Господа... я с удовольствием обратился бы к вам: дорогие собратья, --
но, хотя и имел я кое-какое знакомство с граверным искусством, знакомство
это было из тех,
в каких мы не осмеливаемся признаться; весьма быстро и со всей ясностью
оно убедило меня, что гравером я не рожден.
Итак, господа, исповедавшись в своем ничтожестве, я подыскиваю слова
благодарности, его искупающие... Как еще выразить мое чувство, если не
попытаться по-своему передать вам, сколь высоко я ставлю ваше благородное
ремесло и какой особенный смысл в нем усматриваю?
Признаюсь сперва, что довольно часто гляжу на вас с завистью и
испытываю желание (безнадежное, впрочем) сменить мою ручку на вашу иглу; не
решаюсь сказать: на резец.
Затем я мысленно сопоставляю два наших искусства: как в гравировании,
так и в литературном письме я нахожу своего рода интимную связь между
возникающим произведением и художником, который себя в него вкладывает.
Ваша доска (либо камень) имеет немало общего с рабочей страницей: то и
другое исполняет нас трепета; то и другое лежит перед нами в расстоянии
четкой видимости; мы охватываем, единым взглядом, целое и детали; мысль,
глаз и рука сосредоточивают свое внимание на этой мизерной поверхности, где
мы ставим на карту свою судьбу... Не это ли высшая интимность творчества, с
которой равно знакомы гравер и писатель, оба прикованные к столу, где
выявляют они все, что умеют, и все, чего стоят?
Но, рассуждая далее, я начинаю замечать между нами сродство более
глубокое, сходство более тонкое, которые некое размышление выносит на свет
и которым некий ход мысли придает убедительность в глазах разума.
Вы должны будете простить мне толику метафизики (что значит --
фантазии), которая поможет мне объясниться.
Так называемая "природа" -- имя это удобное и освященное традицией, --
Природа творит массу вещей, подчас -- необыкновенно прекрасных. Не всегда.
Художник она довольно неровный, но в свои лучшие дни -- бесподобный. Она
являет нам кое-каких великолепно сложенных животных; она демонстрирует, в
салонах сменяющихся времен года, изумительные деревья, очаровательные
цветы; она возводит, время от времени, пышные и величественные декорации для
театров нашей деятельности и для волшебных пространств нашей мысли.
Но при всей своей изобильности и даже расточительности эта
плодоносящая Природа не исчерпала, однако, возможностей творчества. Она
оставила нам какую-то область, какой-то шанс созидания, и мы в свой черед
породили творения, которые ей неведомы и которые, больше того, она вообще
порождать неспособна. Именно этот вопрос меня и занимает.
Мы испытываем определенные желания, которые Природа удовлетворить
бессильна, и мы обладаем определенными возможностями, которых она лишена.
Допустимо, конечно, помыслить между человеком и миром, его окружающим,
какое-то абсолютное тождество. Позволительно вообразить некий Эдем, некий
Рай земной, где наши взгляды и наши влечения находили бы все, чего пожелают,
а желать могли бы лишь то, что в нем находили бы, -- Сад, в котором ничто, о
чем бы мы ни мечтали, не могло бы сравниться с уже существующим.
Такого тождества, однако, нет. Этот мир блаженства -- не наш мир, и я
убежден, что этому, в сущности, следует радоваться.
Даже детям быстро приедаются шоколадно-миндальные и сиропные царства,
которые им подчас преподносятся в сказках. Им больше нравится приключение с
его чудесными трудностями.
Ибо в нас, господа, живет не только любовь к чистому и безусловному
наслаждению -- и даже к наслаждению нечистому и сомнительному... В нас
пребывает жажда совсем особого рода, которую ни упоение совершенствами, ни
счастливейшее обладание не могут вытеснить или утолить. Безмятежного
чувства удовлетворенности нам недостаточно. Пассивное довольство нас
утомляет и нам наскучивает; мы нуждаемся сверх того в радости творческой.
Странная радость, сложная радость, -- радость, пронизанная терзаниями,
смешанная с печалями, -- радость, дорога к которой не обходится ни без
шипов, ни без горечи, ни без сомнений, ни даже без отчаяния.
Вы знаете, господа, мы достаточно знаем ее -- эту трудную, эту
творческую радость, которая составляет нашу вторую натуру, противоположную
той первичной, исходной натуре, о какой я вам говорил.
Эта последняя творит в тесном единстве с самой собой; так, она
моделирует свои формы внутренним действием их же материи, в которой
растворены ее силы и с которой она сливается нерасторжимо. Когда природа
выхаживает растение, она нечувствительно его возносит, ширит, разбрасывает,
проводя его как бы через последовательные состояния равновесия, -- так,
чтобы возраст растения, его масса, поверхность зубчатой его листвы и
физические условия среды всякий миг сочетались неразрывной связью, которую
это растение запечатлевает в своем внешнем облике с непостижимой точностью.
Но творчество человека -- прямая этому противоположность. Человек
действует; он вкладывает свою энергию в чуждую ему материю; он отделяет
свои операции от их материальной основы, -- и он четко их разграничивает;
он может, следственно, обдумывать и комбинировать их, прежде чем их
совершает; он умеет отыскивать им самые разнообразные назначения, применять
их ко всевозможным субстанциям; и эту-то способность сочетать свои усилия и
членить свои замыслы на отдельные действия он именует своим умом. Он не
сливается с материалом своей работы: он переходит от этого материала к
своей идее, от своей мысли к своей модели, и он ежемгновенно преобразует
желаемое в возможное и возможное в осуществленное.
Осваивая таким образом существа и предметы, явления и пружины,
наблюдаемые в окружающем мире или природе, он сводит их наконец к
умозрительным символам своей деятельности, в которых его понимающая
способность сочетается со способностью зиждущей и которые именуются: Линия,
Плоскость, Число, Порядок, Форма, Ритм... и так далее.
Но в этой своей способности к абстракциям и построениям он явно
расходится с Природой, ибо Природа не абстрагирует и не строит; она не
останавливается и не раздумывает; она развивается необратимо. Мы видим
теперь, насколько противоположен ей человеческий разум, и к этому-то,
господа, я и хотел подвести вас.
Я попытался обосновать положение, которое нас с вами касается. Суть его
в следующем. Если искусство соприродно разуму -- тому разуму, чье пребывание
во времени соткано из нематериальных актов, -- наиболее близким ему должно
быть такое искусство, которое воссоздает нам максимум наших впечатлений или
наших помыслов минимумом физических средств. Разве недостаточно вам
каких-нибудь считанных штрихов, считанных царапин, чтобы лицо человека или
сельский пейзаж не только предстали нам во всей своей подлинности, но и
заставили нас, силой внушения, обнаружить подразумеваемый колорит и даже
самое пышное освещение?
И разве писателю, если он мастер своего дела, недостаточно считанных
слов либо одной стихотворной строки, чтобы пробудить в душе все великолепие
сущего и даже все отзвуки, все отголоски воспоминания о каком-нибудь
исключительном моменте жизни?
Вот что сближает нас, господа. Мы связаны Белым и Черным, с которыми
Природе делать нечего. Ей нечего делать с малой толикой краски или чернил.
Ей требуется материал поистине безграничный. Но нам -- нам нужно совсем
немного вещей и по возможности много ума.
Вот почему я восхищаюсь гравером. Я восхищаюсь вами, граверы, и я
разделяю ваше волнение, когда вы подносите к свету маленький, совсем еще
влажный, осторожно зажатый в кончиках пальцев прямоугольник бумаги, который
только что вышел из пеленок печати. Этот оттиск, этот новорожденный, это
детище вашего терпеливого нетерпения (ибо природа художника может
определяться только контрастами) вносит в мир тот ничтожнейший атом, ту
бесконечную малость -- но малость незаменимую, -- за которыми должен стоять
весь мир интеллекта.
Intelligenti pauca *, говорят на латыни. Не это ли общий гордый девиз
всех собравшихся здесь к вящей славе Белого и Черного?
* Понимающему немногое [нужно, чтобы понять] (латин. ).