Вопросы, касающиеся действительности и истории

 

Вопросы этой категории, согласно принятому определению, относятся только к фактам и событиям, но не к их причине и не к их структуре в отношении причинности. На практике этот критерий не так прост, существует много переходов между предшествующей группой вопросов и данной. Впрочем, в этом нет ничего удивительного, потому что понятие о действительности создается лишь благодаря отношениям причинности, которые соединяют факты. Тем не менее, так как нам нужна устойчивая классификация, которая должна быть принята всеми, нам необходимо принять определенный, хотя и несколько произвольный, критерий.

Когда заданный вопрос допускает причинный ответ, начинающийся с причинного «потому что» или состоящий в том, что говорят: «Бог это сделал» или «человек это сделал» и т. д., то этот вопрос, несомненно, причинный. Но мы отнесли к группе вопросов причинного объяснения и такие вопросы, как: «Если вдохнуть яд, то умирают?» или: «Шар знает, что вы там?», которые, казалось бы, относятся к вопросам о фактах. В данном случае критерий более тонкий. Эти вопросы, конечно, соприкасаются с причинностью, потому что они, в сущности, спрашивают: заставляет ли яд умирать или нет; катится ли шар в известном направлении потому, что он действует сознательно, или по другой причине и т. д. Наоборот, чисто фактический вопрос (например, такой: «Есть ли также и маленькие рыбки у берега?») не представляет никакого поиска, не устанавливает никакого причинного отношения. Итак, за неимением лучших, мы принимаем следующие условия: когда отношение между терминами, к которым относится вопрос, предполагает движение, действие или намерение, то вопрос причинен; если же отношение лишь статическое (существование, описание или место) или просто временное, то вопрос не причинен.

Установить, насколько эти произвольно установленные различия полезны, может только практика. Если предположить, что мы, например, найдем закон развития, который можно было бы применить к нескольким детям различного возраста, или что будет найден способ распознавать различные типы детей, которые задают вопросы, то стоит сохранить эту схему; а если нет, то пусть ее постигнет судьба классификаций старых грамматиков и логиков! Для проблем, интересующих нас здесь и являющихся проблемами общей, а не индивидуальной психологии, настоящая схема не имеет, по существу, никакого значения.

Кроме того, следует отнести вопросы действительности и истории в различные категории, из которых лишь первая трудноотличима от вопросов причинного объяснения. Это категория вопросов о фактах или событиях:

 

«Разве оно [болото] очень глубокое?»; «Я вижу себя в ваших глазах. А вы?»; «Есть ли также и маленькие рыбки у берега?»; «Это доходит до неба [ракеты]?» (Можно отнести этот вопрос к вопросу о месте); « [Тучи] значительно выше, чем наша крыша? — Да.— Я не могу этому поверить!»; «Что там [в коробке]?»; «Есть ли киты [в озере]?» ; (Перед географической картой, глядя на озеро Зуг, которое Дэль принимает за дырку): «Разве есть дырки?»; «Ее [улитки] рога наружу?»; «Есть ли мухи голубые и зеленые?» и т.д.

 

К первой группе примыкает через ряд переходов вторая категория, специально относящаяся к месту:

 

«Где они причаливают — большие лодки?»; «Где Германская Швейцария?»; «Где Сен-Бернар?»; «Значит, Церматт не в Швейцарии?» и т.д.

 

Третья категория состоит из вопросов, касающихся времени:

 

«Через сколько времени Рождество?»; «Разве мои именины будут в понедельник? Мне кажется, что в понедельник. Правда ли это? — Не знаю. — Я думал, что взрослые могли бы об этом подумать». (Надо отметить, что «думать» о чем-нибудь здесь смешивается с «знать», как это обычно наблюдается у ребенка.)

 

Четвертая группа составлена из вопросов о модальности, то есть из вопросов, относящихся не к фактам или событиям, а к степени их реальности. Конечно, есть много оттенков между этой и предыдущей группами, но небезынтересно выделить ее отдельно:

 

«Существуют ли они [люди, режущие детей]?»; «Правда ли [что это яд]?»; «Это не выдумка?» и т.д.

 

Можно присоединить к этим вопросам о модальности и такое заявление, услышанное из уст Дэля, которое, разумеется, является выдумкой, но, тем не менее, все же достойно внимания:

 

«Жан [друг] не существует, потому что я его не люблю!»

 

Наконец, здесь можно поместить всю группу вопросов, являющихся продуктом воображения и выдумки и относящихся к фактам и событиям, которые, как Дэль это хорошо знает, неверны:

 

«Она сгорела теперь — эта маленькая девочка?»; «Он много ел — этот месье Ж.?»; «Волны на озере злые?» (Сочинительство ли это со стороны Дэля или он хочет спросить, не опасны ли они?)

 

Таковы пять категорий, на которые можно разделить вопросы действительности и истории у Дэля. Как таковые и эти вопросы не сообщают нам ни о чем таком, чего бы мы уже не знали.

Но интерес вопросов действительности состоит в том, что они позволяют нам частично анализировать природу детских ассумпций (assomptions). Известно, что Мейнонг назвал ассумпциями предложения, принимаемые при построении рассуждений на веру. По своему происхождению ассумпции, говорит Мейнонг, это — «если» в играх детей, утверждение, на котором ребенок любит строить свои якобы выводы.

Итак, по поводу этих ассумпций ставится большая проблема: какова степень реальности, которую допускает для них ребенок?

Взрослый имеет в своем распоряжении два вида ассумпций: физическую и логическую. Физическая ассумпция принимает факт как таковой и устанавливает отношение от факта к факту. Например: «Если бы солнце скрылось, то его больше не было бы видно» означает, что между достоверным фактом (исчезновение солнца) и другим фактом (ночь) есть причинное отношение. Логическая ассумпция, напротив, просто принимает суждение как таковое и выводит из него другое суждение: «Если вы называете птицами всех позвоночных имеющих крылья, то летучая мышь тоже птица». Здесь отношение не между двумя фактами, а между двумя суждениями.

Итак, из всех ассумпций Дэля ни одна не является логической. Мы уже видели ассумпцию в вопросах причинного объяснения («Если вдохнешь яд, то умрешь» ). Другие относятся к психологической мотивировке («Огорчило бы вашу маму, если бы ей сообщили по телефону, что вы умерли? — Да, она пришла бы искать тебя... и т. д. — А если бы я ушел? — Она заявила бы в полицию. — А если бы полиция меня не нашла?» и т. д.). Другие объяснения — общественного характера («Жандармы запрещают [валяться на улице]? — Да. — А если бы я был судьей, тогда я мог бы?» ). Большинству из этих вопросов действительности или истории ребенок придает вид реальности как бы только для того, чтобы посмотреть, что произойдет при том или ином условии. Это «опыты, чтобы видеть», это деятельность воображения, говорит Болдуин, задача которого освободить ум от предметов и позволить ему построить мир отвлеченных образов. Например:

 

«Если бы я был ангелом, имел бы крылья и полетел на елку, то видел бы я белок или они исчезли бы?»

«Если бы дерево выросло посреди озера, что бы оно делало? — Но ведь его нет. — Я хорошо знаю, что его нет, но если бы?»; «Ну, а если бы это один раз остановилось [ход времен года]?»

«Если бы я свел вместе дракона и медведя, кто бы победил?.. А если бы я свел ребенка и дракона?»

 

Итак, видно, что все эти ассумпции — физические; это «умственные опыты», как говорят Мах и Риньяно. Следовательно, здесь мы находим подтверждение нашего положения, что ребенок до 7—8 лет не любит пользоваться логическими отношениями. Но есть также и нечто большее. Детские ассумпции свидетельствуют о смешении логического и реально существующего порядка точно так же, как мы это наблюдали в предпричинности, где логическое включение смешивается с причинным объяснением. Иначе говоря, ребенок воспринимает реальный мир более логичным, чем он есть в реальности, благодаря понятию предпричинности. Вследствие этого он думает, что возможно все связать и все предвидеть, и те ассумпции, которые он допускает, имеют, как ему кажется, значение дедукции и обогащают его, что недоступно для нас с нашей взрослой логикой.

Самая яркая черта, характерная для детских ассумпций, состоит в том, что нам они не позволяют сделать никакого определенного вывода, между тем как для детей это оказывается вполне возможным. «Если бы я был ангелом», «если бы я свел дракона и медведя» и т. д., то что произошло бы — не знаешь. Дэлю же, наоборот, хотелось бы это знать, и он считает возможным иметь суждение там, где мы считаем таковое невозможным из-за отсутствия данных. Все в природе кажется ему построенным с известным намерением и в известной связанности, и ему кажется вполне естественным отвечать на все «если». Вероятно, в результате этого структура ассумпции аналогична структуре предпричинности: смешение причинного и физического (реального) порядка и порядка логического, или человеческого (мотивировка).

Что касается действительности, то она, как мы видели, деформируется для Дэля в соответствии с его желаниями («Жан не существует, потому что я его не люблю» ). Следовательно, ассумпции ребенка относятся к менее точно ограниченной действительности, чем наша, беспрерывно выходя из плоскости наблюдения и возвращаясь назад.

В этом отношении действительность для ребенка одновременно и более произвольна, и более урегулирована, чем для нас. Она более произвольна, потому что нет ничего невозможного и ничто не подчиняется законам причинности. Но при этом ребенок всегда находит достаточные мотивы для обоснования тех самых фантастических происшествий, в реальность которых он верит, поэтому-то, по его мнению, всегда и все можно объяснить. Дети, как и первобытные люди, совершенно произвольно допускают существование намерений там, где их нет, но никогда не допускают случайности; значит, их действительность более урегулирована.

В итоге понятие о возможном у ребенка гораздо более смутно, чем у взрослого. У взрослого возможное представляет, с одной точки зрения, простую ступень реальности (физическая возможность), а с другой — логическое единство, построенное на принятом «на веру» положении, именно ассумпции (гипотезы, к которым относится логическая дедукция).

В плоскости возможного, или гипотез, взрослый, поскольку он умеет пользоваться правилами логической дедукции, не будет себя обманывать относительно возможности построения таким путем действительности, так как он помнит о том, что мир гипотез — мир, подчиненный миру наблюдений.

У ребенка, напротив, нет логических ассумпций. Вследствие этого мир возможного, или мир гипотез, не является миром низшим по отношению к существующему миру, простой степенью реальности, степенью бытия. Это мир специальный, аналогичный миру игры. Действительность пронизана мотивами и намерениями, и возможное есть мир, где эти намерения обнажаются, мир, где можно с ними играть без препятствий и без контроля. Отсюда и появляется та связь, которую мы только что наблюдали: «Если...», «да, но если...» и т. д. Возможное, следовательно, не есть низшая ступень бытия — это особый мир, обладающий той же степенью реальности, как и «настоящий» мир, и ассумпция не отличается от простой индукции, основанной на реальном мире.

В то же время — и это последний пункт, на котором здесь надо остановиться, — дедукция у Дэля, как и у детей того же возраста, не является чистой (формальной дедукцией) и находится под влиянием интеллектуального реализма. То, что дедукция может ограничиться у взрослых связыванием суждений с суждениями, — это результат признания законной силы за дедукциями, основанными на логических ассумпциях (это происходит при всяком доказательстве). Для того чтобы доказать суждение, уже упомянутое выше («Если бы солнце зашло, ничего не было бы видно»), прибегают к логическим ассумпциям и дедукциям следующего рода: «Если вы полагаете, что день не зависит от солнца, то вы должны полагать, что день должен быть и после захода солнца, потому что...» и т. д. Дэль же, напротив, никогда не старается доказывать. Он не создает логических ассумпций, чтобы узнать, что из них выйдет, — он прямо рассуждает об объекте, построенном его воображением и принятом им за реально существующий.

В заключение скажем, что вопросы о действительности подтверждают то, что мы узнали в вопросах «причинного объяснения». Мы непрерывно убеждаемся в том, что ребенок всюду остается верным интеллектуальному реализму, то есть в том, что он слишком реалист, чтобы быть логиком, и слишком интеллектуалист, чтобы быть чистым наблюдателем. Мир физический и мир мысли еще составляют для него неразличимый комплекс, причинность и мотивировка еще смешаны. У взрослого, за исключением, конечно, метафизика или наивного реалиста, соотношение фактов и идей также образует одно целое в том смысле, что логика и действительность составляют два неразрывно связанных ряда. Но взрослый уже достаточно, так сказать, отделился от своего «Я» и своих идей и может быть объективным наблюдателем; он достаточно отделился от вещей и уже научился рассуждать, исходя из допущений (ассумпций) или гипотез, взятых как таковые. В этом отношении его мысль, вдвойне освобожденная, вдвое легче приспособляется. У ребенка, наоборот, мысль оттесняет наблюдения и наблюдения оттесняют мысль, откуда и происходит равное и соотносительное незнание и реальности, и логики.