия, прокатившееся волной по призраку, смело и унесло с собою его одиночество, и у него появилось желание вновь увидеть людей, которых он когда-то знал и любил.
Стол, за которым мы сидели, как бы расширился: вначале за ним появился один приятель-призрак, потом, под наплывом нахлынувших на него чувств, возник еще один. Когда же их стало шестеро, они дружно поднялись и вместе вышли из-за стола, чтобы никогда сюда не возвращаться. А я, больше не ощущая их присутствия, могла спокойно съесть свой ужин. Вставая со своего места, я заметила на колонне у себя за спиной небольшую медную табличку, на которой было выгравировано: «За этим столиком много лет, вплоть до 1915 года, сиживал Чарльз Фроман».
Когда я, много лет спустя, пересказала этот эпизод в газетной статье, редактор газеты снабдил ее фотографией этой пластинки и небольшим примечанием: «Чарльз Фроман был известным американским театральным антрепренером. Он погиб на борту океанского лайнера Лузитания, потопленном немцами во время Первой мировой войны».
В январе 1956 года мы с Чарльзом отправились с друзьями на уикэнд в Дублин. Воскресным утром наш хозяин (назову его Патриком) уговорил нас пойти с ним на прогулку по скользкой, мокрой дороге. Мы изрядно устали, и на обратном пути он объявил, что мы сделаем остановку и передохнем у его приятеля-соседа. Это был большой дом в грегорианском стиле, и, как это обычно делается в Ирландии, Патрик прошел прямо в дом, даже не крутанув дверной звонок. Дома никого не было, и он провел нас в гостиную, располагавшуюся слева от входной двери.
— Довольно свежо здесь, вам не кажется? — спросил он у нас. Взглянув на себя в зеркало и увидев, какая я растрепанная и без макияжа, и вспомнив, что я не захватила с собой ни расчески, ни пудры, я ответила довольно сердито:
— Конечно, свежо. А что вы хотите: в ирландских домах всегда так, даже в июльскую жару.
— А вы потрогайте радиатор отопления, — предложил он мне. Я так и сделала и тут же отдернула руку: радиатор был так раскален, что к нему было не притронуться.
— Здесь три больших радиатора и в камине пылает огонь, а вам все равно холодно? — удивился Патрик.
— Здесь просто как в погребе, — отозвался Чарльз, и я не могла с ним не согласиться: у меня самой было впечатление, будто мне за шиворот сунули льдинку, которая медленно спускается по спине. Я даже испугалась, уж не подхватила ли я по дороге грипп.
Затем я подошла к камину и замерла в шоке: рядом с камином стоял открытый гроб. Я в ужасе уставилась на него, а потом повернулась к Патрику и сказала:
— Ты что, привел меня на поминки и даже не предупредил об этом? Это что — ирландская шутка? А мне совсем не смешно.
— Какие поминки, Джоан? О чем ты говоришь? — всполошился Патрик.
— Разве у вас в Ирландии это не так называется: когда соседи собираются у гроба усопшего и выпивают по чарке за упокой его души?
— Тебе померещилось, Джоан, — сказал спокойно Чарльз, — посмотри еще раз.
Сделав над собой усилие, я повернулась. Действительно, на месте гроба стояла обычная софа, обитая ситцем.
— Да, вероятно, привиделось что-то, — согласилась я. — Простите, что ввела вас в заблуждение.
— Да нет, привидение здесь есть, и самое что ни на есть реальное, — успокоил меня Чарльз. — Я его сразу почувствовал. Ты лучше еще раз взгляни повнимательней. Может, ему нужна твоя помощь?
Я так и сделала, но не глазами, а как бы через лоб. Пусть это звучит странно, но так легче описать ситуацию. Человек, который вначале привиделся мне лежащим в гробу, теперь стоял в углу комнаты и не отрываясь смотрел на свое собственное тело, распростертое в гробу. Я описала его остальным.
— Холод в этой комнате — это холод могилы. Умерший не верил в бессмертие ни в какой его форме Вот поэтому он не может выйти отсюда.
— Почему же никто не пришел к нему оттуда и не сказал, что он умер? — сказал Патрик. — Это довольно жестоко с их стороны.
— Они пытались, но он не слушал. Он и в жизни-то никого не любил, даже себя самого. И сейчас он в полном одиночестве. Вот если бы ему полюбить кого-то, хоть ненадолго. Его любовь была бы для него той соломинкой, за которую он бы ухватился и вылез из этого ледяного болота Да, если бы люди понимали, как опасно бывает жить без любви к ближнему.
— Выходи из транса! Быстро! — крикнул мне Чарльз, услышав, что кто-то спускается по лестнице со второго этажа.
Я резко переключилась на настоящее и сказала:
— Патрик, не говори им о том, что я видела. Они подумают, что я спятила.
Но Патрик уже вышел из комнаты, и я услышала, как он весело сообщил хозяевам:
— Пэгги, дорогуша, оказывается, у вас в гостиной стоит гроб. Джоан только что его определила.
Мне стало неловко, потому что не всякому понравится, когда ему сообщают, что у него в доме завелись привидения.
Но Пэгги не смутилась, будто услышала самую обычную вещь.
— Дорогой, я уже давно прошу мужа привезти тебя к нам, чтобы ты убедился в этом своими собственными глазами.
К этому времени мы с Чарльзом сидели на злосчастной софе, чувствуя себя не в своей тарелке.
— Ты больше ничего не видела? — поинтересовалась Пэгги.
— Сам-то он стоит в углу, — сказала я.
— Ну конечно! Я так рада, что ты его видишь. Мой муж — хорошо, что его нет сейчас, он уехал на уикэнд, — так вот, он не верит в духов. С ним всегда надо быть начеку, чтобы не проговориться. Должна тебе признаться, что этот призрак нам порядком надоел. От него такой холод в гостиной. Даже в середине лета. Я бы с удовольствием уговорила его убраться восвояси, да не знаю как. Может, ты мне поможешь?
— Надо выяснить, что он любит. Погоди, здесь еще кто-то есть! Собака, коричневый спаниель с белыми подпалинами. Это его собака, я уверена когда она сдохла, еще до него, он ожесточился еще больше. Но собака так предана ему. Если он поймет, что она из любви к нему осталась здесь же, может, это отогреет его душу.
— Про собаку я тоже знала, — откликнулась Пэгги. — В моем родном доме в Типперэри собаки были так напуганы привидением, что рвались с поводка при одном виде комнаты, в которой оно обитало. А вот мой Лабрадор ничего: стоит себе и хвостом помахивает. Словно приглашает его на прогулку. Я думаю, он хочет помочь тому спаниелю обратить на них внимание его хозяина. И теперь я знаю, что делать. Возьму-ка своего Лабрадора, да и спущусь сюда ночью, чтобы помолиться за него, а то и поговорю с ним «по душам», о том, что он не одинок, что есть на этом свете кто-то, кому не все равно, как он себя чувствует. Может, что и получится?..
Через несколько дней Пэгги позвонила мне.
— Он все еще с нами, — сообщила она мне, — но гроб уже исчез и в комнате стало намного теплее. Теперь он не стоит на одном месте, а гуляет по дому и саду и не прячется от нас. Дети тоже его видят и совсем его не боятся. После нашего с тобой свидания они признались мне, что уже давно знают о его существовании, но не хотели меня расстраивать. Но и я-то тоже в детстве сама часто видела призраков, только боялась сказать о них своим близким. А сейчас мне было невдомек, что дети его тоже видят.
— Так ты что, не против того, что он с вами? — осторожно осведомилась я.
— Конечно, нет! — с негодованием в голосе ответила она. — Он нам совсем не мешает. Ему надо побыть с людьми, которые ему симпатичны, а потом он сам уйдет от нас навсегда. По-моему, он сильно изменился в лучшую сторону. Наши соседи, правда, пугаются, когда видят, как дети переговариваются с пустотой или как наш Лабрадор играет с невидимой собакой.
Многие с удивлением узнают, что «двойник» человека — его «дух» — даже средь бела дня может показаться вполне осязаемым и реалистичным. С этим феноменом, который иногда называют «астральной проекцией», Чарльз столкнулся в 1938 году, когда отдыхал на французской Ривьере. Он снимал виллу в Ментоне вместе с шестью молодыми людьми и однажды, решив полазить по скалам, пока остальные будут играть в гольф, договорился с ними о встрече в восемь вечера в кафе напротив городского казино.
Его друзья уже двадцать минут стояли в условленном месте, ожидая его, когда увидели, что он идет навстречу к ним через площадь. Их поразил его внешний вид: на нем была грязная, рваная рубашка и такие же порванные в клочья шорты. Это их удивило, ведь они договорились поужинать в ресторане, где полагалось быть в вечерней одежде. Они встали, чтобы поприветствовать его, но Чарльз, не обращая внимания на их возгласы, быстро зашел в казино. Думая, что он что-то перепутал, они устремились за ним, но его уже и след простыл. Обидевшись на его высокомерие, они отправились в ресторан и просидели там до полуночи.
Когда они вернулись на виллу, Чарльз был уже в кровати, но еще не спал. Они увидели, что он весь в царапинах и ссадинах и с вывихнутым коленом. Оказывается, он решил взобраться по отвесной скале, но не смог подняться на вершину из-за нависавшего над головой крутого выступа. Когда он стал спускаться, его настигла небольшая лавина, сорвавшая стропы, которыми он пользовался, взбираясь наверх. Спасаясь от нее, он укрылся на небольшой площадке. Под ним был отвесный склон высотой в 60 футов. Поняв, что спускаться без креплений рискованно, потому что порода крошилась под ногами, он не стал полагаться на силу своих пальцев и позвал на помощь. Он простоял так несколько часов и от непрерывного крика совсем охрип. Будучи по натуре человеком пунктуальным, он и здесь переживал из-за того, что подводит друзей, которым сам назначил свидание. Его беспокойство за них усиливалось с каждой минутой, и наконец наступил момент, когда оно пересилило осмотрительность (которой он никогда не отличался) и он решился на безрассудный спуск.
В тот момент, когда его видели на площади в Ментоне, он как раз висел над пропастью, прижавшись к скале и ища хоть какой-то выступ под ногами. Не найдя опоры, он повис на руках, чувствуя, как деревенеют пальцы, и исходил потом от страха и напряжения. Через пару минут его руки не выдержали, и он полетел вниз. Он непременно разбился бы, если бы не упругие кусты чертополоха, которые самортизировали удар. Густой чертополох задержал его падение на несколько секунд, и это спасло ему жизнь, потому что он прокатился вниз по склону еще 50 футов, а потом, превозмогая боль от ушибов, смог ползком выбраться на горную тропинку, где его подобрал местный житель.
Я думаю, многим доводилось видеть существ, напрочь лишенных трехмерной реальности, причем они не осознавали этого, как например, жена нашего домашнего врача (назову ее Лидией), с которой я познакомилась в мою бытность в Трелидане. Однажды вечером, возвращаясь на машине домой, я вдруг вспомнила, что она лежит на сносях у нас в сельской больнице, где ей вот-вот предстоит рожать второго ребенка с помощью кесарева сечения. Захватив по дороге цветы, я заехала к ней и провела с ней полчаса в милой беседе, поскольку была с ней мало знакома. Я, правда, знала, что она воспитана в строгих религиозных традициях, и в разговоре избегала щекотливых тем. Из разговора с ее мужем я узнала, что рождение первого ребенка было связано с большим риском для ее жизни. Схватки продолжались три дня, а потом пришлось делать кесарево с последующим осложнением на тонкий кишечник, от которого она чуть не умерла. А сейчас к этому добавилось еще и беспокойство по поводу ее страхов перед наркозом: хлороформ (а тогда еще не было современных средств типа пентотала) вызывал у нее сильные приступы рвоты.
Следующее утро застало меня за перестановкой мебели — иногда на меня совершенно неожиданно нападают приступы деятельности такого рода С помощью трех моих садовников я разобрала на части огромный книжный шкаф с намерением собрать его в другой комнате, как вдруг, взглянув на часы, обнаружила, что уже одиннадцать. Операция Лидии была назначена на полдень: я сосредоточилась на ее образе, представив ее в палате с выходящим в сад балконом. Мне очень хотелось, чтобы кто-нибудь присмотрел за ней по-дружески, и я мысленно попросила высшие силы об этом, особенно во время и после операции.
Больше я о ней в то утро не думала, то есть не возвращалась к ней в своих мыслях, а продолжала заниматься своими делами и не заметила, как пролетело время. Поэтому когда в час дня позвонили на ленч, я была очень удивлена, ибо думала, что еще нет и двенадцати.
В тот же вечер наш доктор заехал к нам, чтобы поблагодарить меня за неоценимую помощь, которую я оказала его супруге. Он сказал, что в одиннадцать часов он оставил ее одну в палате, потому что она очень нервничала и его присутствие только усугубляло ее и без того плохое настроение. Но когда позже он вошел в палату, он увидел, что он очень спокойна и даже несколько сонлива. Это его удивило, ведь ей перед операцией не давали никаких транквилизаторов, поскольку у нее на них аллергия. Она рассказала ему, что после его ухода к ней в палату прямо через балконную дверь вошла я. Усевшись у края постели, я так развлекла ее разговорами, что она начисто забыла о своих страхах. Ее удивило, что он со мною не встретился, потому что я ушла буквально за минуту до его прихода.
Еще сказала, будто бы я заверила ее, что она будет так хотеть спать, что понадобится совсем небольшая доза анестезирующего средства, что с ребенком все будет в порядке и не будет никаких позывов к рвоте, когда она придет в себя и боль можно будет снять парой таблеток анальгина.
Все произошло именно так, как я ей предсказала: вся цепочка благоприятных событий, что, по мнению доктора, явилось следствием удивительной силы моего внушения. Он рассыпался в благодарности, не забыв отметить тактичность моего визита в палату через балкон, так что мне не пришлось иметь дело с цербером в лице патронажной сестры, которая никого туда не пускала. Мне пришлось призвать на помощь нескольких свидетелей, чтобы убедить его, что я физически не могла находиться там, ибо мой дом расположен в четырех милях от больницы. Позже я несколько раз виделась с Лидией, прежде чем рассказать ей эту историю, и предупредила ее мужа не делать этого преждевременно. Услышав мой рассказ, Лидия была поражена.
— Как хорошо, что я не знала, что вы были «призраком». Я бы до смерти испугалась!
Согласно нашей терминологии, в данной ситуации Лидия неправильно употребила слово «призрак», ибо то, что она видела, было одной из составляющих моей интегрированной личности, которая, действуя независимо от моего физического тела, смогла достаточно сконденсироваться, чтобы казаться материальной. Призрак — это оторвавшийся фрагмент личности, и он отделился от нее настолько, что оказался заключенным в капсулу вневременного настоящего, в то время как интегрированные компоненты продолжали нормальный процесс развития. У него ограниченный запас энергии, которая рано или поздно иссякнет, так что современное здание имеет больше шансов стать обиталищем привидений, нежели средневековая темница.
За время своего существования призрак может попытаться навязать себя следующей личности, что является причиной навязчивых страхов и других психосоматических расстройств. Например, если бы призрак, с которым я столкнулась в номере отеля в Брюсселе, остался там надолго, он мог бы внушить людям, попавшим под его влияние, необъяснимый страх высоты. На самом же деле, эти симптомы являются стремлением призрака снова вернуться в «семейный круг» личности, и его «высвобождение» может исцелить человека от казавшегося неизлечимым недуга.
Похоже, что важным фактором в высвобождении призрака является умение отождествить себя с ним настолько, что станут ясны его специфические нужды. То, что они могут быть весьма необычными, я узнала через «старину» Моргана, когда я еще жила в Трелидане.
Старина Морган, прозванный так, дабы не путать его с Молодым Морганом, хотя тому было уже за 70, жил в собственном доме неподалеку от дома садовника. В свои 93 года он был еще очень бодрым, но нажил водянку и так негодовал на доктора, который прописал ему лежачий режим, что тот пригрозил отправить его в больницу, если он не прекратит самовольничать и не обзаведется сиделкой. Его сестрам было на него наплевать, поэтому мы с Чарльзом взяли на себя тяжкую обязанность держать его на постельном режиме и заодно как-то развлекать его в часы бодрствования, что отнимало у нас довольно много времени, потому что вставал он с петухами. Хотя июль был необычайно жарким, старина Морган запретил нам открывать в спальне окно: хоть он и привык работать на свежем воздухе, все же считал, что сквозняки могут легко отправить его на тот свет.
Нам удавалось поднять ему настроение, и однажды он даже заметил, что его смертное ложе, как он сказал, — самый лучший отпуск в его жизни. Две недели спустя он попросил нас налить ему стаканчик бренди, к которому мы регулярно прикладывались все это время, и, подняв стакан, торжественно произнес свой прощальный тост за наше здоровье. Мы дружно выпили, он с удовольствием откинулся на подушки и закрыл глаза. Прошло несколько минут, прежде чем мы поняли, что он умер.
Поскольку у него было весьма легкомысленное представление о том, что ожидает его на небесах, я была в смятении, проснувшись на следующее утро и поняв, что во сне побывала на кладбище и видела старину Моргана, который с невозмутимым видом лежал в открытой могиле. Причем это была не обычная яма метровой глубины, а довольно мелкая выемка, со всех сторон обложенная великолепным зеленым дерном, с небольшим возвышением у изголовья. Полагая, что ему не захочется пропустить свои собственные похороны, до которых оставалось еще три дня, я сказала, чтобы он поднимался. На что старина Морган ответил, отчеканивая каждое слово:
— Это моя могила, миссис Чарльз, здесь я буду лежать, пока меня не позовет труба архангела.
Это была непредвиденное обстоятельство, ибо, хотя он и посещал церковь по воскресеньям, его мало волновали библейские истины и он совсем не боялся предстоящей встречи с Господом. Поэтому на следующую ночь, когда, несмотря на мои уговоры, он снова проявил упрямство, я, прощаясь с ним, решила немного попугать его, обернувшись неким подобием херувима со всеми его причиндалами: крыльями, белыми одеждами и лилией Пречистой Девы в руках. Это представление только заставило его приподняться на своем ложе и оглядеться вокруг, но когда он увидел, что другие могилы остаются нетронутыми, он важно произнес:
— Я не собираюсь предавать своих друзей, отправляясь на небеса один, и останусь с ними, пока официально не объявят, что открылись все могилы.
Уж и не помню, что вынудило меня появиться перед ним в облике молодой дамы в викторианском одеянии и в тесном корсете. С легким зонтиком в одной руке и корзинкой роз в другой я услышала, как выговариваю Моргану не допускающим возражений тоном:
— Морган, сейчас же вылезай из могилы! Как ты можешь там лежать, когда ты нужен мне для работы в саду?
Неожиданно, радостно оскаблясь, он воскликнул: «Слушаюсь, ваша честь!» — и легко вскочил на ноги.
Потом я увидела, что, все еще в образе викторианской леди, стою вместе с ним на стареньком деревенском мостике, перекинутом через ручей, в котором плавали кувшинки. Мы оказались в саду, и его восторг по поводу высоких рододендронов и азалий, пышность примул и обилие других водяных растений у пруда навели меня на мысль, что он, видимо, был знаток в этом деле. Я помню, моим глазам открылись величественные тисы, превращенные в произведения искусства ножницами опытного садовника, бесконечные кусты роз, аккуратные клумбы с ласково журчащими фонтанчиками. Внезапно старина Морган заметил, что каждый цветок, каждый листик и даже травинка были совершенны в своей первозданной красоте. И тут он воскликнул:
— Неужели я на небесах?
Впоследствии из моих ненавязчивых расспросов его сестры Джемаймы выяснилось, что его идеалом женской красоты была герцогиня Н., у которой он в юности работал помощником садовника. Джемайма посмотрела на меня открытым взглядом своих серых внимательных глаз и сказала:
— Морган еще юношей поклялся, что ни за что не пойдет на небеса, даже если сам святой Петр позовет его, но только в том случае, если ему прикажет наша герцогиня.